Читать книгу Тонкая материя - Виктор Артёмов - Страница 1

Есть только один способ избежать беспокойства – убивать.

Б. Шоу. Пигмалион.

То апрельское утро, начавшееся так светло и жизнерадостно, как пятая камерная соната Бетховена, называемая «Весенней», не несло в себе ни тени намека на кошмар, в который превратилась моя жизнь в течение последующих месяцев, вплоть до глубокой осени.

Остатки ночи, ее тени, еще не покинули мою спальню; с портрета на стене на меня смотрел Паганини кисти знаменитого художника, моего друга. Бог всех скрипачей на картине без инструмента, в моложавом, приятном лице ни намека на демонизм, белоснежная свободная рубашка скрадывает худобу. Главное на полотне – его руки. Они прекрасны, но не как красивые руки аристократа или нежные женские длани. Это руки создателя прекрасного, нечто единственное в своем роде. Хотя все тут – рама, холст и даже краски – выдержано в технологии хай-тек. Компьютерная графика и чудеса мультипликации не чужды этим рукам, сделавшим Каприсы и Вариации. Это живые руки, и они светятся. Лицо и руки светятся даже в полной темноте. Тут слияние биотехнологии и благосклонности гения. Паганини – бог, в которого я верю. Я всматривался в светящийся лик и не молился, но просил благословения. Потому что я тоже скрипач – не такой мощи, но достаточно сильный, чтобы иметь в пальцах все его важнейшие вещи. И не только в пальцах, но и в программах концертов по всему свету. Мой репертуар – это сотни больших и малых вещей, скрывающихся в моей памяти, пальцах, руках, по всему телу и заполняющих большую часть всего меня «иногда мысль об этой всей красоте бьет током такой высоковольтности, что вера во многие чудеса уже не кажется мне безумием». О чудесах я предпочитал особенно не распространяться. Некоторые из них оставляют в сознании шрамы страха. В Милане, в одном концерте с феноменальной Бартоли, я играл с большим удовольствием «Времена года» Вивальди. Чечилия соперничала со скрипкой с помощью его же виртуозных арий. В какой-то момент я бросил почти машинальный взгляд в партер и в его полумраке выхватил горящие глаза на бледном, каком-то вечном лице, обрамленном красноватыми волосами. Огромным усилием воли я удержался от срыва в игре и закрыл глаза. Через минуту (или тысячу лет) я осмелился посмотреть туда снова: место пустовало. Сидевшая рядом с этим провалом красавица показалась мне немного напуганной. Я узнал, конечно же, эти горящие глаза и красноватые волосы, и был на сто процентов уверен, что ЕГО церковный сан гарантия от любой бесовщины, но в других случаях проявления необъяснимого мне оставалось лишь одно: хранить молчание. Как говорит мой учитель и друг М. С., выпутаться можно из всякой лажи, не считая последней. Не по своей воле мы приходим в этот мир, в котором основные законы и правила игры написаны без нас. А потому в вопросе о чистосердечном признании для меня существует большой люфт.

Светало. В такое утро лучше всего слушать птичьи разговоры и пение. Я не особенно вникал, какая именно птичка вступала в тот или другой миг, но с наслаждением отмечал разнообразие штрихов, какими их одарила природа. И учился! Птицы предпочитают острые штрихи: стаккато, рикошет, короткий свист. Кукушка не может обойтись без затакта, настаивая на акцентах и сфорцандо. Ворона ужасно грассирует, филин и дятел типичные ударники. Но иногда вдруг услышишь такое нежное легато, что остается лишь застонать от зависти. Такое легато, по свидетельству самого Шуберта, было у Паганини: полет ангела, вот как он это назвал. А уж кто-кто, а Шуберт кое-что в этом понимал.

Я выслушал райский щебет, который кого угодно поставит на ноги, обулся и выскочил на улицу. Девственно чистую и пустую. Нырнул в лес и побежал между колонн огромных сосен, из которых любая могла бы возглавить великолепный фрегат. Двигаешься тут и чувствуешь себя как в готическом соборе, достойном фуг Баха. Запахи смолы, хвои, земли, вкус чистого воздуха, омывающего легкие. Боже, как хорошо! Момент бессмертия, музыкальный момент.

Впереди показалось маленькое лесное озеро – светлое, синее зеркало. Обежал его кругом по широкой тропе, как бы заключил в себе чудо, в которое смотрятся наяды и проделал путь назад мимо соседских домов. У дома беглого фармацевта припарковались два черных внедорожника. Мощные, сверкающие красавцы. Вернулся хозяин, Берштейн Филипп Андреевич, владелец фармацевтической фирмы и сети аптек или объявились новые хозяева? Скоро выяснится, ведь все тайное просто обожает становиться явным. В памяти всплыл облик Берштейна, меломана и игрока, смахивающего на Элтона Джона. И не только внешне. Правда, в отличие от замечательного британского музыканта, воинствующего гомосексуалиста, наш фармацевт нес свой крест молча. Я представил себе на минуту что все мужчины стали вдруг голубыми. Это означало бы смерть человечества от демографической катастрофы. Адепты смерти, как их еще назвать. Бог им судья, даже если его нет.

А вот и моя железная дверь, снабженная всей необходимой электроникой. За большими воротами двор с аллеей и садом. Дом наш – восстановленный из руин особняк. На аллее пришлось прибавить ходу: из окон на обоих этажах раздавались вопли и трели трех телефонов, двух мобильных и домашнего. Слышно потому, что окна нараспашку, а так дом с очень хорошей звукоизоляцией, ни одна нота не проскочит. Дом дышал лесом, и я был рад за него.

Ближайший телефон в гостиной, домашний. Реликт. Хотели отказаться, но отец сказал, что по нему мы будем звонить в прошлое, а может и еще дальше. Но пока на проводе шеф.

– Доброе утро.

– Привет. Видел, у аптекаря люди?

– Да, дом-то продается.

– Все продается.

– Прошу прощения, я перезвоню.

– Слышу.

Оба мобильника замолчали разом, но это не смертельно. Эти трубки набиты чудесами: запоминают, напоминают, учат жить и все такое. Одна трубка запомнила номер, мне незнакомый, звонок игнорируем. А по второму не дозвонилась Ирэна, боевая подруга, чудесная пианистка, умопомрачительно красивая женщина.

– Привет, ты спишь?

– С тобой поспишь!

– Ну, не так уж я неприступна.

С юмором у нее полный порядок. Но оттенок провокации не исключен.

– Гарик, у нас заказ!

– Да?

– У нас очень хороший заказ!

– Звучит заманчиво.

– Концерт в посольстве Норвегии. Мне звонил сам посол, он в хороших отношениях с моим папой, просил дипломатично сделать тебе предложение, от которого ты бы не смог отказаться. У них высокие гости из королевской семьи, были на твоем концерте в Осло, в восторге, хотели бы послушать твою скрипку в более камерной обстановке. «Венецианский карнавал», первый и двадцать четвертый каприсы и Грига, разумеется. Остальное по собственному выбору.

– Программа хороша. Но чем же хорош сам заказ?

– Любые деньги.

– Это цитата?

– Дословно.

– Это кто ж так безбожно подставился?

– Пресс-атташе.

– Верится с трудом. А мы прикинемся вениками и запросим любые деньги. Любые не любые, но очень приличные. Не дрогнут викинги – сделаем им хорошо. У меня в рукаве даже Вариации на гимн Норвегии припрятаны, с тех еще гастролей.

– Не сильно тебя отвлечет от австрийских проблем?

– Намек на мои гастроли в Вене и Зальцбурге через две недели. Только Моцарт. А это требует высокой сосредоточенности на музыке эталонного маэстро в течение всего времени, медитации у подножья и восхождения к таким вершинам, по сравнению с которыми Альпы покажутся игрушечными.

– Паганини меня всегда только строит, а Григ в третьей сонате заряжает все батарейки. Немного взбодримся. Единственная проблема – парковка. А потому пусть присылают машину с флажком.

– Они готовы на все. Когда порепетируем?

– Приезжай к полудню, если можешь.

– Я все могу.

По винтовой лестнице я поднялся на второй этаж и прошел в классную комнату. Почти все предметы и объекты в нашем доме носят те названия, которые им дал мой отец. И этот небольшой зал, занимающий весь этаж основного корпуса, в котором есть сцена, прекрасная библиотека и кабинет, он назвал скромно классной комнатой. Прекрасная акустика делала это пространство любимым местом наших занятий, классным во всех смыслах. Мы всей семьей тут учились. Мои родители – известные музыканты, виолончелист и певица. На данный момент проживали в Испании, в доме на берегу океана. Рациональное решение проблемы плотного гастрольного графика. А квартира в Мюнхене делала рабочие маршруты легкими и удобными. Мы получаем от этой работы большое удовольствие, и нам за наше удовольствие платят большие деньги. По-моему ситуация идеальная, лучше не бывает, любил повторять отец. И ни одна душа в мире не в проигрыше, что главное.

Я бросил быстрый взгляд на маленькую сцену с кабинетным роялем и пультами для камерных составов, крохотный партер и два огромных французских окна, закрытых роскошными шторами – пространство, битком набитое живыми призраками друзей-музыкантов, концертировавших или репетировавших тут со мной или с моими родителями. Эти стены пропитались звуками музыки до последнего атома. А если прибавить к этому виртуальному миру еще и сокровища музыки, таящиеся в нотах огромной библиотеки на задней стене классной комнаты, легко определить, где легкие и сердце дома. Желудок, как ему и полагается, располагался этажом ниже, в большой гостиной и внушительных размеров кухне. Помузицировав в свое удовольствие, побывав в разных системах, от барокко до додекафонии и алеаторики, музыканты спускались с небес и попадали в желудок, где достигали полной гармонии с бренным миром. Пиры, на которые попадали только музыканты, лучшие из лучших, где блестящие мысли и шутки сверкали ярче столового серебра.

Мобильный телефон – штука, которая тебя достанет везде. Он звонил и голосом М. С. предписывал немедленно явиться на завтрак. Возражений у меня не нашлось, и уже через пять минут я имел удовольствие лицезреть забавнейшую морду Черча, английского бульдога М. С. Он был копией премьер-министра, но куда более симпатичной. Никогда не гадил, в отличие от прототипа.

М. С. пригласил за стол, полностью накрытый для завтрака.

– Неужели дом продан, – сокрушался он.

–Скорее всего.

– Я дурак. Надо было купить, не слушать Сусанну (Сусанна единственная дочь М. С., певица, живет в Милане).

– Сусанна без Милана, без Ла Скалы, без тысячи вещей, которые есть в Европе и которые нужны такой блестящей артистке и женщине. Это же не мы с Вами, дорогой маэстро, мы и на Тибете могли бы прожить…

– Не вижу себя монахом.

Мы дружно расхохотались и стали завтракать. На десерт был сыр с зеленью. Явно армянский.

– Ехекнадзорский. Сыр с большой буквы.

М. С. зажмурил глаза, вдыхая запах сыра.

– Без сыра не могу. Без водки могу, не могу без сыра.

– Человек может без всего.

– Ну, это уже дзен.

– Пустота?

М. С. помолчал с минуту и вдруг радостно ахнул.

– Великая вещь ассоциация! Холст для композитора?

– Пустота?

– И полная тишина.

– А грунтовка?

– Вся музыка, созданная до того.

– Все в одной точке.

– А мир в самом деле тесен. И такое ощущение, что планета наша постоянно уменьшается в размерах. Скорости растут, связь все мобильнее, технологии на территории фантастики, а если учесть, что военные технологии лидируют, и дураку понятно, что растет быстрей всего. Я тут на днях подискутировал с Дарвином и внес поправку: материалисты, скорее всего, произошли от обезьяны, а идеалисты от Бога.

– Идеалистам повезло больше.

– Но избавиться от обезьяны не удалось ни тем, ни этим. И вообще, чем больше я узнаю человека, тем больше уверенность, что он место встречи демонов с богами. Бога и Дьявола.

– Им что, больше негде встречаться?

– Вот именно, больше негде. Вспомни-ка подробности первого концерта Паганини в Париже. Программа: Концерт №1, Военная соната и Nel cor piu non mi sento. Начал с картины мира античной красоты, продолжил на тему основного занятия – разбой, война – и закончил тем, что в дьявольски сложных вариациях хохотал, по свидетельству очевидцев, как шут, над чудесами, которые вытворял с собой и миром. И замерло сердце у зала, где сидел весь цвет Парижа: высший свет, дипломатический корпус, литераторы и музыканты – Бальзак, Лист, Мендельсон, Байо… Как сердце замирает! Бальзак потом выдал: Паганини – Наполеон жанра. А кто такой Наполеон, по сравнению с Паганини? Пигмей. Ну как сыр?

– Чудо. А насчет Паганини и Наполеона… Паганини так не считал. Сонату он Бонапарту посвятил шикарную. Близнец «Моисея», на мой взгляд. Интродукция напоминает мне Триумфальную арку в Париже.

– Ты все смешал, мой лучший ученик. Паганини и не мог по-другому считать. А мы уже можем. Нет, конечно, не все так категорично. Даже сестра Наполеона, княгиня Элиза вызывает у меня только благодарность и восхищение за то, что подала Паганини идею игры на одной струне.

Виктория Артуровна, добрая фея наших двух домов, больше похожая на дирижера своего маленького оркестра работников, чем на управляющую, в то утро единолично обслуживала наш завтрак, делая это на уровне ритуала. Ровесница М. С., дальняя его родственница, прекрасная хозяйка, она посвятила остаток своей одинокой судьбы ему, которого чтила как одного из славных своих соотечественников. И даже внешне казалась его женской копией. Для меня это трио – М. С., Виктория Артуровна и Черч – было ансамблем редкой слаженности.

Ее, я заметил, одолевало желание заговорить, но она никогда бы на это не решилась без повода.

– Прекрасный кофе, Виктория Артуровна, – сделал я подачу доброй старушке, давая ей шанс разомкнуть, наконец, уста, что, правда, было равносильно вторжению в эту гостиную одноименного водопада на реке Замбези. В течение 15 минут М.С. пришлось выслушать доклад о событиях и проблемах, о визитерах в особняк аптекаря, об аварии на пролегающей неподалеку трассе, о происшествиях в поселке и вокруг него, то есть в мире. Народ…

– А что народ, – остановил водопад М.С. – Каков поп, таков и приход.

– И наоборот, – не смог лишить себя удовольствия и я. – Тем более, что все это временно. А кофе хорош, причем постоянно.

– Благодарю вас! – пропела Виктория Артуровна и с тем удалилась на кухню.

– Вот как мог Бах выпивать по 20 с лишним чашек кофе в день и не почувствовать опасность, не понимаю, – пробормотал я.

– Когда он это почувствовал, было поздно. Инсульт за инсультом, слепота, свет, мрак… Утешает, что к этому времени он уже все успел, в то числе и нашу скрипичную библию оставил нам, великое утешение. Я в эти 6 сонат и партит вхожу как в Кельнский собор и, конечно, в его скромную Томаскирхе. И мне лично, по большому счету, для полного и невозможного счастья, этого хватает.

– А кофе?

– Лучше чай. И потом, это для счастья, а для жизни надо еще кое-что.

– Что же это за кое-что?

– Это дом. Мы. Этот сосновый бор со своим воздухом. Земля. Солнце, эта единственная золотая монета, на которую мы купили жизнь. Дети, любовь, которая их дает. Святое. Так, кое-что.

Вода в высоких стаканах для кофе по-гречески была идеально очищена. Воздух, такой тяжелый в городе, здесь потрескивал от озона. Мысли и мышцы скрипача должны быть абсолютно свободны. Координация и реактивность в эпизодах высшей технической сложности – фантастическая. И тогда мы имеем все шансы умереть тысячу раз и воскреснуть в Бетховене Франческатти или в Мендельсоне Стерна.

Загудел, запел мобильный.

– Ирэна.

– Да.

– Я в десяти минутах.

– Встречу.

М. С. полюбопытствовал.

– Женщина?

– Ирэна, порепетировать.

– Ага, норвежский концерт! – откуда он знает?

– Да, надо кое-где уточнить стилистику и ансамблевые моменты. Вы знаете, М. С., вчера прислушался к исполнению Третьей Грига в дуэте Крейслер-Рахманинов и вот эти фирменные глиссандо показались мне слишком нежными для суровой норвежской темы. Даже Рахманинов не спасает.

– Вполне может быть. И даже у идеального Яши можно найти места, которые хотелось бы улучшить: шестнадцатые в первой части чуть быстрее, чем надо. Впрочем, он все играл в бешеном темпе. Прелюдию Баха гонял как пилот Формулы-1.

Значит, он никуда не опаздывал, логично предположил я и поспешил навстречу машине Ирэны, уже показавшейся в начале улицы. Митсубиси-кроссовер, далеко не новый, но в хорошем состоянии. Ирэна, совершенно точно, была фанаткой двух вещей, двух чудес – рояля и автомобиля. Рояль она водила, а на автомобиле играла. Ее слова.

Она вышла из машины, мы дружески обнялись. И я проводил ее в дом, угостил кофе, и мы поднялись в классную комнату. Без предисловий принялись за работу.

Инструментальная музыка – мир свободы, ограниченной формой, допускающей неограниченное число интерпретаций. Парадокс, дающий шанс музыканту преодолеть область небытия, оживить знаки, символы как звуки, несущие множественные смыслы и наслаждение, победить мертвую материю. Конечно, это хаос, призванный к порядку, где твердые формы, ритмы и все другие параметры музыки позволяют сдерживать стихию в канонах красоты, но бесконечность возникает в движении звуковых масс и завораживает, и шевелит волосы от восторга и ужаса перед чем-то непостижимо прекрасным. Все тут живое и не всегда безопасное. Когда я вхожу в Концерт для скрипки с оркестром Шёнберга, отдаю себе отчет, что выйду из него если не другим человеком, то немного другим, соприкоснувшимся с измененным миром. Но в сонате Грига, с которой мы начали работу, все было куда более спокойно, и мы Ирэной, отработав ансамблевые тонкости и диалоги, переключились на Карнавал Паганини. Чудесная в своей простоте венецианская песенка О mamma mamma cara проходит тут такие фантастические превращения, что только успеваешь охать: «Мамочка дорогая!», решая 20 лишним раз почти все скрипичные проблемы. Это все равно, что ставить мировые рекорды в 20 видах спорта без передышки. Мыслимо? Полный восторг. Не зря же Паганини похохатывал при этом. Такой драйв в таком худосочном, костлявом, болезненном теле – 20 чемпионов мира!

Исполнительская манера нашей Ирэны экспрессивна. Все ее изящное, крепкое тело вовлечено в процесс извлечения звука, весьма непростой, поверьте, процесс: чтобы конечный контакт подушечек пальцев с черно-белой челюстью рояля дал максимально качественный результат, вся нервная система, все мышцы тела, все богатство внутреннего мира музыканта должны войти в гармоническое единство, стать великолепной машиной, послушной Богу в человеке. И даже этого мало.

Руки Ирэны колдуют над клавиатурой. Две белые птицы, они ныряют в океан в поисках пищи. И одновременно, это руки дирижера: интеллект, танец торжествующей мысли. Небольшая, совершенной формы, голова, объятая пламенем рыжих волос, как факел во мраке, узкие молочные плечи с крылышками лопаток – в полете. Узкая же спина падает к крутым бедрам, а стройные ноги отплясывают на педалях с ловкостью пилота. Позже, в тишине спальни, мы проходим Венецианский карнавал еще раз, все вариации; и вдохновенно импровизируем на уровне фантазии генуэзского волшебника. И из белоснежной, усыпанной золотистыми веснушками груди девушки без конца рождаются вздохи «мамочка дорогая».

Чистое безумие – вот моя первая реакция на случившееся между нами. Но именно чистое. Настолько все произошло неожиданно и естественно. По канонам критической массы. Я всегда восхищался этой девушкой, ее красотой и умом. Мы много работали бок о бок, и деловой стиль наших отношений долго был неосознанным препятствием для отношений другого рода. Но, похоже, не один я восхищался своим прекрасным партнером. И вот два восхищения сошлись, смешались, и – бах! Прелюдии и фуги.

В нашей столовой мы насладились королевской гастрономией от Виктории Артуровны. М. С. возглавил наше застолье, угостил свежим анекдотом на профессиональную тему, но поглядывал на нас с Ирэной довольно подозрительно. Ирэна выглядела как греческая богиня. В мраморе.

– Как позанимались? – поинтересовался профессор.

– Ирэна – партнер от бога. – И только чистое восхищение прозвучало в моем голосе.

– Спасибо, Генрих! – на мраморном лице богини ожили огромные черные глаза прекрасной южанки и вспыхнули волосы. А под столом я почувствовал прикосновение ее туфельки и понял это как предложение хранить секреты. Предположение мое получило подтверждение в виде подчеркнуто дружеской улыбки, выбранной из богатейшего арсенала женских улыбок. Прекрасная актриса. И я подумал, что не уверен в ее положительном ответе на предложение руки и всего остального. А не уверен, не обгоняй.

– Хочу продать своего японца, – объявила Ирэна. – Он хороший, надежный… старик.

– Новая машина делает нас моложе, – сформулировал почти рекламный слоган М. С. – Что хочешь?..

– Мерседес.

– Седан?

– Внедорожник.

– Вот что не отнимешь у этого времени, при всей поганости ситуации в стране, это возможностей. В моей молодости пределом мечты было изделие отечественного автопрома. Губа не дура у тебя, деточка.

– А как бы я еще оказалась в такой компании? Такие мужчины!

Жизнь учит нас не слишком доверять умным женщинам. Ведь даже дурочки умудряются порой оставить нас в дураках, нас, таких умных! Таких мужчин!

Вечером, в полном одиночестве, в тишине большого дома, где-то в его темной глубине, в утробе, свободный от лишних мыслей и чувств, прохожу (пробегаю!) фугу Баха из первой сонаты. Великое свершение духа сверкает в сознании, как воздушные замки и горы. Оптимизм, отодвигающий зло.

Человек весь день ходит, стоит, сидит, но на ночь, если все нормально, ложится спать, сливаясь с ночью и горизонтом. Время отчета и вопросов к себе. Лежа на спине, я вспоминал прожитый день, все перипетии, каждое событие, каждый час, каждое слово и каждую ноту. Я чувствовал, что все, что произошло и случилось, было сделано хорошо и правильно. М. С. и Ирэна, с которыми я имел честь и удовольствие сыграть-прожить пьесу этого дня… были у меня перед глазами. Живые и в чем-то неуязвимые. Это было похоже на репризу в сонатном аллегро: все уже сказано и сделано, но нужно повторить. И когда по логике формы наступило время адажио, я восхитился его адекватности ночи: такое же медленное, тяжеловесное и глубокое. Какие-то полузабытые стихи рваными облаками прошли в засыпающей памяти…

с перламутровыми крылышками белый сверчок

как ты любишь сверчать в ночной тишине

разбудил меня стал звуковой свечой

в сердце высветил то что потяжелей

все неискупимые обнажил вины

счастья тонкий стакан разбил

подхватил тот звон и звенишь звенишь

свет включу почему он тебе не мил

почему умолк щуришься на свет

в тишине слышней пауза и звук

нам нельзя чтоб музыки прервался след

потеряемся все никого не найдут

…

он скоморошничал на скрипке зло

закатывал эстетам буффонады

но никогда так дико не везло

людским ушам такое лишь однажды

в размеренность секунд

распинает их и склеивает разом

по стенкам душ мгновения стекут

и залпом выпит изнуренный разум

его смычком водил сам Вельзевул

по струнам ангелы перстами пробегали…

Я не помнил продолжения, и сон тихо закрыл книжку, никем не изданную.

День перед вечерним концертом я старался провести просто и естественно встречая каждую новую минуту как маленький подарок которому нет цены я остро ощущал пульс и ритм течения времени потому что это было мое личное время проходящее сквозь все мое существо уносящее меня вперед и оставляющее в прошлом в одно и то же время я был тот удивительный механизм приводимый в действие мелодично звенящими ключами который способен на самые разные действия готовить себе скромный завтрак чистить зубы пить чай или кофе отмахиваться от тысячи мелочей быта быть замешанным во что-то невольно попадать в смешную ситуацию или катастрофу или в любовную историю из одной истории в другую нести в себе зародыши всех чувств и музыку ста концертов для скрипки символы образы жидкий металл застывающий в стали метафор и простые радости способность менять состояния переходя из субъекта на всех замках в объект чужого внимания улица подарила знакомство с новой соседкой очень молодой и поразительно красивой блондинкой нежная чистая кожа совершенные формы носа глаз губ подбородка овал лица кисти Рафаэля красивая фигура и голос сирены при чистой интонации и ни единой глупости в диалоге достойном прозвучать в хорошей пьесе имя Виктория я оценил как хороший знак джинсы USA черная кожаная курточка пока лес живущий своей жизнью озеро дорога обратно тонущий в синем небе серпик луны птицы фантастическая гармония чистые линии совершенства и ад бесконечной войны абсурд прекрасная жизнь и страшная смерть снять с полки памяти тяжелый том в нем один день одиссея маленького еврея фарш из сокровищ и мусора мира в другой руке у меня канон трагедий и комедий короля драмы в сердце музыка Баха вооружение непобедимого миротворца хорошее начало дня голод жажда все жилы и струны тела и духа в потенции динамике чудо плоти способной на перевоплощения метаморфозы модуляции вариации поражающие воображение в длинном кармане итальянка пошетта спутница и время капало шло струилось текло летело на закат и вся жизнь пронеслась перед глазами как в последний час вспомнилось все вечер

Вечером, в Григе, все было забыто. Мужественная, хрупкая, знающая о смерти мучительную и удивительную правду и несущая именно поэтому несокрушимую красоту, музыка ошеломила норвежцев. Северная холодность, невозмутимость слетели с лиц дипломатических работников, неприкосновенность была нарушена властью короля норвежской музыки. Видимо, маэстро своих соплеменников добре знал. Супруга посла сидела с мокрым от слез лицом. Представители королевской семьи проявили большую сдержанность, но было видно, что они серьезно задеты. Сам посол счел возможным блаженную улыбку не скрывать. Ну а после "Венецианского карнавала" дипломаты зашумели как дети. Мы с Ирэной легко добили их Фантазией Сарасате на темы из оперы "Кармен". В этой вещи важно не дать утащить себя в виртуозность, помнить каждую ноту, какую убийственную цену платит за все Кармен. Это не игра, хотя в музыке – каскады и фейерверки. Но такова жизнь: ловушка, трагедия, хорошо, если высокая. Норвежцы поняли, встали и плохо владели собой. От восторга. Но ведь это и хорошо, музыка для этого и создана. Я дал Ирэне отдышаться, а сам принялся за сольные Вариации на тему Паизиелло, этот гимн независимости инструмента, воздвигнутый Паганини. Ария, на которую наверчены вариации, называется "Как сердце замирает". Суровые викинги и роскошные валькирии вдруг ощутили себя на борту авиалайнера, попавшего в поднебесный шторм. Ямы и горки головокружительных пассажей заставляли их сердца замирать, брови при этом взлетали, глаза округлялись, губы вытягивались в дудочки. И все это почти синхронно! В такие минуты душа артиста и получает свою плату лучшей валютой. На бис я выполнил волю заказчиков: Первый и Двадцать Четвертый каприсы Паганини прозвучали как Ключ и Заключение к сокровищнице скрипичной музыки.

Секретарь посольства, с которым мы встретились после концерта в небольшом кабинете, вручил мне красивый конверт с приятно тяжелым содержимым (я немедленно вспомнил про декларацию о доходах) и пресек нашу с Ирэной попытку смыться по-английски: посол-де и высокие гости, да и все посольство просто жаждут видеть нас на банкете. Вильома обещали охранять до последней капли и, нечего делать, мы вошли во внушительного вида помещение для приемов, где от небольшой толпы шикарно одетых мужчин и разодетых (или искусно раздетых) дам стоял в воздухе гул: волны фонем норвежского сталкивались, смешивались, дробились, сливались в гармоническом хаосе. Наше появление стало сигналом: аплодисменты и рассаживание за огромный овальный стол, накрытый с королевской роскошью. Немецкий фарфор, великолепный хрусталь, серебро и яркие цвета всевозможных деликатесов… А главное, запахи! Так пахнет только очень качественная пища, боги свидетели. Меня усадили между двух рослых и довольно молодых валькирий, старавшихся наперебой услужить и ублажить соседа с такой энергией, что через десять минут я почувствовал себя в бурных волнах Норвежского моря. Ну и северяночки, удивился я. Штормит! После большого фужера шампанского, который мне пришлось осушить под бдительным взором посла, провозгласившего тост в нашу музыкантскую честь, я мог позволить себе только немного водки, И Я ВЫБРАЛ ФИНСКУЮ. "Абсолют" был настоящим (в наших магазинах порой нарвешься на такую гадость!), прекрасная закуска, и понеслась душа в рай, как говаривал один любитель пожить, теперь покойный. С противоположной стороны мне лучисто улыбалась юная особа королевских кровей. Она успевала все: уплетать за обе щеки, смеяться своим грудным смехом, сводящим с ума мужчин, заигрывать сразу с двумя кавалерами, доводя их до дуэльного состояния и болтать со мной о музыке. Призналась, что она скрипачка тоже, пианистка, певица. Для принцессы что-то многовато всего. Достаточно того, что ты принцесса. Боковые дамы игрой на инструментах похвастать, скорее всего, не могли, но решительно избрав своим инструментом меня, испытывали на мне весь арсенал средств женского обольщения, вплоть до концентрации мужского внимания на умопомрачительно роскошных бюстах (неужели все-таки силикон? а жаль), причем, без намека на ревнивое соперничество, а что, чем норвежки хуже шведок с их тройками! Почти невидимые официанты скользили между столом и кухней, я потерял счет блюдам, но, удивительное дело, объевшимся себя не чувствовал, настолько легкой была еда, а водку я контролировал – два-три маленьких глотка. Рай: принцесса глаз с тебя не сводит, по бокам секс-бомбы ведут подрывную работу, прекрасный стол, всеобщее восхищение твоей особой, карман набит честно заработанными деньгами, бог не обидел ни внешностью ни талантом (то есть способностью к длительной сосредоточенности плюс необходимый для виртуоза реактивный мышечный двигатель класса "люкс", что дает свободу), но… Что-то на краю сознания или даже под ним тревожило, кололо ледяными ножичками беспокойства. Родители. Может, что с отцом? Два года мы живем в разных не то, что квартирах или городах – странах! У отца с матерью хорошие контракты в Испании и дом под Мадридом. Виолончелист и певица, как Растрап и Вишневская, но без их политического пыла. В последний раз виделись мельком, проездом, в аэропорту, и на лице отца мне почудилась тень. Как облачко, на миг закрывшее солнце. Черт возьми, возьми и позвони! Но я не успел: мобильник в кармане проснулся сам. На дисплее телепатическим образом стояло МАМА.

– Гарик, ты можешь говорить?

– Мама!

–Какой-то шум…

–Банкет.

–Найди тихое место.

– Сейчас-сейчас!

Большой холл был пуст и слабо освещен.

– Мама, я готов!

– Папа заболел и… Приезжай.

– Хорошо.

Вопросов, которые обожгли сознание, я не задал. Хотелось оставить себе хоть какой-то ничтожный шанс.

Хорошо, что проблема с почти немедленным перемещением в Мадрид возникла в месте, где такие проблемы легко решаемы. Посол, проницательный читатель по чужим лицам, расспросил, проникся и распорядился. В результате был забронирован билет на ближайший рейс. Я переговорил с Ирэной, передал ей ее долю и простился.

Посольская машина с трепещущим флажком на бампере доставила в аэропорт и почти без паузы «Боинг» поднялся в ночное небо и понес своих пленников в шишковатый хвост Европы, каким видится на карте и из космоса Пиренейский полуостров. Мой друг Вильом остался в норвежском посольстве, по предложению посла.

Без особых транспортных проблем через два часа после посадки я добрался до места. Испанский дом родителей. Мама в недвусмысленно темном платье. Бледная, прекрасная, молодая. И папа, молодой, полный сил. Никогда не болел. Папы нет? Я не мог представить это. Ерунда. Чушь собачья.

Мы обнялись, и я ощутил дрожь, неуловимую внешне вибрацию горя и отчаянья бедной женщины, которая не плакала, хотя хотелось выть. Мамочка моя!..

– Мама, что?

–Тромб.

Время всесильно. Время лечит. Время убивает. Время летит. Время еле идет. И время останавливается. Вместе с сердцем. И мое сердце запнулось, упало, провалилось на самое дно меня, я почувствовал присутствие чего-то чужого и холодного – времени не было, оно остановилось, и воздух пропал – но что-то, сильнее меня и чужой силы, выхватило и вернуло во время, которое пошло, затикали часики. Всему свое время, у каждого свой срок, подсказал кто-то сбоку. А может, сверху.

– Они ничего не смогли. Лучшие врачи.

–Мама…

– Он потерял сознание – и всё.

– Мама…

– Мы уезжаем домой. И он с нами.

– Что? Да, конечно.

– Я все сделала.

Все, что в силах человеческих. А сберечь, охранить ту певучую струну виолончельную, на которой подвешена была его жизнь, нам не дано.

Самолет, красиво раскрашенный в цвета испанского флага, принял нас на борт и понес на восток. Рядом со мной стоял кофр с урной, все, что осталось от бренного тела моего отца, покинувшего этот свет так неожиданно для себя и нас, беззвучно, без прощания и завета. Но его кровь теперь заговорила во мне внятно, с наследственной силой и колючий ком, стоящий в горле в равной мере принадлежал нам двоим.

Стюардесса, неплохая копия Пенелопы Крус, только крупнее своего оригинала-бесенка, остановила на мне свои испанские маслины и заскользила по проходу походкой вампирши от Тарантино. Белый удав, как чудовищный гибкий фаллос, слава Аллаху, не свисал с ее высокой шейки.

– Сеньор, Вам принести воды? – «Следите за своим лицом, сеньор!»

– Я бы выпил испанского красного вина.

– Марка вина, пожалуйста!

–Любое красное вино.

– Si, Senior!

В салоне поддерживалась прекрасная прохлада, мама дремала, далеко внизу проплывали одно за другим государства Европы, великие города с великолепными концертными залами, в которых, в которых я играл. Я пил вкусное вино, эту кровь земли, чувствуя себя немного вампиром и ощущая смутное родство с подавшей мне вино «Пенелопой». И мотив возвращения, тайное рождение побочной партии, шифр Улисса, вибрировал в жилах.

Мама спала; красивое лицо ее осунулось, побледнело, стало беззащитным, на веках тени печали. Сон – ежедневная репетиция смерти, это так явно, обыденно и ужасно.

Мои глаза закрылись, как будто жили отдельной жизнью, и во сне явилась мне Салма Хайек, арабка, мексиканка, одним словом, взрывчатка с насмешливой улыбкой. «Ты ошибся, глупый. Это я вампир, я твоя dream!». Даже во сне я почувствовал свое смущение: чертовка была права, я мечтал о ней, сам того не подозревая. «Но вы так похожи!» Ярость исказила прекрасное, полное соблазнов, лицо женщины, и началась мутация. Я проснулся и испытал счастливое облегчение, как после повторяющегося сна, в котором воруют мою любимую машину. Я инстинктивно отыскал взглядом ладную фигурку стюардессы, любуясь ею и испытывая естественное и бессознательное влечение, которое сохраняло меня здесь, на земле – и на сумасшедшей высоте – и подпитывало желание жить и творить жизнь.

Москва приняла самолет без задержки. В зале прилета нас встречал Михаил Савельевич, весь в черном, но одет он был не для траурной церемонии, а для торжественной встречи. Артист встречал своего умершего друга артиста, не было только традиционных аплодисментов. Поцеловал руку вдове, обнял меня. Мама залепила рот рукой, сумка упала, и я не успел ее подхватить.

Машина М.С., мощный Cadillac Escalade, легко поглотила наш большой багаж и нас и быстро унесла из суеты аэропорта в целительную тишину и сверхмедленное время жизни леса. И когда из-за высокой ограды показался дом и, как живой, всмотрелся в нас и, даю голову на отсечение, молча сосчитал нас и недосчитался хозяина, я понял, наконец, что все изменилось. На планете каждый день может наступить конец света, но каждый из нас вдобавок носит в себе свой собственный апокалипсис, и когда он таки наступает, изменяется все. Но это еще надо увидеть. Умер мой отец, и я остался один и вышел на линию огня, последний в роду, заключающий в себе множество метафор, в том числе и трепещущее звено в мыслимой и немыслимой сцепке со звеном моего отца, который ушел и остался во мне и до меня. А внутри меня зона, в которую бегут мгновения, и это место для следующего звена.

Поминальный обед приготовила Виктория Артуровна сама, никого не подпустила. Фарфор, хрусталь, серебро украшали большой стол. Чудесная еда – папа любил вкусную еду, прекрасное вино, армянский коньяк, финскую водку. Память вернула меня в недавнее прошлое, на банкет в норвежском посольстве. Абсолютно другой вкус при одинаково высоком качестве.

– Никогда не поверил бы даже Кассандре, что мне предстоит пить за упокой души вашего мужа и отца, – начал М.С., и говорил он, человек-молния, медленно и тяжело. – Он был в тысячу раз живее меня. Он всегда удивлял меня; я очень сильно подозревал, что он дал жизнь не одному своему сыну, а всему живому, как сила, которую чаще всего называют богом. Какая там искра божья – в нем всегда горел огонь. Мне он казался прямым потомком античного бога-мастера. То же волшебное мастерство, тот же масштаб. Я старше его, которого имел честь называть братом, но иногда вдруг понимал, что я перед ним мальчишка. Он был каким-то вечным, а значит, он есть. Он там, куда иду я. И теперь-то мне стало абсолютно ясно, что важнее его, дороже его в моей жизни не было никого. Исключая, конечно, маму. Память о нем для меня свята.

– Спасибо, – нарушила долгое молчание мама. А когда зазвучала ее поминальная речь, мы все, М.С., Виктория Артуровна и я, став ее маленьким народом, то есть единым целым, заплакали разом. Я не приведу ни слова из сказанного ею, не потому, что забыл. Прекрасно помню каждое слово и не забуду никогда. Просто ее голос, наполнявший слова, невозможно повторить. Невозможно.

Прошедшие днем похороны, на Новодевичьем кладбище, получились большими, неожиданно многолюдными. Времени почти не было, но все узнали и успели. Стало зримо, как его любили, и музыканты, и любители музыки. Знакомые и незнакомые лица, старые и молодые, породнились в неравнодушии и сострадании и на время забыли о соперничестве. Всех поразила эта смерть: в самом расцвете жизненных и творческих сил, ни дня не болел, любимый женой и обожаемый всеми, само олицетворение жизнелюбия и жизнестойкости, счастливчик, любимец богов – и без шансов, в мгновение ока он там, где нет обратной связи. Где справедливость? Где хоть одна молекула смысла?

Горе не может уволить с работы, и приходилось возвращаться к делам и занятиям, без которых жизнь концертирующего музыканта невозможна: ежедневной работе с инструментом. Мама осталась в Москве, а я отбыл на дачу. Со скрипочкой работы Штайнера я бродил по дому и заполнял его звуками, будил его. Начал с фуги Баха, совершенство которой залечивает страшные раны. Бах сам играл на Штайнере, и это обстоятельство меня волнует, когда я беру в руки инструмент того же мастера. Адреналин, полученный от фуги, я использовал в Паганини, запоем сыграв, почти без пауз, первые пять каприсов. Они такие разные, что чувствуешь себя прошедшим пять разных миров. Сумасшедшие ощущения. Стендаль, которому сказочно повезло слушать Паганини в интимной обстановке салона, слушать именно каприсы, испытывал, несомненно, похожие чувства. Есть его признания, к счастью. Вернувшись к Баху, я погрузился весь в работу над Чаконой и мог бы оставаться под сводами ее вариаций часами, но бесцеремонный мобильник вернул меня в настоящее. Новая соседка, весьма уверенная в себе особа (молодость, красота, деньги) просила показать ей окрестные места. Пришлось пойти навстречу, подсесть в ее мощный джип в качестве штурмана и поездить по местным проселкам – то еще ралли. В награду был приглашен в аптекарский дом на чай, но вынужден был отказаться: галопы хороши в танце и в верховой езде. Дома наверняка ждала меня мама, мы нею были приглашены на обед к М.С., так что красивой соседке и ее таинственному отцу-мафиози были принесены очно-заочные извинения. Простились холодно, но в нас не стреляли. Будем поддерживать добрососедские отношения!

М.С. встретил нас у ворот своего дома и провел внутрь. Великолепная и вездесущая Виктория Артуровна уже ждала у накрытого стола. Не из чревоугодия, но из чувства сиротства нас тянет объединиться за одним столом, подумал я, взглянув на печальные лица мамы и М.С. Хозяин, в синей сорочке и лучшего качества джинсах, выглядел, назло почтенным летам, моложаво. Статность, породистая сухощавость фигуры, благородное смуглое восточное лицо с армянской особинкой: мягкие черты, большие темные печальные глаза под чистым лбом. Тонкий нос и губы, вылепленные чудесным армянским языком. Концерт Хачатуряна он играет лучше всех, у него преимущество перед другими великолепными скрипачами: кровь, в которой растворены язык и мелос. Ойстрах – да, он первый, и Арам Ильич доверил концерт и посвятил ему. Но для абсолютного слияния с армянским концертом нужно быть своим в стихии армянского народного танца, в ашугской манере исполнения, где скрипку зовут джутак и где нежнейшая мелизматика происходит из родной фонетики. Можно войти в образ, но влезть в шкуру невозможно.

– Армяне – христиане с 301 года, – внимательно разглядывая рюмку констатировал М.С. – А до этого времени, как и многие другие народы, были язычниками. И одну из главных богинь армян звали Анахит, а одно из самых любимых армянских женских имен – имя Ануш. Я вижу в этих созвучиях, дорогая Анна Львовна, волшебную для меня связь. Может быть, и наверняка, я грешник, и нет мне прощения, но мои боги Бах и Бетховен и еще другие, их немного, а Ваш супруг и мой духовный брат для меня не ниже архангела, и Вы наша царица и богиня. Вот так все высоко, голова немного кружится! Но не страшно, не можем упасть, потому что хорошо сидим. Сами сели и сидим, не боимся. Пусть боятся те, кто избрал своим инструментом, на котором они играют с людьми, подлость. Мы играем на куда более благородных инструментах. Хотя в этом мире никто не застрахован…

– Меня позвали на партию Розины в Мариинку, – объявила мама.

– Когда спектакль?

– В октябре.

– Значит, когда я Моцарта в Зальцбурге буду играть, ты будешь петь его в Питере.

– Почему я все узнаю последним? – шутливо возмутился М.С. – И что заказали австрийцы?

– Четвертый, Пятый, Шестой и Седьмой. И Третий.

– Какое пиршество! Отправиться на родину бога, прожить там три чудесных жизни – и остаться в живых! Вот это жизнь! У меня хорошее предчувствие: под покровительством Амадея с тобой случится что-то хорошее.

Серебристо-стальная, побитая чернью густейшая шевелюра М.С. воинственно топорщилась. Для пророчества требуется выплеск энергии, даже для сбывающегося лишь частично.

Что может со мной случиться?

На следующий день М.С. улетал в Израиль, и я отвез его в аэропорт. Шел дождь, дворники не справлялись с водопадом на лобовом стекле, но самолет, не оправдав наших опасений, вылетел вовремя и взял курс на Ближний Восток, в земли с историческим процессом сумасшедшей интенсивности, населенные народами с вечно натянутыми нервами и горящими глазами. Монотеистические идеи, испепеляющие их умы и души, доставили много хлопот всему остальному миру. И этой истории не видно было конца, безумие прогрессировало. Но даже в полном мраке горит огонь светлого разума, и вот, прекрасный армяно-российский скрипач летел на встречу с прекрасным американо-израильским скрипачом, чтобы помузицировать, поиграть вместе и порознь бессмертную классику и народную музыку. Израильский коллега слыл большим мастером игры в манере народных еврейских скрипачей, клезмеров, а М.С. был не менее искусен как армянский скрипач-ашуг, и была идея сопоставить и сблизить два этих своеобразных мелоса. Аэровокзал был забит мятущейся публикой под завязку: многие рейсы откладывались до лучших времен. С трудом пробившись к выходу, я шагнул было в сторону парковки, но тут в меня врезалась молодая особа и, не извинившись, помчалась дальше, сметая все на своем пути. Воспитание это то, чем мы можем похвастать все реже. Я посмотрел вслед этому урагану в юбке, успел отметить аккуратную попку и стройные ножки и простил грубиянку. Надо уметь прощать.

Дождь выбивал дробь на моем зонтике с безумием кавказских барабанщиков. Я выудил из кармана плаща смарт-ключ и нажал на кнопку дистанционного включения двигателя, заставил электронику помигать мне, чтобы отыскать свою машину в стаде железных коней. Чудеса электроники восхищают меня, вселяя робкую веру, что человечество небезнадежно. Но в руках очередного дремучего получеловека все чудеса техники выглядят все более экзотично. Но хватит ворчать! Подойдя к машине, я нашел ее живой и готовой к движению. Но кроме машины, рядом с ней, я обнаружил и что-то еще более восхитительное: девушку с шоколадной кожей, красивую как знаменитая Бейонсе. Мокрая, замерзшая мулатка, одетая хоть-сейчас-на-подиум, сверкнула белками черных глаз и на забавной смеси русского с английским спросила, могу ли я ей помочь. Очень красивая и не менее сердитая девушка. Я предложил ей перейти на родной английский, что вызвало у красавицы удивление, восторг и прилив доверия. Речь ее потекла гладко и с огромной скоростью. Через несколько мгновений я был в курсе дела. Джип, припаркованный рядом с моей машиной, был ее, но проникнуть в него не было ни малейшей возможности: аэропортовский воришка стащил у нее сумочку с ключами и вот-вот должен был появиться на парковке, чтобы попытаться угнать ее тачку. Логично, хотя из-за специализации, рационализирующей воровскую деятельность, в логику могла вкрасться и ошибка. С другой стороны, воришка мог возомнить себя универсалом, способным на смену окраски не хуже хамелеона. Помощь она вызвала, скоро они будут здесь, а пока могла бы она подождать в моей машине? Ну, конечно, тысячу раз конечно! Утвердившись на переднем пассажирском сидении, она завертелась, высматривая и чужих и своих – кто раньше успеет. Соблазнительные формы порывисто двигались в танце, самопроизвольно рождавшемся из напряжения, овладевшего девушкой и передавшегося мне. Руки, груди, ноги – все высшего качества – мелькали передо мной, и чтобы как-то снять лишние эмоции, я достал из бардачка пистолет. Всего лишь газовый, но смотрелся он грозно и был красив. Соседка моя мельком взглянула на него и усмехнулась. Я удивился ее реакции на оружие.

– Газовый пистолет?– уверенно определила она.

– А ты эксперт?

–Я разбираюсь в оружии. У меня дома два пистолета и винтовка.

– Нам тут столько не понадобится. Карманники или сумочники оружия с собой не таскают. А эта пушка смотрится как боевая.

Она протянула руку и легко отобрала у меня игрушку.

– Для копа ты слишком красива.

– Я джазовая певица.

– Не шутишь?

И в этот момент мяукнула и подмигнула машина, которую мы стерегли. Джип певицы. Я выключил мотор, и мы пригнулись – синхронно и автоматически. Струи дождя раздвинулись, как занавес, и к джипу певицы прилипла фигура в серой куртке с капюшоном. Убедившись, что в салоне пусто, вор, вместо того, чтобы ворваться в машину, завестись и убраться подальше, пошел зачем-то в проход. А когда вернулся, глазам своим не поверил: его встречала прекрасная черная дьяволица с большой волыной, нацеленной прямо ему в лоб, свирепая, орущая приказы на языке, похожем на английский. Чисто голливудский боевик. Вор, весь в сером, почти призрак, вильнул в сторону, понадеявшись на свою профессиональную юркость и ловкость. Но оказался в объятиях, совсем не дружественных, большого парня. Теперь уж точно голливудской, суперменской наружности, мигом скрутившего неудачника и положившего его лицом в лужу.

– Кажется, я вовремя, – улыбнулся супермен нам всеми зубами.

– Ерунда, я бы справилась, – слегка бравируя, отозвалась красотка. – Но все равно, большое спасибо.

Я смотрел на эту гармоничную парочку и чувствовал себя зрителем, случайно попавшим на съемки боевика.

– Эй, приятель, мы даже не успели познакомиться или я забыла, как тебя зовут? – обратилась ко мне девушка, и я понял, что попал в сценарий.

Я представился.

– Я Джекки, а это Пол, – раздвинула большие губы в обольстительной улыбке мулатка.

– А это наш российский воришка, – напомнил я, указывая на распростертое тело, и мы все дружно рассмеялись.

– Отпустите, мужики, – ожило тело.

– Сейчас, – ответил Пол и профессионально ловко обыскал вора. Нашлись документы певицы, деньги, ключи.

– Пошел!– прикрикнул на серого типчика Пол.

Вор растворился в воздухе.

– Он должен сидеть в тюрьме, – напомнил я американским друзьям.

– Ну, мы же не копы или, как у вас тут называют их, менты. – Он вдруг зорко вгляделся в меня. – Или менты?

– Я просто музыкант. – Он еще пристальней всмотрелся в мое лицо, и огонек узнавания блеснул в серых глазах.

– О, да. Вы не просто музыкант. Я был на Вашем концерте. Вы великолепный скрипач!

Девушка, возможно уже забывшая о моем существовании, с интересом уставилась на меня своими глазищами.

– Играешь джаз?

– Обожаю.

– Ты не безнадежен.

– Джаз – это лично ваше, как кожа или одежда. Импровизация и пульсация – в вашей крови. Белый джаз – максимум очень талантливая реакция на вашу музыку.

Дождь перестал идти, но все равно было глупо начинать спор о таком тонком и деликатном музыкальном моменте на парковке.

Но девушка, уже было совсем устроившаяся на водительском сидении, вышла из машины и захлопнула дверь.

– Настоящий талант сильнее крови, – отчеканила она, стоя ко мне почти вплотную. – А для гениальных музыкантов нет границ. Драться будем? – расхохоталась певица.

Мы обменялись визитками, и джип американки важно покатил со стоянки, вкусно шурша широченными шинами. За ним пристроился кадиллак с дипломатическими номерами. Пол вскинул руку в прощальном жесте.

Жизнь – полное безумие. Несмотря на самые блестящие умствования древних (Аристотель) и новых (Ницше), самый глубокий анализ сути человека (Шекспир), достижение высот духа и гармонии (Бах), тысяч других доказательств прекрасных сторон и черт человеческого характера, бесконечных попыток подняться, открыть-завоевать недоступные прежде тайны, секреты фантастически проявляющей себя на всех уровнях природы, жизнь человеческая, полная животных страстей, приводящих к убийству и прочим гнусностям, полное безумие с еле видной точкой света в конце туннеля. И если бы не музыка и близкие к ее измерению другие искусства и наука, если б не взлеты духа и колоссальные усилия сохранить достоинство, сохранить лицо, деградация съела бы нас с потрохами.

Да, музыка… Вот где соблюдение законов вещь не вынужденная, заставляющая быть послушным, смирять свои анархические поползновения, не поддаться стихии разгула страстей, нет и нет. Музыка для меня это радость совпадения с физикой нашей реальности. Мое тело, мой мотор, работающий в ритме Земли, нашей системы, раскрученной нашей звездой (простая, обычная звезда, но для нас нет звезды прекрасней!), в восторге от огромных скоростей, с которыми движутся небесные тела. Музыка это прежде всего математика и физика, идеальная форма (гамма, аккорд), с которой начинаются фантастические путешествия в реальный мир человеческих страстей; настоящее музыкальное произведение бесконечно, как время. Я ставлю на пульт Сонату Баха или Бетховена и начинаю сотворение мира заново. Музыка это таинственные темные залы вечности, где есть все, что есть вообще и что-то еще. Моя роль – в отыскании тех подробностей, которые скрыты в тех залах и которые есть трепет обливающихся кровью наших сердец, наша жажда жить и преодолевать безумие жизни.

Я летел (черт возьми, когда мы научимся ездить спокойно!) по трассе, почти машинально поддавшись силе, притаившейся в мощном двигателе, способном выдать еще один табун лошадей. И тогда скорости вырастут до катастрофических, и холодный ветерок смерти подует над ухом, у виска, и вот это уже будет самое настоящее безумие. Воображение самовольно рисовало мне прекрасное лицо певицы. Интересно, хорошая она певица? Настоящая джазовая певица еще большая редкость, чем оперная. Дар импровизации, без которого джазовому солисту не обойтись, это дар божий.

Еще вопросы, возникавшие в связи с личностью певицы, я решил пока себе не задавать. Потом, если будет потом.

Улетающий назад пейзаж, мое вторжение вместе с мощной машиной в будущее, уносящиеся в прошлое встречные машины – вся эта динамика пульсаций времен, темпов и ритмов всегда действовала на меня завораживающе. Эта простая музыка движения приближала к тайне первых побуждений человека заняться музыкой – вырезать первую флейту, которая через тысячи лет вырастет в «Волшебную», из рога животного, из вопля от боли или восторга, из воинственного клича и ужаса перед бездной сложить «Полет валькирий» и в конечном итоге стать демиургом в создании нового мира – тонкой материи музыки. Быть в плену у магии и магов этой материи, служить сверхпроводником живых и ослепительно прекрасных звуков музыки – на такой плен я иду всей своей свободолюбивой душой. Из такого кредо хорошо тянуть струны к жизненным смыслам, именно во множественном числе: один смысл всей тяжести проблем не потянет.

Свернув с трассы на лесную дорогу, я через пять минут был у ворот нашего дома. Электроника сработала четко, ворота разъехались, впустили нас с машиной во двор и сомкнулись за нами. Свою машину я искренне причисляю к живым существам, восхищаюсь ею, как раньше всадник своим прекрасным скакуном, считаю подругой, верной, как скрипка. Ворота гаража медленно ползут вверх, и открывается пространство на три машины. Пустое, потому что мамина хонда вместе с хозяйкой в Питере. «Фигаро» ставили по всему миру бессчетное количество раз, что-то новое создать невозможно, свежесть подачи зависит от максимально возможного приближения к Моцарту, стилю и духу его музыки; секрет успеха в плодотворном парадоксе.

Поставив машину в гараж и закрыв за собой еще одни ворота, я вошел в дом и практически не покидал его, занимаясь разными делами, накопившимися за последнее время, до возвращения мамы. Удивительно, как много разных вопросов и проблем мы теперь решаем, не сходя с места – с помощью инета. Виртуальный мир палка о двух концах, но я выбираю хороший конец. Все надо делать без фанатизма, от которого главные наши беды.

Когда мамина хонда через несколько дней въехала во двор и мама вышла из машины и взглянула на дом, я почувствовал себя не таким одиноким и несчастным. Все эти дни, бродя со скрипкой в руках по дому, занимаясь на инструменте со смычком и без него, путешествуя, посредством инструмента-ключа, во времени, я не раз и не два бывал буквально пригвожден острейшим чувством сиротства в доме, который построил отец. Он вложил в эти стены душу, и такое местопребывание его души мне было понятно, близко и зримо, но мне отчаянно, по-детски, не хватало его самого, всего целиком. И только мама могла заменить несчастье на счастье, правда, неполное. А полного счастья не бывает.

Я вылетел во двор и оказался в маминых объятьях. От нее пахло кофе и чем-то еще, потрясающе приятным, мгновенно превращающим меня в десятилетнего мальчика. И она еще вчера пела Графиню в моцартовской «Свадьбе», то есть действительно была этой самой графиней, до мельчайших подробностей. И для нее главной профессиональной проблемой всегда было: без травмы выйти из чужой психики и полностью вернуться в свою. И окружить ее особенной заботой было бы правильней всего. Пока она отмокала в ванной, я накрыл стол.

– Как твоя Розина?

– Кажется, без особых потерь.

– Это значит – великолепно.

– Спасибо. Моцарт – тысяча чистых струй. Чувствуешь омытой, очищенной и хранимой ангелами.

– Несмотря на все эти интрижки, страсти и страстишки, прозу и окружающих уродцев.

– Да! Его музыка прощает всех.

– Бог – и есть бог.

– А как Керубино? – В этой роли дебютировала юная певица, и мама «болела» за нее.

– Ничего, молодец. До Юинг далеко еще, до Бартоли никто не дотянет (хотя в роли мальчишки она немного забавна). Но для начала неплохо. Во втором atto у нее ария потрясающей красоты, планка высокая. И она дотягивается. Ну, почти.

Я с восхищением и гордостью обнимаю взглядом свою создательницу.

– Мама, ты прекрасна.

Она улыбнулась, ее было приятно, но было в ее улыбке больше горечи, чем радости.

– Да, все это осталось тут, а тот, для кого все это, все внешнее и все сердце – там. Это слишком жестоко, так неправильно…

Что я мог ответить моей бедной маме?

– Мам, когда я слышу что-то прекрасное, ну что – двадцать третий концерт Моцарта, адажио, я твердо знаю, что Бог есть, есть чудо. Да ведь весь этот мир, жизнь – великое чудо. Вся эта химия и физика, таинственно переходящая в метафизику, наши гении, равные античным богам… Или возьми Вторую партиту Баха, нашу скрипичную, сольную: входишь в нее, вот тебе четыре танца, прекрасные, совершенные в своей простоте и совсем не ожидаешь встретить в ее глубине выход в открытый космос – Чакону. Для меня эти четырнадцать минут как четырнадцать световых лет. Это же, согласись, бессмертие в звуках.

– Конечно, ты прав, мой милый. Просто я немного устала – вот и все.

Жизнь – это расходы. Смерть – нулевой баланс. Конечно, жизнь это не только расходы, но и все остальное, в том числе и нулевой баланс. Ясное дело, каждый человек в старости мечтает, чтобы богиня Артемида «тихой стрелою своею его безболезно убила», но мне мечтать об этом рановато, время подхлестывать себя, держать хорошее аллегро и успевать, успевать, ведь порой счет идет на секунды, мгновения, ведь смерть стоит перед нами, как стена, которую надо преодолеть. Пройти. Есть способы.

Один из способов, проход, я нахожу всегда в Фуге из второй сонаты Баха для скрипки соло, когда ближе к концу, запутав погоню, уходишь в незаметную дверь и попадаешь в другой мир и с улыбкой наблюдаешь оттуда, как мечутся преследователи и растворяешься в стремительной росписи тридцать вторыми, поставленной твоим богом. Я почти дошел до заветной двери, но тут ожил мобильник. Шеф М. С. Из земли обетованной?

– Чем занимаешься? – голос М. С. настолько богат трудно расшифровываемыми интонациями, что даже в коротком вопросе их несколько.

– Был во второй фуге…

– О, прости!

– Бог простит.

– Не уверен. А ты замечал, как близко в русском языке звучат эти два слова – Бог и Бах? Мы ведь не произносим в слове «бог» твердое «г», мы говорим Бох. Бох и Бах.

– Ну, в том, что Бах бог музыки и музыкантов, сомневаются только невежды и религиозные фанатики.

– Абсолютно!

– Как Вас принимают израильтяне?

– Приняли и отпустили с миром и даже с некоторыми, как мне показалось, почестями.

– Я не понял!

– Я уже дома, в двух шагах через дорогу.

– Не могу поверить.

– Я сам впечатлен уровнем приема и доставки. Занесли в самолет, перенесли по воздуху, встретили, довезли, завели в дом… Да, самое поразительное: дали денег, много и не в долг!

– Клезмеры?!

– Бери выше!

– Неужели…

– Да!

– Богатые и счастливые. Наконец-то им воздалось за века мучений.

– Маленькая проблема: арабы.

Никогда не мог точно идентифицировать реакцию М. С. на что-либо, на все, настолько это неоднозначная, сложная, многослойная штука. В его мягко-грустно-благородном облике столько планов, дверей во внутренние покои и совсем уже тайные комнаты, что бесполезно желать добиться однозначных значений. Диапазон – от простонародной армянской хитринки до знания баховско-моцартовских глубин чувствования мира, и все это богатство в таких сложных тональных планах с отклонениями и модуляциями в плодотворный парадокс, что неизменно приходишь в веселое изумление и тихо благодаришь Господа за его, М. С., явление. Такого учителя не превзойти, он неисчерпаем. Мой армянский будда, только улыбки разные с оригиналом. У того слишком сладкая.

– Где Бах и где я, ежу понятно, но от чашечки прекрасного кофе с коньяком и он не отказался бы, а?

– Это да, кофейку он попил.

– Ну так что?

– Мы идем.

М.С. сам открыл мне дверь, мы обнялись в прихожей и прошли в столовую, где вездесущая Виктория Артуровна подала нам кофе и пропала в глубине огромной кухни. М.С много чего порассказал об израильтянах, какие это милые и забавные люди, удивительным образом сочетающие в национальном характере упоение музыкой и трезвость в остальном. Кроме религиозного чувства. Уникальность евреев в том, что этот классически восточный народ сумел впитать все существеннейшие достижения западной цивилизации, в том числе русской, и остаться восточным народом. В этом, кстати, его схожесть с армянским народом. А смесь из двух восточных мелосов оказалась настолько гремучей, что клезмеры и их фанаты доходили до наркотических безумств, как берлинцы на концертах Паганини. Разве что стулья пощадили. Почти все армянские народные танцы того же уровня, что и всем известный Танец с саблями. Так что драйв напоминал упоение в бою.

– Я тут, перед отъездом, связался со своим другом из органов, – сменил тему М.С. – и живописал ему новых соседей наших. Известная личность этот Иван Васильевич Стригин. Наш генерал оценивает его положительно. Предприниматель, владелец заводов, но без связей с криминалом. Не представляю, как это возможно.

– Это было почти невозможно в прошлом веке, в новом произошла логичная легализация, бандиты слились с номенклатурным ворьем, и мы получили элиту, в которой процент достойных людей мал, как никогда. Темное прошлое есть у всех, в том числе и у соседа.

– Вот поэтому-то я просил генерала Иванова приглядеть тут за владельцем заводов. Отличный мужик, между прочим: никогда не спит на моих концертах.

– Михаил Савельевич, побойтесь Бога: на Ваших концертах не то что генералы бодрствуют, умирающие встают на ноги. Известны случаи!

– Именно, случайности. Я исполнитель, не чудотворец. В музыке, если это настоящая музыка, не easy listening, сконденсировано столько целебной силы, что при правильном исполнении нам дано высвободить часть этой силы и отдать в зал, а там уж как бог на душу положит…

– Но ведь и в этой самой изи лиснин столько просто хорошей музыки. Штраус смиренно называл свои вальсы музыкой для ног, но время проявило в них гораздо больше: несмываемые картины блестящей Вены, лес, Дунай, дворцы, прекрасных женщин… Паганини для своих фантастических Вариаций брал популярные мелодии.

– К счастью, это тот случай, когда оба правы. Иванов, мало того, что не спит на моих концертах, всерьез верит, что Анна Львовна богиня, хотя воспитание получил, как все мы, атеистическое. Вот что делает с человеком музыка, а ведь материя в Иванове – железо, раньше гвозди делали.

Моя мама, любимейшая и вернейшая жена моего богоподобного отца, несмотря на его уход, на его отсутствие в этом мире, вся в нем, где бы он ни был. Женщина без минусов, которыми наделила природа и жизнь женщин (лживость, коварство, хладнокровный расчет), мечта, я знаю это, многих мужчин разного рода (она так прекрасна, что, несомненно, логично и естественно, что она мечта всех мужчин, если они мужчины, и я знаю со стопроцентной уверенностью, что М.С. всегда был в нее влюблен, любил и обожал, но никогда ни словом, ни жестом не проявил этой вечной своей любви, не тот человек. При этом мне известно его мужское обаяние, его сила: ни одна женщина не могла устоять перед ним, когда вдохновение страсти овладевало маэстро. Его роскошные романы всегда бесили наших и не наших геев. А мне их, в конце концов, жаль: физическое уродство тут неоспоримое, и никуда от этого не уйти.

Содом и Гоморра как вечное клеймо на этом извращении любви, и никакие примеры талантливейших и даже гениальных личностей в их лагере злобно воинствующих меньшинств не убеждают. П.И., его чудесная музыка и его панический страх перед женщиной, как это совместить? Жалость и сочувствие, отвращение нормального в ориентации индивидуума, и еще понимание, что перед ужасом неизбежного ухода черт знает куда, все это мелочи, простительно! Слабости. У кого их нет! Слабость к деньгам, например, очень часто губила самых сильных, и продолжает губить ежедневно. М.С. свято верит в свой иммунитет в том, что касается магии денег, хотя по натуре он игрок, и страстный игрок. Именно поэтому, полагаясь на свое обостренное чувство ситуации, приобретающей оттенок рискованной, он перед отъездом говорил с Ивановым. Их обожаемая Анна Львовна вдруг очутилась в опасном соседстве с нуворишем и его свитой. Вызываем спецназ, причем в любое время. Все-таки Иванов очень большая шишка.

– Бережёного бог бережёт. БББ. Бог любит троицу, и правильно делает. Тройная защита, и был спокоен за вас, там, в святой земле. Спокойствие в стабильности, в гармонии, хранящейся в наших простых трезвучиях и диссонансах, горючем музыкальной материи, от которой столько сладости и жизни. – М.С. просто думал вслух. – На вопрос, что такое любовь миллион ответов. Один из миллиона – нить жизни, крепчайшая и очень тонкая. Мы идем и бежим по ней, мы повисаем на ней над пропастью. Причем пропасть в обе стороны, вниз и вверх. Дух захватывает, и это есть почти в каждой великой симфонии и концерте, самая суть. За что мы и так преданы нашей музыке. Там есть все, и не надо никуда ходить.

Логика появления темы любви была не очевидна, но я не раз убеждался, что для М.С. она была основной, стоящей над всем. Основное чувство, не инстинкт. Мы сидели и говорили обо всем, и время текло полной струей и в хорошем темпе.

Вена была накрыта толстым облачным одеялом, и поэтому приземление нашего лайнера прошло невидно, незаметно, почти тайно. Зато шумный зал, полный пассажиров со всего света, всех цветов кожи, многоязычного гомона немедленно окунул в атмосферу города блеска и легенд. Высокий, худой юноша со скромным плакатом, на котором была высечена моя фамилия, неплохо владел русским и пока вез меня в Зальцбург на новом мерседесе, болтал, не умолкая ни на минуту, явно радуясь возможности попрактиковаться в чужом языке. Прислушиваясь к словам молодого австрийца о погоде, Австрии, России, музыкантах, девушках, машинах, машинально отмечая неправильности речи и смешной акцент, я любовался проплывающими пейзажами, видом небольших городков и деревень, дышал чистым воздухом предгорий австрийских Альп. Слева были Альпы, справа Дунай, а мы мчались на мерседесе к его родине, Германии. Зальцбург стоит на границе с Баварией, до Мюнхена рукой подать. Здесь вообще все близко. Компактно. Моя концертная гастроль блестящее тому подтверждение: три концерта за неделю, все в Зальцбурге. В понедельник, среду и пятницу. Играем концерты Моцарта. В понедельник Четвертый и Пятый, в среду Шестой и Седьмой, в пятницу Третий и Четвертый. Замыкая кольцо. Конечно, полностью гений Моцарта раскрывается в его клавирных концертах, операх и симфониях, но и скрипичные концерты совершенны. Скромное совершенство. Нот немного, но цена их высока, каждую нужно извлечь из ее бессмертия и, трепетно живую, озвучить. Сделать это без особого вида сосредоточенности, транса, в который ты вовлечен полностью, весь, физикой и психикой, нечего и надеяться. Цена высокая, никаких денег.

Болтливый австриец водителем был превосходным, и меньше, чем через три часа мерседес замер перед отелем в Зальцбурге. Без проблем, быстро и четко, прошло мое вселение в отличный номер с видом на реку и белый замок, гордо возвышающийся над городом. Было воскресенье, середина дня, первый концерт завтра вечером. Знакомство с оркестром, репетиция, утром. Очень важный день, решающе важный. Телефоны, гостиничный и мобильный, заработали сразу, и мне пришлось вступать в деловые контакты с сервисными службами отеля и организаторами концертов одновременно. Каша эта длилась, пока все вопросы не были решены, я вздохнул облегченно и отправился в город утолять голод и любопытство странника. Улицы, по которым ходил Моцарт, готика и барокко очень старых домов, аббатство св. Петра, видное с разных точек, Кафедральный собор, где крестили младенца Вольфганга. Я жадно впитывал, вбирал, вдыхал сотни деталей и мелочей, рождающих красоту, встраивался в структуру, решетку магического кристалла, в которую заключен этот город, что давало шанс протянуть виртуальный мост в прошлое на четверть тысячелетия. Не больше, не меньше. В наш век компьютерных технологий это сущий пустяк. Мне показали тот самый переулок и дом, где родился Моцарт и я зашел в кафе, ведь завтрак я пропустил, да и обед тоже. В квартиру-музей идти не решился: без приглашения хозяина явная бесцеремонность. Вот когда почувствую, что могу зайти запросто! Если почувствую.

Вечером я заказал ужин в номер и позанимался на скрипке без смычка. Очень полезный способ, требующий максимума сосредоточенности и воображения. Вместо смычка внутренний голос. Утром состоялось знакомство с оркестром. Дирижер был молод, моего возраста. Первый скрипач, напротив, почти старик. Его соседка по пульту, молодая девушка, была поразительно красива. Если она еще и хорошо владеет инструментом, подумал я, это уже слишком. Идеал немыслим, значит, плохой характер. С трудом одернув себя, я принялся за работу. Скрипка звучала легко и радостно, сладко мстя за вынужденное молчание. Оркестр я почувствовал с первых нот, с дирижером обменялся взглядами, и мы поняли друг друга. Мой Моцарт явно нравился оркестру, а после каденции, моего сочинения, предельно виртуозной, но не пустой, на лице первого скрипача читалось явное восхищение, а прекрасные синие глаза его помощницы сияли. Я победил. Вечер приблизился стремительно. Не успев оглянуться, я стоял перед настороженно притихшим залом, хранившим в памяти выступления многих замечательных музыкантов. Каков ты, дерзкий дебютант, вопрошала тишина. Решительное оркестровое тутти Четвертого концерта ее нарушило, а после вступления солиста воссоздание того совершенного мира, который таится в этой вещи, было признано и залом и оркестром без колебаний. Потрясающе драматичное адажио взлетело на небо на сверкающих крыльях крайних частей; жадность бисирующей публики я решил утолить каприсами Паганини, которые, как мне кажется, понравились бы и самому Моцарту, – Пятым и Двадцать четвертым. До самой последней ноты этого концерта я чувствовал зал, живой, трепещущий от волнения, умирающий от любви и воскресающий от нее же, плачущий и смеющийся. Он жил и был точным физическим доказательством существования другого измерения. Случайно встретившись взглядами с обладательницей синих глаз, я понял, что должен опасаться за свою жизнь: в меня метнули пучок молний!

К рампе устремились люди, образовав небольшую толпу, удивительно неоднородную: женщины и мужчины, старые и молодые, белые, черные, желтые, дети – человечество в миниатюре. Цветов было мало, кот в мешке, поклонники, вот они, только испеклись. Тянулись руки – дотронуться, коснуться того, кто принес радость и наслаждение. Молодой красавице с большим букетом пурпурных роз охотно уступали дорогу, она лепетала слова благодарности, расставаясь с цветами, сама цветок, эталон красавицы арийского типа. За ней прошла сквозь толпу, как нож сквозь масло, зрелая дама обольстительной наружности и протянула мне изящный конверт. Пришлось его принять, чтобы не обидеть даму. Толпа прокомментировала мое решение аплодисментами. Представляю, что она при этом подумала.

Вечер выдался теплый, спать не хотелось, и я пошел бродить по городу. Повезло почти сразу попасть на Моцарт-плац. Римская тога на покрытой патиной статуе маленького бога придавала этому шалуну (Эрот-Купидон всей музыки, таким я часто ощущаю его, что поделаешь!) слишком торжественный вид патриция. А он устал от Зальцбурга, чувствовал себя тут, как в клетке, рвался в Вену, и сбежал туда при первой возможности. Пурпурные розы, которые я отдал опасной помощнице первой скрипки, по-хорошему, надо было принести сюда. Цветы от красавицы, преподнесенные артисту, игравшему музыку Моцарта. То есть, конечный адресат сам Моцарт. Ночные гуляки проходили мимо, игнорируя памятник. Но только его, в отличие от шевелящихся вокруг, я воспринимал по-настоящему живым и близким, и ничего так сильно не желал, как чуда, сотворенного им в «Дон Жуане»: статуя оживает и… Пара кружек прекрасного местного пива в кампании Моцарта! Я угощаю, маэстро. Я подумал, кого бы еще хотел бы видеть за этим столом, и в целом мире живых нашлось только два человека, мама и М.С. Мелькнуло видение синеглазой красавицы скрипачки с первого пульта – и пропало. Я вспомнил про конверт от зрелой дамы. В нем лежала визитка, от которой шел сильный запах женщины. Просто Por Una Cabeza, не слабее. Я взглянул на статую, теряя надежду, и пошел в отель, спать, если ничто и никто мне не помешает. Мне повезло, и, уже засыпая, я попробовал представить, как Моцарт распорядился бы благоухающей визиткой. Он очень любил красивых женщин и делал все, чтобы нравиться им. Но… Великий композитор был маленького роста, не красавец, беден, неудачлив, а это именно то, что решительно не нравится женщинам. И тут даже его божественный музыкальный дар, его ангельски чистая музыка не помогали. Женщины предпочитают добротную прозу.

Правда, потом справедливость была восстановлена: высокие красавцы, ловеласы, счастливые любовники исчезли без следа, а имя Моцарта и звуки, услышанные им и оставленные нам, включая всех красавиц, вне времени. Его скомканный уход из жизни – неожиданный, быстрый, без твердого диагноза, без отдельного места погребения имеет невыветривающийся запах тайны, а музыка…

Два оставшихся концерта с предварявшими их утренними репетициями я прожил на едином дыхании. Вынужденные отвлечения на кратковременные контакты, телефонные звонки, еду и сон были эпизодами из внешнего мира. Внутри, где я по-настоящему я жил и работал, правили боги, обходившиеся в общении со мной без слов – только звуки, звуки, звуки. Лучшие звуки, складывающиеся в темы, фактуру, формы. Возникающее в результате пространство заполнял чистый воздух, вдыхать который было особым наслаждением: воздух, который невозможно отравить. Из этого воздуха возникали люди – мужчины, женщины, дети, делали первые вдохи, двигались, начинали жить, вступать в отношения, предпочитая пение простому слову, истории любви собирались в одну большую жизнь, наполненную настоящими чувствами, без чего жизнь мертва. Звучащий эфир в конце концов вернулся в инструменты оркестра, проявившиеся из моего мира первыми, в руки музыкантов, державших свои инструменты, в их фигуры и пульты, белевшие нотами, в паузу, вставшую вслед за последним звуком и смятую в хаосе аплодисментов, и я понял, что вернулся в главную реальность целиком и полностью – до следующего перехода в измерение, которое ощущаешь как смысл и цель.

Цветами на сей раз завалили, кот в мешке превратился в своего кота в сапогах, того, кто горазд на хитрости и чудеса. Оркестр с трудом отбил меня у публики и увлек куда-то без возражений. Оказалось, в ресторан: великолепный зал в стиле барокко был полностью готов к банкету. Огромный стол занимал центр зала, сияя белизной скатертей, приборов и бокалов. Официанты, извлеченные из 18 века (парики, камзолы, чулки и пр.), замерли в ожидании команд метрдотеля, своего рода дирижера. Тем более, что после знака, который был им дан невидимому слуге, зазвучала увертюра к «Свадьбе Фигаро» и все пришло в движение. Праздник наступил со всей неизбежностью, и мне оставалось только расслабиться и получить удовольствие, раз уж попал в плен к австрийцам. Дирижер любезно предложил возглавить вместе с ним застолье, место рядом пытался занять женственный флейтист, но был решительно оттеснен синеглазой скрипачкой. Маленькое сражение за место рядом с героем было оркестром замечено и воспринято с юмором. На репетициях я довольно близко познакомился со многими музыкантами, и теперь знакомство продолжилось: начавшись в сфере духовной, оно закреплялось на земле. От астрономии к гастрономии, в полном соответствии с пожеланиями трудящихся. Я уже знал имена многих, синеглазую соседку звали Ханна. Случайно коснувшись ее руки, я получил удар тока. Переглянувшись, мы поняли, что электричество пошло в обе стороны, что делало нас беззащитными друг перед другом. Тосты провозглашались один за другим, сыпались музыкантские анекдоты, тутти оркестра жизнерадостно звенело бокалами и фужерами на форте и фортиссимо, официанты стучали каблуками не хуже барабанщиков и виртуозно продвигали застолье от закусок к десертам. Атмосфера беззаботного веселья и почти раблезианской грубости в речах и манерах, охватившая этих людей, еще совсем недавно бывших во власти тонкой материи, почти вплотную приближавшихся к сферам бессмертной красоты, в своей модуляции имела почти железную логику, естественную реакцию. Вульгарное и утонченное в одном флаконе – это эликсир жизни. C est la vie.

Удивляло меня другое: невероятно быстрое сближение, незаметно для других происходившее у нас с Ханной на уровне взглядов, жестов и полей, ощущавшихся вполне материально из-за фонтанов энергий, бьющих вверх и вокруг. Наше время, время для нас двоих, летело со скоростью, заставляющей замирать сердце – от страха, на фоне мирной атмосферы застольного анданте. По сверкающей белизной шелковой коже девушки пробегали голубоватые змеи электронов, видимые только мне. Слов, полных скрытых значений, инструментального звучания, понятного лишь музыкантам, еще не было сказано, но их уже прибило к губам. Все разрушил молодой дирижер, который буквально затопил меня страстным монологом о венской тройке номер два. Магические для музыканта имена Шенберга, Берга и Веберна то и дело возникали в этой пламенной речи, чтобы сопрягаться друг с другом и сталкиваться с остальным миром, музыкальным и обычным, серийная музыка, с ее бесконечными горизонтами, сопоставлялись со всем материком авангарда, ядовитый Стравинский и высокомерный Булез являлись, чтобы построить коллег и разжаловать их чуть ли не в рядовые. Поток сознания хорошо принявшего на грудь маэстро казался неиссякаемым. Валторнист с альтистом перестреливались пошлыми анекдотами под хохотки женщин. И я в который раз поразился, как могут люди, час назад с упоением воссоздававшие чудесные звуковые сюжеты, картины, истории столетия назад созданной жизни, во всех ее подробностях и бесчисленных вариантах воплощения, как могут они просто болтать, нести всякую чушь и позволять себе злобные нашептывания и откровенную вульгарность; масса мелочей выдавала в этих людях плебеев духа, но какова же сила музыки, чтобы хватать этих простаков за волосы и забрасывать под самые небеса и милостиво возвращать назад, в грубую прозу жизни простых смертных. Память услужливо подсказала многие места из писем Моцарта, где он так прост, бесхитростно прост. Самое удивительное, вторглась беспорядочная мысль, в этом оркестре не обнаружилось ни одного еврея. А так не бывает! Немцы создали лучшую в мире музыку, а евреи лучше всех ее исполняют, таков расклад. Значит, выбились в солисты, в 99. Если вспомнить их провокационную байку о самих себе. Легенду о сотом еврее.

Первый скрипач, окруженный зрелыми дамами, седой, но очень темпераментный лев, бросал странные взгляды на мою соседку. Острые, беспокойные. Ревность?

Разговор за столом стал, на время, общим. Музыканты заспорили о чувствах, стоящих за нотным текстом, о степенях конкретизации. Под жестким контролем дирижера, разумеется. А тот вдобавок к диктату оказался жесточайшим идеалистом, заявив, что тела не существуют. Но, покосившись на сверкающую кожу моей соседки, вынужден был искать спасения в вине, схватив несуществующий фужер.

– Я почти лишился чувств, – рассмеялся он. – Осталось только одно чувство. Это радость, которую доставил нам наш русский друг своей игрой. Вы сумели приблизиться к Моцарту настолько, что удивили нас, а это почти невозможно!

Получился тост.

Музыканты аплодировали, да еще стоя. Я почувствовал неловкость, был смущен. Спасибо, хоть дамы не последовали примеру кавалеров. Признание профессионалов – высшее признание. Краем глаза я заметил только одного молодого человека в самом конце стола, который сидел неподвижно, в глубокой задумчивости, не замечая ничего вокруг. Я не мог видеть его ясно, хотя все вокруг сияло огнями. А его фигуру закрывала тень, которой просто неоткуда было падать. Все наконец-то уселись и застучали ножами и вилками. Я улыбнулся Ханне и заглянул в конец стола. Мужчина в тени кого-то мне напоминал, кого-то очень знакомого. Я не мог понять кого, и это почему-то беспокоило и забирало все больше сил. Я почувствовал почти непреодолимое стремление встать и подойти к тому краю стола. Ханна что-то спросила, я не расслышал. Голова моя сама собой медленно поворачивалась туда, где сидел в полной неподвижности молодой человек в тени. Сосед его, контрабасист с лошадиным лицом, поднял высокий стакан с пенным напитком и протянул руку со стаканом в приветственном жесте, и рука свободно прошла сквозь тело молодого человека. Я услышал вместо звона стаканов легкий хлопок, и место человека в тени заняла тонкая, почти прозрачная фигурка флейтистки, трубившей в пивной стакан. И тут я, ошеломленный метаморфозами, понял на кого был похож пропавший молодой человек. Его портрет 1837 года, где он похож на Байрона, другого вождя романтизма, память предоставила мгновенно и все же с опозданием. Почему он, моя галлюцинация, почудился мне тут, именно он? Да, у меня сложные отношения с его единственным концертом для скрипки, но я все равно люблю их обоих. Для меня он и его концерт несравнимо живее многих, способных реально дышать, есть и пить. Он явился мне, молодой, но уже ощутивший первые симптомы той грозной душевной болезни, которая не отстанет до конца. Клара, 8 детей, ноты, книги и безумие – все уложится в оставшиеся 19 лет. Когда мне плохо, я вспоминаю его, его пальцы, и это помогает. (Галлюцинации у меня не частое явление, они не беспокоят, и я отношусь к этому без страха. У всех есть какое-то свое отклонение от скучной нормы.) Но то, какими глазами, и без того огромными, смотрела на меня Ханна, подсказало мне, что отклонение от скучной нормы на сей раз оказалось слишком далеким, и я поспешил вернуться к стандартам.

– Гарри, у Вас такой странный взгляд, у Вас…

– У вас тут водятся привидения?

– Кто?!

– Призраки.

– В ресторане?!

– Это сейчас тут ресторан. А дому лет 300-400, несомненно. Эти стены помнят столько всего, но молчат. Почти всегда. Почти.

– Пусть молчат, я хочу послушать Вас. Я хочу узнать о Вас все.

Она говорила тихо, в голосе слышалась какая-то растерянность и удивление. Первый скрипач тянулся серебряной шевелюрой на звуки ее голоса, уши его торчали по-собачьи в тщетной попытке услышать хоть слово. И казалось, что он может сейчас залаять от злости. Мне было искренне жаль коллегу. С другой стороны, подслушивать некрасиво.

– Вы чудесный скрипач! – устремила свой бокал в мою сторону концертмейстер виолончелей, сочная дама под сорок, чем-то мне напомнившая самую яркую и талантливую немку на российском престоле. – Я влюбилась в Ваш звук, в то, как Вы преподнесли нам сегодня нашего Моцарта. Может быть, он и сам со мной согласен, да.

Она объяснялась в своих чувствах к Моцарту и отчасти ко мне еще целых пять минут. Моцарт – бог, звенело в ее немецкой речи, родной для Амадея. А в моей голове почти стихийно проходило расследование генеалогии моей галлюцинации. Моцарт – первый свободный музыкант, пославший крепким словом всех господ, весь средневековый уклад и потому бедный, несмотря на потрясающую продуктивность и качество музыки. Бедный, но не терявший надежды на успех. Смерть помешала, не успел. Мой гость – символ свободы музыканта, и в этом логика его появления за столом. И еще даты: цифры, числа, протягивающие тайные линии от одного к другому. А цифры сильнее смерти.

Весьма чувствительное касание изящной туфельки, скрытое от всего мира, вернуло меня в реальность. Я расценил его как сигнал к побегу от яств и лестных слов к свободе совершения восхитительных безумств. Мимо туалетных комнат, гардеробной и швейцара в распахнутые двери отеля за нерешительно улыбающейся Ханной, спешащей опередить возможную погоню!

– Быстрее, Гарри, – прострочила она тридцать вторыми, нажимая на кнопку на брелоке. В ответ мигнул фарами серый внедорожник БМВ. – Прыгай в машину, за нами гонится весь оркестр!

Прекрасная амазонка за рулем машины, под капотом которой табун жеребцов и кобылиц – это впечатляет. Ханна ехала быстро, не нарушая правил, то есть отлично, в динамике девятой камерной сонаты Бетховена, преобладающая стихия которой бег, погоня. Узкие улицы старого города, потрясающе прекрасная музыка, проносившаяся в голове помимо воли, насмешка, ирония, скрытая драма, мулат, Крейцер, Толстой, глупость… Вся эта каша, возникавшая в подсознании и едва осознаваемая, поднималась вверх, как пар, и растворялась в азарте погони, которую придумала для нас Ханна.

Десять минут – и девушка мастерски припарковала большого зверя у прелестного готического строения с безмятежной зеленой лужайкой и съездом в подземный гараж. Видимо, в моем голосе прозвучало легкое беспокойство, когда я спросил:

– Твои родители не будут шокированы моим вторжением?

Зазвенел лукавый смех.

– Они были бы очень рады познакомиться, особенно отец, твой большой поклонник. Но, к сожалению, их нет дома. Они где-то в Азии. Китай, Япония.

– Как это все странно, – вырвалось у меня помимо воли. – Ты мне снишься или все просто?

– Я хочу тебе сниться. Простой прекрасный сон. Каждую ночь.

Мне немедленно вспомнился навязчивый сон, несколько последних лет регулярно вторгавшийся в беспомощный ночной разум: приходит человек и читает стихи, темные, тревожащие, как катрены Нострадамуса Я с радостью поменял его на Ханну каждую ночь. И потому охотно принял ее предложение войти в дом, который поражал неожиданно просторным залом и красивейшей лестницей на второй этаж. Но еще большее впечатление производили подробности: хорошие картины на стенах и между ними скрипки – всех размеров, от карманной до альта! Мои круглые глаза рассмешили хозяйку и вынудили дать разъяснения. Она дочь скрипичного мастера. Теперь была очередь смеяться мне – над собственной глупостью, но я не успел. Звук, негромкий, но явный, уловили мы с Ханной одновременно. Он послышался из комнаты на втором этаже, звук от падения предмета.

По удивленному лицу хозяйки я понял, что гость в комнате за витражным стеклом непрошенный. И рефлекторно напряг мышцы, поискав глазами, чем бы вооружиться. Но не успел и на сей раз. Дверь отворилась и на террасу вышел абсолютно голый парень, очень бледнокожий и огненно-рыжий. Не хватало только рогов. Увидев нас, он удрал в комнату. Раздался грохот, неразборчивая речь. Ханна вышла из ступора и буквально взвилась на месте.

– Дитрих, – завопила она – как ты сюда попал? Что ты тут делаешь?

– Мы уже уходим, – послышалось из-за двери.

– Мы?!

Дверь с витражным стеклом открылась и на балкон-террасу второго этажа, как на сцену домашнего театра, вывалились двое: рыжий Дитрих и его приятель, жгучий брюнет, женоподобный мальчик, на мокрых, красных губах которого застыла улыбка идиота. Парни явно пребывали под кайфом, а беспорядок в одежде слишком прозрачно указывал на голубой тон их отношений. Дитрих, кем бы он не приходился Ханне, вызывал во мне отвращение с первой секунды. Девушка явно была в шоке, и рыжий, пользуясь ее замешательством, пошел в атаку.

– Это дом моего отца, и я имею право делать здесь, что хочу, ясно тебе, сестричка?! – заорал он, вращая глазами, полными дури. – Ты презираешь меня, а чем ты лучше? Ты такая же шлюха, как твоя мать и все вы. Мы – голубая кровь, а вы плебс. Уходи ты и забирай своего грязного дружка, а я остаюсь. Вам помочь?

Показалось, что у бахвала и рога выросли, пока он свергался с лестницы и устремлялся к нам. Пришлось помочь товарищу вылететь в дверь, пересчитать оставшиеся ступеньки и улечься на лужайке. Жгучий брюнет лунатической походкой последовал за любовником.

– Ужас, ужас, ужас! – пробормотала Ханна.

– Что это было?

– Этот урод не мой брат! У первой жены моего отца был ребенок, а когда она умерла, отец сделал для него все, чтобы тот стал настоящим мужчиной. А получился гей. Черт бы с ним, природа сильнее наших благих намерений, но он и как человек полное ничтожество. Паразит, наглец и наркоман.

– Я бы не отказался от чая.

Ханна рассмеялась, реагируя на неожиданную смену темы.

– Я не смогла так быстро выкинуть из головы Дитриха, как это, к моему полному восторгу, сделал ты, выкинув его за дверь.

– А теперь?

– Чисто!

И выпадают нам ночи, как счастье, которые получаются каким-то образом неправдоподобно огромными, с расширяющимися куда-то в темные глубины стенами, с возносящимися до звездного неба сводами и молчанием, беременным музыкой. За огромным овальным столом с темной, благородной породы дерева столешницей мы пили ароматный чай и коньяк из огромных круглых бокалов и всматривались друг в друга, как в новый мир. Совершенная красота девушки, энергия, излучаемая каждой клеточкой сияющей кожи и зеленым огнем глаз, заставили бы плясать кисти в руках любого настоящего живописца. Женскую красоту не описать словами, потому что слова при этом вдруг изменяются и смотрят иронично. Нога превращается в ножку и т. д. Я просто не мог налюбоваться на нее и слушал ее, как прекрасную музыку. В полном молчании. Ханна нарушила его первой. Она указала на скрипку в самом центре композиции.

– Это копия того Гварнери, любимой скрипки Паганини. Очень удачная, звук как у пушки. Эти другие – копии Страдивари и Амати. Очень хорошие копии и дорогие. Но это наш большой секрет. Ты никому не скажешь?

– Уже забыл. Но очень хочется подержать их в руках и даже поиграть на Пушке.

– Прямо сейчас?!

– Потом. Сейчас у нас тихий час и я на уровне Песни песней или даже выше, на уровне Allegro molto Сороковой симфонии. Когда смотрю на тебя.

О! – Неожиданное признание, судя по вспыхнувшему румянцем лицу, было принято благосклонно. – Но никакая красота не сравнится с этой прекрасной музыкой.

– Женская красота, так хитро подстроено природой, ключик к жизни. Золотой ключик. А в этой бессмертной музыке, в мотиве главной темы, таком же простом, как формула воды, сама жизнь, ее тайна и красота.

Ханна промолчала, но в ее молчании я услышал согласие и даже больше, чем простое согласие. Магнитная буря, невидимая, рожденная не нами, упругая, как у Вивальди, сделала пространство, разделявшее нас, ничтожным и слило в одно наши мысли, чувства и тела.

Белоснежный экспресс на Вену, уже ничем не отличимый от авиалайнера, с драконьей грацией вдвинулся на перрон. Меня провожала только Ханна, но она притягивала к себе столько мужских взглядов (да и женских тоже!), что казалось, меня провожает весь перрон. Невозможно красивая, элегантная, со светящимся лицом, Ханна крепко прижималась ко мне плечом, завладев рукой, забыв все остальное. Да, были безумные ночь и утро. И силы, скрытые в музыке, которой мы оба были преданы до конца и которые питали, утраивая, наш любовный пыл. Да, были штрихи, разнообразнейшие Springbogen и нежнейшие an der Spritze и т.д., но без божьей помощи я вряд ли был бы так хорош, мужественен и един перед моей прекрасной амазонкой – Ипполитой, Пентисилеей и Фалестрой в одном лице. Ханна, подчиняясь чувству, подтянулась на носочках и поцеловала меня долгим поцелуем. Вокруг зааплодировали. В этот момент заиграл мой сотовый. Мама.