Читать книгу Запомни запах маттиолы. Повесть и рассказы - Виктор Дмитриевич Панько - Страница 1

«Солнце скрылось за горою,

Затуманились речные перекаты,

А дорогою степною

Шли с войны домой советские

солдаты…».

/Слова из забытой песни/.

1

Возможно, солнце появилось в мире значительно раньше, чем эта зеленая трава и эти синеглазые цветочки, разбросанные то здесь, то там среди ромашек, стеблей тысячелистника и терпко пахнущей полыни. Может быть, прапрадеды этой травы и представляли собой не что иное, как обычный пырей или мышей, стремящийся сегодня засорить собой наши свекловичные или кукурузные поля, но вот тут, рядом с нею, растет еще и мелкий папоротник, и дикий чабрец.

Говорят, что папоротник существовал на земле очень давно, чуть ли не миллионы лет назад. Но тогда он был огромных размеров. Отпечатки гигантских листьев папоротника до сих пор находят шахтеры в пластах каменного угля…

Солнце появилось значительно раньше, чем папоротник, и чем пырей, и чем мышей, и – тем более – сурепка, которую нужно удалять с находящейся рядом свекловичной плантации при помощи надежно зарекомендовавшей себя мотыги, придуманной сотни и тысячи лет назад, которая в наше время усовершенствована (значительно) и называется «сапа». А эти синеглазые цветочки, и папоротник, и полынь, и тысячелистник, и чабрец растут здесь, в райском уголочке, на берегу крошечного ручейка, текущего из родника, который у нас везде называется «копанка».

В середине «копанки», расширенной чьими-то трудолюбивыми руками, из-под земли стремится тоненькая струйка водяной жилы, поднимающая вверх пузырьки серебристого цвета. Рядом с этими пузырьками может плавать какая-нибудь лягушонка с узорчатым красновато-желтым брюшком, которая у нас называется «чистивка», потому что она, якобы, каким-то образом очищает всякую воду, в которую попадет.

Рядом с копанкой, на установленной кем-то палке, может блестеть на солнце перевернутый вверх дном глиняный черпачок, или двухсотграммовый стакан, или видавшая виды алюминиевая кружка, или, уже в наши дни, срезанная напополам пластмассовая полторашка.

Когда же на этой палке по каким-то причинам ничего не обнаруживается, то ты ложишься на траву, отодвигаешь в сторону краснопузую лягушонку, припадаешь губами к зеркалу копанки и пьешь, глоток за глотком, долгожданную влагу, утоляя таким способом свою потребность в воде, называемую словом «ЖАЖДА».

2

Его называли у нас «Контуженый».

Таких, как он, было немало после войны в наших селах. Кто пришел без руки, кто – без ноги, кто – с осколками, застрявшими здесь или там, а то и путешествующими по человеческому телу, как будто тут тебе какая экскурсия.

Кто-то из них быстро освоил науку костыля и протеза и уже совсем даже бодро шкандыбал по сельской пыльной улице. А кто – не сумел долечить все время открывающиеся раны и был похоронен на сельском кладбище с надлежащим почетом и уважением, как положено, с духовым оркестром и священником, с задушевными словами о вечной памяти, которая – в наших сердцах.

И слова эти были искренними, и слезы молодой жены, измученной вечной работой, и чистые слезинки двух детишек, оставшихся отныне сиротами, были горькими. И не скоро, ой не скоро суждено им просохнуть, потому что нужны для этого годы и годы.

Сегодня прошедших путь этот, фронтовиков Великой Отечественной, остались буквально единицы. И каждый из них прошел путь своей судьбы, который измерялся километрами фронтовых дорог, может быть – гектарами минных полей, а может быть – секундами или минутами неповторимых и важных событий, от которых зависело очень многое из того, что мы привыкли называть главным в жизни.

3

Насколько я теперь понимаю, следов какой-то травмы, нанесенной ему контузией, у него заметно не было. Может быть, на то, что он не такой, как другие, указывало только отсутствие улыбки да какой-то чересчур напряженный погляд из-под черных бровей, в котором угадывались и сила, и тревога, и готовность к чему-то резкому, неожиданному и страшному.

Худощавый, мускулистый, стройный, крепкий, с детства привыкший к тяжелому труду, и даже не могущий себе представить, что жизнь может существовать без этого труда, он не принес с войны никакого физического изъяна, а глубокие шрамы, один – на ноге, а другой – на плече, – не в счет, так как они ему движений не стесняли и ни в чем не мешали.

…Некоторое время Контуженный был сторожем на колхозной бахче, и бахча была в полной безопасности. Пацаны не рисковали туда соваться, следуя тысячам материнских советов «с Контуженым не связывайся», а главное – потому, что был он наш родственник, но даже не только родственники, а и любые посторонние в воскресенье могли подойти, хлопца три-четыре, и попросить у него пару арбузов и пару дынь.

Встречал он эту делегацию высоких гостей не столь приветливо, но нам тогда было это все равно, лишь бы арбузов дал. Сам ходил выбирать, приносил всегда спелые, крупные, с черными семенами, покрытыми мелким инеем сахара, разрезал их аккуратно, оставляя середину мякоти – «волка» – напоследок.

Раздавал доли каждому и смотрел, как мы едим. Хвалил за то, что не ходим к нему красть и не бьем зеленых арбузов.

Подумайте сами:      разве, когда крадешь – успеваешь смотреть, какой арбуз – спелый, а какой – зеленый? Тогда выбирать некогда. А так, вот, пришли, поели, и он еще принесет, если что, но красть – Боже упаси! Ружье у него всегда заряжено, а соли теперь в любом магазине – навалом. Никто из вас никогда не получал по заднице заряд соли ?

«Не-н-не-е, это не мы… Получил вон тот-то… Мы об этом знаем… Он даже нам показывал… Ее у него как оспой поело. Н-н-е – не мы…».

И вот тут Контуженый берет ружье, прицеливается в какого-то несчастного воробья, и как жахнет сразу из двух стволов – с того воробья даже мокрого места не остается. Только пыжи валяются, дым из стволов, да запах пороха нос щекочет:

–А-апчхи!

–Будьте здоровы!

–Спасибо, нанашко! (Нанашко – крестный отец).

–Май заходит до нашей колыбы! (Колыба – шалаш).

И что же это ? Вы когда-нибудь подобное видели? Контуженный улыбается!

4

Но улыбка на его лице появлялась настолько редко, что, казалось, она тут вообще неуместна и невозможна.

К нам его отношение, как я теперь понимаю, было двоякое. Увидев кого-то из нас, босого, с побитыми пальцами ног от вечных спотыканий, в залатанных-перелатанных, невесть с кого перешитых брюках, которые у нас назывались «панталоны», перевязанных какой-то хитроумной веревочкой по названию «очкур», он мог подойти, дать тебе яблоко, а яблони тогда не у каждого в огороде росли, и спросить:

–Ти чий ? – Ты чей?

–Міті Паньки. – Мити Панько.

–А що ты їв сегодні ? – А что ты ел сегодня?

–Капусняк. – Капустняк.

– А дід Максим що робе? - А дед Максим что делает?

– Не баче. – Не видит.

– А баба Оля? – А баба Оля?

–В городі. – В огороде.

–А мама Дуня? – А мама Дуня?

–У полю. – В поле.

–А тато Митя? – А папа Митя?

–На Уралі. – На Урале.

–А баба Мариоара? – А баба Мариоара?

– Селяє тютюн. – Нанизывает табак.

– А ты куриш? – А ты куришь?

– Н-е-е. – Н-е-е.

–Не кури, пожару наробиш. – Не кури, пожару наделаешь.

–А в школу коли? – А в школу когда?

–На осень. – На осень

–Я чув, ти вже читаєш ? – Я слышал, ты уже читаешь?

– Читаю. – Читаю.

– А буквы відки знаєш? – А буквы – откуда знаешь?

– Мама показала. – Мама показала.

– І що ти читаєш? . – И что ты читаешь?

– «Лиса и мыши». «Китайский мальчик читал при свете луны». «Обращение товарища Сталина к советскому народу».

– А це – хто? – А это – кто?

– Рокоссовский. А може – Василевский.

– Рокоссовский. А может - Василевский.

– Не Сталин? – Не Сталин?

–Не-е-е. Сталин – з вусами… – Нет, Сталин – с усами…

–Правильно. А мене знаєш? – Правильно. А меня знаешь?

–Не-а. А Ви – хто? – Не-а. А Вы – кто?

-Контуженый… – Контуженый .

Погладит по голове и уходит, не сказав больше ничего.

Или вот идете вы мимо его плетеного забора, он вас увидел и окликает:

–Мэй, Мотря, а – ну їди сюди!

– Эй, Мотря, а-ну иди сюда!

–Що, вуйко? – Чего, дядя?

–Іди, дам тоби грушок. – Иди, дам тебе груш.

–Кракати за чупер будете? – Щипать за волосы будете?

–Не бойся, не буду. – Не бойся, не буду.

– От тобі грушки. Дай хлопцам. – Вот тебе груши.

Дай хлопцам.

Мэй, Панчоха, хочеш грушку?

–Эй, Панчоха, хочешь грушу?

–Хочу. – Хочу.

-Та йди, дам … – Так иди, дам …

…И вот вы подходите, и Контуженый насыплет вам полную пазуху мелких, желтых, пахучих, сладких груш. И кажется тебе, что никого на свете нет лучше, чем дядя Контуженый, и ты забываешь все предупреждения о том, чтобы с ним не связываться. И вот вы играете с пацанами в резиновый мячик – высшее достояние и гордость всей магалы. Это тебе не мяч из тряпок, который даже и не прыгает, а – самый настоящий попрыгунчик! И вот ты разбегаешься и большим пальцем правой босой ноги – бац ! Ах, как красиво он летит! И как далеко! И кто-то говорит «Ой!», и ты думаешь, что это-возглас восхищения красотой твоего удара. Но, оказывается, что этот «Ой!» – совсем другой. Это – звук похоронного марша по нашему самому большому богатству, по нашему настоящему резиновому мячу. Потому что Контуженый разве не предупреждал вас, что ему надоели ваши глупые крики и ваши мячи, тряпичные, или самые настоящие резиновые, и ваши дикие возгласы, и вы все вместе взятые, и – каждый из вас в отдельности! Сказано – идите играть подальше и не трогать его огорода! Вот вам порезанные пополам кусочки вашей гордости, может вам их удастся склеить! Мне ваш мяч не нужен, заберите и лучше сюда не показывайтесь! Байстрюки ! В колхоз! На роботу! Селяти тютюн!

Ну, разве можешь ты забыть эту смертельную обиду?

Но проходит какое-то время, встретит Контуженый тебя на дороге:

–Ты чий ?

–Міті Паньки.

–Що ти їв сегодні?

–Капусняк.

–Ідем до мене, я тобі дам яблок.

–Не-е-е… Не хочу.

–Не бойся, я не кусаюсь.

–Не хочу. Нам принесла яблок тетя Женя.

–Дак то – не таки. Таких, як у мене – нема ні у кого.

– Не хочу…

Но тут он тебе расскажет какие-то небылицы, заведет к себе во двор и насыплет полную пазуху яблок.

Конечно, на всей земле тогда воцаряется мир и благодать. И поэтому ты однажды набираешься смелости, идешь к нему домой сам, без приглашения, и почему-то тропинка ведет к дому как раз мимо той яблони. И ты ничего даже не то, что пальцем не трогаешь, но и взглядом этих проклятых яблок не касаешься. Бывает же такое, что задумаешься о чем-нибудь в свои шесть прожитых лет!

И вдруг: «Ба-бах !!!»

На пороге стоит Контуженый, в его руке дымится ружье, где-то высоко в небе свистит соль, наверное, ищет, к чьей бы это заднице прилепиться, а ты плачешь от несправедливости, и от испуга, и от горя.

Хорошо, хоть не записался. Но больше ноги моей в этом огороде не будет! И ныне, и присно, и во веки веков – аминь!

Никогда! Никогда! Никогда!

5

Конечно, теперь, спустя много лет, восстановить, хотя бы приблизительно, подробности того случая просто невозможно. Может быть, о нем рассказал бы детально сам Контуженый, если бы его хорошенько попросить, а кроме него кто бы смог сделать это еще?

Я думаю, что о происшедшем все же знала, с его слов, его жена Лида.

Когда они поженились, до войны или уже после войны, сказать теперь трудно, но, помнится, в первые годы что-то не находился у них общий язык, и частенько Лида ходила с синяками и перебивалась по соседям, хотя Контуженый вроде и не пил больше, чем другие , и были у них нередкие минуты просветления.

–Что ты ему все терпишь? – допытывались любопытные соседки. – Может, ему что-нибудь отбило там, на войне?

–Ой, як вам не соромно, тетя Марфино, це казати, – увиливала от ответа Лида. – Чого в жизні не буває! Жінка не бита – як посуда не мита – тоже не файна… (Ой, как Вам не стыдно, тётя Марфина, так говорить! Чего в жизни не бывает! Жена не битая – как посуда немытая – тоже некрасивая…).

Детей у них так никогда не было, может быть, из-за детей и весь этот сыр-бор и происходил в первые годы.

А потом как-то сразу все вдруг у них в семье переменилось в лучшую сторону. Словно солнце взошло, и стало им вдвоем все ясно и тепло. Контуженый с Лидой всегда ходили под ручку , и он почти перестал пить. И вроде улыбка стала появляться у него на лице чаще.

–Ну, що там твій Контуженый робе? (Ну, что там твой Контуженый делает?), – спрашивала теперь та же соседка, пытаясь проникнуть в тайны их взаимоотношений, словно какой-нибудь Штирлиц.

–А він не контуженый (А он не контуженый), – весело отвечала Лида, смахивая с глаз вылезшую из-под платка прядь волос. – Вин – нормальный. Тільки – нещасливий (Он – нормальный. Только – несчастный).

Так или иначе, но перестали слышаться из их хаты мат-перемат, пьяные крики или слова песни: «Дальневосточная – дивизия – раз-два, раз-два!» и наступила полоса дружной совместной жизни, которой кое-кто мог бы и позавидовать.

У Контуженого постепенно появилось и стало множиться хозяйство, он пошел на курсы трактористов, получил трактор, а механизаторы стали тогда зарабатывать совсем даже неплохо.

И война все отдалялась и отдалялась, год за годом и десятилетние за десятилетием…

6

Теперь трудно предположить, или, тем более, восстановить до тонкостей, что именно тревожило и преследовало его в послевоенные годы. Односельчане, бывшие с ним на войне и хорошо знавшие, как кто вел себя в самых разных ситуациях, ничего плохого сказать о нем не могли. Был он быстр, находчив, смел. Приходилось и в разведку ходить «за языком», и санинструктора замещать.

Однажды в бою во время сильного наступления немцев на наши позиции он выполнял обязанности санинструктора. Немцы уже-уже могли захватить нашу высотку, а вместе с этим и решить участь горстки оборонявших ее бойцов. В самый ответственный момент вдруг захлебнулся наш пулемет. Контуженный с санитарной сумкой на плече залег за пулемет и решил исход боя.

Приходилось ему и боевых товарищей хоронить, и трупы своих и чужих в разных ситуациях и позах видеть, и быть свидетелем величайшего героизма и самых диких случаев, которые могут быть только на войне.

Довелось ему шагать по усыпанным цветами улицам освобожденных европейских столиц и выслушивать адресованные ему слова Благодарностей товарища Сталина. И поэтому после войны, в дни торжественных праздников награды свои он носил с достоинством и гордостью. И, слыша хвалебные слова в свой адрес, их не опровергал, а реагировал на них каким-нибудь положительным кивком. А в ответ на перешептывание тех, кто впервые видел его в полном параде: ««Орден Славы». «За отвагу»…» – только усмехался.

Никто не мог его ни в чем упрекнуть. И сам себя он тоже не мог ни в чем упрекнуть. Ни как гражданин, ни как солдат, ни как христианин. Он принял присягу и выполнил ее. Он пришел с войны победителем и освободителем. Его заслуги признаны его страной и всем миром. Он прошагал по Европе сотни и сотни километров, и этот путь не всегда напоминал санаторную прогулку.

Ему приходилось часами стоять по колени в холодной воде в траншее рядом с плавающими здесь трупами своих и чужих. Приходилось с криком «ур-р-ра!» бежать навстречу смерти, падать в грязь, подниматься, опять падать, вставать, идти, ползти, кататься по земле. Приходилось колоть штыком и хрясать кого-нибудь по башке изо всей силы прикладом, кричать, плакать, смеяться, стонать, шептать, проклинать, дико хохотать и тихо молиться Богу, Иисусу Христу и Божьей Матери. Приходилось спасать друзей, прикрываться телами убитых врагов, видеть кровь, смерть, несчастья, стоять «смирно», спать под музыку артиллерийских разрывов. Приходилось пить фронтовые «100 граммов», не иметь по двое – трое суток маковой росинки во рту. Довелось восседать в Императорской ложе Венской оперы, быть неделями немытым и завшивленным, а потом – чисто выбритым, в свежевыстиранной гимнастерке гордо шагать с вытянутыми вперед носочками начищенных сапог на параде, который принимал сам генерал Иванов!

А однажды к ним на позиции прибыл Маршал Жуков Георгий Константинович и прошел мимо Контуженого метрах в пяти и, увидев его, кивнул лично ему головой, вот не поверите, но это – чистая правда! Кивнул так, как бы говоря: «Держись, мол, Контуженый, не дрейфь, все будет хорошо!»

И вот, в дни послевоенных всенародных торжеств, отрываясь от своего трактора, от солярки, солидола и запасных частей, от кружки подкрашенного жженым сахаром кипятка на полевом стане под названием «чай», от повседневных забот, направленных на то, чтобы заработать себе на кусок хлеба, да еще, желательно, с маслом, отрываясь от всего этого и надевая пиджак с наградами, он вспоминал, кто есть на самом деле он – Контуженый. Кто он есть на самом деле и сколько он перевидел, перечувствовал и пережил за этот год войны, с апреля 1944-го по май 1945-го, имея в то время неполных ДЕВЯТНАДЦАТЬ лет!

И, проходя в колонне ветеранов, он, незаметно для себя, выпрямлялся, и фигура его, уже склонная к позиции вопросительного знака, переходила, насколько это возможно, к позиции знака восклицательного.

А когда грянет духовой оркестр «Прощание славянки», да двинется вперед колонна, да блеснут на солнце медали да медные трубы – как будто и не было этих послевоенных периодов, и – ты снова молод, товарищ младший сержант!

7

Рядовой 198 гаубичного полка блестяще-победоносной, пардон, наголову разбитой и позорно бежавшей армии вермахта Иоганн Лемке появился в первый раз в комнате у Контуженного как-то незаметно.

Он сказал «Guten Abend»(«Добрый вечер»), робко присел на край табуретки и стал смотреть молча на Контуженого.

Контуженый взирал на рядового Иоганна Лемке с большим удивлением. Он непрошенных гостей не слишком уважал вообще, а тут никак не мог вспомнить, видел ли он когда-нибудь этого кадра. Затем удивление сменилось законным любопытством:

–Чого присунув? (Чего приперся?), – спросил Контуженный рядового немецкой армии Иоганна Лемке. – Мне кажется, у нас все ясно. Итоги подбиты, претензии не принимаются. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. А поэтому: Кру-гом ! И – ауфвидерзеен! (aufwiedersehen – до свидания)!

…Во второй раз Иоганн Лемке был в той же поношенной немецкой военной форме, но с повязанной какой-то грязной тряпкой головой. Несмотря на это, он выглядел более энергичным. После своего немецкого «Guten Abend» он, не садясь на табуретку, начал мельтешить перед Контуженым по комнате и размахивать руками:

– Ти обещать! – возмущался он. – Ти – некарош поступок!

Эти слова страшно не понравились Контуженому, и он начал заводиться:

– Ничего я тебе не обещал! А если обещал и не сдержал слова, то я поступил так, как твой Гитлер.

«Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…» «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: «Буду резать, буду бить… Ты останешься жмурить».

В четыре часа! Рано утром на рассвете, когда мирно спали дети! Що, Київ вам поперек горла став? И не кажи мені, що ви не могли прожить без того, щоби не бомбить город Бельци! (Что, Киев вам поперек горла стал? И не говори мне, что вы не могли прожить без того, чтобы не бомбить город Бельцы!)

«Обещать… некарош поступок…» – передразнил Контуженый немца. – Не нервируй меня. Я тебя, наверное, когда-то кокнул, и ты, конечно, на меня в обиде. Но, может, ты скажешь, что я приглашал тебя до Сталинграду? Або – до Курска? А ты знаешь, что в Бельцах во время вашей бомбежки убило моего двоюродного брата Костю?

«Некарош поступок!» – Скажи кому-нибудь другому! Демагог хренов! Ты был в Хатыни? А где это – полный склад человеческих ногтей? В Освенциме? Или – в Бухенвальде?

Ах, ты не был?! Я тебя предупредил: не нервируй! А теперь слушай мою команду! Смирно! И – не звездеть! А за оскорбление моей личности разными подозрениями сейчас я тебя звездану!

И – как звезданёт Контуженый рядового вермахта Иоганна Лемке – тот аж взвыл от боли…

…Но, оказывается, что это от боли взвыл не кто иной, как сам Контуженый. Потому что удар этот был слишком уж сильным. А его кулак, вместо подбородка рядового Иоганна Лемке, врезался в стену родной хаты, и Контуженный с криком проснулся .

* * *

Сколько раз являлся Контуженому во сне рядовой немецкой армии Иоганн Лемке – теперь трудно сказать, но можно предположить, что происходило это довольно часто. Контуженый стал каким-то необычно задумчивым. Его чаще можно было видеть возле пчелиных ульев, муравейников и тому подобных скоплений живых существ, где он наблюдал за тем, как эти живые существа себя ведут. Из этого можно сделать вывод о том, что его стала занимать проблема: может ли в принципе человечество обойтись без войн?

К какому выводу привели его эти наблюдения – неизвестно, потому что ничего никому он по этому поводу не говорил.

Во время этих посещений они спорили, ругались, обвиняли друг друга, и каждый раз Контуженый оказывался прав и заканчивал разговор командой «Смирно!». Но эти недосыпания плохо сказались на самочувствии Контуженого, и он слег.

Во время последнего визита Иоганна Лемке к Контуженому они оба были уже настолько выбившимися из сил этими противоречиями, что некоторое время только глядели друг на друга, ничего не говоря.

Они уже выяснили между собой, что во время войны убивают и виноватого, и невиновного, причем невиновных, почему-то, всегда бывает больше.

Они выяснили, что ответственность за несчастья, причиненные сторонам войной, – должна быть. Вот только не могли решить, одинаковой ли она должна быть у командира пехотного батальона и у рядового обозного гаубичного полка. Более высоких рангов они не касались.

* * *

Они вспомнили и подробности их встречи в 1945 году.

… Оказывается, в тот день была теплынь, очень хотелось пить. Воды не было, а колодец, или просто родник, находился на «ничейной» земле .

С нашей стороны за водой рискнул пойти Контуженый. И наткнулся у воды на этого проклятого Иоганна Лемке.

Тут их мнения расходились. То ли Контуженый захватил немца в плен и должен был вести его как «языка» к нам, то ли они решили не убивать друг друга, будучи оба вооружены, непонятно. Понятно только то, что они какое-то время общались, и Лемке показал Контуженому фотографию своей семьи, на которой были запечатлены: он лично, его жена Хильда и его пятеро детей, а именно: Ганс, Фриц, Иоганн, Анна и Мари.

И вот, видите ли, через полвека Лемке вдруг решил выяснить, почему это Контуженый, уже отпустив Лемке и вернув ему фотографию, и уже направившись к своим, и уже пройдя шагов тридцать, ни с того, ни с сего, вдруг развернулся на 180 градусов, и как шарахнет в ничего не подозревающий затылок Иоганна Лемке из карабина – у того – сразу половина затылка – в стороне, и – вечная память героям вермахта!

Они долго обсуждали проблемы: была ли это – военная хитрость? Или – это было исполнение Устава? Или – это была обыкновенная человеческая подлость?

Контуженный придерживался мнения, что ему нужно было кокнуть этого проклятого Лемке еще до показа этой проклятой фотографии, а не обращать внимания на то, что этот проклятый Лемке был как две капли воды похож на односельчанина моша Синиона (деда Семёна). Любопытство, видите ли, взяло верх: как это немец из Дрездена может быть похож на молдаванина из Малаешт?

Такое было, видите ли, сильное любопытство, что он забыл об Уставе, о своем двоюродном брате Косте, о Хатыни и Бухенвальде и о проклятом Гитлере с его 198 гаубичным полком.

Но особенно печально, что забыл он и о капитане Лапшине из Особого отдела, который все видит насквозь даже на десятки километров, о широких просторах Колымы и о товарище Сталине, который мог бы заинтересоваться, не вели ли у родника представители воюющих сторон Контуженый и Лемке переговоров о послевоенном устройстве Европы без его, товарища Сталина, участия, а также без участия господ Рузвельта и Черчилля.

Короче – обернулся, шандарахнул и – аминь! И никто об этом не знал…

Последняя их встреча не закончилась обычной командой «Смирно!», а разошлись они, измученные, усталые, но не обозленные.

8

Контуженый лежал в постели уже больше недели. Он похудел, у него была температура.

К нему приходили родственники, приносили сметаны и печенья, разговаривали о том, о сём, а когда видели, что он устал и прикрывает глаза тонкими, полупрозрачными веками, замолкали, но не уходили, чтобы он не оставался один на один со своими грезами, мыслями, переживаниями и фантазиями.

Когда ему становилось совсем плохо, у него прерывалось дыхание, он вытягивался, хрипел, что-то бормотал, кого-то отталкивал от себя, и в этом нечленораздельном потоке речи можно было разобрать:

«Заберите… дети… душат… воздуху… байстрюки… слезайте…».

Относились ли эти слова ко мне и моим друзьям Лене, Мише, Володе и Савве или к виденным им когда-то на фотографии Гансу, Фрицу, Иоганну, Анне и Мари – трудно сказать.

Потом он приходил в себя, лицо его светлело, он вполне связно и осознанно отвечал на вопросы и, казалось, оставалось совсем немного и он выздоровеет окончательно.

В один из таких дней он поманил к себе Лиду и сказал:

– Лида, дай поминальник.

Когда она сняла из-за иконы маленькую зеленую книжечку, в которую на протяжении десятилетий заносились имена в двух разделах: «О здравии» и «Об упокоении», он долго рассматривал и изучал имена в разделе «Об упокоении». Имена были мужские и женские. Их было много. Они шли по двум отцовским и по двум материнским линиям – его и Лиды – и были там и другие, уже забытые имена, потому что в книжечку все время подклеивали чистые листки и заполняли их, а заведена была эта книжечка еще в 1895 году.

Он рассматривал ее долго, как будто находя в ней глубокий смысл, и как будто читал какой-нибудь захватывающий приключенческий роман.

Закончив это разглядывание, Контуженый хмыкнул и опять подозвал к себе жену.

–Лида, завтра суббота. Пойди в церковь.

–А що?

–Піди в церкву. Допиши сюди їдно мня. (Допиши сюда одно имя). Об упокоении…

–Яке мня?(Какое имя?)- удивилась Лида, ничего не понимая.

–Одно мня траба. «Іван».(Одно имя нужно. «Иван»).

–Що з тобою? Якей це «Іван»? У нас Івана, покойного, не записанного, нема. Ті що повмирали – всі записані. (Что с тобой? Который это «Иван»? У нас Ивана, покойного, не записанного, нет. Те, что поумирали – все записаны).

– Цей не записан. (Этот не записан). Иван Лемке.

– Що за Лемке ?

– Німец. Я тобі казав… Я з ним був коло копанки води брати. В сорок пятому році… Він мені фото показував… Його фамілія – Йоганн Лемке, я тепер припомнив. Напиши до церкви, хай батюшка прочитає:«Іван».Зроби це, дуже просю… (Немец. В сорок пятом году… Он мне фото показывал… Его фамилия Йоганн Лемке, я теперь вспомнил. Напиши до церкви, пусть батюшка прочитает: «Иван».Сделай это, очень прошу…).

– Добре. Давай, запишу. Та як писать: «Йоганн» чи «Іван»? (Хорошо. Давай, запишу. И как писать: Йоганн или Иван?)

–Іван… Я чув що ці імена єднакі: Іван, Йоганн, Ян, Іон, Жан, Джон, и ще якись… (Иван… Я слышал, что эти имена одинаковы: Иван Иоганн, Ян, Ион, Жан, Джон и еще какие-то…).

Видно было, что он устал. Лида записала новое имя в поминальник и отнесла священнику, и все, кто был в церкви, услышали список названных Контуженым имен, не обратив особого внимания на последнее из них – «Иван».

После этого действа настроение у Контуженого значительно улучшилось. Он стал бодрее, спокойнее и даже стал улыбаться.

В один из особенно хороших дней он позвал жену.

– Лида, я скоро умру. Запишешь мене після (после) Івана «Об упокоенії». Не забудешь. А як умру – запиши «О здравії»: Ганс, Фріц, Іван, Анна і Марія. Не забудь. Може вони дес є по світі… Най Бог простит нас всіх…( Может, они где-нибудь есть на свете. Пусть Бог простит нас всех…).

Лиду это предложение взволновало. Ладно, Иван, Анна и Мария – понятно. А як писати: «Ганс», «Фріц»? Тото ж німці… А що німці – православні? И що батюшка скаже? А люди? ( А как писать «Ганс», «Фриц»? Ведь то – немцы… А разве немцы – православные? И что батюшка скажет? А люди?).

–Скажеш, що я так казав: «Най Бог простит всіх. І вмерших, і живих». Дуже тебе просю, Лідунечка!

Впервые в жизни назвал он ее таким ласковым именем, никогда до этого он ее так не называл. Все некогда было, да и не были они воспитаны к нежностям.

Это так ее растрогало, что она, ни с того, ни с сего, заплакала, обняла Контуженого за худую шею, припала к его груди, и стали они плакать вместе, непонятно отчего…

9

Все произошло и сделано было так, как просил Контуженый.

Его похоронили торжественно. Впереди на подушечках школьники несли его ордена и венки из вечнозеленых металлических листьев и туи… Было сказано немало слов об его заслугах и мирянами, и священником. У участкового и у кого-то из военных, бывших на похоронах, оказались пистолеты, и в положенный момент на кладбище раздались одновременно два одиночных пистолетных выстрела.

А в зеленой поминальной книжке в разделе «Об упокоении» после имени «Иван» появилось имя «Георгий».

Такое имя значилось у Контуженого по паспорту.

10

И за горою скрылось еще одно солнце…