Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Реклама. ООО «ЛитРес», ИНН: 7719571260.
Оглавление
Виктор Ерофеев. Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Страшный суд
В. П
Небесный шпион[21]
Преступление против человечества
Перед грозой
Пять рек жизни
Исторический оргазм на Волге в Сталинграде
Избранные фантазмы старого Рейна
Имярек
Летающие аллигаторы над Миссисипи
Нигер. Любовь в Черной Африке
Бог Х
Небо по колено
Всё будет хорошо
Небо по колено
Бог Х
Север
Черное море любви
Ну, расскажи мне все, как было
Мы из Интернета
Сила лобного места
Дети Пушкина
Любовь и говно
Как быть нелюбимым
Ерофеев против Ерофеева
Россия в нижнем белье
Любовь и говно
А был ли Пушкин?
Любовь к глупости
Мусор на совке
Побеждает тот, кто меньше любит
Любовь к Востоку, или Москва на склоне Фудзиямы
Эротический рай отчаяния
Любовь к родине: летающая тарелка специального назначения
Наташа Ростова двадцать первого века
Отрывок из книги
Мы жили славно, как полные свиньи. Махало кадило. В красивых пасхальных яйцах завелись короткие черви. Тянуло сдаться. По ночам замученной женщиной всхлипывала черная сероводородная вода, маня и пугая, которые к нам, заплетающиеся, бородатые, изможденные, неподкупные, неопрятные, жалкие серьги, со спущенными, внимали. Подтирки порванные, веночки, кружки, до утра, и снова до вечера, под столом на кухне, наизусть, до одури, со звездочкой на щеке, щекастые, лиловые, наглеющие, заношенные на подмышках, сколько их? не счесть, длинных и стриженых, крашеных, некрашеных, прямых, попискивающих, подозрительных, вопросительных.
И эта жирная московская пыль на подоконниках, кофейная гуща, сползающая в раковину, и тополиный пух на полу круглый год. Он сбивался в перекати-поле, его поджигали, иногда пользовались как ватой. Окурков млечный путь (в дальние комнаты мы ни-ни, не заглядывали) разлагался мясом и колбасой, цветами, рыбой, диковинными паштетами, помидорами, битыми рюмками в помойном ведре. Юркие мыши охотно дохли от прикосновения веника. В синих цветах вырви-глаз наши стены. Паркетины вздыбились, валялись обломки Манхэттена. Когда засор перебрасывался в уборную, всплывали плакаты, предметы, изделия, как-то: длинная дохлая кошка, неведомо кем и когда умерщвленная. Мы стояли над ней. Мы ее выловили. Как тебя, детка, звали? Мы даже не знали, что делать. Мы. Она еще не полностью протухла (хотя почти что с оторванной головой, по-актерски осклабившаяся): вступить в любовные отношения? спать – да? – как с талисманом? распять? захоронить? оживить? воспеть? Нам, легкокрылым, казалось, что будущее кошки, не замусоленное прошлым, принадлежит нам. Мы принялись ее жарить на постном масле, что было тогда в новинку, забросав сковороду чугунными утюгами, готовые к подвигу, задумавшиеся.
.....
Давай лучше вспоминать прошлое – предложил Сисин – давай вспомним, как дрались с Рожновым – как он пробил мне голову бутылкой водки – чуть не убил – почему ты любишь говорить только о себе? – потому что я Внук Божий – я бессмертен, хотя мне придется принять от тебя мученическую смерть – от меня? – изумился Жуков – от тебя, дорогой, от тебя – ну, знаешь! – во-первых, так не интересно – все знать наперед – не интересно? – сказал Сисин – но таков уж порядок – помнишь слепого старикашку с Мясницкой? – тот что говорил? – старикашка был фаталистом.
Сисин вышел на дорогу самостоятельной жизни – он был веселым, радостным, холодно любопытным человеком – Сисин никогда не допускал мысли, что Рожнов был его учителем – они близко дружили – Рожнов пил и, когда пил, становился воинственным – его траектория нашла свое отражение в сисинских заметках, до сих пор не опубликованных: – в России много гуманитариев, но Рожнов один – его уникальность, беда, вознаграждение – его ум – ум – его же собственная вершина – все остальное располагается по склонам – склоны живописны и привлекательны – они возделаны академическим трудом – склоны – мир его книг – ум правит этим миром и возвышается над ним – Рожнов искал, нашел, потерял – вот сущность его научной работы, которая подытожена в виде трех книг, написанных в разное время – конечно, это духовное странствие – конечно, оно совершено автором-пилигримом в лучших традициях русской интеллигенции – жизнь Рожнова сложилась на редкость удачно – родившись перед самой войной в Ленинграде, проживший там (за исключением эвакуации) юные годы, затем эмигрировавший в Москву, Рожнов уже в семидесятые годы занял прочное, привилегированное место полуофициального гуманитария – полулюбимого, полугонимого культурным истеблишментом – промежуточная позиция обеспечила ему максимум свободы в тогдашней России – политически он никогда ею не злоупотреблял, но писал с такой непринужденной осмотрительностью и независимостью, что стал если не кумиром, то образцом поведения для либеральной интеллигенции – он создал себе старомодную, чуть «юродивую» профессорскую нишу, забыв и вспомнив одновременно о среде своего обитания, обратившись к парабольным размышлениям о смысле и назначении человека – в Рожнове изначально присутствовал притягательный и плодотворный дилетантизм несостоявшегося философа, который предпочел этнографическую метафору логике, фольклорный образ – доказательству – в результате очень русский вариант поисков истины, доверчивая и бескомпромиссная вера в слово – редко встретишь ученого, который бы так обожал мыслить в стиле, как Рожнов – так можно обожать есть, к примеру, в жару арбуз – и если точная мысль приносит радость, то ее результат, по Рожнову, способен приблизить человека к блаженству – избрав нехитрую параболу этнографической экспедиции, Рожнов доходил до апокалиптических видений России, от которых трудно оторвать взгляд – впрочем, поиски остались поисками – за одной оболочкой тайны скрывалась другая, третья, целый ряд тайн – но как бы строгий этнограф ни намекал Рожнову на некорректность сопоставительного метода, для молодого Рожнова будущее обещало новые открытия – во второй книге сильно повзрослевший автор находит даже больше, чем ищет – назовем эту часть русским апофеозом – Рожнов до предела использовал русскость своей экзистенции на благо теодицеи – то есть он использовал Святую Русь по ее прямому назначению – шутя и всерьез Рожнов изобразил все преимущества русского образа жизни в сравнении с нормальным, обыденным существованием – излюбленным рожновским собеседником становится народ, который чем больше пьет, тем глубже мыслит – в конечном счете Рожнов зовет к примирению с действительностью почти что по-гегелевски, но с гораздо большим куражом – истина найдена – творение, Творец и русский вариант человеческой твари «оправданы» – только голова болит с похмелья – не беда – Рожнов готов дать практический рецепт: с утра выпить столько же и того же, что пилось вечером, и снова можно жить дальше – а если учесть, что народ накануне зашел за литр, то крепость русского человека становится очевидна каждому – статьи Рожнова в третьем томе – грустное зрелище – они выглядят совершенно «свободными» – цензура, как внешняя, так и внутренняя, полностью отменена – можно печатать самые непечатные слова, говорить откровенно о политике и т. д. – но Рожнов решительно изменился – потеряв чистоту своей роли, разгерметизировавшись, он философствует уже по любому поводу – из «слушателя» он стал признанным ученым – его собеседники если и не шестерят, поддакивая ему, то, во всяком случае, слушают его с почтением и без иронии – в душе же академика наблюдается полный хаос – это подлинная драма тщеславия и деконцентрации сознания, корни которой сыскать нелегко – в итоге, мир книги разомкнут, в него залетает все что угодно – духовное странствие превращается в маньеристский калейдоскоп, насыщенный, впрочем, блестящими наблюдениями, остроумными мыслями – казалось бы, напрашивается поучительный вывод: тщеславие и истина несовместимы (чем не истина?), но создается впечатление, что исповедальная «самокритика» ведет Рожнова к гораздо более серьезному методологическому сомнению относительно самой возможности рационального постижения истины – зато совершенно неожиданное заключение книги обрадует оптимистов и любителей России – ее (судя по заключению) охраняют отныне ангелы – тоталитаризм не вернется на русскую землю – возможно, это и так – а может быть, это тонкая шутка умного Рожнова – пройдет еще лет тридцать – я не увижу, но ты, может быть, увидишь, Верочка – помяни мое слово, что через тридцать лет женщины займут в мире неслыханную власть – их сумасбродные прихоти и капризы станут для нас мучительными законами.
.....