Читать книгу Ночь - Виктор Мануйлов - Страница 1

В соседнем помещении, где располагались солдаты, то и дело раздавался смех, дружный и беззаботный. И всякий раз молоденький лейтенант по фамилии Репняков, из авиационных техников, оглядывался на закрытую дверь и недоуменно пожимал плечами: слов, которые вызывали такой смех, слышно не было, и смех, казалось, возникал из ничего, был неуместен, почти кощунствен. Лейтенант кривил полные мальчишечьи губы, трогал темный пушок под носом и оглядывал остальных офицеров, безучастных ко всему на свете.

– Не понимаю, – не выдержал Репняков, – над чем можно смеяться в такую… в такое время. Прямо какое-то… какая-то полнейшая инфантильность.

Пехотный капитан, дремавший в кресле напротив, приоткрыл один глаз, изучающе посмотрел на лейтенанта, не нашел ничего интересного, снова смежил веки.

– Чего вы не понимаете? – спросил он, не меняя расслабленной позы. – Солдат есть солдат. Пока над ним нет начальства – он живет, появилось начальство – служит. И тут уж не до смеха.

– Нет, это-то я как раз понимаю, – загорячился лейтенант. – Но такая ночь…

– Ночь как ночь, – устало откликнулся капитан и спросил: – Вы давно из России?

– Уже почти месяц. После училища немного в одной части, а потом сюда… Вы знаете, скоро в войска поступит такая техника, что просто удивительно. Истребители, например…

– Вы бы помалкивали, о чем вас не спрашивают, – проскрипел из угла голос старшего лейтенанта из особого отдела. – Или вам в училище не объясняли, что такое государственная тайна?

– Да нет, я совсем не имел в виду, – смешался лейтенант Репняков. – Я просто хотел сказать…

– А вас ни о чем и не спрашивают. Вы бы лучше пистолет свой проверили. Небось, ни разу и не стреляли, – в голосе старшего лейтенанта послышалась презрительная нотка.

– Почему же, – обиделся Репняков. – У меня всегда было "отлично" по огневой подготовке. И пистолет я проверял. Можете сами убедиться…

– Вы мне еще портянки свои покажите, – обрезал его особист.

За дверью снова засмеялись, словно там услыхали перепалку офицеров. Лейтенант густо покраснел, передернул плечами, сунул руки между колен и нахохлился – обиженный мальчишка, да и только.

В одной из комнат комендатуры тихого Берлинского пригорода находилось шесть офицеров из разных родов войск. Их прислали сюда с солдатами – по пять-десять человек с каждым – в распоряжение районного коменданта, седого подполковника с воспаленными от бессонницы глазами. Несколько дней в городе держалось напряженное положение, кое-где вспыхивали беспорядки, народная полиция, только недавно организованная в еще не вполне оформившемся немецком государстве Восточной зоны оккупации, явно не справлялась со своими обязанностями. Поговаривали, что все это – происки западных спецслужб, что толпы состоят в основном из профашистской молодежи и будто бы даже из бывших эсэсовцев, специально доставляемых в Берлин из западных зон. Впрочем, никто из офицеров, находящихся в комнате, толком ничего не знал, но расспрашивать друг друга они не решались, делая вид, что это им не интересно. Кое-что знал, надо думать, старший лейтенант из особого отдела, но и то далеко не все.

Майор-танкист, сидевший на диване в простенке между двумя окнами, зашевелился, сунул руку в боковой карман шинели, повозился там, достал плоскую фляжку, быстро и беззвучно вылил себе в рот несколько глотков, сунул флягу в карман, опять завозился, завинчивая крышку. До Репнякова долетел слабый запах спиртного, и он с опаской за танкиста покосился в угол, где сидел особист, олицетворявший, по представлениям лейтенанта, закон и порядок. Но особист не шевельнулся. Может, дремал, может, делал вид, что дремлет.

За высокими стрельчатыми окнами ветер шумел в листве деревьев, иногда барабанил дождевыми каплями по стеклам и жести. Безделье томило лейтенанта Репнякова. Он раз посмотрел на часы, второй: стрелки, казалось, совсем остановились. Он даже приложил часы к уху и, расслышав тихое тиканье, вздохнул.

В соседней комнате солдаты давно уже не смеялись. Только из-за неплотно прикрытой двери, выходящей в коридор, доносились звуки шагов и приглушенные голоса – это возвращались и уходили на темные берлинские улицы усиленные патрули. Иногда слышалось дребезжание телефона, иногда чей-то бубнящий голос, вызывающий "Камчатку". Или раздавалась вдруг немецкая речь, и тогда все офицеры – даже те, кто, казалось, спал, – поворачивали голову к двери, прислушивались. Для них, прошедших войну и все еще не остывших от нее, немецкая речь продолжала нести в себе тревогу, настораживала. Особенно в такое время, когда не знаешь, что происходит, чего ожидать через час, через минуту.

На улице загромыхало и стихло. Похоже, подошел танк или самоходка. Хотя на инструктаже комендант говорил, что беспорядки имеют локальный характер, что положение ни в Берлине, ни в других городах Восточной зоны не внушает тревоги, лязг танковых гусениц, утробный рык мощного двигателя подсказывали, что комендант явно недоговаривал.

Но не это казалось странным технику-лейтенанту Репнякову: недоговаривает, значит, так надо, значит, не положено говорить все. Странным казалось другое: почему немцы, безропотно терпевшие Гитлера, принесшего им столько горя и страданий, вдруг выступили против своей же власти – власти народной, безо всяких там помещиков и капиталистов? Ну ладно, русских немцы не любят: победителей кто ж станет любить! Но ведь американцы, англичане, французы – тоже победители, а в их секторах беспорядков нет. Хотя все должно быть наоборот. Вот это-то и было странным. И лейтенант Репняков чувствовал, как в душе его просыпается и нарастает былая неприязнь к немцам и всему немецкому. Сколько русской крови пролито, чтобы освободить их от Гитлера, от фашизма, а они – вон что… И об этом ему очень хотелось поговорить, узнать, что думают остальные офицеры, но он боялся быть не так понятым. А старшему лейтенанту из особого отдела вообще ничего не стоит придраться к любому его слову, и тогда… Неизвестно, что тогда будет. И лейтенант, сунув кисти рук в рукава шинели, откинулся на спинку стула.

В эту минуту дверь отворилась и вошел офицер, туго перетянутый ремнями поверх шинели, окинул взглядом комнату, тускло освещенную единственной лампочкой в большой хрустальной люстре, офицеров, приткнувшихся кто где, негромко произнес:

– Капитан Орловский!

Пехотный капитан, дремавший напротив Репнякова, сдвинул фуражку с глаз, посмотрел на вошедшего.

– Берите своих людей. Идемте, – ровным голосом сказал офицер, заметив это движение и повернувшись к капитану.

– Вот так всегда: только начнет сниться что-нибудь хорошенькое, так обязательно помешают, – заворчал капитан, не спеша выбираясь из кресла, – А если кошмар какой-нибудь, разбудить некому… Как там дела, комендатура? Скоро эту кашу расхлебают?

– Скоро, – ответил офицер, пропуская капитана вперед и закрывая за ним дверь.

Лейтенанту Репнякову спать не хотелось. Он с удовольствием поменялся бы местами с пехотным капитаном. Или сыграл бы в шахматы. Коробка с шахматами вон на подоконнике, но остальные офицеры явно не расположены к общению и, кроме как дремать, у них, похоже, других желаний нет.

Лейтенант тихонько поднялся, осторожно открыл дверь и вышел в коридор.

Мимо него, топая подкованными сапогами, быстро проходили солдаты. Они застегивались на ходу, зевали, терли кулаками глаза. Хлопала тяжелая дверь, с улицы доносились команды, гудели моторы. Комната, где дремали офицеры, окнами выходила во двор, и все эти звуки туда почти не проникали…

А в Ленинграде сейчас уже далеко за полночь, и никто: ни мать, ни братишка, ни Нелька с пятого этажа, письмо от которой похрустывает в кармане шинели – никто даже не подозревает о том, что происходит в Германии и чем занят в эту ночь лейтенант Саша Репняков. Это поднимало его в собственных глазах и изумляло.

Пропустив мимо себя последнего солдата, лейтенант вышел вслед за ним на улицу.

Солдаты забирались в кузов грузовика, лязгало оружие.

Капитан Орловский стоял на подножке машины, молча следил за погрузкой. Потом хлопнула дверца, машина газанула раз-другой и покатила в темноту, вспарывая ее лучами фар. Через несколько минут где-то там, куда уехал капитан Орловский со своими солдатами, простучали две короткие автоматные очереди, потом еще одна, подлиннее. Словно кто-то подавал сигнал о помощи. Лейтенант долго стоял на ступеньках подъезда и ждал, но с той стороны больше не донеслось ни звука. Он выкурил папиросу и вернулся в комнату.

– Ну что там? – спросил майор-танкист.

– Ничего, – пожал плечами Репняков и добавил: – Где-то стреляли.

– Шмайсер? – не отставал танкист.

– Да нет, вроде пэпэша, – неуверенно ответил Репняков.

– Делать им нечего, – проворчал майор и снова завозился у себя в кармане.

– Что вы имеете в виду? – спросил из своего угла особист.

– То и имею, что имею, а что имею, так это не про вашу честь, – и он, запрокинув голову, хлебнул из своей фляжки.

– А я и не напрашиваюсь к вам в собутыльники, – с отработанной презрительной интонацией в голосе отрезал особист, видно, привыкший к тому, что армейские всегда топорщатся, когда он попадает в их среду. Но и он не промах. К тому же за ним сила, а за этими петухами ничего – один только гонор. Распустились за войну, считают, что им все теперь нипочем.

– А с каких это пор младшие по званию стали лезть со своими умствованиями к старшим? Или в вашей конторе другие порядки?

Стул пару раз скрипнул под старшим лейтенантом. Ответил он не сразу, и голос его несколько помягчал:

– Порядки везде одинаковые.

– Не похоже… Вы, кстати, на каких фронтах воевали?

– На разных, – буркнул особист.

– Оно и видно. Война давно кончилась, а вы все воюете. И ладно бы с врагами, а то все больше со своими. Не хватит ли?

– Не понял, – вскинулся особист.

– Тут уж я вам ничем помочь не могу, – и майор сдвинул фуражку на нос, давая этим понять, что он не намерен больше вести пустые разговоры.

Лейтенант Репняков во время этой перепалки переводил глаза с одного офицера на другого и был целиком на стороне майора. Он еще днем, когда только прибыл сюда со своими механиками и мотористами, вооруженными карабинами, которыми пехота не пользуется уже лет двадцать, обратил внимание, что старший лейтенант с общевойсковыми погонами и петлицами ведет себя так, словно он здесь начальник и все должны подчиняться ему одному. Офицеры делали вид, что не замечают его притязаний, и только майор-танкист, послушав-послушав, грубо оборвал старшего лейтенанта:

– Да заткнитесь вы, старшой! – И с этих пор между ними будто пробежала черная кошка, они словно следили все время друг за другом, и началось это, казалось, не здесь, не сегодня, а давным-давно, хотя встретились они впервые.

Лейтенанту Репнякову было неприятно все это видеть и слышать. Это не вязалось с его представлением об офицерской этике. К тому же у них в авиации, – а он очень гордился тем, что принадлежит к этому роду войск, – отношения проще и уважительнее. Даже "батя" – командир полка фронтовых штурмовиков Ил-10, ничем особо среди остальных офицеров не выделяется. Тем более в неслужебной обстановке, скажем, в курилке, когда в ожидании полетов собираются вместе и летчики, и стрелки-радисты, и техники, и мотористы. Все в комбинезонах, без погон – поди разберись, кто есть кто. Все перемешиваются, стоит гвалт, хохот, подначивают друг друга, не глядя на звания и возраст. Здорово!

А здесь, в комендатуре, все как-то натянуто, каждый отгородился от каждого, словно это не офицеры одной армии, а чуть ли ни враги, случайно оказавшиеся вместе по недоразумению. И лейтенант это почувствовал с первых же минут. А ему хотелось знать, кто как относится к происходящему, и он было открыл рот, но пехотный капитан положил ему руку на плечо и сказал негромко, кивнув в сторону старшего лейтенанта:

– Этот старлей – из особого отдела. Так что имей в виду. – И отошел в сторону со скучающим лицом, будто ничего такого и не говорил.

Вернувшись в комнату, лейтенант Репняков сел сначала на свой стул с высокой резной спинкой, но на глаза ему попалось кресло, в котором полчаса назад сидел капитан Орловский, и он, помедлив, пересел в него. Кресло оказалось удобным, мягким, оно словно обняло тело лейтенанта со всех сторон. Репняков ослабил ремень, передернул кобуру на живот, расстегнул несколько пуговиц на шинели и не заметил, как задремал.

Его разбудили громкие голоса.

Посреди комнаты стоял невысокий худой мужчина лет пятидесяти, одетый в цивильное, мял в руках кожаную шапку с длинным козырьком и наушниками. Рядом с ним комендант района.

– Переводчика я послал с группой, – говорил седой подполковник. – Может, из вас кто знает немецкий? А то он лопочет что-то про Эриха Коха и фрау Кох. Чертовщина какая-то, ей-богу. Коха этого еще году в сорок четвертом, если мне не изменяет память, партизаны прихлопнули. А фрау его… Дело, может, и не спешное, но как говорится…

– Коха не прихлопнули, – перебил подполковника особист. – Он у поляков в тюрьме сидит.

– Может быть, может быть, – поспешно согласился комендант. – Дело, в конце концов, как я понял, не в Кохе, а в его фрау…

– Ja, ja! – закивал плешивой головой немец. – Так есть, так есть! Frau Koch! Frau Koch! – И еще он что-то говорил, прижимая шапку к груди и топчась на месте, и лейтенант Репняков пожалел, что учил в школе и училище английский, а не немецкий, хотя и английский он знал так, что будь на месте этого немца англичанин, они бы все равно друг друга не поняли.

И тут майор-танкист что-то спросил у немца на его языке. Немец шагнул к майору, обрадованно залопотал, все время показывая рукой на окно.

– Ну что он? – спросил у майора подполковник.

Майор предостерегающе поднял палец, продолжая слушать немца. Иногда кивал головой в знак того, что все понимает. Потом опустил руку, заговорил, обращаясь к подполковнику:

– В общем, такое дело. Где-то тут недалеко, если верить этому фрицу, живет жена бывшего гауляйтера Коха… Фрица этого, кстати, зовут Фриц Эберман. Так вот, эта самая Эльза Кох собирается куда-то ехать. А он, Эберман, живет напротив. Вот он и пришел предупредить, что она не спроста куда-то едет, что, может, ее ждут где-то. Короче говоря, не мешает это проверить. Может, она имеет отношение к этой кутерьме. Может, она нужна им как символ. Черт его знает! Я, признаться, немецкий знаю с пятого на десятое, так что не до тонкостей.

– А что, разве ее не расстреляли? – удивился старший лейтенант из саперных войск. – Ведь она, я слышал, в концлагере кем-то там была… начальницей вроде…

Подполковник глянул на сапера, потом на немца, потер ладонью висок. Он явно не знал, что делать.

– Так где, говорите, находится эта самая Эльза Кох? – переспросил он у танкиста.

Тот назвал какую-то улицу, и подполковник с облегчением развел руками.

– Это же совсем не в нашей зоне. Это у англичан. Пусть они и разбираются.

– Разрешите, товарищ подполковник! – выступил вперед особист. – Туда надо поехать одним офицерам. Без солдат. У меня на этот счет инструкция.

– Как то есть? В Западную зону? Вы с ума сошли, лейтенант!

– Никак нет! – упрямо возразил старший лейтенант, одергивая шинель. – У меня инструкция.