Читать книгу Пари - Виктор Улин - Страница 1

Звали боцмана Василием Ивановичем.

Родись он лет на пятьдесят позднее – ему наверняка не дали бы проходу из-за имени-отчества. Но в предвоенные времена к Чапаеву относились крайне серьезно, анекдотов про него никто не рассказывал и даже не сочинял.

Боцмана тоже уважали – не только на эсминце, но и во всей эскадре. Потому что личностью Василий Иванович считался необыкновенной.

Сколько ему было лет, никто не знал. И на вид определить не мог, поскольку внешность боцман имел самую что ни на есть боцманскую: невысокий, кряжистый и краснорожий, с ног до головы покрытый искусными – в основном неприличными – татуировками, со свисающими вниз усами, он напоминал деловитого моржа, зачем-то вышедшего на сушу и надевшего клеши да тельняшку. Сходство с моржом усиливалось, когда боцман, утирая пот, снимал не по уставу роскошную мичманку, украшенную военно-морским крабом и золотыми листьями вдоль козырька, обнажая совершенно лысую свою голову. Казалось, таким он и родился: усатым, разрисованным голыми женщинами и с блестящей дудкой на шее.

Служить Василий Иванович начал еще при самодержце Николае II Кровавом, причем успел достичь истинной профессиональной вершины: перед Октябрьским переворотом был боцманом на черноморском линкоре «Крым». В отличие от Балтики, здешние моряки особо не бунтовали, однако революцию пришлось принять и им. Василия Ивановича новшества коснулись одним из первых: именно ему приказали срочно убрать твердые знаки у названия линкора, вступившего в новую жизнь. Боцман политикой не интересовался: его обязанностью оставался порядок на корабле, который необходим при любой власти – однако приказ выполнил. Отвинтил с бортов тяжелые латунные буквы – и вместо того, чтобы бросить в море, сунул их куда-то в каптерку. Без всякой задней мысли: просто в принципе не мог взять да выбросить совершенно исправные и достаточно дорогие изделия. На этих злосчастных литерах он едва не погорел в двадцатые годы, когда их обнаружила какая-то внезапно нагрянувшая комиссия и на радости чуть не пришила хозяйственному Василию Ивановичу участие в контрреволюционном заговоре, увидев в спрятанных твердых знаках надежду на возврат старых времен. Спасло боцмана лишь то, что он оказался неграмотным и по той причине ему никак не удалось инкриминировать чтение тайных прокламаций. Однако с линкора его все-таки списали: за «приверженность к старому режиму».

Лишь через несколько лет, прибегнув к неизвестно каким ухищрениям, Василий Иванович сумел вернуться на флот – без которого не мыслил своей жизни.

Обладал он необходимейшим для истинного боцмана свойством: всегда бодрствовал и находился сразу везде; только что его видели на полубаке а через секунду посвист его дудки слышался с юта. Когда он спал или просто отдыхал, не знал никто, включая командира эскадренного миноносца «Уверенный», капитана третьего ранга Цикорадзе. И вся бурная жизнь большого военного корабля проходила под строгим боцманским оком. Которое все видело и ничего не оставляло без внимания.

И если вдруг солнечным днем, гулко раскатываясь над соленым простором Севастопольского рейда – так, что оборачивались легконогие девушки, поднимавшиеся по Адмиральской лестнице об руку с белозубыми моряками, – гремел хриплый и яростный бас:

– Да что ж ты делаешь, марсофлот полорукий!!! Мать твою разъедри в иже херувимы через шестьсот шестьдесят шесть коромысел, и т. д… – то это означало, что один из юнгов, которому было поручено подкрасить шаровой краской слегка облупившуюся дверь ходовой рубки, зазевался и уронил на палубу кисть, не успев вовремя затереть серое пятно.

Матерщинником Василий Иванович был виртуозным; все боцмана, конечно, умели крыть во много этажей: сквернословие с основания мореходства служило им главным инструментом, – но хозяин «Уверенного», прошедший крепкую царскую школу, среди других считался Моцартом. Тем более, что в отличие от незадачливого героя Соболевских морских рассказов, его никто не пытался отучить от ругани: командование понимало, что оставшись без мата, военный флот сделается хуже торгового.

В итоге стараний Василия Ивановича эсминец, отдраенный и вылизанный, всегда сиял, как только что отчеканенная монета, и по нему можно было пройти в белом кителе даже через машинное отделение. «Уверенный» считался образцовым кораблем эскадры – что служило предметом тихой гордости его командира, тоже всегда подтянутого и стремительного, и выбритого до зеркальной синевы.

Кроме того, имелась у боцмана одна особенность, равной которой уж точно не имелось на всем флоте: он всегда был пьян.

Нет, Василий Иванович не слыл пьяницей, тем более запойным; свои боцманские обязанности он выполнял с точностью флотского хронометра, но при этом постоянно находился в нетрезвом состоянии. Самым удивительным оказывалось, что во-первых, никто никогда не видел, как боцман прикладывается к бутылке, а во-вторых – степень опьянения Василия Ивановича оставалась неизменной в любое время суток. Что само по себе являлось загадкой, непостижимой для обычного человека.

Когда «Уверенный» занял первое место в строевом смотре кораблей эскадры, на борт поднялся сам контр-адмирал – поблагодарить команду и вручить заслуженные награды – и, естественно, боцман тоже не был обойден почетной грамотой.

Получая ее из рук командующего, он так оглушительно гаркнул: «Служу! Трудовому!! Народу!!!» – что испуганно взлетели и заорали кружившиеся около камбуза чайки.

Контр-адмирал же отшатнулся, повел носом и сказал вполголоса:

– После вас, Василий Иванович, хоть закусывай, ей-богу…

Никто вроде бы этого не слышал, но в тот же день везде – от машинного отделения до ходового мостика – было известно, что комэск Семенцов вместо предложенного стакана спирта попросил боцмана на него дохнуть, после чего закусил со смаком и покинул корабль, в стельку пьяный и совершенно довольный.

Вскоре после этого боцмана вызвал командир корабля – который, зная Василия Ивановича много лет, до сих пор как-то не обращал внимания на его перманентное состояние.

– Что ж ты, Василий Иваныч, меня перед командующим позоришь, ай?! – укоризненно начал Цикорадзе, быстро шагая из угла в угол своей маленькой каютки. – Неужели не мог хотя бы в этот день к спирту не прикладываться?