Читать книгу Одержимость. Рассказы - Виктория Александровна Захарова - Страница 1

Одержимость

1.

Этого не было, не было, не было!!! Я все придумала, мне все приснилось! Как тогда, когда он… И я не могу этого объяснить! Как же так, почему? Это все произошло не со мной, не со мной, не со мной!!! Я ничего не помню, я ничего не понимаю!

Тогда почему я в больнице? Почему моя челюсть сломана? Почему? За что? За что?!!!!

Я начинаю дико кричать, произнося нечленораздельные звуки, хотя любое движение доставляет мне боль. Боль в лице и … там. Но лучше боль, чем воспоминания. Его лицо. Его страшные глаза, его чужие, жестокие руки, его кулаки! И его предательство…

Мои волосы, черные и кудрявые, разметались по белой больничной наволочке. В палате пахнет хлоркой, и, немного, дождем. Наверное, так пахнет горе. Вокруг густая липкая темнота. Я совершенно ничего не вижу. Но мне этого мало. Я хочу потерять сознание. Я хочу не помнить, я хочу не верить. Я слышу шаги в коридоре, в палату врывается ночная медсестра.

– Чего разоралась? – начинает она ругать меня из темноты.

– Вколите мне что-нибудь, – хнычу я жалобно. Я противна самой себе.

– Что, очень болит? – неожиданно сочувственно спрашивает ночная гостья, – обезболивающего чуток хочешь?

– Нет, убейте меня, – отвечаю я сиплым голосом, – я просто хочу умереть…

2.

Я снова, снова попала в историю. Я сама во всем виновата, сама. Так я повторяю себе каждое утро, просыпаясь в больнице. Вид слабых серых солнечных лучей, проникавших через пыльные окна палаты, заставляет меня снова и снова видеть себя. И это доставляет мне страдания. А что я еще хотела? Мою испорченность, мою порочность видно невооруженным глазом. Кого я хотела обмануть? Его? Или себя? Мне больше не удастся никого уличить в этом, мне больше никто никогда не поверит! Я уже пыталась свалить свою греховность на другого, близкого мне человека. Я уже придумывала обвинения, чтобы обелить себя… И мне никого не удалось провести. Я жалкая, похабная и бесстыжая… Так мне и надо!

Мой любимый! Надеюсь, его не нашли. Иначе бы он всем рассказал, какая я порочная, испорченная. Я слышу стук в дверь, но мне не хочется никого видеть. Я лежу на больничной койке, отвернувшись к стене и даже не плачу. И не сплю. Только слышу несчастные шаги своей матери, и зажмуриваюсь еще сильнее. Мне так стыдно, что я не могу посмотреть на нее.

– Кто это сделал, Танюша? – устало спрашивает она, – отец должен знать.

Я молчу, но дышу тяжело и прерывисто. Молча кусаю губы, чтобы не заорать. Я хочу, чтобы она ушла, и не смотрела на меня так сочувственно. Я лежу к ней спиной, но ее снисходительный взгляд, привычный мне и знакомый, просто невыносим. Он прожигает мне спину. Уйди! Уйди! Я кричу это мысленно, вслух не позволяя себе произнести не звука. Только судорожно сжимаю пальцами простыню.

Просто я снова влипла в историю. И нет мне прощения. С такими, как я, всегда происходят грязные вещи! Нет выхода. Нет утешения. Моя вина давит на меня железобетонной тяжестью. Я никогда не стану нормальной. Возможно, из-за меня снова пострадает другой человек. Как тогда…

3.

В общем, мою порочность не чем было объяснить, кроме наследственности. Мать моего отца была падшей женщиной. А я, будучи очень похожей на нее внешне, стала демонстрировать неприличное поведение с самого детства. Юбки я любила короткие, платья открытые. Интересовалась взрослой жизнью. Даже обсуждала с девчонками в классе, когда вырастает грудь, и как правильно целоваться! Отец следил за мной особенно тщательно. И мать была уже предупреждена. Ведь она знала мою бабушку по отцу лично!

«Блядь!» – говорил мой папа про нее. И мне было стыдно, что я так на нее похожа. Родители мои порядочные люди. Они старались, как могли, воспитать во мне сдержанность. Но гены взяли свое. Я забеременела в тринадцать! Было много слез, аборт, больница, сожаления и обвинения. И беседы! Ничего не помогало. Я не могла назвать отца ребенка. Я не могла ничего сказать. Ведь я даже не помню, как все произошло! Странный факт – половой акт остался вне моей памяти.

«Блядует по накатаной!» – сказал отец, густые седые брови его приподнялись презрительно, ледяные глаза смотрели с отвращением. Он ждал этого и ни капли не удивился. Мать замаливала грехи. Ее церковный платок висел в прихожей на гвоздике. Она носила траурный черный платок, будто кого-то похоронила. Черный дешевый платок на гвоздике – вечное напоминание о моей одержимости.

А я резала вены. Ни разу не получила полноценного кровотечения, появлялась лишь тонкая полоса на белой коже, и пара жалких капель моей отравленной крови. Наверно, у падших женщин, особо сильный инстинкт самосохранения. Суицид не удался.

Стены в моей комнате были оклеены чудесными обоями – синими, с изображением целующихся серых голубей! Но, после того, как я совершила «это», отец замазал голубей белой краской! Но в углу, под самым потолком, остался фрагмент картинки. Только клюв и два глаза. Два птичьих глаза, смотревших на меня укоризненно. Ведь их похоронили под краской из-за меня!

После нескольких месяцев расспросов об отце моего абортированного ребенка, я сдалась. Мама упорствовала в этом. Но я не могла вспомнить ничего адекватного! Только одно знала я – то, что снилось мне в кошмарах. Отчего я не могла спать, есть, разговаривать. Это вводило меня в оцепенение. Это заставляло меня испытывать ужас днями и, особенно, ночами … Это сводило меня с ума. И я рассказала маме. Оказалось, что я хуже, чем просто проститутка. Я тварь и лгунья…

Меня хотели отдать в интернат. И это было ужасней самых чудовищных моих страхов и фантазий. Я не просто забыла, с кем спала, я еще и… Мне пришлось просить прощения на коленях, клясться, обещать, что вспомню. Ссадины на стертых коленях, от ползания и унижения, долго болели. Но я не вспомнила. Я не знаю, кто был со мной! Может, их было несколько? Может, весь класс? А, может, и бомж из соседнего двора? То, что было в моей голове, нисколько не отвечало действительности.

Я подозревала всех, с кем общалась и виделась. В школе я перестала разговаривать с другими детьми. Ведь в каждом мальчишке мне виделся мой неудачливый любовник, а каждая девчонка казалась осведомленной о том, что произошло. Скоро надо мной начали смеяться – и за спиной, и в глаза.

Каждый день я пробиралась между деревянных парт к своей, самой дальней. Меня сопровождал гул насмешек, а презрительные издевательские лица одноклассников сливались в одну огромную ехидную ухмылку. Я не смела поднять глаза!

Сомнений не оставалось – все знают, кто переспал со мной. Все, кроме меня! Я плакала, … и молчала. Я не могла себе позволить узнать. Правда могла быть чудовищной!

Но скоро родители нашли выход. Меня стали запирать дома, чтобы ничего не случилось. И я постепенно успокаивалась. Моя комната казалась мне убежищем: белые стены, коричневый маленький стол, книжная полка, старый вытертый ковер… Ничего лишнего. Статуэтки, альбомы, игрушки были изгнаны, безжалостно выкинуты отцом. Ведь они меня развращали. Однажды, когда я делала уроки, старательно склонившись над учебником, я услышала воркование. Голубь прилетел на мой подоконник! Я заметалась по квартире. Принесла из кухни немного пшена и высыпала через форточку. Он не съел ни одного зерна. Потоптавшись немного, голубь улетел. Наверное, потому что я была предателем…

А после девятого класса из школы я ушла. Я поступила в колледж и там, хоть и с трудом, я смогла заговорить со своими ровесниками. Но только с девочками. При моей порочности, разговор с парнями неизбежно должен был привести их в постель со мной. Поэтому я получила нелицеприятную кличку за отказ от общения с мужским полом. Нет, не Дева Мария, а просто Лесбиянка.

4.

Несколько лет одиночества не прошли для меня просто так. Они, конечно же, оставили глубокий след в душе. Я его ощущала, как невидимый шрам на коже, как некую неуловимую ущербность. Походка моя стала неуклюжей, как будто я с трудом передвигаю ноги. И во всем образе моем сквозила какая-то неловкость. Каждый день, каждую минуту я чувствовала огромную вину за свою одержимость, за предательство, за боль, которую доставила своим родителям. О своём не рождённом ребенке я не думала вовсе – это был тошнотворный плод, доказательство моего падения и моей испорченности.

К концу обучения в колледже я стала изгоем, одиночкой, неисправимым синим чулком. Мои серые одежды, старые кеды, уродливые очки, затянутые в тугую косу волосы, и вечно срывающийся извиняющийся голос не вызывали желания общаться со мной. Если бы они только знали, что творится у меня в душе, у меня в голове!

Мой страшный мир был внутри – отчаяние, безысходность, вина и беспомощность… Я извинялась за все: за то, что имею отдельную комнату, за то, что родители кормят и обеспечивают меня, и платят за обучение, и заботятся обо мне, и терпят меня. Я стыдилась себя и извинялась за то, что живу…

На выпускной вечер я не попала. Туда нельзя было прийти в джинсах и кедах, а в платье я себя чувствовала просто голой. Мне казалось, все поймут, какая я низкая проститутка, если увидят меня в женственной одежде. Особенно, если я распущу свои густые волнистые волосы, сниму очки… Но мама настаивала, чтобы я получила диплом, как и все, на банкете. Платье мне купили глухое и черное, закрывавшее большую часть моего тела.

Я с интересом разглядывала себя в зеркало – крутой изгиб бедер, полная грудь, длинные прямые ноги … Как красиво! Какой я могла быть счастливой, если бы не была моральным уродом! Какая жуткая ирония судьбы: будучи душевным инвалидом, испорченной порочной лгуньей внутри, снаружи я была красавицей… Я одела туфли на каблуках, распустила волосы, прошлась по коридору, копируя походку манекенщиц, круто развернулась и застыла перед зеркалом, уперев одну руку в бок, а другую закинув за голову.

– Репетируешь? – услышала я насмешливый голос отца. Он наблюдал за мной в приоткрытую дверь из родительской спальни. Мне стало стыдно за то, что рассматриваю себя.

– Папа, я … – перед глазами у меня все плыло. Я не могла произнести ни слова от смущения и страха, а еще от отвращения к себе. Отец наблюдал за мной с интересом, пристально вглядывался в мое лицо, как будто выискивая там признаки и показатели «того самого», что он ненавидел.

Накануне выпускного вечера мне стало дурно. От страха меня трясло, я не могла ни есть, ни спать. К утру, после нервной бессонной ночи, я выглядела очень плохо. Лицо стало землистым, руки мои тряслись, и я перевернула чашку с утренним чаем.

– Так не пойдет, – сказал отец, – нужно вызывать скорую. Старый телефон стоял на тумбочке в прихожей. Пять шагов. До него было всего пять отцовских шагов… И он уже повернулся, намереваясь пройти к телефону.

– Не нужно, папа, пожалуйста! – попросила я, – я сейчас возьму себя в руки. Почему-то в этот момент попасть на выпускной вечер мне захотелось ценой собственной жизни. Может, потому, что в платье я выглядела изумительно, и мне хотелось после четырех лет унижений показать всем, что я НЕ ЛЕСБИЯНКА! НЕ СИНИЙ ЧУЛОК! НЕ ТАКАЯ! Или, потому, что Вовка Кондратенко, тайный, почти неосознанный мной предмет робкой влюбленности, мог увидеть меня НОРМАЛЬНОЙ!

– Тогда ты выпьешь лекарство и ляжешь, может быть, к трем тебе станет лучше, – смилостивился отец и накапал мне в стакан смесь лекарств. Взгляд его был удивленным, а в голосе проскальзывала едва скрываемая ярость. Наверное, я его разозлила, когда выделывалась перед зеркалом! Я покорно выпила отвратительный раствор и улеглась в постель. Но на вечеринку я все равно не попала. Я так сильно волновалась, что к двенадцати дня меня начало тошнить и рвать, а к двум начался сильный понос.

Диплом об окончании колледжа забрала в деканате мама.

5.

А потом мне разрешили устроиться на работу.

Это был магазин, книжный. Я работала консультантом с графиком два через два. Это означало, что два дня подряд с девяти утра и до девяти вечера я была на работе, а потом – два выходных. Какое это было счастливое время! Наверное, самое счастливое, в моей неудачной никчемной жизни!

В магазине всегда было сказочно уютно. Через огромные витражи в торговые залы проникал пыльный солнечный свет, и, казалось, делал значительнее все предметы, на которые он попадал. И книги, и красные яркие стеллажи, и деревянные подиумы, и рекламные стойки. Мне чудилось, что я нахожусь в прозрачном домике. Ведь и солнце, и дождь и снег всегда были рядом. Их отделял от меня тонкий стеклянный слой. Казалось, стоит протянуть руку, и ты почувствуешь теплые капли дождя или обжигающий холод снежинок на своей ладони! Но, одновременно, находясь рядом со стихией, я чувствовала тепло дома, запах типографской краски новых книг, слышала негромкие переговоры людей, влюбленных в литературу. Это был особый мир!

Я раскладывала книги по полкам, консультировала покупателей. Никто из них даже не догадывался о моем недостатке – порочности. В первый раз в жизни я смогла забыть, кто я на самом деле. Какая я тварь. Моя вина стала, как будто отдаляться от меня, становиться все меньше и меньше. Иногда мне удавалось по нескольку дней не вспоминать «об этом». Особенно, когда отец уезжал в командировку, и мы оставались дома вдвоем с мамой. Коллеги по работе тоже ничего обо мне не знали и считали меня немного стеснительной, но, в общем, нормальной девчонкой. Но самым главным были книги! Много книг! Можно было выбирать любые и читать, читать, пока прочитанное не вытесняло из меня почти полностью мой изъян или воспоминания о нем.

Прошло два года, и память стала тускнеть. Болезненные воспоминания о моем диком поступке молодости, моей испорченности и уродстве стали отступать. Мне казалось, что все это было не со мной. События вспоминались мной расплывчато и отрывисто. Только ночные кошмары остро, но ненадолго вторгались в мое сознание. На работе меня повысили, я стала администратором торгового зала. В моем подчинении были целых пять человек! Я удивлялась несколько месяцев этому повышению, а потом… поверила. Я поверила, что могу жить нормальной жизнью. Меня ценят! Меня уважают! В меня верят! И, спустя время, с трудом, преодолевая подозрения, я поверила тоже.

Но жизнь для меня не стала менее мучительной. Моя вечная вина, черная точка моей биографии, не давала покоя моим родителям. Господи, если бы не они, я навсегда бы забыла об этом. Вычеркнула из своей жизни, вырезала бы прогнивший кусок из нити своей судьбы, завязала здоровый узел и стала бы жить. Жить дальше! К черту прошлое жалкое существование! Но они – мать и отец – вечные порицающие свидетели «того самого», как они это называли, не давали горю померкнуть.

И я стала отдаляться от них. У меня даже появилась подруга! Ритка. Она была кассиром в нашей торговой точке. Веселая, искренняя, она заражала меня своей жаждой жизни, заставляя забыть «то самое», заставляя смеяться, учила радоваться мелочам! Но дома начались скандалы. Почти как тогда, когда я совершила «поступок». Отец считал, что мне нельзя читать любовные романы, но я больше всего любила именно этот жанр! Книги пришлось прятать в тумбочке возле кровати. Когда у меня был выходной день, я, занимаясь домашними делами, с радостью предвкушала наполненный чтением вечер! Уже лежа в постели, я вытаскивала из тумбочки свою книгу, открывала и с упоением вдыхала запах недавно напечатанных страниц! А потом погружалась, полностью вживалась в перипетии жизни героини! Ведь если нет своей любви, можно жить чужой!

Но иногда, отец находил эти книги и безжалостно портил. Рвал и выбрасывал в мусорку.

– Проститутка! – орал он в ярости, – шалава, тварь!

А я молчала. Мне хотелось крикнуть в ответ, что я «не проститутка». Но я не могла. Ведь он знал всю правду обо мне.

И еще, его возмущала косметика. Дома я не красилась, и на работу уходила без макияжа. Но утром в магазинной подсобке мы с Риткой наводили красоту по журналам. Я выучилась красить глаза, чтобы разрез их выглядел кошачьим, а на свои полные губы наносила блеск. Получалось красиво. Лицо мое приобретало этакую породистость, и я часто ловила заинтересованные взгляды молодых парней и взрослых мужчин. И мне это льстило. Тем более, что вызывало неизменное одобрение Ритки. Но однажды в наш магазин зашли мои родители. Они гуляли в парке и решили проведать меня. Появление их в моем полу выдуманном мире было странным и неестественным. Я чувствовала смутную угрозу от их присутствия, но объяснить, почему, не могла даже себе. Может, мне было стыдно за старомодное бежевое пальто моей матери, ее затравленный, как будто просящий, взгляд? Или, за неграмотную, но уверенную речь отца? За его поведение – оценивающее и властное, как будто он что-то понимал в книготорговле? Я не знала.

Но я забыла про макияж! И про облегающую блузку яркого цвета, которую мне одолжила подруга! Мать и отец сделали вид, что ничего не заметили, но вечером, когда я пришла домой, они не разговаривали со мной. Показывали мне свое порицание, свое осуждение, усиленно изображая, что меня не существует! Так продолжалось несколько дней. Я снова почувствовала себя маленькой и беспомощной. Интересно, они знали, насколько жестоко ранят меня?

И мне пришлось просить прощения, совсем как «тогда», обещать, и даже поклясться, что я больше никогда не буду так выглядеть! Они простили меня спустя месяц. Отец даже не обозвал меня.

Моя ненависть к ним скручивалась в тугой жгучий ком у меня внутри. Но я молчала.

6.

Я много раз спрашивала свою совесть: так ли я виновата в своем «поступке» на самом деле? Мне исполнилось двадцать. Сомнения зародились и стали одолевать меня сначала робкими, а потом более настойчивыми вопросами. Я все еще не могла успокоиться. Давление отца стало невыносимым. Я просто возненавидела его. И маму заодно с ним. Зачем, зачем они так часто напоминают мне «об этом»? Ведь всем нам было бы легче все забыть? Прошло семь долгих мучительных лет, и моя порочность больше не проявляла себя. Я была готова забыть, а они – нет… Вспышки ненависти к ним сменялись сожалениями. Мне все чаще и чаще хотелось сказать им: «Хватит! Хватит об этом! Ведь я была совсем ребенком!» Но я молчала, уверенная, что не буду услышана в своем отчаянном крике.

Наверное, нужно было кому-нибудь рассказать «об этом». Может быть, мне стало бы легче… Но я с трудом признавалась себе в том, что все это БЫЛО СО МНОЙ! Даже Ритке я не могла открыться, а больше у меня никого не было. Кого я могла призвать к себе в судьи?