Читать книгу Солнышко лесное. Викторианские истории (сборник) - Виктория Габышева - Страница 1

Чудо египетское

С Изой всегда было легко и весело. Надя знала ее еще с тех времен, когда их горшки в детском саду стояли рядом на полке. Потом малышковый возраст сменился писклявым, голенастым, с косичками и коричневыми форменными платьицами. Иза уже тогда умудрялась выделяться своеобразной женственностью (если это определение вообще подходит маленькой девочке). Став чуть постарше, одной из первых начала подводить глаза обыкновенным черным карандашом, узнала, как на стрелку «поехавших» капроновых колготок капнуть лаком для ногтей, учила одноклассниц и другим, чисто женским премудростям. В десятом девчонки, собираясь на дискотеку, выстраивались к Изе в очередь, и она, вооружившись акварелью, разрисовывала девичьи веки длинными загадочными тенями… Благословенное время, когда не было ни косметики, ни аллергии! Цвет волос менялся с помощью цветной копировальной бумаги, а простые стекла очков к лету затенялись цветными фломастерами.

После школы Иза, опять-таки опередив всех, «сбегала» годика на два замуж. Напропалую хипповала со своим длинноволосым мужем, мотаясь с ним по каким-то сомнительным квартирам. Ходила в чем-то непонятном, мешковатом, да и пошитом, похоже, из дерюги. Но, вернувшись в отчий дом к вящей радости родителей, вдруг остепенилась. Поступила в институт, а получив диплом товароведа, – на работу в ведающую дефицитом торговую структуру.

Одноклассницы вовсю катали коляски с детьми, кое-кто «киндеров» уже и в школу за ручку водил. Иза же, метр с кепкой (про таких говорят: «Маленькая собачка до старости щенок»), своей неистребимой женственностью сбивала с панталыку и седовласых мужей, проходясь по семьям цокающими сапожками (каблук 12 см), и безусых, потеющих от робости практикантов, оставаясь свободной и независимой. Однако через десяток лет она вышла-таки замуж за своего начальника. Молодожены обзавелись шикарной квартирой в центре и окружили себя зеркалами, пуфиками и полупрозрачными импортными шторами. За цену «Жигулей» Изка купила собаку породы мастино-неаполитано и назвала пса Сыночком.

Надю, изредка бывавшую у Изы в гостях, Сыночек игнорировал. Обычно он, флегматичный, лениво-царственный, по-хозяйски возлежал на угловом диване, сливаясь с серебристой обивкой. Беседуя с подругой, Иза время от времени крепко брала горячо обожаемого Сыночка за колышущиеся брыли и целовала в слюнявую морду.

…По сложившейся традиции, под Новый год одноклассницы устраивали девичник. На этот раз решили собраться у Изы.

Она встретила гостей в чем-то воздушном, нежно-розовом. Каблучки атласных домашних туфелек утопали в шелковистом ворсе персикового ковра. Свечи в канделябрах освещали стол, где в хрустальных лодочках томились похожие на тараканов креветки с несчастными глазками, бутерброды с красной и черной икрой; в центре философски ухмылялся раскинувшийся на огромном блюде фаршированный поросенок. Вытянутые лепестки фужеров готовились принять темно-вишневое вино.

– Ешь ананасы, рябчиков жуй, – прошипела Маша в сторону.

По тому новорусскому, голодному для большинства времени стол нагло демонстрировал хозяйкину заносчивость и тщеславие. Но захмелели и натянутый вначале разговор все чаще перебивался вечным: «А помнишь?..» Между осторожной дегустацией креветок (мало кто знал, как есть этих морских зверьков) вспомнили акварельные тени и «бумажную» краску для волос. Потом зашел разговор о мечтах – школьных и нынешних.

– Слушай, Из, – развернулась к хозяйке внушительным «буфером» Маша, размахивая рукавом со следами салата, – я вот, к примеру, мечтаю о даче. Возраст, что ли, к земле тянет? Надька – как из малосемейки в нормальную квартиру вырваться, дети подрастают. А о чем можешь мечтать ты? О звездочке с неба? Ну чего еще-то хотеть от жизни? Все есть: дом, как говорится, полная чаша, дача не дача, машина не машина, муж – не груш объелся…

– Чего хочу? – задумалась Иза. – Норковую шубу. Египетскую. Вы не представляете, какое это чудо!

Подруги удрученно замолчали. Мечтать о такой роскоши они не осмеливались. Если бы кто сказал, что через какой-то десяток лет все будут ходить в норковых шубах – от китайских до греческих – никто бы не поверил. Самой шикарной считалась Томкина каракулевая дошка, на которую она угрохала все свои и мужнины отпускные. Надя ходила в перелицованном мутоне. Маша – в драповом пальто с видавшей виды крашеной лисой. Остальные тоже кто в чем…

Через год собрались у Томки.

– У меня, девочки, просто, на рябчиков с ананасами не надейтесь…

– Изка сказала, может, не придет. У нее Сыночек заболел, – сообщила Надя.

– Сыночек? У нее же нет детей! – удивилась Маша.

– Она пса своего так называет…

Перемыли Изе косточки. Вспомнили об абортах от первого «хиппатого» мужа, поиздевались над мечтой об «египетском чуде».

– А какая, вроде, душевная была девчонка. Омещанилась вконец. Людям жрать нечего, а у нее креветки… Чтоб ей подавиться!

– Перестань злиться, Машка! Сама-то ела – не подавилась. Тебе бы такого мужа, так и ты, поди, тоже ими объедалась бы и о норковой шубе мечтала.

– Э-э! – махнула рукой Маша. – Спасибо, что хоть не пьет нынче Васька мой – вылечился…

Разговор плавно перешел на мужиков и об Изе забыли. А она вдруг пришла.

– Извините, девчонки, за опоздание. Ветеринара ждала, он моей собаке уколы делает… Такой мужчина, я вам скажу, даром что звериный доктор… – Она бы еще щебетала, но вдруг остановилась. – Что вы на меня так уставились? – И, сообразив, рассмеялась: – А-а, шуба!

А я про нее забыла совсем!

Иза любовно встряхнула свою красавицу. Шуба была немыслимого, волшебного цвета, серебристо-голубовато-серо-жемчужная, с мягким поднято-ниспадающим воротом, изящно окантованным тонкой, меховой же косичкой, с крупными хрустальными пуговицами, расширяющимися книзу рукавами, мягко летящими полами, словно окутанная душистой, сухой и в то же время маслянисто сверкающей дымкой…

Ах! Подруги поняли Изу и простили сразу: о таком чуде действительно можно было мечтать!

– Египетская, – пояснила Изка. – Я такую и хотела. Немного длинна, правда, только на каблуках ношу.

– Можно померить? – трудно сглотнув, хрипловато сказала Маша, а руки уже потянулись – потрогать, пощупать неземную красоту.

– Конечно, мерьте! – Изка улыбалась. Она тоже понимала подруг.

Примерка перед узким Томкиным зеркалом в прихожке затянулась. Когда шубу накинула Надя, все разом вздохнули, а хозяйка египетского великолепия в искреннем восхищении закрутила головой:

– Надька, ты – королева!

А Надя и сама видела: шуба будто на нее была пошита. Сидела как влитая…

– Отпад! – выдохнула Маша, у которой пуговицы не сошлись на животе.

Проголодавшиеся от избытка эмоций подруги набросились на еду как волки и через полчаса, к Тамариному смущению, опустошили тарелки с салатом и горячим. К чаю оказалось, что все перебрали с едой и питьем, даже Маша, отдуваясь, отказалась от торта.

– Теперь-то тебе мечтать точно не о чем, – сказала она Изке, возобновляя старый разговор.

– Теперь – да, – подумав, кивнула головой та. – Лишь бы Сыночек больше не болел, вот и все.

За разговором вначале не расслышали дверного звонка, и он загудел настойчиво и сердито. Тамара, сделав «большие глаза», выбежала в прихожую. Послышался недовольный мужской голос и Тамарин оправдывающийся.

– Девочки, – произнесла она упавшим голосом, заглянув в дверь, – Павел пришел. Он сегодня должен был у матери переночевать, но…

– Все, все, – заторопилась Надя, – не расстраивайся и не волнуйся, Тома, все нормально. Мы уходим. Спасибо тебе, было здорово.

За Изой собирался заехать муж, но попозже. Она решила прогуляться с подругами. Погода баловала: обычный в это время года туман испарился, падал легкий снежок. Женщины медленно шли по улице, лениво обсуждая проведенный вечер.

– Девчонки, в туалет захотелось, – остановилась вдруг Маша.

– Я тоже хочу, – отозвалась Иза. – Не подумали в суматохе у Томки сходить…

– Ой, не могу! Давайте скорей! – Маша помчалась вперед.

Ближайший туалет находился на рынке. Надя едва поспевала за пыхтящей Машей, Иза придерживала полы великоватой шубы и семенила за подругами на своих высоченных каблуках, оскальзываясь и смеясь.

Взошли по ступеням в кряжистое каменное зданьице со стороны кокетливо выписанной буквы «Ж». Иза брезгливо подобрала шубу до колен. На лице ее было написано: «Что поделаешь, по нужде ходят и простые смертные, и люди, облаченные в заморское чудо…» Войдя, тотчас чуть ли не на цыпочки встала и опустила подол, хотя пол был неимоверно грязный. «Вид не хочет портить», – сообразила Надя. Несколько женщин, куривших у двери, едва не выронили сигареты и с откровенной завистью уставились на Изу.

Подергав закрытые дверцы, Маша простонала:

– Сейчас обоссусь!

– Очередь, – пояснила одна из женщин, не спуская с Изкиной шубы оценивающих глаз.

Маша наконец попала в вожделенный закуток. Освободился еще один, и Надя, стараясь не дышать, мотнула головой на вопросительный Изкин взгляд:

– Иди, я потом.

Специфическая вонь, казалось, не действовала на курящих.

– Египетская? – поинтересовался у Нади кто-то, не удосужившись уточнить, что именно. Без того всем понятно.

– Мг-м, – кивнула она и замерла в ужасе от дикого вопля, раздавшегося там, куда удалилась Иза.

Прошел миг ступора, и все, включая вылетевшую из своей кабинки Машу, столпившись у входа в узкий пенал, снова оцепенели.

Пол в кабинке был залит кровью, в которой плавали темные страшные сгустки… и подол шикарной шубы. Вполне живая Иза стояла на коленях, склонившись головой над умопомрачительно грязным унитазом, и копалась в нем руками… Она уже не кричала. Кричала Маша:

– Шуба, Изка! Ты что! Ты что, Изка, шуба, ты что!

От крайнего изумления и страха Маша не могла найти слов. Остальные потрясенно молчали.

– Спятила! – взвизгнул кто-то через мгновение.

– Сами вы спятили, – огрызнулась Изка, не поднимая от унитаза головы, и как-то странно пискнула, а следом послышался громкий кошачий плач. Иза начала стягивать с себя шубу, хватая ее окровавленными руками…

Когда она выходила из кабинки, женщины поспешно расступились. Оглянувшись, Надя удивилась, сколько их успело набежать. Вроде, всего три курили у двери… То маленькое, синюшно-красное, что Иза завернула в шубу, продолжало плакать пронзительно и волнисто. И женщины разом заговорили:

– Мамочки мои!

– Ребенок!

– Милицию надо вызвать!

– Это девка молодая скинула, я видела ее, я видела, как она шла! – заголосила одна из «курилок».

– Сука какая!

– Шла и шаталась, я еще подумала…

– Мальчик… – сказала Иза, растерянно и счастливо улыбаясь. Щеки у нее были мокрые и черные от размазанной туши. – Я ему ротик почистила, он и закричал… Надя, ты можешь свой шарфик дать? Головку ему надо закутать, а у меня, видишь, шарф дурацкий, шифоновый…

Милиционеры с трудом разжали Изкины пальцы, чтобы подоспевший врач занялся ребенком. Надя подо-брала с пола безнадежно испорченное египетское чудо… В роддом женщины поехали вместе.

– Ты что, Изка! Шуба, шуба… – плакала Маша, обнимая подругу.

…Следующий девичник справляли у Нади. Иза не пришла: ее сыну Андрюшке исполнился год.

Рыжая

Нина никогда не считала себя красавицей. Маленькая, круглая, как горох. Волосы светлыми колечками по плечам рассыпаны, глаза то ли голубые, то ли зеленые в мягких складочках припухших век и носик пипкой. Ну никак не красавица. И чем она только Семена приворожила? Глядела на него – наглядеться не могла, хотя снизу видела только подбородок упрямый с ямочкой посередине. А лишь наклонялся над ней, вспыхивала и краснела, высвечивая сквозь безвольные кудряшки розовым темечком, как краснеют только белобрысые. Ночью при неярком свете ночника она рассматривала лежащего рядом мужчину и тихонько касалась пальчиком бровей, сросшихся на переносье, двух темных полукружий глаз, щедро опушенных ресницами, твердых губ, недавно раскрытых для поцелуев… Семен спал тихо, без храпа, как ребенок. Всеми клеточками организма Нина ощущала такую любовь, что начинала плакать. Он испуганно просыпался, сонно шептал на ухо разные смешные слова, сгребал ее в охапку и не выпускал до утра.

Нине перевалило за тридцатник, и замуж за Семена, конечно, ужасно хотелось, но о свадьбе он молчал. Молчала и она, боясь спугнуть неосторожным словом маленькое свое счастье.

Когда он полушутя-полусерьезно сделал Нине предложение, ее малыш уже вовсю толкался изнутри крохотными ножками. Так она и предстала перед будущей свекровью впервые – с животом, над которым не сходились края пальто, и боязливо подобралась, встретив жесткий, неприязненный прищур.

– Значит, женишься на животе, – констатировала высокая, ссохшаяся, как осенняя полынь, черноглазая старуха.

Нина занялась краской густо, до слез.

– Ну, не совсем так, – засмеялся Семен, – люблю я ее, мелочь пузатую. А что тянули, так это я маху дал. Жениться-то решил сразу, когда в первый раз увидел, как она краснеет, – и подмигнул Нине черным, как у матери, глазом.

– Ну-ну, – неопределенно пробурчала старуха, – живите… – Ушла в комнату и оттуда уже донеслось: – Мальчишка у вас будет.

Мальчишка и родился. Весь в Семена и лицом, и статью. Только характером мягкий, уступчивый – в Нину. Но это стало понятно после, а тогда муж закинул в окно роддома огромный букет полевых цветов. Нина снова поплакала от избытка чувств и все саранки перецеловала, измазавшись оранжевой пыльцой.

Папашей Семен оказался образцово-показательным. Стирал пеленки, вставал ночью к маленькому и по воскресеньям давал жене выспаться, а сам готовил что-нибудь вкусненькое, одновременно драя полы.

Когда младшему Семке исполнился год, было решено оставлять его на попечении бабушки. Нина вышла на работу. Бабка, скупая на ласку, при родителях внука воспитывала строго, но Нина шестым чувством знала, что едва за ними закрывается дверь, старуха тут же начинает тормошить внука, целует его сухими губами в крепкие, румяные, как яблочки, щечки. При редких семейных ссорах бабка всегда вставала на сторону невестки, то ли из женской солидарности, то ли по какой другой причине, прикрикивая на сына:

– Охолонь, мужик!

Нина постройнела – костюм сидел как влитой, складки на боках не выпячивались. Она вдруг расцвела той скромной женственностью, которая не сразу бросается в глаза, но на которую, раз приметив, хочется смотреть и смотреть.

С Семеном у них начался второй медовый месяц. Не тот, мягкий и спокойный, когда Нина плакала от счастья, а с бурными сценами ревности, страстью до изнеможения и выяснениями отношений.

– Этот рыжий практикант прямо в вырез кофточки тебе заглядывал, я видел!

– О чем ты говоришь, Сеня, он же головы от приборов не поднимает!

– Знаю я вас, баб!

– Не обращай внимания, – скрипела свекровь. – Перебесится…

На работу Нина стала ходить в глухом свитере, старалась не задерживаться, но ее домашний Отелло никак не мог угомониться.

Два события – радостное и горькое – случились одновременно. Нина снова понесла, а у бабушки признали рак горла.

– Может, не надо? – прижимаясь к мужу ночью, шептала Нина. – За мамой уход нужен. Да и деньги. А тут такое дело… Может, повременить, аборт пока сделать?

– Я те дам аборт! – щекотно и горячо говорил в ухо Семен. – Девочку хочу. Похожую на тебя, – и гладил большой ладонью ее живот, – мелочь ты моя пузатая…

Старуха умирала тяжело и долго. Пыталась улыбаться, говорить не могла и только записки оставляла на стуле: «Цветы не забудь полить», «Рецепт брусничного пирога найдешь в старой сахарнице на полке». Отыскав бумажку с рецептом, Нина тайком плакала и каялась, что долго не могла простить свекрови ту первую, памятную встречу. Хоть и не перечила ни разу, но ведь и признательности не выказывала… Теперь она подолгу сидела с бабкой, читала вслух и изредка ласково поглаживала сухие руки, похожие на осенние растения.

Однажды обнаружила записку под кроватью: «Будет девочка». И точно, родилась девочка. Семен снова закинул в окно букет цветов. В него вплелись несколько веточек полыни, и в палате долго стоял горьковато-душный запах.

…Счастливые лица обоих Семок, перевязанный розовой лентой кулек у старшего на руках. Когда девочку развернули на диване возле бабушки, маленькая заорала так требовательно и пронзительно, что Семен отскочил, засмеялся и внезапно резко замолчал.

Потешно дрыгались красноватые ножки девочки, крохотные кулачки молотили воздух, а голова была бесстыже, неприлично апельсиновой – рыжей.

– Не моя, – глухо сказал Семен, тяжко развернулся и пошел к двери. Половицы жалобно заскрипели, а дверь ухнула так, что в серванте звякнул хрусталь. У Нины, без сил рухнувшей на колени перед диваном, потемнело в глазах. «Не моя, не моя, не моя…» – больным эхом отзывалось в голове.

Бабка хрипела, силясь что-то сказать, трясла рукой, но махнула ею и опустила на поникшую голову невестки.

Старуха смотрела на девочку, не отрываясь. Прошло несколько минут, а может, часов, и вдруг Нина услышала булькающий, похожий на кудахтанье звук: свекровь смеялась.

Семен пришел ночью пьяный. Впечатав в ковер прихожки грязные следы неснятых сапог, разлегся в кухне прямо на полу и в первый раз захрапел мощно, с присвистом.

Утром бабка почувствовала себя хуже. Супруги встретились у ее кровати, пряча друг от друга глаза и, не сговариваясь, начали делать каждый свое: Нина смазала старухины пролежни, посидела с ней, помыла комнату, Семен сварил обед и поиграл с Семкой. Отвлекаясь, Нина со стесненным сердцем убегала в соседнюю комнату, где маму ждало оранжевое чудо, на редкость жизнерадостное и активно пачкающее пеленки. Семен к ребенку не подходил…

– Отмучилась, – говорили тихие старушки в черном, бабкины подружки, сменяя друг друга у изголовья усопшей. Бабка лежала спокойная и светлая, с умиротворенностью на суровом лице.

После поминок муж буркнул:

– Ухожу я.

Вихрем взметнулись Нинины мысли: броситься на грудь, заплакать, задержать или… Или запереть дверь, выбросить ключ в форточку, объясниться… Но в чем?

Нина лишь холодно кивнула.

Семен обнял ничего не понимающего сынишку и зачем-то в первый раз зашел в комнату к девочке, которую Нина назвала Анастасией в честь бабки. Долго смотрел на рыжие вихры и улыбнулся в ответ, когда Настенька вдруг улыбнулась ему беззубо и беззащитно…

Потянулись дни, похожие один на другой. Пеленки, горшки, у сына ветрянка, потом ветрянка у дочки… И только ночью, когда дети наконец-то засыпали, Нина беззвучно плакала, зажав зубами угол подушки.

На сороковины Семен пришел осунувшийся, сел в углу как чужой, спросил, где сын. Выздоровевшего Семку Нина отвела к соседке.

…Захлопнулась дверь за последним гостем. Потоптавшись у дверей, муж бросил шапку наземь:

– Все! Не могу без вас. Тебя прощаю, девочку буду любить, как свою.

Нининых объяснений он не стал слушать.

Летом решили переехать на дачу – квартира нуждалась в ремонте. Семен собрался передвинуть шкаф, возле которого стояла когда-то бабкина кровать, и на пол слетел застрявший между мебелью и стеной лист бумаги.

«Семен! – словно с того света обращалась к сыну покойница. Почерк был неровный, буквы клонились книзу. – Я не говорила тебе о своей настоящей матери, твоей бабушке. Она меня не воспитывала, отдала в семью брата, и увидеть вживую мне ее так и не довелось. Уехала куда-то за моим отцом и сгинули оба. Рассказывали, что была красавица. Все наши темные, и мы с тобой тоже, а она была рыжей, как твоя дочь. Погляди на фотографию. Вот где порода-то выстрелила. Так что Нину ни в чем не вини».

Какая фотография, где?!

Семен с грохотом развернул шкаф и поднял с полу пожелтевший снимок, с которого весело и ясно глянула на него Настенька, какой она будет лет через двадцать.

Спаси и сохрани

Юлька еще во сне услышала плач. Слабый и жалобный, он бил по нервам, как смычок по натянутым струнам. Она успокаивающе провела ладонью по животу, нащупала кнопку ночника. Брызнул и разлился по комнате теплый оранжевый свет. Юлька отодвинула штору, с трудом дотянулась до форточки. Тень на стене графически обозначила ее фигуру, почти бестелесную сверху, перелившуюся в большой круглый живот.

Она судорожно вдохнула свежего воздуха и глянула в окно на туманные чудища зданий с погасшими окнами. Только одно светилось одиноко и тревожно. А по улице, как воплощение чьего-то больного воображения, кралась на цыпочках огромная рваная тень, колыхалась, прячась за стенами домов, исчезала и появлялась снова…

Юлька с треском задвинула штору, обхватила живот руками, снова слыша плач своего еще не родившегося ребенка. Чувствует ли его только она, связанная с ним видимыми и невидимыми ниточками, или может услышать кто-то еще?

Муж спал на спине, вскинув вверх руки, как спят здоровые дети и мужчины. Он просил разбудить, если она снова услышит плач. Что-то пробормотал во сне, повернулся на бок, подложив под скуластую щеку тяжелый кулак. Будить его не хотелось.

– Тише, маленький, тише… Ты боишься этого мира?

Страх снова холодными пальцами сжал сердце.

– Спаси и сохрани! – прошептала Юлька, повторяя слова молитвы, которую придумала сама, – Господи, спаси и сохрани моего ребенка от нездоровья, от злых людей, от неосторожных слов, от всего плохого!

Почему же он плакал, ее маленький?

Врач на Юлькины жалобы устало пожал плечами:

– Патологий не наблюдается.

Она гладила живот, пытаясь унять нервную дрожь:

– Ты будешь самым счастливым. Мама и папа любят тебя.

Когда маленькому в животике было пять месяцев, в фирме заметили наставленные юбки, предупредили: условиями контракта никаких родовых выплат не предусмотрено. Юлька срочно разорвала контракт и пошла на биржу труда.

– Что же вы так поздно спохватились? – удивилась девушка-юрисконсульт и тут же успокоила: – Ну ничего, наденьте широкое такое платье, а в беременности ни за что не признавайтесь. Иначе не видать вам никакой работы! – и дала десять адресов.

– Вы, извините, не беременны?

Этого вопроса Юлька ждала, но он всегда заставал ее врасплох.

– Вы, женщина, опоздали, мы уже взяли на работу нянечку…

К концу дня у Юльки дрожало все внутри, дрожали ноги от усталости, а губы от обиды и унижения. Придя по последнему адресу, она рывком распахнула дверь:

– Я жду ребенка, уже на пятом месяце. Вы меня, конечно, не возьмете.

– Очень даже возьму. Но, во-первых, здравствуй, Юля!

Она робко подняла голову и встретилась со смеющимися глазами:

– Господи, Нина!

Заведующей была Нина, бывшая напарница в детском саду, куда Юлька пришла когда-то после педучилища. После объятий, ахов и охов перешли к делу:

– А почему нянечкой? Я бы воспитателем тебя по-ставила, их, как всегда, не хватает.

– Мне бы лишь до декрета…

– Хорошо, но тогда кастрюли с супом таскать придется…

За неделю до декретного отпуска Юльку перекинули в другую группу. Какая, собственно, разница, где шваброй махать, а все же с сожалением оглядела детские головенки, сердечно простилась с воспитателями – успела привыкнуть.

По спине пробежал холодок, когда встретилась с неприязненными серыми глазами, многократно уменьшенными толстыми линзами. Зинаида Петровна, воспитательница «подготовишек», была монументальна и напоминала женщину с веслом. Юлька с первой же встречи почувствовала, что раздражает ее. Проходя мимо, инстинктивно прикрывала живот руками, стараясь быть как можно незаметнее.

– За что она меня так ненавидит? – жаловалась своей подруге заведующей.

– Да у тебя просто мнительность, как у любой беременной. Она что, к тебе или детям плохо относится?

– Да нет…

– Ну и все… Работать-то тебе осталось три дня, уж потерпи. Не гони на Зину волну. Нормальная баба. Работящая, аккуратная, жалоб не было. Брось, не дури…

В последнюю ночь перед родами между шатким сном и явью Юльке приснилась женщина с веслом. Огромная, беломраморная, она угрожающе раскачивалась, собираясь упасть на Юльку.

…Роды были тяжелые, с осложнениями. Оглохнув от боли, Юля с трудом повернула голову к акушерке: ее мальчик заплакал знакомо, слабо и жалобно, растопырив крохотные красные пальчики.

На первое кормление сына ей не принесли. Не принесли и на второе. Юлька металась по больничным коридорам в поисках педиатра и бессильно сползла по стене после слов:

– Ребенок находится между жизнью и смертью…

Очнулась после резкого запаха нашатыря, слизнула кровь из закушенной губы.

– Нельзя же так, – успокаивала врачиха, – молоко пропадет!

Молоко пропало. Руслан, Русик, Росинка рос искусственником, но в развитии опережал сверстников: сел в пять месяцев, в семь пошел, в девять уже бегал, к полутора – рассказывал про Курочку Рябу. К двум годам встал вопрос о садике, и Юлька пошла к Нине.

– В младшей группе у меня Зинаида, – задумалась заведующая, – если вспомнить, как ты ее «любила»…

Выбирать не приходилось. На новой работе ее пообещали ждать, но свято место пусто не бывает, и Юлька, вздохнув, согласилась:

– Зина так Зина. В конце концов, ты же говорила, что она неплохой воспитатель.

Русик не понимал, куда его ведут, вертел круглой головой, раскачивая помпон на шапочке. В детском саду Юлька разжала вцепившиеся в руку пальчики, и ребенок не заплакал, послушно дал завести себя в группу. В его грустных глазах отразилось мамино растерянное лицо.

– Я скоро приду за тобой, маленький!

…Вечером Юльку неприятно кольнуло, что Русик не бросился к ней, раскинув руки, как остальные ребятишки к своим родителям, а приблизился бочком и ткнулся круглым лбом в колени. Подошла нянечка с заметно выпирающим из-под фартука животом (ох и везет же этой группе на беременных!):

– Это ваш малыш? Такой славный! Сам солнышко нарисовал! – она присела на корточки перед Русиком. – Придешь завтра в садик?

Сын длинно посмотрел на нее и отвернулся.

– Придет, – вздохнула Юлька, – куда он денется?

…Строгие черно-белые будни – темный костюм деловой женщины, быстро бегущие буквы на мониторе – сменялись яркими выходными: домашнее платье с ромашками, большой оранжевый мяч, цветочная радуга, которую однажды нарисовал сын.

Русик, Росинка… Он изменился. Стал рассеянным, часто капризничал, но в детский садик вставал, как маленький солдатик, одевался и шел без рева. Каждый раз, когда Юлька, на мгновенье обняв его, легонько подталкивала к входу, он останавливался и смотрел на нее.

И снова от непонятного страха сжималось сердце.

А вечером неизменно подходила нянечка. Иногда по припухшим векам было заметно, что она плакала. Звали няню Лиза (Юлька про себя называла ее Бедной Лизой). Ушки у молодой женщины были слегка оттопырены, что придавало ей детскую беззащитность. Что-то связывало Бедную Лизу с Русиком, ведь ни к кому из родителей она больше не подходила. Няня не говорила ничего нового, кроме «Русик – хороший мальчик», и Юлька отнесла ее странное поведение к причудам беременности.

…Этот плач!.. Она узнала бы его из тысячи. Он доносился откуда-то издалека, и Юльке пришлось схватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Мысли лихорадочно взметнулись, разом выстроившись в ассоциативный ряд: рваная тень, крадущаяся по ночной улице, вкус крови во рту, женщина с веслом… Русик вышел, всхлипывая, с покрасневшими глазками.

– Все хорошо, маленький, все будет хорошо, – пальцы у Юльки дрожали, пуговицы никак не могли попасть в петли.

Рядом тяжело опустилась Лиза:

– Давайте помогу.

– Почему он у вас всегда плачет? – решилась спросить Юлька у Зинаиды.

– Не знаю, – равнодушно пожала та монументальными плечами и вышла из комнаты.

Назавтра за Русиком пошел папа.

Юлька чутьем поняла: что-то случилось. Муж угрюмо молчал, сжимая и разжимая ладони. Она знала у мужа такую особенность: ему надо было сначала переболеть самому, прежде чем что-то сказать ей. Мыла посуду и вдруг, не сдержавшись, подошла, рванула за плечи. Раз-вернув к себе, отшатнулась от муки, застывшей в глазах. Крикнула в побелевшее лицо:

– Что?!

– Ну что, что… Я с ней поругался.

На следующий день Юлька зашла в кабинет заведующей и молча положила заявление на стол. Нина недоуменно улыбнулась, начала читать и задохнулась:

– Н-нет… О-о, нет! Как она смогла?

– Смогла, – глухо сказала Юлька и заплакала.

Вчера на вопрос отца, почему его сын постоянно плачет, Зинаида Петровна ответила, что он дебильный, что она не собирается тратить время и заниматься этим выродком в ущерб нормальным детям.

– Я, конечно, этого так не оставлю, – Нина решительно встала. – Ребенка пока не води. Возьми несколько дней без содержания. Что-нибудь придумаем…

Что можно было придумать? Русик сидел в комнате на полу, вяло перебирал цветные кубики, смотрел снизу вверх зеркальными глазами.

– Усику болно, – буркнул, высвобождаясь из объятий. Погладил по лицу прохладной ручкой: – Мама пачет?

…В магазине Юлька увидела знакомый силуэт. Бедная Лиза медленно и осторожно несла себя, и глаза у нее были отсутствующие, обращенные внутрь.

– Здравствуйте, Лиза! Уже скоро?

– Скоро.

– Простите, Лиза, мне всегда хотелось спросить вас, – Юлька сглотнула ком, застрявший в горле, – почему Русик плакал в группе?

Няня испуганно заморгала рыжими ресничками, беспомощно оглянулась, будто ища у прохожих защиты.

– Я… Мне, наверное, сразу надо было сказать. Но я ее боялась…

– Кого?! – Юлька схватила узкую ладошку, встряхнула. – Зинаиду Петровну?

– Да… Не за себя боялась, поймите, пожалуйста… Из группы она сделала себе как бы семью. Вроде все ее дети. Они же маленькие, они ее мамой называли. А ваш мальчик не хотел. Он ей мешал… Она закрывала его в туалете и выключала свет.

Больно… Как больно… Юльке вдруг захотелось вцепиться в кого-нибудь ногтями, зубами, рыча и рыдая.

– Почему же вы не сказали мне сразу?!

Лиза заплакала. На прозрачном виске забилась голубая жилка, и Юлькина огромная ненависть ко всем и всему резко сменилась узконаправленной жалостью.

– Не плачьте, ради Бога, не плачьте, – она обняла няню и внезапно почувствовала чужую маленькую жизнь, толкнувшую ножкой.

…Вот почему Русик так боялся темноты, засыпая при уютном свете ночника, привалившись головой к маминой груди, к которой так никогда и не приник ищущим ротиком, к груди, где перегорело-перебродило молоко в тревоге за него, маленького…

Зинаиду Петровну отстранили от работы.

«Мы, родители, возмущены произволом, царящим в детском саду №…, – удивленно читала Юлька, – самоуправством заведующей, отстранившей от работы такого замечательного воспитателя, как…»

– Куда заявление пошло?

– В городской дошкольный отдел, – вздохнула Нина. – Да ладно, Бог с ним… Прости меня, это я во всем виновата…

– Ты?!

– Я, Юль, я. Зина – моя соседка. Вся ее жизнь передо мной как на ладони. Однажды ударила девочку по лицу. У той сотрясение мозга. Дошло до газет, до крупного разбирательства. Ее еще тогда уволили. А я пожалела… Ставила в «подготовку» три года подряд. А в этом рискнула дать малышей. Понимаешь, Юль, она старая дева. Мама у нее была какой-то большой шишкой, воспитывала одна и строила Зинку до «не моги». И сейчас строит. Зине уже под сорок, а чуть задержится, мамаша звонит, ругается, требует к телефону, как на ковер. Начальник! Всю жизнь дочери испортила. Отлучиться куда – ни-ни, замуж – думать не смей! А природа-то свое берет… Вот и не выдержала у Зины психика. Родители нарадоваться не могли, а я только с твоим заявлением поняла, что она – больной человек, что к детям ее близко нельзя подпускать, как бы она «своих» ребятишек ни любила.

Юлька перевела Русика в другой сад. Там его окружили заботой и вниманием, зная о скандальной истории. Но месяца через два воспитательница, пряча глаза, посоветовала забрать ребенка из садика:

– Не обижайтесь, пожалуйста, но мальчик, к сожалению, почему-то ни на что не реагирует. Отказывается заниматься, есть, играть, гулять…

– Что же он делает?

– Зайдите потихоньку, посмотрите сами…

Юлька заглянула в дверную щель. Два карапуза, пыхтя, строили на ковре город из кубиков, девочки играли в дочки-матери. Ее ребенок сидел на стульчике, смиренно сложив ладошки на коленях и уставившись в одну точку.

Она распахнула дверь. Увидев маму, Русик встрепенулся.

По крыльцу сада спускались люди. Юлька сдерживалась изо всех сил и все-таки не вынесла раздирающей ее боли: крепко обняв сына, зажмурила глаза и беззвучно закричала:

– Прости, Росинка, прости… Мы с папой тебя любим, мы тебя больше никуда не отдадим. Господи, спаси и сохрани моего ребенка! Господи, спаси и сохрани!!!

Чужая тетка

Марина сошла с трапа и, волоча огромную сумку, бьющую по ногам, поспешила в сторону встречающих. Алешка выбрался из толпы, бросился на шею.

– Мой мальчик! – Марина обняла братишку, с острой нежностью ощутив тонкие ключицы и ребрышки. Уткнулась в висок с голубой прожилкой, вдыхая знакомый молочный запах. Обняла отца и замерла. Хотелось подольше задержать чувство защищенности и покоя.

Ехали домой молча. Безмолвие сейчас было красноречивее слов. Можно просто сидеть, обняв рукой Алешку, вторую руку положить на плечо отцу. Наговориться успеют и потом; теперь важнее прочувствовать единение родства, когда все делится на троих и понимается без слов.

На миг показалось, что вот-вот навстречу выйдет мама, шурша полами шелкового халата, раскинет руки, готовые обнять, приласкать дочку. Марина зажмурилась, готовая отдать все на свете, чтобы это было именно так… Чуда не случилось. Мама кротко улыбалась с портрета в черной рамке.

Не желая расставаться с мечтой, Марина с детским упрямством бросилась распахивать двери комнат. Мама незримо присутствовала в вещах, которые покупала, к которым прикасались ее мягкие руки. Почудилось, что в большой комнате, где висел ее портрет, еще не выветрился горький запах лекарств. И снова, в который раз, молоточком в висках забилась чудовищная, непостижимая мысль – мамы больше нет.

Заплакал Алешка. Отец обнял детей, и они долго стояли так, не в силах оторваться друг от друга.

Улеглись хлопоты, связанные с приездом. Марина что-то чистила, скребла, стирала, стараясь все переделать за короткие студенческие каникулы, оставить на долю отца как можно меньше забот.

– А к тете Зое когда поедем? – однажды спросил Алешка, блестя глазами. Потянул за рукав отца: – Папа, ну когда?

Взгляд отца метнулся в сторону:

– Потом, Алешка, подожди…

– Что за тетя Зоя? – хмуро спросила Марина за ужином.

Фарфоровая чашка, маленькая в крупной руке отца, жалобно звякнула, встретившись с блюдцем.

– Папка, ты что – предатель?

…Алешка тихо посапывал в кровати. Стыл чай. Отец говорил медленно, трудно, тщательно подбирая слова:

– Мама всегда останется в моем сердце… Я любил ее… И люблю… Дочка, поймешь ли?.. Ты знаешь, работа у меня сменная, Лешка оставался один… Он темноты боится… Восемь лет – ребенок же совсем… Я приходил утром и находил его спящим в шкафу с зажженным фонариком. В школе на уроках спит, говорят. Ему нужна мама. А тут друзья случайно… познакомили меня с Зоей. Зоей Александровной. Лешка не сразу привык. Но она хорошая женщина, вот и оттаял…

– Случайно, говоришь? – хмыкнула Марина.

Закипала обида на чужую тетку, посмевшую вторгнуться в их постепенно налаживающийся после смерти мамы мирок, где было место только трем близким душам.

– Я переведусь на заочное, я сама Алешку подниму, я…

Отец шутливо, как в детстве, щелкнул ее по носу, передразнил:

– Последняя буква в алфавите. Пока твой папка жив, учиться будешь только очно. А когда окончишь, осталось-то недолго, так сразу квартиру продадим и поедем на родину мою. Давно ждет отчий дом. Вместе поедем: ты, я, Алешка… Зоя…

– Здорово ты за меня все решил! – Марина неловко взмахнула рукой, и на белой скатерти расплылось желтое чайное пятно. – Представляю, как приятно мне будет жить в твоем доме с чужой теткой!

– В нашем доме, – мягко поправил отец. – А Зоя… Ты полюбишь ее, когда узнаешь ближе.

– Никогда! Никогда! Никогда! – задыхаясь от близких слез, Марина швырнула дверь кухни.

Короткие каникулы пролетели незаметно. Отец к тяжелому разговору не возвращался.

Марина ждала посадки на рейс, нетерпеливо оглядываясь в поисках отца и Алешки, обещавших приехать чуть позже. Когда из такси вместе с ними вышла незнакомая женщина, к горлу подступил ком. Неприязненно пробежавшись по смущенному лицу, скромному костюму, Марина отвернулась и едва процедила:

– Здравствуйте.

Женщина успела всунуть ей в руки пакет, Марина машинально схватила и побежала, облегченно вздохнув: объявили посадку на рейс. Уже в накопителе обнялась с родными, заручившись обещанием отвечать на письма, и даже взглядом не удостоила чужую тетку, смиренно стоявшую рядом.

Марина решила оставить пакет со всем его содержимым в первой же урне, как только выйдет из самолета. Пакет нагрел ей бок: в нем было что-то теплое, духовитое. Осторожно, будто там могла лежать бомба, Марина отвернула бумагу и увидела румяные пирожки. В желудке заурчало, и она, мысленно оправдываясь, надкусила поджаристый пирожок.

Вдруг вспомнилось: мама стоит у плиты, пушистая прядка выпала из-под косынки и касается ямочки на раскрасневшейся щеке. На сковородке скворчит масло, в блюде растет гора золотистых пирожков. Мама строго смотрит на Марину:

– Перестань хватать. Все сядем, тогда и поешь!

Но Марина знает, что мама редко сердится по-настоящему, и быстро убегает, схватив добычу, – самый загорелый, самый поджаристый пирожок. Мама со смеющимися глазами шутливо замахивается кухонным полотенцем…

Подруги не могли узнать Марину, с такой кипучей энергией она бросилась в водоворот событий, в учебу, общественные дела и чуть ли не в разгул. Бегала на дискотеки то с одним ухажером, то с другим, меняла их, как перчатки, держа, правда, на цветочно-шоколадном расстоянии… Марина изо всех сил старалась не думать о «предательстве» отца.

И снова каникулы! Сердце защемило, когда в иллюминаторе появились голубоватые горы и словно в их бережной горсти – родной белый город.

Отец предупредил о том, что не сможет встретить: как раз сегодня отправился получать машину по целевому чеку. Туда и обратно далеко ехать. Вернется, наверное, только дня через три…

Ура, своя машина! К осени, когда папка будет в отпуске, возьмут палатку и поедут втроем рыбачить и собирать грибы-ягоды туда, куда никто еще не добирался!

Марина открыла дверь своим ключом, и на шею кинулся Алешка:

– Я ждал-ждал, заигрался и вдруг забыл! А ты – вот!

Братишка подрос, со скул почти сошла детская припухлость, этакий маленький мужичок. Как всегда, Марина уткнулась ему в висок:

– Мой мальчик!

Оставив Алешку распаковывать подарки, она колдовала на кухне – хотелось приготовить что-нибудь домашнее, подзабытое, умопомрачительно вкусное. С удивлением подбежала к двери, услышав трель звонка, гадая над вариантами: телеграмма от папы? Так быстро? Подруга, вызнавшая об ее приезде? Алешкины друзья?

На пороге с тяжелой сумкой стояла чужая тетка. Марина придержала дверь и почувствовала злорадство, увидев смятение на лице женщины, напрасно дернувшей ручку.

– Здравствуй, Марина, – тетка тяжело опустила сумку, отерла пот со лба. – Я вам тут… Алешеньке продукты немного собрала. Огурчики, пирожки… Он их любит…

– Спасибо, – пробормотала Марина, через порог принимая полную сумку, разом оттянувшую руку. Снова притворила дверь, оставив узкую щель.

– Что-то еще?

– Нет, нет…

Дверь захлопнулась. Сухо щелкнул язычок замка, сверху накинулась цепочка. Марина бессильно привалилась к двери. Сердце царапнул коготок жалости: тетка ехала издалека с тяжелой сумкой, а я даже отдохнуть не пригласила…

– Это была тетя Зоя? Почему ты ее не пустила?

Марина не могла смотреть братишке в глаза. И вдруг разозлилась:

– Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!

– Тетя Зоя хорошая, – еле слышно возразил Алешка.

Через несколько минут зазвонил телефон. Теряя на бегу тапки, Марина бросилась к телефону: отец, конечно, отец! – но после первых же слов, сказанных осторожным мужским голосом, почувствовала, как качаются и уходят из-под ног половицы…

Сколько она сидела в оцепенении – минуту, полчаса, час? Напротив мельтешило побледневшее от страха лицо Алешки, и, собравшись, Марина протянула руки, привлекая к себе братишку:

– Папка… умер.

Алешка прильнул всем тельцем, закричал, забился под руками… Только тут Марина поняла: они одни. Совсем одни. Хотелось забраться с Алешкой в шкаф и сидеть там долго-долго, забыв обо всем, пока их кто-нибудь не найдет. Если найдет…

Марина встряхнулась. О чем это она? Надо очнуться. Не давать воли слезам, действовать, действовать… Привезти отца, организовать похороны…

…Как? К кому идти за помощью? Рядом ни одного родного человека. Все придется делать самой.

– Хочу к тете Зое, – всхлипнул братишка.

Кажется, чужая тетка живет где-то на окраине города…

– Мы у нее были часто. С папой, – Алешка тихо заплакал. – Я помню дом.

…Она тяжело опустилась на стул – утомилась. Сердце отчего-то болело с утра. Не довелось увидеться сегодня с Алешенькой. Марина ее прогнала. Для этой большой девочки она – чужая.

Зоя Александровна устало покачала головой, нисколько не осуждая Марину, слишком хорошо помнившую покойную мать. В голове снова и снова крутился сон, мучивший всю ночь: зимний вечер, туман, и она, одинокая, стоит под фонарем, понимая, что земля умерла, что дальше кружка, отмеченного неверным желтоватым светом, простирается мерзлая, страшная пустыня.

На дороге взвизгнули тормоза. Кто это к ней? Такси привезло кого-то. Зоя Александровна подошла к распахнутой двери, и сердце в ней закричало, переворачиваясь, взмывая вверх, колотясь в горле раненой птицей-вещуньей…

Они шли по тропинке съежившиеся, испуганные – маленький мальчик и большая девочка.

– Андрей? – сдавленным голосом назвала чужая тетка папино имя. Марина кивнула без слов и увидела, как отливает краска от лица женщины. Она не заплакала, просто казалось, что горе разом придавило ее и состарило.

Дни бежали будто захлестнутые полупрозрачным дымным маревом: горькие хлопоты, обитый красным плюшем гроб; люди, речи, последнее прощание; горстка риса с изюмом – кутья, пригубленное за помин красное вино. Марина никак не могла заставить себя уснуть, потом не могла и не хотела просыпаться, умывать лицо, есть, разговаривать – жить, жить, и лишь изредка виновато чувствовала мимолетную радость – они не одни. На теплом плече тети Зои можно было вдоволь поплакать, слыша произнесенное ласковым шепотом:

– Большая девочка.

Зоя Александровна осталась с Алешкой. Марина удивлялась тому, как чутко чужая тетка откликается сквозь расстояния на ее неприятности.

– С тобой все хорошо? – спрашивала она.

– Хорошо, – каждый раз отвечала Марина в телефонную трубку.

– Может, мне приехать? Дня на два, а?

Потом выяснялось, что тетя Зоя уже взяла билеты туда и обратно, договорившись с соседкой о присмотре за Алешкой. Приезжала с неизменными пирожками, солеными огурчиками; разговаривала с кем-то в деканате и словно руками разводила все Маринкины беды, на поверку оказывавшиеся глупыми и ничтожными.

Марине становилось стыдно.

– Не надо было, тетя Зоя. Я бы сама…

– Большая девочка, – улыбалась Зоя Александровна. – Конечно, сама! Я же просто повидать тебя приезжала. Хотела немножко рядом с тобой побыть.

Тетя Зоя была рядом на Марининой свадьбе. Она вместе с Марининым мужем Витькой маялась под окнами роддома, когда Марина рожала дочку. Она взяла отпуск на работе, чтобы помочь молодой мамочке. Робко просила:

– Давай-ка я попробую, – если беспокойная малышка долго не засыпала в очередную бессонную ночь, и благодарная Марина сваливалась без сил. А когда пробуждалась, по квартире плыл чудный запах пирожков, мягких и одновременно хрустящих. Опущенные ресницы щекотал солнечный зайчик, и казалось, что вернулось детство: воскресенье, в школу идти не надо, можно спать долго-долго… Мама жарит пирожки… Какое счастье!

Марина снова проваливалась в сон, улавливая краешком ускользающего сознания легкий шепот:

– Ты спи, спи, я Оленьку смесями покормила…

Подросла дочка. Уже и у Алешки была своя семья. Постаревшая тетя Зоя жила с Мариной и каждый день ходила к Алексею присматривать за детьми. Все не могли в садик устроить.

Тревожась за нее, Марина звонила брату:

– Совесть у тебя есть? Ты почему мамушку допоздна задерживаешь?

«Мамушкой» они называли Зою Александровну только по телефону. Мама – это было свято, а тетя Зоя – мамушка.

– Я, что ли? Дети не пускают. Сидим, чай пьем.

– Темно ведь, скользко! Люди всякие!

– Всякие, – соглашался брат, смеясь. – Но ты же ее встретишь?

– Конечно, встречу! – возмущалась сестра.

– Ну вот, – приглушенно говорил Алексей, – а я мамушку в автобус посажу.

«Трубку прикрыл, – понимала Марина, – чтобы за столом не услышали».

– Ладно, – буркала сердито.

– Не волнуйся. И не ревнуй, – снова смеялся Алеша…

Собираясь на остановку, Марина вдруг застыла в прихожей. Вспомнила, как кричала на братишку, стоя на этом же самом месте: «Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!»

…Тогда, почти сразу, Марина узнала о смерти отца. Что бы они потом делали все эти годы без «чужой тетки»? Как бы выжили?

Несколько человек спустились с подножки автобуса и исчезли за углом в черно-сизом вечернем тумане. Мелькнула и пропала серая пуховая шаль. Куда старушка завернула? Ведь только что вроде бы вышла! Марина оглянулась: на остановке никого. Никого в желтоватом кругу фонаря…

Ах вон она где – за остановкой! Потерянно озираясь, Зоя Александровна терла платочком очки.

– Я здесь, – Марина поймала ее за руку.

Тетя Зоя, вздрогнув, ткнулась в Маринино плечо и тихонько то ли засмеялась, то ли заплакала:

– А я испужалась. Вдруг, думаю, вас с Алешенькой у меня никогда не было и я на свете совсем одна.

– Что ты! – сказала Марина нежно. – Ты как будто во сне, мамушка! Я же с тобой!

Она даже не заметила, что раскрыла «кодовое», телефонное в течение последних лет тети Зоино имя.

Алешкина любовь

…То ли солнечный луч упал на гладкую Лидину головку с аккуратным пробором, вспыхнувшую золотом, как бок хохломской посудины, то ли звезды так сложились, а может, оттого, что Фаина Ивановна пересадила второгодника Алешку за другую парту ближе к Лидке, но он вдруг глянул и остолбенел. И как раньше не видел, какая она красивая? Лицо маленькое, с острым подбородком, будто у подсолнечного семечка, и все остальное мелкое, аккуратное, гладкое. Брови и ресницы светлые, на молочные щеки словно кто морозом дыхнул – покрыты чуть приметным пушком. Косичка мышиным хвостиком, блестящая, вроде лакированная, а мочки ушей просвечивают на солнце, как две красные смородины – розовые, недоспелые. Лидка на пристальный взгляд обернулась, повертела пальцем у виска. А глаза, оказывается, серые, в крапинках…

Весь урок Алешка на нее пялился. На перемене поделился с другом Ефимкой:

– Слышь, у Лидки-то Петровой глаза в крапинку.

– Ага, – хохотнул Ефимка, – будто тараканы на-какали!

Алешка обиделся: ничего этот дундук не понимает в женской красоте. Заходя в класс, дернул Лидку за прохладную и живую на ощупь косичку. Лидка обернулась и живо треснула по затылку увесистой «литературой».

«Кажись, нравлюсь», – удовлетворенно подумал Алешка, поглаживая шишку на макушке. Дома после обеда разлегся на кровати. Размышлял о Лидке. Лидия… Ишь, имя какое! Не какая-то вам Манька-Танька. Как сладкий леденец, таяло имя во рту.

Прогрезил наяву Алешка несколько лет: пятый класс, шестой, седьмой. Нельзя сказать, что Лидка не уделяла ему внимания: то линейкой жахнет, то портфель на голову обрушит, то хихикнет в ладошку, когда он мается у доски. Алешка бережно хранил в памяти все проявления Лидкиного к нему внимания. Дома напряженно всматривался в зеркало. Не урод, глаза-нос на месте, ростом удался – первым в строю на уроках физкультуры стоит.

В восьмом как-то извел целую тетрадь, сочиняя записку, без подписи, конечно: «Давай с тобой ходить». Вспотев от волнения, положил ее Лидке в стол. Она повернулась и язык показала. И что это могло значить? Согласная или нет? На всякий случай сбежал с последнего урока, прождал за углом, а Лидка выпорхнула из дверей в окружении девчонок и даже в сторону его не посмотрела.

По кому Алешка «встревает», кажется, знала вся школа. Шушукались, хихикали по углам. Ефимка за друга переживал:

– На кой она тебе нужна, мышь белая? Ты на Любку лучше посмотри! У Любки глаза по пять копеек, и черные. Или на Маруську. У нее, вон, сиськи выросли…

Алешка ставил «чилим» Ефимке:

– Э-э, да что ты понимаешь в женской красоте!

В десятом Алешка вызвал Лидку на свидание. Она повернулась к нему и чинно кивнула. Алексей обомлел. Снова, как когда-то, сбежал с последних уроков. Долго отмывал руки под умывальником – соседу вчера помогал «Беларусь» чинить. Челку пригладил, набок завернул – так показалось красивше. Чистую рубашку надел.

Встреча была назначена на семь часов, на остановке. Пришел туда часа за три и ужаснулся: груды «бычков» валяются, на щелястых стенах надписи неприличные накаляканы. Не поленился – сбегал домой, надыбал у мамани известь с кистью (печку на днях белила), взял метлу с совком. Подмел остановку, хотел стены побелить, да понял – не успеет. Замазал только непристойности. Глянул на себя – руки в известке, рубашка грязная. Домой мыться-переодеваться опрометью бежал, обратно вовсе птицей летел.

А Лидка на свидание не пришла.

На следующий день, вернее, ночь (чтоб не видел никто), Алешка всю остановку выбелил. Полюбовался делом рук своих – красота! Маманя потом рассказывала, что в сельсовете, где она уборщицей работала, люди удивлялись: вот, мол, народ у нас в селе странный: и плохие дела, и хорошие под покровом ночи предпочитает совершать! Глянула с подозрением:

– Уж не ты ли, сынок?

«Известки недосчиталась», – понял Алешка.

– Что я – дурак? – отрекся поспешно.

А Лидка пришла к нарядной остановке всего раз, опоздав на один час сорок семь минут. Упрекать за опоздание он ее, конечно, не стал. Об уроках поговорили, о погоде. Дальше разговор как-то не заклеился. Потом Алешка до дома проводил и на прощание рискнул взять Лидкину руку в свою. Доверчивая ладошка утонула в шершавой ладони. Так и замер: вот бы шагать всю жизнь рука в руке…

– Эх ты, дурачок! Такими удачными моментами не попользовался! Надо было ее к остановке прижать и поцеловать как следует, или хотя бы к забору у дома напоследок, – авторитетно рассуждал назавтра Ефим.

Алешка внутренне содрогнулся: за руку-то взял – весь вспотел. А тут – целовать! И потом, откуда ему знать, как следует? Ведь не целовался еще, только по телеку видал, да и то редко.

– Сам ты дурак, Ефимка! Разве так с хорошими девчонками поступают?

Несколько раз Алешку собирались выкинуть из школы за неуспеваемость – удержался, дошел-таки до экзаменов.

На литературе ему попался билет по «Преступлению и наказанию» Достоевского. Лидку тревожить не решился, дернул за накрученные лохмы Любку-хорошистку, сидящую впереди, сунул билет под нос:

– Там, вроде, студент старушку замочил. С чего это он, а?

Любка усмехнулась, загадочно сверкнула чернущим глазом:

– Изнасиловать хотел.

Простодушный Алексей так и ответил. Те, кто оставался в классе и те, что в коридоре подслушивали, так и покатились со смеху, а больше всех Любка…

После Ефим сказал:

– Я на тебя, Алешка, удивляюсь. Любка за тобой полгода гонялась, не видел, что ли? Если бы такая девка на меня глаз кинула, я бы не знаю, что сделал. Я бы, наверное, о Маруське думать забыл раз и навсегда, хоть они и подруги. А ты на Любку внимания не обращал совсем. Вот она тебе и отомстила.

В общем, не аттестовали за десятый класс Алексея. Просидел он, получается, вольным слушателем два года. На выпускной не пошел от стыда и обиды. Еще обиднее стало, что не зашел за ним никто, даже Ефим, который тоже вольнослушателем оказался, но на вечере, говорят, был, перепил шампанского и за Любкой волочился к Маруськиному горю и возмущению.

Вскоре замаячила армия. Алешка через братца Мишутку записку Лидке передал, чтобы на остановку пришла.

Битый час друг против друга простояли молча. Алешка все хотел поцеловать, но не знал, как. Куда там – дышать-то боялся. Под конец ткнулся неловко губами ей в лоб. Светлые Лидкины волосы пахли травой. «Крапивой, поди, моет», – подумалось зачем-то. Некстати прошмыгнувшая мысль помешала Алешке сосредоточиться на поцелуях. Опять момент потерял. Отодвинулся, глянул с тоской в глаза с крапинками:

– Ждать будешь?

Лидка голову опустила:

– Ну.

– Замуж не выскочишь?

– Ну.

«Ну» да «ну», антилопа гну. Дерзнул Алешка, все ненужные мысли из головы постарался выбросить и прижал Лидку к остановке, как Ефим советовал. Голова тотчас же сама по себе стала пустая-пустая, аж зазвенела, а внизу под животом все отяжелело и напряглось. Но только жадным ртом к губам Лидкиным потянулся, она ка-ак оттолкнет (и откуда силища взялась?!) – Алешка чуть не отлетел к другой стенке, спасибо хоть на ногах устоял.

…Пока служил, написал зазнобе своей несколько длинных писем, почти по странице каждое. Сам диву дался, где столько слов набрал да как рука не отвалилась.

Лидка лишь раз ответила. С гулко бьющимся сердцем вскрыл Алешка конверт, и выпал из него его собственное, сложенное вдвое письмо, сверху донизу красной пастой исчерканное, а внизу единица стоит.

И так и сяк вертел листочек, даже понюхал. Бумагой пахнет, больше ничем. Ни приписки, ни словечка. Но ведь ответила! Потрудилась конверт купить, надписать, отправить! Умилился: ах ты, махонькая моя! Под подушку письмо положил.

Домой вернулся сержантом. Высокий, подтянутый, форма к лицу, любая девчонка почла бы за честь под ручку пройтись.

Почти все одноклассницы замуж повыходили. Любку встретил у магазина с огромным животом. Она его заметила и отвернулась, дескать, в упор не вижу. Ну и ладно, подумаешь.

Про всех спросил у Ефимки (тот в армию не ходил, бракованным каким-то оказался), а про Лидку ни-ни. Вдруг тоже не одна уже. И вздохнул с облегчением, когда Ефим сказал:

– А Лидка твоя ходит себе. Кассиром в сельсовете работает. Кто ее, мышь белую, замуж-то возьмет?

Сам друган на Маруське не женился. Поматросил и бросил. Маруська вначале плакала, потом ничего, успокоилась. Стала растить сынишку Вовчика.

– На кой ляд мне кольцеваться сейчас? – объяснил Ефим. – Успеется! Молодой еще, погулять хочу.