Читать книгу Николай Чернов. Сестра моя Оля - Виктория Катаева - Страница 1

В детстве Оля была Чернова, как и я, так было записано в ее свидетельстве о рождении. Воронец – фамилия по матери. Екатерина Николаевна, Катя, была первой женой моего отца Бориса Григорьевича. У матери Оли интересная судьба. По семейной легенде, которую в Смоленске знают все старожилы, дело обстояло так. До революции в городе жили помещики Воронцы. Детей у них не было. Однажды едут они в коляске и видят на берегу Днепра женщину с младенцем, которая явно задумала недоброе. Помещик выскочил из повозки, бегом к ней, а та в слезы: «Прижила дочь вне брака, кормить нечем, жить не на что». Воронцы упросили отдать ребенка им. Этой малышкой и была Екатерина Николаевна, которая впоследствии станет мамой знаменитой Оли-Калинки.

У Кати, по словам моего отца, был шикарный голос. «Халилеева Шура, тоже наша, смоленская, впоследствии народная артистка, Екатерине и в подметки не годилась, – рассказывал он. – Но Катя могла зимой выскочить на улицу босая и по снегу побегать. Ну вот так захотелось – настроение хорошее, гуляй-душа. А голос ведь беречь надо. Она об этом не думала, и годам к тридцати от ее богатого драматического сопрано и следа не осталось». Я в голосах разбираюсь, сам пел, правда, на любительском уровне, выбрал себе профессию инженера – совсем далекую от эстрады. А папа и вовсе толк знал – он артист, служил в легендарном ансамбле Александрова.

С Катей они расстались по ее инициативе. Шумная, бойкая, та любила компании, а он по натуре был домоседом. Отец мой будущий во время войны в Москву попал, так здесь и остался. Но до конца дней они с бывшей женой, мамой Ольги, сохраняли теплые отношения. И Катя Воронец к нам в Москву приезжала погостить, и мы с мамой и папой у них в Смоленске бывали.

В войну Катя с дочкой жили в эвакуации в Казахстане, работали в колхозе. Оля вспоминала, как ее поставили вилами набрасывать снопы: «Единственная мечта, чтобы старая молотилка сломалась. Пока механик чинит, можно полчасика поспать. Не высыпались мы там дико». Было ей тогда лет пятнадцать – совсем девочка.

В 1943 году Оля приехала в Москву. Училась сначала во ВГИКе, потом перевелась в оперную студию в Сокольниках. Поселилась у отца. Он был уже женат на моей маме Галине Павловне. Олю не обижали, наоборот, поддерживали как могли. Отец в составе ансамбля ездил за границу: Венгрия, Австрия… Привозил оттуда продукты и вещи – в послевоенном Союзе жили тяжело. Что-то оставляли себе, что-то продавали. Папа вспоминал, как в очередной раз вернулся с гастролей:

– Галя, вот тебе платье, это платье – Ольге, а обувь – на продажу.

Мама в ответ:

– Боря, знаешь, я тут посмотрела – у Оленьки ну такие старые туфли, прямо разваливаются. Пусть ей будет и платье, и обувь, если подойдет по размеру, не надо ничего продавать.

– Хорошо, как скажешь.

Люди, чья юность пришлась на те годы, не могли быть жадными и бездушными. Ведь они пережили страшную войну, папа получил ранение, еле выкарабкался, у мамы первый муж без вести пропал (потом нашелся – вернулся, но это уже другая история).

Я родился в 1946-м, Оля ровно двадцатью годами старше. Не могу сказать, что она относилась ко мне прямо как мать, все-таки уже жила отдельно, была своя жизнь. Но я всегда чувствовал поддержку сестры. Оля из тех, кому среди ночи позвонишь с проблемой – примчится в тот же час.

Одно из первых воспоминаний о ней такое. Я увидел в магазине диковинную игрушку – настольный футбол. Стоила, как сейчас помню, пятьдесят пять рублей. Это были немаленькие деньги. Но я этого не понимал и все время канючил, просил подарить мне эту игрушку. Ольга услышала мои стенания и пообещала: «Ладно – я тебе его куплю!»

В следующий раз приходит, я бегу к ней, захлебываясь от волнения:

– Футбол! Оля, где футбол? Ты обещала!

– Ой, забыла, прости!

Спустя пару дней пришла – с коробкой! Вот счастье-то было!

…Первым, гражданским мужем Оли был эстрадно-опереточный певец Женя Григорьев. В 1948 году его арестовали. Дело в том, что он, оказавшись в плену, пел в немецком ансамбле. Тогда тех, кто работал на оккупантов (но не расстреливал, не вешал людей), высылали. Евгения отправили в Кемерово.

Отец спросил Олю:

– Ты Женю любишь, наверное, последуешь за ним?

А она ответила:

– Любить люблю, но в Кемерово не поеду.

В 1947-м сестра уже выступала на сцене Центрального клуба милиции, затем в вокальной группе оркестра народных инструментов областной филармонии. А в Сибири какая ей светила карьера? В общем, она осталась в Москве, а Женя отправился в ссылку. Насколько знаю от отца, жизнь его там хорошо сложилась. Он устроился в театр оперетты, потом женился и в Москву больше не вернулся.

В конце сороковых Оля познакомилась с Борисом Фоминым, автором знаменитой песни «Дорогой длинною, да ночкой лунною…». Он был известным тогда композитором, наверное, как сейчас Игорь Крутой. Воронец чуть за двадцать, Фомину под пятьдесят. Были ли между ними романтические отношения – история умалчивает. Но он точно помогал сестре советами. К примеру, она поначалу хотела выступать с цыганскими романсами. Фомин отговорил, сказал: «С таким репертуаром будешь всю жизнь мотаться по клубам-ресторанам, а вот на большую сцену не пробьешься». Оля взялась за песни советских композиторов, а затем открыла для себя и народный жанр.

В 1956 году на Международном фестивале во Франции сестра произвела такое впечатление исполнением песни «Калинка», что в парижских газетах ее назвали Олей-Калинкой, так это имя к ней и пристало. Воронец была певицей большого диапазона, могла исполнять что угодно – хоть эстраду, хоть классику, хоть фольклор. Близкая подруга, солистка квартета «Улыбка» Элла Ольховская, с восторгом вспоминала, как они с Олей приезжали в Грузию, оттуда родом был Эллин муж: «Оказалось, наша Калинка знает и застольные грузинские песни! Грузины от изумления языками цокали: «Вах, какой голос! Какая женщина! Царица!»

Свой счастливый билет сестра вытянула в шестидесятые, отправившись в составе артистов Мосэстрады в какой-то небольшой городок выступать на местном празднике. Неожиданно в разгар концерта нагрянула делегация от Министерства культуры, в составе которой оказался кто-то из руководителей Центрального телевидения. Оле потом один из очевидцев рассказал, как замминистра заметил теленачальнику: «Вот ты все жалуешься, что некого показывать, смотри, красивая женщина, хорошо поет – готовая артистка, бери да снимай». Не успела сестра вернуться в Москву – звонок, приглашают выступить в музыкальной программе. В советские времена, если по телевизору артиста показали, он в один миг становился знаменитостью.

Семья Олей, что и говорить, гордилась. Мы бывали на концертах с отцом – он сидел и млел: его дочь, кровиночка родная выступает. И шевелил губами, подпевая. А сестра не кичилась своей известностью, не было в ней ни грамма зазнайства. Волевая – бесспорно. Но гордыни – «я великая певица» – близко не наблюдалось.

Воронец была хлебосольной, ее дом – всегда открыт. Готовить, правда, не любила. Суп, кашу – это еще могла. А если более сложные блюда – салаты, пироги или на стол накрыть, – созывались близкие подруги: Элла, Наталья Прохорчук, Алла Азарина, Ирина Бржевская.

Дружила Оля с Магомаевым, Синявской, Руслановой, Шульженко. Ольга рассказывала: как-то из Смоленска приехала ее мать Катя. Сидят, чай пьют. Вдруг звонок. Сестра берет трубку: «Лидия Андреевна? Я дома, конечно, заезжайте». Минут через пятнадцать является самолично легенда сцены. Катя всплеснула руками: «Живую Русланову увидела, теперь и помирать можно!» Смеялись над этой непосредственной реакцией и Оля, и Лидия Андреевна, и сама Екатерина Николаевна.