Читать книгу Хозяин - Виктория Лебедева - Страница 1

С Марьей Марковной их познакомила теща. У них была теща – одна на двоих. Это случается – и, увы, чаще, чем хотелось бы. Если бы Катю спросили, когда ее мама превратилась в тещу, она бы не ответила. И никто бы не ответил на ее месте. Это начинается как хроническая болезнь – с едва заметных тревожных симптомов. Может быть, когда дочь-старшеклассница впервые приглашает в дом мальчика, лопоухого и нескладного, и, о чудо, вызывается сама испечь печенье, а мама чувствует укол ревности: потому что вот для этого, лопоухого, – печенья, а для нее – ну хоть бы макарон когда отварила. А может быть, еще в начальной школе, когда мама, придирчиво осмотрев гостей, пришедших на день рождения, отзывает на кухню и шепчет недовольно: «Не дружи с Ивановой, она из плохой семьи, и с Петровой не дружи, Петрова двоечница, а Сидоров – Сидоров вообще…» Или это случается еще раньше, когда она учит дочку, увлеченно перекапывающую песочек на детской площадке, что своими формочками делиться необязательно, – кто знает? Не на свадьбе же это превращение происходит? Нет, не на свадьбе.

У них была теща, и первые семь лет совместной жизни Катя и Сергей вежливо притворялись друг перед другом, что это не теща, а мама, – в тщетной надежде, что болезнь когда-нибудь волшебным образом излечится; только не лечится эта болезнь, а, напротив, прогрессирует с годами, и, как ни притворялись, в ответ выходило все одно и то же – презрительно и тонко сжатые губы, как бы припосаженные на резиночку, вопросительно изогнутая правая бровь, колюще-режущий взгляд, пробирающий до самого нутра, и горькая обида в каждом напряженном вопросе. А вопросы теща задавать умела как никто другой. Она могла придать вопросительную интонацию любому словосочетанию, и от этого вместо повелительного «вынеси мусор» выходило скептическое «Ты мусор вынесешь, да?», подозрительное «Куда собрались?» вместо «До свидания» и безрадостное «Уже вернулись?» вместо приветствия.

Когда теща была еще мамой, а Катя – двадцатипятилетней незамужней женщиной, первая часто говорила второй с мягким упреком: внуков не родишь, не осветишь грядущую одинокую старость, которая не за горами и не за долами, а всего-то за двумя месяцами до официальной пенсии, и кому нужны тогда наши трехкомнатные панельные хоромы окнами почти на Садовое кольцо, оставшиеся от покойного мужа и от американской его сестры, которая удачно вышла замуж за иностранца и служила теперь в больнице города Бостона, а на родину двадцать лет не показывалась. А Катя печально опускала глаза, потому что где они, мужики-то, – либо криминал какой, либо маменькин сынок! Не в школе же искать их, в самом-то деле…

Но прошло совсем немного времени, и у Кати неожиданно появился Сергей – именно в школе. Потеряв свой небольшой бизнес во время дефолта, Сергей сначала помыкался туда-сюда, но оправиться так и не смог, вот и решил идти работать по специальности. Хороший оказался учитель, дети его любили. Сергею, после института ни одного года по профессии не работавшему, в школе неожиданно понравилось. Он тоже любил детей. И историю свою любил. И Катю – к неудовольствию прочих молодых незамужних коллег, начиная от субтильной вечно юной географички и заканчивая пышногрудой «немкой» бальзаковского возраста. Через несколько месяцев благопристойных ухаживаний, романтичных ровно настолько, насколько позволял преподавательский бюджет, Катя и Сергей расписались, а еще через полтора года маме предъявлена была внучка Даша, Дарька, крепенькая и здоровая, с бабушкиным волевым подбородком. Но, видно, опоздали Катя и Сергей – болезнь уже победила, окончательное преображение мамы в тещу совершилось, и никакие волевые подбородки не могли ее расколдовать. Разговоры об одинокой старости как-то очень быстро забылись, а взамен теща научилась нарочно неприятным, тягучим голосом произносить: «Ну а я-то здесь при чем, сами разбирайтесь», и еще «понаехал» – это уже шепотом, Сергею в спину, хоть «понаехал» он из первой зоны северо-восточного Подмосковья, откуда до центра было значительно ближе, чем, к примеру, из Бирюлево. То есть она, теща, ничего такого не говорила из ряда вон выходящего, но это было как пазлы на три тысячи деталей, из которых медленно, с большими перерывами и без всякого энтузиазма собирается потихонечку невнятный безрадостный пейзаж.

В тот день теща тоже ничего такого не сказала, просто вошла. Вошла в кухню, где сидели за завтраком Катя, Сергей и Дарька – уже большая, шестилетняя, почти школьница – сидела, болтая ногами и с мученическим видом размазывая по тарелке утреннюю овсянку; теща вошла и как-то так посмотрела… И стала раздраженно греметь крышками у плиты. Катя, хоть не видела лица, физически почувствовала, как тещины губы собираются в складочки, точно их наскоро наметали и потянули за уголок. И тогда Сергей, окаменев лицом, отложил ложку в сторону и тихо, напряженно, как будто пытался сыграть на одной перетянутой струне, сказал Кате: «Всё. Хватит». Катя тоже отложила ложку и посмотрела в широкую спину теще, которая нарочно гремела крышками у плиты. Она была совершенно согласна с мужем. Действительно хватит. Всё. Они уже долго терпели, шесть Дарькиных лет и еще девять месяцев Катиной беременности, а до этого еще несколько месяцев сразу после свадьбы, – так что накопилось с верхом. Они терпели и помалкивали, молчали и терпели – так, как умеют терпеть только совсем молодые педагоги, которые ощущают себя больше детьми, чем взрослыми, а терпение истончалось, истончалось, пока не стало перетянутой струной и не лопнуло сегодня за завтраком. А Дарька ничего не понимала, она только переводила взгляд с папы на маму, пытаясь решить, что такое происходит, и не значит ли это, что овсянку можно не доедать, а переходить сразу к какао и рогаликам.

На разъезд теща согласилась неожиданно быстро. Иначе как бы она доказала Кате, Сергею и Дарьке их полную несамостоятельность в вопросах быта и жизни в целом? Она, конечно, сперва поджимала губы и даже всплакнула немного, прощально оглядывая гостиную, куда ее вызвали для серьезного разговора, – но это было больше для порядка, теща была согласна на разъезд, и тогда они узнают, они еще пожалеют, да поздно будет! Меняться решились без риелтора, так дешевле, а пока нужно было освободить помещение, уехать хотя бы молодым, ведь кто же по нашим временам согласится покупать квартиру с ребенком? Кто, будучи в здравом уме, захочет связываться с опекой и попечительством? Даже смотреть не станут. Пусть лучше сначала увидят, пусть успеют полюбить этот дом, и уж тогда…

В общем, нужно было искать временное пристанище. Что-нибудь попроще и подешевле, соразмерное невеликим преподавательским доходам.

После коротких переговоров и подсчетов, по которым одна зарплата должна была полностью уйти на съём, а на вторую, поджавшись, можно было бы кое-как перетерпеть до грядущего расселения, Катя и Сергей распечатали на принтере объявление: «Молодая интеллигентная семья москвичей снимет, на время разъезда, в вашем районе, чистоту и порядок гарантируем», – и отправились, взявшись за руки, со стопкой этих самых объявлений и тюбиком клея обходить окрестные подъезды. Те, что сидели у подъездов, пересчитывая входящих и выходящих и наблюдая за общественным порядком, провожали парочку недобрыми взглядами, немножечко судачили и объявления, конечно, срывали, отпустив соискателей на приличное расстояние. Потому что все они пишут «интеллигентная» и «москвичей», а потом заселяется дружная таджикская семья из пятнадцати человек, разводит костер на паркете, рисует в подъезде член и свастику, сажает на ступеньки между вторым и третьим этажами компанию тинейджеров с пивом и нерегулируемой громкостью, заливает соседей снизу, с мясом выламывает домофон, разводит племенных питбулей в общем коридоре, не метет на лестничной клетке, засоряет мусоропровод, выкручивает лампочки, не здоровается со старожилами, и вообще, откуда у интеллигентной семьи такие деньги, чтобы нынче снимать, наверняка бандиты какие-нибудь, не надо нам этого. Так что напрасно Катя и Сергей ждали скорого переезда и паковали книги по картонным коробкам, собранным на задворках ближайшего супермаркета эконом-класса, – никто им не звонил, никто не хотел пустить на время и за умеренную плату «интеллигентную семью москвичей». Катя и Сергей ждали неделю, месяц, два месяца, четыре – пока совсем не отчаялись. Тогда-то и появилась на горизонте Марья Марковна – старинная приятельница тещи, еще по первой работе.

У Марьи Марковны была лишняя квартира. Это случается, когда долго живешь на одном месте, окруженный многочисленными родственниками: кто-то умирает, кто-то эмигрирует в Израиль, кто-то находит жену с квартирой – и хлоп, лишняя свободная жилплощадь отходит к кому-нибудь из…, к той же Марье Марковне; Катя давно переживала, отчего лишние городские метры всегда достаются тем, у кого и так всё есть, и сама стыдилась своей зависти, даже Сергею о ней помалкивала. У Марьи Марковны недавно образовалась лишняя трешка на правом берегу МКАД, на самой кромке, и ее придерживали для подрастающего внука, а сдавать, даже за хорошие деньги, опасались – мало ли какие люди попадутся, останешься в итоге вовсе без квартиры; какая бы лишняя ни была, все равно страшно. Но платить за нее, лишнюю и пустую, было Марье Марковне тоже накладно. Вот и выходило, что Катя с Сергеем ей даже выгодны. После коротких переговоров с тещей Марья Марковна согласилась пустить «интеллигентную семью москвичей» на время разъезда – за квартплату и небольшой косметический ремонт, поскольку престарелая родственница Марьи Марковны, которая раньше обитала в этой лишней квартире, запустила помещение до состояния полураспада.

Марья Марковна была славная женщина, но какая-то слишком подвижная, торопливая на Катин вкус. Будь ее голос октавой пониже, речь Марьи Марковны напоминала бы пулеметную очередь, но голос был высок, звонок – всего лишь стрекот зингеровской швейной машины. Марья Марковна, сидя на кухне в обществе тещи, Кати и Сергея, строчила и строчила, так что некуда было словечко вставить; иногда ко взрослым забегала Дарька, чтобы стащить с общей тарелки печенье или пряник, пищала пупсом, зажатым в руке, или танцевала по столу блондинкой Барби – и тогда Марья Марковна, не прерываясь ни на секунду, машинально вскидывала пухлую руку в перстнях и трепала Дарьку по волосам, а Дарька непроизвольно приседала – пупс неожиданно терял голос, Барби переставала танцевать. Лицо у Марьи Марковны было круглое, точно вычерченное циркулем, обрамленное мелкими химическими завитушками советского образца, и Сергей потихоньку улыбался в кулак – уж больно похожа она была на персонажей мультфильма «Южный парк», который самым непедагогичным образом он смотрел по вечерам. Из бойкого стрекота вырисовывалась постепенно самая радужная картина. Все решалось, все складывалось к общему удовольствию, сияющая теща подливала Марье Марковне чаю с мятой и умиленно всплескивала руками, от имени Кати и Сергея предлагая в довесок к ремонту и квартплате дополнительные деньги, чтобы всё по справедливости, Катя с Сергеем напряженно переглядывались, а Марья Марковна беспечно отвечала, что деньги ее не интересуют, во всяком случае, пока, – был бы только догляд за помещением.

Когда Марья Марковна уехала, теща посуровела лицом и, обращаясь вроде бы к Кате, стала пространно рассказывать Сергею о том, что нужно ценить и уважать старшее поколение, и вот она, настоящая дружба, старая закалка, не то что нынче, и вам таких вот бескорыстных друзей жить не нажить. А Сергей, обращаясь вроде бы к Кате, отвечал теще, что, раз такое сказочное везенье, совершенно не московское, то нужно брать быка за рога и скорее давать в газету «Из рук в руки» объявление о разъезде. Хоть и панельные у них хоромы, а окнами почти на Садовое кольцо. Вполне можно рассчитывать на две и одну, если к центру не жаться и особенно не привередничать. А Катя готовила ужин вполоборота, чтобы показать мужу и теще – она здесь, она вся внимание, и да, они разговаривают с ней, с Катей, а вовсе не друг с другом. Дарька, совершенно перебившая аппетит, вертелась у Кати за спиной и канючила, чтобы разрешили уже мультики по DVD или пустили за компьютер, но Катя ее не слышала.

Смотреть квартиру сговорились в ближайшие выходные.

В подъезде густо пахло котами.

Марья Марковна карабкалась на пятый, последний этаж, одной пухлой рукой крепко держась за перила, вторую прикладывая к сердцу, останавливалась в каждом пролете, шумно дышала, а все-таки не умолкала ни на минуту, так что Кате и Сергею не пришлось задавать вопросы или подбирать слова, заполняя неловкие паузы, – только плестись следом, соразмеряя молодую свою энергию с семенящими шажочками благодетельницы; Катя потихонечку вынула крахмальный платочек и зажала нос, а Сергей закурил прямо на лестнице, чтобы хоть как-то перебить могучий дух подъезда.

– А мусоропровода нет, – объявила Марья Марковна, с трудом взбираясь на последнюю площадку. – Но это не беда. Контейнеры за углом. Как к автобусной остановке пойдете, сразу налево. Зелененькие такие, под навесом… Вы только, когда ремонтировать станете, туда не носите, под навес. Носите на контейнер через два дома. А то у нас дворник – прямо зверь в этом отношении. Уф… Ну, вот. Пришли. Нам сюда.

Марья Марковна указала на подранную дерматиновую дверь без номера и завозилась в необъятной болоньевой сумке, пробирая ее до самого дна в поисках ключей. Катя и Сергей терпеливо замерли. Катя разглядывала черную дверь, не внушающую, между нами говоря, ни малейшего доверия, а Сергей потихонечку затушил бычок о стену и, завернув в какой-то старый чек, спрятал в карман куртки. Окурков по лестнице валялось видимо-невидимо, но добавлять к ним еще один на глазах у Марьи Марковны было ему отчего-то неловко.

Чертыхаясь и отдуваясь, переложив с места на место все кульки и сверточки, которые наполняли хозяйственную сумку, Марья Марковна наконец-то откопала ключи и открыла.

– Входите! Не стесняйтесь, – широко пригласила она, пропуская Катю и Сергея вперед. – Ни-ни-ни! Разуваться не надо!

Коридор был длинный, узкий и тусклый, под потолком болталась пыльная рыжая лампочка в остове абажура, от нее к потолку тянулась густая паутина; сразу за дверью помещалась массивная самодельная вешалка с серыми силуминовыми крючками, на которой болталась какая-то ветошь, под ногами хлюпал вспучившийся линолеум, прожженный в нескольких местах. Обои, давно потерявшие цвет и фактуру, но когда-то, всего вероятнее, бывшие зелеными в меленький цветочек, понизу висели лохмотьями; встроенный шкаф стоял, призывно распахнув дверцу.

– Не закрывается! – пожаловалась Марья Марковна и громко хлопнула дверцей в доказательство.

Не удержавшись и полусекунды, дверца с заунывным скрипом поползла назад и заняла прежнее положение.

Катя и Сергей жались на пороге и оглядывались по сторонам. Кажется, запах тут был еще сильнее, чем в подъезде. Катя отвернулась и потихонечку сглотнула, стараясь побороть приступ тошноты, но Марья Марковна все равно заметила.

– А ты, милочка, не беременная у нас? – спросила она игриво.

Катя отрицательно помотала головой и прижала платочек к губам, а Сергей, пока жена не видит, тихонько сплюнул через левое плечо: «Тьфу-тьфу-тьфу!»

– Да вы проходите, проходите! Что в дверях топчетесь? Вот тут у нас гостиная! – Марья Марковна бодро зашагала вглубь коридора. Сергей и Катя двинулись следом.

Он сидел в кресле, спиной к окну. Окинул пришельцев коротким равнодушным взглядом и отвернулся, точно их здесь не было. Потом прикрыл глаза – сделал вид, что дремлет.

– Знакомьтесь, Тимофей! – представила Марья Марковна. – Ваш, можно сказать, хозяин.

Тимофей не реагировал. Катя с Сергеем переглянулись – ни о каких Тимофеях речи вроде бы не шло.

– Квартира большая, вам всем места хватит! – заверила Марья Марковна, отследив встревоженный перегляд будущих съемщиков. – Он, конечно, бывает капризен. Но не так чтобы очень. Даже не волнуйтесь! Тимофей! Слышишь? Это вот Катя, а это Сережа, муж ее!

Тимофей при этих словах широко зевнул, покинул кресло и медленно скрылся в коридоре, точно не к нему обращались.

– Не обижайтесь! – заворковала Марья Марковна. – Старенький он. А со старичками – сами знаете. Но вообще-то тихий. Ему много не надо, вы не думайте. Ест как птичка. Немножечко утром, немножечко вечером. Аппетит уж не тот, что в молодые годы. Спать любит в дальней комнате. Иной раз, конечно, случается – всю ночь пробродит. Но он это тихонечко, так что не обеспокоит лишний раз. Вы, главное, молочного ему не покупайте – нельзя ему. Может, поджелудочная, может, еще чего. Как бабка померла, совсем сдал. Уж как она его любила! Ах, как любила! Он ее разбудит в пять утра, а она и бровью не ведет – поднимается, кормит. И тут вдруг совсем один… Раз в два дня к нему езжу, тяжело мне. Тоже ведь не молоденькая. С людьми-то всё веселее, правда?

Катя и Сергей рассеянно покивали, но не нашлись что ответить.

– Вы уж его не обижайте! – резюмировала Марья Марковна. – А я навещать буду. И позванивайте, если вдруг чего. Ну пойдем, Катенька, я тебе кухоньку покажу!

И Марья Марковна увлекла растерянную Катю прочь из комнаты, а Сергей, оставшись где стоял, начал прикидывать масштабы предстоящего ремонта. Результаты подсчетов его явно не утешали, а из кухни слышалось громкое стрекотание домовладелицы, из которого выстрачивались текущие краны, неисправная плита, треснутая форточка, искрящие розетки, и прочая, и прочая – но это все равно было лучше, чем с тещей, определенно лучше, так что Сергей старался не расстраиваться, а только высчитывал, на чем можно будет сэкономить, они ведь сюда ненадолго. Катя робко трогала одним пальцем проржавевшую кухонную «елочку», не решаясь включить воду, косилась с ужасом на древнюю четырехконфорочную плиту, от застарелого жира тоже казавшуюся ржавой, – а Сергей уже вышел на балкон и ботинком по-хозяйски подпинывал какие-то обрезки и доски в угол, чтобы не мешались на проходе, и бормотал себе под нос: «Это всё мы, конечно, выкинем…»

Попинав, прикрыл куском пленки, которая раньше, судя по всему, была занавеской для ванны, развернулся и едва не подпрыгнул от неожиданности – в проеме балконной двери стоял Тимофей и рассматривал Сергея в упор. Нехорошо рассматривал, с угрозой. Как он подошел, когда? Сергей не слышал. Было ему от этого изучающего взгляда сильно не по себе. Сергей бочком обошел Тимофея, молча стоящего на пороге, и поспешил в кухню, на голоса. И вовремя – злополучная «елочка» все-таки отвалилась при первом же прикосновении, из места перелома фонтанчиком била горячая вода, так что Сергею пришлось быстро бежать в туалет и искать вентиль, чтобы ее перекрыть. По счастью, вентиль оказался исправный.

Посадили Марью Марковну на автобус и, взявшись за руки, молча пошли к метро. Вроде и надо было обсудить предстоящий переезд, да никак не могли подобрать подходящих слов. Ясно было одно – что он, переезд, откладывается на неопределенный срок. Жить в этой квартире было нельзя, они же все-таки не Тимофей – им хочется чистую ванну, плиту с автоподжигом и чтобы краны не протекали. Когда подошли к своим дверям, Катя, робко придержав мужа за рукав, сказала почти шепотом:

– Сереж… Может, ну его, переезд?.. Столько лет терпели – еще потерпим…

Сергей в ответ неопределенно пожал плечами и, значит, был с женой почти согласен.

А по ту сторону двери их встретила теща. Она проследовала в кухню, обдав молодых холодом почти физическим, и уже оттуда сварливо поинтересовалась:

– Ну как? Хоромы-то небось царские? Да, Катенька?

– Царские не царские, – в тон ей отозвался Сергей, развязывая шнурок, – а дышится там определенно легче! – Сунул ноги в тапочки и ушел от греха подальше.

Катя вспомнила запах, царивший в квартире, и опять непроизвольно сглотнула, подавляя позыв тошноты.

– Мама, мама, смотри! – Дарька выскочила из детской и повисла на поясе у Кати, сминая белый альбомный лист. – Я домик нарисовала!

Катя чмокнула дочку в шелковую щеку, присела на корточки, расправила рисунок на коленях. Домик об одном окошке стоял на высоком пригорке – белый-белый, с красной крышей, с трубой, из которой до самого солнца вилась серая спиралька дыма, с цветами у крыльца, такими огромными, что они были выше дверного проема, с синими занавесками и желтой песочной дорожкой, убегающей вниз, за край бумаги.

– Спасибо, золотко! – сказала Катя и чмокнула дочку еще раз. – Беги, папе покажи. Ему понравится.

Дарька, громко топая, унеслась по коридору, а теща в кухне зло уронила крышку на сковороду и включила вытяжку на полную громкость. Именно в тот момент Катя окончательно поняла, что нет, не получится потерпеть еще – хоть ты обтерпись, а надо браться за работу, делать как можно быстрее этот необъятный ремонт и бежать, бежать отсюда, пока ее семья не развалилась под натиском вечных ехидных замечаний, пустых обид, злого звона кухонной посуды и бесконечных саркастических вопросов; этот Тимофей, конечно, неприятный тип, но он, по крайней мере, будет помалкивать. И Катя, переобувшись в домашние шлепки, ушла вслед за дочкой, а маме так ничего и не ответила, хоть и знала, что за свое молчание потом еще получит – тут и к гадалке не ходи.

– Ах, Ниночка Михална, – хвалила Марья Марковна в телефонную трубку, – какие ребята у вас приятные! Повезло вам с зятем – симпатичный, вежливый. И Катеньку, кажется, любит!

А теща по ту сторону провода возражала со вздохом:

– Ох, Машенька Марковна, не всё таково, как кажется, ох, не все… Катенька у меня, сами понимаете, не красавица. Думала, и вовсе замуж не возьмут. Но вот, нашла себе… Уж не знаю, радоваться за нее или огорчаться. Вы не смотрите, что Сергей с виду такой презентабельный, он не прост, ой как не прост! И не Катеньку он любит, поверьте на слово, а мою московскую жилплощадь.

– Ну надо же, какие люди… Никогда бы не подумала! – в ответ пугалась Марья Марковна.

– Видите – разъезжаться задумали, – вздыхала теща. – Это все он, Сергей. Тесно им со мной! Разве ж я когда думала, что доживу до такого?! Иной раз лягу, поплачу, да и подумаю грешным делом – хорошо бы им разойтись. Столько лет прожила я без мужика – и ничего, справилась, Катеньку подняла… Катенька до свадьбы такая добрая девочка была, вежливая. А сейчас? Иной раз и огрызнется, и голос повысит. Сергей этот ее прямо загипнотизировал. И чем взял, непонятно. Деньги-то у него, сами понимаете, учительские. А туда же – главный в доме. Генерал! Не хочу вас пугать, Машенька Марковна, но вы там за ними посматривайте, заезжайте почаще, а то мало ли что. Нет, он вообще-то хороший, непьющий, да уж больно ушлый. Вы, Машенька Марковна, слишком добрая, все-то люди вам – как чистое золото, да не всё то золото…

И Марья Марковна поддакивала сокрушенно:

– Да уж… Молодежь нынче – это вы мне не рассказывайте даже, своих двое, и всё не как у добрых людей. Машина им не машина, телевизор не телевизор. Не по-нашему молодые жить стали.

– Не по-нашему. Всё бы им на широкую ногу… Ну, побегу. А вы бы приглядели за ними, пока ремонтируются. Как бы не выбросили чего лишнего. У них это просто сейчас. Попользовались вещью месяц, и в помойку. Не они ведь наживали…

– Да пусть хоть всё выкинут, – отвечала Марья Марковна беспечно. – После бабки хлам один. Для кого хранить? Для внуков? Внукам-то сейчас не это нужно. Им компьютеры да интернеты подавай, прости Господи… Ну, побегу…

А Катя и Сергей тем временем, в краске по локоть, приводили временное жилье в порядок. Учебный год закончился, классные журналы оформлены были и сданы, дети выпущены на каникулы; Дарьку очень удачно удалось пристроить на лето к свекру со свекровью – Подмосковье хоть и ближнее, а какой-никакой воздух, и речка, и клубника своя, с огорода. Марья Марковна, когда дело дошло до расчистки помещения, всего больше напоминала смерч-торнадо. Она металась по квартире и, к явному неудовольствию Тимофея, вываливала из шкафов, с антресолей старое ненужное барахло – прямо на пол, паковала в черный полиэтилен, не разбирая, что нужно, что не нужно. Обнаружился в дальней комнате покосившийся книжный шкаф, забитый собраниями сочинений Первой образцовой типографии – так ведь едва отбили! Гоголя восьмитомник, да Чехова еще, да Гюго, да Толстого Алексея, – их тоже сгоряча собиралась в помойку, молодежь-то нынче не читает, не надо оно им, не по-нашему жить стали. А книжки эти бабка, царство ей небесное, из типографии таскала, когда помоложе была, она там на станке работала, сорок лет стажа, ей выдавали, так что у всех родственников Марьи Марковны были эти восьми– и двенадцатитомники, и даже не в единственном экземпляре, – она ими с администрацией расплачивалась, когда в дефиците были, и в больнице врачам давала вместо коньяка и шоколада, если кого-то из близких на операцию клали, а сейчас книги из моды вышли, чего уж тут… В общем, отдала Кате и Сергею все содержимое книжного шкафа в вечное пользование, только Ленина третье издание на помойку вынесли, в тридцати томах, новехонькое, кое-где и страницы не разрезаны. Потом, конечно, жалели – могли бы продать.

Наезжала пару раз теща с инспекцией. Всё, что Марья Марковна смести и вытрясти из квартиры не успела, аккуратно укладывала в фирменные пакеты из супермаркета и, ворча и охая, везла домой – пригодится. Катя, конечно, пыталась ее отговорить, но Сергей останавливал: не надо, пусть делает что хочет, это теперь не наша забота; а Катя все равно переживала – завалит же квартиру под самый потолок, только волю дай, и кто такую купит тогда, заваленную? Это ведь полгода потом не разъехаться! «Ничего, потерпим», – успокаивал Сергей и шел красить окно или мыть потолок: уж очень ему не терпелось перебраться подальше от тещи.

В итоге осталось от прошлой обстановки только старое любимое кресло хозяина, с разодранными подлокотниками и проваленное чуть не до пола, довольно крепкая полутораспальная кушетка в дальней комнате, полка для обуви, встроенный коридорный шкаф, чью вечно открывающуюся дверцу Сергей снабдил новеньким блестящим шпингалетом, мутное зеркало в ванной, сама ванна и унитаз, которые Катя едва отдраила термоядерной какой-то химией с высоким содержанием хлора. Плиту, конечно, выкинули от греха – там одна конфорка едва теплилась, да и от нее тревожно попахивало газом.

Все окрестные контейнеры забили Сергей и Катя рухлядью, вынесенной из квартиры, – даже ближние, зелененькие, под навесом, наплевав на бурчание местного дворника. Старшее поколение бдительно наблюдало за новыми жильцами. Под окнами курсировали, выстроившись в рядок, три сухонькие старушки – дневной дозор. Главная, в любую погоду в белом вязаном берете, всегда идущая чуть впереди, недобро косилась на окна пятого этажа и нашептывала что-то своим товаркам, истово жестикулируя, а две сопровождающие согласно кивали. Было не очень-то приятно, но Сергей и Катя старались не обращать внимания: детей с ними не крестить, а язык-то без костей, давно известно – пусть ведет дотошных старушек хоть до стольного града Киева.

По мелочи по мелочи, а «косметический» ремонт в итоге вышел в копеечку, съев без остатка две суммы учительских отпускных – пришлось еще у друзей занять. Но, раз начав дело, Катя и Сергей уже не останавливались и не жалели – не было у них такой привычки.

Катя с детства любила ремонт. Ей это казалось весело – когда вся мебель сбивается в кучу в одном углу, прячется под старыми газетами и покрывалами, когда приходится спать на раскладушке, зажатой с двух сторон шкафом и буфетом, среди серых стен, покрытых кое-где неотмокшими обойными струпьями; когда одинокая лампочка под потолком вся в побелке и по стеклам стекают меловые дорожки, сквозь которые едва видно улицу, но зато как здорово рисовать по ним пальцем всякие смешные рожицы; любила сладковатый запах обойного клея, напоминающего детсадовский кисель; квартира тогда становилась похожей не на квартиру, а на тайный шпионский схрон, и маленькая Катя играла в радистку Кэт из фильма про Штирлица или в «детей подземелья», а будущая теща ворчала, что никакой от нее помощи никогда, а только один сплошной беспорядок.

Вот и сейчас Катя, напевая под нос нелепую песенку, прилипшую с самого утра, бодро отмывала с потолка гостиной пожелтевшую побелку – и была в этой побелке с ног до головы, мокрая, но довольная. Старая стремянка, обнаруженная на балконе, нехорошо ходила под ногами, но Катю это даже веселило. И Сергей в другом углу мыл потолок, взобравшись на бывший кухонный стол, который после ремонта тоже прочили на выброс. У Сергея, как обычно, выходило быстрее, зато у Кати тщательнее. Сергей спрыгнул со стола, обхлопал себя по карманам, выудил из помятой пачки сигарету и затянулся.

– Слезай, солнышко. Давай, отдохни!

– Раньше сядешь – раньше выйдешь! – парировала Катя и брызнула на Сергея мутной водой с неотжатой тряпки.

– Ах ты так?! – Сергей щелчком отправил сигарету в ведро, подхватил Катю со стремянки и закружил по гулкой комнате, а она смеялась, и вскрикивала от ужаса, и просила:

– Ну Сережа, ну пусти! Поставь меня немедленно на пол!

А он кружил все быстрее, пока не оступился и едва не завалился вместе с Катей. Только тогда осторожно отпустил, поцеловал в перемазанную побелкой щеку.

– Видели бы нас ученики сейчас. Они бы поседели.

– Точно, особенно Шелехов из шестого «Б».

Катя покрепче прижалась к мужу и потянулась поцеловать, но вдруг замерла и отстранилась, напряженно глядя Сергею поверх плеча.

– Что, солнышко?

– Сам посмотри, – прошептала Катя беззвучно, одними губами.

Сергей обернулся. В дверях неподвижно стоял хозяин и со вниманием рассматривал их, обнявшихся посреди комнаты. Посмотрел, равнодушно отвернулся и ушел.

– Сереж, я его боюсь, – шепнула Катя.

– Брось. Ничего он тебе не сделает.

– А чего он так смотрит?

– Сама посуди, жил себе и жил, а теперь вдруг чужие люди в доме, все другое… Ну, солнышко… Ну чего ты?

– Да, всё другое, – эхом отвечала Катя.

А хозяин целыми днями бродил по квартире, озирая стены, очищенные до бетона, смотрел, задрав голову, на свежевыкрашенные дверные косяки и временами громко чихал. Запахи свежей краски и клея были ему явно не по душе. Он появлялся бесшумно и всегда неожиданно, так что Катя непременно вздрагивала, случайно поймав его изучающий, холодный, немного растерянный взгляд. Иногда он надолго придремывал в любимом кресле, которое так и болталось все время посреди гостиной и по мере надобности кочевало из угла в угол, и тогда Сергей шептал в утешение жене:

– Ну посмотри, какой он потерянный! Разве тебе не жаль старика?

– Жаль, – тихо отвечала Катя.

Но жаль ей не было. Совсем. И собственная черствость ее удивляла. Она боялась хозяина все больше, сама не знала почему. С виду он был вовсе не страшный, а даже симпатичный. Вот только бы не этот свинцовый взгляд…

Долго ли, коротко, ремонт потихоньку продвигался. Потолки были побелены (кроме кухонного, который Катя смеху ради выкрасила масляной краской в оранжевый цвет, в тон новой плитке над раковиной), выправлены и выкрашены рассохшиеся рамы, разобран весь хлам на балконе.

Они расстелили обои вдоль коридора и густо мазали клеем, двигаясь с двух сторон навстречу друг другу. Из дальней комнаты неслышно вышел хозяин. Катя замерла. Хозяин шел прямо на них, вроде как не видел. У самого края расстеленного рулона он остановился, замер брезгливо на несколько мгновений и медленно, с достоинством пошел по стеночке, где, казалось, мышь не проскочит. Прошествовал и тихо свернул в кухню. Сергей и Катя еще долго смотрели ему вслед, а клей впитывался и подсыхал, так что, когда они отмерли, пришлось мазать заново.

– Знаешь, – тихо сказала Катя, не поднимая головы, – может, мы зря все это затеяли?

– Не выдумывай, солнышко, копейки остались! – ответил Сергей бодро. – Еще пара недель, и будем перебираться! Не знаешь, по размену уже звонил кто? Теща тебе не говорила?

– Вроде нет. – Катя пожала плечами. – Разве она скажет? А вообще странно. Мы вроде цену не задирали, ничего такого.

– Это покупатели ждут, пока мы тут закончим, – рассмеялся Сергей. – А Новый год будем уже в своем собственном доме справлять, вот увидишь.

– Твои бы слова да Богу в уши, – улыбнулась Катя. – Значит, через две недели?

– Через две и ни минутой позже!

Но так уж вышло, что ждать две недели им не пришлось, а всего лишь два дня. Потому что теща, теща…

А теща опять ничего не сказала, точнее – им не сказала, Кате и Сергею, но, когда они вечером вернулись пораньше, настелив в коридоре новый кусок линолеума, который должен был еще прижиться, присохнуть к полу, отчего в съемной квартире им целые сутки нечего было делать, – когда пришли и тихо, чтобы не шуметь, открыли входную дверь и оказались в коридоре, услышали, как из комнаты тещи раздается надрывная истерическая скороговорка, местами переходящая в шипение: мы ничего не продаем, нет, это неправильный телефон, что вы себе позволяете, нет, номер наш, но все равно нет, не давали мы никакого объявления, разбирайтесь как хотите и с кем хотите, нет и отродясь не было тут никакого Сергея, никакой Катерины!

Сергей сжал кулаки и стиснул зубы, и желваки заходили, а взгляд стал такой, какого Катя никогда еще у него не видела, потому на всякий случай схватила мужа за локоть и повисла на нем, чувствуя, что мышцы под пальцами сделались каменными, зашептала: «Только не трогай ее, ради бога, только не трогай!» А он и не собирался трогать, точнее – не собирался бить или учинять еще какое рукоприкладство, ему лишь хотелось всей пятерней взять тещину головенку с тощим пучком волос, подкрашенных хной, и сжимать, сжимать, сжимать – до тех пор, пока весь этот яд, всё это змеиное шипение из нее не выйдет и не останется нормальный человек, который сам пожил и должен дать жить другим. Но Катя висела на локте и не пускала в комнату тещи.

А потом теща с победным видом вышла в коридор, где застала зятя с дочерью – застывшую скульптурную группу, молча смотрящую прямо на нее – невинную и ничего такого не сказавшую, – и, растянув улыбку во всё крошечное лицо, еще почти не тронутое морщинами, елейно проворковала:

– Уже вернулись? Какие молодцы! Кушать будете? Я вам блинчиков…

Сергей со всей силы пнул обувную тумбочку, пробив в ее боку неровную дыру, легко освободил локоть, хоть Катя держалась за него как могла сильно, обеими руками, и не разуваясь ушел к себе, где с грохотом вывалил все из шкафа на пол и стал торопливо запихивать в чемодан, который был куплен в прошлом году для поездки на юг, куда так в итоге и не собрались по нехватке средств. А Катя стояла на прежнем месте, и со слезами смотрела на мать, и все шептала:

– Мама, зачем ты это делаешь? Зачем делаешь?!

Теща сначала напряженно молчала, но быстро пришла в себя и разразилась гневной тирадой, и опять Катя оказалась виновата – в том, что вышла замуж не за того человека, а за голь бесквартирную. А ей, теще, теперь что, в подворотню идти бомжевать? Не дождетесь! У нее здесь всё, всё: и соседи приличные, и магазины, и поликлиника; и молода еще – матери указывать, она, теща, пока еще тут хозяйка – не захочет разъезда, так его и не будет, пусть зарубит себе на носу! Ишь какая умная выискалась!!!

Никогда не понимала Катя, почему мама и ее многочисленные подруги послевоенного поколения употребляют слово «умный» в качестве ругательства, а когда хотят действительно похвалить человека, лепят уменьшительное «умненький». Она смотрела на кричащую тещу, долго смотрела. И оттого, быть может, что не моргала, слезы быстро высохли. Она улучила момент, когда теща возьмет небольшую дыхательную паузу между криком и криком, и очень спокойно сказала, что разъезд состоится в самые кратчайшие сроки, вне зависимости от желания или нежелания тещи, поскольку квартира приватизирована в трех равных долях – на тещу, на Катю и на Дарьку, а Дарькин официальный опекун, естественно, Катя, и если по закону ей, Кате, захочется выставить на продажу две доли из трех (а ей хочется, никогда так не хотелось, как сегодня!), то она это сделает; а коль скоро теща вздумает сопротивляться, то Катя подаст в суд на разделение коммунальных платежей и потом продаст две комнаты из трех первым встречным гастарбайтерам; и нет, дорогая мама, это не пустая угроза, комнаты ведь изолированные; а тогда, раз по-человечески вести себя не желаешь, добро пожаловать в коммуналку! Сказала и ушла вслед за мужем, дверь комнаты за собою прикрыв тихо-тихо, так что слышно было, как идут коридорные часы с кукушкой, доставшиеся от бабушки, и стала помогать складывать вывернутые из шкафа вещи покомпактнее, чтобы побольше влезло в отпускной чемодан. Катя и Сергей не смотрели друг на друга и ничего не говорили – а что тут скажешь?

Теща тоже примолкла в коридоре. Повлажнела глазами, присела на краешек галошницы, по-бабьи сложила руки на животе, как это делали солдатские матери в старых советских фильмах про ВОВ, когда им приходила похоронка, и стала тяжеленько вздыхать в сторону Катиной комнаты, но Катя к ней, конечно, не вышла.

Сергей занял у бывшего однокурсника надувной двуспальный матрас, и через тридцать шесть часов, когда линолеум подсох, супруги окончательно перебрались на новое место. Из мебели ничего брать принципиально не стали, пусть теще остается. Взяли только кое-что Дарькино, да свой компьютер, да музыку, да DV D – проигрыватель, который не к чему было подключить, потому что телевизор тоже был тещин. Спасибо, друзья на машине приехали, помогли за одну поездку все забрать. Почти сразу наняли, во избежание вышеописанных ситуаций, профессионального риелтора из солидной фирмы (накладно, конечно, зато спокойнее). И стали жить дальше.

Теща не понимала, в чем провинилась перед детьми. Да разве много она просила? Только уважения, отношения человеческого! Неужели трудно с пожилым опытным человеком поговорить лишний раз и спасибо сказать – что вырастила-вынянчила, воспитала и образование дала? А то все одна да одна, в собственном доме – точно гостья незваная; ни про давление не спросят, ни сериал любимый не обсудят, вообще ничего. Только сидят обнявшись, как попугаи-неразлучники, и всех вокруг ненавидят. Нелюди! На риелтора, впрочем, согласилась. Теща так была воспитана, что привыкла жертвовать собою ради дочери, и коль скоро в этот раз нужно было пожертвовать собственным домом, она была готова: она всегда знала, что придет время и Катя ее оберет как липку, – все они нынче такие. Вот и двоюродную сестру дети из дому на улицу выставили, скитается теперь по чужим людям. Ох-ох-ох… Плакала, конечно, и подругам жаловалась, но терпела. Теща так была воспитана, что считала – страдание человека возвышает.

И Катя плакала – когда пришлось оформить в дополнение ко всем текущим долгам два кредита с нулевым первым взносом: на новую плиту под свою зарплату и на холодильник – под мужнюю. Но ей было гораздо проще, чем теще, – Сергей был рядом, он смешил, и утешал, и говорил: «Потерпи, солнышко, всё образуется, трех месяцев не пройдет!». Это ужасно важно, когда кто-то смешит и утешает.

Поначалу Катя чувствовала себя странно. Все тридцать с хвостиком лет прожила она на одном месте, в одной квартире, в одном районе – и еще никогда не переезжала. Почти физическое ощущение, что все вокруг чужое, не отпускало ее ни на минуту, хотя, казалось бы, и обои сами выбирали, и потолки красили. В пустой гулкой квартире, где из семейной мебели оказался у них только надувной матрас, да и тот взятый на время, ей было поначалу как-то не по себе. Прежний запах затхлости ушел – теперь здесь пахло свежей краской и сладковатым клеем, весело и ново, но даже этого было ей мало. Впрочем, она была легкий человек и скоро нашла множество положительных моментов в нынешней ситуации. Здесь, на восточном побережье МКАД, все было дешевле, даже хлеб и зубная паста, и Катя мысленно ставила плюс – сейчас, как никогда раньше, приходилось экономить. В пустой квартире пыль не скапливалась по углам – не было того дивана или тумбочки, под которые она могла бы забиться серыми хлопьями, – и Катя снова ставила плюс, ведь пылесосом тоже пока не обзавелись. Так что к приезду Дарьки вполне притерлась. Сергей по числу переездов обогнал Катю всего на один пункт: до женитьбы он жил с родителями, после – с тещей и теперь был абсолютно счастлив. Впервые он чувствовал себя мужчиной, а не провинившимся подростком, которого, того гляди, заругают взрослые. Конечно, на работу им с Катей теперь было полтора часа с тремя пересадками, но это мелочи. Сергей уже намечтал и тот дом, и ту квартиру, куда они в ближайшее время переберутся насовсем и уж никому ничего не будут больше должны (кроме, конечно, Дарьки).

Хуже всего приходилось теще. С утра до вечера бедная женщина, брошенная и преданная собственной дочерью, обзванивала родственников и знакомых, ибо невыносимо было держать в себе накопившуюся обиду. Она рассказывала все как на духу, обстоятельно и долго, по временам немного всхлипывая и промакивая глаза уголком домашнего халата; каждый день вспоминались все новые подробности Катиного Ужасного Поступка, и кто-то из родственников и знакомых согласно гудел в трубку, что да, молодежь нынче пошла – не приведи господи – сколько ни дай, все им мало, дармоедам, а кто-то ужасался: Катя?! Да неужели? Такая была девочка славная, когда маленькая, – и послушная, и училась на пятерки, и как же она могла, Катя? Звучали временами робкие голоса в защиту молодых, но такие разговоры теща сразу пресекала, раздраженно плюхая трубку на рычаг, и этим уж больше никогда не звонила, а про себя отмечала – вот ведь люди, насколько могут оказаться глухи до чужого горя! Столько лет знакомы, кто бы мог подумать?! Но прошла неделя-другая, и теща все реже стала заставать родственников и друзей дома и все чаще нарывалась на длинные гудки или казенные механические приветствия автоответчиков.

Когда риелтор привел первых покупателей, теще стало плохо с сердцем. Пожилая хамоватая парочка, поперек себя шире, нагло ходила по дому (ее дому!), всюду совала нос, деловито щупала двери и рамы, крутила краны и морщилась на пожелтевший кухонный потолок. И у нее были на раздувшихся пальцах золотые перстни с каменьями, а он на ходу бесконечно говорил по мобильному строгим начальственным голосом, а с тещей, между прочим, даже не поздоровался. Это было ужасно, ужасно! На следующий день теща отправилась в церковь и поставила свечку, чтобы разъезд не состоялся, и на ночь теперь всегда читала «Отче наш» и просила у Бога справедливости. Не то чтобы она, теща, была сильно верующая, но крайние ситуации требовали крайних мер. После молитвы ей становилось капельку спокойнее. Она открывала семейный альбом и с нежностью смотрела на фотографии маленькой Кати, когда та была еще в детском саду – с бантиками, с рюшами, в нарядных лакированных башмачках – и не помышляла ни о каком замужестве, а любила ее одну, тещу.

В первую ночь на новом месте Кате и Сергею не спалось. Они качались на надувном матрасе в двадцати сантиметрах от пола, цепляясь друг за друга, чтобы не скатиться, и это их ужасно смешило. Это было так странно, что за гулкой панельной стеной не ворочается и не вздыхает теща… Не нужно было замирать и таиться, боясь выдохнуть или, не дай бог, скрипнуть кроватью, а просто быть вместе и ощущать только друг друга – среди голых стен, обклеенных зайцами на облаках, ведь в эту комнату со дня на день въедет Дарька.

– Считай, что это и была первая настоящая брачная ночь, – шепнул Сергей и притянул Катю к себе.

А Катя, прижавшись, чмокнув мужа в плечо, тихо ответила, что на мебельном лотке с фотографиями, у метро, видела вчера изумительную детскую, совсем дешевенькую, за четыреста долларов, голубенькую такую, буквально созданную для того, чтобы встать среди зайцев на облаках, вот бы ее Дарьке; но это, конечно, позже, к зиме, потому что купилка сломалась.

– Купим, солнышко. Будет Дарьке детская. И шкаф, и кровать, и стол письменный, и все что нужно, – Сергей поцеловал жену в ухо, и она непроизвольно вздрогнула – вышло слишком громко. – Только не сейчас.

– Да я и не говорю про сейчас, а так… Выкрутимся. В крайнем случае раскладушку займем, – Катя нежно погладила мужа по груди и опять чмокнула в плечо.

– Пока можно из соседней комнаты кушетку забрать, зачем раскладушка? – Сергей повернулся и стал целовать уже всерьез, так что тему детской мебели можно было считать исчерпанной.

За окном светало. Из ночной темноты потихоньку проступала комната, и, если приглядеться, на стенах можно было уже рассмотреть очертания растопыренных заячьих ушей.

Катя и Сергей, тяжело дыша, замерли на матрасе, стараясь не шевелиться, чтобы не слишком качало, и некоторое время молчали – хорошо молчали, без напряжения, как умеют молчать вместе только очень близкие люди. Катя чувствовала, что вот-вот провалится в сон.

– Пойду покурю, а ты спи, – сказал Сергей и приподнялся на локте. И замер.

– Ты чего? – Катя открыла глаза и тоже приподнялась. Матрас угрожающе заходил под ними.

– Смотри! – Сергей показал на дверь.

Дверь была приоткрыта, и в образовавшуюся щель их внимательно разглядывал Тимофей. Постоял, посмотрел не мигая и так же неслышно, как появился, исчез.

– О господи! – Катя натянула одеяло до самого носа и там, под одеялом, нервно захихикала.

– Старый маньяк! – Сергей тоже смеялся.

– Наверное, мы слишком громко, – шепнула Катя сквозь смех. Сон как рукой сняло.

– А пусть завидует! – Сергей обнял жену.

– Это он что же, всегда так будет ходить?

– Нет, только в первую ночь, любопытства ради. Ему же интересно, кого в дом пустил! Он же тут ответственный квартиросъемщик!

– Надеюсь, мы его не слишком шокировали?

– Вот еще! Он небось по молодости тот еще был котяра!

– Как же мы дверь-то не закрыли?!

– А мы закрыли. Это я петли так хорошо смазал, тихие-тихие теперь…

– То есть это он нарочно? – Кате стало немного не по себе.

– Конечно, нарочно. А ты думала? Вуайерист чертов! Не переживай, солнышко. Знаешь, как люди говорят – любопытство сгубило кошку. Иди сюда.

Сергей снова попытался обнять Катю, но она отстранилась. Все это, конечно, получилось забавно и немного по-дурацки, но ей теперь казалось, что хозяин притаился где-то в коридоре и опять подглядывает. Она закуталась в одеяло, словно в кокон, и тихо, серьезно попросила:

– Дверь закрой!

Сергей осторожно, чтобы Катя не скатилась на пол, поднялся и в чем был пошел из комнаты.

– Ты куда?!

– Так покурить же. Я же говорил.

– Хоть бы оделся!

– Вот еще. Мы с Тимофеем мужики, чего стесняться?

Сергей скрылся за дверью, тщательно прикрыв ее за собой, а Катя тут же соскочила с матраса и, путаясь в сползающем одеяле, кое-как наброшенном на плечи, стала торопливо копаться в чемодане, стоящем тут же, руку только протяни, в поисках домашнего халата или хоть ночнушки. Ей было ужасно, ужасно неловко.

Дарьку удалось удачно пристроить в английскую спецшколу, которая располагалась через два двора. Это был самый жирный плюс из всех, которые мысленно поставила Катя новому дому и району. Сначала, конечно, сопротивлялись брать не по прописке, но Сергей включил обаяние, очень напирал на то, что Дарька не просто так, а дочь двух практикующих преподавателей, потому с директором и завучем расстались друзьями. Никаких взяток, замаскированных под «нужды школы», с них не потребовали – очень кстати, иначе пришлось бы отложить обучение еще на год, благо возраст позволял.

В Дарькину комнату перетащили хозяйскую кушетку; кухонный стол, который прочили на выброс и вовсю использовали во время ремонтных работ, накрыли яркой голубой клеенкой и приспособили под письменный. Из досок, найденных на балконе, Сергей смастерил небольшой стеллажик, чтобы можно было хранить игрушки, учебники и прочие школьные принадлежности.

– Голо как-то, – сказала Катя с сомнением.

– Зато воздуху много! – улыбнулся Сергей.

А Тимофей, по обыкновению, не сказал ничего.

Саму Дарьку свекор со свекровью доставили в конце августа.

– Господи, – едва слышно прошептала Катя, увидев дочь. – Как поросенок…

Но тут же надела самую радушную свою улыбку и со свекровью троекратно расцеловалась. Дарька стала после лета вся лоснящаяся, неповоротливая, на лице играл диатезный румянец во всю щеку.

– Мама, папа! – крикнула Дарька с порога. – Смотрите, что мне дедушка подарил!

И повернулась спиной. За плечами висел красный многоярусный ранец с Микки-Маусом на кармашке.

– Катенька, тут всё-всё-всё! – рапортовала свекровь, помогая запыхавшейся Дарьке избавиться от этой фундаментальной конструкции. – И карандаши, и ручки, и обложки, и тетрадки, и линейки, и пенал! Говорила: дай понесу. Так ведь нет! Всё сама, сама! Ты ж моя девочка!

Свекровь затормошила освобожденную Дарьку и влажно поцеловала в красную щеку.

– Ба, чешется! – пожаловалась Дарька, утираясь тыльной стороной ладони.

– Я вам тут мазь от диатеза. Хорошая, немецкая! – свекровь закопошилась в бездонной дамской сумочке, больше похожей на хозяйственную, и вынула оттуда несколько одинаковых прямоугольных коробочек, стянутых канцелярской резинкой. – В запас. Ее достать трудно.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарила Катя и коробочки приняла.

А свекор уже был в ванной, где инспектировал сантехнику и громко рассказывал в сторону коридора, недовольно вертя краны отечественного смесителя:

– А Валентин-то, знаете, джакузи поставил! Мы к нему мыться ездили. Вещь!

Валентин, успешный брат Сергея, старше на десять лет, краса и гордость свекра со свекровью, не то что Сергей, получил правильное образование и теперь работал отнюдь не в школе, а ведущим экономистом в одном из подразделений международной торговой компании. О каждой экономической победе Валентина, будь то новая иномарка, гараж, отдых в Малайзии или евроремонт, немедленно и очень обстоятельно рассказывалось Сергею – в назидание. Наверное, поэтому он всегда предупреждал Катю, что если свекор со свекровью позвонят, то его дома нет. Ну мало ли, за сигаретами вышел или за хлебом.

Свекор вышел из ванной и проследовал в кухню, где стал, приподняв очки на лоб, близоруко рассматривать недорогие моющиеся обои и даже поколупал немного ногтем на стыках.

– Кривовато поклеили, но жить можно, – резюмировал свекор. – А Валентин в прошлом году в кухне мокрую штукатурку сделал. Вещь! И цвет, конечно, не такой маркий. Кстати, вы вытяжку покупать собираетесь? Без вытяжки в такой тесноте через три месяца всю эту красоту закоптите.

– Да ладно, пап. Мы тут дольше и не задержимся, – примирительно сказал Сергей.

В кухню, на ходу вытаскивая из сумки какие-то кульки и свертки с едой, прибыла свекровь и немедленно забаррикадировала этими гостинцами весь неширокий подоконник.

– А Валентин нам сенсорную плиту поставил, представляешь, Катенька, – говорила она спиной к Кате, лицом к окну, продолжая что-то выкладывать. – Удобная – не то слово! И духовка… Ах, какая же духовка!

– Да, вещь! – подтвердил свекор, залезая под раковину и исследуя трубы. – Металлокерамика? Сами ставили или вызывали?

– Сами, – ответил Сергей не без гордости.

– Оно и видно, – ухмыльнулся свекор. – Вот тут, смотри, рванет в первую очередь. Закрепить надо. Инструмент-то есть?

– С грилем, с автоочищением! – продолжала свекровь. – Вот, плюшечек вам. Попробуете. – И с самого дна сумки явился полиэтиленовый пакет с помятыми домашними плюшками.

Свекровь наконец-то опустошила свою бездонную сумку и обернулась, окинула кухню придирчивым взглядом. Потом подняла глаза на оранжевый потолок:

– О господи! Что это?!

– Так… Вытяжки нет, меньше пачкаться будет, – пожала плечами Катя. Ей было немного обидно, что оригинального цветового решения свекровь не оценила. А еще она думала, что свекровь со свекром ничуть не лучше тещи, даже хуже, пожалуй, – потому что их двое.

Меж взрослыми протиснулась Дарька, держа за ухо нового плюшевого медведя, по виду – явного иностранца, посмотрела на потолок и выдохнула восторженно:

– Ух ты, здоровско!

– Что за слово такое, «здоровско»? – строго спросила свекровь.

– Видите, Дарьке нравится, – мстительно ответила Катя.

А Дарька вытянула из пакета примятую плюшку и откусила изрядный кусок.

– Вот черт! – свекор, который теперь обследовал дверные косяки и петли, едва не подпрыгнул. – Это кто еще здесь?

На пороге стоял, задрав голову вверх, хозяин и таращился на свекра.

– Киса, киса! – восторженно закричала Дарька и, бросив плюшку и медведя, рванула к хозяину. Радостно сгребла в охапку, с трудом подняла на руки.

– Осторожно, оцарапает! – испугалась Катя.

Но нет, не оцарапал. Видно было, что крайне недоволен панибратским к себе отношением, а все-таки не оцарапал. Замер, слегка придерживаясь когтями за Дарькину футболку, и оскорбленно стал смотреть мимо всех, куда-то за оконное стекло, где по подоконнику разгуливал раскормленный московский голубь, постукивая лапками по серой жести, – и только кончик хвоста равномерно ходил из стороны в сторону, как маятник в часах.

Сколько хозяину было лет? Марья Марковна и сама не помнила. Может, шестнадцать, а может, все восемнадцать. Во всяком случае, Юрка, для которого придерживали эту квартиру, еще в проекте не было, когда хозяин был уже взрослым котом, а Юрок-то теперь совсем большой, девятый класс окончил этим летом и паспорт в прошлом году получил, такие дела… Вроде бы хозяина купили на «Птичке» в те времена, когда она еще не переехала со старого места, и не просто так, а как «русскую голубую», приличные деньги отдали. Русская голубая, точно, присутствовала, но дай бог чтоб на пятьдесят процентов. И глаза были не зеленые вовсе, а ореховые, и шерсть не такая короткая, как положено по породе; возможно, там примешался еще какой-нибудь перс, да и без дворового барсика едва ли обошлось. Шерсть едва уловимо отливала коричневым, что придавало колеру сходство со школьной половой тряпкой, какие уборщица сушила на трубе в учительском туалете, а метелка хвоста была точно молью побита – хотя, наверное, это всё от возраста.