Читать книгу Майский цветок - Висенте Бласко-Ибаньес - Страница 1

Дѣло было постомъ, во вторникъ. Утро выдалось прекраснѣйшее. Mope спокойное, гладкое, точно зеркало, спало безъ малѣйшей ряби, a отблески солнца падали на неподвижную воду дрожащими зопотыми треугольниками. Лодки, тянувшія за собой сѣти мимо мыса св. Антонія, были чужды всякой тревоги; тишь на морѣ внушала довѣріе, и хозяева ихъ стремились поскорѣе наполнить свои корзины, чтобы вернуться въ Кабаньялъ[1], гдѣ рыбачьи жены нетерпѣливо ждали на взморьѣ. На базарѣ въ Валенсіи спросъ былъ великъ, и рыба, слава Богу, шла съ рукъ легко.

Въ полдень погода измѣнилась. Началъ дуть низовой вѣтеръ, очень опасный въ заливѣ; море покрылось легкой рябью; приближеніе бури всколебало гладкую воду, принявшую свинцовый оттѣнокъ; съ горизонта налетѣли тучи и закрыли солнце.

Подиялась тревога. Ураганъ предвѣщалъ бѣднякамъ, привыкшимъ къ бѣдамъ на морѣ, одну изъ тѣхъ бурь, которыя не обходятся безъ человѣческихъ жертвъ.

Женщины, подгоняемыя вѣтромъ, раздувавшимъ ихъ юбки, волновались и растерянно бѣгали по песку, сами не зная куда, причемъ испускали ужасные вопли, призывая всѣхъ святыхъ; тогда какъ мужчины, блѣдные, сосредоточенные, покусывая сигаретки и прячась за лодками, оставшимися на берегу, наблюдали темнѣвшій горизонтъ спокойными и проницательными взорами моряковъ, не спуская глазъ со входа въ гавань, съ выдававшагося впередъ Левантинскаго мола, гдѣ начинали биться о красныя скалы первыя высокія водны, разлетавшіяся кипучей пѣной.

Мысль обо всѣхъ этихъ отцахъ, которыхъ буря застигла за добываніемъ хлѣба для своихъ семействъ, кидала въ дрожь; и при каждомъ порывѣ бури, налетавшемъ на береговыхъ зрителей, послѣдніе думали о крѣпкихъ мачтахъ и о треугольныхъ парусахъ, можетъ быть, въ эту минуту уже превращенныхъ въ щепки и тряпки.

Черезъ нѣсколько часовъ послѣ полудня, на все болѣе темнѣвшемъ горизонтѣ показался рядъ парусовъ, исчезавшій и опять выплывавшій, словно подвижные клочья пѣны. Лодки приближались въ безпорядкѣ, какъ напуганное стадо, качаясь на свинцовыхъ волнахъ, убѣгая отъ неутомимаго и бѣшенаго урагана, который, каждый разъ, какъ настигалъ ихъ, будто радовался, отрывая то клокъ холста, то кусокъ мачты, то доску отъ руля и, наконецъ, приподнявъ цѣлую гору зеленоватой воды, обрушивалъ ее на измученную лодку.

Растрепанныя женщины, обезумѣвши отъ горя, охрипши отъ криковъ, возсылаемыхъ къ небу, бѣгали по Левантинскому молу, рискуя сдѣлаться жертвою волнъ, хлеставшихъ скалы; всѣ мокрыя отъ пѣны, брызгавшей на нихъ съ бурнаго моря, онѣ трепетно всматривались въ горизонтъ, какъ будто надѣясь, несмотря на разстояніе, увидѣть медленную и страшную агонію своихъ близкихъ.

Многимъ лодкамъ удалось пристать къ берегу, но когда наступилъ вечеръ, на лицо оказались не всѣ. Боже мой! Что могло ихъ постигнуть? Ахъ! Счастливы были тѣ женщины, которыя въ этотъ часъ обнимали на пристани вернувшихся мужей и сыновей, тогда какъ другія менѣе счастливыя, знали, что ихъ милые плывутъ въ гробу среди мрака, прыгая съ волны на волну, проваливаясь въ прожорливыя бездны, слыша скрипъ разъѣзжающихся подъ ногами досокъ и ожидая себѣ на голову грозную гору воды.

Дождь шелъ всю ночь, что не помѣшало многимъ женщинамъ просидѣть до зари на молѣ, въ черной каменноугольной грязи; завернутыя въ свои промокшіе плащи, онѣ молились громкими воплями, чтобы слышнѣе было глухимъ на небесахъ, а порою прекращали молитвы, начиная рвать себя за волосы и, въ порывѣ гнѣва и ненависти, кидать въ небо ужасныя богохульства рыбнаго рынка.

Лучезарная заря! Солнце показало свой лицемѣрный ликъ за крайними предѣлами стихшаго моря, еще испещреннаго пѣною минувшей ночи; оно кинуло на воды длинный поясъ золотистыхъ и подвижныхъ рефлексовъ, оно разукрасило всю природу. Можно было подумать, что здѣсь ничего не случилось. А между тѣмъ, первымъ предметомъ, который освѣтили его лучи на Назаретскимъ взморьѣ, казался разбитый остовъ норвежской бригантины, раздробленной, засыпанной пескомъ, съ развороченными и превращенными въ щепки бортами, со сломанными мачтами, мочившими въ водѣ обрывки парусовъ.

Судно это везло съ сѣвера грузъ строевого лѣса. Тихо колеблясь, море гнало его къ берегу. Громадныя бревна, толстыя доски подхватывались толпой, кишѣвшей на берегу, и исчезали, точно поглощенныя пескомъ.

Эти муравьи работали проворно. Буря была имъ выгодна. По дорогамъ Рузафы торопливо развозились прекрасныя балки, долженствовавшія превратиться въ крыши для новыхъ избъ. Береговые пираты весело подгоняли своихъ воловъ и лошадей, чувствуя себя законными владѣльцами добычи и не затрудняясь мыслями о томъ, что эти бревна могли быть забрызганы кровью несчастныхъ иностранцевъ, которыхъ они видѣли мертвыми на пескѣ.

Таможенные сторожа и праздная толпа, скорѣе съ. любопытствомъ, чѣмъ съ испугомъ, стояли группами вокругъ нѣсколькихъ труповъ, лежавшихъ у воды: то были видные, рослые, бѣлокурые, мускулистые парни, крѣпкое тѣло которыхъ, бѣлое, точно у женщинъ, просвѣчивало сквозь рваную одежду, между тѣмъ какъ голубые глаза, мутные и неподвижные, устремлены были на небо съ выраженіемъ недоумѣнія.

Гибель норвежской бригантины была наибольшею изъ бѣдъ, причиненныхъ бурею. Объ этой катастрофѣ написали въ газетахъ. Горожане изъ Валенсіи собрались, точно на богомолье, чтобы издали поглядѣть на судно, увязшее до снастей въ зыбучемъ пескѣ; и всѣ, забывъ о рыбацкихъ лодкахъ, съ удивленіемъ оборачивались на стоны женщинъ, къ которымъ еще не вернулись ихъ мужья.

Впрочемъ, несчастье оказалось менѣе значительнымъ, чѣмъ думали сначала. По спокойному морю подплыло нѣсколько лодокъ, которыя считались погибшими. Убѣгая отъ бури, онѣ попали въ Денію, Гандію или Кульеру; при появленіи каждой изъ нихъ раздавались крики радости, возгласы благодарности всѣмъ святымъ, приставленнымъ въ хранители къ людямъ, которые зарабатываютъ себѣ хлѣбъ на морѣ.

Только одна лодка такъ и не вернулась, – лодка дяди Паскуало, одного изъ самыхъ усердныхъ работниковъ въ Кабаньялѣ, вѣчно въ погонѣ за копейкой, рыбака зимой, а лѣтомъ контрабандиста, храбраго на морѣ и постояннаго посѣтителя береговъ Алжира и Орана, которые онъ попросту называлъ «берегъ, что напротивъ», точно говоря о тротуарѣ черезъ улицу.

Его жена, Тона, провела на молѣ болѣе недѣли, вмѣстѣ съ двоими ребятами, изъ которыхъ одинъ былъ на рукахъ, а другой, уже большенькій, держался за ея юбку. Она ждала своего Паскуало и при каждомъ новомъ извѣстіи начинала вопить, рвать себѣ волосы и шумно призывать Пресвятую Дѣву.

Рыбаки не высказывались опредѣленно, но, говоря съ нею, принимали мрачный видъ. Они видѣли, какъ лодку несло бурею мимо мыса св. Антонія уже безъ парусовъ: слѣдовательно, она не могла пристать къ берегу; а одному даже показалсь, будто ее подхватила сбоку громадная, быстрая волна; но онъ не могъ сказать съ увѣренностью, ускользнула ли лодка или же была потоплена.

И несчастная женщина продолжала ждать вмѣстѣ со своими ребятами, столь же быстро приходя въ отчаяніе, какъ и утѣшаясь надеждами; но, наконецъ, по прошествіи двѣнадцати дней, таможенная лодочка, крейсировавшая вдоль берега ради надзора за контрабандою, притащила за собою лодку дяди Паскуало, килемъ вверхъ, черную, блестящую отъ морской слизи, подобную громадному гробу и окруженную стаями странныхъ рыбокъ, маленькихъ чудовищъ, очевидно привлеченныхъ добычею, которую они почуяли сквозь доски.

Лодку вытянули на берегъ. Мачта была сломлена у самой палубы, трюмъ – полонъ воды. A когда рыбаки ухитрились залѣзть туда, чтобы вычерпать эту воду ведрами, то ноги ихъ, проникши между снастями и кучами корзинъ, уперлись во что-то мягкое и липкое, вызвавшее инстинктивные крики ужаса. Тамъ былъ покойникъ. Погрузивши руки въ воду, они вытащили раздутый, зеленоватый трупъ съ громаднымъ животомъ, готовымъ лопнуть, съ разможженною головою, представлявшею собою безформенный студень; и все это мертвое тѣло грызли прожорливыя рыбки, которыя, не отрываясь, щетиною стояли на немъ и, дергая, заставляли его вздрагивать, отчего на головахъ зрителей волосы поднимались дыбомъ.

Это былъ дядя Паскуало, но въ столь ужасномъ видѣ, что вдова, хотя завыла отъ отчаянія, однако не рискнула прикоснуться къ отвратительному трупу. Прежде чѣмъ потопить лодку, волна сбросила рыбака въ трюмъ, гдѣ онъ такъ и остался, убитый сразу, найдя себѣ могилу въ томъ досчатомъ кузовѣ, который составлялъ мечту всей его жизни и являлся результатомъ тридцатилѣтней бережливости, копившей грошъ за грошемъ.

Кабаньяльскія кумушки принялись бѣшено вопить, видя, какъ море награждаетъ людей, имѣющихъ храбрость работать на немъ; ихъ погребальные вопли проводили до кладбища гробъ, въ который положены были истерзанные и разложившіеся останки.

Впродолженіе недѣли о дядѣ Паскуало говорилось много. Но затѣмъ люди перестали вспоминать о немъ, кромѣ какъ при встрѣчахъ со вдовою, которая все вздыхала, ведя за руку одного малыша, а другого неся на рукахъ.

Бѣдная Тона плакала не только о гибели мужа. Она предвидѣла нищету и притомъ не такую, какую еще можно вынести, а такую, которая ужасаетъ даже бѣдняковъ: ту, что лишаетъ крова и принуждаетъ несчастныхъ протягивать руки на улицахъ, чтобы вымолить копейку или заплѣсневѣлую корку.

Пока ея несчастье было новостью, она не оставалась безъ помощи; подаянія и сумма, собранная въ окрестности по подпискѣ, обезпечили ее на три или четыре мѣсяца. Но люди забываютъ быстро. Вскорѣ въ Тонѣ перестали видѣть вдову утонувшаго: она явилась просто нищенкой, надоѣдающей всему свѣту хныкаиьемъ и клянченьемъ. Въ концѣ концовъ, многія двери закрылись передъ нею, многія задушевныя пріятельницы, когда-то встрѣчавшія ее лишь съ привѣтливыми улыбками, стали отворачиваться съ пренебреженіемъ.

Ho не такая женщина была Тона, чтобы растеряться отъ общественнаго презрѣнія. Вотъ еще! Она довольно наплакалась. Пришла пора добывать себѣ пропитаніе, какъ надлежитъ доброй матери съ парою здоровыхъ рукъ и парою открытыхъ ртовъ, постоянно просящихъ ѣсть.

Одна у нея была на свѣтѣ собственность: разбитая лодка, въ которой погибъ ея мужъ, гнила на пескѣ, заливаемая дождями или разсыхаясь отъ солнца и давая пріютъ въ щеляхъ своихъ цѣлымъ тучамъ москитовъ. Смышленая Тона кое-что придумала. На томъ мѣстѣ, гдѣ валялось судно, она затѣяла цѣлое предпріятіе. Гробъ отца долженъ былъ прокормить вдову и сиротъ.

Родственникъ покойнаго Паскуало, дядя Маріано, старый холостякъ, слывшій богатымъ и выказывавшій нѣкоторую благосклонность къ дѣтямъ Тоны, помогъ вдовѣ и, несмотря на свою скупость, далъ ей денегъ на обзаведеніе.

Одинъ бокъ лодки распилили сверху донизу, чтобы устроить входъ. На кормѣ появился небольшой прилавокъ, за нимъ помѣстились два-три боченка водки, простой и можжевеловой, a также и вина. Палуба уступила мѣсто крышѣ изъ толстыхъ просмоленныхъ досокъ, отъ чего эта темная лачуга стала нѣсколько повыше. На носу и на кормѣ изъ оставшихся досокъ вышло двѣ конурки, похожія на каюты, одна – для вдовы, другая – для дѣтей, а передъ дверью устроенъ былъ тростниковый навѣсъ, въ тѣни котораго не безъ гордости красовались два хромыхъ стола и полдюжины табуретокъ. Итакъ, разбитая лодка превратилась въ кабачокъ, близь того зданія, гдѣ помѣщались быки, употребляемые для тяги бичевой, и рядомъ съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ выгружается рыба и гдѣ всегда толпится много народа.

Кабаньяльскія кумушки были внѣ себя отъ изумленія. Сущимъ чортомъ оказалась эта Тона. «Смотрите, какъ сумѣла устроиться!» Боченки и бугылки чудеснымъ образомъ пустѣли: рыбаки предпочитали пить здѣсь, чѣмъ ходить черезъ все взморье въ кабаньяльскіе кабаки; а въ тѣни навѣса, на хроменькихъ столикахъ, они перекидывались въ картишки въ ожиданіи часа выхода въ море, оживляя игру нѣсколькими глотками рома, получаемаго Тоною прямехонько изъ Кубы, въ чемъ она клялась именемъ Бога!

Разбитая лодка плыла на всѣхъ парусахъ. Въ тѣ времена, когда, перелетая съ волны на волну, она выкидывала въ море сѣти, ни разу не случилось ей дать столько барыша дядѣ Паскуало, сколько теперь давали вдовѣ ея обломки, старые и превращенные въ кабачекъ.

Это доказывалось постепеннымъ ея украшеніемъ.

Въ обѣихъ каютахъ появились превосходныя саржевыя занавѣски; а когда онѣ раздвигались, то можно было видѣть новые матрацы и подушки въ бѣлыхъ наволочкахъ. На прилавкѣ, точно слитокъ золота, блисталъ ярко вычищенный кофейникъ. Лодка, выкрашенная въ бѣлый цвѣтъ, утратила мрачный видъ гроба, напоминавшій о катастрофѣ, и, по мѣрѣ процвѣтанія заведенія, расширялись постройки и разросталось хозяйство. По горячему песку, съ граціознымъ развальцемъ бѣгало болѣе двадцати куръ подъ командою задорнаго и крикливаго пѣтуха, готоваго къ бою со всѣми бродячими собаками взморья; изъ-за тростниковаго плетня слышалось хрюканье свиньи, страдавшей астмою отъ ожиренія, а подъ навѣсомъ противъ прилавка не погасали двѣ жаровни со сковородами, гдѣ разогрѣвался рисъ и шипѣла рыба, румянясь въ голубоватыхъ парахъ оливковаго масла.

Тутъ водворилось благосостояніе, изобиліе. Разбогатѣть было не изъ чего, но на безбѣдную жизнь хватало. Тона самодовольно улыбалась, думая, что у нея нѣтъ долговъ, и любуясь потолкомъ, съ котораго свѣшивались копченыя колбасы, блестящіе сосиски, копченая и нарѣзанная полосами скумбрія, окорока, посыпанные краснымъ перцемъ, а затѣмъ, переводя взоръ на полные боченки, разнокалиберныя бутылки, въ которыхъ сверкали разноцвѣтные напитки и всевозможныя сковородки, висѣвшія на стѣнкѣ въ готовности принять въ себя всякую вкусную снѣдь и зашипѣть на жаровнѣ.

Какъ вспомнишь, что въ первый мѣсяцъ вдовства ей приходилось голодать!.. Теперь, сытая и довольная, она повторяла по всякому поводу: «Нѣтъ, что тамъ ни говори, Богь никогда не покидаетъ честныхъ людей».

Благосостояніе и обезпеченность вернули ей молодость; она растолстѣла у себя въ лодкѣ и стала лосниться точно упитанная мясничиха. Защищенное отъ солнца и сырости, лицо ея не имѣло того темнаго и сухого вида, какой бываетъ у женщинъ, работающихъ на взморьѣ; надъ прилавкомъ вздымалась ея объемистая грудь, на которой смѣнялись безчисленные шелковые платочки цвѣта «яйца съ томатомъ» т. е. затканные красными и желтыми узорами.

Она позволила себѣ даже роскошь художественныхъ украшеній. На задней стѣнѣ «магазина», выкрашеннаго въ бѣлую краску, въ промежуткахъ между бутылками, появилась коллекція дешевыхъ хромолитографій, своею яркостью затмевавшихъ даже великолѣпные платочки, и рыбаки, угощаясь подъ навѣсомъ, любовались красовавшимися надъ прилавкомъ: Охотою на льва, Смертью праведника и Смертью грѣшника, Лѣстницею жизни и полудюжиною святыхъ, въ числѣ которыхъ, безъ сомнѣнія, находился св. Антоній, а также Худымъ купцомъ и Жирнымъ купцомъ – символическими изображеніями того, кто торгуетъ въ кредитъ и того, кто продаетъ за наличныя.

Конечно, она имѣла основаніе быть довольной, видя, что дѣти ея растутъ сытыми. Торговля развивалась день ото дня, к старый чулокъ, хранившійся въ ея каютѣ подъ туго набитымъ матрацомъ ея кровати, мало-по-малу наполнялся серебряными монетами.

Порою она не могла преодолѣть желанія охватить однимъ взглядомъ всю совокупность своего богатства; тогда она сходила къ морю. Оттуда она внимательно созерцала куриный загонъ, кухню подъ открытымъ небомъ, свиной сарайчикъ, гдѣ хрюкала розовая свинья, лодку съ выпиленнымъ бокомъ, сверкавшую среди плетней и заборовъ ослѣпительной бѣлизной своей кормы и своего носа, точно волшебный корабль, который буря выкинула бы какъ разъ посреди хуторского двора.

Впрочемъ, она трудилась много. Спать приходилось мало, вставать – рано, и часто посреди ночи внезапные удары въ дверь заставляли ее вскакивать и угощать рыбаковъ, прибывшихъ съ моря и собиравшихся, выгрузивъ рыбу, опять отплыть еще до зари.

Эти ночные кутежи бывали всего выгоднѣе, но при томъ и всего хлопотливѣе для трактирщицы. Она хорошо знала этихъ людей, которые, проплававъ цѣлую недѣлю, хотятъ въ нѣсколько часовъ насладиться всеми земными радостями сразу. На вино они кидались, какъ москиты. Старики засыпали тутъ же на столѣ, не выпуская угасшихъ трубокъ изъ сухихъ губъ; но молодежь, крупные и здоровенные парни, возбужденные трудовою и воздержною жизнью на морѣ, такъ зарились на синью[2] Тону, что ей приходилось сердито поворачивать имъ спину и всегда быть готовою къ самозащитѣ отъ грубыхъ ласкъ этихъ тритоновъ въ полосатыхъ рубахахъ.

Никогда не была она очень красивою; но зарождавшаяся полнота, широко раскрытые черные глаза, цвѣтущее смуглое лицо, а болѣе всего – легкость одежды, въ которой лѣтними ночами она прислуживала гостямъ, дѣлали ее красавицею въ глазахъ этихъ безхитростныхъ молодцовъ, которые въ ту минуту, какъ поворачивали лодки къ Валенсіи, радостно мечтали о свиданіи съ синьей Тоной.

Но она была женщина храбрая и умѣла держать себя съ ними. Никогда она не сдавалась. На слишкомъ смѣлые подходы она отвѣчала дерзостями, на щипки – пощечинами, на насильственные поцѣлуи – здоровыми ударами ноги, отъ которыхъ не разъ катались по песку парни, столь же крѣпкіе, какъ мачты ихъ лодокъ. Она не хотѣла становиться въ двусмысленное положеніе, какъ дѣлаютъ многія другія; она не позволяла относиться къ ней легкомысленно! Сверхъ того, у нея были дѣти: оба малыша спали тутъ же, отгороженные отъ прилавка лишь досчатой переборкой, сквозь которую слышенъ былъ ихъ храпъ; и единственной ея заботой было – прокормить свое маленькое семейство.

Будущность ребятъ начинала ее тревожить. Они росли на взморьѣ, какъ молодыя чайки, заползая въ часы зноя подъ брюхо лодокъ, вытащенныхъ на берегъ, а въ остальное время забавляясь у моря сборомъ раковинъ и камешковъ, причемъ ихъ ножки шоколаднаго цвѣта тонули въ густыхъ слояхъ водорослей.

Старшій Паскуало былъ живымъ портретомъ отца. Шаровидный, пузатенькій, круглолицый, онъ походилъ на здороваго семинариста, и моряки прозвали его «Ректоромъ», каковое прозвище и осталось за нимъ навѣкъ.

Онъ былъ на восемь лѣтъ старше маленькаго Антоніо, ребенка худощаваго, нервнаго и капризнаго, съ глазами такими же, какъ у Тоны.

Паскуало окружалъ маленькаго брата искренней материнской заботливостью. Пока синья Тона бывала занята своимъ дѣломъ, добрый ребенокъ возился съ малюткой, какъ усердная нянька, и уходилъ играть съ мальчишками на берегу, никогда не оставляя дома бѣшенаго малыша, который брыкался, грызъ ему плечо и выдиралъ ему волосы на затылкѣ. Ночью, въ тѣсной каютѣ, превращенной въ спальню, лучшее мѣсто уступалось младшему, а старшій терпѣливо забивался въ уголъ, чтобы просторнѣе спалось на матрацѣ этому чертенку, который, несмотря на свою слабость, былъ настоящимъ тираномъ.

Въ тѣ дни, когда волны бушевали и зимній вѣтеръ дулъ, врываясь въ щели между досками, подъ глухой ревъ моря, доносившійся до ихъ лодки, дѣти засыпали одинъ въ объятіяхъ другого, подъ общимъ одѣяломъ. Бывали ночи, когда ихъ будилъ шумъ попоекъ, которыми рыбаки праздновали свое прибытіе. Они слышали сердитый голосъ матери, приведенной въ негодованіе, звонкій звукъ ловкой пощечины, и не разъ перегородка ихъ каюты вздрагивала и гудѣла отъ внезапнаго паденія свалившагося тѣла. Но въ своемъ невинномъ невѣдѣніи, чуждые страха и подозрѣній, они вскорѣ засыпали вновь.

По отношенію къ дѣтямъ синья Тона допускала несправедливую слабость. Въ первое время своего вдовства, глядя на нихъ по ночамъ, когда они спали въ своей тѣсной каютѣ, сдвинувъ головки и покоясь, можетъ быть, на той самой доскѣ, о которую размозжилъ себѣ голову ихъ отецъ, она испытывала глубокое волненіе и плакала, какъ будто опасаясь лишиться и ихъ. Но впослѣдствіи, когда годы нѣсколько изгладили воспоминаніе о катастрофѣ, живя въ достаткѣ, она невольно высказывала больше любви своему Антоніо, этому граціозному существу, повелительному и грубому со всякимъ, за исключеніемъ только матери, къ которой онъ ласкался съ прелестью рѣзваго котвнка.

Вдова приходила въ восторгъ отъ этого шалуна, который вѣчно шатался по берегу и въ семь лѣтъ пропадалъ цѣлыми днями, возвращаясь лишь къ ночи съ платьемъ въ лохмотьяхъ и съ пескомъ въ карманахъ. Старшій, напротивъ, свободный теперь отъ ухода за младшимъ, съ утра до вечера мылъ стаканы въ кухнѣ, прислуживалъ гостямъ, кормилъ куръ и свинью и съ сосредоточеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за сковородками, шипѣвшими на жаровняхъ.

Когда мать, полудремля за прилавкомъ въ часы зноя, останавливала взоръ свой за Паскуало, она всегда испытывала живѣйшее изумленіе: ей воображалось, будто она видитъ своего мужа въ ту пору, какь съ нимъ познакомилась, когда онъ служилъ юнгою на рыбачьей лодкѣ. Передъ нею было то же лицо, круглое и улыбающееся, то же коротковатое и широкое туловище, тѣ же толстыя и короткія ноги. Въ сферѣ духовной сходство было не менѣе велико. Подобно отцу, сынъ отличался честною простотою, усердіемъ къ работѣ, спокойною настойчивостью, за что всѣ почитали его «человѣкомъ серьезнымъ». Очень добрый и очень робкій, онъ доходилъ до озвѣрѣнія, когда являлась возможность зашибить копейку; и онъ безумно любилъ море, этого щедраго кормильца безтрепетныхъ людей, умѣющихъ добывать изъ него пищу. Въ тринадцать лѣтъ онъ ужъ не мирился съ жизнью въ кухнѣ и неловко выражалъ свое къ ней отвращеніе безсвязиыми слоѳами, отрывочными и нісколько неясными фразами, такъ какъ ничего другого не складывалось въ его туго соображавшей головѣ. Онъ не рожденъ для службы въ трактирѣ: это дѣло черезчуръ легкое, годное для его брата, который не очень то любитъ работать. А онъ силенъ и крѣпокъ, любитъ море и хочетъ стать рыбакомъ.

Синья Тона пугалась, когда слышала это и отвѣчала напоминаніями о страшной катастрофѣ, приключившейся постомъ во вторникъ. Упрямый подростокъ настаивалъ: такія несчастія бываютъ не каждый день, и разъ, у него есть призваніе, онъ долженъ дѣлать дѣло своихъ отца и дѣда, что много разъ повторялъ дядя Борраска, владѣлецъ лодки, большой пріятель покойнаго Паскуало.

Наконецъ, въ ту пору, когда начиналась «ловля быками»[3], мать уступила, и Паскуало нанялся къ старику Борраскѣ въ юнги или «лодочныя кошки» безъ жалованья, эа харчи и «рыбій бракъ», въ составъ котораго входятъ мелкая рыбешка, крабы, морскіе коньки и т. п.

Начало ученичества было для него пріятнымъ. До тѣхъ поръ онъ одѣвался въ старое платье отца; но синья Тона пожелала, чтобы вступленіе въ новую профессію сопровождалось нѣкоторой торжественностью; разъ вечеромъ, она заперла трактиръ и вмѣстѣ съ сыномъ отправилась въ Грао, на приморскій рынокъ, гдѣ продавалась готовая одежда для моряковъ. Паскуало долго помнилъ этотъ рынокъ, показавшійся ему храмомъ роскоши. У него разбѣгались глаза среди синихъ куртокъ, желтыхъ клеенчатыхъ плащей, громадныхъ морскихъ сапогъ, – предметовъ, употребляемыхъ лишь хозяевами лодокъ; онъ ушелъ оттуда полный гордости, неся съ собою свое скромное приданое: двѣ рубашки майоркскаго полотна, жесткія и колючія, точно изъ упаковочной бумаги; черный шерстяной поясъ; полный костюмъ изъ грубаго сукна, желтый до ужаса; красную шапочку, которую приходится надвигать на уши въ дурную погоду, и черную шелковую фуражку для прогулокъ по берегу. Наконецъ-то у него явилось платье по росту и пришелъ конецъ его борьбѣ съ отцовскими куртками, которыя вздувались вѣтромъ на его спинѣ, точно паруса, и заставляли его бѣжать скорѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Что же касается башшмаковъ, то о нихъ не стоило и говорить: никогда въ жизни юнга изъ Кабаньяля не пряталъ своихъ рѣзвыхъ ногъ въ эти орудія пытки!

Ребенокъ не ошибся, говоря, что рожденъ для жизни на морѣ. Лодка дяди Борраска понравилась ему гораздо больше, нежели материнская, рядомъ съ которою хрюкала свинья и кудахтали куры. Работалъ онъ усердно и, сверхъ харчей, щедро бывалъ вознаграждаемъ тычками отъ руки стараго хозяина, который на сушѣ бывалъ съ нимъ ласковъ, но на лодкѣ не спустилъ бы даже и отцу его. Мальчикъ съ кошачьей ловкостью влѣзалъ на мачту и прикрѣплялъ фонарь или поправлялъ снасти; онъ помогалъ тащить сѣти, когда начинали ихъ вытягивать; мылъ палубу, убиралъ въ трюмъ большія корзины съ рыбою, раздувалъ жаровню и наблюдалъ, какъ бы не пережарился обѣдъ, чтобы не дать повода къ ропоту рыбакамъ.

Но за весь этотъ трудъ сколько радостей выпадало на его долю! Тотчасъ по окончаніи обѣда хозяина съ рыбаками, за которымъ Паскуало и другой юнга присутствовали почтительно и неподвижно, объѣдки предоставлялись юнгамъ, которые усаживались вдвоемъ на кормѣ съ чернымъ котломъ между колѣнъ и съ хлѣбомъ подъ мышкой. Сначала поѣдалось лучшее; потомъ, когда ложки начинали скрести дно котла, происходило вытираніе его корками, такъ, что, въ концѣ-концовъ, чугунъ оказывался чистымъ и гладкимъ, точно его вымыли. Затѣмъ, шли поиски вина, недопитаго экипажемъ изъ жестяного жбана; наконецъ, если не оказывалось работы, «кошки» по-царски растягивались на палубѣ, выпроставъ рубахи изъ штановъ, животы наружу, и лежали, убаюкиваемые качкой и продуваемые вѣтеркомъ. Въ табакѣ недостатка не было, и дядя Борраска призывалъ всѣхъ чертей, видя, съ какою непостижимою быстротою исчезаетъ изъ кармановъ его куртки то листовой алжирскій, то крошеный гаванскій табакъ, смотря по сорту послѣдняго груза, контрабандою привезеннаго въ Кабаньяль. Эта жизнь была раемъ для Паскуало; и каждый разъ, какъ онъ сходилъ на берегь, мать его замѣчала, что онъ все болѣе крѣпнетъ, все болѣе загораетъ отъ солнца, но по старому остается добродушнымъ, несмотря на постоянное товарищество съ лодочными «кошками», скороспѣлыми негодяями, способными на сквернѣйшія выходки и имѣвшими обыкновеніе при разговорѣ пускать собесѣднику въ носъ дымъ изъ трубокъ почти такого же роста, какъ они сами.

Трактирщицѣ не всегда бывало весело; цѣлые дни проводила она въ старой лодкѣ совершенно одна, какъ будто у нея вовсе не было дѣтей. Ректоръ былъ на морѣ, добывая свою долю «рыбьяго брака», чтобы въ праздничный день съ гордостью вручить материтри – четыре песеты[4], составлявшія его недѣльный заработокъ. Что же касалось младшаго, этого бѣса во плоти, онъ сталъ неисправимымъ бродягою и возвращался домой лишь тогда, когда его донималъ голодъ.

Антоніо связался со скверными береговыми мальчишками, шайкою шалопаевъ, которые точно такъ же не знали своихъ отцовъ и матерей, какъ и бродячія собаки, бѣгавшія съ ними по песку. Плавать онъ умѣлъ не хуже рыбы; лѣтомъ онъ нырялъ въ гавани, со спокойной беззастѣнчивостью обнажая свое худое и смуглое тѣло ради мелкихъ мѣдныхъ монетъ, которыя гуляющіе бросали въ воду, а онъ вылавливалъ ртомъ. Ночью онъ возвращался въ трактирчикъ въ разорванныхъ штанахъ и съ расцарапаннымъ лицомъ. Сколько разъ мать заставала его еъ наслажденіемъ пьющимъ водку изъ боченка; a разъ вечеромъ ей пришлось надѣть плащъ и пойти въ портовую полицію, чтобы слезно молить объ освобожденіи сына, обѣщая, что она исправитъ его отъ скверной привычки таскать сахаръ изъ ящиковъ, стоящихъ иа пристани.

Какимъ бездѣльникомъ вышелъ этотъ Антоніо. Боже! въ кого это онъ удался?! Честнымъ родителямъ стыдно было имѣть сыномъ такого сорванца, мошенника, который, имѣя дома чѣмъ наѣсться, бродилъ цѣлыми днями вокругъ кораблей изъ Шотландіи и, едва только отвернутся грузчики, уже бѣжалъ прочь съ трескою подъ мышкою. Такой ребенокъ могъ привести въ отчаяніе свою семью. Въ двѣнадцать лѣтъ – ни малѣйшей склонности къ труду, ни малѣйшаго почтенія къ матери, не взирая на палки отъ метелъ, которыя она ломала на его спинѣ.

Синья Тона изливала свои печали передъ Мартинесомъ, молодымъ таможеннымъ стражникомъ, который дежурилъ на этомъ мѣстѣ взморья и проводилъ часы зноя подъ навѣсомъ кабачка, держа ружье между колѣнъ, неопредѣленно глядя въ пространство и выслушивая безконечныя жалобы трактирщицы.

Этотъ Мартинесъ былъ андалузецъ родомъ изъ Хуэльвы, красивый статный парень, молодецки носившій свой старый солдатскій мундиръ и изящно крутившій свои бѣлокурые усы. Синья Тона восхищалась имъ: «Когда человѣкъ получилъ воспитаніе, то напрасно будетъ это скрывать: оно видно за цѣлую версту». И какое изящество въ рѣчи! Какія деликатныя выраженія! Сразу можно было узнать ученаго! Да, вѣдь, онъ и пробылъ нѣсколько лѣтъ въ семинаріи своей провинціи! А если теперь очутился на такой службѣ, то единственно потому, что, раздумавъ идти въ священники и захотѣвъ повидать свѣтъ, онъ поссорился со своими, поступилъ въ солдаты, а потомъ перешелъ въ таможню.

Трактирщица слушала его, выпучивъ глаза, когда онъ разсказывалъ свою исторію съ грубымъ пришепетываніемъ андалузскаго простолюдина, и, платя ему тою же монетою, отвѣчала на кастильскомъ нарѣчіи, столь каррикатурномъ и мало вразумительномъ, что надъ нимъ посмѣялись бы даже и жители Кабаньяля.

– Видите ли, г. Мартинесъ, мой мальчишка сводитъ меня съ ума своими глупостями. Я твержу ему: «Чего тебѣ не хватаетъ, разбойникъ? Что ты липнешь къ этимъ паршивцамъ?» Ахъ, г. Мартинесъ, вы такъ хорошо умѣете говорить, такъ хоть бы вы его попугали. Скажите, что его уведутъ въ Валенсію и тамъ посадятъ въ острогъ, если онъ не исправится.

Синьоръ Мартинесъ давалъ обѣщаніе попугать повѣсу, отчитывалъ его со строгимъ видомъ и добивался того, что хоть на нѣсколько часовъ Антоніо оставался пораженнымъ, испытывая почти ужасъ передъ этимъ военнымъ и передъ страшнымъ ружьемъ, съ которымъ тотъ никогда не разставался.

Такія маленькія услуги постепенно превращали Мартинеса въ члена семьи, создавая все большую близость между нимъ и синьею Тоною. Обѣдъ ему готовили въ трактирчикѣ; здѣсь же онъ просиживалъ цѣлыми днями, и любезная хозяйка многократно, не безъ удовольствія, чинила ему бѣлье и пришивала пуговицы къ нижнему платью. «Бѣдный синьоръ Мартинесъ! какъ обойтись такому благовоспитанному молодому человѣку безъ ея помощи? Онъ ходилъ бы въ лохмотьяхъ, заброшенный, точно бѣднякъ; а на это, говоря откровенно, женщина съ сердцемъ никогда не можетъ согласиться».

Лѣтомъ, въ послѣполуденные часы, когда солнце палило пустынное взморье и клало на раскаленный песокъ отблески пожара, неизмѣнно повторялась нижеслѣдующая сцена:

Мартинесъ, на тростниковомъ табуретѣ у прилавка, читалъ своего любимаго писателя, Переса Эскрича, толстые, засэленные и помятые томы котораго передавались таможенными солдатами другъ другу и такимъ образомъ обошли весь берегъ. Эти толстые томы, внушавшіе синьѣ Тонѣ суевѣрное почтеніе безграмотнаго къ книгѣ, были тѣмъ источникомъ, откуда Мартинесъ почерпалъ свой звучный и напыщенный слогъ и свою философію, которыми поражалъ вдову.

По другую сторону прилавка, втыкая какъ попало свою иголку и сама хорошенько не зная, что шьетъ, кабатчица подолгу любовалась стражникомъ, по цѣлымъ получасамъ забываясь въ созерцаніи его тонкихъ бѣлокурыхъ усовъ, въ разглядываніи, каковъ у него носъ и съ какимъ тонкимъ вкусомъ раздѣлены проборомъ и приглажены на вискахъ его золотые волосы.

Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрѣчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснѣлъ и опять принимался за чтеніе.

Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумѣется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядѣть на него внимательно, чтобы разсмотрѣть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цѣлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазѣнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человѣку. А почемуже бы и нѣтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это – одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ; точно лѣтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой; а Мартинесу не болѣе двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лѣта, она еще недурна; она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надоѣвшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мнѣнія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелѣпы: добрые люди успѣли придумать кое-что въ такомъ родѣ, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.

Наконецъ, случилось то, чего всѣ ждали. Синья Тона, чтобы заглушить свои сомнѣнія, приводила себѣ въ видѣ довода, что ея дѣтямъ необходимъ отецъ и что ей не найти лучшаго, чѣмъ Мартинесъ. И стойкая женщина, кормившая рыбаковъ пощечинами при малѣйшей попыткѣ, сдалась добровольно, или, върнѣе, ей пришлось побороть трусость этого робкаго парня. Она взяла на себя иниціативу, а Мартинесъ уступилъ съ покорностью человѣка высшаго порядка, который, сосредоточиваясь мыслями въ высшихъ сферахъ, позволяетъ въ земныхъ дѣлахъ вертѣть собой, какъ автоматомъ.

Событіе пріобрѣло публичность; и сама синья Тона не досадовала на это: напротивъ, пусть всѣ знаютъ, что въ ея домѣ есть хозяинъ; оно даже было ей пріятно. Отлучаясь въ Кабаньяль по дѣламъ, она оставляла трактиръ на Мартинеса, который, какъ и прежде, усаживался подъ навѣсомъ и, съ ружьемъ между колѣнъ, смотрѣлъ на море.

Сами дѣти казались увѣдомленными о новомъ порядкѣ вещей. Когда Ректоръ бывалъ на берегу, онъ искоса глядѣлъ на мать съ тревожнымъ удивленіемъ, а передъ бѣлокурымъ стражникомъ, котораго всегда заставалъ въ кабачкѣ, конфузился и робѣлъ. Антоній же лукавою улыбкою давалъ понять, что происшествіе служило темой для насмѣшливыхъ комментаріевъ на сборищахъ береговыхъ озорниковъ; вмѣсто того, чтобы попрежнему пугаться нравоученій стражника, онъ отвѣчалъ ему гримасами и убѣгалъ въ припрыжку, всячески кривляясь для выраженія своего презрѣнія.

Въ это время, Тона пережила медовый мѣсяцъ въ пору своей полной жизненной зрѣлости. Теперь супружество ея съ Паскуало вспоминалось ей, какъ однообразное рабство. Она любила стражника съ восторгомъ, съ тою кипучею страстью, какую испытываютъ женщины уже на склонѣ лѣтъ. Ослѣпленная своею любовью, она выставляла ее на показъ, не огорчаясь ропотомъ сосѣдей. «Въ чемъ дѣло? Пусть говорятъ, что хотятъ. Другія дѣлаютъ еще хуже; а если болтаютъ, то только изъ зависти, потому что ей посчастливилось заполучить красиваго молодца».

Мартинесъ, не покидая своего мечтательнаго вида, давалъ себя ласкать и баловать, какъ человѣкъ, которому воздается должное. Онъ пользовался большимъ почетомъ среди своихъ товарищей и начальства: въ его распоряженіи была касса кабачка и даже тотъ чулокъ съ монетами, который часто наминалъ ему бока, когда онъ растягивался на кровати въ каютѣ.

Можетъ быть, чтобы избавиться отъ этой непріятности, онъ поспѣшилъ опустошить его, въ чемъ, впрочемъ, не встрѣтилъ ни малѣйшаго нротиворѣчія со стороны синьи Тоны. Развѣ ему не предстояло стать ея мужемъ? Только-бы хорошо шла торговля, она не имѣла права жаловаться!

Но по прошествіи четырехъ или пяти мѣсяцевъ на нее начало нападать раздумье. Становилось необходимымъ оформить положеніе, а продолжать по-прежнему оказывалось невозможнымъ. Когда честная женщина, мать двоихъ дѣтей, имѣетъ въ виду произвести на свѣтъ третьяго, нужно, чтобы налицо быль мужчина, который могъ бы заявить: «это мое дѣло!»

Она сообщила объ этомъ Мартинесу, и Мартинесъ отвѣтилъ: «очень хорошо!» на всѣ ея рѣчи. Тѣмъ не менѣе, онъ поморщился и принялъ плачевный видъ, точно его грубо столкнули съ тѣхъ идеальныхъ высотъ, гдѣ онъ любилъ искать убѣжища отъ жизненной прозы. Онъ прибавилъ, что, вѣроятно, придется долго ждать бумагъ, необходимыхъ для вѣнчанія такъ какъ Хуэльва далеко.

Тона стала жить надеждой, сосредоточивши всѣ мысли на этой далекой Хуэльвѣ, которая, по ея представленіямъ, должна была находиться гдѣ-нибудь по близости Кубы или Филиппинскихъ островъ.

Однако, недѣля шла за недѣлею и необходимость вѣнчанія становилась все очевиднѣе. «Мартинесъ, синьоръ Мартинесъ, осталось всего два мѣсяца. Уже невозможно скрыть, чего мы ждемъ, и люди начинаютъ примѣчать. Что скажутъ мальчишки, когда застанутъ въ домѣ новаго брата?»

Мартинесъ возражалъ: «Это не моя вина. Ты видишь, сколько писемъ я пишу, чтобы ускорить высылку бумагъ…»

Въ одинъ прекрасный день стражникъ объявилъ, что самъ ѣдетъ въ Хуэльву за проклятыми документами и уже получилъ отпускъ отъ своего начальства.

Превосходно! Такое рѣшеніе было весьма пріятно синьѣ Тонѣ. Чтобы облегчить ему путешествіе, она отдала всѣ деньги, какія были въ выручкѣ, затѣмъ въ послѣдній разъ погладила его по головѣ и пролила нѣсколько слезъ, говоря:

– До свиданія, добрый путь!..

Бѣдной Тонѣ никогда уже не суждено было свидѣться съ синьоромъ Мартинесомъ. Среди стражниковъ, обслуживавшихъ берегъ, нашлась добрая душа, доставившая себѣ удовольствіе открыть ей истину. Никогда не было рѣчи о поѣздкѣ въ Хуэльву. Письма Мартинесъ отправлялъ въ Мадридъ: въ нихъ заключались просьбы о переводѣ на другой постъ, подальше отъ Валенсіи, климатъ которой ему якобы вреденъ. И въ самомъ дѣлѣ, его перевели въ Коронью.

Синья Тона подумала, что сойдетъ съ ума. Воръ, и хуже вора! Смотрите, какой недотрога! Вотъ вѣрь послѣ этого людямъ, которые такъ хорошо говорятъ. Такъ отплатить ей, которая рада была отдать ему послѣдній грошъ и ублажала его подъ навѣсомъ въ часы сіесты ни дать, ни взять, какъ родная мать.

Но все отчаяніе бѣдной женщины не помѣшало появленію на свѣтъ того, что было причиною необходимости брака; и нѣсколько мѣсяцевъ спустя синья Тона подавала стаканы, прижимая къ свой пышной груди блѣдную, слабенькую, голубоглазую дѣвочку, съ объемистой бѣлокурой головкой, походившей на золотой шаръ.