Читать книгу Воин - Владимир Иванович Чуприна - Страница 1

19 января 1919 года Ташкент проснулся от ружейной пальбы. Выстрелы слышались отовсюду: у стен Старой крепости, где квартировал военный гарнизон из бывших пленных мадьяр, перешедших на службу к большевикам; в районе паровозных мастерских, у Дома свободы на Соборной площади – в самом центре города, и даже на русском кладбище на окраине за железнодорожным переездом.

Особенно клокотал Александровский сквер; на пересечении улиц Бухарской и Кауфмана.

Сонные полураздетые жители перепугано всматривались через оконные стекла в темные улицы, силясь понять, что происходит.

Придерживая пальцами старенькие круглые очки, то и дело сползавшие на кончик носа, Валентин нервно ходил по комнате от одного окна к другому, пытаясь хоть что-то разглядеть в сумерках крещенского утра.

Вдруг вдалеке зазвонили колокола Кафедрального собора. Почти одновременно с ними завыл паровозный гудок у вокзала. Минута… пять… двадцать – колокольный звон и паровозный свист не прекращались. Они словно вступили в единоборство, пытаясь перекричать один другого, чем всполошили город окончательно.

Валентин застыл, прижавшись лбом к стеклу. Сердце тревожно билось. Оставаться вот так, у окна, было небезопасно. Внутренний голос твердил ему об этом. Но любопытство пересиливало страх.

В поредевших сумерках мимо дома пробежал одинокий солдат, волоча винтовку. Он спотыкался и падал. Слышалась брань. Солдат скрылся также внезапно, как и появился.

– Не выходи! Прошу тебя! Пожа…– Валентин обернулся.

Жена Анна пристально следила за ним, полулежа на кровати в углу комнаты. Ее речь оборвалась. Она закашлялась. Сначала глухо и редко. Потом чаще, громче и взахлеб. Кашель рвался из груди наружу с такой силой, что тело содрогалось, и не было никакой возможности унять дрожь. Анна хватала открытым ртом воздух и тут же прижимала к губам платок. На белой ткани заалели пятна крови.

Наконец приступ утих и Анна успокоилась. Валентин забрал платок и уставился на него. Потом обнял затихшую супругу и, приподняв, уложил повыше на подушки.

– Скоро уж… – равнодушным голосом произнесла Анна и Валентин

– 2 -

почувствовал, как его ноги сделались ватными, а сердце в груди словно оборвалось. Раньше она никогда не говорила таких слов.

– Успокойся, душа моя! – Валентин не узнал свой голос, вдруг севший до хрипоты. Он наклонился, чтобы поцеловать жену.

– Не надо! – Анна отвернулась, закрываясь рукой. – Заразишься! – Она говорила смиренно, словно наблюдая за собой со стороны.

Спокойный отстраненный голос жены, выдававший осознание ею собственной обреченности, холодом закрадывался в душу. Валентин молчал. Он со страхом озирал ту пропасть, что открывалась впереди перед ним и детьми, которых было четверо. Старшему, Мишеньке, едва минуло двенадцать.

Пытаясь побороть слабость в ногах, Валентин присел на край кровати, глубоко втянул воздух и стал ощупывать ноги, словно хотел убедиться на месте ли они.

– Ты же доктор, – понимая состояние мужа, погладила его руку Анна.– Знаешь все лучше меня…

Да, он знал. Туберкулез, полученный за три года до переезда в Ташкент, там, в Переславле-Залесском, где Валентин вел практику в земской больнице, завершал свою страшную работу. Развившись в кавернозную форму, конечный этап чахотки, он перерос в процесс распада легких.

Близилась развязка. Но так ясно и остро Валентин почувствовал это впервые. Еще теплилась крохотная надежда, что жаркий климат Средней Азии и кумыс станут чудом, которое спасет больную. Но чуда не произошло.

Врач, беспомощный перед коварным недугом, сидел, сгорбившись под тяжестью горя. Он с трудом глотал душивший его комок слез и сжимал пальцы в кулаки со всей силой, стараясь не закричать от душевной боли, которая жгла пламенем очевидной непоправимости.

На кованом столике у кровати, густо заставленном склянками, Валентин приготовил лекарство, помог выпить его. И снова уложил больную жену на подушки.

Супруги глядели друг на друга, не проронив больше ни слова. Лишь держались за руки. Так прошло с полчаса.

– Мне пора на службу, – прервал молчание Валентин.

Уже рассвело. А колокольный звон и паровозные гудки не прекращались. Они поднимались над городом, заполняя холодный воздух смятением и

– 3 -

страхом, и кружили в крещенском небе, не желая уступать друг-другу.

В происходящем за окнами Валентину было ясно одно: этот шумный хаос небес был отражением борьбы человеческих страстей, закипавших на земле под ружейную канонаду. Жители города убивали других жителей. Граждане одной страны стреляли в сограждан. Говорившие на одном языке люди не хотели понимать друг-друга. Молившиеся одному Богу, отбирали жизни у ближних своих, презрев заповеди, ослепленные ненавистью.

Почему выплескивается столько злобы из человеческого сердца? У добропорядочных, законопослушных граждан, которые ходят ежедневно на службу, торгуют или пашут землю, пишут музыку, любят и нянчат детей. Из каких дебрей души приходит этот вепрь и начинает рвать чужую плоть? Поистине: душа человеческая – это бездна, а человек – это ложь. В бездну невозможно заглянуть. Можно прожить рядом с человеком всю жизнь, но так и не узнать, кто он на самом деле. Что скрывает в себе так старательно от чужих глаз? Но однажды бездна выталкивает содержимое наружу, как проснувшийся вулкан выбрасывает пепел и лаву. И человек обнажается в своих помыслах. Какие чудовищные поступки наблюдаем мы тогда.

С этими мыслями Валентин стал собираться на службу. Привычка не опаздывать толкала его вперед. Но страх перед улицей останавливал. Чувство долга и инстинкт самосохранения боролись в душе доктора, как колокольный набат и вой паровозов в рассветном небе. И ни одно из чувств не могло взять верх над другим. Покидать безопасное жилище не хотелось. Валентин знал, что его не осудят, если сегодня не придти в больницу. – Но как без хирурга? – спрашивал он себя. – Наверняка уже поступили раненные. Надо идти!

Руки доктора наматывали шерстяное кашне поверх воротника пальто, рылись на полке с обувью и наконец, щелкнули замком входной двери.

– Отче наш, иже еси на небесех…– начал молиться Валентин. Перед его взором всплыл иконостас железнодорожной церкви, где еще вчера он тихо стоял среди мирных прихожан, слушая пение клироса. Доктор увидел своего близкого друга протоиерея Михаила Андреева, распахнутые царские врата алтаря за его спиной. За ними начиналась дорога к Богу. А здесь, за дверью дома, куда? В омут кровавых страстей? И там, и тут предстоят люди. Но какие они разные. Любовь и ненависть живут в их душах рядом и никогда не договорятся между собою.

– Избави нас от лукавого! – Валентин перекрестился и, отбросив сомнения,

– 4 -

шагнул за порог.

Новорожденный день лежал на снегу, как ребенок на белоснежной простыне. Солнце уже взошло, и день искрился, радостно улыбаясь всему живому. В его первозданной чистоте, происходящее вокруг казалось чем-то нелепым, нереальным. Верилось, пугающая ружейная канонада вот-вот улетучится, как кошмарный сон. И день наполнится праздничным светом Крещения Господня, умиротворение войдет в души и сердца. Но звуки стрельбы били и били в уши, и творения мира никто не желал.

Валентин заспешил по знакомому тротуару, озираясь по сторонам. Больница была в трех кварталах.

– Сейчас… Вот… – бормотал доктор, отгоняя страхи, навязчивые, как рой слепней в час летнего зноя. Он разговаривал сам с собою, объясняя вслух кому-то невидимому, что не нужно бояться. А ноги несли его все быстрее, словно их хозяин спасался от погони. Валентин побежал. Вот и Госпитальная улица. Слава Богу!..

Неожиданно из-за угла дома, с улицы Джизакской выкатился броневик и остановился, наведя ствол пулемета прямо на него.

* * *

– Арестовать! Немедленно! – Донат Фоменко размашисто подписал ордер, отпечатанный тут же, в его кабинете, и с силой сунул в руку уполномоченному Бабаджанову.

Туго перепоясанный крест-на-крест ремнями, в черной куртке, черных кожаных галифе и таких же черных, начищенных до блеска сапогах, Бабаджанов похрустывал при каждом движении.

– Осипова?!.. Ботта?!.. – поднял уполномоченный густые черные брови. Ремни на его плечах запели. – Но-о…

– Отставить! Никаких «но»! – оборвал Фоменко. – Это решение Реввоенсовета. – Понятно? Исполнять! – скомандовал он и выпрямился над столом.

– Есть! – козырнул Бабаджанов. – Разрешите идти?

– Иди! – закончил разговор Фоменко и схватил трубку телефонного аппарата.

– Барышня, ЦИК! Срочно!

– 5 –

Донат Фоменко, председатель Туркестанской ЧК отдал приказ об аресте военного комиссара Туркестана Осипова и его адъютанта Виктора Ботта, хотя полномочий на это не имел. Лишить комиссара неприкосновенности мог только съезд республики. Но обстоятельства, вынуждавшие пойти на такой незаконный шаг, были тревожными.

Константин Осипов попал в поле зрения чекистов еще в марте 1918 года, когда агентура, следившая по секретному распоряжению Москвы за каждым из лидеров Республики, донесла о встречах военного комиссара с бывшим царским полковником Рудневым. Так ташкентские чекисты вышли на след антибольшевистской организации «Союз пяти», названной по числу возглавивших ее руководителей. Помимо Осипова в «Союз» вошли комиссар железнодорожных мастерских Василий Агапов, крупный советский чиновник Александр Тишковский и двое бывших царских офицеров, служивших в Красной армии в штабе Южного фронта.

Весь 1918 год Туркестан пылал в кольце фронтов, отрезанный от Центральной России. На севере железнодорожное сообщение перерезал атаман Дутов. В Семиречье против Советской власти выступили белоказаки. В Ферганской долине активизировались отряды Мадамин-бека, бывшего председателя профсоюза мусульман и начальника милиции Старого Маргелана. Бек решил построить собственное исламское государство. Ему активно помогали английские оккупационные войска, контролировавшие Ашхабад.

Война, голод и разруха делали свое дело в умах людей. В Ташкенте росло недовольство советской властью. Большевики отчаянно сопротивлялись, пытаясь удержаться. Стремясь найти союзников, они разделили командные полномочия в правительстве молодой республики с эсерами, имевшими гораздо больший авторитет в народе. Создали и вооружили дружину из железнодорожных рабочих. При Совете Народных Комиссаров заработал трибунал. Каралось малейшее неподчинение, любое инакомыслие. Приоритетной в работе ЧК стала вербовка. Агентура росла как на дрожжах. Ее внедряли во все учреждения без исключения, даже в мелкие частные мастерские. Задачу для агентов определяли коротко: на корню пресекать недовольство советской властью.

Заваленные доносами чекисты не знали сна. Тюрьмы были переполнены

– 6 –

неблагонадежными. А доносы и аресты все продолжались и продолжались.

Но бесчинства власти в разрухе, царившей вокруг, сводили репрессии на нет. Насадить страх не удавалось. Наоборот, репрессии лишь подогревали недовольство голодных людей, распаляя его, как огонь раскаляет железо в кузнечном горне: наступает момент и вот оно становится готовым принять иные формы и очертания, лишь бы вернуться в обычное холодное состояние.

Противостояние между населением и комиссарами накалилось до критического градуса. Казалось, какая-то невидимая струна натянулась до предела и вот-вот лопнет.

В этой обстановке пятеро чиновников из советского правительства объединились, чтобы изменить ситуацию в Туркестанском крае. Они готовились опрокинуть большевиков, взять власть в свои руки и покончить с войной и голодом.

Об этом заговоре и стало известно чекистам. Случайно. Накануне вечером, во время обыска на одной из подозрительных квартир в Русском городе, так называлась часть Ташкента, где селились выходцы из России, туда неосмотрительно зашел двоюродный брат адъютанта Осипова. Юный гимназист принес с собой целый ящик револьверных патронов. Избитый до полусмерти, подросток, когда ему стали ломать кости, обезумев от боли признался, что выносил оружие небольшими партиями для заговорщиков по заданию военного комиссара.

Медлить было нельзя. Фоменко понимал, что заговорщики узнают про обыск и арест. Дальнейший ход событий теперь зависел от того, кто окажется расторопней.

Бабаджанов вернулся через два часа. Сбиваясь и глядя в пол, он промямлил:

– Осипов сбежал!

– Что – о – о! Вашу мать! – лицо Фоменко исказилось и побагровело. Он задохнулся и закашлялся. Затем схватил со стола графин с водой и долго пил жадными глотками. Наконец взял себя в руки:

– Доложить по форме, – бросил он уполномоченному.

Бабаджанов вытянулся так, что разом запели все портупеи.

– Товарищ председатель ТурЧКа, Виктор Ботт арестован. Осипов скрылся в казармах второго полка, отстреливается. Ранен чекист Манжара. Взять

– 7 –

не представляется возможным. Сволочь! – уже не по форме добавил Бабаджанов и опять виновато уставился в пол.

– Мать вашу! – повторил Фоменко, все еще сжимая зубы. Его глаза погасли, но багровые пятна на лице не проходили.

– Под трибунал пойдешь! – ткнул он пальцем в уполномоченного. Затем поднял телефонную трубку:

– ЦИК! Срочно!

Тем временем сбежавший военный комиссар привел в боевую готовность Туркестанский полк, собрал командиров кавалерийского эскадрона, бронедивизиона и мусульманского батальона милиции.

Вышагивая перед строем, юный командарм чеканил слова громким повелительным голосом:

– В городе контрреволюционный мятеж! Советская власть в опасности! Белая сволочь проникла в наши ряды и задумала сбросить правительство рабочих и солдат! Приказываю! – Осипов остановился и оглядел недоуменные лица подчиненных. Затем повысил голос до крика, взмахивая правой рукой, будто рубил шашкой наотмашь:

– Приказываю взять под охрану Дом правительства! Вокзал! Телеграф! Выдвинуть отряды для защиты ЧК!

Рука с невидимой шашкой опустилась и комиссар закончил свою речь:

– Приказы для гарнизона крепости и рабочей дружины я отдам немедля по выступлению полка!

Осипов посмотрел на стоявших перед ним изумленных командиров:

– Приказ ясен?

– Так точно, товарищ комиссар! – дружно зашумели ничего не понимающие офицеры.

– Вольно! Разойтись! Товарищей старших командиров прошу остаться, обсудим ситуацию детально. Отвечу на вопросы.

Осипов перешел в угол комнаты и двинул на середину большой круглый стол. Несколько рук поспешили ему на помощь. Загремели стулья. Кто-то закурил. Красноармейцы сгрудились у стола, на который легла карта города. Осипов решил рассеять недоумение в настроении подчиненных:

– Только что на меня было совершено покушение, – начал он. – Какая-то белая сволочь переодетая в чекистов пыталась застрелить меня прямо у здания Реввоенсовета. Я узнал, что от рук заговорщиков уже пострадали

– 8 -

несколько комиссаров. Это заговор, товарищи. Наша задача пресечь контрреволюцию, взяв под защиту все учреждения.

Осипов врал, описывая ситуацию придуманными на ходу подробностями. Но слова главкома войск возымели действие. Недоумение рассеялось. Каждый понимал, обстановка в Ташкенте, да и по всей Средней Азии тяжелая – идет гражданская война. Тут жди неприятностей отовсюду. Размышлять некогда.

Командиры склонились над картой.

Константин Осипов был назначен главнокомандующим войск Туркестана ровно год назад, после избрания в Центральный Исполнительный Комитет республики на последнем Туркестанском съезде. За пару лет до этого он служил в Скобелеве адъютантом для мелких поручений у царского генерала Полонского. Там же, в Скобелеве, во время большевистского мятежа вступил в ряды РСДРП. И сразу был выдвинут руководителем Скобелевского революционного комитета. А вскоре стал главнокомандующим войск республики.

Для молодого человека, едва перешагнувшего порог двадцатилетия, взлет от прапорщика до главнокомандующего фронтом был головокружительным. Но революция кружила голову ни одному, а тысячам таких же незрелых людей. Она одурманивала свалившейся на них властью, словно тяжелой дозой наркотика. Вчерашние батраки и поденщики, одуревшие от желания скинуть богатеев и занять их место, рвались в революцию, как стадо рвется в узкие ворота загона к желанному водопою, ломая изгородь и давя друг-друга. Лишь бы скорее утолить жажду самолюбия.

О, Господи! Если бы они знали, могли видеть тогда, как смеялись над ними, глядя сверху, духи злобы поднебесные. Если бы слышали, как земные вожди революции называют их бесформенным, липким, тестообразным словом «масса».

* * *

Узнав о том, что Осипов избежал ареста, председатель Туркестанского ЦИКа Вотинцев собрал членов Реввоенсовета в Доме свободы.

Комиссары не успели что-либо решить, а телефон в кабинете председателя уже поминутно трещал, требуя немедленной ясности.

– 9 -

– Алло! Валентин Дмитриевич! Что происходит? – спрашивал испуганный голос на другом конце провода.

Едва Вотинцев успевал объяснить, как раздавался новый звонок.

– Почему стрельба? Что случилось?

Председатель психовал, но старался не терять самообладания.

– Куда бежать? Не пойму? – спрашивал очередной голос. – Делать чево?

– Давай сюда! Обсудим на месте!.. Не по телефону… Жду!

Опять звонок.

– На вокзале перестрелка! Валентин, что это?!

– Осипов, щенок, поднял туркестанцев! – терял спокойствие Вотинцев. – Срочно дуй в мастерские, поднимай рабочих и… – председатель не успел добавить что-то еще, связь оборвалась.

– Алло! Алло! Алло! Барышня! Ба- а –рышня! – требовал Вотинцев. Но телефон не подавал признаков жизни.

– Все! Станция в его руках! Сволочь! – выругался председатель и перестал стучать по аппарату. Его пальцы дрожали.

– Дубицкий был, – указал кивком Вотинцев на умолкнувший телефон и добавил: – Успели! Накром путей в курсе!

– Ну, что, надо ждать Осипова в гости, я полагаю? – обратился к собравшимся, поправляя пенсне, комиссар Финкельштейн. Он первым из совнаркомовцев прибежал к Вотинцеву.

– Спокойно, товарищи, спокойно! – обращаясь больше к себе, призвал тот. – Обсудим без паники.

– Успеть бы собрать тех, кто с нами, – подключился к разговору глава ташкентского Совнаркома Фигельский.

– И кто теперь снами? Вы знаете? – встал со стула и зашагал по кабинету комиссар Николай Шумилов. Он закурил и уставился в окно, взъерошивая волосы на голове. Потом шагнул от окна к столу, ткнул недокуренную папиросу в пепельницу и с силой придавил ее:

– Предлагаю отправиться в казармы. Всем. Вместе. К солдатам. Он ввел их в заблуждение. На месте прищучим гада. Не то натворит делов молокосос!

– Опасно! – бросил кто-то.

– Не посмеет против всех. Солдаты нас знают. Нужно все объяснить им.

– 10 –

– Разумно ли в такой обстановке? Уже бой идет!

– Опасно… Разумно… – вспылил, передразнивая, Вотинцев. – Пока мы спорим, что да как, этот сопляк потрошит город.

– Я согласен, – подключился чекист Фоменко. – Медлить нельзя!

– В крайнем случае… – Вотинцев достал из самодельного обшарпанного сейфа револьвер и стал набивать барабан патронами, – рука не дрогнет! Я первым завалю этого анархиста!

Вдруг зазвонил телефон. Все переглянулись. Председатель ЧК Николай Фоменко, опередив других, схватил трубку:

– На проводе!

Его лицо вытянулось, а нижняя челюсть задергалась вниз-вверх, пытаясь выпустить застрявшие в зубах слова. Чекист откашлялся, готовясь ответить звонившему, но лишь пробубнил «угу» и протянул трубку Вотинцеву.

– Тебя – а! Осипов! – застыл он с открытым ртом.

Присутствующие замерли. Даже машинистка, сидевшая в углу кабинета, перестала стучать и смотрела округлившимися глазами, не моргая.

Вотинцев выхватил трубку и приложил к уху. В ту же секунду он разразился матерной бранью. Председатель правительства сквернословил, как мужик в пьяной драке. Он перекладывал трубку из одной руки в другую, поднося ее то к правому, то к левому уху. Слышно было как на другом конце провода ему не уступают в богатстве лексики. Так продолжалось минуты три.

Вдруг телефонная буря оборвалась и наступило молчание. В комнате с еще дребезжащими стеклами и шатающимися стенами стало тихо так, что было слышно как стучат в окно редкие снежинки. Ругавшиеся потушили пожар эмоций и привели чувства в порядок.

– Хорошо… – соглашался Вотинцев. – Казармы?… Да!.. Да!.. – кивал он головой. – Полчаса?.. Согласен!.. Жди!

Наконец он положил трубку.

– Сукин сын, сам объявился! – выпустил председатель последние клубы гневного пара. – Просит переговоры! Я ему устрою переговоры! А вы… бояться! На ловца и зверь… А – а?! – Вотинцев окинул повеселевшим взглядом присутствующих. Вздох облегчения прошелся по кабинету. Напряжение на лицах сменилось улыбками.

– Едем в казармы! – радостно объявил председатель и первым толкнул дверь.

* * *

На башне броневика загремел люк, высунулось щетинистое лицо и заплетающимся языком сердито окликнуло:

– 11 -

– Куды?! А ну, погодь!

– Да это же дохтур! Ослеп што ли, Степан? – отозвалось в железной утробе машины.

– Дохтур? – переспросило лицо, уставившись на растерянного пешехода.

– Доктор, доктор! – закивал Валентин в ответ.

– А ну, пачпорт!

– Вот, извольте, – дрожащая рука расстегнула пальто и полезла во внутренний карман за документами.

– Проходь! – смирилось небритое лицо. – Шибче, однако! Вишь, палят… неровен час…

Красноармеец махнул рукой и утонул в люке. Его голос еще погудел и затих.

«Дохтур» облегченно вздохнул и бросился к больнице. Полы расстегнутого пальто захлопали, словно крылья, унося своего хозяина подальше от опасного места.

Валентина в городе знали. Ежедневно он принимал десятки пациентов всяких сословий и званий. Порой до позднего вечера, пока не опустеет больничный коридор. Никого не оставить без помощи – этому правилу он следовал с первого дня своей врачебной практики. Коллеги по-разному относились к нему: кто с восторгом, кто с недоумением. Еще бы, рядом с ними работал профессор, получивший признание за границей, в Варшавском университете, автор научных работ. Это не могло не вызывать симпатии и зависти. Хирург, делавший в провинциальной больнице сложнейшие операции, которому Москва не раз предлагала научную кафедру, удивлял знакомых тем, что выбрал поприще земского врача, «Мужицкого», как тогда говорили.

С ним пытались, любопытства ради, говорить на эту тему. Но Валентин был молчалив и замкнут. По этой причине профессора считали недружелюбным. Друзей у него в Ташкенте и вправду было немного. Его коллега терапевт Петр Ситковский, частенько заходивший в гости, да протоиерей железнодорожной церкви Михаил Андреев. Последний был ближе всех. Только с ним, сидя в трапезной после всенощной, за чашкой чая, Валентин не боялся пооткровенничать о своих душевных переживаниях. Как любил это делать когда-то на уроках Закона Божьего в киевской гимназии.

Рос Валентин в религиозной семье.

– Живи не так, как тебе хочется, а как велит Господь! – наставлял подростка отец.

– А как узнать, что Он велит?

– Его воля в Слове! Читай Слово Божие и рассуждай, – учил

– 12 -

родитель.

После окончания гимназии, по давно сложившейся традиции, директор подарил каждому выпускнику книгу – Новый Завет. И Слово Божие стало для юноши напутствием в жизнь. Читая, он сверял свои мысли и чувства с Писанием. Так формировался внутренний мир юноши.

В те годы Валентин увлекался рисованием, мечтал стать художником. Он часто бродил в живописных окрестностях Киева в поисках фактуры, делал этюды и перечитывал Новый Завет, осмысливая заново то, что узнал в гимназии. Некоторые места из Писания настолько озаряли юное сердце, что он подчеркивал их красным карандашом, чтобы вернуться в своих размышлениях.

Не живите, как вам хочется, а живите, как Господь велит! Но как услышать в себе повеление Божие?

Много внутренней работы надо проделать человеку, прежде чем он разберется в себе и придет к Богу, услышит его волю. Но, увы, и, ах, не любим мы работать над собой. Куда проще бежать по жизни легкой трусцой за наслаждениями, биться хитростью ума за богатство. Чтобы умножить многократно наслаждения. Еще. И еще. Предела нет. Только краткость жизни ограничивает наш торопливый бег. Мы смертны. Все до одного. Тогда для чего приходим в этот мир? И то ли делаем и ищем в нем?

По прошествии многих лет после окончания гимназии Валентин все еще задавал себе эти вопросы. Здесь, в Ташкенте, его собеседником стал настоятель Михаил. Часто их богословские диалоги в трапезной заканчивались под утро.

Как велит Господь…

Именно так и хотел поступить Валентин, когда оставил рисование и пришел на медицинский факультет. Его размышления о своем предназначении кончились, как он напишет сам в дневнике: «решением, что я не вправе заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, сто полезно для страдающих людей».

Однако духовные искания тернисты. Через год Валентина вновь потянуло с неодолимой силой к живописи. И он отправился в Мюнхен в частную художественную школу профессора Книрра. Но спустя три недели вернулся в Киев. Так в метаниях и противоречиях, в поиске формировалась личность выпускника гимназии, обретая свои неповторимые духовные очертания.

Было в этих поисках и модное увлечение учением писателя Льва Толстого. Молодой человек страстно воображал себя « толстовцем»: спал на полу на ковре, а летом, уезжая на дачу, косил траву и рожь вместе с крестьянами. Но «толстовство» скоро закончилось, когда Валентин прочел запрещенное в России, изданное за границей сочинение писателя «В чем твоя вера».

– 13 –

Ох, уж эта заграница! Хлебом не корми, дай только подложить свинью русским, потирая руки от удовольствия.

« Я сразу понял, что Толстой – еретик, весьма далекий от подлинного христианства» – напишет Валентин в своем дневнике. В поисках, разочарованиях и обретениях прошел год после окончания гимназии. Можно было поступать на медицинский факультет. Но на сей раз, захваченный после «толстовства» идеалами народничества, молодой ум захотел скорейшей практической работы для пользы простого люда. И Валентин решил стать либо сельским учителем, либо фельдшером.

Он направился к директору народных училищ Киевского учебного округа с просьбой устроить его в одну из деревенских школ. Директор оценил порыв юноши, но энергично отговаривал от учительства и убеждал, что после медицинского факультета молодой человек сможет быть гораздо полезнее.

И вновь пришлось преодолевать себя. «Поперек дороги стояло мое почти отвращение к естественным наукам. Я все-таки преодолел это отвращение и поступил на медицинский факультет Киевского университета» – откровенно скажет о себе будущий профессор.

Как непросто направить свою жизнь «куда велит Господь». Внутренняя борьба человека между «хочу» и «надо» делает выбор трудной задачей. Какое сопротивление нужно было преодолеть в своей душе молодому человеку – смятение и нежелание, даже отвращение, чтобы подчиниться повелению Божию.

« Когда я изучал физику, химию, у меня было почти физическое ощущение, что я насильно заставляю мозг работать над тем, что ему чуждо. Мозг, точно сжатый резиновый шар, стремился вытолкнуть чуждое ему содержание. Тем не менее я учился на одни пятерки и произошел перелом – неожиданно чрезвычайно заинтересовался анатомией. Уже на втором курсе мои товарищи единогласно решили, что я буду профессором анатомии.

Произошла интересная эволюция моих способностей: умение весьма тонко рисовать перешло в любовь к анатомии и тонкую работу при анатомической препаровке и операциях на трупах. Из неудавшегося художника я стал художником анатомии и хирургии».

Таким удивительным образом управил Господь выбор жизненного пути.

Доктор перебежал улицу от броневика наискосок к противоположному тротуару и потянул массивную ручку больничной двери. То, что он увидел в вестибюле, заставило вздрогнуть от неожиданности. У двери, возле стен под окнами, на парадной лестнице сидели и лежали раненные люди в шинелях. Испачканные кровью, они стонали и просили о помощи. Многие корчились от боли и пытались ползти. То там, то тут валялись винтовки. Тоже окровавленные. А прямо у ног Валентина, вытянувшись, смотрел в потолок

– 14 -

застывшими глазами мальчишка-гимназист.

Среди этой окровавленной толпы, как белый ангел над полем смерти, расправив крылья халата, кружила операционная сестра Софья Белецкая. Она старалась помочь одному, другому, третьему…

При виде профессора Софья поднялась ему навстречу. Полы ее халата обвисли под тяжестью алых пятен крови.

– Валентин Феликсович, что же это? – заплакала она.

Доктор перешагнул через гимназиста, поскольку пройти иначе не было решительно никакой возможности и, сбросив пальто тут же на пол, принялся осматривать раненных.

* * *

Колесный цех железнодорожных мастерских гудел, как развороченный улей. На митинг, организованный подпольным заговорщиком комиссаром Агаповым, собралось до тысячи рабочих. И люди продолжали пребывать.

– Семь паровозных котлов в смену! – кричал в недовольной толпе высоченный худой бородач в замасленной спецовке. – Это на осьмушке хлеба-то! На мамалыге! – размахивал он тонкими, как плети, руками. – Мы подохнем тут все!

– Правильно! – отзывались в толпе на разные голоса.

По лицу Агапова пробежала довольная усмешка. Он прибыл в мастерские по заданию подпольного «Союза пяти», опередив большевиков. Агапов собрал митинг, надеясь склонить рабочих на сторону заговорщиков.

«Союз» был тайно создан в декабре прошлого года, сразу после Первого объединенного съезда большевиков и эсеров. Разногласия при обсуждении делегатами текущего момента достигли на съезде апогея. Причем это не были идейные разногласия между коммунистами и социалистами. И те, и другие работали во всех органах власти слаженно. Это были две, исключающие друг-друга, точки зрения на методы руководства республикой, ЦИКом и Совнаркомом.

Мнения разделились. Произошел раскол. Руководящая элита из бывших батраков, разорившихся дворян, матросов и солдат, заброшенная Москвой в Туркестан и захватившая при помощи оружия власть, никак не могла укрепиться в статусе правительства края. Население отторгало людей, потопивших в крови старую царскую администрацию, и принесших с собой разруху, голод и войну, превратив ее в братоубийственное истребление несогласных.

Насилие большевистского правительства процветало – прямое, физическое.

– 15 –

С первого дня после вооруженного переворота страх навис над Ташкентом, как грозовая туча. С каждым днем страх сгущал свои краски, вселяя в сердца обывателей тревогу за свою судьбу и растерянность. Надо отдать должное батракам и матросам, вынесенным революцией на гребень власти. Многие из них, еще не освоив до конца азбуку и письмо, великолепно владели револьверной наукой насилия. Хочешь править – внушай страх. Человек должен понимать, что за неповиновение его будут лишать свободы, пищи, пытать, вешать и расстреливать. Страх есть включатель инстинкта самосохранения. Держи руку на включателе, нажимай без долгих раздумий и перед тобою склонятся.

Страх, насилие и ложь – эта чудовищная смесь питала новую власть, как система пищеварения питает организм хищника, давая ему жизнь исключительно через поедание чужой плоти. Но так не может продолжаться вечно: начинается хаос – власть разваливается.

Часть делегатов съезда во главе с военным комиссаром Константином Осиповым предложили обратиться к эмиру Бухары, чтобы найти дипломатический путь выхода из создавшегося угрожающего положения. Но самые одиозные, с криминальным прошлым, стояли за вооруженную борьбу до победного конца. Среди них был и комендант Ташкентского гарнизона эсер Иван Белов.

Несмотря на жаркие дебаты единства на съезде так и не было достигнуто. Лишь по одному вопросу мнения совпали. Большинством голосов делегаты отменили решение ЦИКа об очередной мобилизации населения в Красную армию. Затянувшаяся братоубийственная война надоела всем. Такое решение съезда усугубило до крайности положение на фронтах. Без новых винтовок Советам грозил неминуемый крах. Съезд констатировал текущий момент как политический кризис. О чем и направил депешу в Москву.

Агапов вышел из-за стола и поднял руку, призывая рабочих к тишине и порядку.

– Слово имеет товарищ Климин, – объявил он, когда шум поутих.

Сквозь ряды митингующих пробрался мужчина в форменной фуражке кондуктора, сбитой на затылок. Из-под нее торчали в разные стороны давно не стриженные свалявшиеся волосы.

– Я согласный! – начал он кричать пронзительным голосом, еще не дойдя до стола президиума. – Я согласный! Думаю, товарищи, мы прямо должны заявить большевикам – пусть ликвидируют гражданскую войну и повезут продовольствие!

– Правильно! – загудела толпа с новой силой.

– Хватит терпеть!

– 16 –

– Дети с голоду пухнут!

К Агапову сквозь толпу пробрался молодой рабочий в грязной робе и, наклонившись к уху, что-то шепнул. Тот кивнул головой и встал:

– Мне тут сообщили, что к нам на митинг пришли члены Наркомата путей. Пропустите товарищей! – повысил он голос.

Митингующие расступились и к президиуму протиснулись двое мужчин в военных шинелях без погон. Это были Дубицкий – член коллегии Наркомата путей и чекист Малыгин. Они пришли в цех по приказу Вотинцева, чтобы поднять рабочих на защиту советской власти, но опоздали. Их опередили заговорщики. И теперь комиссары с опаской озирались по сторонам, ловя на себе недружелюбные взгляды сотен глаз.

– Прошу слова! – обратился Дубицкий к собравшимся.

– К черту!

– Не давать!

– Надоело!

– Слышали!

Волна недовольства покатилась по цеху, как тяжелая колесная пара из-под вагона.

– Вот видите, – Агапов прищурил глаза. – Вопрос ясен. Едва ли большевики скажут нам что-либо новенькое. Я считаю более полезным высказаться рабочим,

Агапов говорил громко, чтобы его расслышали дальние ряды собравшихся:

– Впрочем, если воля собрания будет такова, – выкрикнул он, обращаясь к волнующейся толпе, – я не возражаю. Дадим слово большевистскому комиссару?!

– Не давать!

– Знаем!

– Хватит!

– Дать! – раздался в толпе одинокий голос.

Поднялся шум. Началась потасовка. Одинокое одобрение утонуло в гуле недовольства.

– Товарищи комиссары, – обратился Агапов к вновь пришедшим. На его лице опять заиграла едва заметная усмешка. – Вы слышали волю рабочих? Будем считать вопрос исчерпанным. Попрошу покинуть собрание!

Он повернулся к рабочим:

– Я предлагаю создать свой Совет. Без большевистских комиссаров! Сформируем новое правительство, которое положит конец разрухе и войне! По этому вопросу, – Агапов поднял со стола лист бумаги и поднес близко к глазам, – слово предоставляется рабочему…

Дубицкий стиснул зубы, а Малыгин потянулся к кобуре с револьвером. Но перед лицом тысячной толпы они понимали тщетность попытки переломить ход митинга. Поэтому комиссары предпочли скорее покинуть мятежный цех

– 17 –

и поспешили в военный комитет железнодорожных мастерских, чтобы с помощью боевой дружины восстановить контроль над разбушевавшейся толпой.

На первом этаже товарной конторы Дубицкий и Малыгин собрали командиров отрядов, желая заручиться их поддержкой на случай, если недовольство митингующих перерастет в бунт.

Железнодорожные мастерские в описываемое нами время представляли хорошо организованную крепость. Обнесенные со всех сторон высоким бетонным забором, они выглядели укрепленным лагерем, имевшим свой оружейный арсенал, запасы патронов и артиллерийских снарядов. Восемь короткоствольных линейных пушек обеспечивали в случае необходимости долговременную оборону, а также удар для наступления. Вооруженная охрана из дружинников несла круглосуточный караул по всему периметру забора.

Вслед за гарнизоном Старой крепости железнодорожные мастерские представляли сильный оплот советской власти в городе.

Но последнее время было неспокойно и здесь. Голод и гражданская война требовали решительных шагов от власти по преодолению кризиса. Однако новая элита не справлялась с ситуацией, которую сама же и породила.

Растущим недовольством рабочих решили воспользоваться в подпольном «Союзе пяти», чтобы склонить наконец большевистскую опору на свою сторону, взять власть, отмежеваться от Москвы и, создав независимую республику, прекратить хаос.

Попытка арестовать Осипова ускорила ход событий. Руководство «Союза» взбудоражило рабочих, приводя свой план в действие. Тем временем в ожидании спланированного окончания митинга в казармах второго полка, где укрылся Осипов, ожидала сигнала рота солдат. Ей ставилась задача: сменить и разоружить верную большевикам рабочую охрану мастерских и взять под контроль орудийный пакгауз.

К полуночи в казарму, где сидели наготове с оружием в руках бойцы-красноармейцы, вошел Осипов и громким голосом скомандовал:

– В ружье!

Солдаты бегом выдвинулись к мастерским.

* * *

Из больницы Валентин вернулся ночью. Устало толкнув дверь, шагнул в переднюю.

– Слава Богу! – встретила его горничная Елизавета, заспанная и растрепанная.

– Слава Богу! – повторяла и крестилась она. – Вы целы!

– В самом деле, слава Богу! – улыбнулся ей Валентин. Только сейчас, слушая причитания Лизы, пришла мысль о том, какой тревожный день прожит.

– 18 –

Валентин любил минуты, когда переступаешь порог дома после утомительного дня в операционной. Все мысли еще там, перед глазами пятна крови на халатах сестер, искаженные болью лица раненных солдат, их брань и стоны. Но тишина и уют дома, запахи, резко контрастирующие с больничными, смывают это видение, входят в сердце чувством успокоения, обещая сон и тепло.

Валентин опустился в кресло и вытянул ноги. Он затих, запрокинув голову, и сразу задремал. Дома Валентин проводил редкие часы, словно гость, а не солидный отец семейства. В своей долгой врачебной практике ему случалось выезжать в дальние деревни и квартировать у какого-нибудь земского старосты по неделям, принимая больных со всей округи. Вспомнилась романовская больница под Саратовом: двенадцать сел, двадцать хуторов.

Сотни лет Россия не знала хорошей медицины. Без боли нельзя было смотреть на крестьян. Задавленные тяжелой грязной работой они болели трахомой целыми деревнями. И слепли от нее тоже целыми деревнями. Сколько несчастных, собирающих милостыню по дорогам, довелось повидать за четырнадцать лет. Не счесть.

Судьба бросала Валентина из одной губернии в другую, давая и научный опыт, и пищу для размышлений о народе. Здесь и Ардатов Симбирской губернии, и Верхний Любаж – Курской, киевский госпиталь Красного Креста и Балашовская уездная больница. Переславль – Залесский в его кочевой жизни был последней стоянкой перед отъездом в Ташкент. Там, в Переславле, он задумал свою первую научную работу, которой было суждено прославить имя автора в научном мире России и Европы.

Богатая практика побуждала к исследованиям и анализу. Валентин мог бы нарисовать медицинскую карту России, наподобие географической. Столько узнал за прошедшие годы.

Бывали и курьезы. Однажды в Курской губернии он оперировал молодого нищего из Верхнего Любажа. Слепой с раннего детства тот прозрел после операции, избавившей его от трахомы. Через два месяца нищий собрал сотни незрячих со всей округи и привел их в больницу. Как же его звали? Валентин, проваливаясь в сон, пытался напрячь память. Феофан, вроде? Нет, не Феофан. Агафон?.. Софрон?.. Или Селиван? Имя вертелось в голове, упорно не желая принимать четких буквенных очертаний. Имя ускользало при попытке разглядеть его, становясь едва заметным, словно жаворонок в летнем небе. Отчетливо виделось только, как шли эти несчастные бродяги: бесконечной вереницей, друг за дружкой, положив руку на плечо впередиидущему.

Вдруг прямо перед собой Валентин увидел этого Феофана-Селивана, ощутил тепло его руки и вздрогнул от неожиданности. Сон улетучился. Доктор открыл глаза. Перед ним стоял сын-подросток и теребил за плечо:

– Папа! А, папа!

– 19 –

– Миша, почему не спишь? Ночь на дворе. – Отец снял руку сына с плеча и задержал в своих ладонях.

– Вас ожидал, – негромко отозвался мальчик.

Они обнялись.

– Младшие спят? – шепотом спросил Валентин, кивая на спальню.

– Да – а, – в тон родителю прошептал Миша.

– А мама?

– Подойди ко мне, – раздался слабый голос жены.

Валентин поднялся. Он поцеловал сына и, стараясь не шуметь, на цыпочках прошел в соседнюю комнату.

Анна лежала в той же позе, что и утром: высоко на подушках. При виде мужа она оживилась, протянула руку.

– Я так переживала за тебя! Устал? – влажная ладонь жены была горячей, пальцы мелко дрожали.

Валентин отрицательно покачал головой.

– Устал, – с ласковой настойчивостью произнесла Анна. – Весь в работе. Как обычно.

Помолчали. При виде безнадежно больной жены к Валентину вернулось тягостное утреннее настроение и говорить он не мог. Захотелось уйти, запереться в кабинете и молить Всевышнего о пощаде.

– Посиди со мной! – попросила супруга, сжав ладонь мужа исхудавшими пальцами. В них почти не чувствовалось силы.

Валентин кивнул. На ввалившихся щеках жены появилась некрасивая улыбка. Больная с шумом втягивала воздух, ее горло хрипело.

Валентина кольнуло в сердце: как же изменила ее болезнь! Врач не мог не понимать состояния больной. Страшная мысль о том, что близится кончина любимого человека, мысль, отступившая утром, под натиском бурного дня, вернулась в душу с новой силой, вцепилась в нее и стала терзать.

– Что там, – указала Анна на темное окно, – произошло?

Она спрашивала медленно, звуки слов искажались хрипотой.

– Много раненых. Объяснения путанные. Никто толком ничего не знает. Завтра зайду к отцу Михаилу, может ему что-нибудь известно.

– Поклонись от меня…

– Да, да, – Валентин закивал головой и коснулся щеки любимой женщины губами.

Супруги замолчали. Посмотрели друг на друга. Анна хрипло вздохнула и повернула голову набок. А Валентин вернулся в свои невеселые раздумья. Он пытался представить себя на месте жены, почувствовать то, что чувствует она, расставаясь с жизнью, проникнуть в ее мыли и ощущения. Ни паники, ни страха в поведении больной супруг не наблюдал. Смирение и ожидание. Что происходит в ее душе сейчас? Ведь она знает, что умирает. Какое оно – это пограничное состояние, когда душа готовится разлучиться с телом?

– 20 -

Ум ученого, исследователя и философа шел все дальше по дороге рассуждений, пытаясь заглянуть за горизонт непознанного, где скрыта загадка расставания человеческой души с телом. Каждому из нас предстоит пройти однажды сквозь эти врата. И что там, за этой гранью?

Мысли Валентина текли по логическому руслу рассуждений. Если материя неуничтожима и перетекает из одного состояния в другое, то следует предположить, что и дух Божественный, заключенный в нас и создающий постоянно материальный мир, – живот творящий в нем, – тоже неуничтожим и перетекает из одного состояния в другое. Ведь мы – частички материи. Значит, дух наш тоже перетекает в нечто новое. Во что?

За окнами стояла слепая зимняя ночь. В комнате висели сумерки от одинокой свечи, качая тишину. В этом невесомом, задумавшемся полумраке, мысль образованного человека, освобожденная от суеты, текла куда-то вверх, в космос, как откровение. Потом возвращалась, как нечто самостоятельное, дополненное высшим разумом. Мысль разговаривала с человеком, в чьей голове родилась, заключив в своей обогащенной оболочке квинтэссенцию всего мироздания.

– Главным препятствием к признанию бессмертия души для неверующих служит понимание души, как особой сущности, связанной с телом только при его жизни, – рассуждал Валентин.

– Но это лишь часть нашей духовной сущности, которая понимается нашим сознанием, – оппонировала ему мысль. – Дух выступает за пределы мозга со всех сторон, ввиде необъяснимых явлений, поразительных фактов: ясновидения, телепатии, интуиции, внезапного проявления памяти, когда в доли секунды перед человеком проходит вся его жизнь.

Валентин собирал и записывал подобные факты. Он мечтал обобщить их, осмыслить и написать серьезную богословскую работу. Особенно его интересовали «чудеса» из жития святых – людей просветленных, покинувших в поисках духа Божьего мирскую жизнь.

Один из таких примеров пришел на ум. Однажды из Пензы в Саров пришла жена диакона, чтобы видеть преподобного Серафима. Она стояла позади толпы, ожидая своей очереди. Вдруг преподобный, оставив других, сказал ей: «Евдокия, иди скорей сюда». Изумленная тем, что святой Серафим, никогда ее не видевший, назвал ее по имени, Евдокия подошла. «Иди скорее домой, а то не застанешь сына» – сказал он ей. Евдокия поспешно вернулась в Пензу и успела повидаться с сыном, окончившим семинарию и назначенным в Киевскую академию, куда он и собирался отбыть.

Подобных примеров действия духа накопилось десятки. Они требовали не просто раздумий, а анализа. Чем и занимался профессор медицины, погружаясь в ночные размышления о природе человеческой, о душе и плоти, их связи с Богом.

– Значит, – приходил Валентин к умозаключению, – между духом и телом существует постоянная взаимосвязь. Все, что происходит в душе человека в

– 21 -

течение жизни, все мысли, чувства, волевые акты связаны с жизнью духа. В духе отпечатлеваются, в нем сохраняются все акты души и тела. Под их формирующим влиянием развивается жизнь духа и его направленность в сторону добра или зла. Жизнь мозга и сердца, и необходимая для них совокупная, чудо скоординированная жизнь всех органов тела нужны только для формирования духа, и прекращаются, когда его формирование закончено.

Перед глазами Валентина возник образ, который удивительно доходчиво иллюстрировал ход мыслей ученого. Жизнь тела и духа он сравнивал с полной красоты и прелести жизнью виноградной лозы. Прекращается питание ее соками и остаются лишь выжимки, обреченные на гниение. Но жизнь виноградных гроздьев продолжается в полученном из них вине. В него переходит все то ценное, прекрасное и благодатное, что было выработано в живых ягодах под благотворным действием света и солнечного тепла. И подобно тому, как вино не портится, а живет в новом состоянии после смерти винограда, продолжается жизнь духа после смерти человека.

В ночной комнате, посреди большого города, наполненного стрельбой и смертью, бурлившего жаждой власти и упорством в неподчинении ей, в болоте гнева и религиозного невежества вспыхивал и мерцал маленький светильник разума, зажженный просветлением Божьей благодати.

* * *

Двери в глинобитную казарму распахнулись от удара ногой. В узкий коридор, толкаясь, ввалились с десяток комиссаров из правительства края и Ташкентского Совета.

– Осипов! Ты где, б…дь?! – председатель ЦИКа Вотинцев топал впереди всех и орал во все горло. За ним, держа руку на кобуре, чуть не бежал председатель ТурЧКа Донат Фоменко. Следом не отставали совнаркомовец Финкельшиейн, нарком Шумилов и еще несколько товарищей.

На шум из штабной комнаты в конце коридора высунулось молодое скуластое лицо и тут же пропало.

– А – а – а! – обрадовался, не скрывая злости, Вотинцев.

Комиссары вошли в осиповский штаб, полный вооруженных красноармейских командиров.

Вотинцев двинулся на Осипова, вобрав голову в плечи и глядя исподлобья. Он занес кулак правой руки, намереваясь одним ударом покончить с мятежом в городе. Но едва сделал пару шагов, как на них со всех сторон навалились, стали сбивать с ног и обезоруживать. Все произошло с быстротой секундной стрелки, пробежавшей одно деление циферблата.

Большевистские комиссары не сразу сообразили, что с ними случилось. Они боролись, изрыгая ругательства, грозили расправой, кричали о своих высоких

– 22 -

званиях в правительстве республики, клеймили нападавших в контрреволюции. И только когда их избили, а кое-кому засунули в рот кляп и связали, они трезво оценили произошедшее.

– Всех во двор! – скомандовал Осипов.

Пленников вытолкали наружу.

– Расстрелять! – приказал главком и первым вытащил наган.

Комиссары пытались оказать последнне отчаянное сопротивление. Но через минуту все было кончено.

Так погибло, опрометчиво оказавшись в руках Осипова, почти все большевистское правительство Туркестана. Главком хладнокровно использовал шанс обезглавить республику и взять власть в свои руки.

Удача вдохновила командарма. После расстрела правительства он двинул красноармейцев в город, уверенный в задуманном исходе дела. Захватив правительственные учреждения на Соборной площади, телеграф, банк, здание ЧК и милиции, военный комиссар развивал успех. Он отправил нарочного к коменданту Старой крепости эсеру Белову с приказом открыть орудийный огонь по железнодорожным мастерским, где накануне ему не удалось сменить охрану и взять под контроль арсенал. Комиссар Агапов не сумел поднять рабочих и теперь нужно было скорее разогнать укрывшихся в мастерских вооруженных дружинников. Орудийный залп из крепости, кровь, паника и страх стали бы убедительным аргументом в пользу агаповских призывов.

В крепости служили бывшие военнопленные австрийцы и венгры-мадьяры, закаленные в окопах первой Мировой войны. Им будет не трудно справиться с ополчением из необученных мастеровых людей.

Так рассуждал главком. Чаша весов клонилась в его сторону. Осипов чувствовал это и ликовал. Еще чуть-чуть. А пока…

Пока Туркестанский полк увяз в уличных перестрелках с ополчением, безуспешно атакуя железную дорогу. Рабочие не только не поддались на уговоры Агапова, но арестовали его и теперь на редкость храбро отбивались, проявляя несговорчивость и упорство.

Тем временем военный комитет железнодорожных мастерских пытался также наладить связь с крепостью, привлечь Белова на свою сторону, чтобы объединить усилия против мятежного Осипова. Но артиллерия крепости молчала. Ее комендант Иван Белов бездействовал. Он не мог решить, чью сторону принять.

Осипов уже четыре раза отправлял нарочных с приказом открыть огонь по мастерским. Иван Белов не отвечал и огня не открывал.

Весь день 19 января крепость, притихнув, молчала. А Осипов, укрывшись в казармах 2-го полка, не решался покинуть безопасное место и лично прибыть в гарнизон, чтобы сместить Белова. Он боялся попасть в капкан, в какой заманил правительство республики. Поэтому отправил очередного порученца уже не с приказом, а с письмом, в котором предлагал Белову следующее:

– 23 -

«Советская власть пала. Город находится в руках войск. Объявляется военная диктатура. Условия соединения гарнизона крепости с войсками такие: гарнизон остается с оружием в руках и поступает в общее командование. При соединении всем гарантия полной безопасности».

Но ответа опять не последовало. Осипов нервничал, кляня эсеров, как последних предателей революции. Он прекратил свои тщетные попытки склонить Белова на свою сторону и решил подчинить его иным способом.

С наступлением темноты, когда перестрелка между рабочими и бойцами-красноармейцами стихла, главком, возглавив две роты солдат, двинулся к крепости, чтобы силой принудить Белова вступить в бой, либо арестовать его и расстрелять.

К ночи выпал снег и подобраться к крепостному валу незамеченными не удалось. Силуэты бойцов чернели на свежем снегу, как тени на белом саване. Часовые без труда заметили крадущихся людей.

– Стой! Хто идет?! – окликнул один из них.

Молчание было ответом. Растянувшись в цепь, красноармейцы-туркестанцы живо побежали на вал, охватывая укрепление полукольцом.

На валу показался комендант. Быстро оценив обстановку, он повторил вопрос во весь командирский голос:

– Кто идет?!

Непрошенные гости упорно молчали. И тогда Белов, не мешкая, приказал:

– Огонь!

Грянули орудия. Цепь залегла. Но уже после двух винтовочных залпов, нападавшие бросились бежать, ища укрытия за ближайшими заборами и домами. На снегу остались чернеть тела убитых и раненных. Спасаясь, отступавшие бросали их на произвол.

После неудачи у вокзала и теперь возле крепости, Осипов решил отступить и укрепиться в центре города, устроив на Соборной площади и прилегающих улицах баррикады. Он вывел полк на Чимкентский тракт и, примыкающую к нему, Старогоспитальную улицу. Затем приказал установить пулеметы на польский костел, стоявший на берегу речки Саларь и на мельницу купца Кричигина. Тем самым заблокировал мост, ведущий из крепости в город, и взял под контроль большую часть Ташкента.

Так заканчивалась первая ночь стихийной бойни одних комиссаров с другими, не сумевших договориться между собой.

Остаток ночи Осипов пьянствовал. Лихорадочное напряжение минувших суток измотало его волю и силы. Он орал на подчиненных, проклиная и революцию, и большевиков, и Белова с Агаповым, и свою несчастную судьбу.

Когда рассвело главком вызвал к себе Ботта, освобожденного накануне после штурма здания ЧК. Лежа на лавке, заплетающимся языком, он приказал адъютанту отправляться в мастерские и попытаться договориться о

– 24 -

перемирии. Осипов готов был сложить оружие, но хотел гарантий сохранения жизни.

Рабочие встретили адъютанта злобно. Они набросились с кулаками и оскорблениями в адрес военного комиссара и хотели прикончить Ботта тут же, на месте.

– Мне поручено провести переговоры! Осипов хочет сдаться! – закрываясь руками, кричал Ботт. Это сообщение спасло его от расправы.

Адъютанта потащили в колесный цех и грубо втолкнули в комнату, где вторые сутки без сна и отдыха работал временный военный совет из рабочих и оставшихся членов правительства. Его сформировал эсер Григорий Колузаев, командир рабочей дружины.

Здесь я на минуту отвлеку внимание читателя от военных событий. Мне хочется поговорить о руководителях Туркестана того времени, чтобы стало понятно, почему произошла кровавая неразбериха. Важно знать, кто были эти люди, совершившие вооруженный переворот в Ташкенте в марте 1918 года и заменившие собой низложенную царскую администрацию.

Федор Колесов – глава Туркестанской республики. Еще два года назад конторщик на железнодорожной станции, Двадцать семь лет от роду.

Всеволод Вотинцев – председатель ЦИКа Туркреспублики. Потомственный семиреченский казак. Двадцать семь лет. Учился в Ташкентском кадетском корпусе.

Иван Белов – комендант гарнизона Старой крепости. До 1917 года служил в Фергане посыльным при штабе генерала Полонского. Двадцати шести лет.

Владислав Фигельский – председатель Совнаркома города Ташкента. Тридцати лет. До революции учитель математики в Самарканде.

Константин Осипов – главком войск Туркестана. Окончил землемерное училище. Прапорщик. Двадцать три года.

Николай Шумилов – председатель Ташкентского совета рабочих и солдатских депутатов. До революции разнорабочий. Бежал с пожизненной каторги. Боевик по кличке «Черный».

Михаил Качуринер – комиссар финансов республики. Двадцати двух лет.

Почти все большевики и эсеры из правительства Туркестана были очень молоды. Если отбросить в сторону громкие названия их высоких должностей, то мы увидим ватагу дерзких малограмотных парней. Недовольные своим местом в обществе, бедностью, объединенные в тщеславные партии они учинили жестокую бойню в родной стране, развалили государство и поставили себя на место статских советников, губернаторов, земских старост и полицейских исправников.

Но опыта по обустройству и управлению государством эти молодцы не имели. Опыт неподчинения, опыт организации грабежей и убийств – революционный опыт – был, но вот опыт созидательного администрирования – увы!

– 25 -

Зависть и ненависть к людям зажиточным, знатным и известным мутила их разум с отрочества. Эти страсти подогревали в малограмотных умах обнищавшие дворяне-марксисты. Они ловко объяснили причину неуспеха «на уроках справедливости» в революционных кружках: «вы работаете, а «они» жируют за счет вашего труда».

Этой мутной инъекции в девственные умы, не тронутые ни образованием, ни религиозным воспитанием, ни опытом прожитых лет хватило, чтобы пойти по кровавой дороге. Убей богатого и все, что «незаконно» принадлежало ему – твое! Забирай! Ведь его «богатство» создано твоими руками. Так выглядит лицо любой революции, если стереть с него крем романтики, маскирующий животное нутро зависти сотворяющих торжество «справедливости».

Ботт вошел в цех и, козырнув по-военному, кивнул головой в знак приветствия. Реввоенсоветовцы поднялись со своих мест и уставились на вошедшего, не отвечая на приветствие. Повисло напряженное ожидание.

– Я от Осипова, – бодро выговорил адъютант и, помявшись, добавил, – и всего народа Ташкента.

– Ух, ты! – вскинулся Колузаев, – всего народа? – Он усмехнулся: – А пупок не развяжется?

– А давайте развяжем ему! Прямо здесь! – вступил в разговор чекист Манжара. После вчерашнего ранения он придерживал перевязанную руку. Его лицо выражало страдание.

Реввоенсоветовцы зашумели. Колузаев махнул рукой, успокаивая товарищей, и задал вопрос, подойдя к Ботту вплотную:

– Правда, шо комиссары ЦИКа расстреляны?

– Комиссары у нас, – глаза Ботта заблестели и забегали. – Они изолированы. Мы, как интеллигенты, не позволим эксцессов…

– И шо вы хочите? – продолжая смотреть в упор, напирал Колузаев.

– Другую власть!

– И шо за власть? – процедил сквозь зубы председатель.

– Мы и весь народ хотим власть полуинтеллигентскую. Чтобы не одни рабочие в Советах. Ничего решить не могут! Где хлеб? Нам нужны керосин, твердый рубль, или мы не вылезем из этой ямы! Пусть образованные люди помогут остановить войну и наладить жизнь. Разве я не прав? Осипов не прав? – Ботт оглядел присутствующих, обращаясь сразу ко всем.

– Да это контрреволюция! – заорали несколько голосов почти одновременно.

– То есть буржуев вертать?! – взбеленел Колузаев. – Дескать, айда, господа, пособите! Сами не справляемся. Взяли власть, а шо с ней делать ума не приложим! Так?

– Не ерничай, Георгий Александрович, разве Осипов не прав? – осмелел Ботт. – Дошли до ручки! А края все не видеть! Чем людей кормить? Когда будет порядок?

– 26 -

Ботт говорил запальчиво, скороговоркой, словно боялся, что ему не дадут сказать все, за чем он пришел.

Колузаев вытянул руку с растопыренными пальцами, намереваясь закрыть рот говорившему, и тем заставил его замолчать:

– Слухай сюды! Не для того мы брали власть, чтобы взад вертать! Сами добьемся порядку! И без таких предателей дела револю…

– Как наведете?! – перебил, распаляясь, Ботт. – Как?!

– Во, как! – Колузаев выхватил из кармана куртки небольшой английский браунинг и потряс им перед носом парламентера:

– То и передай главнокомандующему прапорщику Константину Павловичу, – съязвил он. – Разговор окончен! Шабаш!

Ботт, видимо, не ожидал, что его дипломатическая миссия так быстро провалится. Он стушевался и замешкался, переминаясь с ноги на ногу:

– Может все-таки вам встретиться? Договориться? Сколько крови прольется! – неуверенно выложил он свой последний аргумент.

– А нам вашей не жаль! Пущай льется! Рекой! – рубанул по столу Колузаев рукоятью браунинга.

– А ваша? – потухшим голосом возразил Ботт.

– На то мы и большевики, шоб помирать за дело революции. Бить белую сволочь и в хвост, и в гриву! До полного стребления! Так и передай!

Ботт вышел за дверь, а вослед еще долго летели угрозы и оскорбления.

Наконец Колузаев успокоился и продолжил обсуждение плана борьбы с Осиповым.

Минут через десять раздался стук и в штаб реввоенсовета вошел рабочий Тучков:

– Товарищ председатель, тут от Белова два мадьяра, – доложил он, кивнув на дверь. – Пробрались из крепости…

– Вот и связь с гарнизоном! – радостно вздохнул Колузаев и потер руки:

– Как вдарим! А – а?! – озорно огляделся он. – Перво-наперво телеграф. Нужно сообщить в Москву.

Разговор оживился.

– Разнесем из орудий телеграф-то?

– Ну, мы ж не в телеграф-таки палить будем, а по баррикадам.

– Жителей побьем сколько…

– Всех не побьем, Кто-то да останется. Или шо прикажете: договариваться с буржуйскими подголосками? – вспыхнул Колузаев.

С рассветом 20 января орудия крепости и батарея железнодорожных мастерских начали обстрел мятежных красноармейцев, укрепившихся на центральных улицах города. Уже к полудню мадьяры и рабочие выбили их из Ташкента, ликвидируя мелкие группы, не успевшие отступить с основными силами полка. Победители бродили по Госпитальной улице, подбирая оружие, расстреливая отставших и добивая раненных.

* * *

– 27 -

За сутки больница Валентина превратилась в грязный фронтовой лазарет. Палаты и больничные коридоры были забиты раненными. Не хватало

кроватей и вновь поступивших укладывали прямо на полу, подстелив голый матрац, старое одеяло или просто солдатскую шинель.

Медикаменты и перевязочный материал закончились. В помещении больницы стоял кислый запах лекарств и крови, усиленный едким смрадом табака. Солдаты курили махру тут же, так как многие не могли выходить на улицу из-за ранения.

Врачи, фельдшеры и сестры мужественно делали свое дело, спасая от смерти, боли и заражения огрубевших в убийствах людей. Красноармейцы беспрестанно матерились. Порой так громко, что сестры вздрагивали от стыда и делали ругавшимся бесполезные укоры. Раненные выясняли между собою, кто из них виновен в произошедшей бойне. Они злились и грозили друг-другу расправой. Порой их стычки заканчивались рукоприкладством. Так что врачам и сестрам приходилось разнимать и успокаивать разгоряченных пациентов. Только тяжелораненные не участвовали в разборках. Им было всеравно. Их стоны и крики раздавались то тут, то там.

Попытка Валентина обратиться к властям города за помощью ничего не дала. Соборная площадь, на которой стоял Дом правительства обросла баррикадами. Над ними то и дело с воем проносились артиллерийские снаряды, заставляя сердце замирать от страха.

Валентин сунулся было к одной из баррикад в минуту затишья, но его не пропустили, объяснив, что комиссары расстреляны и власти в городе больше нет.

Но власть объявилась сама. Ближе к вечеру, двадцатого января, в больницу вошел крупный хромой мужик, которого Валентин хорошо знал. Это был нерадивый работник больничного морга Андрей, детина с кулачищами синими от татуировок. Прогульщик и пьяница, которого он давно собирался выгнать. Но наркомат здравотдела, куда бегал жаловаться на главврача Андрей. все время возвращал его в больницу.

– Ты где шатаешься? Опять пьян?! – накинулся Валентин на Андрея, – немедленно вынеси труп из первой палаты!

– Заткнись, контра! – на скуластом лице вошедшего заиграли желваки. Он вытащил из фанерной кобуры, висевшей на боку, маузер и ткнул им в лицо профессора.

– Порешу, сука! – волна перегара обдала доктора.

Тут только Валентин заметил, что Андрей вооружен, а в коридоре мелькают люди в матросской форме.

– Товарищ дохтор! – вмешался в разговор вошедший матрос. Он выглядел старше других и, видимо, был за главного. – Мы от революционного

– 28 -

комитета. Из мастерских. Власть в городе временно наша, – матрос отстранил Андрея и закрыл главврача.

– Чем могу служить, позвольте узнать? – протирая запотевшие очки, взглянул на него Валентин.

– В мастерских полно раненных. Надо разместить.

– Где?! Вы посмотрите!.. – Валентин развел руками. – И чем прикажете лечить?

Комитетчик отошел в сторону, стал совещаться с товарищами. Через минуту вернулся.

– Напротив больницы пустует здание. Кадетский корпус. Так, Андрей? – повернул голову матрос.

– Угу!

– Свезем раненных туда.

– Но, позвольте, там нет никаких условий. Как я буду оперировать?

– Не переживайте, дохтор. Главное перевязать, ну, там кровь остановить. Остальное как-нибудь потом. Не барышни – потерпят. Вот город утихнет…

– Потерпят. Ясно тебе? – буркнул обескураженному профессору Андрей, явно желая подняться в глазах товарищей. – Вопрос решенный! Понял?

– А лекарства? Бинты? – не унимался главврач.

– Э – э, Андрей! – окликнул старший служителя морга. – Бери двух ребят и дуйте в арсенал. Посмотрите, что с медикаментами в пакгаузе. Тащите все сюда.

– Угу! Есть! – Андрей поднял свое мощное запястье, похожее на лапу, к виску и неуклюже козырнул, при этом смерив доктора презрительным взглядом. Он явно гордился собою. Еще бы, стать вдруг на голову выше профессора, приказывать ему, – это вам не хухры-мухры.

К вечеру в маршировальном зале бывшего кадетского корпуса лежали и сидели до сотни раненных. Тут же валялись ящики с медикаментами первой помощи: бинтами, перекисью, йодом, стерилизаторами. Все ящики были взломаны и спирт из них украден.

Суетились медсестры, на скорую руку обустраивая огромное холодное помещение. Кое-кто из солдат уже белел бинтами и спал, привалившись к стене зала, не обращая внимания на боль, шум и холод.

Наступила ночь, а Валентин продолжал осматривать раны и делать записи, определяя у каждого солдата степень повреждения и очередность операций.

Рабочий день казался бесконечным. Не придти сегодня домой, не вдохнуть с наслаждением знакомые теплые запахи гостиной, где заботливой рукой Лизы накрыт стол. Он знал, что его терпеливо ждут после каждого дежурства. Но сегодня, увы… Перед глазами всплыло исхудавшее лицо жены. Как она? Ни позвонить, телеграф молчит вторые сутки. Опять эти запахи. Возникло почти физическое ощущение аромата горячего бульона. Валентин вспомнил, что сегодня еще не ел. Ох, уж эти запахи…

– 29 -

– Господа, закончим осмотр, устроим в ординаторской чаепитие, – предложил Валентин.

Медики повеселели.

Часам к трем ночи кое-какой порядок в новом здании был наведен. Оставив дежурную сестру и сиделку на посту, Валентин с коллегами наконец-то возвращались в больницу, радуясь долгожданному заслуженному отдыху, предвкушая горячий чай. Разговорились.

– Две больницы для Ташкента, с его населением, крайне мало. Как думаете, Валентин Феликсович? – обратился к профессору его ассистент доктор Фингельгард.

– Я того же мнения, сударь, – поддержал разговор Валентин. – Только откуда набирать медицинский персонал? Нас же по пальцам перечесть можно. А университеты в Москве давно закрыты. Война.

– Да – а! – протянул кто-то, соглашаясь с услышанным.

– Разве что Эскулапий нам поможет, – пошутил профессор. – Призовем его, как древние римляне, на моровую язву? А – а?

Все рассмеялись

– Прекрасная мысль, Валентин Феликсович! – весело отозвался Фингельгард. – А что нам остается? Выбора нет…

– Есть! – удивил и озадачил всех Валентин.

– Какой? – уставились на главврача коллеги.

– Открыть свой университет. Здесь, в Ташкенте.

Шедшие на секунду остановились, потом обступили профессора и заговорили разом.

– А что! Замечательная идея!

– Господа, мы можем это сделать!

– Виват! Думаю, в наркомздраве нас поддержат!

Фингельгард взял Валентина за руку и потряс ее:

– Коллега, идея и впрямь прекрасная! Но до университета ли нам сейчас? Разруха кругом, хаос!

– Господа, господа, надо все обсудить!

– Остановитесь, господа! Остановитесь!

– Что?

– Прислушайтесь! Вы слышите? Нет, вы слышите?

– Что – о?

– Не стреляют!

Врачи замолчали и замерли. Они стояли посреди ночной улицы и напряженно вслушивались в ее глухоту. Не верилось. Казалось, вот-вот стрельба накатится новой волной. Но шло время, а волны не было. Один-два дальних хлопка, и снова тишина.

Радостные и взволнованные, врачи распахнули больничные двери.

– 30 -

Раненных в вестибюле уже не было. Их перевели в здание бывшего кадетского корпуса. Но на лестнице, ведущей на второй этаж, держа в синем кулаке дымящуюся самокрутку, сидел Андрей. Возле него теребили кисеты два матроса из тех, что приходили в больницу днем. При виде вошедших они встали и двинулись навстречу.

– Ты есть арестованный! – ткнул Андрей профессора толстым пальцем в живот.

– Взять! – скомандовал он матросам и те ловко схватили доктора под руки.

Коллеги Валентина оторопели от неожиданности.

– Позвольте! – закричал Фингельгард и шагнул вперед. – Что происходит?!

– А ну, ша – а! – Андрей взвел курок маузера и поднял дуло.

Валентина грубо вытолкали на темную улицу и повели, подгоняя прикладом в спину.

* * *

За окном Кремля брезжил рассвет. Встряхивая головой, чтобы прогонять сон и подпирая толстый подбородок ладонью, Яков Петерс, заместитель председателя ВЧК, читал секретную шифрограмму.

« Москва. Кремль. Ленину. Свердлову. В ночь с 18 на 19 января в Ташкенте было белогвардейское вооруженное восстание во главе с изменником военным комиссаром Осиповым.

Были введены в заблуждение рабочие, солдаты гарнизона и Правительство, чем и объясняется успех восстания в первой половине дня. В ночь Правительство, желая выяснить положение дела, на автомобилях поехало во 2-ой полк, где был штаб Осипова. Здесь были зверски расстреляны следующие члены Правительства: председатель Тур ЦИКа Вотинцев, председатель Совнаркома Фигельский, управляющий делами Малков. Кроме того были захвачены и убиты комиссар путей сообщения Дубицкий, председатель Чрезвычан. Следст. Ком. Фоменко, председатель Ташсовета Шумилов, член исполкома Першин.

В защиту Советской власти первыми выступили отряд тов. Колузаева, школа инструкторов, партийные дружины с жел.дор., весь гарнизон крепости во главе с тов. Беловым.

20 числа в 6 часов утра было сделано первое наступление на белогвардейскую банду. Наступление продолжалось до 7 часов вечера, после чего белогвардейцы начали отступать.

В 3 часа ночи оставшиеся части Осипова отступили, захватив два грузовика, 2 орудия, несколько пулеметов, деньги и ценности в банке. Меры к поиску приняты. В городе порядок восстановлен.

Во время господства белогвардейцев буржуазия ликовала, ходила с флагами за Учредительное собрание, обещала народу хлеб и керосин. За кровь лучших товарищей отплатим кровью буржуазии».

– 31 -

Петерс отложил шифрограмму и задумался, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула. Затем потянулся и снова склонился над столом. Шифровку ему передал лично Феликс Дзержинский. Он поручил своему заместителю разработать рекомендации для ташкентских товарищей по скорейшему наведению в городе революционного порядка и предотвращению дальнейших попыток ликвидации Советской власти в Туркестане.

Петерс имел опыт подобной работы. После захвата большевиками власти в Петрограде, будучи членом военно-революционного комитета он разработал специальную операцию по уничтожению в городе «контрреволюционного потенциала». Под его руководством ЧК провела масштабные аресты и массовые казни мирного населения, не принимавшего новоявленную власть.

Смысл этого дьявольского акта сводился к тому, чтобы выловить и ликвидировать физически всех до одного, кто хоть отчасти не согласен с разгромом Учредительного собрания.

Требовалось внушить населению города страх, принудить к покорности. Для непопулярных в народе большевиков не было иного способа удержаться, только истребив физически как можно больше недовольных людей. Что и было сделано.

Петерс изложил тогда свои соображения в «Инструкции по производству осмотра Петрограда». Он разбил город на несколько районов. Каждый район закрепил за конкретной войсковой частью. Дальше район делился на участки, в которых военными отрядами под присмотром ЧК «проводился поголовный осмотр всех жилых и не жилых помещений. Задержанию подлежали все лица, имевшие при себе оружие, дезертиры, непрописанные граждане, все бывшие полицейские чины до околоточных включительно, бывшие жандармские офицеры и унтер-офицеры, а также все подозрительные граждане».

Чтобы сплести ловчую сеть как можно мельче и не дать проскочить в нее «контрреволюционному потенциалу» Петерс выделил в «Инструкции» в особую главу осмотр «всех до единого храмов всех вероисповеданий. А также колоколен, чердаков, подвалов, сараев, складов и площадей».

Особенно хитроумным ходом в своем «изобретении», чем Петерс гордился, он считал эффект «мешка». То есть все районы горда, все участки и крупные здания накрывались войсками одновременно. Так что перебежать из одного подвала в другой могла разве что мышь.

О судьбе тысяч несчастных людей, попавших в «мешок» Петерса, мы так никогда и не узнаем. Но нетрудно догадаться.

Яков спрятал шифрограмму в стол и велел дежурному принести карту Ташкента. Исполненный желания повторить свой опыт он углубился в изучение далекого азиатского города.

Товарищи по партии из Средней Азии нуждались в помощи. И уже к исходу дня была подготовлена ответная шифровка, повторяющая основные положении «Инструкции», с учетом особенностей Ташкента. План по

– 32 -

вразумлению недовольных жителей крупного восточного города был готов. Помощь Кремля не заставила себя ждать. И вскоре Колузаев получил радиограмму, на время переговоров с Москвой перенесший свой штаб на почтамт.

Действовать ташкентские коммунисты начали сразу. Они собрали депутатов от рабочих, гарнизонных солдат крепости, отрядов самообороны мусульманской бедноты, школы красных политруков и милиции.

– Товарищи! – Федор Колузаев огласил повестку. – У нас один, но важнейший вопрос – последствия событий 19 – 21 января в Ташкенте.

Охарактеризовав обстановку, как победу над белогвардейским мятежом, председатель перешел к главному:

– Нам необходимо жестоко ответить на предательскую вылазку буржуев и белогвардейщины. Так ставят вопрос лично товарищи Ленин и Дзержинский. Всероссийская Чрезвычайная Комиссия рекомендует ряд мер по укреплению Советской власти и искоренению контрреволюции в Туркестане.

Колузаев бодрым голосом зачитал полученную из Москвы радиограмму и рекомендации, изложенные в ней.

– Правильно! Пора кончать белую сволочь! – поддержал председателя сотрудник наркомата путей Саликов. – Иначе не вылезем из войны!

– Уничтожить всех, кто представляет опасность! – согласился другой депутат. – Давно пора!

Собравшиеся одобрительно зашумели и подняли руки, голосуя «за».

Так с единодушного одобрения делегатов, был создан штаб по проведению контрреволюционной операции и выбран трибунал из шести человек, наиболее проявивших себя при подавлении мятежа.

Собрание закончилось принятием постановления:

« Первое: обязать всех рабочих и служащих предоставить свидетельство того, чем он занимался 19 – 21 января.

Второе: уволить всех ответственных лиц и принять вновь на должность при наличии двух рекомендаций от проверенных партийных работников. Срок повторного приема на работу до 1 февраля 1919 года».

Дальнейшие события развивались стремительно и драматично. Началась вакханалия – кровавый пир победителей. Хватали всех, кто был одет не по-рабочему. Пальто с дорогим воротником или военной шинели царского покроя было достаточно для подозрения и ареста. Причиной могло стать пенсне, выдававшее интеллигентность его хозяина, чтобы бросить в пасть революционного Молоха очередную жертву.

Улицы обезлюдили. Жители забаррикадировались в домах и квартирах, превращая жилье в крепость. Но это не спасало. Военные вламывались, вынося двери, если их добровольно не отпирали и чинили расправу над перепуганной беззащитной «контрой».

– 33-

Круглосуточный судебный конвейер ревтрибунала не обременял себя долгим следствием. Оно начиналось и заканчивалось двумя-тремя вопросами:

– Кем служил при царском режиме?

– Где был во время мятежа?

Ответ на второй вопрос нужно было подтвердить документально.

Но уже на первом вопросе «контрреволюционный потенциал» выдавал себя с головой и подписывал свой смертный приговор. Что мог ответить попавший в ловушку титулярный советник или штаб-ротмистр, полицмейстер или чиновник управы, депутат бывшей Думы?

Так были пойманы и «обезврежены», то есть расстреляны несколько тысяч образованных горожан. Часто убивали прямо на улице. Как, например, застрелили на крыльце аптеки мальчишку-гимназиста, пытавшегося от страха бежать. За «неподчинение» забили прикладами главу «Красного креста» шведа Клеберга и сестру милосердия этой миссии, бывшую с ним. Со шведа сняли дорогие сапоги и бросили труп на улице. Другого раненного «интеллигента» погребли в яме, выкопанной далеко за городом жертвами. Молодой человек без сознания пролежал, присыпанный землей, несколько часов на этой ужасной постели, а ночью выбрался из-под слоя земли и вернулся домой. Мать, увидев голого окровавленного сына, потеряла рассудок. Сестра обмыла юношу и перевязала раны. Но на утро по доносу соседей пришли большевики и расстреляли всех.

Грабежи и изнасилования стали формой возмездия «мироедам». С особенной жестокостью надругательства над людьми чинили в жилом квартале возле театра «Колизей», где стояли дома зажиточных горожан. Здесь истребляли всех поголовно, а имущество делили и прятали. Грабь награбленное! Вот она – вершина, апофеоз революционной морали «угнетенных масс», торжество «справедливости» в их понимании! Нападавшие изливали на людей высокого социального статуса свою завистливую злобу. За то, что мечтали на них походить, но ничего не умели сделать для этого. Ненависть переполняла души тех, кто «наводил порядок». Именно ненависть и зависть стали их внутренней сущностью, сжигающей души страстным огнем. Когда человек срастается с какой-либо страстью, то страсть начинает диктовать ему мысли и поведение. И человек, обуреваемый желанием, не мучается угрызениями совести. Их просто нет у него. Свою порочность он ощущает, как силу. Потому что страсть соединенная с насилием над ближним плодоносит – накапливающимся имуществом, растущей властью, увеличением количества удовольствий. А раз так, значит я – революционер – на верном пути. И поступки мои, и мысли – правильные. Даже убийство ближнего, мешающего плодоношению моих страстей, становится благом для меня. Потому что оно – убийство – справедливое возмездие богатым за мою нищету. Ведь именно они виновны в ней.

– 34 -

Чувствуете, как внутри человека, живущего без Бога, рождается оправдание собственным порокам?

А теперь представьте тех, кто бродил по городу и убивал людей. Одного… третьего… десятого… сто двадцатого… Каждый день. Каждую ночь. На убийство, как на работу!

Известно, что особенно свирепствовал в «революционном правосудии» некто Толстиков, рабочий из мастерских, получая за каждого отправленного в могилу изрядную порцию спирта.

Когда палачей отпускали «отдохнуть», что видели они перед глазами, закрывая их от усталости? О чем рассказывали в своих семьях близким? Как проживали предсмертные крики жертв, их панику и вопли?

Думаю, что палачам было нелегко. Несмотря на кипевшую в их головах революционную кашу из лозунгов и догм, восторга перед вождями-кумирами и экзальтацию перед сказкой о светлом будущем, души палачей корчились от мук еще при жизни. Пытаясь утопить совесть в спирте, они сутками не приходили в трезвое состояние. Основную расстрельную работу выполняли венгры из гарнизона крепости. За что им было обещано скорейшее возвращение на родину. Несчастных горожан заводили в крепость, приказывали раздеться, забирали одежду и…

Но отличились в борьбе с «контрреволюцией» не иноземцы, а свои – ташкентские.

Русский Толстиков лично убил около семисот человек. Когда от крови и спирта он потерял человеческий облик, его увезли подальше от глаз в горы, в дом отдыха Чарвак, где полоумный изувер так и остался до конца дней своей несчастной жизни.

Другой палач, рабочий Колгатьев, тоже расстрелявший ни одну сотню мужчин, женщин и детей, вскоре также сошел с ума.

« Не убий!» – сказал в нагорной проповеди Христос. Многим коммунистам, чтобы понять эту заповедь пришлось пройти страшную дорогу: от преступления к мучительным навязчивым ночным кошмарам, от них к сумасшествию. Но, даже потеряв рассудок, палачи боялись оставаться в одиночестве. Звуковые галлюцинации, крики умирающих людей преследовали их, лишали сна и покоя. Они боялись закрыть глаза и часто по ночам подолгу скулили и выли от кошмарных видений.

Ну, а те, чей рассудок выдержал? Что происходило в потаенных глубинах их душ? Что прятали они там, когда, оскаливаясь в улыбке, принимали ордена и грамоты за верность делу революции? Ни есть ли возмездие свыше, их почти поголовная гибель в тридцатые годы в таежных лагерях Сибири? Горе тем, кто не творит заповеданное Господом!

Избитый до полсмерти окровавленный Ташкент, склонился в позе покорности. Излив свой «праведный гнев», большевики заняли, наконец, положенное им «по-справедливости» место – на вершине власти.

– 35 -

Установилась холодная, тихая зима. Лужи застывшей крови долго оставались на мостовых и тротуарах.

* * *

Валентина втолкнули в огромное складское помещение, пристроенное к паровозному цеху. Тускло горела единственная лампа, подвешенная на стене напротив. В полутьме виднелись фигуры людей, но разглядеть их лица Валентин не мог, пока глаза не привыкли к полумраку. Только одно он отметил сразу: большинство арестантов солдаты. На новенького никто не обратил внимания. Каждый был занят своими переживаниями. Люди не разговаривали, курили, сидя на разбитых ящиках или подпирали стены.

Под лампой Валентин угадал железную дверь, массивную и покосившуюся. За ней слышалось гудение механизмов и людские голоса. Пленник уставился на дверь. Мыслей не было. Вдруг дверь со скрипом отворилась. Из ярко освещенной комнаты внутрь склада вошли вооруженные матросы. Они схватили первого попавшегося пленника-солдата и потащили за собой. Дверь с лязгом захлопнулась.

Валентин успел рассмотреть людей, сидевших в освещенной комнате за длинным столом. Они что-то писали и складывали бумаги в стопку на середине стола. Двоих профессор узнал.

Прошло минут двадцать. Дверь снова заскрипела и все повторилось.

Минул час… три… пять. Рассвело. А дверь, словно железная пасть, приводимая в движение невидимым жевательным механизмом, открывалась через четкий промежуток времени и, щелкнув, глотала человека в свое освещенное нутро, и никак не могла насытиться. Никто назад не возвращался.

– Чево там?! А – а? Не знаете? – дернул Валентина за рукав молоденький солдат. Он был без головного убора и прятал лицо в поднятый воротник шинели. В его голосе звучал испуг. Солдатик уставился на взрослого бородатого господина и ждал ответа, как будто просил милостыню.

Валентин пожал плечами.

– Куда всех отправляют? А – а? – не унимался красноармеец.

– Не знаю, молодой человек, – Валентин понимал, что паренек растерян и ищет защиты.

– Не волнуйтесь, скоро выяснится, – попытался он ободрить юношу.

– Постреляют? А – а? – продолжал досаждать солдатик, будто Валентин знал ответ, но не хотел говорить.

– Ну, не думаю. Разберутся, наверное.

– А че разбираться! – кто-то из толпы примкнул к разговору. – Мы есть хто? Нам приказали. Военный комиссар самолично дал команду. Наше дело солдатское – приказы не обсуждать. Вот и стреляли.

– 36 -

– Дак, что было-то, братцы? – подхватил разговор кто-то в глубине склада.

– Хрен их разберет! А мы теперь крайние! Так, что ли?!

– За что помирать будем, а?!

Арестованные зашумели. Тревожное ожидание стало бурно расти, превращаясь в панику. Люди словно очнулись. Они почувствовали запах смерти.

– Мы-то в чем виноватые?! – этот зов к справедливости, разобщенных страхом людей, слился в единый крик отчаяния. Арестованные бросились к железной двери под лампой и стали бить в нее кулаками, требуя немедленного ответа.

Вдруг дверь взвизгнула и распахнулась от встречного удара. Десятка полтора красноармейцев и матросов, держа винтовки наперевес и угрожая штыками, ввалились в цех из освещенной комнаты.

– Молчать! – заорал один из них. – Постреляю, суки!

Следом за красноармейцами в цех вошел человек в кожаной куртке:

– Всем сесть! Руки за голову! – скомандовал он срывающимся голосом и выстрелил в потолок из маузера.

Валентин узнал бывшего работника больничного морга Андрея. За ним теснились солдаты, щелкая затворами.

– Ша – а! Гниды! Трибунал разберется, хто виноватый! – процедил Андрей, наступая на толпу и размахивая маузером.

Арестованные отшатнулись и присели на корточки.

– Еще раз пискнете – пуля в лоб! – погрозил Андрей своим синим кулачищем и вышел.

Дверь под лампой сделала глотательное движение и захлопнулась.

Томительное ожидание, словно бесконечная нить пряжи, потянулось дальше, наматывая клубок тревожных предчувствий. Прошло еще не меньше пяти часов, прежде чем дверь, наконец, проглотила Валентина.

– А – а – а! Контра! А ну, подь сюды! – обрадовался Андрей, разглядывая своего гонителя горящими глазами.

– Валентин Феликсович! – из-за стола поднялся щуплый молодой человек лет двадцати шести. – Вы? Тут? Как?

Это был Андрей Солькин, председатель краевого комитета партии большевиков. Валентин знал его семью, отчима Николая Шумилова, главу ташкентского Совнаркома. Прошлым летом профессор оперировал жену комиссара.

– Сейчас я выпишу вам пропуск и вы уйдете домой, – засуетился Солькин и потянулся за бумагой.

– Това – а – арищ председатель ревтрибуна – ала! – протянул недовольный работник морга и заворчал что-то себе под нос. Остальные тоже покосились в сторону Солькина.

– Допросить бы надо, по форме, – возразил один из них.

– 37 -

– Подозреваете, что профессор бегал с винтовкой среди мятежников? – задал вопрос Солькин. И добавил: – Он лечил раненных бойцов. И девятнадцатого! И двадцатого! Лично могу засвидетельствовать.

– Всеодно, контра! – пробубнил Андрей. Положив на стол свои синие кулаки, он пристукнул ими с досады.

Солькин проигнорировал недовольство подчиненных и выписал Валентину пропуск по городу.

Профессор сунул бумагу в карман, повернулся и шагнул к железной двери за спиной.

– Нет, нет. не сюда! – остановил его председатель трибунала. Он вышел из-за стола и повел доктора вглубь освещенной комнаты, откуда ответвлением тянулся длинный коридор со множеством дверей по обе стороны. По коридору сновали солдаты, неся в охапках сапоги, шинели, гимнастерки и портянки, от которых шел нестерпимый запах грязного тела.

Все это сортировалось по комнатам и сваливалось в кучи на полу.

– Кристоф! – окликнул Солькин проходившего мимо красноармейца.

– Я! – вытянулся рыжий боец, бросив под ноги свою ношу.

– Возьми двух человек и проводите господи…, э – э – э, товарища доктора домой.

– Эсть! – козырнул мадьяр.

Красноармейцы вывели Валентина наружу, на территорию мастерских. Это был широкий внутренний двор, заваленный всевозможным железнодорожным хламом. Торчали полусгнившие шпалы, ржавые колесные пары, прогоревшие котлы паровозных топок, кучи костылей, отслужившие срок рельсы, валялся на боку мятый пассажирский вагон с выбитыми стеклами. Плавильные заводы России не работали и железные дороги приходили в упадок.

Петляя по лабиринту свалки, солдаты выбрались на открытую площадку. Справа в полусотне метров в заборе виднелись кованые ворота. А напротив них, посреди свалки, чернел высокий деревянный склад, покрытый ржавыми металлическими листами. У распахнутых ворот склада стояли грузовики. Валентин бросил беглый взгляд внутрь и… похолодел. В складе лежали кучи голых трупов. Красноармейцы закидывали их на грузовики и прятали под брезент. Так вот куда уходили солдаты туркестанского краснознаменного полка, поднявшиеся по приказу военного комиссара республики на защиту Советской власти. Бедные обманутые люди, ничего не понявшие в двухдневной дурацкой перестрелке. Кто в кого стрелял? Зачем? Почему? А для чего им что-то понимать, ведь это «масса», как любил называть простых людей лидер большевизма. Масса из которой можно слепить все, что угодно скульптору или, использованную и пришедшую в негодность, ее можно выбросить за ненадобностью.

Отвращение охватило Валентина. Но ни к этим изуродованным телам, а к тем людям, что копошились над трупами, к Солькину, Шумилову, к Андрею, ко всем комиссарам, к новой власти.

– 38 -

Нельзя оправдать убийство. Это самое гнусное преступление. Почему убийство одного человека карается, а убийство сотен и тысяч подается в наше сознание как борьба за социальную справедливость, счастье, свободу и равенство? Убийство – это всегда несправедливость, одного человека по отношению к другому. Это проявление звериной природы нашего тела и безбожия нашего духа – самых низменных сторон потаенного содержания неверующей души. Оттуда, из мрачных глубин душевной бездны, хлынули на Россию бесы, потопившие страну в крови. Есть в этом явлении одна странность: почему теорию «справедливого» переустройства общества мы взяли у немца? Почем чужая немецкая мысль дала обильные всходы и урожай на русской почве? Наверно, это останется загадкой навсегда. Быть может следующие поколения русских мыслителей смогут ее разгадать. Не знаю.