Читать книгу Тусклый свет - Владимир Каннин - Страница 1

                              Ночь, улица, фонарь, аптека,

                         Бессмысленный и тусклый свет.

                               Живи еще хоть четверть века –

                         Все будет так. Исхода нет.

                               Умрешь – начнешь опять сначала

                               И повторится все, как встарь:

                         Ночь, ледяная рябь канала,

                   Аптека, улица фонарь.

А. Блок.

            Стихотворение, как вступление

День морозный и тоскливый;

Ветви гнутся на ветру.

Целый мир такой счастливый,

И лишь я один грущу.

Оттого ли, что заплакан

Купол неба дождевой?

Или может, что приятен

Звук минувшего, порой?

Нет, увы! Я с сожаленьем

Оборачиваюсь вдаль,

И с прикрытым восхищеньем

Всем твержу: «Как жаль! Как жаль…»

«Счастья много не бывает», –

Вот в чем дело, милый брат.

Мне зимой не нужно мая,

Я и снегу буду рад.

И любить меня не надо,

Ведь разлюбишь, как его…

Никакой, коль, нет преграды,

Значит, нету ничего.

«Нежный», «ласковый», «хороший» –

Слишком много пустоты.

Кем являлся тебе в прошлом,

Тем мне вскоре станешь ты.

Я не твой, увы, любимый,

Как бы не было мне жаль.

Мир… – он сер, такой тоскливый,

И вокруг печаль… печаль…

К А Р Т И Н А П Е Р В А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НОЧЬ

(Мы любим не тех)

Fare thee well! and if for ever

Still for ever, fare thee well.

                        Byron

«Мне очень приятно, дорогая Ирина, прочесть сообщение, в котором вы интересуетесь, почему я вас игнорирую, почему больше не пишу, почему больше не желаю и не намекаю о встрече. Здесь нет никакого секрета и, тем более, тайны, – все до банального просто: вам, как и вашей подруге при первой и, кажется, последней нашей встрече своим поведением, нелепыми рассказами и неоправданной алкогольной эйфорией дал ясно понять, что все это изначально было глупостью, радостной ошибкой, приятной минутной увлеченностью.

      Давайте начну сначала, и вы решите, хочу ли я уйти от ответственности за желание полюбить вас, или ответственным желаю стать за ваши беды и прочие огорчение, которые пришлось вынести вам по причине – увы! – той же. Не наше – мое знакомство с вами завязалось ровно три месяца назад. С вашей подругой Викторией, и по совместительству – моей бывшей одноклассницей – после четырех лет полного неведенья – начали, неизвестно почему, тесно общаться, хоть в школе подобного не наблюдалось, и, кажется, стали с тех пор хорошими друг для друга приятелями. После четырех лет она стала значительно красивей и женственней, чем была до этого, в школе. Она стала желанней и возможной, но только, признаться честно, не для меня. Не подумайте неправильно, дело исключительно во мне, – вовсе не в ней. Да, я всячески ее обхаживал, я всячески (по поводу, и без) делал различные комплименты, но на нее смотрел исключительно, как на друга, – ничего большего. Помнится случай, когда на пару хорошенечко набрались, и ей опасно было возвращаться домой, и тогда я отвел ее к себе. Вы можете думать о всяком (надеюсь, вы понимаете, намеки?) ведь о чем только не думают в подобном состоянии люди, слегка пригубившие, но вынужден вас огорчить, – вы ошибаетесь; вместо различных фривольностей, я уложил ее на кровать, взбил подушку, укрыл легким одеялом, и… все. Все! Верится с трудом, но это действительно так. Ничего другого не было, и быть не могло. Возможно, она на что надеялась, – не знаю, за нее говорить не приходиться, – но с ней так легко, свободно и предательски я не мог, и главное, не хотел поступать. На следующее утро, она, разумеется, ничего не помнила, и я ей ничего не сказал; ей стало стыдно за свое поведение, но вместе с этой стыдобой взросла небывалая гордость, и оправданное уважение к моей персоне, что не может меня, как человека не слишком яркой репутации, не радовать. Только тогда, и только в тот момент осознала, что из некогда распущенного и свободолюбивого мальчика, оканчивающего школу, вырос настоящий мужчина, по зубам которому все тяготы жизни и взрослые дьявольские искушения.

      Я, извините, немного отвлекся, но вы должны меня простить: я специально иду по порядку и издалека, дабы быть пред вами честным, чтобы вы имели хоть малейшее представление о том, что человек, не понравившийся вам изначально, не так уж и плох, и он имеет все основания любить, и вами быть любим.

      Встречаться после того случая стали мы еще чаще, и в один из таких вечеров, будучи в компании алкоголя, она заметила, что раньше подобным пристрастием к спиртному не отличался, и было время, – да-да, это не просто слова, – когда в пример ставили многим, на что я ответил: «Чем позже совершаются ошибки, тем реже таковыми они могут называться». К чему, собственно, я все это говорю, и что хочу этим сказать? Одна моя знакомая (имя Галина вряд ли вам о чем-то говорит) с таким огоньком в глазах рассказывала, как во время выпускного, оканчивая девятый класс, на небольшую компанию девушек прикупили две бутылки водки, три бутылки вина, и неведомо сколько пива; их, – по ее собственному выражению, – абсолютно не «вставило», что они были вынуждены пойти за добавкой. Со мной, как только окончилась история, и она успела засмеяться, смеялся весь тамбур. Смеялись мы не потому, что было смешно, смеялись от всей абсурдности и наивности услышанной истории. В девятом классе с таким размахом праздновать выпускной? – увольте! В девятом классе, как только прозвенел звонок, я поспешил к себе домой, собрал вещи, и сразу в деревню. Сколько меня ожидало работы, и различных мелких, но приятных домашних хлопот. На втором только курсе университета, как сейчас помню, пригубил стаканчик отменного грузинского коньяка, после которого, – вновь повторюсь, выпил всего-навсего одну рюмочку – отходил неделю.

      Насколько помню, – возможно, ситуация успела измениться в лучшую сторону (этого не знаю), – наши с Викторией матеря находятся между собой в некоторой конфронтации, но это не мешает мне дочь врага моей матери величать как друга, вместе с нею гулять и, если позволяют финансы, вести близкий к богемному образ жизни, вспоминая, иногда, забавные случаи из нашего недалекого школьного прошлого. Повторюсь, родители наши не переносят друг друга, в то время, как их дети часто встречались, и подолгу гуляли, вместе весело коротая прохладные деньки. Что-то в этом есть от Шекспира, не находите?

      Оставим это; перейдем теперь к самому главному, – к вам, дорогая моя Иринушка, но чтоб данное свершилось, я должен вновь обратиться к персоне Виктории. Не волнуйтесь. Пишу исключительно вам. Письмо адресовано Ирине. С Викторией мы только друзья. Между нами ничего не было, и быть не могло. Я ее любил как товарища, не больше. При последней встрече, – это случилось под конец последнего весеннего месяца, – мы вновь встретились; на этот раз не нужно было быть великим психологом, чтоб не заметить ее смены настроения, ее грусти, болезненной печали, и легкую тревожность. Она старалась улыбаться, она старалась быть веселой, но глаза не скроют того, о чем пытается сказать сердце. С безвольным глотком прохладного пива ей постоянно нужно было поглядеть в телефон. Я понимаю, если раз, второй, но ведь так продолжалось бесконечно: третий, пятый, десятый; я не сдержался, и набрался храбрости спросить, что же все-таки произошло. Никакого внимания. Тогда я быстрым движением руки выхватил устройство, и пригрозил выбросить его в ближайшую урну, если не узнаю причины тревожного состояния моего товарища. Она спокойно на меня поглядела, и тихо произнесла: «У подруги проблемы!» Я отдал телефон, и уже с ее рук увидел тот милый профиль, из-за которого обыкновенным спокойствием не мог наслаждаться на протяжении долгого времени.

      Прежде чем пойти далее, должен открыть вам маленькую, но страшную тайну: если у меня с вашей подругой намечалась встреча (не свидание, повторяю еще раз), до ее приезда я старался выпить бутылочку-вторую. Я должен, как настоящий джентльмен, дать девушке фору; к приезду очаровательной мадам, решил я, должен быть веселым, и не скучным, что так свойственно моему темпераменту. Если бы я разбирался в медицине, о чем вынужден только мечтать, я постарался бы описать свое состояние языком более научным, прибегая к различным, непривычным для уха простого смертного словечкам, чтоб, как показывает практика, иметь авторитет, и вес в обществе; ведь, как известно, народ любит важных; с подобными, они ведут себя соответствующе, но, увы… Последнее время за глотку железными когтями вцепился непобедимый зверь – депрессия; что я ни делал, что бы ни пытался сделать – бессмысленно; пытался пойти даже в рукопашную – тщетно. Тогда на помощь поспешили верные и надежные друзья: звездная, но тоскливая ночь, и горький, но твердящий постоянно незыблемую истину – алкоголь. Они не излечивают, но помогают, а этого, порою, достаточно.

      Друзья, телефон, алкоголь – вечные ценности, вечные проблемы…

«Проблемы у подруги», – повторила она, но я никак не мог отвести глаз от чарующего профиля, где ваши роскошные пряди, и белизна лица виднелись лишь наполовину. Уже не вырывая из рук, а попросив не маячить телефоном перед лицом, я, наконец, увидел то самое, что так давно желал увидеть. Любовь, говорят, опьяняет, действует гораздо эффективнее любого наркотического средства, но если до этого момента был слегка навеселе, то после увиденного полностью успел прийти в себя. С экрана телефона на меня глядела девушка с правильными чертами овала лица. Ее лицо было молодое, красивое, нежное, а тоненькими, белыми ручками она крутила небольшую, цвета вороньего крыла, прядь густых волос. Едва уловимо, ухоженным мизинчиком она касалась маленького носика. В придачу ко всему, подкупающие восточные уголки глаз смотрели исключительно на меня, которым я, точно отвечая еще на не поставленный вопрос, успел приятно улыбнуться. Виктория не заметила моей секундной растерянности, и, желая развеселиться, спросила: «Понравилась? познакомить?» При любом другом раскладе, и в любом другом месте, я бы не задумываясь, ответил: «Да. Конечно», и стал бы весь вечер говорить только об одном: о предмете, мне симпатичном, и приятном, желая, как можно больше из невинных фраз услышать правды, и сокровенного, но вместо этого, я лишь нечто неразборчивое промычал себе под нос, и предложил, – забыв о ваших, своих, и ее проблемах, – далее наслаждаться приятным вечером.

      Нужно теперь объясниться, почему себя повел, как мне казалось, и до сих пор кажется, ненадлежащим образом, и почему не смог утвердительно ответить на ее ненароком, точно в шутку, брошенный вопрос.

      Вы мне понравились сразу (точнее – ваш профиль, ваше фото), зацепили в ту же секунду, (я пред вами честен полностью, – прошу на это обратить внимание!) но мог ли я, будучи не в презентабельном, слегка потрепанном, и пьяном виде, сказать об этом Виктории, и признаться в этом самому себе? Как бы оно выглядело со стороны? довольно неприятно, и обескураживающе. Давайте представим: молодой, хмельной от радости человек, не успевший увидеть с экрана телефона удивительный образ, тут же признается в любви, и под любым предлогом добивается встречи с незнакомкой? Да, я влюбчив, и даже сильно, но это никак не меняет сути дела. Подруга, если она настоящая, подобному повороту событий насторожится, и предложит, вместо удивительных историй о вожделенном предмете, нечто другое, бросив разумное: «Да ты пьян», и переведет разговор в другое русло. Да, признаюсь, был в ту секунду не первой свежести, но план в своей голове построил удивительный. Отбросив телефон резко назад, и не подав никакого виду, не проявив должного внимания, я согласился на продолжения уличного застолья. Мы продолжили веселиться, но с одной только разницей: Виктория и не подозревала, что хмель во мне как рукой сняло, сама продолжая пьянеть все сильней и сильнее, и что думать стал я свежо и с ясной головой исключительно ни о попойке, (сколько бы ни пил и не выпил), ни о сегодняшнем вечере, но исключительно о Вас…

      Время шло; под этой безжалостной колесницей, под собой топчущей всё и вся на свете, ничего не остается на пути. Но мысли о прекрасном никогда меня не покидали. Не было ни дня, не случалось ни секунды, чтобы я не думал о вас, чтобы я не посвятил ужасно-жалкую стихотворную строчку в ваш адрес, чтобы не сравнил ваши глаза, возвращаясь поздно вечером домой, подняв голову гордо кверху, с крошечными, но многочисленными ярко зажжёнными небесными огоньками.

      По воле случая, сам того не подозревая, привелось нам встретиться. Никогда не рассчитывайте ни на друзей, ни на знакомых. Рано или поздно, но вы усомнитесь в их верности, но вот судьба будет преследовать вас неизбежно, раз за разом проделывая те трюки, которых мы ждем от друзей, и боимся от врагов. Сколько раз просил я Викторию ненавязчиво заговорить обо мне, «подстроить» мимолетную, «случайную» встречу, и тому подобное, но она оставалась непоколебимой. И лишь когда, кажется, стоит опустить руки, и довольствоваться тем, что есть, что имеешь, не надеясь на большее, мы, наконец, бываем услышаны, и получаем желаемое.

Решили с товарищем отпраздновать окончание его интернатуры, и провести его во взрослую жизнь. Купили пару бутылочек коньяка, сок, закуски, и, распив это все на удивительной летней террасе, куда нас пустил добрейший души сторож-старик, поздно вечером спокойно возвращаемся обратно, рассуждая тихо ни о чем, как в одном из кафе увидели вас. Говоря вас, я имею в виду не Викторию в сопровождении Ирины, а исключительно, Ирочка, вас.

Сразу узрел блеск любимых глаз; в тот же миг учуял приятный запах густых и мягких, переливающихся оливковым оттенком под механическим светом волос, что заставило меня задуматься, остановиться, и не сдвинуться, точно каменному, с места. Заметила меня теперь Виктория. Приятной, как и прежде, улыбнулась она мне улыбкой, и, зазывая к себе слегка пухленькой рукой, я не посмел противиться ее воле. Забрав с собой Георгия, мы направились к вашему столику. Откинув задние мысли в сторону, и с трудом переборов в себе страх и робость, я уселся подле вас; Георгий, соответственно – по другую сторону, рядом с Викторией. Улавливая постоянно характерные взгляды моей одноклассницы, я пытался всячески шутить, и старался тем вечером прослыть остроумным, обаятельным молодым человеком, что, как окажется позже, сыграло со мной злую шутку. А пока, сделав объектом для насмешек безобидную Викторию, и отвечая мне той же взаимностью, Георгий так же не оставался в стороне, и, поняв, какую следует занять позицию, меня поддерживать старался всячески. Я начну слово, он его окончит; заикнусь о погоде, как у него готова очередная шутка. Что бы я ни сказал, какую бы глупость не вспомнил, (иногда, я это подметил по вашему настрою и вашим глазам, было совершенно не в тему, и был вами не понят), Георгий улавливал всеобщее настроение и мысль, и, прямо-таки, меня выручал.

Повел себя, кажется, непозволительным для мужчины образом. Купленным моим товарищем остатками коньяка я пытался всячески споить Викторию, и, услышав отказ, принялся за вас, дорогая Ирина. Вы, как оказалось, – в отличие от своей пьющей подруги, почему-то от алкоголя в ту минуту отказавшейся, – не пьете вообще, и своей хмельной физиономией, а после – желанием вас угостить хорошим алкогольным коктейлем, но получив очередной отказ, принялся налегать на него с Георгием, – впечатление произвел обратное тому, о котором помышлял изначально.

Опустился до такого ничтожного уровня, что улыбались вы через силу, на шутки реагировали либо спокойно, либо, и вовсе отвергая их; если Виктория и пыталась быть в компании, то вы оказались у власти мобильного телефона. Вам постоянно кто-то писал, и вы быстро старались ответить. В то время, когда я жил исключительно вами, вы жили виртуальным, – не моим, увы! – миром. Половину моих слов вы просто не слышали, не услышали вы и того, как я, совершенно ненароком, не сумев сдержаться, выразил желание вас поцеловать. Вы переписывались с кем-то, и как я смею предположить, судя по вашему лицу и вашей заинтересованности, никакая это была не подруга.

Брезговали вы не только мной, но и моими заказами. Раз вы не пьете, подумал я, значит, за пищу примитесь охотно. К вашим трем кусочкам пиццы, заказанной еще до нашего прихода, поделив между всеми, я положил вам хорошую и внушительную, с авокадо, порцию суши. Георгий принялся за них моментально, достойно оценив мой выбор; Виктория попробовала, после чего сошлась с ним во мнении, что вкусно, и довольно хороши на вкус. Рис был слегка недоваренный, сказала она, но есть можно. Одна только вы ни к чему не притронулись, и все оставили в нетронутом виде.       Заказанный мною бокал настоящего, по словам официанта, красного ирландского пива тоже оказался вами не тронут, но на помощь пришла – куда уж без нее?! – наша общая подруга Виктория. Осушив бокал одним глотком, она по-мужски вытерла пухлые губы, скривившись так, что увидели ее малозаметную щербинку, и попросила заказ повторить. Вы ее остановили, сославшись на позднее время, и что вам пора уходить.

Виктория намек, как и мы все, поняла; подозвав официанта, вы попросили счет, желая, как можно быстрее, окончить встречу. Для нее, как вы сами сказали, тот бокал оказался лишним, что же касается вас, то лишним для вас был я.

Оставался единственный, но проверенный способ произвести впечатление на девичью тонкую, романтичную натуру – прочесть стихотворение. Я принялся за хорошо известное, известного, и любимого поэта, но уже с первого слова осознал, что своими стараниями только усугубляю данное положение, и тогда вновь на помощь поспешил небезызвестный нам Георгий. Как только я запел: «Заметался пожар голубой», и, увидев смущение на каждом из знакомых лиц, Георгий, легко улыбнувшись, словно извиняясь за поведение товарища, звонко проговорил, тем самым поставив достойную точку: «Тушили неделю толпой». Он любитель поэзии, и найти рифму для него не составляет особого труда. Уверен, будь времени чуточку больше, он придумал бы нечто оригинальное, но, все же, не могу не признаться, что сработал оперативно и профессионально. После упомянутых слов засмеялась Виктория, вы – Ирина, и затем только я.

Вы были увлечены не столько мной, как моим другом. Он хороший парень, хороший человек и отменный друг, и даже если бы, – после всего этого, – из вас получилась на зависть всем прекрасная пара, что априори не могло бы этого никак произойти (друзья для него куда важнее, – таков уж человек), я бы воспринял это никак поражение, но как великую победу.

      Прощаясь на проспекте, мне посчастливилось обнять вас, занырнуть с головой в море свисающих, точно налитых осенним соком, виноградные гроздья волос, и притронуться небрежно к удивительной талии. Единственное, что сказали мне, было: «Прощай», и я все понял. Я не мог уже надеяться на новую встречу…

Мы с вчерашним интерном допили недавно купленный коньяк, но вкуса алкоголя ощутить не привелось; вместо этого я думал только о вас, и если глаза косились, а сердце вырывалось из груди дикой, не признающей заточения птицей, то это лишь потому, что вы для меня означали свободу, и желанную волю.

      Как узнал позже, что и следовало доказать, должного впечатления на вас не произвел, и единственное, чем запомнился, что смеюсь я лучше, чем шучу. Вы меня плохо знаете, но с подобными заключениями согласен полностью.

Стараясь быть самим собой в минуты, полные робости и надежды на любовь, редко кому этой цели получается добиться, но кому доподлинно известно, кто мы, и какие есть на самом деле? Быть может, в одиночестве, когда нет никого, и никто не видит, мы потому молчим, что некому, и главное, нет перед кем показывать свою сущность, и что спокойствие – это совсем не наше, и только в компании, и только там, где находят тебя зарницы девичьего юного лица, ты, наконец, обретаешь свободу, и становишься самим собой?

Пытаясь исправиться, каждый день присылал вам сообщения с пожеланием доброго утра и хорошего вечера. Незамысловато отвечая подобным образом, вы заставляли ждать меня час, два, а то и больше. Не зная вас, я бы сослался на занятость, или на еще что либо, но вспоминая, как вы переписывались по телефону с мне неизвестным в кафе, с какой скоростью тянулись к аппарату, и как много пытались написать, я усомнился в вашей искренности. Вы отвечали лишь потому, что вам писали, и совсем не из других побуждений, чувств либо эмоций. Не написав вам ничего один день, второй, вы также ничего мне не присылали; только напишу: «Привет. Как дела?» – получаю спустя несколько часов: «Привет. Отлично. Спасибо». Все бы хорошо, но вы даже не спросите, как держусь я. Вот потому, отвечая на ваш (возвращаемся к началу письма) изначальный вопрос, я вам писать и прекратил.

Не раз задавался вопросом, может быть это какая-то проверка, какой-то непонятный для меня тест. Вы же учитесь на психолога, вот и подумал, либо что-то знаете, либо дифференцируете на мне новый метод поддержания любовного очага у различных индивидуумов в зависимости от их положения, темперамента и возраста. Именно так, и с таким размахом дают заглавие научным работам, после которых доктором или профессором стать ты просто обязан.

Вы, думается мне, желали посмотреть, а потом все записать на чистый, отдельный лист, построить нужные колонки, и составить незамысловатую таблицу, как долго готов бегать самец за понравившееся ему самкой, на что он ради этого готов, и тому подобное. Желая меня подловить, кажется, впросак угодили именно вы: как только приходило сообщение от неизвестного для меня в кафе, вы едва уловимо подпрыгивали с места, направляя от волнения и трепета бойкую грудь вместе с туловищем вперед, и упираясь носочками в землю, тянулись за телефоном, быстро, затем, отвечая. Как только писать начал вам я, такой скорости не наблюдалось. Значит, вполне логично представить, это ни тест, ни научная работа, а обыкновенное нежелание и незаинтересованность в данном объекте…

Предлагаете стать мне вашим другом? Это приятно, это не может не радовать, но я вынужден, дабы быть честным перед самим собой, – как же мне этого в последнее время не достает, – от этой затеи отказаться. Кто в моем понимании друг? Друг – это тот, перед кем не надо выставлять себя напоказ, делать то, чего перед другими никогда бы не сделал, выражаться и не краснеть за свое поведение, позволять исключительные вольности; друга я могу подтолкнуть, ударить без злобы в плечо, ничего не боясь, ничего не опасаться; если говорить о девушках, то ничего не желая, ни на что не намекая, пройтись ладошкой по волосам, погладить бархатистые щечки, притронуться к груди, и ударить по ягодицам, могу фривольно пошутить, и не боятся быть осмеян. Могу ли подобное сделать с вами? Ответ достаточно прост; ответ очевиден – нет!

Пред вами лишний раз дышать боюсь, так какие тогда разговоры могут быть о фривольностях, и дружеском поглаживании упругих ягодиц. Прав ли я? разделяете ли вы мою точку зрения? Если вы станете мне другом, то вам я, извините – нет; я смотрел бы на нас совершенно чужими и другими глазами, в которых бы читалась не дружба, но любовь. А поскольку, как стало мне известно попозже, от той же Виктории, вы уже состоите в любовной связи, и ваш любимый в скором времени отправляется заграницу, все попытки овладеть вами и привязать вас на длительное время к себе я напрочь оставил. Другой бы не растерялся, и что-то бы придумал, но только не я; могу объясниться – почему, и какая для этого имеется причина.

Во-первых, в подобном положении оказалась некогда одна моя родственница. Ее избранный уехал на долгое время в далекую страну, и они общались целых восемь лет по телефону, за исключением тех редких недель, когда он мог приезжать, и видеть ее собственными глазами. Целых восемь лет. Можете представить, что творилось в ее душе, и как переживал он. За восемь лет многое поменялось в стране, многое переменилось в жизни других, но их любовь день ото дня только крепла, и становилась только сильнее.

Во-вторых, эту историю (к данной тематике не особо подходит, но пропитана теми же чувствами и той же откровенностью, которые не всегда и не везде сыщешь) рассказал то ли знакомый, то ли подсмотрел когда-то во второсортном детективном сериале. Суть истории, если кратко, такова: молодого человека, погрязшего по пояс в долгах, обвиняли все, – вплоть до бабушки, работающей в больнице и занимавшей в отделении онкологии не последнее место, – в краже дорогостоящих препаратов. Его поймали, поймали с поличным и спросили прямо, на что он ответил: «Да, я ворую, но только не здесь. От рака умер дядя, умер мой отец, и лишать больных последней надежды, равносильно красть у самого себя». Как развернулись события дальше – не знаю, (хочется верить – все обошлось; они зажили дружно и счастливо) но именно эти два примера доказывают, и говорят с предельной точностью, что не хочу портить вам жизнь, и не желаю похищать вас у самого себя. Мне предлагается больше, чем просто вас любить – мне дана уникальная возможность хранить память о вас.

Никогда не забыть мне ваших красивых алых губок, широчайшей линией укрывающих половину лица. Не забыть вашей прямо подрезанной удивительной челки, прикрывающей высокий, без единой морщинки выпуклый лоб, и, наконец, не забуду никогда белоснежные длинные ножки, на которых, через открытые сандалии посчастливилось увидеть друг на друге чудным образом сложенных два тоненьких волшебных пальчика.

      Наше призвание не искать счастья, но быть им.

Ваше молчание и статус на страничке в социальной сети общей нашей знакомой, вырванный из контекста женщины-поэта из известного стихотворения: «Мы любим не тех», заставили меня задуматься, остановить свои потуги, и замолчать навсегда. Я не прошу любви, и не заставляю вас любить, но забыть вас никто меня не сумеет, и никому это не под силу. Никогда не забыть мне той, кто пьяного отрезвляет, а трезвого – пьянит, от которой, сам не разберешь, в каком находишься состоянии.

Себе, как и вам, как и всем другим, желаю длительного счастья и вечной любви. У вас все будет хорошо; о том, что все у меня отлично, говорит следующий факт: возвращаясь домой, будучи на своей волне, и задумавшись непонятно над чем, более десяти секунд засмотрелся на чернявую, чем-то похожую на вас, девушку, с приятной внешностью, сидевшую в самом конце забитой маршрутки. Я засмотрелся, задумался, и как только транспорт стал набирать оборотов, я, словно очнувшись, лицезрел волшебную улыбку, и легкое покачивание тонкой руки, говорящее одновременно мне «привет» и «прощай». Поэтому, сравнив это знакомство с нашей встречей, признавшись, что она закончилась так же быстро, как и началась, мне не остается ничего другого, как сказав вам ровно три месяца назад: «Привет», вынести с достоинством все жизненные тяготы, и затаив на себя легкую обиду, приглушив сердечную боль, произнести печальное, роковое, но неизбежное: «Прощай».

                  ГЛАВА ВТОРАЯ

УЛИЦА

Ты – женщина, и этим ты права.

В. Брюсов

Он любил рисовать, абсент и женщин.

Все в нашей жизни – абсолютно все – определяет случай. Совершенно случайно, в далеком детстве, посчастливилось ему увидеть кинокартину Жака Риветта «Очаровательная проказница», шедевр Дега «Абсент», многочисленные рекламные афиши Тулуз-Лотрека, и прочесть одну-единственную книгу Бальзака «Неведомый шедевр». То, что он рожден для искусства – в этом неоспоримом факте никогда не сомневался, но для чего именно – для этого понадобилось время. Пытался писать на различные темы, придумывать различные аранжировки популярных песен, но, как говорится – рожденный рисовать сочинять не может. Ничего так легко и беззаботно не давалось, как найти правильный угол, подобрать нужные краски, и верно изображать, как сердце того просит.

Александр Бельский жил в абсолютной нищете. Съемная квартирка – маленькая, сырая и темная; вечный хаос, как в комнате, так и в голове, и непродаваемые «шедевры», пылившиеся в углу убогой лачуги – все, чем мог он похвастаться. Подобное состояние дел мало его занимало. На все выпады отвечал просто и без запинки: «Время еще не пришло. Все еще будет». Его отличали оптимизм, вера в себя, и надежда на будущее.

Прежде чем рассказать о картинах, можно вкратце упомянуть, чем желал заниматься до того, как осознал, что он – художник.

В совсем юном возрасте, в одной забавной и небольшой книжечке для детей прочел интересный и занимательный факт. Артуро Тосканини – прославленный итальянский дирижер – исполняя на сцене последнюю оперу великого сына Италии – Пуччини, остановился во время премьеры как раз на том месте, где композитора за работой застала сама смерть. Существуют различные окончания – сделанные как учениками, так и дилетантами – но дирижер специально не захотел исполнять то, что не было написано рукой его одного из лучших именитых друзей. Этот занимательный факт до того потряс болезненное представление Александра Бельского о мужской дружбе, что редко кого подпускал к себе настолько близко, чтобы можно было в любом месте увлекательной беседы, не касаясь ничего важного, или наоборот – говоря исключительно в серьезном тоне – сказать ласковое, строгое и острое слово: «друг». У него их было немного, и он это сам прекрасно понимал. Факт из жизни Тосканини и Пуччини долго не мог освободиться из головы и сердца впечатлительного юнца, и потому решил стать либо дирижером, либо композитором.

«Махать» палочкой показалось утомительным и бесполезным занятием – «разве музыканты сами не знают, что да как играть? если они настолько бездарны, зачем же их тогда берут?» – и данный вопрос отпал сам по себе; реализоваться композитором не хватило выдержки, таланта и знаний. Сколько существует нот, куда и как писать, какие есть ключи, гармония, контрапункт, квинты, октавы, кантилены – что это такое, Александр не скажет и сейчас, спустя годы и многие лета.

Не желая ничего слушать о других композиторах и музыкантах, пребывая в плену маленькой, детской книжонки, лучшим дирижером в истории музыки остается для него исключительно Артуро Тосканини, а великим композитором – после Моцарта (тут уже Александр смог прямо, трезво и без вранья поглядеть на вещи), не оспаривая авторитета Верди, считал только Пуччини, его одного, и никого, кроме него.

Не разбираясь на тот момент в живописи, в упомянутой картине Дега он ценил исключительную простоту, обыденность и жизненно важные моменты. Со временем признал он, что в картине все изображено мимолетно, но разве это не прекрасно. Наша жизнь – секунда, минута, – утверждал непризнанный художник, так почему писать стоит об ином? «Женщина и мужчина пьют явно не от хорошей жизни, выпить для них – единственный способ забыться. В их глазах нет искорки ни надежды, ни любви. Они одни, они могли бы поцеловаться, заговорить, нечто придумать к вечеру, но совершенно ни эти мысли занимают их охмелевший разум». Так он описывал картину, и признавал ее самой лучшей, которую мог сотворить человек. Великая Джоконда оставила его равнодушным; Пикассо и Дали были ему ближе, чем вся итальянская живопись средневековой Италии вместе взятые.

Эллен Андре – та самая девушка, красующаяся на полотне Дега – изображена на холсте простой, скромной девушкой с помутневшим взглядом, когда, на самом деле, отличалась в жизни элегантностью одежды и светским взглядом. Александра это еще больше приятно шокировало, и его излюбленным приемом стало изображать девушек – самодостаточных, зажиточных, светских – простыми, нищими, но с удивительным огоньком в маленьких, прищуренных глазках.

К литературе не проявлял никакого абсолютно рвения, ни стремления. Нет, ему хотелось написать книгу, пускай и небольшого размера, под названием «Сцены из жизни музыкантов», обыгрывая название небезызвестной оперы Пуччини на одноименный роман Анри Мюрже о тогдашней богеме, собравши под одной обложкой занимательные и увлекательные факты из жизни тех или иных личностей, хоть каким-то образом связанных с музыкой – но, увы! – этому желанию не дано было сбыться. Не обладая нужной усидчивостью, не обладая минимальным знанием и опытом письма, и что самое главное – так и не смогши отыскать нужного количества материала, – о своем желании стоило как можно быстрее забыть, что Александром с грандиозным успехом и было проделано.

К литературе, надо повториться, не испытывал достаточного интереса. Одно только за всю жизнь прочел сочинение, один рассказ Бальзака, повествующий о престарелом художнике. «Неведомый шедевр». Именно так называлась книга. На столь «дерзкий» и «смелый» шаг подтолкнул – по его собственным словам – просмотр удивительной киноленты «Очаровательная проказница». Не столько сюжет порадовал, не операторские новинки, как ослепительная улыбка, и глубокие глаза Emmanuelle Béart. Именно ее образ, ее типаж взял за основу всего женственного и прекрасного. Она ему нравилась во всех амплуа: длинноволосой, куртизанкой, с короткой стрижкой, примерной мамой. Во всех этих подобиях узнавались сладкие, вытянутые вперед, уста, слегка вздернутый тоненький, ухоженный носик, и невидимый нимб над ее светлой, женственной головой. Читая небольшое произведение великого сына Франции, ему трудно было устоять, дабы не вспомнить раз за разом о удивительной Эммануэль, и укрыться от желания самому взять, будь то кисточку, либо карандаш, и не нарисовать прекрасную Марианну.

Трудно сказать, когда стала интересна и привлекательна фигура Тулуз-Лотрека с его очаровательными танцовщицами. Возможно, сам стал докапываться до истины, и постепенно перечитывал, пересматривал все, что существуют на эту тему; может быть, ходил на дополнительные занятия, посвященные данному вопросу; не исключено, что кто-то, не касаясь глубоко темы, вкратце упомянул, а он – как натура творческая – стал додумывать сам, впитывать информацию, точно губка. Неизвестно, но как интересовался полотнами Дега, его работами «Голубые танцовщицы» и «Мытье», с таким же интересом интересовался и личностью низкорослого, любителя выпить, французского живописца. Как известно, умер воспеватель всемирно известного кабаре от сифилиса и алкоголизма. Именно эти две болезни, два сладких порока, повторял Александр, есть лучшие причины для ухода в мир иной. «Не страшно умирать, если хоть чем-то обзавелся из данного списка!» – утверждал постоянно он; именно потому, любитель всего французского, начиная художниками и кончая женщинами, имея полное отвращение к алкоголю, пристрастился к абсенту; именно по причине той же, лучшим уголком земли, никогда там не будучи, считал Францию, и постоянно, где можно, и где нельзя вставлял свое: «Если хотите увидеть рай – смотрите не вверх, смотрите в сторону Франции».

Все его картины, в знак признания к любимому фильму, к великой актрисе, оканчивались словом «проказница». В углу пылились, так и не побывав на выставках, и не были приобретены меценатами многочисленные картины, среди которых можно найти следующие: «Мнимая проказница». На картине изображены робкий мужчина и властная женщина, смотрящие в разные стороны, но почему-то стесняющиеся своих чувств, боящихся обернуться друг к другу, ожидая, кто же на этот поступок осмелиться первым. Есть и такая, как «Воображаемая проказница». На этой картине двое мужчин, один из которых дымит, словно паровоз, сидят за столом, распивая бутылочку крепкого напитка, о чем-то важно рассуждая, смотрят в одну точку, где, судя по их взгляду, кто-то стоит, за ними пылко наблюдая. На картине «Желанная проказница» девушка сидит одна за столиком, глядя задумчиво в окно, а к ней, с цветочком на подносе, приближается официант. Ясно, что таким образом молодой человек, сидящий в таком же гордом одиночестве напротив, пытается познакомиться с загадочной женщиной, но, не нуждаясь в подобных ухаживаниях, она не сводит взгляда с окна.

Александр Бельский решил теперь рисовать не для себя, но для будущего. Хотелось создать шедевр, чтоб и его имя, наконец, осело в анналах живописного искусства. Днями-ночами напролет, забывая о сне и отдыхе, трудился над очередной картиной, вкладывая все силы, соки и потуги, название которой дал «Проказница дразнится». Обнаженная девушка, сидя перед открытым окном, повернулась к зрителю; кажется, кто-то постучал в дверь, и, не дожидаясь ответа, посмел зайти в покои молодой девушки, явно имеющей репутацию не самой скромной, но любвеобильной и корыстной. Тем временем, пока разговаривает с клиентом, грудь ее видна всем окружающим, проходящим мимо. Увидев ее сладкий, сочный, белоснежный бюст, молодые люди забывают о насущном; создается удивительная очередь. Дожидаясь, пока выйдет один, молодые люди – студенты и рабочие – тоже не прочь «заглянуть» к приятной девушке на пару тройку минут. Именно таков сюжет картины, по утверждению Александра, может завоевать интерес публики, и превознести его имя к невиданным высотам. Разумеется, вначале будет скандал, потом – всенародное осуждение и порицание, и только со временем, когда страсти поутихнут, придет всемирное признание, любовь и уважение.

Молодого, но амбициозного художника, Бельского Александра, и юную, а оттого – красивую и привлекательную, не менее амбициозную натурщицу Ефимову Яну связывали исключительно творческие интересы. Никакой близости, никакого интима – сугубо рабочие отношения. Александр столько раз видел любимую модель нагой, а она – его судорожную могучую руку, которой умело держал кисточку, и которой лихо выводил, понятные только ему линии и контуры, что могли парой влюбленной считаться, мужем и женою быть, но их связывало исключительная любовь к творчеству. «Никакого интима» – некогда заявили в один голос, и придерживались этого правила до последнего, о желании овладеть друг другом никогда не помышляя.

Прошло ровно два часа; пора юную, готовую на все, ради славы и успеха, натурщицу отпускать, но Александр почему-то этого делать не спешил. Краски отложены, руки вымыты, холст накрыт, но натурщица продолжала сидеть в той же позе, ничего не понимая, меняясь исключительно во взгляде. Через пару минут тишина была нарушена самим маэстро.

– Понимаешь, для чего я это делаю?

– Что именно? – не понимала натурщица.

– Отложил краски, удалился в другую комнату, создал тишину.

– Нет! – напугано ответила она, продолжая сидеть с застывшим и окаменевшим телом.

– Все в тебе идеально: и грудь, и тело, и глаза, но вот взгляд… Чего-то не хватает. Нужно поработать над взглядом.

Натурщица успокоилась, и слегка приподнялась со стула.

– Не страшно, – сказала она. – Для этого есть ты.

После услышанных слов Александр пришел в полное негодование.

– «Не страшно? Не страшно?!» Какая же ты глупая. Художник только изображает, а показывать должна модель. Пациент же не может сказать врачу, не страшно, что я умираю, для этого есть вы. Врач только назначает лечение, но желание жить или не жить, зависит только от больного. Либо я меняю натурщицу, либо завтра приходишь совершенно другая, полностью настроена на работу. Ты должна не просто застыть в позе, и ждать, пока скажу: «Готово. Можешь собираться», но ты должна передавать эмоцию. Как известная певица обладает сильным голосом, так профессиональная натурщица должна обладать сильным взглядом. В этом и состоит ее великое, и самое главное мастерство. Даже если к нему спиной повернута, или, наоборот, мастер работает над грудью, либо над бедрами, играть должна взглядом, и только ним. В этом и состоит вся глубина великой и профессиональной натурщицы. Взгляд – наше все. «Не страшно! Не страшно!» – повторил он яростно, сбавив чуток интонацию, и силу голоса.

Александр постепенно начал остывать. Девушка ему ничего не сказала. Ему было жаль Ефимову.

– Извини, но взгляда было в тебе сегодня не больше, чем в этих яблоках.

Его глаза направились на подоконник, где действительно, на белоснежной тарелке лежало три красных небольших яблока.

– Было очень холодно! – решилась ответить девушка.

Александр еле сдерживал себя от прилива новых – еще больших и сильных – эмоций, и потому, ничего не сказав по этому поводу, выронил только, привычное ее уху по завершению каждодневных многочасовых сеансов: «Хорошо. Можешь собираться».

Ей трудно было вставать, одеваться и смотреть в глаза Александру. Пускай разделяли натурщицу и мастера небольшая разница в возрасте, но сейчас она ощущала себя маленькой девочкой, а он ей казался родным отцом или даже дедушкой, с которыми перечить равносильно смерти, а поэтому делать этого, решила она, совершенно не стоит. Так же ощущал себя и Александр, который, в надежде на скорую прибыль, славу и признание, был сегодня как никогда строг с этим юным, приятным, и самое главное – готовым работать забесплатно – живописным дарованием. Отбросив все желания и амбиции в сторону, он робко подошел к ней, подергивающую руку положил на оголенное плечо, и затаил частое и жесткое дыхание.

– Сейчас уходишь? – робко спросил Александр.

Не почувствовав ничего священного и воспевающего, и продолжая одеваться, не посмотрев даже в его сторону, надменно произнесла:

– Бельский, что с тобой? Конечно, сейчас. Что мне тут делать?

Александр замялся. Дабы не спугнуть ее, он осторожно проговорил, поглядев задумчиво, тем же самым взглядом, которого требовал от натурщицы, в далекое окно.

– Засиделись, малость. Быстро сейчас темнеет. Возможно, дело не во взгляде, вовсе, а света мне не хватило. Да, ты права, не июнь на улице, – он легко содрогнулся, и для большого эффекта стиснул зубы. На строгую девушку это никак не подействовало. – Может тебя провести?

– Ты чего? Что с тобой? Впервые слышу подобные нежности и ласки от беспринципного и строгого последователя французской школы живописи. Что случилось? – с нескрываемой иронией проговорила Яна.

– Собираться мне, или не надо? – настаивал на своем Александр, но делал это робко и без сильного напора.

Ефимова на секунду остановилась; ее легкое пальто коричневого цвета с легкими потертостями у воротника, и на рукавах сидело идеально. Ее глаза сверкали, и излучали невиданный до этого свет; Александр своего добился. Возьми сейчас он кисточку, подойди до холста, и шедевр всей его жизни был бы готов, но нет, – не тут-то было. Надо же, он продолжал и продолжал настаивать на своем: сейчас ему хотелось не рисовать, а продлить с ней общение. Он был одинок. Ему не хватало людей и общения. Поглядев на него, она испытала страх, и желание одновременно. Она не могла устоять; ей пришлось согласиться.

– Собирайся, – сказала она. – Жду на улице.

После сказанных слов, след ее в комнате простыл. Александр, не перебирая одежды, за считанные секунды оказался на улице, средь пропитанного легкой прохладой воздуха, в старых штанишках, заношенном свитере и недорогой, но теплой курточке. Согревали его не они; грелся он от ее взгляда, который сегодня был каким-то другим, особенным, более теплым, и от огромного желания стать прославленным и знаменитым. Никакая любимая женщина не согреет тщеславную особь, полную различных амбиций и надежд, как вера в свою – сверкающую особым светом – звезду.

Долгое время они молчали; шли медленно, раздумывали о своем, изредка мило поглядывая друг на друга. Машин становилось все меньше и меньше; одиноко проходили взрослые мужчины и женщины, держа в руках либо небольшой пакет, либо трость, на которую опирались высохшим и дряблым телом; с хохотом и диким смехом, в компании озорных и беззаботных ребят проходили влюбленные, раз за разом присасываясь либо к бутылке алкогольных напитков, либо к губам своих вторых половинок. Последние никакого не испытывали чувства дискомфорта; никого они не стеснялись, и не страшились; ночь – она тоже относится к числу их многочисленных товарищей-друзей, а разве боимся мы людей, чего-нибудь другого, когда мы влюблены?

Не хотелось нарушать красивую картинку окружающего, когда по глазам своей спутницы он понял, что рано или поздно, но «это» сделать придется, и то самое «это» уже наступило.

– Ночь намного прекрасней светлого дня. Ночь ничего не боится, ничего не скрывает, а оттого – более удивительна. Дню есть чего бояться, оттого и прячется за яркими бликами горячего солнца.

– Не знаю, не знаю, – не согласилась спутница. – День намного лучше.

– Оттого моя дорогая, – не сдержался Александр, и сразу принялся за свои рассуждения, – вы и стали натурщицей.

– А вы – художником.

– К сожалению, – согласился непринужденно Бельский.

Они были друг с другом на «ты», но когда разговор заходил о высоком, о прекрасном, Бельский переходил на «вы», словно подражая французскому аристократизму, и она, без особых усилий, ласково ему потыкала. Ефимова Яна была отменной натурщицей, приятной собеседницей.

Разговор начал постепенно завязываться. Александр неспроста зашел с шутки. Это был сильный психологический ход. Сначала он ее нейтрализует своей банальностью, решил он, а уже потом, как только даст слабину и окажется в замешательстве – пошлет ее в нокаут.

– Что не говори, но улица удивительна в любое время года, и в любое время суток, – сказала Ефимова. Ей, как молодой девушке, улица нравилась в любом виде.

– Так только может рассуждать настоящий творец. Тут ты права. Улица похожа на мать, которая имея одного ребенка, приголубит и погладит по головке всех, кто только этого захочет, – проронил Бельский.

Девушка могла бы долго рассуждать, но подобные разговоры, ведущие ни к чему, быстро ее утомляли.

– Скажи честно, зачем эти пустые разговоры? Только честно? Вызвался ведь меня провожать не ради них?

– Почему же нет? Пишу плохо… Я имею в виду стихи и прозу, а не то, о чем ты подумала. Живописец, я, хочется верить в это хороший, но я вечно один, вечно сам, а поговорить хочется. Излить душу, так сказать.

– То есть, ты перо, ты чернило, а я бумага? – спросила она.

Александр залился настоящим детским, неподдельным смехом.

– Красиво сказала. Даже я бы до этого не додумался.

Девушке стало приятно. В редкие моменты могла хорошо и к месту подшутить, но, когда подобные минуты выпадали, смехотворная кома ожидала каждого. Ей стало приятно; она была польщена.

– И, все же? – спросила она, ожидая ответа. – Я жду.

Бельский за считанные секунды отошел от задиристого и громкого смеха, и за тот же промежуток времени сумел покраснеть, побледнеть, утереть пот с невысокого чела, и заговорить сначала тихим, а после – все время нарастающим голосом.

– Почему ты выбрала меня? Почему решила мне позировать? Почему именно я?

Недолго подбирала слова. Яна была готова к подобным вопросам. Она быстро отреагировала на них, и тут же дала быстрый и ясный ответ.

– Я тебе поверила. Невзирая на мою простоту, я могу еще понимать, и здраво оценивать ситуацию. Как ты веришь в свою – звезду живописца и созидателя, с такой же силой в свою – звезду натурщицы и музы – верю я. Ты мечтаешь о славе Вермеера; я мечтаю о славе его служанки, его модели… Нет, даже не так, – и она тут же исправилась, – мечтаю о славе, которая в данный момент есть, – и она на секундочку умолкла, – у жемчужной сережки сообразительной и очаровательной девушки, которая благодаря своему хозяину вошла в историю так же навеки, если ни на долго и не навсегда, как и великий живописец из Нидерландов.

– Мощная речь. Тебе ни в искусство надо было идти, а в политику, – посоветовал Бельский.

– Кто бы меня там рисовал? – сверкнув одним глазом, она влюблено посмотрела на «творца».

– Но говорили о тебе бы сто процентов, – ответил художник.

– Редкая речь западает в душу истории. В основном – это чистые бредни, и желание получить свое. Мне такое не подходит.

– Хочется оставить след в истории?

– В истории живописи, – дополнила она. – С обыкновенной историей прошу не путать.

– Какая умная и сообразительная у меня натурщица. Почему тогда периодически возникают проблемы взгляда? В такие минуты мне очень трудно рисовать.

– Все дело в свете, – пыталась отшутиться она.

– Я так не думаю, – резко проронил Бельский.

– Значит, ни о том, наверно, думаю! – выдвинула гипотезу натурщица, желавшая стать известней, чем служанка Вермеера, и сам Бельский вместе взяты.

Они умедлили свой шаг ровно вполовину. Быстрее ступали многовековые дубы и клены на их пути, чем они сами.

– Меня преследует иногда странная мысль. Мы гроша медного не стоим, если, обладая талантом, не можем им воспользоваться. Зачем тогда жить, – человеку гениальному, которому самим богом уготовано стать великим – если он не может оставить след в истории? У меня есть идея…

Девушка испугалась; глаза ее спутника в этот момент светились дьявольским светом, да и лицо, которое должно было казаться человеческим, в свете луны походило на демоническое. Они остановились; он взял ее за руку, быстро и грубо поглаживая большим пальцем тоненькую кисть, хаотично начал делиться творческими идеями.

– Ты очень сообразительная и красивая девушка. Знания редко доводят к хорошему, поэтому зачастую все ошибки ума исправляет красота. Сколько уже написано мной картин, включающих в себе обязательное слово «проказница», изображая твой удивительный профиль? Неисчислимое число, – ответил сам на свой вопрос. – И что? Никакого успеха. Что ты неизвестная, что я в той же тени. А почему? Я писал их с умом, наслаждаясь твоим разумом, но надо другое… Это неправильно; в корне неправильно; это, по большому счету, глупо. Я все осознал, я все понял. В технике менять ничего не надо; нужно менять себя, свое мироощущение. Как все было до этого времени: с меня идея, ракурс, с тебя недельная выдержка, картина готова, ты разворачивалась, уходила, и со своим «шедевром», не приносящим тебе ни прибыли, ни славы мне, я оставался один. Все хорошо; все просто прекрасно, но не было одного, не хватало самого главного, того, без чего не может существовать все самое лучшее и прекрасное, связанное не только с живописью, но со всем существующим на свете. Это любовь.

Девушка сознательно отпрыгнула от дьявола-пророка на несколько метров.

– Что вы предлагаете? – испуганно обратилась к нему, догадываясь о намеках. Сейчас она ничего такого не хотела. Было поздно, была ночь, очень холодно. Бельский ее только пугал своими разговорами о живописи.

– Нам надо полюбить друг друга! – без стеснения и робости отвечал пламенно художник, верящий в свою звезду, который в глубине души называл себя «великим». – Ты меня понимаешь? Нам нужно переспать.

Только теперь осознал он, что, как и кому, он это сказал, но уже было поздно. Осталось только ждать, и реакция со стороны беззащитной и молодой натурщицы, «прислуживающей» у настоящего монстра (как она только сейчас поняла) не заставила себя долго ждать.

– Как ты мог такое придумать, произнести и предложить? Ты не такой, как все, думала я, теперь, мне стало ясно – я ошибалась. Может в натурщицы взял не ради картин, а ради полового, извращенного животного инстинкта? Что молчишь? Что, права? Ну, скажи, хоть что-то, только… не молчи… прошу тебя.

Кажется, она сдалась. Та, что секундой назад отстаивала свое достоинство и свою женственность, сейчас была готова, во имя славы и всеобщего признания, пожертвовать самым девичьим и дорогим, что имелось на ту пору. Александр никак не мог отреагировать, но это сделать пришлось.

– Нам надо полюбить не искусство, не кисточки и краски, ни натурщицу и художника, но людей; людей в нас самих; наши чувства и эмоции, тогда они полюбят нас, и только тогда у нас все выйдет.

Девушка с трудом переступила через себя; то ли Александр был не настолько убедительным, то ли ей было все это не по себе – неизвестно, но сказала она следующее:

– Невозможно в одном месте оставаться святым, а в другом быть настоящим дьяволом. Надо…

– Всегда оставаться человеком, – сказал он. – Это девиз не только живописи. Так устроен мир.

– Но не населения, – пребывая в бреду от услышанного, вымолвила натурщица.

– Как только кисточка зарисует последний пробел, картина забывает о красках. Она принадлежит не им, не творцу, но человечеству. И так со всеми и во всем.

– Что ты хочешь этим сказать?

Ничего не поняла юная натурщица, но Александр не стремился ей ничего объяснять, и, тем более – быть понят. Вместо объяснения, он сделал шаг назад. Он начал сызнова; с самого начала.

– Я согласен: женщина создана не для любви, но для вдохновения. Сколько раз я тебя любил глазами…

– Подбирай, пожалуйста, слова, – огорчилась модель.

– Нет, – исправился художник, – в хорошем смысле этого слова. Но этого, явно, мало, совсем недостаточно. Нам нужна страсть, нам нужна любовь, дабы увековечить наши имена в истории современной живописи.

– Ничего пошлей и глупого мне слышать никогда не приходилось. Чтобы получилась картина, чтобы ее оценили, художник и натурщица должны переспать? В своем ли уме?

– Согласен, глупо получается, подобные слова режут слух, но это… правда. Взять, допустим, историю. Сколько различных примеров. Тот же…

– Дальше я сама. Меня можешь не… Приду через неделю. Когда остынешь, когда соберешься, когда подтянешь не свой язык, а свою технику.

Она подалась прочь; он принялся за ней.

– Извини-извини. Глупость сказал. Извини. Ты права, будем работать больше, будем искать новые возможности. Прошу простить. Я сам не свой. Не понимаю, что на меня нашло.

Он вновь взял ее за руку, принялся поглаживать против маленьких, слегка видимых черных волосиков тоненькую холодную конечность. Она, подавшись на мимолетные ласки, в лицо ему нежно улыбнулась.

– У нас все получится. К любви надо не принуждать, не заставлять любить. Я – молодая и амбициозная девушка, красивая, как же без этого. Ты – молодой, горячий, талантливый. Длинные твои прямые волосы, глаза и руки могут подкупить не одну девушку.

– Я бегаю не за девушками, – сказал он. – Мне нужны натурщицы.

– Много? – спросила она.

– Только одна.

Он влюбленно поглядел на нее.

– Ты прекрасный, – сказала она. – Ты очень милый.

Почитатель Дега, он чем-то и сам был похож на него. Невысокий смугловатый лоб, на котором виднелось две-три морщинки, небольшой с выемкой нос, пухлые алые губы, маленький, почти детский, кругленький ротик, волевой подбородок, выступающие над верхней губой грубые, но одинокие черные волосики, и нежные, прямые, гладкие темные волосы, прикрывающие нежную кожу щек, спускающие до самого подбородка.

– Разве меня можно не любить?

– Любить можно! И я тебя люблю, – призналась девушка, – но не спать. Любить и спать – две разные вещи.

– Нам надо рисовать. Нам надо…

– Рисовать, – перебила его. – Вот иди, и рисуй. Поработай над деталями. А мне нужно позировать.

Впервые натурщица указывала художнику, что нужно делать, как правильно приняться за работу.

Окончательно убедившись в своем проигрыше, он, осознав, что был этим вечером неправ, и довольно груб, спросил:

– Ты придешь ко мне? Готова ли дальше работать со мной?

– Куда я денусь? Разве есть выбор? – спросила Ефимова Яна, его любимая натурщица. – Я в ответе за того, кому согласилась позировать.

Оценивши шутку, он потянулся к ее щеке, желая таким образом извиниться, но она, понявши сразу, что к чему, чего желает на самом деле, легко отстранилась.

– Тебе нравится Дега, ты наследуешь его повадки и технику. Благодаря тебе я также обретаю некий смысл жизни. У тебя все получится, ты обречен на успех, ведь мы, – так оно и есть, – те, в кого верим, и кого любим.

Он еще раз провел рукой по ее руке, пожелал доброй ночи, развернулся и пошел. Она долго смотрела ему вслед, до конца не сумевши разобраться в своих чувствах. С одной стороны – проводила много с ним времени, достаточно хорошо его знает, любила, в конце-концов, и отказала в том, о чем сама, где-то в глубине души, мечтала и изредка желала; с другой – будь все, как того он хочет, возможно ли задуманное, возможны ль их мечты? А почему, собственно и нет?.. Многие натурщицы вошли в историю не только как модели, но как любовницы великих, то почему она должна стать исключением? Она тоже – натурщица, и она тоже работает с художником, которого любит, который любит ее.

Запуталась окончательно девушка-натурщица в своих рассуждениях. И хотелось ей, и не могла…

Копия силуэта молодого Дега, ступавшего медленно в противоположную от мастерской сторону, становилась все меньше и меньше, и мельчала она до тех пор, пока плавные и четкие контуры улицы полностью эту копию не растворили в себе; пока целиком не потерялся он в неизвестности задумчивой улицы, покой которой охраняла свежая таинственность ночи.

                  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Фонарь

Разговаривать с женщиной, все равно, что заниматься с ней любовью.

Бальзак.

Без особого желания вышел он из маленькой комнатушки, нацепив на себя старые спортивные штаны, рубашку на голое тело, спортивную накидку и грубую толстовку; шапку забыл специально, – хотелось сегодня походить в капюшоне. В окне отображалось спокойствие и некая теплынь, но столбик термометра показывал минусовую температуру.

Три пропущенных от Ивана. Когда он звонил, задался Александр вопросом, ведь телефон всегда был при мне. Перезвонил он ему на улице, зашнуровав сильно ботинки, и поправив нижний край левой штанины.

– Алло. Да, привет. Только вот вышел, – доносилось в трубку. – Сколько нас будет? Ага, хорошо. – Спустя время. – Где встречаемся? Это потом. Все, договорились. До связи.

Он остановился, и как старичок, приблизив к себе телефон, стал вглядываться в экран, и водить по нему жирным большим пальцем. Когда все приготовления были сделаны, он достал из левого кармана толстовки красиво сложенные наушники белого цвета. Александр редко слушал музыку, редко когда его можно было увидеть с торчащими из ушей наушниками, но сегодня был один из тех немногих дней, когда он вспомнил о наушниках, и когда ему захотелось побыть с собой наедине, слушая музыку. Он осторожно раскрутил их, вставил одним концом в нужный разъем, а другими, пытаясь удобно попасть себе в уши, когда его остановил неизвестный женский голос.

– Меня фотографируешь?

Голос обладал определенной женской красотой и алкогольной бессвязностью.

Александр не мог понять, к нему ли это, и кто обращается, потому продолжил заниматься делами, как вопрос повторился опять. Он огляделся по сторонам. Из-за столба, вокруг которого образовался могучий оазис внушительной зелени, стояла высокая, симпатичная девушка, с редким блеском блондинистых волос, которая была абсолютно пьяная. В ту секунду себе она не принадлежала. Всегда Бельскому нравился такой типаж, а сейчас, видя ее состояние – подавно. Не в том дело, что легко можно воспользоваться в подобном состоянии девушкой для определенных целей, и быть при этом ни при чем; – нет! совсем нет! – приятно с ними в таком состоянии разговаривать, смотреть в глаза, и видеть нечто такое, что определенно не увидишь в глазах трезвых и спокойных.

– Меня фотографируешь? – в который раз повторила незнакомка свой вопрос, направляясь медленными, неустойчивыми шажками к Александру.

Бельский чуток передернул, но это был приятный страх. Вышедши к нему навстречу, он полностью сумел ее разглядеть. Она была девушкой не первой свежести; судя по всему, к рюмке прибегала часто. Высокие кожаные сапоги на длинном каблуке обтягивали синие старые джинсы; удивительно тонкую талию согревала куртка белого цвета; шею прикрыла шарфом зеленоватого оттенка. Она была красивой, приятной наружности, решил для себя художник, не умея особей женского пола характеризовать как-то иначе. Он сходился во мнении, что некрасивых девушек нет. Черты лица незнакомки выдавали определенный профиль, который хотелось нарисовать бы каждому, кто обладает хоть какими-то познаниями в живописи.

– Нет, что вы, – решил Александр взять ее ласками и отменным поведениям. – Даже не думал о таком. Поговорил с другом по телефону, после чего решал, какую песню включить, и в наушниках, слушая ее, идти дальше по своим делам.

– С друзьями разговаривал? – подступая все ближе, спросила она.

– Да! – спокойно ответил он.

– Что это за кабель?

Она подошла настолько близко, что сумела своей рукой полазить в его кармане, дабы указать на неизвестный и подозрительный предмет.

Другой на месте Александра послал бы ее далеко и подальше, плюнул в лицо, развернулся и ушел, но он, напротив, стал спокойно ожидать, пока, до сих пор рыская в его кармане, утолит свою любознательность; несмотря на то, что рядом с наушниками находилась внушительная сумма денег, он оставался спокоен и непоколебим.

– Наушники, да! – подтвердила слова Александра, вытащив руку из кармана. К деньгам она не прикасалась.

– Не фотографировал? – переспросила она, почесав похабно левую ягодицу.

– Успокойтесь, нет, – обрадовал ее Александр.

Разговор окончен; краткое знакомство – тоже. Незнакомка прояснила: «Все. Можешь быть свободен».

Александр опаздывал, но, посмотрев в ее глаза, обнаружил какую-то тревогу, и непонятную грусть. Предлога не находилось, но уйти так просто не желал. Он забыл о друзьях, о музыке, для него существовала сейчас только она. Ничего нет зазорного и постыдного в том, что подаешь руку помощи заблудшей душе, подумал Александр, и решил остаться.

– Что смотришь? Можешь идти! Что тебе надо? – угрожающим тоном обратилась к нему, начав вокруг головы, сняв с шеи, крутить загадочным способом длинный-предлинный шарф.

– Извини, могу тебе… – и тут же исправился, – вам чем-то помочь?

– Ты – мне? – она злобно рассмеялась. – Чем? Беги от меня подальше. Они и тебя, и меня найдут. Нам уже не скрыться, ты в опасности. Беги!

Она продолжала, стоя на одном месте, а точнее – пошатываясь на одном месте, бороться с неподдающимся ей шарфом.

Александр ей не поверил, но решил поддаться незнакомке.

– Хорошо, будем укрываться вместе, – сказал Бельский, – но попозже. У нас есть время. Выиграли пару минут, – завелся парень. – Давайте пока чем-то помогу.

– Холодно мне, – поверила ему она.

Александр подошел к ней поближе, и принялся за шарф. Незнакомка на метр отскочила.

– Что ты делаешь? – спросила она. – Фотографировать меня собрался?

– Это уже не смешно. Шарф помогу тебе завязать, глупая. Где же ты так набралась? Алкоголь – это не выход. Опасно пить для девушки. Женский алкоголизм – самое страшное, что существует в природе.

– Не надо, я сама, – сказала она, так на вопрос и не ответив.

– Ладно, как хочешь, – ответил он более, чем спокойно.

Александр оставил свои попытки, продолжив за всем происходящим наблюдать со стороны. У незнакомки в течение двух-трех минут, – ровно столько продолжали стоять на остановке, – так ничего не получилось. Шарф оказался сильнее ее. Словно котенок, посмотрела на Александра, глазки направив кверху, и тихо промурлыкала: «Можешь помочь?»

– Так бы сразу! – он снова к ней подошел. – Холодно, ведь. Сама говорила.

За считанные секунды зеленоватого оттенка шарф красивым узором красовался на ее голове, успев обвить тонкую шею. Как так получилось – парень сам не понял, но за проделанную работу брала радость двойная: впервые красиво так получилось, и человек остался доволен.

– Тепло теперь. Спасибо, – сказала она.

– Не за что, – ответил Александр. – Куда путь-дорогу держите?

– Мне надо бежать! Меня могут найти! – продолжила свою песенку незнакомка.

– Кто и зачем? – поинтересовался Александр.

Данную тревогу можно было с легкостью списать на алкогольную деменцию, но какое-то внутреннее шестое чувство подсказывало художнику в душе и снаружи, что не все так просто. Пока свое время коротал в раздумьях, она уткнулась своими очами в одну точку, и не сводила взгляда очень и очень долго.

– Куда смотрите? – поинтересовался Бельский – Что там?

– Поможешь мне еще раз? – спросила незнакомка. Она почувствовала, что он поможет, и что ему можно верить.

– Конечно! – еще не узнав самой сути вопроса, быстро согласился. – Что нужно?

Она посмотрела себе под ноги, потом на колени, на бедра, и наконец – на лонное сочленение.

– Хочу того…

Чего конкретно – Александр не вразумил. Вроде бы втерся в доверие, смотрит на определенную часть тела, да еще и взглядом уткнулась в тот угол, где меньше всего бывало людей. Быстро все произошло, но Александр не спешил торопить события.

– Понимаете, мы мало знакомы. Вы очень красивая девушка, отрицать этого не стоит, но…

Девушка сначала улыбнулась, а потом гневно бросила:

– Совсем дурак? Нужду хочу справить. Пописать мне надо. Прикроешь?

– Вы в этом плане? Ох… – облегченно выдохнул он. – Хорошо, но точно туда? – Они вместе посмотрели в одну точку. – Можно обойти больницу, и там уже отыщется более подходящий для этого угол.

– Пока будем обходить, обосусь, нахер, – бросила она, себя не контролируя. – Давай здесь, и прямо сейчас.

– Ваше право. Как скажите.

Александр, без зазрения совести, пошел вместе с ней в указанный угол. Но если он ступал уверенно и прямо, то она шла медленно, колыхаясь из стороны в сторону.

– Удобно тебе? Нашла нужный угол и ракурс? – он повернул свое туловище к ней.

– Не оборачивайся! – громко выкрикнула девушка, забившись в заброшенный угол. Продолжая со всем напором делать то, ради чего остановились, душевно у него спросила: – Никогда еще не приходилось для этого дела слышать подобные словечки. Почему так странно разговариваешь?

– Все говорят, что я странный, – спокойно ответил человек, которого считали не от мира сего.

– Но ты очень красивый.

Он постарался посмотреть на нее, поблагодарить в глаза за комплимент, к которому остался равнодушен, поскольку мужчину, считал он, красит все на свете, но только не красота, но она снова, вооружившись громким криком, сделать этого не дала.

– Разве странный не может быть красивым? – спросил он, отвернувшись

– Порою странность – величайшая и единственная окраса человека. Мне нормальные личности никогда не нравились. Норма не может подкупать, – ответила она, оставаясь позади.

– Мы так и будем здесь стоять, и говорить на подобные темы?

– Что, «менты»? – испугалась она.

– Успокойся, все тихо.

Бельский начал испытывать некий дискомфорт. Наконец постыдное действие на виду у всех окончилось. Он этого не видел, он все слышал. Напор, который вначале его заставил приятно вздрогнуть, становился все тише, все слабее. Он обернулся к ней, и в отличие от предыдущих попыток, она уже не кричала. Белые трусики, маленький шрам слева на тонкой кожице под маленьким пузиком, и два-три черненьких закрученных волосика – вот все то, что увидел, успев обернуться на ее призыв.

– Зачем ты остановился? – спросила она, не ожидая ни на чью-либо помощь. – Что во мне нашел?

– У тебя опять шарф развязался.

– Черт с ним. – Она бросила его наземь, в тот же миг поднявши. – Лучше ответь на мой вопрос.

– Интересно общаться с людьми, помогать им.

– Не ври, – сказала, как отрезала. – Не городи при мне этой херни. Наверное, придумал, как и в каких позах будешь иметь меня?

– Совсем нет. В женщине важны глаза, важен взгляд.

Он вспомнил печальный разговор с Ефимовой, и только сейчас осознал, какую допустил ошибку. В натурщице, как в любой девушке важны те самые глаза, тот самый взгляд, о которых он упомянул только что, беседуя с неизвестной особью.

Не такого незнакомка ожидала ответа; казалось, успела на секундочку растеряться, и даже расстроиться.

– Ты что, – недоумевала незнакомка, – импотент?

– Художник, – ответил он, смеясь.

Девушка красиво удивилась.

– Иногда – это одно, и то же.

– Полностью согласен. Ни сюжета, порой, ни действия.

– Действительно, рисуешь? – перепросила она. – Краски, кисточки, гуашь?

– Да, – ответил он. – Действительно.

Сначала позвонили девушке, телефонный звонок после раздался у Александра. Оба вызов сбросили.

Они друг на друга пристально посмотрели.

– Кто звонил? – поинтересовался парень.

– А тебе? – тот же вопрос поставила девушка.

– Друзья. Даже знаю почему, вот и не ответил. Пока еще ничего не решилось. Перезвоню.

– Я тебя не отвлекаю? – спросила она. – Ты, ведь, куда-то шел.

– Шел, правда, но уже успел передумать.

– Куда? – спросила она.

Александру не хотелось говорить о себе, но об этом сказать пришлось.

– В кассу направлялся. Билеты, думали, взять. На футбол идем. Но погода не впечатляет, а потом – ты нарисовалась.

– Точно художник, – сказала она. – «Нарисовалась».

– Верно, – ответил Бельский. Ему понравилось, как сумела заметить характерное для него слово, кинутое без должного внимания. С алкоголиками, повторился про себя, порою намного интересней проводить время, нежели с трезвенниками, и приверженцами здорового питания.

– Опять этот футбол, – сказала она, чем отвлекла его от дальнейшего продолжения мысли. – Есть хоть один мужчина, кому от футбола воротит?

– Может и есть, но тогда он не мужчина, – нашелся Бельский.

– Поп…ди мне тут.

Не хотелось с пьяной девушкой разговаривать на футбольные темы, поэтому он поднял тему другую.

– Как тебя зовут? Сколько общаемся, а имен друг друга не знаем.

Услышав данный вопрос, девушка насторожилась. В ее глазах читался страх.

– Зачем они нам? – спросила она. – Имена убивают страсть.

– Это, да, – согласился Александр, – но неизвестность, порой, косит куда серьезней.

Замялась девушка; перебирала губами сотни имен, и остановилась на привлекательном, и красивом.

– Евгения. – Она протянула ручонку.

– Александр. Очень приятно, – и взаимно пожал ее руку. Бельский усомнился, что сказала настоящее имя, но это было лучше, чем совсем ничего.

Долго друг друга держали за руку, но пришло время отпускать.

– Тебе кто звонил? – поинтересовался снова Александр. – Только честно. – Ему не хотелось быть обманутым снова.

– Не важно, – быстро произнесла незнакомка, только что открывшая свое имя.

– Не бойся. Я ничего никому не скажу.

– Ты и не сможешь, – рассмеялась девушка. – Уже поздно. И тебя найдут, и меня. Я тебя подставила. Ты даже не сможешь сбежать.

– И не хочу, – спокойно отозвался парень, чем изрядно ее подкупил.

Она, нашедши нужные слова, и словив глазами нужный фокус, принялась говорить правду.

– Я работаю на двух работах. Это ничего для них не значит. Думаешь, зачем ношу шарф? Очень сильно меня избивают. Посмотри вот сюда.

Она откинула шарф и, сжав белые волосы в маленький кулачок, оголила кровавое темя.

– Видишь? Чем и за что – не помню, но болит до сих пор.

– Ничего себе! Это страшно. – Он успел поверить в угрозы и ежедневные избиения. Теперь она казалась не такой уж и простой. – Обратись в соответствующие органы. За что тебя так?

– А это, – Евгения отпустила волосы, пару раз прошлась по ним ладошкой, словно расческой, придала им нужную форму, и показала белое-белое предплечье, на котором виднелись маленькие запекшие точки, – сигареты об меня тушат. Больно – не могу, но приходится терпеть, – продолжала жаловаться на свою судьбу, вокруг ничего не замечая, и никого не слушая.

– Давай разберусь; позвоню, давай. Так ведь нельзя.

– Всем нам начертано судьбой определенное свое.

– Ты определенно не права, – исковеркал понятия девушки храбрый из храбрейших. – Кто одному дал право избивать, а второму – терпеть? Всегда есть определенно лучшее; на это самое лучшее мы имеем право, и должны им хоть раз, но воспользоваться.

Речь прозвучала его, как речь великого и признанного революционера – пламенно и горячо, но на нее она должного эффекта не произвела. Она спокойно перешла к другим темам.

– Курить хочется. У тебя нет?

– Стараюсь не курить, – ответил он.

– Бросил?

– Зачем так грубо и радикально? Стараюсь делать это как можно реже.

– Курение и алкоголь – единственные радости на свете, которые не изменят.

– Курят и пьют на свете большинство.

– Все хотят быть счастливыми, – сказала Евгения.

– Это единственные радости на свете, которые могут убить! – важно произнес Александр.

– Абсолютно все на свете может убить. Так лучше уже довериться профессионалам, чем кому-то неосведомлённому.

Именно за подобные речи Бельскому нравилось разговаривать и пребывать в компании охмелевших и грубых. У них своя, – в разы отличающаяся от других, – философия, на первый взгляд не поддающаяся всякой логике, но присмотрись внимательнее, и обнаружишь умозаключения и выводы, которые одним открылись не все, а некоторым не откроются никогда. Александру хотелось продлить общение, хотел с ней разговаривать вечность, потому он продолжил сбивать многочисленные вызова товарищей и друзей.

– Выключи ты его. Скажи, что занят.

– Все хорошо, – ответил Бельский. – Купить сигарет?

– На, возьми, – она протянула деньги. – Сходишь, да? Мне не желательно показываться на людях. Найти могут. За мной уже выехали.

– Забери. У меня есть. Никто тебя не ищет. Успокойся. Я с тобой.

– Ага, конечно; бери. Давай только быстрей. Чертовски хочется курить.

Он взял деньги, пошел к ближайшему киоску, встретил знакомого, поговорил с ним недолго, купил пачку сигарет и направился к испуганной женщине. Она стояла на том же месте, и внимательно прислушивалась ко всему, что говорили и произносили окружающие. Увидев его, подбежала, изо всех сил выхватила пачку, и быстро закурила. Только потом, сделав несколько глубоких, но быстрых затяжек, гонцу предложила сигарету. Под предлогом покурить «за компанию» парень согласился.

– Все-таки, ты странен. Зачем убивать себя за компанию? Понимаю, кушать за компанию, пить за компанию, но курить…

Глубоко вдохнув, Александр сказал:

– Едой, как и алкоголем, себе можно нанести вред похлеще, чем, допустим, теми же самыми сигаретами.

Евгения ничего не сказала. Она предложила сделать еще один круг, на что Александр с радостью согласился. Она, переборов различный страх, держала его за руку. Александр не отпускал ее руки. Он чувствовал ее страх, и ему хотелось ей помочь. Они, ни взирая на возраст, смотрелись идеальной парочкой, которая друг друга знала ни один месяц.

Во время разговора, как он и ожидал, она проявила недюжинные познания в различных областях, начиная от естествознания, и кончая прикладной механикой. Увлекаясь идеями рефлексологии Сеченова и теорией психоанализа Фрейда, она легко могла рассказать о жизни Байрона, процитировать отдельные песни из «Дон-Жуана», и с той же легкостью перейти на Бальзака, бросаясь некоторыми фразами из произведений Цвейга. Бельский на минутку почувствовал себя ущербным: он, художник, знающий и технику, и стиль, нарисовавший сотню «шедевров», не знал всего прочего; он был никем, он был пустым. Если бы не болезненное увлечение живописью, переходящее в манию, с ним бы не было о чем поговорить. Она же, дай только волю, и шанс прожить жизнь по-другому, сумей отыскать свое достойное «я», могла бы стать отличным специалистом в различных областях, и зажить, всем на зависть, шикарно и богато. «Знания угнетают волю» – именно в это, касаясь легко подробностей ее личной жизни, быстро и полностью поверил.

– Либо меня, либо я сама с собой покончу, – продолжала жаловаться Евгения. – Так жить нельзя.

– Правильно. Так нельзя жить. Заживи по-другому. На зависть им всем.

– Меня никто не любит, – открылась она. – Зачем жить без любви?

Александр, пропитавшийся к своей спутнице если не любовью, то дружескими узами, горячо произнес:

– Как – никто?! Единственно, для чего созданы люди – это для любви. Надо просто найти своего человека; надо зажить по-другому. Они так и ждут, если правильно всё понимаю, что уйдешь, покончишь с собой, а ты им на зло, живи, и жизни радуйся.

Ей понравилась его речь; она искренне засмеялась, и потянулась вновь к сигарете.

– Пьешь? – спросила она.

В вопросе чувствовался подвох; Александр не спешил с ответом.

– Изредка.

– Как сейчас настроен? – спросила Евгения.

– Отрицательно. Через пару часов концерт. Нужно быть трезвым.

– У тебя? – удивилась Евгения. – На чем играешь?

– Нет. У моего друга. В музыкальном училище. Стоит воздержаться. Он не любит, когда на его игры пьяным прихожу. Один раз долго со мной не разговаривал. Как по мне, вел себя вполне солидно…

– Перестань, – отмахнулась девушка, и поспешила за банковской карточкой. – От одной бутылочки ничего не произойдет.