Читать книгу Школа - Владимир Козлов - Страница 1

Алгебра – последний урок. Все ждут звонка, даже математица. А что еще делать? Оценки выставили, учебники сдали. Завтра еще придем, посидим, побазарим, а вечером – в автобус и на экскурсию в Ленинград.

Я – на последней парте. Передо мной – Коноплева. В том году с ней сидел Йоган – после восьмого ушел в учило на повара. Он постоянно лазил к ней под платье, а она не возбухала, наоборот – сидела довольная, лыбилась.

– Ладно, ребята, раз у нас сегодня последний урок – отпущу вас на десять минут раньше, – говорит математица. – Видите, не такая уж Раиса Федотовна плохая, да?

Она лыбится. Мы хватаем сумки – и к дверям, скорей из этой вонючей школы, все здесь задрало.

Выхожу за калитку, достаю пачку «Столичных», закуриваю. До дома – пять минут ходьбы, он через дорогу от школы.

На обед мамаша сварила рисовый суп с костями. Невкусный, но ничего нормального нет. Я голодный, как собака – в буфет сегодня не ходил, потратил копейки на сигареты.

Включаю телевизор – ничего хорошего: первая программа днем не идет, а по второй какие-то колхозники трындят про свои колхозные дела. Магнитофон тоже не послушаешь: сгорел на той неделе, вонь была на всю квартиру. Правда и магнитофон такой – старая батькина «Комета». Ей уже столько лет, сколько мне.

Выхожу на балкон, закуриваю, плюю вниз. На качелях катаются малые. Дед Семен со второго подъезда колупается со своим «Запорожцем».

Сегодня вечером иду базарить с Танькой Василенко с восьмого «б». Йоган говорил – она сейчас ни с кем не ходит. Классная баба, хоть и малая еще.

У меня встает – я иду в комнату, сажусь на диван и дрочу. Хорошо, когда родоков нет дома – не надо прятаться в туалет.

В пять часов выхожу из подъезда, иду на остановку. Пацанов – никого. В чугунной мусорке копается малый со второго класса, ищет бычки.

Сажусь на троллейбус, еду одну остановку до Моторного завода. Василенко живет с родоками в своем доме на Автомобильной улице. Мы раз заходили к ней с пацанами – спросить, пойдет она в школу на дискач или нет. Не пошла.

Открываю калитку – собаки у нее нет, я знаю. Кругом все аккуратненько – клумбы, цветочки: видно, мамаша занимается, а может и она сама.

Звоню в дверь. Открывает Танька, в красном спортивном костюме – такие давали зимой в промтоварном.

– Привет, Танька.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально. Сигареты есть?

– Ага.

– Пошли за дом покурим.

Идем за дом, садимся на скамейку. Отсюда видны цеха регенератного и трубы завода Куйбышева. С регенератного воняет жженой резиной.

Я подкуриваю зажигалкой себе и ей.

– Как насчет того, чтоб в кино сходить, погулять?

– Вы ж едете в Ленинград.

– Это всего на два дня.

– У меня времени нет. Знаешь, сколько всего надо учить к экзаменам?

– А потом? Экзамены только до десятого.

– А потом – другие экзамены. Я буду в педучилище поступать.

– Значит, вообще нет времени?

– Вообще.

– Понятно. Ну, ладно, короче, я пошел.

– Пока.

Я поднимаюсь и иду к калитке. Все это гонки, конечно, что времени нет. Ну, не хочет – как хочет.

Иду к Батону. Скорее всего, его дома нет – говорил, поедет в город. Ничего, подожду.

Во дворе школы пацаны с восьмого класса играют в футбол. Можно к ним пристроиться, но сегодня лень. Лучше подождать Батона – его мамаша сегодня во вторую, хата свободна.

Батон живет с мамашей за продовольственным, в двухэтажном бараке из бревен. У них – комната и кухня, а туалет на улице.

Поднимаюсь на второй, звоню. Никого. Спускаюсь, сажусь на скамейку. Кругом носятся малые, пищат, орут. На веревках сушатся простыни и пододеяльники. Кто-то вывалил на подоконник тюфяк, весь в рыжих пятнах – видно, малой сцытся в постель.

Жалко, что не вышло с Василенкой. Ну и ладно, найду другую бабу.

Минут через двадцать приходят Батон и Крюк с двумя пузырями самогонки – стрясли бабки у малых с Юбилейного.

Поднимаемся к Батону, садимся в кухне на табуретки. Батон достает из холодильника банку с желтыми шкварками в белом застывшем жире, ножом выковыривает их и бросает на сковороду. Крюк режет хлеб. Мне никакой работы нет, и я смотрю в окно. Около магазина два мужика трясут у прохожих копейки, чтобы пойти в пивбар и шахнуть по кружке.

Сало на сковороде начинает шипеть, Батон снимает ее с плиты и ставит на стол. Он берет с подоконника стаканы, разливает, и мы пьем по первой.

– Ну как Василенко? – спрашивает Крюк.

– Никак. Говорит – времени нет, к экзаменам надо готовиться.

– Пиздит она все. Ты ей просто не нравишься. А вообще, на хуй она тебе упала – малая эта? Подкололся бы лучше к Черняковой с десятого. Эта, хоть и отличница, а ебется – не надо баловаться. И со старыми пацанами, и с мужиками из общаги. Йоган говорил – она и ему дала.

– Он тебе много чего скажет. Ты свечку над ними держал? Не держал. Так что…

– Ну, не знаю. А вообще, все бабы – бляди. Они нужны только для того, чтоб их ебать. Правда, Батон?

– Правда. Если б ты, Бурый, на зоне был, то Василенко б не стала ломаться.

– Зона тут не при чем.

– При чем. Кто с пацанов на зоне был, бабы их уважают.

– Ну а сам ты как – скоро на зону собираешься? – подкалывает его Крюк.

– А зачем мне на зону?

– Как зачем? Придешь – бабы сами на тебя будут лезть, никого крутить не надо будет.

Батон делает тупую рожу. Мы с Крюком ржем, потом Крюк говорит:

– Ну, зона – не зона, а армия мне уже в том году светит, если не откручусь. Ты, Бурый, с какого года? С семьдесят второго?

– Ага.

– А мы с Батоном с семьдесят первого. Ему хоть отсрочка будет, пока в хабзе учится, а мне скоро начнут мозги ебать.

– Что ты переживаешь? Сейчас в армию никто не ходит, одни только лохи. Так что не сцы, открутишься.

– Ну, может и откручусь. Ладно, Батон, наливай, раз такое дело.

Батон разливает, выпиваем.

– Слушайте анекдот, – говорит Крюк. – Пришел Горбачев на Красную площадь, видит – там на часах висит рахит, за стрелки держится. И он, типа, спрашивает: что это ты там делаешь? А рахит ему говорит: я машину придумал – как стрелки назад откручу, кого хошь могу помолодить. Горбатый спрашивает: и меня? Ну, и тебя могу. Тогда сделай, чтоб мне было двадцать пять лет. Рахит берет стрелки – и давай крутить назад. Горбатому уже тридцать, потом двадцать, потом он уже вообще малый. Горбатый орет: что ты делаешь? А рахит говорит: щас надо, чтобы твоя матка аборт сделала.

Крюк хохочет больше всех, я улыбаюсь, а Батон смотрит на нас и моргает: до него доходит, как до утки, на седьмые сутки.

Допиваем второй пузырь. Мне вообще хорошо. Жалко только, что самогонки больше нет. Я смотрю на Батона и давлю лыбу, он тоже лыбится.

– Классно бухнули, да? – спрашивает Крюк.

– Ага.

– Пацаны, вы это… Может, домой пойдете, а? – говорит Батон. – А то мамаша скоро придет, будет пиздеть.

Мы с Крюком выходим. Он идет к себе на Горки, а я – к продовольственному. Домой не спешу – надо протрезветь, а то родоки будут ныть, что пьяный.

Около продовольственного – колонка. Я жму на рычаг, сую башку под кран.

Коля-алкаш смотрит на меня и лахает.

– Что, пацан, протрезветь хочешь? Пустое дело, ни хера ты не протрезвеешь.

Можно дать ему по рылу, чтоб много не брал на себя, но я сегодня добрый – пусть живет.

На остановке под навесом сидят Куля с Зеней – «старые» пацаны. Они лахают, что я бухой, машут мне руками. Я машу в ответ.

Подхожу к подъезду. На скамейке у качелей – старухи-сплетницы. Эти сейчас растрындят всему дому, что пацан Буровых шел пьяный. Но мне это – до жопы.

На лестнице – крики: мои родоки ругаются. И хорошо – меньше будет вони на меня. Открываю дверь ключом, захожу.

Батька с мамашей грызутся на кухне.

– Ну сколько можно пить? Ты что, в командировку ездишь только для того, чтобы набраться? – орет мамаша.

– А что? Выпить на обратном пути – святое дело. Домой, все-таки, едем.

На столе – палка мокрой колбасы в целлофане и пакет шоколадных конфет: «Красная шапочка», «Мишка на севере» и «Грильяж». Батька каждый раз привозит из Минска такие конфеты и колбасу.

– Посмотри на сына. По твоим стопам пошел. – Мамаша показывает на меня. Я дебильно улыбаюсь. – А ты не уходи, послушай. Что ты себе думаешь? Последний год в школе остался, потом поступать куда-то надо. А куда ты с такими оценками поступишь? Учился же хорошо до девятого класса, в восьмом все экзамены сдал на пятерки, а в девятом – одни трояки. Ты хоть сам задумываешься когда-нибудь, что дальше, куда идти после школы?

– Никуда.

Батька молча лыбится.

Я захожу в туалет посцать, потом раздеваюсь и ложусь. Мамаша с батькой все еще ругаются. Я вырубаюсь.

* * *

Классная грозилась не взять меня в Ленинград за поведение, но как пришлось – взяла. Куда она денется?

Автобус нам дал ремзавод – типа шефы. Батька Коноплевой – водила на этом автобусе, он и добазарился. Еще едет второй водила – пузатый Гриша, потом – Лариска, учиха по географии и подруга классной, и мамаша Колосовой – эта в родительском комитете и вообще деловая.

Отъезжаем от школы в пять вечера – ночь потрясемся, а утром будем на месте.

Я сажусь с Антоновым. На сиденье перед нами «Сухие» – Шевелевич и Саенко – трындят про свои микросхемы и радиодетали. Они на этом барахле помешаны – видно, и в Ленинград только для того поехали, чтоб накупить радиодеталей. «Сухие» – говно пацаны: трусы и предатели. До девятого класса их дубасили, как щенков. Они отдавали все копейки, чтоб только их не трогали, но все равно не помогало. Зато если давал кто по голове, сразу закладывали и Классной, и своим мамашам. Антонова особо не трогали – отличник, помогал пацанам на контрольных и домашку давал списывать.

Я ни с Антоновым, ни с «Сухими» почти не общаюсь – зачем мне эти лохи? А списывать в девятом классе уже не надо – никто ничего не проверяет.

Учатся, можно сказать, только Антонов и Князева. С этими все ясно: медалисты. Ну, еще «Сухие» и несколько баб. А остальные – только гуляют. Я тоже, само собой. Все знают, что меньше тройки не поставят, если пришел в девятый, то аттестат дадут.

Автобус выезжает за город. Я лезу в сумку за пивом – взял пару бутылок из батькиного загашника. Для вида спрашиваю у Антонова:

– Пиво будешь?

– Пиво? Вообще, можно.

Ничего себе. Я думал – он не пьет: примерный все-таки, отличник. Теперь придется делиться.

Открываю бутылки ключом, одну – Антонову, одну – себе. Говорю ему:

– Только осторожно, чтоб Классная не засекла.

Он отрывает бумажку «Жигулевское», сует в карман.

– Не бойся, ничего она не заметит, подумает – лимонад. А даже если и заметит – что тут такого? Пиво же, не водка. Нормальный напиток, многие его пьют.

Классная сидит спереди с Лариской, через проход от них – мамаша Колосовой. Они про что-то базарят.

Отпиваю пива – хоть и теплое, но идет хорошо. Говорю Антонову:

– Я и не знал, что ты пиво пьешь, думал, вообще, типа, не это самое…

– Ну, я не большой любитель этого дела, но против пива ничего не имею.

– Значит, водку не пьешь?

– Нет. Вина еще могу, а водку – нет.

– А курить ты, правда, не куришь или только в школе не хочешь, чтоб Классная не засекла?

Он кривит губы.

– Классную я не боюсь. Просто не курю – и все. Не понимаю, зачем это вообще надо – здоровью только вредить. Экологическая обстановка плохая, Чернобыль один чего стоит, а тут еще этот никотин.

– Ну, все пацаны курят…

Молчим. Пиво немного дало. Я говорю:

– Ну у нас и бабы в классе – одни уродины.

– Точно. Но мне на них наплевать.

– А у тебя что, есть баба?

– Ну, вообще есть. – Антонов лыбится. – Только не на нашем районе, а на Пионерах.

– А как ты ее снял?

– У меня там сестра двоюродная живет, а она – ее подруга.

– И давно вы?

– Полгода.

– На Пионеры не сцышь ездить? Все-таки враги.

– Не-а. Ко меня там ни разу никто не приставал.

– И часто ты у нее?

– Когда она одна дома. Я обычно прихожу, если родители в ночную, и остаюсь до утра.

Вот тебе и отличник. Может, это и понты, но вряд ли. Во как бывает: пацан – лох, на районе своем нулевой, а бабу дерет за всю херню. Ладно, пускай. Лучше про что другое с ним поговорить.

– Уже знаешь, куда будешь поступать?

– Вообще так, приблизительно. В какой-нибудь технический ВУЗ в Москве.

– Ни хера себе.

– А что у нас в городе ловить? Я не собираюсь всю жизнь инженером на сотню рублей. Институт – это ведь только начало, можно сказать, первая ступенька. А потом можно наукой заняться – в аспирантуру пойти. Или начальником каким-нибудь стать. Или в райком. Москва – это не то, что здесь. Два-три первых года погулять, потом – жениться на москвичке, прописку получить, чтоб по распределению не заперли в дыру, вроде нашей.

Я допиваю пиво большим глотком. Антонов спрашивает:

– А ты куда планируешь после школы?

– Не знаю. Не думал про это. Надо еще десятый закончить, а там видно будет.

Автобус тормозит: кто-то из баб попросился посцать.

С обеих сторон дороги – лес. Гриша орет:

– Мальчики налево, девочки направо!

– Только мальчики, осторожно смотрите: машины, – говорит Классная и ныряет в кусты. Мелькает ее толстая жопа в спортивных штанах.

Я перехожу дорогу и забираюсь подальше в кусты – покурить. Недалеко становятся сцать «Сухие». Хуев я не вижу, но вряд ли у них длинней, чем по три сантиметра.

Я курю, сцу, потом прусь назад к дороге. Антонов уже топчется около автобуса. Бабы по одной вылазят из кустов.

– Сейчас бы еще пива, – говорю я Антонову.

– Вообще да, одной мало.

Едем всю ночь. Утром останавливаемся на стоянке – в туалет и помыться. Пока я сцу в обосранное со всех сторон очко, Антонов чистит зубы над ржавым умывальником. Тут же выкуриваю сигарету, потом стою около автобуса и смотрю, как бабы вываливают из своего туалета. Рожи помятые, на головах – «я летела с сеновала, тормозила головой».

В автобусе я ненадолго вырубаюсь, потом уже не сплю. Едем по окраинам Ленинграда. Обычные серые дома – ничего особенного.

Вытаскиваю из сумки «тормозок» – мамаша собрала: вареные яйца, кусок сала и батон с маслом. Начинаю хавать. Антонов разворачивает фольгу и грызет жареную курицу. Другие все тоже что-то жрут.

Гриша бьет по тормозам. Они долго базарят с батькой Коноплевой, водят пальцами по карте – видно, заблудились. Лохи тупые, им только по Рабочему ездить. Гриша вылазит, спрашивает дорогу у деда в пиджаке с колодками орденов. Дед тыкает куда-то пальцем, что-то объясняет.

Все пялятся в окна, но там ничего интересного – дома как дома. На тротуаре валяются бычки и пачки из-под сигарет – все, как у нас.

Я спрашиваю Антонова:

– Ты был раньше в Ленинграде?

– Был давно, малый еще. Ездил с родителями на экскурсию. Но я почти ничего не помню. А ты?

– Я первый раз. Я вообще нигде не был, кроме Минска.

– Что, и на море ни разу ни ездил?

– Не-а.

Автобус трогается. Мы едем еще минут двадцать. За окном – старые облезлые дома и несколько необлезлых, недавно перекрашенных.

– Я узнал это место, – говорит Антонов. – Там Эрмитаж и Дворцовая площадь, а вон то – Невский проспект.

Гриша тормозит на стоянке. Вокруг – море автобусов с номерами разных городов.

– Ребята, сейчас все идем в кассу Эрмитажа, встаем в очередь и покупаем билеты, – говорит Классная. – Никуда далеко не отходите. На всякий случай запомните номер автобуса – 72–17 МГС.

Все вываливают на улицу. Гриша прибарахлился: одел облезлую тенниску на пуговицах, года семидесятого, пузо затянул ремнем – оно висит, как мешок с говном.

Он спрашивает у батьки Коноплевой:

– Пойдешь в Эрмитаж?

– На хер надо – похожу лучше по магазинам, может, сервелата найду или конфет хороших.

– А я схожу – посмотрю, что это за зверь такой.

Мы премся через площадь с колонной посередине. Кругом трутся туристы, орут, фотографируются. Некоторые трындят не по-нашему – значит, иностранцы.

Подходим к кассам, становимся в очередь. Впереди – толпа народу. Много пацанов и баб – видно, тоже на экскурсию от школы.

Покупаем билеты, и Классная говорит:

– Собираемся здесь же, у входа, ровно через два часа.

Я откалываюсь от своих, хожу по залам, ищу голых баб. Есть некоторые ничего, но все жирные – ляжки, как у Капитоновой с восьмого «б». Она чуть в дверь проходит, цепляется жопой.

Хожу, может, всего час, а уже надоело. Иду к выходу.

На ступеньках догоняю Гришу, он спрашивает:

– Ну как?

– Нормально.

– Что тут нормального? Одни ебатые бабы. Я их что, мало видел? Ну и спорол я хуйню, что пошел сюда. Надо было, как Володя, сразу по магазинам, а то еще грошы отдал за это говно.

Я спрашиваю:

– Ты сейчас куда – к автобусу?

– Ага.

– Я тоже.

– Надо взять сумку – и по магазинам. Жонка сказала купить копченой колбасы, а лучше сервелата. Еще конфет шоколадных и печенье – как это его… А, овсяное.

Подходим к автобусу. Гриша спрашивает:

– Ну что, посадить тебя и закрыть?

– Не, я лучше похожу.

– Ну походи, только смотри – не потеряйся. Ленинград – это тебе не Могилев.

Без тебя знаю, не надо меня лечить. Пробираюсь между автобусов, выхожу на тротуар. Нахожу гастроном, беру две пива и сажусь на скамейку. Насрать, что сбор около входа. Поймут, что пошел к автобусу.

Пиво дает – классно. Сижу, балдею. Глоток пива – затяжка, глоток – затяжка. Погода тоже нормальная: тепло, солнце. Кругом – туристы, тыркают пальцами в свои карты, базарят, фотографируются. А мне все до лампочки.

Последний глоток – и к автобусу. Остальные уже там.

– Где ты ходишь? – орет Классная. – Мы тебя ждем у входа, а ты шатаешься неизвестно где. Ты что – пил?

– Нет не пил.

– Ну-ка подойди поближе.

– Ну, выпил бутылку пива – хотел попробовать ленинградского.

– Буров, это последний раз, когда я тебя куда-нибудь беру. Ты понял?

– Понял.

Садимся в автобус, едем в столовую. Я голодный, как будто и не жрал утром. Беру два салата, две котлеты с двойным пюре и компот. Моментально все уминаю – и на улицу, покурить, пока Классная в столовой.

Когда все залазят в автобус, Классная становится в проходе.

– Завтра у нас экскурсия по городу, а сейчас – свободное время. Какие будут предложения?

– По магазинам! – кричат бабы.

– Какие-нибудь еще варианты?

Молчание.

– По магазинам, так по магазинам. Остановимся на Невском – там и «Пассаж», и «Гостиный двор».

Автобус тормозит, все выходят. Антонов спрашивает у меня:

– Ты что хочешь купить?

– Не знаю.

– А я «Саламандеры» – туфли такие западногерманские. Мой папа два года назад привез себе из Ленинграда, так до сих пор носит. 60 рублей, конечно, дорого, но туфли отличные. А у нас если и дают в ГУМе, то только югославские или польские. Я даже чешских, «Цебо», давно не видел. В конце того месяца специально ходил по магазинам, смотрел, что где выбросят, а ничего толкового не нашел.

Заходим с Антоновым в «Гостиный двор», ищем обувной отдел. Я хожу с ним просто так, за компанию: денег у меня мало, крупняка не дали, только на мелкие расходы.

В мужской обуви «саламандеров» нет, но есть другие импортные туфли. Антонов смотрит их, трогает, перегибает подошву – гибкая или нет? Я откалываюсь от него, выхожу на улицу и заваливаю в гастроном. Беру бутылку пива, открываю и пью на ходу – сесть негде, скамеек не видно.

Навстречу – Князева с бумажным свертком под мышкой: уже отоварилась.

– Привет.

– Привет. А где ты пиво купил?

– Там, в магазине. Что, тоже хочешь?

– Ага.

– Пошли сходим. Или ты еще шмотки себе ищешь?

– Нет, я только блузку хотела купить – и уже купила. Показать?

– Не надо. Я не разбираюсь.

– Ладно.

Я покупаю еще две пива – ей и себе вторую. Идем по улице, смотрим на витрины.

– Антонов «саламандеры» ищет, – говорю я. – Типа такой хиповый пацан. А тебе он нравится?

– Он, конечно, зануда, но, по крайней мере, не колхозник.

– А кто тогда колхозники? Может и я тоже?

– Ты нет, а твои друзья – да.

– Нормальные пацаны, что ты против них имеешь?

– Ничего, все нормально. Смотри – скамейка. Пошли сядем.

Садимся, я ключом открываю бутылки. Пьем, смотрим на прохожих.

– Как все-таки люди здесь отличаются, – говорит Князева.

– Чем отличаются?

– Не знаю. Ну, одеждой, внешним видом. Даже выражением лица. Не то, что у нас – все на одно лицо, зашуганные какие-то, чмошные.

– А по-моему, все одно – что у нас, что здесь.

Допиваем и идем к автобусу. Все собираются долго, опаздывают. Некоторые волокут бумажные пакеты, а больше всех – Классная и Лариска. Антонов «саламандеры» не нашел, купил вместо них венгерские темно-красные туфли.

Все на месте – едем ночевать в школу. У мамаши Колосовой там работает знакомая, и она договорилась, чтобы мы поспали одну ночь в спортзале. Сама она с дочкой поехала ночевать к этой знакомой.

Школа недалеко, почти в центре. Похожа на нашу, только не кирпичная, а из плит. Дверь закрыта. Стучим. Открывает сторож – молодой пацан, лет двадцать. Говорит – студент, учится в строительном, а по ночам здесь сторожит.

– В спортзал – по лестнице на второй этаж, – говорит он и садится за стол около гардероба. На столе разложены чертежи, горит лампа.

Спортзал почти такой, как у нас. Вдоль стен – сто раз перекрашенные скамейки. С потолка свисают обтрепанные канаты. В углу, под брусьями, – брезентовые маты: старые, грязные, в пятнах.

– Вы, мальчики, ложитесь в том углу, а мы будем в этом, – говорит Классная. – И помогите нам перенести маты.

Я, «Сухие» и Антонов таскаем маты для себя и для баб, раскладываем на полу. Водилы сказали – будут спать в автобусе, им, типа, привычнее. Дурному ясно, что мужики хотят спокойно бухнуть, чтоб не при Классной.

– Ребята, уже довольно поздно, и я не советую вам никуда ходить, – говорит Классная. – Скоро совсем стемнеет. Давайте лучше посидим здесь, поговорим в неформальной обстановке.

Мы смотрим на нее, как на дурную. Зачем вообще было ехать в Ленинград, чтобы сидеть в вонючем спортзале с толстожопой классной и базарить про всякую ерунду?

– Не волнуйтесь, Тамара Ивановна, мы далеко не пойдем, – говорит Коноплева. – Только здесь, во дворе школы.

Лариска смотрит на Классную, кривится.

– Пусть бы сидели спокойно в спортзале, а то что-нибудь случится – нам потом отвечай.

– Не бойтесь, ничего не случится. Что мы маленькие, что ли? – говорит Князева.

Классная машет рукой.

– Ну, смотрите. Только, чтоб все было хорошо. И долго не задерживайтесь. Посидите немного – и спать.

Всей толпой выходим из спортзала, остаются только Классная с Лариской. Может, еще «Сухие» остались бы – перебирать свои микросхемы, – но раз все идут, то и они тоже. Коноплева берет свой магнитофон «Весна» и кассеты.

Внизу студент что-то чертит. Я спрашиваю его:

– Слушай, ты не знаешь, где здесь магазин, чтоб взять пива?

– Сейчас выходите – и направо по этой улице.

– А во сколько закрывается?

– В девять.

– Значит, еще успеем. Ну что, пиво все будут?

«Сухие» и чмошные бабы кривятся, но я говорю:

– Слушайте, а зачем вы вообще сюда поехали? Одни, без родоков – и сцыте пива выпить? Что Классная заметит? Ничего она вам не сделает, если и заметит. Давайте хоть по одной.

Идем в магазин, я беру себе две, Антонов – тоже, остальные – по одной. Потом – обратно к школе.

– Давайте устроим дискотеку, – предлагает Коноплева.

– Где, прямо здесь? – спрашивают бабы.

– Ну а где еще?

Врубаем магнитофон, ставим на площадке за школой, сами в круг – и погнали. Окна спортзала – на другую сторону, Классная нас не видит. Танцуем под «Мираж», тянем пиво. Вот это я понимаю – Ленинград. Даже «Сухие» танцуют – чтоб не говорили, что два придурка, белые вороны, хоть они такие и есть. Одеты как попало, большинство баб – в спортивных костюмах, только Князева и Коноплева в юбках. А вообще – все это херня. Какая разница, кто во что одет?

После третьей темы садимся на скамейку покурить. Я раздаю своей «Космос» – тянут руки даже те бабы, что никогда не курят. Сигарета под пиво – самое то. Я допиваю первую, ставлю под скамейку и открываю вторую.

Шепчу Князевой:

– Пошли прогуляемся.

– Пошли.

– Мы ненадолго, – говорю я всем.

– А куда это вы? – спрашивает с подколкой Коноплева.

– Сказал – ненадолго.

Идем по школьному двору. В руках – по пиву и по сигарете. Смотрим друг на друга, лахаем. Я спрашиваю:

– Ну как тебе Ленинград?

– Классно. Не то, что наша вонючая дырка. Ненавижу ее. Поеду поступать в Ленинград или в Москву. А ты?

– Не знаю. Дожить еще надо.

Я хохочу, она тоже.

В заборе – пролом, за ним – двор пятиэтажки. Мы пролазим и садимся на детские качели, катаемся. Придвигаюсь к Князевой, обнимаю ее. Она говорит:

– Дай мне еще сигарету.

Я даю ей «космосину». Мы курим, пьем пиво и смотрим вверх, на звезды. Светятся окна пятиэтажки. Кто-то орет с балкона:

– Где тебя носит? Сколько можно ждать? Все давно налито.

Я допиваю пиво и швыряю бутылку в кусты.

– Что, пойдем или еще посидим?

– Пойдем.

Она спрыгивает с качелей.

В восьмом классе учителя постоянно вычитывали Князевой, что красилась и ходила с сережками. А она всегда с ними грызлась – а почему нельзя, а кто это запретил? Тогда они еще больше до нее доколупывались – тем более, что отличница. Говорили – лучше бы ты про учебу больше думала.

А в школе тогда был радиоузел, и по нему перед восьмым марта включили «Модерн токинг», третий альбом. А мы как раз сидели на русском, и русица говорит Антонову – стань на стул и выключи радио: учиться надо, а не музыку слушать. А Князева встала по наглянке и ушла с урока: я, типа, хочу послушать.

Наши все еще танцуют под «Мираж». Мы с Князевой втискиваемся в круг.

Вдруг кто-то орет:

– Атас, Классная.

Половина баб – с сигаретами, у всех еще по полбутылки пива.

Подлетает Классная:

– Что это такое? Ну вы только посмотрите. И это называется – закончили девятый класс, перешли в десятый. Сигареты, алкоголь. Ну-ка все быстро потушили сигареты.

Бабы кидают бычки на асфальт, затаптывают каблуками. Классная смотрит на меня.

– Это все ты, наверно, придумал. Кто с утра пораньше пил? Так ему мало, что сам, надо еще других сманить. С тобой, Сергей, у нас особый разговор будет, когда приедем домой. Готовься.

– А при чем здесь Сергей? – говорит Князева. – Что вы так на него напали, Тамара Ивановна? Мы – люди взрослые, каждый сам за себя отвечает.

– А ты бы лучше помолчала. Ну-ка быстро все в спортзал – спать. Завтра на экскурсию – и домой. Думали остаться до вечера, а так – нет. Раз не хотите себя вести, как дети…

Утром – экскурсия по городу. Нас возят по разным местам, а экскурсовод – лысый толстый дядька в сером костюме – трындит в хриплый микрофон про всякие дома и дворцы. Мне все это до лампочки, я его не слушаю, дремлю, а когда автобус тормозит и все выходят, остаюсь сидеть.

После экскурсии Классная говорит:

– Хотя вчерашним поведением вы того и не заслужили, но мы можем еще остаться до вечера, погулять по городу. Как вы на это?

– Домой! – говорят бабы. – Что тут особо делать? Хватит, посмотрели уже.

– Поехали на окраину, найдем хороший магазин, чтоб и колбасы купить и конфет, – предлагает Гриша. – Станем там на час, отоваримся – и на Могилев.

Ну и нормально. У меня осталось рублей десять – как раз на колбасу, конфеты и пиво себе в дорогу.

* * *

Утром первого июня иду на ремонтный завод – практика от комбината. Я весь девятый ходил раз в неделю на учебный комбинат – УПК, учился на слесаря. Всем пацанам с нашей школы сказали: или на слесаря, или на токаря, а если на шофера или другую нормальную специальность, то ничего не будет, все уже занято, мест нет. Антонов с «Сухими» походили две недели в мою группу на слесарей, потом резко перескочили: Антонов на шофера, «Сухие» – на операторов ЭВМ. Само собой, по блату.

А мне, в общем, все равно было – слесарь, так слесарь. Тем более, что особо не гоняли. Только на практику на лифтовый завод не пошел: далеко ездить, через весь город. Сказал батьке, чтоб устроил к себе на ремонтный. Он всунул меня в инструментальный цех – работа непыльная, не надо в мазуте копаться, как на сборке или разборке. Только я его предупредил, чтоб на заводе близко ко мне не подходил, не позорил. Я ж не папенькин сынок какой-нибудь.

Утром нашел дома полинялую спортивную кофту с длинным рукавом и джинсы «Милтонс» – я их в седьмом классе купил у Фили за пятнадцать рублей. Они уже тогда были поношенные, а потом вообще протерлись между ног, но для завода пойдут. На ноги надел старые кеды.

Раз мне только шестнадцать, буду работать шесть часов: с восьми до трех, обед – с двенадцати до часу. Работяги приходят в семь-пятнадцать и пашут до четырех-пятнадцати.

До завода – десять минут ходьбы. Корпуса видны из окна нашей кухни, и слышно, как там все время что-то ревет и визжит. Я давно, малый еще, спросил у батьки: что это? Он сказал – двигатели обкатывают.

На заводе я был много раз. Малого батька брал меня на работу, и я сидел у него в техотделе. Там в одной комнате человек десять дядек и теток – столы стоят впритык, не пройти. Батька давал мне ненужный чертеж, и я рисовал на той стороне танки и машины.

Но это давно, когда еще в саду был. А так – каждый год ходим с батькой и мамашей на завод в душ, когда летом отрубают горячую воду.

Сначала – через первый цех. Пол – железный, весь в масле, упасть можно только так. Потом – по узкому коридору, в самый конец. Там женский душ, а напротив – мужской. В предбаннике на полу – склизкие деревянные подставки. Их застилают газетами, а то противно становиться голыми ногами. В душе – рыжие ржавые краны и размазанное хозяйственное мыло в мыльницах. Работяги все моются хозяйственным – нормальным масло и мазут не отмоешь.

* * *

Полдня я убиваю на всякую ерунду – оформляюсь, расписываюсь в бумагах, читаю инструкции, потом иду к инженеру по технике безопасности на инструктаж. Два часа жду под дверью, пока он ходит по цехам. Приходит почти перед обедом – маленький лысый, очки на носу.

– Инструкции читал?

– Читал?

– Раз читал, значит, все знаешь. Иди, трудись.

Прихожу в инструментальный за полчаса до обеда. Мне дают старшего. Его фамилия Медведев, а кликуха, само собой, Медведь, хоть он на медведя и не похож ни грамма: худой, длинный, с вытянутой мордой, как у коня. Медведь показывает мне, где какой инструмент, и объясняет:

– Главное правило такое: враг не дремлет. Оставил ключ или штангель на верстаке, не положил в ящик – сразу спиздят. А вот тебе и первое задание – сними по три миллиметра напильником с этих херовин, а то по размеру не подходят. Становись за тот верстак – это Игнатьича, он на бюллетене.

Зажимаю первую железяку в тиски, смотрю на часы: без пяти двенадцать, сейчас обед.

Жрать иду домой, как все работяги, кто живут рядом. От проходной к нашим пятиэтажкам прет целая толпа мужиков в замасленных робах. Ну его на хер – с утра до вечера на заводе, как они. Я вон полдня побыл, толком не работал еще – и то надоело.

Из всех мужиков выделяется Горилла. Здоровый, высокий – под два метра. Сын школьной библиотекарши Веры Аркадьевны. Морда – как у обезьяны. Только что шерсть не растет, а так – настоящая горилла: губы, как сардельки, лоб – два сантиметра. Пацаны говорили – у него здоровущий конец, самый большой на всем Рабочем. Сантиметров, может, тридцать, и все бляди за ним бегают, чтобы протянул. А он протянет, а потом спрашивает: пойдешь за меня замуж? Бляди смеются и говорят, что насчет палку поставить – это мы всегда пожалуйста, а вот замуж – не, ты некрасивый.

Батьки дома нет – у итээровцев обед на час позже. Разогреваю вчерашний борщ, жру без охоты и прусь назад в цех.

У верстаков еще никого. Все мужики играют в домино в беседке около входа, молотят костяшками по столу, подкалывают друг друга. Подходит мастер – толстопузый мужик в синем халате.

– Все, обед кончился. Хватит хуйней страдать.

– Ну Петрович, дай кон доиграть, – говорит седой сморщенный дед. Я его видел в цеху – он работает на токарном станке.

– Какой еще кон? Вы его три часа будете доигрывать, а начальник увидит – мне ввалит по первое число.

Над верстаком Медведя прилеплена изолентой картинка из журнала: «Таврия», новый «Запорожец».

– Да вот, хочу себе «Таврию», – говорит Медведь. – Уже десять лет стою на очереди на заводе. Дают обычно «Запорожцы», а с того года начали давать «Таврии». Через год-два и моя очередь должна подойти. Деньги уже есть, лежат на книжке, все тип-топ.

– А ты давно здесь на заводе?

– Скоро пятнадцать лет. Как с армии пришел, так сразу сюда. Сначала думал – так, перебьюсь, а там, может, что получше найду. А потом, ты знаешь, привык и понравилось даже, можно сказать. Уже и переходить никуда не тянет.

Я опять берусь за свои херовины. Каждые пять минут смотрю на часы – скорей бы домой.

Без десяти три подхожу к Медведю, говорю:

– Все, три часа. Мне только шесть часов можно работать.

– Что, домой? Ну, давай.

В четыре ко мне приходят Крюк и Йоган, приносят старые простыни и синюю гуашь – рисовать флаг. Мы сегодня идем на футбол. «Днепр-Могилев» – «Искра-Смоленск». Я раньше нормально рисовал, и они меня раскрутили, чтоб сделал флаг. Мы видели такие у фанатов на той игре: надпись «Днепр» и рисунок – типа волны на реке.

Простыня разрезана криво, по бокам торчат нитки. Я раскладываю ее на полу и пишу карандашом «Днепр», потом рисую волну и закрашиваю все гуашью. Получается коряво. Я говорю:

– Несолидно будет с таким флагом. Может, вообще без флага пойдем?

– Не сцы, – отвечает Крюк, – Надо, чтобы был флаг, остальное – херня.

– И что, ты так вот пойдешь и сядешь с фанатами?

– Как не хуй делать.

– Они же все с Пионеров, враги.

– У фанатов врагов нет, – говорит Йоган. – И там не только Пионеры. Есть пацаны с Менжинки, и с ДОКа есть. Все, кто за «Днепр» – все свои. Так что не сцыте, никто нас не тронет.

Мы берем билеты в девятый сектор – туда, где всегда сидят фанаты. Они уже на месте: человек двадцать, все в бело-синих шмотках, у одного на голове бело-синяя повязка. Один пацан держит горн – видно, спиздил в своей школе в пионерской комнате. Флаги у них, конечно, намного лучше, чем наши: сшиты из кусков синего и белого материала.

– Здорово, пацаны. Можно, мы с вами? – спрашивает Крюк.

– А вы соткудова?

– С Рабочего.

– Флаг покажите.

Крюк разворачивает флаг. Фанаты смотрят, лыбятся.

– Ладно, садитесь.

До игры – минут пять. Команды разминаются на поле. Приходит «основа» фанатов со своей бабой. Она – ничего, в джинсах-варенках и черной ветровке. Кликуха «основы» – Сипа.

Лысый судья в трусах по колено дует в свисток, и игра начинается. Сипа поднимается и орет:

– В Союзе клуба нет пока…

Фанаты подхватывают:

– …сильнее нашего Днепра. Днепр-Могилев, Днепр-Могилев!

Мы тоже орем со всеми. Крюк держит флаг за края и машет им.

В конце первого тайма наши забивают гол. Весь стадион подхватывается с мест.

Фанаты орут:

– Мо-лод-цы, мо-лод-цы!

Сипа с его бабой сосутся.

«Днепр» выигрывает два-ноль. После игры идем мочить смоленских фанатов. Их приехало человек пятнадцать. Сидели в шестом секторе, орали, но нас, само собой, не переорали.

Поздно: они уже сели в автобус, крутят нам через окна фиги и показывают «отсоси». У автобуса толкутся менты.

– Ну, че, сорвемся на них в автобус? – спрашивает Сипа.

– Никуда вы не сорветесь, – говорит ментовский капитан. – Вам же самим так лучше. А то приедете в Смоленск – насуют вам пиздюлей.

Мы становимся под окнами автобуса, тоже показываем «отсоси» и фиги. Сипа орет:

– Съели мы корову, съели мы быка, а в смоленских магазинах ливерка одна.

Мы подхватываем.

Автобус трогается – можно расходиться по домам. Пионеры идут к себе, пацаны с других районов – на остановку. Мы втроем – в «Пингвин» пожрать мороженого. Домой ехать неохота.

Крюк всю дорогу базарит:

– Заебись все было, классно пофанатели. Прикиньте – помогли «Днепру». Если бы не мы, он бы не выиграл, хорошо бы еще ничью…

Я говорю:

– Да не пизди ты. Типа если б не фанаты, то «Днепр» и не выиграл бы. А если б не Крюк, то вообще капут бы был – четыре ноль в пользу «Искры», да?

– Ну, может, и нет, но не надо только пиздеть, что я плохо фанател. Так орал, что говорить уже не могу. Слышишь, как хриплю?

– Ничего, мороженого пожрешь – все пройдет.

* * *

Воскресенье. Родоки на даче. Я курю на балконе. На скамейке около песочницы сидит пьяная Нинка – ее дерет Андрей с первого этажа. Андрею лет двадцать пять, два раза был на зоне по малолетке – возьмет машину, покатается и кинет. Раньше лазил за Рабочий, но «основой» не был. Зато баб у него – море. Он постоянно с новой, хоть и урод.

Нинка разводит ноги и сразу сводит назад – мелькает черное. Она что, без трусов? Я наблюдаю за ней – делать все равно нечего. Вот если б она чуть-чуть задрала платье или развела ноги.

К Нинке подходит Алексеев – высокий здоровый дядька, работает слесарем на ремзаводе, только не в инструментальном, где я, а в первом цеху. Живет во втором подъезде со своей бабой – толстой и уродливой – и двумя малыми дочками.

Алексеев что-то говорит Нинке. Она кивает головой – типа, слушает. Он, видно, хочет раскрутить ее на пару «палок» – может, у него сегодня хата свободна. Дурак он, конечно – рядом на скамейке сидят старухи, эти жопы всему дому размажут, что Алексеев повел к себе пьяную блядину без трусов. Если и не поведет, все равно скажут, что повел.

* * *

Выходные кончились, надо опять вставать в семь и переться на завод. Вчера лег поздно, смотрел чемпионат Европы – наши выиграли у Голландии 1:0.

В цеху все базары только про футбол.

– Наши у голландцев на халяву выиграли, – говорит седой бородатый мужик. – Не выйдут они из группы, англичане их сделают, как щенков.

– Ни хера они их не сделают, – спорит с ним Медведь. – Это наши англичан отымеют. Их Ирландия отымела в субботу, вспомни.

– Это все случайно, на халяву.

– У тебя все на халяву.

Мне опять дают опиливать заготовки. Я вожу напильником туда-сюда и жду обед. Сходить домой, пожрать, потом еще два часа подрочиться – и все, конец работы. Можно валяться дома на диване, смотреть телик, потом – на улицу, гулять с пацанами. Только что погода сегодня не очень – дождь какой-то поганый.

Обед. Я кидаю напильник на верстак и иду к выходу. Меня догоняет Медведь.

– Не торопись, студент.

– Я не студент, я с УПК.

– Знаю, не дурак, но разве не однохуйственно? Тут, это самое… Мы решили выпить по чуть-чуть за сборную СССР. Ты тоже можешь с нами. Тебе тридцать капель уже можно, да?

– Само собой, можно.

Медведь ведет меня в угол цеха. Там в закутке за перегородкой работает расточник – маленький сухой мужик. С его стороны перегородка обклеена голыми бабами и футболистами. Расточник достает из шкафа банку чернила – 0,7 – и три стакана. Ножом срывает пластмассовую пробку и наливает сначала Медведю, потом мне, потом себе. Выпиваем – и сразу по второй. Пузырь уходит за две минуты.

– Что-то мало, – говорит Медведь.

– Ясный пень, мало. Ты бы еще полцеха сюда привел. Самим тут – всего ничего, а он еще пацана приволок.

– Ты не кати на парня бочки. Он – свой человек. Кроме того, мы его можем за добавкой отправить. Ты в каком, говорил, живешь? В сто сорок восьмом? Так у вас там на первом этаже точка – баба самогонку продает. Пообедаешь – купи пузырь, а?

– Ты что, охуел? Как это пацан будет брать в своем доме?

– Ничего, возьму – не в первый раз. Тем более, что это в моем подъезде.

– Ну, вот, видишь? Я же говорил – свой пацан.

Медведь сует мне в руку мятые рубли и «трульники».

Я иду домой, жру, потом спускаюсь на первый к Антоновне. По правде, я у нее сам еще ни разу не брал. С пацанами пару раз брали, но ходил не я, в своем подъезде как-то было несолидно. А сейчас все по херу.

Звоню, Антоновна открывает. Она в грязном халате, седые патлы растрепаны – видно, сама бухая. Я сую ей деньги и говорю:

– Одну.

Узнала меня, не узнала – не волнует. Я стою в дверях и жду, пока она звенит на кухне бутылками – видно, переливает. Потом приносит мне бутылку из-под «Столичной». Я сую ее под ремень и захлопываю дверь.

До конца обеда – минут десять. Медведь с расточником ждут меня в закутке. На верстаке – три стакана и тарелка с хлебом и котлетами. Я вытаскиваю из-за ремня пузырь и ставлю на верстак.

– Свой пацан – есть свой пацан, – говорит Медведь. – Сказал тебе – все будет тип-топ. А мы, как видишь, подсуетились в столовой насчет жрачки и стаканов.

Расточник берет пузырь, выдирает пластмассовую пробку и разливает по стаканам.

– Ну, за сборную СССР, – говорит Медведь.

Мы чокаемся и выпиваем. Медведь базарит дальше:

– Вообще, у нас хорошая команда в этом году, сильная. Киевляне молодцы, кубок кубков взяли. Дасаев, грузины…

Расточник резко машет рукой.

– Ты мне только про грузинов не говори, ладно? Это – распиздяи. Они не тренируются ни хера, только пьют. Ты мне их лучше не поминай.

– Ладно, не буду. С тобой вообще ни про что нельзя поговорить.

– Как это ни про что? Про баб со мной можно поговорить. Это дело я люблю, это я с удовольствием, – расточник лыбится и показывает руками, типа берет бабу за груди. – Учись, студент – надо иметь к бабам подход, но ебать надо не блядей, а порядочных женщин. Пусть только такие, как этот, ебут все, что движется. – Он кивает на деда за токарным станком. Мы все ржем.

Медведь разливает остаток самогонки – всем по чуть-чуть. Мы выпиваем, закусываем, потом расточник врубает свой станок, а мы с Медведем премся к своим верстакам.

Я уже «хороший». Работа мне до лампочки – я только для вида вожу напильником.

Медведь после бухла стал разговорчивый и все время базарит.

– Вообще, это херово, что у нас люди такие – каждый только и смотрит, чтобы что-то спиздить, чтоб кого-то наебать. Но по-другому никогда не будет.

* * *

Сидим с Йоганом в «конторе» в подвале сто семидесятого дома. «Контору» здесь сделали недавно. Раньше она была в другом доме, рядом с моим, но пацанов оттуда выгнали – баба с первого этажа подняла хай, что орут, музыку громко слушают, бухают, в подъезде натошнили. Приехали менты и забили дверь.

Куля потом сразу нашел подвал в сто семидесятом, добазарился с участковым и переволок туда все добро со старой «конторы». Сейчас здесь все точно так: резиновые коврики, диван, гири, гантели, магнитофон, фотографии баб и футболистов.

Курим и ждем, что кто-нибудь принесет бухла. Заваливает Зеня.

– Привет! Смотрите, кого мы привели.

Куля заталкивает в «контору» Наташу Гу-Гу – рабочинскую дуру. Голова у нее всегда набок, язык высунут, по бороде текут слюни.

– Зачем она вам? – спрашивает Йоган.

– А как ты думаешь? – говорит Куля и смотрит на Зеню. Оба лахают – они уже хорошо датые. – Не малый пацан, можешь и догадаться.

– Вы что, ее ебать собрались?

– А что с ней еще делать? Попробуем – может в рот возьмет.

– Не, пацаны. Это как-то… Ну, не знаю, бля…

– А что тут такого? Баба как баба. Да, Зеня?

Наташа смотрит на нас, крутит головой.

Куля тянет ее к дивану.

– Да кинь ты свое говно, у тебя там что, золото, бля? – Он забирает Наташину сумку. – Зеня, погляди.

Зеня берет сумку, заглядывает внутрь, вытаскивает сухие ветки, траву и два пустых пакета от молока.

– Я хуею.

– А что ты думал? А вы еще ее ебать собрались. Пустите ее, пусть идет домой. Вам что, нормальных баб мало? – Йоган кривит рожу.

– Нормальных уже всех переебли. Щас можно и таких. Да, Наташа?

Наташа дебильно лыбится, ворочает головой.

Зеня спускает штаны и трусы, берет Наташу за шею и наклоняет к себе.

– Наташа, пососи мне.

Наташа отворачивается. Изо рта у нее текут слюни.

– Кому сказал – пососи, а то щас уебу. Больно-больно. – Зеня несильно бьет ее по спине. – Вот так, только сильно.

– Кинь дурное, Зеня, – говорит Йоган. – Думаешь, она знает, как сосут? Она, может, вообще раньше хуя не видела.

Куля подходит к Зене.

– Йоган правильно говорит – ты ее бей, не бей – она дурная, ничего не будет. Давай ее просто выебем.

– А тебе не противно будет?

– Нет, не противно. У меня гондоны есть. – Куля достает из кармана пачку гондонов по четыре копейки – такие продаются в нашей аптеке.

Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа. Наташа мычит.

– Тихо ты, не ной.

Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и засаживает. Она орет.

– Тихо ты, не кричи.

Куля ебет ее долго, минут, может десять. Наташа начинает задыхаться, выть – совсем, как бабы в порнофильмах.

– Вот это да! – хохочет Зеня. – А хули ты все не можешь спустить? Водяры много выпил, да?

Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней минуты еще две, потом слезает.

– Ну что, спустил?

– А как ты думал. На гондон.

– Пацаны говорили – Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.

– А что ты думал – в жопе всегда говно.

– Йоган, пошли отсюда, – говорю я.

Мы с ним поднимаемся.

– Вы что, не будете? – спрашивает Куля.

– Не-а.

Мы выходим.

– Пацаны вообще охуели, – говорит Йоган на улице. – Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.

– Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.

* * *

После обеда идем с Медведем на склад – получать материалы. Склад далеко – за всеми цехами, около ограды.

Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.

– Привет, Медведь! – орет он и притормаживает.

– Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада – как на такси, а?

– Не могу – не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.

– Ладно, катись дальше.

Впереди нас идут кладовщицы – молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной – толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.

– Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит – к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь – но это я так, не в обиду, понял?

– Понял, не дурак.

Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я – от его сигареты.

– А знаешь, студент – я тебе даже завидую. Все бабы – твои, выбирай любую. Одна прокинула – сразу можешь с другой, правильно?

– Ты тоже можешь.

– Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что жонка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?

– Не знаю.

– Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки – это я понимаю.

* * *

Курю на крыльце двадцать третей школы. Я здесь на военных сборах – с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь – классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.

Днем – маршируем, разбираем и собираем «калаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол – чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже – там парты убрали и приволокли железные кровати.

Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы – с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.

Я здесь один со всего класса. Антонов и «Сухие» крутанулись: взяли справки, типа больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти – деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи – никто за район не лазит. Есть там один такой – Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того – отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк – он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.

Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету – видно, пошел в туалет. Они орут, лахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы – совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?

– Можешь тоже посцать, Бурый, – говорит Жура и лыбится.

– Неохота.

– Ну, не хотицца, как хотицца.

– Идет! – орет Куцый – он стоит на шухере.

Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.

Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда – свинячья. На нем облезлое трико – он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах не разу не видел.

Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.

– Что это воняет? – говорит Жура. – А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?

Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет, как резанный. Заходит их военрук.

– Что здесь такое?

– Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, – говорит Жура.

Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.

Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.

– Как мы, классно Рахита обработали, а?

– Ну да.

– А ты знал, что он сын нашего директора?

– Кто, Рахит?

– Ага.

– Не-а, не знал.

– Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что жопа Рахиту. Он такой вообще – самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось – будем Рахита мучить.

– А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?

– Значит, не захотел.

– А на хера?

– Не знаю. Хочет, чтоб был, как все. – Жура лахает. – Сам он вообще не такой, как Рахит – здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправит, не станет отмазывать.

– Ну, там ему точно будет жопа.

* * *

Сборы кончились, я – дома. Родоки свалили на дачу – они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, – Голландия-СССР.

На качелях – две малые девки. Одну я знаю – она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома – может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта – ничего, груди уже есть, и не абы-какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.

Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:

– Ну вот – опять ты за свое. Говори тебе, не говори – никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове чеши.

Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.

– Ты што наделау, Андруша? – Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой – ее бьет мужик, Андреев отчим. – Падажди, я щас.

Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках – вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами – вот, типа, до чего водка доводит.

В тридцать восьмой, у Васи Маненка – гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики – в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:

Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.

Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.

Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.

– Я тебе сказал – рот закрой.

– Купил бы лучше чернила…

– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.

– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.

Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.

* * *

Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.

Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.

За два часа выпиваем и выжираем все, что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.

Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.

Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.

Подходим к школе. На заднем крыльце курит «беломорину» сторож – Костя-Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.

– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.

Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.

Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.

– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.

– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.

Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-ляп, – и через пять минут домика нету.

– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.

– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?

– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, – предлагает Йоган.

– На хуя?

– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.

– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Только надо поделиться – чтоб не все в один подъезд.

Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.

После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.

* * *

Около овощного встречаю Йогана. Он говорит:

– Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.

– А кто дома?

– Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.

Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки – минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой – это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:

– А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице – далеко переться.

– Я зимой сру под домом.

– А не холодно?

– Да нет, уже привык.

– А мамаша, тетка?

– Они тоже.

– А кто потом говно убирает?

– Мамаша.

Дом у Йогана – задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.

Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю – она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.

Только выпиваем по первой – на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая – может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги – распухшие, синие.

– Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. – Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.

– Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.

– Ладно, сиди.

Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:

– А мне?

– Ты уже свое выпила, хватит.

– Ну, трыццать капель, а?

– Ладно.

Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.

– Ну, за усе добрае, – говорит она.

Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом.

За стеной что-то шебуршит.

– А ебут тваю мать няхай, – ругается мамаша. – Дурница праснулася.

В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд – было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета – как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:

– Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не завете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.

– Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, – говорит мамаша.

– А потом усерется, как тогда, да?

– Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.

Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд – они ее что, не кормят вообще?

Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток – мне, себе и мамаше. Выпиваем.

– Хлопцы, во што я вам скажу, – говорит мамаша. – Водка – гауно. Ня надо спивацца. – Тетка громко мычит. – Не, прауда. Водка – гадасть.

– Слушай, перестань, – говорит Йоган.

– Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што – хрэн табе, матка. А як што скажу – рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать – не хачу, а як пить, дык давай.

– Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам?

– А ты мне не указывай, каго куды сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир.

Она начинает плакать.

– Ва усех – как у людей. А у мяне? Работать – не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа – уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая – я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау – пить няльзя, увесь адекалон папили, и усе правители гэтыя – гады. Хрущоу быу, так сделау: што рубль – то стала десять капеек. Карочэ – адно гауно.

– Ладно, перестань.

– Што ты мне перестань? Ня нада мне эта перестань. Вы во где у мяне усе, поняу?

Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится.

Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим.

* * *

Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе – на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше – по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.

Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.

Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.

Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе – она вскакивает и кидается на Крюка. Псина – мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.

– Не хуй было гавкать на дядю.

Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой – пасуются, бьют по воротам.

У половины нет спортивной формы – сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо – я в спортивных штанах за девятнадцать-семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол.

Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу. Мы проигрываем Подсобному – 10–12. Все из-за Щуры – коряво стоял на воротах, пропустил халявные «банки».

После игры раздеваемся – и в Днепр, купаться. Вот это – самое то! Распарившийся, потный, грязный – и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр – его тут нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то «не стоит» на это дело. Мы только смотрим на них, машем руками и плывем назад.

Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа – на таких возят по Днепру песок. Мы с Крюком подплываем и залезаем на нее. Баржа засыпана мусором – пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет.

– Сечешь? – говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. – Кого-то ебали.

Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в бутылках, и пацаны уже повылазили из воды.

– Быстрей! – орет Крюк. – Выпьют все, нам не оставят.

Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили полбутылки на двоих – мало, но хоть что-то.

Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом – пива. Еще б бабу сюда – и все, больше ничего не надо.

После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы.

Зеня базарит:

– Классно, бля. Вот если б еще наши у голландцев выиграли…

– Во губу раскатал, – говорит Крюк. – Хорошо, что хоть второе место, не вылетели из группы.

– А прикинь, если б первое? Чемпионы Европы, хуе-мое…

– Репа продает свою «Яву» за пятьсот, – говорит Щура. – Вот были бы деньги…

– А если бы у моей бабушки был хуй, она была бы дедушкой! – выкрикивает Крюк, и мы все ржем.

– Не пиздеть была команда! – орет Зеня. – Слушайте лучше анекдот. Короче, приходит мужик к парикмахеру, садится. Парикмахер смотрит и говорит: Ну у вас и шея. – Пивко сосу. – Ты хоть хуй соси, а шею мыть надо.

Мы опять ржем.

– Вы еще ходите фанатеть за «Днепр»? – спрашивает Зеня у нас с Крюком.

– Не-а, давно уже не ходим, – говорит Крюк. – Что там интересного – орать целую игру, как дурные.

– А может, это вы только так говорите? Может, вам Пионеры пиздюлей насовали, и вы теперь сцыте фанатеть?

– Пошел ты.

Бабы на том берегу складывают свою постилку, одевают халаты – собираются уходить.

– Протянуть бы коз, а? – Зеня смотрит на баб, поднимается и орет им:

– Девочки, плывите к нам! Мы вам за щеку дадим!

Мы ржем.

– А знаете, есть бабы, у которых во рту триппер, – говорит Зеня.

– Как это? – спрашивает Щура.

– А вот так. Это у тебя такая жена будет.

Все хохочут.

– А вот и нет. У меня жена будет еще лучше, чем у тебя.

– А ты, Щурик, знаешь, что если я тебе ебну, то ты не подымешься?

– Ну а если я тебе, ты тоже не подымешься.

Пацаны ржут, а Крюк ехидно кривится и орет:

– Прикиньте – обосрали Зеню, обосрали! Я б не потерпел!

– Ладно, простим на первый раз, – говорит Зеня.

Он мог бы постелить хилого Щуру как нечего делать. Но Зеня сегодня добрый, так что Щуре повезло.

Дымят трубы завода Куйбышева. Солнце садится за холмы, прямо над Буйницким училом – Крюк там учится на тракториста. Я спрашиваю у него:

– Ну, что, Крюк, возьмут тебя в Венгрию или нет?

– Ясный пень, возьмут.

Зеня подкалывает Крюка:

– Это ты только говоришь. Не возьмут тебя.

– Возьмут. Я нормально учусь, без двоек, и поведение у меня нормальное. И мастаков еще ни разу не стелил. Кабан в том году съездил – и я поеду.

– Да, Кабан нормально съездил. По сколько им бабок давали?

– А я не помню. Там эти, как их?.. Форинты. Кабан говорил, он еще у крестьян денег забрал, поэтому и привез столько всего – и джинсы «супер-пэррис», и кроссы «адидас», и матке своей шмотки, и сеструхе. Говорил – в поезде, когда домой ехали, пошли с пацанами крестьян трясти на пиво – в поезде вагон-ресторан, все цивильно. Ну и если везут что нормальное, то чтоб тоже забрать. Только нормального ни хуя не нашли. Говорит – открываю чемодан, а там одни конфеты и шоколадки, бля.

– Кабан рассказывал – в Венгрии в магазинах все есть, и водка разная и жратва любая, колбаса там, и шмотки – бери не хочу, – говорит Щура. – А я в том году буду в мореходку поступать, в Астрахани, чтоб в загранку ходить.

– А учило?

– В жопе я видел это учило. Что я – слесарем буду работать? Пацаны говорили – после мореходки сначала год у нас по морю плаваешь, потом – в загранку. Шмоток привезу, маг японский.

– Раскатал ты гриб, Щура – просто пиздец, – говорит Куля. – Грибозакаточную машину дать? Ты хоть это учило закончи. В мореходку ему, бля.

* * *

Родоки вытянули меня на дачу – я там не был с того года. Они ныли, чтоб ездил помогать, а я уперся: вам это надо – вы и ездите. Сейчас вот съезжу один раз, чтоб потом меньше ныли – тем более, что на Рабочем сейчас делать особо нечего. Батон и Крюк поехали в деревню, один только Йоган остался, но на районе его никогда нет, все время в центрах – видно, кентуется с бабами со своего учила.

Ждем с батькой и мамашей троллейбус – ехать на вокзал. Не хочу, чтоб меня увидели пацаны – с родоками несолидно. Но на остановке – никого: рано, только восемь часов, все пацаны еще дрыхнут.

Троллейбус тоже пустой. Мамаша садится с батькой, а я напротив.

– Правильно сделал, Сережа, что поехал, – базарит батька. – И так никуда вместе не ходим, а мы ж семья все-таки. Нам надо почаще вместе бывать, правда, Любаша?

Мамаша кивает, хотя она, скорее всего, вообще не слушала батьку. Она его никогда не слушает.

– Заодно искупаешься – там же такое озеро великолепное, помнишь, сын? – продолжает батька. – Там я тебя и плавать научил, когда тебе восемь лет было. Вообще, там такие места замечательные – просто сказка. Были бы деньги – могли бы поставить нормальный домик, чтобы не только переодеться было где, а еще и отдохнуть, шашлычки там…

– С тобой у нас никогда не будет денег, – говорит мамаша. – А мечтать можешь сколько угодно. Это бесплатно.

На вокзале толпа дачников ждет электричку. Ее подают, и все кидаются на штурм. Мамаша первой заскакивает в вагон и занимает нам с батькой места. Напротив садится баба – лет шестнадцать – со своей мамашей. Она красивая и одета ничего: в белых штанах и белой кофте, хоть и едет, скорее всего, тоже на дачу. Были б они нашими соседями – я б зазнакомился, пока мамаша с батькой ковыряются в земле. Пошли бы вместе покупаться, а потом куда-нибудь на сеновал…

У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.

Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет.

Мы выходим на станции Друть, а они остаются.

Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы – деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами. Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.

Переодеваемся в «рабочую» одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.

После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них – выглядят они херово, хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов – руки худые, белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и плавки – на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что нас тут никто особо не видит – мне стыдно, что у меня такие родоки.

– Займись луком, Сережа, – говорит мамаша. – Это попроще будет.

Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда больше не поеду – ненавижу эту сраную дачу.

Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца – они не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и на белке остаются отпечатки.

Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка – это, конечно, ерунда, но сколько б он не выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится. Хочется попросить у него глоток, но при мамаше – западло.

На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать, и они скажут: пошли купаться.

Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро – покупаться и смыть грязь.

До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в «рабочих» шмотках.

В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при родоках к ним особо не подкатишь.

Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше – закрытый черный купальник года семидесятого, когда они с батькой один единственный раз ездили на юг. А после того она только в этой луже и купалась, ну, еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был малый. Батька – в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня плавки новые, югославские – красные с белыми полосками.

Я заплываю далеко, мамаша орет:

– Сережа, плыви назад.

Притворяюсь, что не слышу, плыву еще метров тридцать, потом поворачиваю. Батька с мамашей уже на берегу. Мы обсыхаем, идем на свой участок переодеться – и на станцию.

В электричке – давка, сесть негде. Всю дорогу стоим, держимся за железные ручки на сиденьях.

На остановке на вокзале стоит Кот, знакомый пацан с Рабочего – учится в двадцать восьмой школе. Я подваливаю, здороваюсь, и мы базарим с ним всю дорогу до Рабочего, типа я с ним еду, а не со своими родоками.

* * *

Сидим с Йоганом на остановке. Я спрашиваю:

– Что тебя никогда на Рабочем не видно? Все со своими бабами с учила? Ты там, видно, уже полгруппы отымел.

– А тебе что – завидно, да?

– Ничего мне не завидно.

– А что тогда? Могу дать телефон бабы, чтоб не завидовал. Ничего такая.

– С твоего учила?

– Не, эта не с моего. В школе учится, в десятый перешла. На Мир-2 живет. Сводишь ее в кино, потом отдерешь. – Йоган лыбится. – Есть на чем записать?

– Не-а.

– И ручки нет?

– Нет.

– Спичкой нацарапай на коробке.

Я достаю из коробка спичку.

– Пиши. Шесть-двадцать четыре – двадцать пять. Зовут Лена.

– И что ей сказать? Что ты дал телефон?

– Ты что, охуел? Так никто не говорит. Скажи, знакомый один дал телефон, а кто – просил не говорить. Не с Рабочего пацан.

– А если про тебя спросит – знаю или нет? Я ж ей скажу, что сам с Рабочего.

– Скажи – знаю, но так, наглядно.

Вечером звоню ей из автомата на Рабочем. Стекла в будке выбиты, а на телефоне нацарапаны кликухи и телефоны баб и пацанов. В соседней будке – никого, и хорошо: ненавижу, когда какой-нибудь урод слушает разговор, особенно с бабой. Набираю номер. Гудок, второй. Берут трубку, двушка проваливается.

– Алло. Лену можно к телефону?

– Это Лена. А кто говорит?

– Сергей.

– Что за Сергей?

– Ну, меня зовут Сергей. Хочу с тобой познакомиться.

– А кто тебе дал мой телефон?

– Так, один пацан с Юбилейного.

– Я вообще-то там никого не знаю…

– Ну, а телефон вот дали. Ну так что, познакомимся?

– Не знаю. Вообще, можно.

– Давай тогда встретимся где-нибудь в центре. Завтра, а?

– А завтра у нас что – суббота? Ну давай. Около «Октября».

– Во сколько?

– В семь.

– Хорошо.

– А как я тебя узнаю? Как ты будешь одет?

– Черные штаны и синяя рубашка с коротким рукавом.

– А роста ты какого?

– Так, среднего. Метр семьдесят шесть. А ты в чем будешь?

– Я еще не знаю – как настроение. Но я сама к тебе подойду. Все, пока.

– Пока.

Вешаю трубку. Рядом с будкой – Коля-забулдон в грязной майке «Москва-80», на плече наколота русалка. Я не видел, когда он подвалил.

– Что, стрелку забивал по телефону?

– Ага.

– Неправильно делаешь. Во-первых, никогда не надо у бабы спрашивать, где ей удобно и когда. Ты сам предлагаешь, понял? Если баба говорит «нет», то пошла на хер, звонишь другой. И еще, это самое… Скажи, как будешь одет, а сам оденься по-другому. Чтобы если уродина, то вообще не подходить.

– А если и она оденется по-другому?

– Вряд ли. Баба если идет на стрелку, то это тебе не просто так. Значит – манда зачесалась. – Коля гогочет.

– Ладно, спасибо за совет. Я пошел.

– Слушай, это самое… Подкинь мелочи, а то сижу на нуле. А?

Я лезу в карман, вытаскиваю, не глядя, несколько желтяков и «двадцарик» и даю Коле.

– Спасибо, браток. И смотри там, чтоб стрелка – все путем, чтоб с первого раза пару палок кинуть.

– Ага.

* * *

Стою у «Октября». В черных штанах и синей рубашке, как сказал. В других шмотках она меня не узнает и не подойдет. А кроме того, у меня других и нет нормальных.

Штаны я пошил в восьмом классе. Долго шарил по магазинам, искал материал – все не было ничего солидного. Потом увидел в ГУМе один ничего, взял метр-двадцать и отнес в «Силуэт», а не в ателье на Рабочем – чтоб хорошо пошили. Сказал, чтоб сделали «клеши», 26 сантиметров внизу – тогда на районе все пацаны ходили в «клешах». А потом, когда «клеши» немодные стали, отдал штаны в наше ателье и ушил. Но носил мало: они у меня выходные, одевал только на дискотеки. Рубашку мне мамаша недавно купила – давали в промтоварном на Рабочем, с угла магазина. В промтоварный если что и привозят нормальное, то дают всегда с угла, и сразу очередь. А туфли венгерские я сам купил весной. Мне мамаша дала денег – типа, ко дню рождения – и я пошел перед УПК в «Товары для мужчин». А там только привезли импортные туфли – три вида, и я взял одни за сорок пять рублей.

Уже десять минут восьмого, а ее нет. Ей тут идти пять минут с Мир-2. Я вон с Рабочего приехал – и не опоздал, даже раньше на десять минут.

Смотрю на каждую бабу: а вдруг – она? Но ко всем бабам кто-то подходит: или пацаны, или другие бабы, и если баба классная, то жалко, что не она, а если чмошная, то и хорошо.

Пятнадцать минут. Все, хватит стоять, не придет она. Иду к автомату звонить. Трубку берет старая баба – видно, мамаша.

– Алло, Лену можно?

– Да, сейчас.

Слышно, как она орет: «Ленка! Иди, это тебя».

– Алло.

– Привет, это Сергей. Помнишь меня – мы договаривались сегодня в семь около «Октября»?

– А… Понимаешь, мы поздно с дачи приехали…

– Ну, вообще-то, еще не так поздно.

– Да, но я устала…

– Давай тогда я сам подойду к твоему дому.

– Ну, давай… Это дом рядом со «Спорттоварами». Пятиэтажка. Крайний подъезд со стороны «Спорттоваров». Я выйду из подъезда.

– Хорошо.

Подхожу к ее дому. У крайнего подъезда сидят на скамейке старухи. Я спрашиваю:

– А в этом подъезде девушка Лена на каком этаже живет?

– На пятом. – Старухи лыбятся, вроде как им за счастье помочь пацану. Типа, потом не будут обсерать меня и ее.

– Спасибо.

Захожу в подъезд – он такой, как и наш: по три квартиры на площадке, только между этажами – выступы под окнами, и на них можно сидеть. Сажусь на выступ между четвертым и пятым и жду.

Открывается дверь – квартира номер пятнадцать. Выходит баба – довольно высокая, в длиной юбке и серой кофте. Нормального, в общем, вида: не супер, но и не чмошная.

– Привет, ты Лена?

– Да. А ты, значит, Сергей. Как ты узнал, что я на пятом живу?

– Бабки внизу сказали.

– А…

Стоим на площадке. Пахнет жареным салом. В какой-то квартире баба орет:

– Ты что, совсем дурак? Смотреть надо, что делаешь.

Ленка говорит:

– Давай уже никуда не пойдем, просто посидим здесь, а? Я устала на даче.

– Ну давай. Что, любишь на дачу ездить?

– Терпеть не могу. Но приходится – родителям помогать.

– Меня мои родоки тоже заставляли, но я сказал – не поеду, и не езжу.

Она садится на выступ рядом со мной.

Надо что-то сказать или спросить, а что сказать, не знаю. Задаю мудацкий вопрос: