Читать книгу Триптих второй: Любовь - Владимир Кузнецов - Страница 1

От выдоха поднялось облако пара, заплясало в свете несущихся навстречу фар, запуталось в бороде, оставив после себя белые следы. Словно седина в черных, как уголь волосах. Седина, сотканная из сотен шипастых, угловатых кристалликов. Ладонь в тонкой вязаной перчатке привычным жестом разгладила бороду. Изморозь белой крошкой прицепилась к шерстинкам, пар-выдох отразился от пальцев и попал на очки, на секунду сделав мир мутным и блеклым. Потом растаял, оставив узорчатые, морозные паутинки, блестящие в искусственном свете.

Черная борода, шерстяные перчатки и узкие прямоугольные очки в толстой черной оправе принадлежали парню лет двадцати пяти, высокому в оранжевой куртке, черных джинсах и замшевых серых кроссовках на рыжем меху. Парня звали Андреем, но все называли его Ежом – кличка из фамилии, пристала еще в школе. Еж широким, уверенным шагом двигался по тротуару нечетной стороны проспекта Революции, и могло показаться, что он точно знает, куда идет. Это было ошибочное впечатление. Несмотря на собранность и целеустремленность, двигался Еж совершенно бесцельно.

Декабрьская ночь, переполненная электрическим светом и человеческой суетой, беспокоила и пугала. Праздничная иллюминация фасадов слепила яркими, противоестественными цветами, люди вокруг сновали слишком быстро и слишком беспорядочно. Ежу было некомфортно здесь, а домой идти он не хотел. Монотонное, сосредоточенное движение спасало, успокаивало. В примитивной механике ходьбы можно было отстраниться, растворить мысли и чувства.

Кафе «Ампир» вынырнуло из-за темных свечей-кипарисов, ограждавших вход. Музыка – лаунж или дрим-поп – медленная, ритмичная пульсация, глубокие синтетические гармоники – забралась под кожу, завибрировала в костях, почти до боли, до судорог. На тонированных стеклах фасада мороз уже разрисовал края ломаной паутиной узоров. В ядовитом, цвета Блю Кюрасао, свете неоновой трубки, идущей под стеклом, от тротуара поднимались клубы пара. Снег, щедро посыпанный дорожной солью, таял, белой дымкой поднимаясь в промерзлом воздухе.

Еж посмотрел на свое отражение в тонированном стекле. Отражение было бледным, полупрозрачным – свет из зала пробивался сквозь него и за своим силуэтом Еж видел посетителей кафе. У самого крайнего столика, боком к стеклу, сидела девушка. Еж смотрел на нее снизу вверх – пол «Ампира» был на метр выше тротуара. Сначала тонкие, как спички ноги в высоких черных сапогах на шнуровке, белые шерстяные бриджи, талия перетянутая черным корсетом. Он замер, не решаясь смотреть выше. Он уже узнал, но боялся подтвердить, доказать себе это узнавание.

– Женька, – имя вылетело с облаком пара, запуталось в бороде, спустя мгновение белым пятнышком проступив на стекле витрины.

Когда он вернулся, ему сказали, что Жени больше нет. Именно так. Не «умерла», не «погибла». По ее телефону отвечала мама, аккаунты в соцсетях с ноября висели без обновлений. Подружки не отвечали на звонки и письма. Ее не стало, но это не было похоже на смерть. Смерть оставляет слишком очевидные следы, их нельзя спрятать, невозможно игнорировать. Нет, Женька просто исчезла, превратилась в слепое пятно в чужих взглядах, в чужих словах. В чужих мыслях.

Еж поднимает голову, чтобы посмотреть ей в глаза.

Это она. Жека Ворона, с худым, бледным лицом, темно-карими глазами и черными, жесткими от краски, волосами. Ее длинный, заостренный нос, тонкие губы – ее, такую, всегда было немного неудобно целовать. Привычные тени и тушь, отчего большие, темные глаза кажутся еще больше и еще темнее. Она смотрит прямо на Ежа, смотрит не отрываясь.

Еж срывается с места, в три длинных шага оказывается у входа, поднимается по ступеням, рывком раскрывает дверь, игнорируя пластиковую скороговорку хостесс, проходит в залу – прямо в куртке и шапке, с липкими хлопьями талого, соленого снега на кроссовках. Ему ото входа хорошо виден столик, за которым сидит Женька. Пустой столик. Еж замирает, сбитый с толку, ошарашенный, машинально отвечает что-то подоспевшему администратору, дежурно, нужным набором штампованных фраз, потом стягивает с коротко стриженого черепа шапку и проходит к столику. Он касается столешницы там, где лежали Женькины ладони. Винил холодный и гладкий, прикосновение пахнет пустотой. Подходит официант, выкладывает меню. Кожаный переплет, миллиметровый пластик страниц, кричаще, яркие фото.

– Рутрекер таки заблочили, – говорит за соседним столиком паренек лет восемнадцати. Его приятель прячет ладони в рукавах тонкого свитера, так что только пальцы торчат. В ладонях он сжимает большую кружку какао с зефиром. Кажется, что проблемы Роскомнадзора его не беспокоят. А еще Ежу кажется, что подросток – гомо. Сережка со стразом, подцвеченная красным челка.

– Это, конечно, пофиг, – продолжает парень. – Могли бы таким бесполезняком вообще не париться.

– Угу, – отвечает приятель, отпивая из кружки. Еж думает, что может все-таки это девочка. Угловатая девочка лет пятнадцати. С расцарапанным прыщем на скуле. Отвратительным, как и красный лак на коротких, обкусанных ногтях.

Закрыв меню, Еж поднимается и выходит из зала. Находиться здесь для него неприятно. Он видит, как дрожит ладонь, поднимаясь к ручке двери.

Снова ночь, мороз и режуще-белый ксенон фар. «Ампир» остается позади, длинный ряд витрин скользит вдоль левого плеча, впереди – площадь, многолюдная, шумная, ритмично вздрагивающая в такт ломаным басовым линиям брейк-степа. Еж вклинивается в толпу, тонет в ней, идет на дно медленно, как песчинка, покорный хаотичным потокам. Табачный ларек проступает справа, горит вертикальными рядами белых светодиодов, парных по четыре в каждом. По краям стекла – серебристые пятнышки-паучки изморози, искрящиеся от проходящего сквозь них света.

– Синий «Некст», пожалуйста, – кричит в слепой квадратик окошка, перекрывая вибрирующий эмбиент площади. Лезет в карман, доставая смятые купюры. Они липнут к шерсти перчаток, не хотят ложиться на вогнутую плексигласовую линзу кассы. Морщинистая женская рука забирает их, взамен выдав блестящий белый параллелепипед. Еж отходит на шаг в сторону, зубами снимает перчатку, распаковывает сигареты.

– Привет, – раздается из-за спины тихо, почти неразличимо в общем гудении. Он поднимает взгляд, через отражение в витрине посмотрев себе за плечо. Женька. Она стоит прямо за ним, так близко, что должна почти касаться его. – Я скучала.

Еж не оборачивается. Паника охватывает его, сдавливает внутренности, отдается звоном в ушах, бешеной скачкой пульса. Если он обернется, она исчезнет. Точно исчезнет.

– Я видел тебя в «Ампире» – говорит он. – Минут пять назад. Через витрину.

– Ты видел меня в витрине, – поправляет Ворона. – Это такая фишка. Витрина – большая видео-панель. На нее идет картинка с камеры, только с опозданием на несколько минут. Ты выходишь из кафе, а видишь себя еще за столиком. Как будто путешествие во времени.

– Круто, – произносит Еж тупо. Теперь он вспоминает, что не видел в стекле мальчика-девочку, хотя оно должно было сидеть спина к спине с Женькой.

– Как прошло лечение? – спрашивает Ворона. Еж пожимает плечами:

– Еще не прошло. Отпустили домой ненадолго.

– На праздники?

– Типа того. А ты? Куда ты пропала? Я тебя искал.

Женька молчала. Ее отражение… оно стало совсем прозрачным, сквозь него можно было рассмотреть суету прохожих, огоньки гирлянд. От тахикардии стало трудно дышать. Еж обернулся – больше не мог стерпеть. Пусть она исчезнет, но он должен посмотреть ей в глаза.

Ворона стояла перед ним, немного сутулясь и поджав тонкие губы. Мохнатые наушники, петля клетчатого черно-белого шарфа. Иней на ресницах.

– Ты не там меня ищешь, – сказала она тихо. – Это все из-за тебя. Не перекладывай на других.

Горло Ежа сдавило спазмом, в глазах потемнело. Как обычно бывало с ним в клинике, злость накатила болезненным приступом, захлестнула полностью, выдавив и исказив мысли. Мышцы свело до тремора.

– Я… не виноват, – выдавил он из себя. – Я тебе ничего плохого… не сделал!!!

Последнее слово он выкрикнул, так, что сразу человек десять обернулось к нему. Движение вокруг замерло, чужие взгляды навалились, стали давить со всех сторон.

– Эй, бро, ты че?

– Бухой? Не, упоротый.

– Жмых…

Еж завертел головой, стараясь пересечься взглядом с каждым, кто пялился на него. Это был его метод, секретное оружие. Парировать взгляд можно только взглядом. «Нормальным» всегда тяжело смотреть в глаза Ежу. Или таким как Еж. Им страшно, хоть сами они и не понимают, что их так пугает.

– Андрюха! Ежик! – голос из толпы, уже возобновившей свое броуновское движение, вырывался и ударил по ушам, заставив вздрогнуть. Рядом материализовался Вирус, один из старых приятелей, хромой понторез и клептоман.

– Колючий еж! – завопил он, хлопнув Ежа ладонью в плечо. – Ты как че? Сто лет тебя не видел? Уже дома? Вылечился?

Вирус не входил в круг тех, кто должен знать о клинике и о лечении. Но знал. В этом не было ничего удивительного – Вирус знался с кучей народу, постоянно крутился в разных тусовках, при этом ни с кем по-настоящему не сходясь. Знал все новости, слухи, сам разносил их, как и полагалось по кличке. Еж кивнул ему – ни на что другое он не был способен. Злоба и паника отступили, в голове стало пусто и холодно. Он обернулся к Женьке, ему очень хотелось взять ее за руку, почувствовать ее ладонь, пусть даже через перчатки.

Женьки не было. Ему показалось, что он видит, как она ускользает, растворяясь в людском потоке. Догонять теперь бесполезно.

– Я сейчас по лазертагу, – тем временем рассыпался Вирус. – На снайперке. Отлична тема. Стартанули, команда пошла вперед, а я – в сторону, ползком, по кустам. Только датчики подключаются – я уже одного выцепил, вижу – высунулся. Я его со ста метров снял…

– Ты когда Жеку последний раз видел? – перебил Еж. Вирус умолк, приподняв бровь и поджав губы.

– Ворону? – спросил он, играя под дурачка. – Давно. Месяца два назад. А что?

– А ничего, – качнул головой Еж. – Ладно, рад был видеть. Мне пора.

– Нету Вороны, – быстро сказал Вирус, отведя взгляд. – Говорят, уехала из города. Или даже из страны. Совсем уехала.

– Я только что с ней разговаривал, – нахмурился Еж, с трудом сглатывая комок, подступивший к горлу. – Ты разве не видел ее?

– Когда я подошел, ты один стоял.

– Она тут была! – Еж зло ткнул носком кроссовка в снежную кашу перед собой. Там должны были остаться ее следы… Нет, уже затоптали, ничего не разобрать.

– Андрюха, ты один стоял, – упрямо повторил Вирус. Еж посмотрел на него, чувствуя, как приятель напрягается, подбирается. Драться с ним Еж не собирался. Вирус не тот человек, с кем стоит драться. Против кулака тот не парясь достанет травмат, нож или баллон – что-то такое у него всегда с собой.

– Пока, Вирус, – не протягивая руки, Еж развернулся и ушел. Достал, наконец, сигарету, поискал по карманам зажигалку – не нашел. Дома забыл или выпала. Пришлось завернуть к еще одному ларьку, на окошке которого болтался токсично-зеленый силиконовый паучок. В клинике сигареты не запрещались, но это не помогало – уходило по две пачки в день и все равно курить хотелось неимоверно. Теперь, когда вышел, доза сама собой уменьшилась – пачки хватало на день, а иногда даже больше.

В морозном воздухе дым становится густым и вязким, таким, что можно почувствовать, как он касается кожи лица. Его завитки висят перед глазами, извиваясь медленно и лениво.

«Это все из-за тебя».

Холод окончательно высосал остатки тепла из-под одежды. Стопы и кисти стали болезненно деревянными, онемели нос и губы. Пора домой.

Женька, Женька, что с тобой случилось? Почему все говорят, что тебя нет?

Еж на самом деле понимал, что это как-то связано с ним, с его двумя месяцами в клинике, месяцами, в которые он просто исключил себя из жизни, позволил времени и миру течь мимо. Чем могли эти месяцы повредить Вороне? На что могли спровоцировать ее?

В квартире темно и пахнет канализацией. Тусклый, серебристый свет телеэкрана пробивается сквозь сатиновое стекло дверей. Не включая свет, Еж раздевается и идет на кухню. Там, под куцей, подслеповатой подсветкой неуклюже возится с кофеваркой.

– Тебе нельзя кофе, – голос матери заставляет его болезненно дрогнуть. Мышцы сводит внезапной судорогой, руку с кофеваркой начинает трясти.

– Немного можно. Врач говорит, главное не злоупотреблять.

– На ночь? Как ты заснешь? – мать явно не собирается отступать.

– Крепко, – Еж ставит кофеварку на базу, щелкает включателем. – Я сегодня видел Женю.

Он смотрит в глаза матери. В них смешиваются растерянность, беспокойство и страх. Она включает верхний свет, подходит ближе, внимательно вглядываясь в лицо Андрея, высматривая хорошо известные ей признаки. Не находит.

– Сыночка, Жени больше нет, – говорит она ласково. Пульс оглушительно стучит в ушах. В углу под потолком на тонкой, поросшей пылью паутинке черной точкой застыл паучок. Должно быть, давно мертвый.

– Я видел ее сегодня. На Никитинской площади.

– Я знаю, тебе сейчас и без того тяжело. Постарайся о ней не думать…

Щелкает кофеварка. Снаружи, смешиваясь с влажным шуршанием шин и низким урчанием движков, доносится примитивный бит и хриплый ганста-речитатив.

– Ты можешь просто рассказать все как есть?! – почти выкрикивает Еж. Ему сейчас очень, очень плохо. До судорог, до боли в костях.

Мама гладит его по плечам, бормочет что-то успокаивающее. Андрей не уверен даже: это он не слышит или она просто мямлит бессмыслицу? Отстранившись, он уходит к себе в спальню. Не раздеваясь, падает на кровать, глядя как темный потолок расчерчивают прямоугольники света от проезжающих внизу машин. Н боится, что мама пойдет за ним, снова начнет дотрагиваться до него, с глухой нежностью шептать, глотая подступающие слезы. Но слышится только щелканье двери в ее спальню и снова начинает бормотать телевизор, уверенно и приподнято. Еж достает смартфон, зажегшийся экран на секунду ослепляет, потом глаза адаптируются. Он заходит на ФБ, потом на ВК, начинает серфить по страницам друзей. Он ищет свежие фото или видео с Женькой, какие-то упоминания о ней в постах. В поиске он очень настойчив. Такого не бывало с ним очень давно – концентрация внимания долгое время была для Ежа процессом скорее внешним, чем внутренним – как бы странно это ни звучало. Теперь, впервые за много месяцев, он сам, без внешних воздействий, отдается одному занятию.

Проходит больше часа, прежде чем он вычисляет пороговую линию. Двадцать пятое ноября – начиная с этого дня мир вычеркнул Жеку Ворону. Люди перестали упоминать ее в постах, отмечать на фото, заходить на ее страницы, комментить ее фото с хендмейдом, которым она торговала через интернет. Двадцать пять. Какой смысл в этой цифре? Что она значит?

Еж мотнул головой, не давая себе зациклиться. Это тоже было знакомо – залипать на мелкие, незначительные детали. Нет никакого смысле в цифре «двадцать пять». Это просто маркер момента изменения. Надо думать за привычными границами. Надо думать за пределами.

Мысли ворочались медленно и тяжело, давили и угнетали своей неуклюжестью, угловатостью. Под кожей начало зудеть, словно туда запустили тысячу мелких, суетливых жучков – пугающе-знакомое чувство, чувство от которого внутри стало удушливо-жутко. Нет, так не должно быть, это уже прошло. Не отвлекаться.

Женька никогда не ходила в «Ампир». Если были в городе места, которые ей не нравились, то «Ампир» явно был в десятке лидеров. Там не было никого, кто мог бы случайно увидеть, узнать ее.

Еж подскочил с кровати, заходил по комнате. Два шага вперед, поворот, два назад. Повторить. Еще раз. Еще.

Никитинская площадь. Там всегда много народу, всегда движение, разбитое на мелкие тусовки. Они иногда гуляли там, когда хотели побыть вдвоем, но на людях, не в замкнутом пространстве. Они целовались прямо в толпе, чувствуя на себе чужие взгляды, стояли обнявшись, тихо перешептываясь друг другу на ушко. Им обоим нравилось это чувство, контраст интимности и общедоступности, самая граница дозволенного, сумеречная зона двусмысленностей.

Для них это была важная веха. Но ведь были и другие? Были. Велосипеды и Придаченская дамба, куда они ездили по утрам в выходные. У Ежа был вполне приличный хардтейл «Трек» с масляной вилкой и двадцать девятыми колесами, а у Женьки была бело-красная «Мерида». Свой вел Андрей продал еще осенью, а что стало с Женькиным… В любом случае, по такому снегу особо не покатаешься. Но дамба и подвесной мост были их особым местом.