Читать книгу Кир-завоеватель - Владимир Максимович Ераносян - Страница 1

ПРОЛОГ.

Крeз – царь Лидии и Солон —мудрейший афинянин.

Сарды, столица Лидийской империи, VI век до нашей эры.

Крёз давно искал союза с эллинами, интересовался их устройством жизни, хоть и не понимал пренебрежения к роскоши их так называемых философов и мудрецов… Этих странных аскетов, которых в отличие от оракулов он считал неискренними лукавыми проходимцами.

Эллины были отважными воинами, людьми дела, изысканных манер и изящных ремесел. Они располагали факториями в самых отдаленных уголках света, их торговцы трепетно относились к данному слову. Но самое главное – у них были превосходные корабли-триеры и отлично обученные пехотинцы-гоплиты.

Военная реформа, предпринятая в Афинах мудрецом Солоном, восхитила царя Креза, хоть он и относился с недоверием к представителям царских родов, отрекшимся от права на высшую власть в пользу какой-то там демократии…

Царь захотел встретиться с этим ученым мужем, путешествующим в его землях. Ведь благодаря Солону афиняне теперь могли выставить против своих врагов более многочисленное войско, чем раньше.

Идея Солона заключалась в даровании многочисленному городскому сословию-зевгитам, имущество которых было невелико, права добывать в боях за отечество не только славу и трофеи, но и возможность выдвинуться даже в архонты государства. Нововведение сделало из простолюдинов тяжеловооруженных пехотинцев, готовых к сражениям и вооружающихся за собственных счет. Уж на оружие-то у них средств хватало!

– Царь Крез, приветствую тебя я с искренним почтением. – Солон не потрудился сделать поклон царю, как было принято в Лидии, но Крез не выказал никакого недовольства. Он снисходительно относился к обычаям эллинов, почитал их богов и признавал прорицателей, к тому же, как искусный дипломат, он умел скрывать свое раздражение.

– Надеюсь, Солон, короткий отдых в садах моей столицы наполнил утомленного путника силой, а яства Лидии Великой пришлись по вкусу изысканному эллину? – деликатно спросил Царь, не вставая с трона.

– Что надо мне, кроме туники, кусочка мяса и бурдюка отменного вина… Всего здесь вдоволь, в том числе благодаря труду покоренных тобой эллинов Милета и Эфеса. Богам я кланяюсь, что ты, могущественный Царь, больше не сжигаешь урожаи своих новых подданных, предпочитая умеренную дань несносному ярму и рабству. – в словах Солона не было упрека, но царь увидел в них укор.

– Я ссориться с Элладой не намерен. – отрезал Крез.

– Я знаю, Царь, со Спартой ты учредил Союз.

– Ты недоволен? Что вместо Спарты я не предпочел Афины?

– Как раз, напротив, я доволен этим. – рассудил Солон, – Ведь золотой песок и самородки, что добывают для тебя рабы твои на реке Пактол, весь мир способны подкупить и обратить эллинов в наемников чужой войны, в которой сгинет вольность всей Эллады.

Крез ухмыльнулся. Откровенность мудреца из Афин показалась царю глупостью и наглостью одновременно. Крез согласился лишь с выводом гостя о том, что эллина всегда можно подкупить…

Глава 1. Пророчество о муле.

По обе стороны моря царь Крез прослыл баснословно богатым монархом, он стал чеканить золотую монету первым из царей. Его подарки не могли уступать слухам о его сокровищах. Поэтому когда из Спарты прибыли послы с тем, чтобы купить золото для выплавки их божества Аполлона, Крез не стал брать платы и подарил им требуемое золото. Тем самым он подкупил Спарту в надежде, что когда-нибудь именно Спарта откликнется на его зов о помощи.

Спарта благосклонно оценила дар Лидийского царя и собралась уважить его ответным подарком в виде огромной расписной чаши с изображением подвигов Геракла, вмещающей шестьсот амфор. Сделать чашу поручили самым искусным гончарам и художникам. Союз состоялся.

Заручившись поддержкой самого могущественного полиса Эллады, Крез все же не терял связей с афинянами. Мало ли! Может чаша весов склонится когда-нибудь и в их сторону. Поэтому он и принимал с почестями делегатов и послов из города, где решения принимались не тираном на троне, а толпой на базарных площадях у подножия акрополей. Какая все-таки мерзость! Этому Солону не занимать высокомерия, ведь не настолько же он глуп, коль придумал, как усилить войско.

Времена надвигались темные, Лидия соседствовала с мидянами и Вавилоном, голову поднимали персы. Подумать только, этот маньяк Астиаг, мидийский царь, отдал свою дочь, которая приходилась Крезу племянницей, за вассала Камбиса из Пасаргад. За облаченного в кожаные обноски перса, от которого вместо благовоний веяло дымом от костра и лошадьми!

Лазутчики Креза шныряли по всей Элладе, в Египте и в Вавилоне, докладывая о настроениях и приготовлениях к войне. Лидийского властителя интересовали мельчайшие подробности, даже изречения оракулов, особенно Дельфийской пифии, которая никогда не ошибалась.

Пророчество о муле – вот что заботило его день и ночь. Оно не давало покоя и требовало точного толкования. Предвещало ли оно беззаботную жизнь или грозило потрясениями для его династии?

«Коль над мидянами мул царем когда-либо станет,

       Ты, нежноногий лидиец, к обильному галькою Герму

                   Тут-то бежать торопись, не стыдясь малодушным казаться.»

Как может помесь осла и кобылы стать царем соседней Мидии, где правит его зять Астиаг? Даже мудрый Солон не смог объяснить эту нелепицу… А Герм – это река в его землях, в долине которой стоят его города, она питает его поля. Пифия указывала путь по реке туда, к Эгейскому морю? В сторону Эллады?

Ему, великому Царю, спасаться бегством? От кого? Бежать к этим эллинам, часть из которых он покорил, а другая готова за золото ринуться за него в сражение с любым врагом? Какая-то чушь!

Мулу не стать Царем, а ему не прослыть трусом! У мула не бывает потомства, а у него после случайной гибели на охоте прекрасного Атиса остался еще один сын, правда с рождения немой. Прорицатель предрек, что сын его заговорит в минуту смертельной опасности, которая будет грозить Крезу. Не от мула ли? Право, смешно!

Царь отмахнулся бы от всех пророчеств, но они поразительным образом сбывались. Да и не было рядом никого, кто смог бы сравниться в умении слышать богов с пифией. Вот почему он все же предпочел ублажать Дельфы, так же как Спарту.

Дельфы охотно признали в Крезе первенство и предпочтительное право для своих предсказаний. Сомнительное преимущество, но Крез пользовался им по надобности и без причины. А потому пророчества в его голове смешались. Важное стало второстепенным, и наоборот. Он по любому поводу обращался в Дельфы или Амфиарай, жрецов которых одарил и золотым щитом, и дорогими чашами, за разъяснениями всяких дел и толкованиями своих сновидений.

Лидийский царь, получающий дань от двенадцати прибрежных городов эллинов, старался быть с греками поласковее, ведь на Востоке за пограничной рекой Галис, самой длинной в этих краях, правил его враг Астиаг, царь Мидии. Чтобы умилостивить его, Крезу пришлось пожертвовать дорогой сестрой, выдав ее замуж за соперника. А теперь до Сард доходили слухи, что Астиаг заставляет знатную лидийку царского рода предаваться разврату с обычными наложницами не только в его дворце, ублажая старого негодяя, но и в храме богини Анахиты, месте, приобретшем дурную славу.

Крез ненавидел зятя, этого зазнайку. Война покойного отца с мидянами не закончилась ничем и обернулась вследствие солнечного затмения, которое обе стороны сочли предзнаменованием поражения, заключением обоюдовыгодного мира и династического брака.

Будь проклят Астиаг, царь Мидии! Уж он точно не мул! Иначе утащил бы лидийские сокровища, навьючив собственную спину, в свою столицу и Экбатаны. В Сардах портиков с мраморными колоннами больше, чем галерей во всей Мидии! У варваров нет вкуса, они не склонны к изяществу и наукам, в их империи царит дикость!

Наступит благословенный день, и провинции Мидии, хотя бы те, что простираются за рекой Галис, будут принадлежать лидийцам. Об этом мечтал Крез. Грезил и беспрестанно молился фригийской Кибеле и могущественному Аполлону, который в нее влюбился. Крез верил, что боги на его стороне, ведь он не забывал задабривать их в святилищах и осыпать оракулов дарами.

Глава 2. Определение счастья.

Мир с Мидией был хрупок, но никто его не нарушал. Царь Крез наслаждался свалившимся богатством. Его вельможи и военачальники, долго не видевшие кровопролитных сражений изнежились, а по сему интриговали, борясь за расположение повелителя.

Эллин Солон явился для лидийцев диковинным пришельцем. Его манеры и велеречивость казались загадочными и непостижимыми. Он развлекал царя и двор, и даже сонм жрецов, своими умозаключениями и выводами, не хуже пифии.

Он фонтанировал самыми сумасбродными идеями, которые никак не походили на достойные внимания мысли, но ведь эти заявления воплотились в законы Афин, и уже только поэтому выводы знатного оратора заслуживали пристального внимания царя.

Крез приказал показать гостю акрополь Сард, поводить его по вымощенным улицам с золотыми статуями богов и героев, царским конюшням и баням, а потом продолжил беседу с эллином сперва под сенью пальм и кипарисов, а затем во дворце.

– Знаешь ли ты человека счастливее меня? – спросил Крез, уверенный в том, что эллина поразило его богатство, даже без того, чтобы показывать ему сундуки, набитые золотой монетой.

– Я знаю такого человека… – как ни в чем не бывало и на полном серьезе ответил Солон. – Это мой согражданин, афинянин по имени Телл.

Крезу стало любопытно, чем же так счастлив этот Телл, коль мудрец счел его счастливее самого могущественного и знаменитого своим несметным состоянием повелителя. Наверняка Телл не обладал даже десятой долей того, что увидел Солон, и сотой долей того, чего эллину не показали.

– Телл был человеком высокой нравственности, оставил после себя детей, пользующихся добрым именем, – продолжил невозмутимый эллин, – Имущество Телла уместилось бы на твоем царском дворе, но в нем было всё необходимое, и он был доволен тем, что имел. И, самое главное, погиб Телл со славой, храбро сражаясь за отечество. Он заслужил репутацию истинного, но невероятно скромного героя.

Царь усомнился в разумности доводов странника и воспринял слова Солона лишь за присущее афинянам желание спорить даже с очевидным. Не мог же признанный мудрец и в самом деле так думать, ведь единственным мерилом успеха в жизни по мнению Креза могло быть только баснословное богатство, за которое легко покупалась и власть, и любовь самых красивых гетер, и лояльность войска, которое обеспечивало надежную защиту от покоренных племен. Что, как не золото являлось первопричиной счастья?!

– Ты просто спорщик, как и все эллины! – посмеялся Крез, пока еще добродушно. Сарказм повелителя Лидии развеселил и его свиту. Лишь Солон и глазом не моргнул. Он стоял как истукан, что тоже несказанно удивило Креза, – Хотя я не исключаю, что ты чудак! Ведь не смеешься ты над тем, что молвишь. И не боишься показаться слабоумным, хоть вроде не являешься шутом. Ну что ж, давай поспорим! Что первопричина счастья, и что оно такое по-твоему?

Задав вопрос, Крез тяжело вздохнул, задумался, и, бросив взор на свиту, выпалил еще:

– Постой! Уж не пытаешься ли ты оскорбить государя и заслужить тем самым кару, сказав мне эту чушь в глаза? Обидеть хочешь, ревнуя к моему союзу со Спартой? Так ненавидишь лакедемонян, что хочешь навлечь беду на себя и следом на свой народ? Похоже, ненавидишь и своих сограждан тоже, стать жертвой хочешь, пав от руки свирепого царя, ты возомнил себя жертвоприношением, угодным богам? Так ты хитер, разгневать хочешь своего Зевса, и развязать войну, став ее поводом? Да ты гордец! Разоблачил тебя! Не трону, так и знай. Но посмешища теперь тебе не миновать! Готов ты спорить?

– Я спора здесь не вижу… – спокойно начал грек, – Здесь недоразумение. Оно же – заблуждение. Твое. Не я ведь измеряю счастье обилием золота и серебра.

– Солон! – вмешался кто-то из вельмож, – Как можешь жизнь и смерть простого человека ровнять иль ставить выше могущества и власти царя Лидийского.

– Признаюсь, так. Бывает и такое, – не унимался грек, – Сегодня царь, а завтра – смертный. Лишь боги эту участь миновали, но с ними я о счастье рассуждать не стану. Неведомы их мысли и поступки для меня. Однако, я могу предположить такое, что боги умерли бы от зависти к счастливчику Теллу, если бы они могли умирать, как люди.

– Хорошо! Хорошо! – занятная поначалу беседа переросла в с трудом скрываемое раздражение. Крез хотел осадить Солона и прилюдно превратить мудреца в глупца, а потому спросил, – Знаешь ли ты кого-то еще, кроме этого Телла, еще более счастливого.

Солон подумал и ответил:

– Знаю.

– Кого?! – насторожился Крез.

– Аргосцы Клеобис и Битон. – грек выдал еще два имени, о которых никто в тронном зале никогда не слышал. Все переглянулись и уставились на Креза. Царь сморщился, словно проглотил плод лимонного дерева. К горлу властителя подступил комок, напоминающий неочищенную фисташку, но, Крез, подавляя свой гнев, все же решил во что бы то ни стало, победить в этом споре, поставив дерзкого Солона на место, и при этом сохранив репутацию непревзойденного ценителя юмора.

– А это еще кто!? – развел руками Крез. Окружение едва подавило улыбки.

– Два брата-силача, весьма любившие друг друга и свою мать. – тихо изрек Солон.

– Ты издеваешься? И чем же знамениты эти два простолюдина!? В чем счастье их? – не сдержался царь, внутренне коря себя за снисходительность к явному идиоту, выдающему себя за мудреца. Царь уже не верил в то, что этот человек мог придумать, как увеличить афинское войско.

– Позволь спокойно рассказать их путь к зениту счастья. История понравится тебе и многому научит. Из нее можно почерпнуть изрядное количество божественного знания… – Солон был так уверен в своих словах, держался с таким достоинством, что ропот прекратился. Все присутствующие прониклись невольным вниманием, – Мать этих братьев была жрицей храма Геры. На празднике она должна была явиться на повозке, запряженной волами. Волы паслись на пастбище свободно, и не пришли однажды. Праздник уже начинался, а волов так и не нашли. Тогда Клеобис и Битон, увидев слезы матери своей, опаздывающей на ритуал в храм Геры, сами впряглись в повозку и провезли ее через горы и равнину на расстояние в пятьдесят стадиев и в срок доставили ее на удивление граждан! Все как один, кто это видел, называли мать Клеобиса и Битона счастливицей, да и она от счастья вся светилась! Народ рукоплескал и прославлял мать за таких детей!

– Так мать счастливей всех, иль братья, которых она родила!? – уловил Крез, чуть не прослезившийся от смеха, который так органично возмещал злобу.

– Дай мне закончить свой рассказ. – потребовал эллин, пренебрегая субординацией, – Я говорю о братьях. Коль мать их счастлива, то счастливы они. Послушай дальше. Она торжественно просила у богов самой лучшей участи для своих отпрысков. И с ними вот что приключилось: пока их мать прилюдно приносила жертву в храме, народ восторженный их угощал без меры лучшим островным вином. Напились братья так, что и не встали утром. Их мёртвыми нашли. Стяжав такую славу, без боли и печали узрели смерть.

– И хочешь ты сказать, что боги их забрали угодной жертвой по просьбе жрицы-матери?! Не чушь ли это! Окончание твоей истории больше напоминает горе, а не счастье! А сей исход наградой мне не кажется, сплошное наказание! – гладил бороду Крез, закатываясь ржанием, словно жеребец у водопоя.

– Для нас, эллинов, важно то, что мы считаем счастьем. У каждого свои законы и обычай… – Не сдался мудрец, не желающий внимать ни оскорблениям, ни доводам царя.

– Тебе меня не запутать, хитрец! – воскликнул Крёз, сменив веселье гневом, – По твоему человек, окончивший свои дни как жертвенное животное, и есть счастливчик? Меня же ты не ставишь совсем в число счастливых людей… Так?

– Царь Лидийский! – на сей раз повысил голос грек, – В жизни бывают всякие превратности судьбы! Зачастую принести себя в жертву ради чего-то очень важного, ради спасения невинного, ради своих детей или целого города и есть истинное человеческое счастье. Что может быть торжественнее и величавее бесстрашной смерти героя. Она угодна богам и возводит героя на Олимп в сонм богов, сохраняет о нем память и награждает народной любовью навеки.

Крез задумался, вспомнив о своем немом сыне. За его выздоровление он смог бы пожертвовать своим богатством. А жизнь отдать? Пожалуй, нет.

– А ведь ты прав, умереть героем – истинное счастье… И смерть, угодная богам – достойный выбор. Но как узнать – угодно ль им твое самопожертвование? – Крез облокотился на подлокотник трона в виде крылатого льва, испытывая логику гостя на прочность.

– Узнать, угодна жертва или нет, при жизни человек не может. Хоть царь, хоть раб. Никто! – уверенно ответил афинянин, – Но точно лишь одно – ошибкой будет гордиться счастьем данной минуты и изумляться благоденствию человека, если ещё не прошло время, когда оно может перемениться. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей. Кому бог пошлёт счастье до конца жизни, того мы безусловно считаем счастливым. Но важны так же и обстоятельства его смерти! А называть счастливым человека при жизни, пока тот подвержен опасностям, – это всё равно, что провозглашать победителем и венчать венком атлета, ещё не окончившего состязания! Это лишено смысла! Я точно сумею определить, счастлив ты или нет, только после твоей смерти, царь!

Свита Креза возмутилась. Сановники всполошились, главный стражник ждал от царя сигнала схватить наглеца, заковать и бросить в подземелье. Но Крез сказал:

– Ты странник, верно, Афины не зря покинул. Утомили всех твои нравоученья. Они бессмысленными кажутся на первый взгляд. Стоптал сандалии ты до дыр, Солон. Я новые тебе преподнесу, чтоб в путь отправился ты в города эллинов и там провозглашал свои бредни, которые безнаказанно вещал в моем дворце. В моем сердце они не нашли понимания, но задержатся и заставят задуматься. Ты скрасил мой досуг. Теперь же отправляйся в обратный путь и соблазняй своей лженаукой простачков и ротозеев.

– Прощай, мой царь, тебе я не желаю зла. Пророчество про мула слышал я. Берегись того, что от кобылы выйдет и осла…

–Иди своей дорогой, Солон, не повторяй оракулов слова. Я не боюсь животных, да и сам я в жертвенные козы не стремлюсь, как ты успел понять! – царь отвернулся.

– Не зарекайся! – предостерег Солон, оставшийся на месте и вернувший на мгновение внимание царя.

– Не учи! Ты не провидец, а всего лишь чудаковатый болтун. Я не могу понять, как смог ты уговорить Афины жить столько лет по твоему закону? – высказал Крез свое недоумение.

– Я заключил негласный договор в святилище, – честно признался философ, – нарушить принятый закон возможно лишь когда я вернусь на родину. Если нет меня, то он будет соблюдаться десять лет.

– Теперь мне ясно все! – заливался смехом Крез, – В Афинах ты изгой! Сограждане твои на все готовы, даже жить по твоему закону, лишь бы не видеть и не слышать твои тирады. И я их в Сардах слушать не намерен. Хватает мне Эзопа – бывшего раба с острова Самос! Я приютил его в своем дворце, и так же речь его странна, но я терплю убогого горбуна! Похоже, он один восхищается тобой! Его не прогоню, он веселит меня, а ты ступай, глупец, хотя бы в Вавилон или в Египет. И там смеши народы! Я не жаден на шутов. Но чтобы не забили тебя камнями, наглость поубавь. А лучше – не болтай, а слушай. И если говоришь с царем – добавь немного лести, тогда уйдешь с подарками, а главное – живой. Сам рассуждаешь о роковой смерти героя, но можешь умереть ни за что и бесславно!

– Спасибо за сандалии, мой добрый царь… Желаю счастья.

– В твоих устах желание такое звучит зловещим пожеланием скорой смерти! – Царь снова пошутил и засмеялся во весь голос. Солону вручили новые кожаные сандалии и с одобрения Креза проводили к выходу всеобщим гоготом, насмешками и топотом, словно заморского шута или фригийского флейтиста.

                        Глава 3. Юродивый старик Эзоп.

– Не выгнали взашей, хитон не изорвали, помоями ты не измазан, на том скажи им всем спасибо… – пожалел Солона сгорбленный старик, сморщенный как жаба, с верблюжьими губами и шершавым как у ящерицы носом. Он выглядел поистине уродливым и казался неодушевленной статуей, но с глазами, живыми как огонь. В руках он держал сеть для ловли рыб и кольцо с двумя жареными сардинами.

Догнал он мудреца, которого прогнали, в речной долине и предложил полакомиться рыбкой.

– Богатством царь пытался ослепить тебя, но ведь достаточно порой одной рыбешки, чтоб сытым быть, а он не соизволил пригласил тебя на трапезу. Возьми, поешь, мудрец.

– Спасибо, я не голоден, – даже не обернулся Солон. Но старик не сомневался, что Солон примет его предложение, но несколько позднее.

– Приятно слушать мне тебя, Солон, в отличие от пифий Дельф и прорицателей Амонны. Они – мошенники и шарлатаны. – пристал он к мудрецу.

Измученный жаждой Солон, довольный что добрел до реки, сперва собирался проигнорировать старика, но зачерпнув ладонью воды из Герма и отпив глоток, подобрел. Как только ему стало хорошо, он, наконец, обратил внимание на неказистого старика и почему-то решил не пренебрегать разговором с ним, присев на песочный берег.

Иногда беседа с нищим и отшельником приятнее диалога с вельможей. Уж это Солон знал на собственном опыте. Он взял рыбешку и отломил кусочек. Вкус был отменный, и соли вдоволь. Таяло во рту.

– 

Бери вторую, соплеменник мой, – протянул вторую сардину старик.

– Я насытился, добрый человек. Все в меру хорошо. Оставь себе, собрат. Давай же перейдем мы к пище для души. В чем распознал ты мошенничество пифии из Дельф? – теперь Солон был расположен к разговору.

– Оракул лишь жонглирует словами, искусно, как поэт Эзоп. – ответил согбенный уродец, – Принес к нему в руке я воробья и спрятал птичку в лоскуток. Спросил: живое что-то я принес иль мертвое держу в руке. Оракул думал долго, и ответил, что от меня зависит состояние сокрытого предмета. Коль захочу, он будет жив, а нет – то он испустит дух…

– 

Все верно вроде, чем же ты недоволен?

– Признал оракул сам, что все в руках моих. От человека ведь зависит его судьба.

– 

И от богов.

– Но не от пифии-всезнайки! Так я в лицо сказал – теперь приговорен. Апломба много и усыпан он дарами, а не боги. А предрекают так, что как ни поверни – все сбудется. Двойное дно в любом их предсказании, толкуй как хочешь – будешь прав в итоге!

– Мы все мошенники отчасти. И кто такой Эзоп, чтоб пифию бранить?

– Я и есть Эзоп. Меня здесь сумасшедшим все считают.

– Признай, что зачастую выгодно бывает быть дураком, не так ли. – понимающе прищурил глаз Солон.

– Еще как. Вот притча о летучей мыши, что раненая пала оземь. Ее схватила ласка, и мышь взмолилась о пощаде. Но ласка хищная сказала ей в ответ: «Не милую я птиц. Вражда с крылатыми навек»! А мышь ей: «Не птица я, а мышь!» И отпустила ее ласка. В другой же раз, упав на землю, попалась мышка ласке новой. И вновь взмолилась о пощаде. А ласка ей: «Мышей я не прощаю, ненавижу их!» А мышь в ответ: «Какая же я мышь, я птица!» И снова оказалась на свободе. Вот так и я: когда мне надо, могу и дураком я показаться.

– Хитер. Но прав ты. Я тоже прибегаю к такому старому как мир приему. Однажды прикинулся я полоумным, сказал я то, что думают вокруг, но не признаются вовек.– кивнул Солон.

– 

И что же? Помогло для достижения цели?

– Сгодилось. К войне я призывал, когда все запретили о ней вещать. В итоге мне доверили войска, и выиграл я сражение.

– Ого! Прислушались к тебе, даже когда ты притворился идиотом! Мне это не грозит. Обидно мне…– разоткровенничался Эзоп, – Язык мой полон наставлений, но их никто не слышит.

– Не жди признания от глупца. – посоветовал Солон, – В его признании толку мало. Придет твой истинный ценитель. Кто знает, может это будет великий человек и новый царь! И насладится он твоим советом.

– Дождусь ли? Стар я. Хоть и жаловаться не на что! Бывший раб – обузой стал я для хозяев. Вот и свободу даровали мне, отправив в сардские жаровни к Крезу, но у жаровни сам я сытым стал. Царь оценил, что соплеменники мои меня так ненавидят, и даже в Дельфах со скалы меня бы скинули за то, что развенчал их лживость.

– Судьбу благодари, не Креза. И не кичись, что удалось тебе вывести на чистую воду оракула из Дельф. Это не так.

– Как это не так!? Так, никак иначе! Ведь сам я – мастер изворотливого слова. Могу как уж я извиваться речью! Двоякий смысл закладывать в памфлеты!

– 

Но сам при этом знаешь истину? – просверлил Эзопа глазами Солон.

– В ней путаются сами боги, откуда же уродцу знать замыслы богов. Вот, например, пророчество дельфийское о муле… Что это значит? Царь меня спросил, а я ответил, что не хочу я объяснять пророчество из Дельф: они и так приговорили бедного поэта к позорной смерти за то, что не признал я их авторитет. К тому же вдруг я ошибусь. Всего лишь человек я. Все выводы мои исходят лишь из скромных наблюдений, из опыта скитаний и страданий. С богами мне не суждено общаться, но знаки их я вижу в повседневной жизни.

– В глазах твоих я вижу философа и мудреца. Готовься же и ты при жизни к высмеиванию и поруганию. – вздохнул Солон, – Я покидаю проклятые Сарды. Твой царь противен мне. Он изгаляться мастер, но притчу пифии про мула ему никто не объяснил, а зря. Род нечестивый проклят Креза в пятом поколении. Черед его настал, он пятый в роде. Кифары отпоют его на пепелище.

– Все это было, да и будет после нас. Глупец не разглядит в науке божий сказ… – с искренним сожалением проводил Солона Эзоп.

Следовать за ним дальше по дороге поэт не стал, вернувшись в Сарды. Здесь, как и в дальнейшем нашем повествовании, Эзоп окажется нужнее…

Глава 4. Астиаг – царь Мидии.

Экбатаны, столица Мидийской Империи.

Жрецы и маги Мидии выстроились в ряд перед царем Астиагом, чтобы ответить на прямой вопрос грозного правителя. Они не хотели разгневать властелина, но еще меньше желали показаться глупцами и лишиться своих привилегий.

Астиаг не имел привычки проверять пророчества, как царь Лидии Крез, однако Астиаг не был столь же снисходительным к изречениям и толкованиям ученых мужей, он не прощал ошибок. Время могло расставить ловушки произнесенным словам, и заманить в сети даже признанного оракула за неосторожно выроненные предсказания. А если бы в его владения проник какой-то грек и выпалил слова, которые пришлись бы не по нраву, беды эллин не миновал бы точно.

Молвил самый старый из магов, коему нечего было терять.

– Да, государь, все так, именно из чресел дочери твоей родилось опасное семя, оно истребит твое царство и ниспровергнет богов в угоду незримого Бога.

– Предлагаешь умертвить только что родившегося наследника? Убить младенца? Предлагаешь, чтоб я приказал лишить жизни собственного внука на основании необъяснимого пророчества? Ты в своем уме, жрец? Смотри мне в глаза. – Его дыхание стало прерывистым, а глаза наполнились кровью.

– Пророчество верное, мой царь. – подтвердил старец.

– Так же верно ты служишь мне, а главное, так же точно истолковываешь приметы, как моему отцу Киаксару? Расскажи мне, с чего ты сделал такие выводы, что моей империи грозит опасность не от коварного Креза, водящего дружбу с эллинами, а из-за этого мальчика? Он ведь не мидянин даже, его отец – перс! Деревенщина!

Аситиаг бросил взгляд на сановников, ухмыльнувшись. Сановники улыбнулись в ответ. Мидяне с пренебрежением относились к жившим в вассальной Пасаргаде горцам, которые никак не могли остепениться, словно не в силах были забыть свое кочевое прошлое.

– В его жилах течет кровь Манданы, он рожден от слияния трех династий. И будет имеет права на трон трех царств. – заявил слуга культа.

– Целых трех царств!? – переспросил Астиаг.

– Всего трех царств, но покорит весь мир. – невозмутимо ответил жрец.

– И вы так же думаете? Вы подтверждаете это? Хотите смерти моего внука? – обратился царь к другим магам, но они не осмеливались подать голос. Лишь опустили глаза в знак согласия.

Вбежала Мандана, дочь царя.

– Отец, где мое солнце! У меня забрали моего сына. Гарпаг, твой полководец, унес его прямо в корзине, голодного! Где твой внук?

Она заплакала, отец обнял ее, но Мандана вырвалась. Она почуяла что-то нехорошее.

– Ты неслучайно захотел, чтоб я вернулась из Пасаргад в столицу и рожала здесь? Не мастерство дворцовых повитух и родная природа тому причиной, ведь так? Ты ждал, кто появится на свет, сын или дочь. От этого зависело твое решение. И мальчика ты обрек на смерть! За что!? Скажи и я уеду к мужу! Приму боль как подобает царевне! Скажи! Я требую!

– Дочь моя! Я Царь империи мидян. Твой муж Камбис – мой вассал, но управляет он свирепыми народами, которые могли восстать и свергнуть мою власть, будь у них повод. – отрезал Астиаг.

– Ведь не было у них малейшего желания, а повод появился только что… Когда ты отнял мое солнце! – Мандана смотрела на отца, не отводя взор.

– Нет, дочь моя, у персов вряд ли хватит духа пойти войною на мидян. – изрек Астиаг, вызвав показное одобрение свиты, – Они из ариев, как мы, но только истинный вождь, в жилах которого течет моя кровь, был бы способен их сплотить. Было ошибкой выдать тебя замуж за перса. Если хочешь остаться в Экбатанах, останься, никто тебя за это не осудит. А вассал Камбис утрется, он ничто! Он знает, что в моих силах его заменить. Желающих – хоть отбавляй! У оседлых персов есть еще марафии и маспии. Их вождям не нравится возвышение пасаргадов.

– Всему виной тот сон? – прервала отца Мандана, – Из моего чрева растеклась река, залившая столицу и всю Азию… Ты испугался сна?

– Я не боюсь ничего.

– Тогда я возвращаюсь в Пасаргады к мужу, своему Камбису, чтобы утешить отца, потерявшего своего первенца, – заявила дочь царя.

– Езжай, куда хочешь! – махнул рукой Астиаг. Больше нечего опасаться. Вождь одного племени, даже большого, даже искусного в верховой езде и стрельбе из лука, не сможет противопоставить регулярной армии могущественной Мидии ровным счетом ничего. Камбис не сумасшедший, он не осмелится на месть. Астиаг отдавал последние распоряжения, отправляясь в свои покои. – Снарядите караван верблюдов! Отвесьте сундук серебра и отрезы лучшего сукна в подарок, кувшины и чаши, павлина и лучших охотничьих соколов. И скажите персу, что дед умерщвленного младенца так же безутешен, как и его отец. Просто так распорядились боги. И не забудьте объявить траур во всей империи! А по истечении дней плача устройте пир в моем гареме!

Глава 5. Собака и пастух.

Гарпаг, пользующийся абсолютным доверием царя, не мог ослушаться приказа повелителя. Он видел страх в глазах обессиленной Манданы, но не позволил ей даже попытки остановить неотвратимую судьбу. Когда она схватила его за руку, сановник оттолкнул царевну, хоть и знал, что вскоре пожалеет об этом, и она никогда не простит его… Даже понимая, что он всего лишь пешка в руках всемогущего царя, десница и охотничий пес Астиага.

Теперь, когда он держал в руках корзину с укутанным в пурпурное покрывало младенцем, оставшись наедине с обреченным по царской воле малышом, он заметил, что решительности поубавилось. Он сошел с колесницы, бережно неся корзину, боясь навредить младенцу, которого должен был убить.

Одно дело – сражаться в бою даже с превосходящим врагом, стоять перед лицом неминуемой смерти под градом стрел и убивать покусившихся на замыслы государя, а другое – лишить жизни невинное чадо.

Неужто сон Манданы вещий, и этот отпрыск трех царских родов – Лидии, Мидии и Персии, этот гибрид несовместимых враждующих кровей, действительно настолько опасен, что приговорен к смерти еще до того, как открыть глаза и увидеть принадлежащий ему мир.

Это крохотное ничтожное существо, не способное себя защитить, так напугало жрецов, что эти шарлатаны и дармоеды, дабы оправдать в глазах царя свою полезность, убедили Астиага в опасности, исходящей от этого мальчика.

Как это могло произойти? Как они довели до такого изуверства разумного прежде воителя и архитектора, Астиага, держащего в руках империю? Когда он стал столь подозрительным, что не щадит собственного внука? Безумный Астиаг…

– Пастух, чья это отара? – спросил сановник, остановившись у ручья, куда прибилось стадо овец для переправы вброд. Пастух запыхался и потому ответил не сразу.

– Царя… Здесь все его, на этих землях. Оазис дивный весь – его домен. Собаки только здесь мои… И слушают меня беспрекословно. Скажу – набросятся и разорвут любого вора. – присмотревшись, он добавил, – Тебя я знаю, ты – Гарпаг! Герой империи и знатный воин! Я служил под твоим началом во время осады Ниневии!

      Пастух почтительно поклонился.

– Воин, но не убийца… – покачал головой военачальник, задумавшись о чем-то своем и поправив покрывало в корзине. – Ты, значит, ветеран?

– Да, господин. Тогда ты был хазарапатиш и тысячей командовал! Недосягаемый, суровый! Куда тебе меня запомнить было! Когда вавилоняне-союзники попятились назад, мы по твоей идее сделали высокую насыпь под стену ассирийцам, забрались на курган и быстро одолели их. Тогда еще тебя стрела чуть не сразила! Не помнишь ты меня!

– Не ты ль меня накрыл! Знакомое лицо!

– Я! Верно! Неужели ты узнал! И запомнил мое лицо! Эко диво! Я – Митридат. В честь Митры* наречен.

Гарпаг с некой брезгливостью обнял Митридата, а на глазах пастуха проступили слезы. Сановнику было не до сентиментальных воспоминаний, но он все спросил:

– Так ты не пал! Значит, выжил. Как рана?

– Зажила давно.

– Все ходишь в пастухах чужих отар? Такой храбрец, но почему же не обласкан властью?

Митридат улыбнулся и пронзил своего бывшего командира обжигающим взглядом, но тут же отвел взор, словно скрывая какую-то застарелую обиду. Потом пастух вздохнул, сел на огромный валун, погладил шершавый камень и начал вспоминать вслух:

– У воина с пращой, оторванного от земли каппадокийской в интересах Мидии, тогда был только камень, но не было щита. Я щит добыл в бою. Трофейный. Но ты велел легкой пехоте атаковать. И мы по бескрайней равнине без лишней ноши ринулись прямо на ассирийских всадников. Кто пожалеет крепостных и нищих, тем более из племени вассалов?! И даже щит приобретенный в обозе мне пришлось оставить. А дальше штурм на зубчатые стены, твое чудесное спасение… Да, был я без щита, но сам я превратился в щит. И от стрелы тебя укрыл…

__________________________

*Митра, Мифра (на древнем авестийском языке Miora – букв, «договор», «согласие») – древне-иранский мифологический персонаж, связанный с идеей незыблемости договора, а также выступающий как бог солнца. (Здесь и далее прим. автора)

Гарпаг прокашлялся от пристального взора своего спасителя, которому не воздал по заслугам.

– Еще не все… – продолжил Митридат. – Когда я раненный остался в водах Тигра, на левом берегу, бурное течение унесло меня на бревне от разрушенной осадной башни. Очнулся я в Междуречье, выполз на берег и снова потерял сознание. Там в шатрах пировали вавилоняне. Все праздновали свадьбу их царя и сестры великого Астиага. Они меня и подобрали. Придя в сознание снова, увидел я, что закован. Как я не объяснял халдеям, что служил в войске Мидии, назвал имя своего хазарапатиша, тебя, мой господин, поведал, что дома меня ждет жена, союзники мне не поверили и увели в плен. И вместе с иудеями-рабами я строил Зиккурат, проклятую башню в честь их божества Мардука, которая должна была соединить землю с небом.

– Да, но все же ты вернулся?

– Из плена вырвался я с помощью случайного знакомства. Помог мне старец-иудей, весьма почтенный в своем народе. У них он звался непонятным словом «пророк». Он говорил с их Богом Яхве напрямую. Так он считал, по крайней мере. Он мне пообещал даровать свободу, но взял зарок, чтобы я тоже когда-нибудь подобно ему спас невинную душу даже ценою собственной жизни. Я не поверил, что у него получится избавить меня от рабства, но все же возразил. Сказал, что вряд ли я исполню обещание, потому что у меня есть уязвимое место. Моя жена. Я так ее люблю, что если ее жизни будет угрожать опасность, то не спасу, а наоборот, убью и сотню я невинных. Но он стоял на своем, сказав, что она любит меня не меньше, что нам предстоит какое-то общее испытание, и что это испытание спасет не одного, а целый народ.

– Раз ты здесь, значит у иудея получилось?

– Еще как, он стал толкователем снов при вавилонском дворе. Правда, влияние его было шатким, так как жрецы Мардука ревновали его славе. Того и гляди, пророка вновь могли упечь в темницу или бросить в ров со львами на растерзание, но он успел – гонец приказ принес, чтоб меня разыскали, снарядили в дорогу и выпустили на все четыре стороны. Я посох взял, вот этот самый, у него. Он мне предрек, что стану пастухом. И палка эта пригодилась мне не раз, когда после возвращения бродил я в поисках исчезнувшей жены по всем селеньям.

– Нашел ее?

– Да, но не в родном краю, в столице разыскал, здесь, в Экбатанах. Она после войны отправилась сюда за мной, живым, или забрать мои останки. Здесь разыскала мою хазару, но ей поведали, что муж ее покрыл себя позором, стал дезертиром и с поля боя бежал как трус.

– Кто же посмел? – Гарпаг нахмурил брови, но вдруг вспомнил девушку, которая к нему явилась выспрашивать про какого-то пропавшего без вести. Он опустил глаза.

– Да… – решил закончить Митридат, – Она скиталась после. Без еды, в одних лохмотьях. Бросали кости ей, как водится, дразнили бездомной собакой – Спако по-мидийски. Так имя это к ней и прилепилось. Вот и живу я с тех пор с любимою и верною «собачкой», которая пришла издалека, чтобы меня найти. В итоге, я ее узнал, когда из миски она лакала воду вместе с псами Астиага прямо у конюшни. Живем со Спако там, у горы горбатой, и скоро Спако разрешится, надеюсь хватит нам на пропитание.

– Прости меня, – повинился Гарпаг, – возьми, здесь пара золотых. – Он протянул монеты.

– Я своим рассказом не выпрашивал подаяние. Мне хватает на жизнь. – отказался пастух.

– Это не милостыня. Это плата. – жестко отреагировал сановник.

– Я плату не возьму за твое спасение. Это был долг воина.

– Знаю, это плата за другое.

– За что?

– Оставлю я тебе корзину с мальчиком. Мне Астиаг отдал приказ его убить.

– Убить? – не поверил своим ушам пастух.

– Ну да, убить. Или утопить. Не важно. Главное – жизни лишить. Тебе я эту грязную работу поручаю. Тебе не привыкать! Коль спас ты негодяя, коим, вижу по глазам, меня считаешь, убьешь ты и невинного. Дело нехитрое! И заодно озолотишься.

– А если откажусь? – сверкнул очами пастух.

– Тогда ты сам падешь от меча, и Спако я скормлю голодным псам, понятно!? Сам ты сказал, что если будет ей угрожать опасность, то сотни можешь загубить невинных жизней. А здесь – раз плюнуть! Всего одно дитя! В жестокости и неблагодарности моей в душе твоей сомнения, вижу, нет. Так что не спорь! Песчинка ты в моих глазах. Я даже имени в хабаре не спросил того, кто меня спас во время штурма Ниневии.

– Как же я смогу его убить?

– Хоть посохом своим, пусть даже иудейским.

– Я понял. Давай корзину. Золото себе оставь, Гарпаг.

– Скажи, как думаешь, «злодей», «невинных душ губитель»… Так выразиться ты хотел? Мне все равно, пастух, учти, проверю я, как ты убил младенца. Пришлю людей, когда случится все. Ты тело мне покажешь. Иначе – смерть придет в твое жилище. Забыл я снова, как зовут тебя?

– Я – Митридат, в честь Митры нареченный, богини, чтящей договор.

– Вот и хорошо. Надеюсь, мы договорились. Позволил ты себе меня унизить, пристыдить… Так получай за дерзкое свое поведение безжалостный приказ. Каппадокийцы ничего не стоят. Я в пекло посылал и тысячу таких, собакам собачья смерть!

Гарпаг ударил пастуха плетью, оставил корзину с младенцем и умчался в своей колеснице, обдав пастуха горячей пылью.

            Глава 6. Смерть младенца.

С понурой головой пастух отправился домой, через ручей, затем по склону в гору. Отара блеяла, предчувствуя своим животным чутьем, большое бедствие. Овцы не стремились на вершину, им всегда было уютнее у подножия.

Митридату казалось, что небо опустилось – слишком низко висели тучи. Горный стервятник вил у морщинистой скалы, где стояла одинокая унылая хижина. Из нее доносился плач Спако.

По извилистой тропинке он поднялся наверх, заметив, что сучка ощенилась. Ее нужно было покормить, чтобы она набралась сил после родов. И следует отгонять других псов от миски. Щенки вышли славные. Будничные мысли возникали сами по себе, словно ничего не произошло и перед ним не провели черту, за которой у человека уже нет выбора…

Перед тем, как войти в жилище, пастух поставил корзину с младенцем под куст терновника. Подальше от пекла. Малыш был спокоен, не осознавая, какой злой рок над ним навис, и что уготовили его новорожденной и чистой как пух неоперившегося птенца судьбе не боги, а взрослые люди, коим должно защищать, а не убивать жизнь. У Митридата пересохло в горле. Если бы было возможно отдать свою жизнь взамен… Но худшее ожидало пастуха спустя мгновение.

То, что Митридат увидел, могло ввергнуть мужчину, даже такого сильного духом, в уныние.

Его Спако, окровавленная и обессиленная, лежала на их неказистом ложе, накрытом овчиной шкурой, и обнимала руками мертворожденное дитя. Их мальчика. О нем они мечтали, о нем говорили, его ждали. О, всемогущие боги! За что вы ниспосылаете на людей столь тяжкие испытания? И разве могут вынести люди такое бремя и воспрять, пережив такое?

«Все же было хорошо, она носила его без видимых осложнений. Ни разу не жаловалась…» – подумал с горечью Митридат и разжал руки своей жены, чтобы извлечь мертвого малыша. Надо было взять себя в руки. Ради нее. Спако нужна была поддержка, а не растерянность. И Митридат собрал остатки воли и мужского начала в кулак. С трудом, но у него получилось.

Спако закричала.

– Отдай!

Но Митридат сделал еще одно усилие, и она разжала пальцы.

Он вышел из хижины, бережно, словно еще живого, держа бездыханного сына. Руки действовали словно собачьи лапы, инстинктивно замуровывающие нечистоты в песке. Мысли не путались, потому что их будто не было вовсе, и он исполнял чей-то сверхъестественный план. Сам не понимая его логику и цель, он превратился в орудие чужой воли.

На самом деле призрачный план все-таки был. Он хотел сейчас только одного – чтобы Спако успокоилась. Чтобы его любимая не тронулась умом, или еще того хуже, не наложила на себя руки.

…Вдруг Спако услышала плачь. До нее донесся плач мальчика. Она хотела встать, но силы оставили ее. Она пребывала в смутном сознании, когда муж спустя мгновение вошел в их убогое жилище , держа на руках здоровое дитя!

– Митридат! Это…

– Это наш сын, Спако, наш сын. Он жив.

Он протянул ей младенца, и она заплакала от счастья, не спрашивая ничего, ведь ее добрый муж в ее глазах всегда казался кудесником и чародеем. Его не сделал грубым ни тяжкий труд, ни плен, ни скудность пропитания. В его мозолистых руках она всегда встречала ласку и защиту. И теперь они принесли настоящее чудо, чистого и прекрасного мальчика, ожившего и преобразившегося в мановение ока.

Жизнь снова обрела смысл. Она вскормит свое дитя, даст ему имя, согреет и подарит сердце, она укроет и вскормит его своим молоком, чтобы он когда-нибудь стал таким же сильным, как его отец, ее любимый и чуткий волшебник Митридат…

…Они явились под вечер. Слуги Гарпага. Митридат встретил их у подножия – с ними не стоило делиться радостью Спако. Иначе, они отнимут не только радость, но и его любимую.

Митридат отвел их к отвесной скале и показал вооруженным слугам сановника то, что они хотели видеть – умерщвленное дитя, укутанное в пурпурный плед царевича. Погибшее тельце кромсал стервятник, угнездившийся в трещине скалы. К нему было не подступиться близко.

Проверка состоялась. Они с сочувствием похлопали пастуха по плечу и бросили к его ногам мешочек с серебром.

– Ты выполнил договор с Гарпагом. Он велел оставить серебро, даже если ты откажешься вновь. – сказал посыльный сановника.

– Я не за плату сделал это, а из страха за жизнь, но не свою. – гордо бросил удаляющимся воинам пастух.

– Ясное дело, ты спасал свою «собачонку». Довольствуйся счастливой жизнью с той, которую отымели после хазарапатиша все сотники! Твоя замухрышка голодная и за кость обглоданную готова была отдаться! – напоследок бросил, брызжа слюной, пожилой воин с проседью в бороде, – Дурак каппадокийский!

Митридат бросился на него, но получил удар в живот рукоятью боевого топора. Он рухнул на землю, но превозмогая боль, швырнул серебро в людей Гарпага.

– Вы псы! Это неправда!

Каппадокиец рыдал, жалея, что нет сил для мести. Потом ногтями впился в землю, нащупал камень, сжал его изо всей силы, но передумал бросить вслед удаляющимся. Глядя в их спины он лишь тихо прошептал:

– Да, я исполнил договор, но не с Гарпагом. Да не нарушит клятвы в честь Митры нареченный… Прежде я дал слово пророку-иудею. И я его исполнил. Он вызволил меня – я спас, как обещал, невинное дитя.

Посыльные Гарпага уже не слышали, что говорил себе под нос раздавленный пастух. Они были озабочены иным. Важнейшим делом было `– немедля рассказать о подтвержденной смерти внука Астиага своему хозяину Гарпагу, ответственному за поручение повелителя. А он уже обрадует известием царя, затем жрецов, вельмож. Их всех оповестит, чтобы придворные готовили наряды, соответствующие скорби траурных дней, а после их исчисления – хитоны в золоте и жемчуга для пира.

Когда вернулся в дом печальный Митридат, увидел он умиротворение. Горел очаг. Дымок клубился с крыши. Младенец пил живое молоко из наполненной груди Спако. Ребенок присосался к своей кормилице и пищал от удовольствия, облизывая набухший сосок. Жена улыбалась, переполненная эмоциями.

– Сияет он как солнце. – промолвил пастух, любуясь кормлением.

– Как солнце! – подтвердила Спако. – Кир! Так и назовем.

– Так тому и быть. – не спорил Митридат. – Солнце пребывает вечно. Светило жарче пламени любого. Оно и греет, и сжигает. Ты не боишься близко так от солнца находиться?

– Нас будет греть! Врагов расплавит!

– Да услышат тебя боги.

– А кто там приходил, я слышала, внизу?

– То псы хозяйские отару проверяли… Я стукнул посохом – они хвосты поджали и снова за ручей.

Митридат никогда не упрекнет ее за то, в чем не было ее вины. О мести же обидчику Гарпагу еще будет время подумать.

Откуда было знать простому пастуху, что обретя счастье, уже он отомстил. Могущество вельмож – иллюзия, чем они ближе к всемогущему царю, тем незавиднее сановника судьба. Когда устав – лишь прихоть властелина, жизнь – на расстоянии двух его ладоней.

Пастух, перебирая поленья подаренным в Вавилонском плену посохом, смотрел на угольки и размышлял о бренности земли, невинных и пророке. И зародилась в нем мечта о том, что скоро будет у него помощник, своя отара, дом получше и подальше от безумного царя и его свиты. Он научит мальчика всему, что сам умеет: пасти стада, метать булыжники пращой, стрелять из лука и объезжать самых резвых коней, коими славилась Каппадокия, страна славных лошадей. Когда-то его родина была свободной, но мидяне покорили ее и увели табуны.

Глава 7. Вавилонская башня и квартал богачей.

Магнаты-ростовщики, латифундисты и жрецы верховного бога Мардука жили в районе Бит-Шар-Бабили у северного дворца. Они ненавидели царя Набонида и сына его Валтасара, соправителя отца и командующего халдейским войском.

Жрецы называли Набонида неблагодарным, ведь он больше не хотел идти на поводу и каждый раз на праздник по случаю Нового года прикасаться к ладоням статуи Мардука в храме Эсагила в знак смирения перед элитой.

Набонид осмелился провозгласить другого бога – Сина, этого старика с голубой бородой, самым важным. Какое кощунство, ведь Син, бог Луны, обитал в Харране и Уре. Тем самым Набонид хотел отложиться от назойливых магнатов и служителей культа, он искал поддержки у племен арамеев, чтобы стать полностью независимым в своем царстве. Это низкое племя стало его опорой.

– Да кого он из себя возомнил! – шептались жрецы, полагая, что возмущаются достаточно громко. Но дальше ропота дело не заходило. Пока…

Времена Навуходоносора и возвысившегося при нем Вавилонского Царства прошли. Башня и городские ворота богини Иштар, расписанные голубой глазурью, все еще радовали глаз, но в городе уже было полно лазутчиков мидян и предателей, при удобном случае готовых запустить врага, окажись он достаточно сильным, чтобы разорить великий Вавилон.

Ну а пока не пришел «освободитель», пленные иудеи и аравийцы точили и обтесывали камни в окрестностях Ниппура и привозили их повозками в Вавилон. Столичные ремесленники обжигали кирпич, рубили тростник для укрепления кладки.

Башня устремлялась все выше и выше. Город разрастался вместе с Зиккуратом, только не ввысь, а вширь. Возводились мосты через Евфрат, рабы рыли ров, соединяли его каналами с рекой, строили стены шириной в двенадцать локтей, умельцы украшали врата сиррушами со змеиными головами, рогатыми турами и огнегривыми львами.

Богачи и жречество жировали. Упивались вином и ели вдоволь мясо, рыбу и дичь на серебряной посуде, добытой халдеями в успешных завоевательных войнах. При этом завидовали царю и его сыну Валтасару, которые шиковали еще заметнее и ели вкуснее, а пили из золотых чаш разрушенного вавилонянами во времена Иудейского царя Седекии Иерусалимского храма.

Магнаты копировали на своих фасадах барельефы крылатых сфинксов, подражая царским дворцам, выкладывали свои улочки мраморной брекчией, розовой и зеленой, как на Дороге процессий. Но это было всего лишь жалким подобием царских крепостей, украшенных лилиями, финиковыми пальмами и висячими садами Семирамиды.

Как допустили они, что этот выскочка Набонид и его сынок так возвысились и уже не считаются с теми, с чьих рук получили они царскую власть и положили начало новой династии! Пересечение торговых путей, по которым шли бесконечные караваны с пряностями, благовониями, тканями, медной и серебряной посудой, украшениями и оружием, обогащало их и питало амбиции. Они ждали своего мессию, так же, как иудеи, но совсем для других целей. Им нужно было не спасение, а власть.

Их устраивала лишь безоговорочная власть клана, способного как и раньше диктовать свою волю царям, ограничивать их полномочия представительскими функциями и, если потребуется, то свергать неугодных властителей, финансируя перевороты.

Они научились виртуозно подговаривать вождей племен на восстания, натравливать халдеев на амореев, амореев на арамеев, арамеев на аравийцев, и привлекать, когда потребуется наемников Элама, лучших лучников Азии. Они готовы были даже на явное предательство и призыв на царство мидян, сомнительных союзников и извечных врагов Вавилона одновременно.

На интересы народа, который во время интервенций всегда подвергался разорению, им было наплевать. Ведь они жили в районе Бит-Шар-Бабили! К нему вел мост, который разводили в темное время суток. До них было не добраться, почти как до царя. Почти. Это «почти» им не нравилось больше всего на свете.

– Что говорит этот иудей, который чтит своего незримого Бога? – спросил своего сына Валтасара убывающий в Харран царь Набонид.

– Говорит, что нам недолго осталось править, отец, он сумасшедший. Ссылается на манускрипты, ведет записи. Печется о своих сородичах-иудеях, заступается за них и трижды в день молится своему Богу, отвергая Мардука. Ты же сам допустил его ко двору, вот он и создал целую библиотеку… – отвечал Валтасар, оставаясь в столице наедине с лестью придворных и своей неопытностью. – Может хватит это терпеть? Бросить его в ров со львами, сжечь все папирусы и пергаменты?

– Сумасшедший не боится смерти, он жаждет ее! Я бы лучше бросил в ров этих жрецов с Бит-Шар-Бабили и нуворишей, припрятавших золото в своих земельных наделах, которые больше моих. Из-за них я иду в поход. Чтобы сравниться с ними, я рискую потерять то, чем обладаю. Не трогай его. Он толкует сны. Для нас иудейский пророк безобиден, тем более – он из знатного иудейского рода. Пусть покровительствует своим, иудеи никогда не воспрянут как угроза. Истинная опасность – знать. А для них этот иудей как заноза в пятке! – посоветовал отец.

Это был последний совет Набонида. Он сел на коня и убыл из Вавилона в сопровождении верных арамеев. Иноземцы стали его преторианской гвардией. В благодарность Набонид принял их бога Сина. Он принял бы и иудейского покровителя, если бы это народ был силен. Но иудеев смирил великий и непобедимый Навуходоносор, вот кто не боялся своей свиты!

Надвигалось жаркое лето, от которого в Вавилоне могли укрыться только богачи. За фасадами дворцов совершались аморальные оргии. Валтасар , молодой соправитель Царства, избавившись от опеки отца, предавался разврату вместо того, чтобы укреплять власть Набонида. Пророк Даниил наблюдал за беспечностью юного царя со стороны. При дворе знали о покровительстве к нему Набонида, но относились с подчеркнутым презрением. Он что-то знал.

– Надо избавиться от этого иудея, раньше, чем он нас выдаст. – заговорщики, собравшиеся в квартале нуворишей, убеждали друг друга в необходимости лишить беззащитного иудея жизни.

– Да откуда иудею знать, что замыслили мудрейшие жрецы, не преувеличивайте способности ничтожного пустобреха! – уверял собравшихся верховный жрец храма Эсагила.

– Но он говорит, что скоро явится какой-то Кир и спасет его народ, что это написано в их книге.

– Тогда непонятно, почему Валтасар сам не убьет его! Ведь он предрекает то же, что и мы! – шутка вызвала всеобщий восторг.

Жрецы и магнаты чувствовали свое превосходство над глупым Валтасаром, чью бдительность они легко усыпили лестью. Пророк же в их глазах был шутом, а имя Кира еще не озарило Азию ослепительным светом. Таким ярким, что высокий Зиккурат, главная достопримечательность Вавилона, не сможет его загородить…

Глава 8. Пророк Даниил.

– Отстань от нас со своими увещеваниями и предостережениями! – отгоняли Даниила его сородичи, но он неутомимо продолжал им докучать.

– 

Вы забыли завет! – кричал он. – Вы отвергли Бога и не чтите пророков!

– Уж не ты ли , пророк!? – никто не верил этому человеку. Ведь Даниил пользовался всеми благами придворного чиновника, но при этом называл других приспособленцами. Не это ли – лицемерие.

Было еще, как минимум, три причины. Во-первых, он был еще молод. Пророки должны быть седы и сгорблены. Во-вторых, Бога, который позволил сотворить такое с якобы избранным Им народом, пора было забыть. Халдейские истуканы, даже деревянные фетиши, оказались могущественнее. Мардук доказал свое величие строительством башни до небес и бесподобной красотой Вавилона. И в-третьих, династия ослабила гнет. С иудеев сняли кандалы, разрешили перемещаться в пределах Междуречья.

Гетто в Ниппуре процветало. Иудеи дышали свободнее иных рабов, ведь они были предприимчивее и научились подкупать сборщиков налогов. Жизнь была не беззаботной, но довольно сносной.

Уважаемые халдеи даже брали дочерей Израилевых в жены, почитая за равных. Во всяком случае так говорили наместники и жрецы. И в гареме иудейки были на первостепенном положении, их вовсе не ущемляли. Так рассказывали евнухи дорогих домов, забирая первых красавиц в район Бит-Шар-Бабили и дворцы двух царей Месопотамии.

Великий и грозный Вавилон мог бросить вызов самому Египту и держал в страхе мидян и персов. Разве может кто-нибудь за этой длинной стеной угрожать Вавилону? Ведь за зубчатой крепостью еще одна, потом ров, соединенный с Евфратом, и мосты, которые в момент опасности разведут. Покорить Вавилон не под силу ни одному воину, кем бы он ни был. Бесполезная трата времени!

– Зачем ты, безумец, вселяешь надежду! – Даниила гнали именно этими словами, – Не навлекай беду на наш народ. Не призывай мессию, который еще не родился.

– 

Родился, и живет уже десять лет! – с блеском в глазах отвечал Даниил.

Его не смели бить и выталкивать со дворов, как пророков Иеремию или Иезекииля, ведь он был приближен ко двору. Иудеи научились заискивать перед сильными мира сего, но с пренебрежением относились к своей миссии в этом мире. Даниил мог расслышать оскорбления, посылаемые в спину, но даже не оборачивался, так как знал, что изрекших в его адрес проклятия никогда не признается из страха быть наказанным. Поэтому он лишь улыбался.

И лишь дети искренне интересовались его словами:

– Десять лет!? Нашему спасителю?

– Да, пока он мальчик, примерно такого же возраста, как вы. Он растет нам на спасение. Он выведет нас из плена и позволит отстроит храм в Иерусалиме. Для нашего Бога, которого ваши отцы забыли. А может быть и не знали…

– 

А наш Бог сможет одолеть Мардука?

– 

Наш Бог не будет сражаться с Мардуком.

– 

Почему? Он его боится?

– 

Нет, потому что наш Бог есть, а Мардука нет.

– Даниил, а ты не боишься, что за эти слова твои дорогие одежды разорвут жрецы, а тело – львы.

– Конечно, боюсь, но вы же не донесете. В детях нет подлости. Грех появляется там, где заканчивается детство.

Его не дразнили, над ним не издевались, как над босым и чумазым Иезекиилем, которого считали юродивым за то, что вел себя странно и мог пролежать на одном боку целую вечность, довольствуясь подношениями в виде куска хлебы и миски с водой. Но его точно так же ненавидели те, кто не хотел делиться репутацией мудрецов и ролью поводырей своего народа.

Даниил проповедовал о том, что мессия придет, и будет он не иудеем, а инородцем. Что Вавилон покорится какому-то Киру. Это стало основной претензией к нему главных священников.

Слова Даниила долетели до иудейского Синедриона, находящегося в подполье. Изгнание сделало из них затравленных зверьков. Они не понимали, как оскорбление верховного божества Мардука не сходит Даниилу с рук. Они даже написали несколько жалоб Набониду, но он дал прочитать все кляузы своему толкователю снов и очень удивился, что тот не хочет отомстить клеветникам и доносчикам. Царь лишь спросил:

– Произносил ли ты столь кощунственные речи в адрес бога Мардука, сомневаешься ли ты в его существовании?

– Я не сомневаюсь лишь в том, что Мардук не существует. Бог есть только один. И он – не истукан. – честно молвил царю Даниил.

– Я не стану наказывать тебя и сдавать на съедение этим гиенам из храма Эсагила. Я сам не люблю Мардука, имею к нему претензии, почему он сделал своими служителями этих алчных негодяев. Я черпаю силы в лучах Лунного бога Сина. Он – мой защитник и живет в Харране. Там я в безопасности. Но мне интересны истоки твоего бесстрашия. На какого бога ты уповаешь? Где он живет, твой Бог.

– 

Он вездесущ. Он присутствует везде, даже в тебе, царь.

– А зачем же тогда ты хочешь возвести для него новый храм в Иерусалиме, раз ему не нужен дом?

Даниил задумался, но через мгновение ответил:

– Дом молитвы нужен людям, он напомнит им о Боге. Просто у них короткая память.

– Не лучше ли расставить идолы с его изображением везде, где только можно, чтобы напомнить людям о его существовании, раз они утеряли память? – предложил царь Вавилона. – Я не возражаю. Чем больше богов в Вавилоне, тем мы сильнее. Скоро все истуканы будут стоять здесь.

– Нет, государь, – изрек Даниил, – Бог ревнитель, он не захочет стоять среди высеченных идолов. Именно поэтому он не раскрывает своего лица. Никто не видел Бога.

– Тогда любой человек сможет сказать, что он Бог! – заключил царь. – Ведь никто не видел его.

– Что ж, человек, осмелившийся на такое заявление, должен будет совершить чудо. Но и тогда он станет лишь орудием в руках Господа, ибо Господь позволит ему это сделать.

– Зачем же твой Бог будет делиться способностью к совершению чудес с человеком?

– Наверное потому, что он любит свое создание, и дает ему право распоряжаться не только своей судьбой, но и своей верой. – заключил пророк.

– Великодушие, достойное царей. – кивнул Набонид, – вот только это слабость – позволять отрекаться от себя. За это должно грозить наказание.

– Наказание – да, но и прощение. Вот поэтому, царь, скоро с небес прилетят херувимы и серафимы – ангелы нашего Бога, чтобы осенить Мессию, который разрушит Вавилон и выведет из плена мой народ!

– Ты в своем уме, иудей, я не поверил пасквилям на тебя, но твоя дерзость сама себя выдала! Когда-нибудь ты окажешься во рву со львами! – взбесился царь, но лишь прогнал Даниила с глаз.

Проходя мимо стражников и жрецов Мардука, недоумевающих, почему Набонид в очередной раз пощадил высокомерного иудея, Даниил произнес, не скрывая, все, о чем думал:

– Ты прав, царь, когда-нибудь я окажусь во рву со львами, но Господь убережет меня. В отличие от тебя и твоего сына. Ты хоть и бываешь добр ко мне и тем, за кого я прошу, но ты жалок в своих заблуждениях. Иногда ты восхищаешься истинным Богом, но не перестаешь почитать идолов. Ты соглашаешься, но не веришь, что Мессия скоро придет и разрушит Вавилон…

Первосвященники вавилонской диаспоры иудеев, прослышав о непростом положении Даниила при дворе и его могущественных врагах в лице жрецов Мардука, хотели погубить называющего себя пророком совсем за другое. Он утверждал, что иудеев спасет некий Кир. Хуже всего из уст этого выскочки звучало то, что этот Мессия не будет иудеем.

– Твой поганый язык смеет утверждать, что нас выведет из плена инородец? – показательный суд над Даниилом, не взирая на его положение и влияние, устроили в подпольной синагоге, больше походящей на подземелье.

– 

Так предсказал Исайя. Вы не читали? – с пренебрежением бросил Даниил.

– 

И когда же это произойдет? – пытались подловить первосвященники.

– Не скоро. Семьдесят лет еще не прошло. Нашему освободителю ныне только десять лет, он еще совсем юн.

– 

Так где же он?

– 

Откуда мне знать?

– 

Ты же пророк!

– 

Ну вот и вы признали меня пророком…

– 

И где же твой посох?

– 

Он передан в добрые руки тому, кто наставит на путь грядущего Мессию.

– 

Какой наглец! Кому же ты равен из великих пророков? Иеремии?

– Разве не помните вы, те, кто застал Иеремию, его слова: «Ты влек меня, Бог, и я увлечен, Ты сильнее меня – и превозмог, но я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною. Ибо лишь только начну говорить я: кричу о насилии, вопию о разорении, донося слова Твои, а моя проповедь обращается в поношение мне и в повседневное посмеяние». Не из-за вас и таких же, как вы, сказал тогда Иеремия: «Не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя его…»? Но не смог молчать, ибо Господь вложил в его уста обличение. Вместо того, чтобы слушать Иеремию, царь Седекия бросил его в темницу, обвинив в предательстве. Только за то, что пророк предрек гибель народа, отложившегося от Бога и пророков, и разрушение храма, оскверненного грехом! А ведь это случилось.

– 

Замолчи! – потребовали старейшины.

Даниил не останавливался.

– Седекия в первый раз ослеп, когда ослушался Иеремию, который предостерегал от восстания против Вавилона и предрек семидесятилетний плен за это! – гневно продолжал Даниил, – Забыли, что случилось потом? Пришли к вам на помощь союзники-египтяне? Помогли вам инородцы, которых вы ждали? Ведь вы ждали египтян с нетерпением! Так почему сейчас отвергаете мессию-инородца? Участь Седекии прискорбна, на глазах убили детей его и затем ослепили, а народ увели в рабство в долину Евфрата. Но хуже всего, что вы смирились! Вы привыкли! Вас все устраивает, души ваши прогнили, как льняной пояс, брошенный Иеремией в расщелину скалы. На шеях ваших ярмо, то самое, что носил пророк на своей груди перед Седекией, когда устал говорить в пустоту. Обреченный царь слушал только вас, тех, кто говорил лишь о счастье народа и благоденствии. Лицемеры! Вы изрекали только то, что от вас хотели услышать. Но царь – не Бог. Иеремия был поруган за правду, он предрекал бедствия и несчастья. Разве достоин я хотя бы шнурка на сандалии пророка. Нет. Я мелок и ничтожен в сравнении с ним. Но даже сейчас, когда я предрекаю спасение и возрождение Иерусалима – вы недовольны. Ибо вы пустили корни в стране идолов, ярмо вросло в ваши шеи! Вы не хотите домой! Вам не нужен дом Божий! Вы променяли свое первородство за чечевичную похлебку, как Исав! Так почему вы так упорны в неприятии спасителя чужих кровей, если народ ваш молится в рощах чужестранным деревянным истуканам?!

– Точно! Он гордец! Возомнил себя подобным Иеремии! Он плут! Жонглирует словами как гадальщик и учит нас, как жить! – возмутились иудейские старцы, – Таким же был Иезекииль, тоже мнящий себя устами Господа!

– Не смейте произносить имя Иезекииля, истинного пророка! – заорал на старцев юный Даниил, – Вы превратили святого в юродивого. Не оскверняйте хоть память о нем. Я ухожу с этого судилища, и вы не убьете меня. Ибо смерть по навету Синедриона падет на невинного гораздо позднее, и агнец Божий станет Мессией и покроет светом весь мир, пренебрегая первородством избранного народа, будучи сам иудеем! Все почтут его сыном Бога, все кроме вас. Моя же судьба не столь знаменита, я всего лишь умею читать и помню изложенное в книгах пророков. К тому же я жду иного Мессию, не иудея. Того, кто спасет не весь мир, а лишь вас!

Даниил вышел на улицу и пошел к реке. Там воздух был чище. Никто не преследовал его. Может они поняли и им стало стыдно? Даниил хотел в это верить.

                  Глава 9. Потешный царь.

Ватага сорванцов, вооруженных деревянными мечами и щитами, сплетенными из прутьев, штурмовала скалистую гору.

– Мы защищаем Каппадокию! – кричал десятилетний Кир, управляя своим потешным войском. – А значит и Мидию! Заходим с правого фланга! Колесницы, вперед!

Никто не оспаривал верховенства сына пастуха. Он умел командовать псами, как его отец, и направлять отару овец на водопой. Он лучше всех скакал верхом. Этому его научил отец, уроженец страны славных лошадей. И он поражал мишень стрелой в самую сердцевину. Этот Кир был ловок и бесстрашен, когда надо – жесток. Когда надо – великодушен. Он разводил костер быстрее всех и отдавал четкие приказы. Он очень злился, когда выходило не по его, ведь его приказы не были невыполнимы. Кир требовал от всех по их способностям, разглядеть которые в каждом для него не составляло труда. Он научился внимательности, быстро делал выводы и принимал решения.

– Я не хочу быть обычным лучником, я сын царского вельможи, у меня должен быть конь! – сказал один из мальчишек, упрекнув Кира, что он к нему несправедлив.

– Кого же из нас ты хочешь оседлать? – спросил мальчуган, который уже был запряжен в колесницу Кира, причем добровольно.

– 

Могу и тебя! – ответил сын вельможи, могу и Кира.

– 

Он же наш царь! Мы все его короновали. – переглянулись играющие.

– Почему царем избрали тебя, ты сын простого пастуха!? – бросил вызов недовольный.

– На войне нужна доблесть, а ты – трус! – сказал друг Кира, назначенный им стражником. – Царь, это бунт! Разреши его казнить!

– Взять его! – заигрался в царя маленький Кир, которого отвлекли от осады и штурма. Он величественно взобрался на колесницу и скомандовал, – Принести розги!

Сына вельможи схватили и склонили перед «царем». Кир взял розги и собственноручно отхлестал «бунтовщика».

– Не царское это дело – казнить! – заявил «главный страж», у которого тоже чесались руки.

– Это была милость, а не казнь! – уверенно ответил Кир, – Я спас его от смерти, заменив казнь легкими побоями.

– Наш царь милосерден! – закричала игрушечная армия и снова ринулась в бой. Все, кроме обиженного мальчугана. Тот побежал к отцу показывать следы от бичевания, не сомневаясь, что отец-царедворец этого так не оставит. «Царь-самозванец» понесет заслуженное наказание за то, что поднял руку на отпрыска знатного рода!

Астиаг наслаждался дивным днем и обкаткой черного жеребца, подаренного царем Крезом в знак вечной дружбы. Он гладил его гриву и пришептывал ласковые слова животному в надежде самостоятельно оседлать ретивого красавца. Астиаг вовсе не желал рассматривать жалобы надоедливых вельмож. Но все же отвлекся от приятного занятия из-за детского плача. Плакал сын одного из знатных сановников, которого тот почему-то привел на совет.

– 

Что случилось? – отбросил плеть Астиаг, – Неужели что-то срочное?

– Мой царь! – поклонился сановник, – Случилось то, что может подорвать основы государства. Если сын раба осмелился бичевать отпрыска знатного рода, провозгласив себя при этом Царем, то что же сделает его отец с настоящим Повелителем?

– Говори толком, не сгущай краски! – потребовал Астиаг, – Изложи суть проблемы.

– Пастух, тот самый, что пасет твои стада в ущелье у реки, к западу от крепостной стены… Вернее его сын… Он отхлестал моего сына, за то, что мой мальчик не признал в нем царя!

– Какое попустительство! – высказался жрец из племени магов*, – Это посягательство на устои. Простолюдин не может ударить знатного и, тем паче, провозгласить себя Царем, как не смеет перс или гутий зайти в храм Анахиты и насладиться телесным удовольствием с жрицами любви. Это привилегия знати.

– То-то я и гляжу, что жрецы из Раги и Лаодикеи не вылезают из храма Анахиты. Прибывая в столицу они пропадают там и день, и ночь, предаваясь разврату с мидянками и, одаривая их безделушками и гаданием.

____________________________________________________

*Маги – согласно греческому историку Геродоту, мидяне разделялись на 6 племён – бусы, паретакены, струхаты, аризанты, будии и маги. Они считались ариями, в отличие от ассимилированных мидянами племен гутиев, лулубеев и касситов, считавшихся неарийскими. (Прим. автора)

Маг решил больше не гневить государя и отвел глаза на золотые ритоны с чеканкой из крылатых львов, стоящие у мраморных колонн прохладного зала. Обиженный жалобщик взял на себя смелость продолжить.

`      – Так как мне быть, государь, ведь это твой раб. Только скажи – приму я любое решение.

«Ох уж эти вельможи, беспокоят по пустякам, подумаешь, получил пару ударов плетью или розгой, и на тебе – состряпали целый заговор,» – подумал царь.

Вы что, ошалели совсем! – излил он вдруг свою ярость, – По-вашему я только и должен, что наказывать детей!? По вашей милости, поганые жрецы и маги, я уже лишил жизни собственного внука. Теперь вы требуете смерти сына пастуха за детскую забаву?! Отвечайте!

Все маги предпочли отмолчаться, и лишь вельможа со своим отпрыском готовы были что-то сказать, но Астиаг подошел к ним вплотную, и они так же предпочли тишину.

Я всегда иду на поводу у вельмож и магов, – Успокоился Астиаг, – Хотя проверить точность их советов и предсказаний невозможно! Хорошо, приведите пастуха и его сына!

– Что ты натворил? – спросил Митридат своего маленького Кира, когда стража вела их к царскому дворцу.

– 

Я бичевал какого-то мальчишку в дорогих одеждах. – ответил Кир.

– 

За что?

– 

Он не признал меня царем…

– 

Мы пропали. Бедная моя голова…

Митридат предстал перед царем на коленях и потребовал, чтобы Кир тоже пал ниц. Кир не испугался грозного Астиага в пурпурном плаще с узорами, но подчинился отцу.

Царь подошел и поднял мальчика.

– 

Как тебя зовут?

– 

Я Кир, сын Митридата.

Перед ним стоял худощавый высокий мальчуган с бездонными карими глазами, смуглокожий и жилистый как каппадокийский скакун. Его мускулы выдавали в нем хорошего наездника. Такой вывод Астиагу дался легко, ведь на конюшне царя была пара сорванцов, которые управлялись с лошадьми лучше взрослых. Мальчуган был похож на них. Его черные волосы вились как виноградная лоза, его взгляд был прямым. Натруженные руки не тряслись при виде царя. Этот красивый мальчик кого-то напомнил царю, но кого?

– 

Так ты или я – царь Мидии? – задал вопрос Астиаг.

– 

Царь Мидии – великий Астиаг. – не страшась, ответил мальчик.

– Ну хорошо, – после этих слов довольный Астиаг обернулся к свите, затем продолжил свой допрос, – Тогда ответь, провозгласил ли ты себя царем сегодня и приказал ли наказать вон того мальчика только за то, что он тоже признает царем Мидии лишь меня?

– Мы играли. Меня объявили царем. Он ослушался и был наказан розгами, хотя заслуживал ударов плетью за свою дерзость! – без малейшего страха произнес Кир, и пастух, его отец, схватился за голову и закрыл глаза.

Реакция царя стала неожиданной для присутствующих. Он улыбнулся. Теперь он понял, кого напомнил ему этот смелый мальчик. Конечно же, прекрасную Мандану, его дочь. Как он похож на светлую царевну! Тот же лик и гонор.

– Ай да сын пастуха! И все же ты признался в заговоре! – смеялся царь, – Значит, все-таки ты Повелитель этих земель!

– Вовсе не этих! А всех! Я царь Империи из многих сатрапий! И Мидия лишь часть моей страны. Мои «бессмертные» отряды сегодня осаждали укрепления Вавилона! – с блеском в глазах сообщил Кир, которому не понравилось, что взрослые над ним смеются.

– Определенно, девочка моя, Мандана! – осенило Астиага, – А ну ка встань, пастух, и отвечай как на духу, твой это сын иль нет!? Приказываю правду говорить!

– Не мой. – молил пощады Митридат, – Подкидыш он, подкидыш… Прости, великий царь.

Все ахнули, ведь десять лет прошло с той самой поры, когда был устроен черный пир и панихида по убитому младенцу, рожденному от перса царевной в Экбатанах. Кир один стоял невозмутимо, никто не видел мокрые глаза. Его отец, добрый Митридат, вдруг отказался от него… Кир захотел бежать, но он не знал, куда.

– Сюда Гарпага! Из под земли достать его! – велел Астиаг, и все переглянулись.

Гарпаг – могущественный полководец, но выходило так, что он не исполнил воли самого Астиага. Младенец жив и вот-вот должен был превратиться в наследника престола.

Царь обнимал его, слезами обливался, благодарил богов, оставивших внука живым, а магов, настроивших его десять лет назад на ужасное решение, проклинал. А заодно Гарпага. Казалось бы, он должен был его хвалить, раз ныне, обуреваемый восторгом, готов был петь и танцевать под дудки музыкантов. Но как бы не так! Нам не понять ни изречений магов, ни мыслей основателей держав…

Гарпаг явился сам с повинной. Его лазутчик из вельмож, тот самый, мальчика которого избили, вызвался его привести. По дороге он обо всем поведал. Отпираться было бесполезно еще и потому, что Гарпаг, войдя в тронный зал, увидел раскаявшегося Митридата. Пастух! Вот на кого он свалит всю вину!

– Как так, пастух, ведь я приказал убить младенца! И труп ты предъявил! Мой верный человек доподлинно проверил, как ястреб-падальщик искромсал невинное дитя! – с ходу напал Гарпаг.