Читать книгу Завет Сургана - Владимир Михайлов - Страница 1

Онго изнемогала.

Все было ново, неожиданно, сперва тяжело и стыдно, а потом – прекрасно, так, что она уже не понимала, как могла до сих пор жить без этого. Нет, она много слышала об этом, конечно, читала – и сухие учебники, и страстные романы, и думала, что хотя бы теоретически ко всему готова, – вот оказалось, что, дожив до двадцати лет, ровно ничего в этом не смыслила. Получается, все эти годы она прожила в другом мире, плоском и сером, и только сейчас поняла вдруг, что он – мир свиров на планете Квиро – на самом деле расцвечен немыслимыми красками и настолько глубок, что в него можно погружаться, наверное, всю жизнь – и так и не достигнуть дна. Во всяком случае именно в этом она убеждала себя сейчас.

Потому что именно этого она хотела – и в конце концов ей удалось добиться от Сури того, что желалось; он-то, наверное, был бы согласен еще долго целоваться – но не более. Хотя те шесть лет, что они были знакомы и дружны, паренек старался изобразить из себя многоопытного мужчину, для которого в отношениях с женщинами нет закрытых уголков, все давно испытано, пережито и наскучило. И Онго ему верила, лишь удивляясь его сдержанности, когда они (не раз уже) оказывались близ опасной грани. Но теперь вдруг поняла: да врал он все, притворялся, напускал на себя, считая, наверное, что без этого не произведет на нее нужного впечатления. А сейчас волновался не меньше, чем она, а боялся даже больше – у мужчин, как она знала из теории, почему-то что-то может не получаться, и он, похоже, не был в себе уверен – именно потому, что опыта-то как раз и не было. А может, просто таким был его характер.

Хотя сперва действительно могло показаться, что он выполняет не однажды уже совершавшиеся действия. На крохотной – в два роста в поперечнике – проплешине в густой чаще, куда они укрылись от всего мира, потому что, встретившись сегодня, Онго решила (в отличие от всех предыдущих встреч, которых за эти годы набралось невесть сколько), что вот сегодня это наконец произойдет.

Как если бы некто неведомый все время сдерживал ее, и она позволяла Сури вдруг убрать руки, а то и просто внезапно попрощаться и без обиды расстаться дня на три, – а сегодня вдруг таинственно шепнул: "Теперь пора. Можно. Нужно!" И они пошли к этому, давно облюбованному для уединений местечку – сначала медленно, потом все убыстряя шаг, а уже совсем приблизившись, вдруг словно испугались и почти остановились, еле передвигая ноги. Онго все крепче держала Сури за руку, будто боясь, что вот-вот он вдруг повернется и побежит прочь, и уже странная истома все глубже проникала в тело, как бы непонятная ломота, легкая и приятная, и напряжение дивным образом соседствовало с расслаблением, а дыхание все учащалось. Онго еще продолжала верить, что Сури все знает и умеет, и, когда он, первым опустившись на сухую траву, неуверенно притянул ее к себе, испугалась, что он будет груб – так блестели его глаза; лишь позже она поняла: то была смесь азарта и нерешительности, он заставлял себя поступать по-мужски – и боялся этого. Чтобы не разрушить всего, она шепнула ему на ухо: "Полежим просто так, а то я боюсь", – хотя на деле страшилась меньше, чем он, зато интерес в ней все рос и рос. Они лежали рядом, может, минут десять, но ей показалось, что очень долго; наконец, она почувствовала своей грудью его руку – сперва через ткань, потом пальцы коснулись кожи, потом вся ладонь. Онго не противилась, напротив, подвинулась так, чтобы ему удобнее было действовать и второй рукой, – однако же инстинктивно сжала колени покрепче. Его руки изучали ее медленно, переходя все ниже; потом одна рука оказалась на ее колене (Онго специально надела юбочку вместо привычных брюк) и неуверенно поползла выше, выше. Что-то заставило ее просить его не делать этого, ничего, ничего не делать. Он тоже говорил что-то – неумолчно, лихорадочно, она не пыталась понять смысл, да его, вернее всего, и не было. Она повторяла: "Не надо, не надо" – сама же тем временем помогала ему освободить ее от того немногого, что было в этот жаркий день на ней. Наконец рука его остановилась; Сури дышал, как марафонист, дрожал, и, хотя она не пыталась больше изображать .ритуальное сопротивление, он не сразу сделал то, чего они оба хотели. Первое впечатление оказалось разочаровывающим; но (подумалось в каком-то тумане), может, дальше будет лучше?.. Дальнейшее последовало почти сразу: оба они были юны, крепки и голодны, так что пот не успел высохнуть, как они уже соединились снова. Ну, что же, успела подумать она, девушки по-опытнее говорили, что ко многим такое ощущение вообще не приходило, сколько бы они этим ни занимались, но и те, которым везло, начинали испытывать настоящее удовольствие далеко не сразу. Нет, у нее все будет прекрасно, иначе и быть не может. А у него, похоже, все хорошо:

Сури как бы сразу повзрослел, на лице его возникло необычное для него (как и для большинства свирских мужчин вообще; лица их чаще всего выражали озабоченность жизнью и страх перед ее сложностями) выражение гордости и силы, так что она поверила, очнувшись, что за его спиной она всегда будет чувствовать себя спокойно. Хотя ей и было известно, что на мужчин Свиры особо полагаться не приходится, но ведь то речь шла о других, а этот был – ее, и уже по одному этому он не мог быть похожим на прочих…

И действительно, трое, как раз в это время собравшиеся в большом и богато обставленном кабинете, на Сури никак не походили.

Его, кстати, в это помещение никогда и не пропустили бы, даже если бы у него возникло такое нелепое желание. Двое постовых остановили бы его (да и любого неизвестного) еще в воротах и потребовали бы предъявить пропуск или иной документ, подтверждающий его право на вход: нечто вроде приглашения, хотя называлась бы бумажка несколько иначе. Потом его проверили бы на входе – и не только на наличие документа, но и на отсутствие предметов, запрещенных ко вносу в этот обширный дом. Но даже и пройдя контроль, он никак не ушел бы дальше дежурного, постоянно находившегося тут же по соседству; там его дотошно расспросили бы о целях его визита и – если бы мотивы его показались уважительными – направили бы к нужному работнику; но ни в коем случае не в тот кабинет, в котором собрались трое весьма достойных свирских мужчин.

Один из них – хозяин – для этого разговора надел штатское, хотя обычно носил то, что было ему положено по должности и званию. Для других двоих гражданский костюм был естественным и в этом доме, а вернее, в комплексе больших и малых зданий, расположившихся в разных местах большого земельного участка на северной окраине Сурганы; как всем известно, именно это славное имя носит столица Свиры, великого (и единственного равнинного) государства на Квиро. В этом своего рода городе в городе два собеседника не имели личных кабинетов, да и бывали здесь нечасто – лишь по очень серьезным поводам. У них с приглашениями все всегда было в порядке, и встречали их, начиная от ворот, не только доброжелательно, но даже, пожалуй, почтительно. Сказанное заставляет предположить, что причина для встречи и на этот раз была достаточно значительной.

Трое сидели за круглым столом, отнюдь не пустым. Однако и избранные напитки, и деликатесные закуски, помещавшиеся на зеркально полированном диске из драгоценного дерева нуш, не пользовались вниманием присутствующих; все они, не отрываясь, смотрели на матовое табло кабинетного хронометра, цифры на котором в строгом ритме сменяли друг друга. Это было похоже на предновогоднее ожидание, когда до смены дат остается все меньше минут – хотя присутствующий тут же календарь указывал, что. на дворе середина года, но никак не конец его и не начало следующего. И тем не менее что-то в этом ожидании было такое…

– Ну, что же, – сказал хозяин кабинета. – Пожалуй, можно и налить.

И собственноручно наполнил высокие, звонкие бокалы вином, вспенившимся, как океанский прибой.

– Думаю, не ошибусь, – продолжил он, когда каждый бокал нашел своего собеседника, – если скажу: начинается новая эра. Через двенадцать… Шесть…

Три… Орро!

– Орро! – негромко отозвались двое: и тот, что был постарше, пониже ростом и плотнее телосложением, и второй – спортивного вида, хотя и с бородкой, скорее похожей на недельную щетину. И все трое согласно выпили. К закускам не притронулись: предпочли разговор.

– Сколько времени займет реализация соглашения после создания нужных условий? – спросил тот, что был постарше.

– Завезти – я завез все, что требовалось, – ответил хозяин кабинета. – Условия, полагаю, удастся создать за месяц-полтора. А остальное уже будет зависеть от вас.

– Если обеспечите безопасность… – проговорил молодой.

– Все меры приняты, – сказал хозяин, слегка усмехнувшись.

– Тогда справимся за месяц – если не будет никаких сбоев в планах.

Хозяин кабинета улыбнулся:

– Если уж ничего не случилось до сих пор, то сейчас, когда заговорило оружие, сбои представляются мне невозможными. Дублер работает исключительно добросовестно, подобраны три смены, которые я назвал бы сверхнадежными: лучшие из специалистов нашей службы. В их числе – бывшие операторы ГПК, для которых это по сложности всего лишь повседневная работа.

– А как насчет утечки информации – через них хотя бы?

– В перерывах между вахтами все смены будут находиться в изоляции – на наших базах. Можете не волноваться.

– Как по-вашему, – спросил молодой, – удастся нам уложиться в те сроки, что мы приняли?

– Думаю, – ответил хозяин, – даже этого времени не потребуется. Фактор внезапности. И – Свира не готова: сегодня у нее слишком мало агролита для техники, да и нет такого количества солдат, чтобы защитить хотя бы клин Ком Сот. Все обстоит именно так, как нужно.

– Интересно… – проговорил старший после паузы, – что сейчас происходит?

– Там – передовые группы спустились в предгорья и сбивают пограничные посты, чтобы подготовить выход больших сил на оперативный простор, на равнину – там, где это предусмотрено, и только там.

– Вы уверены, что Арбарам не нарушит договоренности?

– Это не в его интересах, – опроверг молодой. – Так он получит больше, чем в любом другом варианте. А считать он умеет не хуже нас с вами.

– Да и как и что он может нарушить? – подхватил хозяин. – Поскольку операция проводится вне циклического графика, у него не так много сил, чтобы предпринять что-то еще. Нет, оборона на всех участках и решительный натиск там, где нужно: клин Ком Сот – вот его поле битвы. Нет, Арбарам не подведет.

Надеюсь, что и вы… Я ведь тоже умею считать.

Три секунды прошли в неловком молчании. Потом молодой сказал:

– Все, о чем мы договаривались, будет сделано. У вас не найдется поводов для обиды.

– Это самое малое, – уточнил старший. – Изменения могут быть только в сторону плюса, и никак иначе.

– Приятно слышать, – сказал хозяин. Молодой усмехнулся:

– Вы не знаете, сколько взяли виндоры за остров Кукурей?

– Адро, – строго сказал старший. – Мне кажется, эта тема неуместна в нынешнем контексте.

– Да, конечно, – поспешно согласился Адро. – Прошу извинить. Как вы думаете, когда здесь будет объявлено о начале событий?

– Думаю, – ответил хозяин сухо, – не позже чем через пять минут. И сразу же пойдет загрузка соответствующей программы в ГПК.

– По-видимому, нам пришло время возвращаться к своим делам, – сказал старший. Он встал. – Благодарю вас за прием, директор.

– Весьма признателен, – наклонил голову Адро. Директор улыбнулся и тоже поднялся. И замер:

– Слышите? Слышите?

Даже в этот кабинет, с его совершенной звукоизоляцией, пробился странный звук.

– Сирены, – сказал старший. – Узнаю их вой. Итак, началось. Слава Творцу.

– Слава Творцу, – подтвердили остальные.

Всегда Сури будет принадлежать ей. Потому что уже не было сомнений в том, что они не расстанутся более никогда. Никому не под силу будет их разъединить…

Подумав так, она раскрыла глаза. Сури дремал рядом, спокойно и глубоко дыша. Она что-то услышала? Или почудилось? Онго приподнялась на локте.

Прислушалась. Вокруг них было тихо. Но там, дальше, в городе…

Не было сомнений: в городе кричали тревожные сирены. Много. Очень много. Это не авария. Не пожар. Об урагане или наводнении и речи нет: они тут почувствовали бы стихию первыми и, возможно, стали бы ее первыми жертвами.

Что-то серьезное. Может, даже страшное. Может быть…

Поспешно одеваясь, она потянула Сури за руку:

– Вставай! Слышишь? Что-то случилось.

Он поднял веки. Улыбнулся. От этой улыбки у нее всегда начинало сбоить дыхание.

– Я люблю тебя! – сказал он вместо того, чтобы спросить, что случилось.

– Навсегда.

– И я люблю тебя, – ответила она. – На всю жизнь… и потом тоже.

В конце концов именно это было главным сейчас. А остальное как-нибудь уладится само собой. Да и вообще: что могло случиться?

– Может, война? – нерешительно предположила Онго.

Но Сури отверг такую возможность сразу же:

– Вот еще! Все знают: впереди – еще двадцать лет спокойного Завершения.

Рождаются ведь почти только девочки. Значит, на верхах уверены в Прогнозе. Мы на ГПК всегда в курсе событий. – И, чувствуя, что это не очень убедило Онго, добавил:

– А уж если бояться, то это мне надо бы: тебе-то воевать не придется, хоть бы что. Да и меня в окопы не пошлют: у нас сейчас недочет в операторах, сразу дюжина людей ушла в отпуска: все те, кто работает от ССС; у них там свои графики. Онго кивнула: она знала это.

"Жена же да не прикоснется к оружию никогда, даже и ради спасения жизни, своей ли, отца или матери, дитяти ли, мужа или иной – ибо сотворена есть лишь для продолжения и умножения рода, и расширения его, и благоденствия, но ни для чего более, ибо сама она есть жизнь и несение смерти противно природе ея".

Именно так гласит Двенадцатый от начала среди "Заветов Сургана Великого"; любопытствующий может с легкостью найти этот текст в названном основополагающем, воистину священном для свиров Откровении. Точнее – в книге "Огонь", главе первой. Слова Сургана передавались из поколения в поколение без малейших искажений и благополучно дошли до нашего времени, хотя само Откровение относится к 208 году до эры Левого Плеча, а нас от этого периода отделяет вся целиком эра Левого Бедра, то есть круглых два тысячелетия, и еще сто сорок шесть лет нашей эры, носящей название Левой Ступни. Времени, как видите, прошло немало; но и нынче именно на Откровении основаны мысли, чувства и вся жизнь тех, о ком идет рассказ.

Двенадцатый – не единственный из ста сорока четырех Заветов, чей названный выше автор, возможно, существовал в действительности, а может быть, и нет (но кого это интересует?), Заповедей, благодаря которым тогдашние дикари смогли осознать свою общность, прийти к единообразию понимания слов, мыслей и вещей и в конечном итоге создать цивилизацию свиров, Великую, Процветающую, Необоримую и Единственно Правильную (последние слова являются, впрочем, всего лишь официальной формулой, известной каждому с малолетства и давно уже воспринимаемой просто как знак, не имеющий реального смысла). Из ста сорока четырех Заветов Сургана (двенадцать дюжин – число, как известно, дважды священное) процитированный выше – не единственный, сохраняющий силу и поныне, но, быть может, ни один другой не оказал такого влияния на все развитие мира Свиров.

Конечно, все могло бы получиться иначе – если бы, к примеру, свиры были единственной общностью – или, по-современному, нацией, населяющей Квиро. Увы!

Они не были ни самой древней, ни самой многочисленной, хотя не исключено, что оказались нацией самой продвинутой в деле Завершения – может, потому, что ни виндоры, сиречь народ вод и побережий, ни улкасы, нация гор и ущелий, самой идеи Завершения вообще не признавали, и Установления Сургана почитали просто выдумкой тронутого старца – более обидных определений приводить не станем из соображений приличия. И это несоответствие убеждений не раз приводило, как и всегда в подобных случаях, к великому множеству неприятностей.

Три нации сложились весьма давно. В незапямятные времена, когда единственным разумом в мире был разум самого Творца, обе материковые платформы, существовавшие в Великом Океане, медленно, но упорно сближаясь, слились воедино. Это, естественно, не обошлось без образования на линии соприкосновения материков целой горной страны; вскоре (по меркам вечности, разумеется) восточная платформа, которая изначально была гораздо ниже западной, вообще ушла под воду, поскольку уровень Единого Океана повысился из-за таяния полярных льдов. О возникновении мыслящей жизни существует несколько гипотез, однако официально признанной является горная теория, согласно которой человек был создан именно в горах, поскольку там условия для жизни были в те времена наиболее благоприятными: бескрайняя равнина изнывала от великой жары, так что стекавшие с гор реки быстро высыхали, терялись в песках, покрывавших почти всю равнину, и ни одна не добиралась тогда до Океана. Прошли несчитанные тысячелетия, пока температура не опустилась до пригодной для жизни; тогда и начался постепенный сход с гор, где слишком уж тесно стало: территорий, пригодных для обитания там, как и в любой горной стране, было не так уж много.

Считается, что сход на равнину произошел двумя волнами с промежутком примерно в тысячелетие; первая волна, называемая также Ранней, пересекла равнину, все еще горячую и душную, и стала постепенно заселять побережье, где дыхание Океана делало жизнь куда более удобной, а также постепенно и острова, большая часть которых являлась наиболее высокими местами затонувшей платформы. Земля еще с трудом поддавалась возделыванию, хотя в горах оно уже существовало, и люди первой волны местом своей деятельности волей-неволей избрали Океан, тогда уже густо населенный рыбами, моллюсками и прочей пеллагической живностью. Так было положено начало общности вин-доров. Вторая волна, Поздняя, нашла равнину уже пригодной для обитания; люди шли за водой, а к тому времени главные реки уже проложили свои русла. Правда, жизнь на равнине еще долго требовала от людей приложения больших усилий, чем существование на побережье и даже в горах; видимо, это и привело к тому, что технологии начали развиваться именно на равнине, у общности, называвшей себя свирами, что на праязыке означало как сам простор, так и его обитателей. При взгляде извне существующий материк очертаниями более всего походил на лежащую в экваториальном поясе восьмерку, или, если угодно, знак бесконечности, ориентированный с востока на запад – с той только разницей, что у знака этого обе петли равновелики, здесь же восточная, занятая горной страной, размерами значительно уступала западной, равнинной; перешеек между обоими субконтинентами был достаточно узким: примерно шестьсот выстрелов, или (в пересчете на привычные читателю меры) триста с небольшим километров, если мерить по прямой; на деле линия, конечно, прямой не была – следуя за рельефом, она скорее походила на синусоиду, так что на самом деле была более чем вдвое длиннее. Шла она в основном по предгорьям, деля их пополам – почти поровну. Именно по этой линии только и могли происходить и на самом деле происходили всякого рода соприкосновения между людьми гор и равнины – вооруженные в том числе. Без них дело никак не обходилось – по причинам изредка экономическим, а главным образом политическим. Политика же здесь была целиком замешана на идеологии.

Идея Завершения, впервые сформулированная тем же Сурганом по наитию свыше, заключалась в том, что Творец, занявшись созданием Вселенной и доведя его до Человека, решил, что сделано уже достаточно; нет, это ни в коем случае не означало, что Господь почел свое творение совершенным; это значило лишь (по Сургану), что он довел свою работу до уровня, на котором Вселенная могла уже совершенствоваться дальше без его участия, своими силами: именно для этого и был сделан Человек. Из этого постулата (второй по счету из Заветов) мог следовать только один вывод: целью и смыслом людского бытия должно и могло быть только дальнейшее совершенствование Мира человеческими руками – вплоть до полного его совершенства, а когда оно наступит, Творец даст понять это каким-либо из бесконечного количества доступных ему способов. Вот на чем объединились жители равнин, нынешние свиры, вот чем они занимались на всем протяжении своей истории – и, быть может, к нынешней поре если еще и не достигли полного совершенства, то, во всяком случае, продвинулись бы намного дальше, если бы только им все это долгое время не старались помешать, и на самом деле изрядно мешали.

Дело в том, что улкасы, например, свое мировоззрение основывали на совершенно иной идее. По их убеждению. Создатель сотворил мир именно таким, каким ему и следовало быть и оставаться до той поры, пока Господу не заблагорассудится поступить с ним как-нибудь иначе. Человек же, по их мнению, был поселен на Квиро в качестве как бы сторожа, чтобы не допускать никаких нарушений Божественного проекта, а если такие угрозы возникнут – пресекать их любыми средствами. Иными словами, улкасы стояли на противоположных свирам позициях.

Что же касается виндоров, то они вообще себя теологическими и философскими проблемами не очень затрудняли – скорее всего потому, что весьма суровые условия жизни на воде и побережье не позволяли отвлекаться на теоретические размышления: тут каждая пара рук всегда была на счету. Их мировоззрение было скорее стихийным, его никто не проповедовал, а заключалось оно в том, что Господин и распорядитель всего в мире обитает, понятно, в океане, так что в жизни всякая обширная суша – вещь излишняя, поскольку на ней не водится ни рыба, ни морской зверь; поэтому если в один прекрасный день все горы и равнины возьмут да исчезнут, оставив только узкие побережья, атоллы с лагунами и множество архипелагов, ни один виндор даже не почешется. Правда, наиболее дальновидные из них (в основном старцы, которым уже не под силу было регулярно выходить в море) делали оговорку: суши должно было остаться столько, чтобы растущего на ней леса хватало бы для сохранения и даже расширения флота – но уж никак не более. Вот причина, по которой для рыбоедов и свиры, и улкасы были равно чужими, виндоры в их игры не играли; но в какой-то, пусть и небольшой степени они симпатизировали скорее обитателям равнин, потому что какой-то, пусть и не очень продуктивный, обмен между этими нациями существовал, кое-какие достижения свирской технологии проникали и на побережье – пластиковые лодки, например, синтетические тросы и тралы, двигатели внутреннего сгорания и тому подобное. Свиры даже наладили добычу нефти на нескольких крупных островах, находящихся под виндор-ской юрисдикцией. В качестве возмещения за такого рода товары и услуги моряки платили рыбой и прочей морской продукцией, а также при необходимости помогали транспортом – поскольку береговые линии на Квиро были изрезаны достаточно причудливо и порой из одного края суши в другой, вроде бы и недалекий, сухопутьем добираться пришлось бы дня три (так как проехать прямо мешал горный клин, где так и кишели злобные улкасы), а водой доезжали за полдня, самое большее. Однако в случае чего рассчитывать на помощь виндоров, даже и пассивную, не приходилось, и все это отлично знали.

Но они хотя бы не мешали. А вот улкасы только этим и занимались. По сути дела, состояние необъявленной войны не прекращалось вот уже несколько столетий: приграничные стычки, набеги, диверсии, пленения и так далее. Кому-то, конечно, может показаться, что силы противоборствующих сторон не могли быть соизмеримыми: технологичные свиры обладали всегда самым современным в этом мире оружием, а что могли им противопоставить улкасы? Пращи, луки со стрелами, копья да дубины? Ну, еще, конечно, дикарское хитроумие, не так ли? Не так, в том-то и дело. Упорно оставаясь при своих взглядах о недопустимости любого искажения учрежденного Создателем порядка, улкасы вовсе не отказывались от использования того же более чем современного оружия: они ведь его не изготовляли? Значит, и не виноваты были перед Создателем; а по поводу его применения никаких запретов не существовало. Откуда улкасы брали это оружие? Вопрос по меньшей мере наивный: одну часть его (скажем прямо – меньшую) они добывали в бою (если можно так назвать лесные засады и ночные набеги на пограничные посты свиров), остальную же – благодаря тому, что даже самое четкое мировоззрение, самые твердые убеждения и самый горячий патриотизм далеко не всегда способны выстоять в единоборстве с прямой, чистой и очень немалой выгодой, которая возникает, когда вы продаете неизвестно кому оружие, каким-то образом к вам попавшее. Вам хочется думать, что вы продали его вполне порядочным людям, которые, во всяком случае, никак не были похожи на улка-сов – таких, какими их рисуют; да и кроме того – что такое порядочность на языке точных наук? Да ничто, оно начинает приобретать конкретные очертания, только когда вы пытаетесь выразить его при помощи цифр. А следовательно, чем больше нулей справа от единицы вы видите перед собой, тем выше порядочность человека, предлагающего такую сумму.

Непорядочные – это те, кто уменьшает ваше благосостояние, и наоборот.

Патриотизм, как правило, возрастает прямо пропорционально росту вашего банковского счета. Пусть даже этот счет изрядно подрос благодаря продаже чего угодно кому угодно: раз вы, получив прибыль, ощутили новый прилив патриотизма – значит, прокрученная вами операция имеет право на всяческое одобрение любого гражданина и любой инстанции, включая хотя бы и Верховный суд. Полагаю, что и вы сами рассуждаете точно так же.

Впрочем, речь тут не о вас, а о тех свирах (искренне надеюсь, что их не так уж много), благодаря содействию которых улкасы получали все новое вооружение одновременно, а порой даже и чуть раньше, чем армия свиров. Конечно, тут надо оговориться: мы имеем в виду преимущественно стрелковое оружие, легкое и тяжелое; броневой техники у горцев было мало, да и та на ладан дышала, ракет и авиации вовсе не было. И тем не менее… даже танки не всегда побеждают в схватке с фанатизмом, беззаветностью и твердым характером.

Конечно, все названные качества тоже являются расходуемым материалом, как топливо или боеприпасы, и устает не только металл, но и люди; чем интенсивнее был расход, тем больше времени нужно для восстановления запасов даже и столь убежденным и воинственным людям, как улкасы. Поэтому за многие столетия отношения между ними и свирами приняли весьма определенный циклический характер, и можно было с немалой долей вероятности определять: вот сейчас начался период отката и восстановления, вот он кончился и настала пора некоторого расслабления, вот на смену ему возникло время накопления, вот оно уже приближается к своему пику (к пику формы – сказал бы спортсмен), а значит, пора объявлять мобилизацию и окончательно уточнять, с какой стороны следует на этот раз ожидать первого удара.

Единственно, что все это время работало на полную мощность, – это, естественно, разведка и контрразведка, объединенные в Свире в одну Секретную Службу, во главе которой стоял многоопытный верком – верховный командир – Гумо.

ОСС (так именовалась Служба в сокращении) и должна была подать своевременно нужный сигнал.

Эта контора была набита лучшими мозгами, какие только существовали на равнине, и уже от ОСС власть получала рекомендации для ведения реальной политики – на год, три, десять, двадцать, иногда даже до сорока. Тут учитывалось и вносилось в Главный Правительствующий Компьютер (ГПК) все, начиная с активности Светила, долговременных прогнозов погоды, ожидаемых и на равнине и в горах, урожаев и стихийных бедствий, – перечислять можно практически без конца. И, надо сказать, за последние лет этак двести серьезных ошибок ОСС не совершала, и в нее уже стали верить едва ли меньше, чем в Заветы.

Двадцать лет благоденствия – так ведь сказал Сури, вы не забыли?

– Двадцать лет благоденствия! – тихо проговорил Мору, нынешний Вершитель Свиры. Тихо-тихо сказал он это, едва уловимо уже в шаге расстояния – но все, кто находился в то время в Зале Решений, невольно ощутили волнение, очень похожее на страх; всем давно было известно (а Мору был Водителем уже одиннадцать лет), что чем тише его голос – тем выше давление в клокочущем котле его гнева, а в гневе Мору бывал непредсказуем и крут в действиях. – Двадцать лет! Где же они? Кто отменил их, кто похитил или хотя бы кто решился допустить ошибку в прогнозировании такую ошибку? Кто своей ленью, неумением или просто рассеянностью поставил судьбу Свиры на край гибели? Кто двадцать лет тому назад направил страну по неверному, губительному пути? Верком Гумо, я жду, мы все ждем ответа: кто? Народ верил вам, не сомневаясь ни в едином слове, – как же получилось, что вы не оправдали доверия, пренебрегли им? Отвечайте! Чтобы мы знали, что сказать людям, которые ждут совсем иного.

Верком Гумо, начальник ОСС, медленно встал, отодвинув тяжелый старинный стул и даже не почувствовав его веса. Наверное, он волновался, однако лицо его оставалось спокойным.

– Вершитель, – сказал он не тихо и не громко, своим обычным голосом, как будто разговор шел о пустяках. – Сейчас среди нас нет ни одного из тех, кто участвовал в разработке политики двадцатью годами ранее. Все-таки немало времени прошло. Конечно, можно найти стариков и спросить с них; но кому это нужно и чем поможет? Я же могу сказать со всей ответственностью: тогда в оценке положения не было сделано ошибок, тенденции развития намечены правильно, все сколько-нибудь значительные влияния внешних и внутренних факторов учтены, и год за годом – все двадцать лет после окончания предыдущей войны – все развивалось именно так, как мы и предполагали, без сколько-нибудь заметных отклонений. Мне не в чем упрекнуть кого бы то ни было – из тех, кто был и кто работает в Службе сейчас.

– Но никакая война не начинается без соответствующей подготовки, – настаивал Вершитель. – В таком случае ваши люди – здесь и в горах – чего-то не заметили или не оценили по достоинству. Возможно, в вашей агентуре или даже в центре Службы завелись "кроты"?

Верком Гумо позволил себе изобразить намек на улыбку – улыбку матерого специалиста, полемизирующего с заносчивым профаном.

– Наша агентура может выйти из строя только вместе со всей планетой, Вершитель. С каждым годом она становится мощнее и надежнее. Я готов лично ответить за всякий бит информации, за любую операцию и за каждый из ста процентов достоверности того, что сообщают мои люди.

Кажется, его уверенность все же заставила Вершителя усмирить эмоции и обратиться к сухому и столь нужному сейчас рассудку.

– В таком случае как вы объясните происходящее? Вернемся к истоку – хотя бы на эти же двадцать лет назад. Полагаю, вы достаточно хорошо помните ту обстановку?

Онго шла домой, не очень замечая происходящего вокруг, целиком погрузившись в то, что творилось в ней самой, в новые ощущения и переживания.

Они расстались с Сури еще на окраине; непонятно почему, ей вдруг не захотелось показываться вместе с ним на улицах, хотя прежде он провожал ее до самого дома; ей казалось, что случившееся между ними было отчетливо написано на их лицах, и любой встречный, едва глянув на них, догадается и нехорошо ухмыльнется; а кроме того, Онго не нравилось, как выглядел сейчас ее – кто же, собственно? Теперь уже не просто приятель, дружок, но и не муж еще, разумеется, – хотя она с самого начала была уверена, что в ближайшем будущем так оно и получится (почему-то не было сомнений, что не только ее родители согласятся, но и его – что на самом деле было достаточно проблематично), – ее любовник (это слово ей казалось неприличным, но именно оно, что ни говори, точнее всего отвечало свирским понятиям) нес на физиономии такое гордое выражение, словно был первым человеком на планете, совершившим подобное; ей это казалось глупым. Вот поэтому Онго и предложила ему добираться другим маршрутом и пошла домой в одиночку, совершенно независимой походкой – однако опасаясь поднимать глаза на встречных.

Она шла, все убыстряя шаг, стремясь поскорее укрыться в своих четырех стенах и уже там попытаться осмыслить: этого ли она хотела, довольна ли тем, что произошло, и вправду ли мир после этого стал другим, или все это просто пустые разговоры.

Оказавшись, наконец, дома, Онго решила, что мир все-таки остался прежним. Во всяком случае, дома не изменилось совершенно ничего – так заключила она, медленно поворачиваясь под хлесткими струями душа и таким образом окончательно приходя в себя. А крепко растеревшись жестким полотенцем, решила, что случившимся, в общем, довольна: когда-то это ведь Должно было произойти.

Выражение гордости на лице Сури, так не нравившееся ей на улице, теперь стало казаться трогательно-смешным (все-таки он совсем еще мальчишка, но хороший мальчишка, любимый мальчишка, ее навсегда!). И она почувствовала вдруг, что необходимо сию же минуту позвонить ему, чтобы еще раз услышать, как он ее любит и как ему не терпится снова и снова пережить то, что уже было. Поэтому вместо того, чтобы заняться обедом, Онго вышла в прихожую, в дальнем углу которой на маленьком столике стоял телефон; семья, к которой принадлежала Онго, придерживалась консервативных взглядов, и более современных аппаратов связи в доме не было – похоже, право обзавестись ими предоставлялось новому поколению, когда оно станет взрослым, разумеется, пока же Онго по-прежнему считалась ребенком независимо от того, что она сама об этом думала.

Итак, она подошла к телефону – и только сейчас увидела на столике, рядом с аппаратом, продолговатый конверт формата большего, чем обычный, что использовался для переписки между гражданами: казенный пакет, иными словами…

Да, каждый помнил обстановку такой давности, каждый. Все в этом зале – кроме разве что одного из представителей промышленно-финансовых кругов Свиры по имени Адро – были людьми не самого юного возраста.

Двадцать лет тому назад был пройден очередной пик Схватки Убеждений, или, проще, еще одной попытки нашествия улкасов с целью уничтожения цивилизации – так это называлось в Свире официально, а в просторечии это событие носило название Сто восьмой войны; ровно столько прошло их с начала веков.

Как и обычно, нашествие тогда случилось не вдруг; разведка заблаговременно сообщала: сначала – о хорошем урожае в Горном мире, прекрасном травостое на полях и лугах на высоких плато и пологих склонах, а также в той части предгорий, что искони принадлежала улкасам; это всегда было необходимой предпосылкой войны, для которой хлеб и мясо нужны больше, пожалуй, чем все остальное. Совпала и вторая составляющая угрозы: не просто хороший, а отличный урожай на обширных равнинах Свиры. Наступающие ведь рассчитывают снабжать войска за счет захваченных территорий, а для этого нужно, чтобы на этих территориях что-то было. Тогда так все и сложилось. Дальше развитие шло по уже хорошо известной схеме: военные праздники в селениях и городках улкасов, в каждой долине, за каждым хребтом; рост фанатизма, появление множества проповедников, призывающих к строгому соблюдению и выполнению предписаний Создателя; погром и уничтожение тех немногих продуктов технологической цивилизации, которые каким-то образом оказывались в распоряжении улкасов (прежде всего средства транспорта и гипертроники); затем – обязательно – какая-то катастрофа, пусть и природная, но которую можно при желании приписать влиянию технологий соседней страны; все более массовые сходки населения – преимущественно молодого, и парней и девушек, – поскольку законы улкасов вовсе не запрещали женщинам участие в военных действиях, в этом отношении у них издавна существовало полное равенство; ну и, наконец, эти сходки как-то сразу, словно по мановению руки, превращались в подразделения, подразделения сводились в части – и безо всякой задержки, на пике воодушевления все это приходило в движение и устремлялось на цивилизованные города и фермы свиров, на их академии, институты и лаборатории, школы, стадионы, городки отдыха, но прежде всего, конечно, – на промышленные и сырьевые районы, где, собственно, и было ядро цивилизации, ее суть.

Их, естественно, уже ждали в полной готовности. Потому что тогда – двадцать лет тому назад – армия была еще армией, мужчины – мужчинами. Сто восьмая регулярная война как бы повторяла те, что велись десятилетия и столетия назад: сила на силу, масса на массу, фронт на фронт. Тогда, как и раньше, горцы устремились на равнины сразу по всей общей границе между странами, по всей линии схода – так называлась эта условная синусоида между двумя океанскими заливами.

Такая война, когда хорошо обученные профессиональные войска гонялись за увертливыми налетчиками, продолжалась обычно с год, плюс-минус пару месяцев.

Потом боевой запал улкасов начинал таять, да и потери все же сказывались, а главное – изменялось настроение тех, кто оставался в горах: пока на равнине шла игра в прятки, агракоры свиров бомбами и ракетами исправно поднимали на воздух то в горах, что попадало в прицел: городки, селения, отары вуцанов… Поначалу это делалось скорее демонстративно, объект не старались накрыть, но лишь пригрозить: уймитесь, не то… Но со временем люди зверели и громить начинали уже всерьез. Тогда даже самые рьяные воители улкасов понимали, что пришла пора антракта, и уползали в горы, хотя далеко не всем удавалось пробиться сквозь оседлавшие горные тропы патрули свиров или минные поля в предгорьях. Так заканчивалась очередная война; точно так же завершилось действо и двадцать лет тому назад, имевшее свое официальное название – Сто восьмая регулярная война.

Это у свиров; наверное, ул-касы тоже вели какой-то свой учет – но об этом они лучше знают.

Человек со стороны, пожалуй, не удержался бы от вопроса: почему бы Свире – сильному государству, обладающему, в числе прочих, и передовыми технологиями уничтожения, – раз и навсегда не поставить драчливых соседей на место, не ударить по ним всей. своей мощью, чтобы отучить от скверных привычек?

Не моральные же соображения удерживали Свиру: когда речь идет о политике, и более того – о безопасности страны, такие понятия, как мораль, прекращают хождение, они хороши лишь для мирного благоденствия, да и то не всегда.

Посторонний спросил бы, да; но никому из участников Высокого Совещания это и в голову не пришло. Потому что все прекрасно знали: пытались отучить, и не раз.

Но – не получалось. Чтобы хорошо воевать в горах, надо их знать, а чтобы знать – необходимо в них родиться и жить. Мир улкасов был страной не просто горной, а высокогорной; и к равнинам спускались вовсе не пологие, достаточно удобные для восхождения склоны, а совсем наоборот – горы заканчивались крутыми и высокими обрывами, что неудивительно, если вспомнить, какова причина горообразования.

Более или менее пригодных входов на всем протяжении Линии Сургана насчитывалось всего четыре – и все они были укреплены улкасами и бдительно охранялись.

Пригодными же эти входы являлись разве что для пехоты: никакая техника там пройти не смогла бы. Возможно, и даже наверняка, существовали и какие-то тайные тропы, по которым можно было подняться; но до сих пор их местонахождение так и не удалось установить. Люди, не последние в следопытстве, отправлявшиеся на поиски этих секретных входов в горную страну, не возвращались. Те крайне редкие случаи, когда какие-то группы удавалось забросить наверх, попадали туда лишь с неба; речь идет, разумеется, о десантах. Из четырех забросов удачным оказывался в среднем один – по закрытой статистике.

Но даже и тогда, когда высадка удавалась, это вовсе не означало благоприятного исхода. Не всякий раз стрелки могли угадать, куда же девалась та банда, которая вот только что вела яростный огонь самое малое с трех сторон; но и поняв, едва успевали десантники установить минометы или вызвать авиацию, или и то сделать и другое, и еще что-нибудь третье – как впереди оказывалось лишь пустое место, а улкасы скрывались неизвестно куда, чтобы, может, через несколько минут оказаться в тылу и вести огонь уже в спину. Невольно приходилось бросаться туда, откуда сами только что пришли, но и там никого уже не было, только тишина да острый запах перестрелки, стреляные гильзы и, если очень повезет, – в одном-двух местах пятнышки крови: значит, хоть кого-то пусть вскользь, но задело.

Никогда не понять было: где они и сколько их, на каком расстоянии, за каким сидят поворотом горной тропы, по которой и в мирные-то дни пробираешься с осторожностью, чтобы после неловкого шага не загреметь вниз, не попасть в камнепад и прочее; туземцев выручало подсознание, чутье, каким их наградили родители еще в утробе, пришлому же человеку, будь он даже хорошо тренированным солдатом, рассчитывать на успех не приходилось и на благополучное возвращение домой – тоже.

А кроме всего прочего, сама высадка десанта, пусть даже прямо в намеченный район, в горах самоубийству подобна: приземляться хорошо на лужок, а не на крутой каменистый склон. Но пусть даже большинство сохранялось; везде, где еще несколько часов назад видеоразведка показывала сосредоточение немалой группы противника, оказывалось пусто, даже следов не найти было, и сиди здесь хоть неделю – никого не увидишь, кроме горного вуцана поодаль. Однако стоит начать движение, выйти из-под козырька, под которым все это время укрывались, – и закидают минами, и снайперы, умеющие прицеливаться в горах, начнут резвиться.

Так что сколько ни готовь и ни обеспечивай такую операцию – ничего на ней не выиграешь, в результате одни потери. Пытались уже и закаялись.

Можно было, конечно, избрать и другой метод: людьми не рисковать, пусть себе работают авиация и крупнокалиберная артиллерия с дистанции километров в пятьдесят: вот тут уже риска для жизни никакого, а противнику – а что, собственно, противнику? Да ничего: чтобы всерьез добраться до него, надо перемолоть в щебень все горы; но и слабоумному ясно: это масштаб не человека, а одного лишь Творца – а он в этих играх не участвует.

Что же касается Сильных Вооружении – и ядерного, и био, и химии, – то, может, всеобщий гнев когда-нибудь и подтолкнул бы к попытке решить проблему с их помощью, если бы не тот очевидный и неизменный факт, что ветры слетали с гор в долины, и реки текли оттуда же, а никак не наоборот. Плевать же вверх, как известно, чревато неприятностями для самого плевца.

Поэтому после очередной войны, может, и помечтав немного про себя о такой вот кардинальной операции, приходилось жить дальше на прежних условиях.

Проходить очередной цикл.

Периодичность была такова: после войны у горцев уходило в круглых цифрах двадцать лет, чтобы жизнь вернулась на былой, предвоенный уровень, забылись потери, выросло новое поколение и получило соответствующее воспитание, были восстановлены разрушенные и выдолблены в горах новые ходы, убежища, хранилища продовольствия и боеприпасов – и все такое прочее. То же и у свиров: восстанавливалась (и не просто, а, естественно, в усовершенствованном виде) разрушенная технология, в очередной раз модернизировалась армия, так что через два десятилетия могло показаться, что войны вроде бы вовсе и не было. И с этой засечки начинался новый период благоденствия наук и ремесел, изобретения и опробования новых вооружений, потому что предстоящие двадцать лет должны были быть, с одной стороны, временем мира и процветания, с другой же – новым предвоенным временем, потому что все прекрасно знали: минет еще двадцать лет – и все начнется сначала, как уже не однажды, хотя, разумеется каждый раз на более высоком уровне; с обеих сторон, к сожалению.

Так что теперь, по всем правилам, только начинался новый благоденственно-предвоенный период; и свиры со своим правительством во главе действовали соответственно. А это, кроме всего прочего, означало, что принятые двадцать лет тому назад Министерством Демографии меры по обеспечению семидесятипроцентной рождаемости женщин принесли свои плоды; теперь наступила пора изменить объединенными усилиями генетиков и медиков демокурс на противоположный, и отныне эти семьдесят процентов женщин, сейчас составлявшие все те же семьдесят процентов молодого населения, вошли в пору уверенного материнства и, выполняя долг перед государством, производили на свет (в рамках ли семьи или нет – значения не имело, . поскольку безмужняя беременность даже по Заповедям – см., например, книгу шестую, начинающуюся словами "О, юная и прекрасная, широкобедрая…", – грехом не считалась) уже девяносто процентов мальчиков, которые еще через двадцать лет обеспечат доведение армии до уровня военного времени, и тогда-то эта новая регулярная война, сто девятая по счету, и начнется. И вот – вдруг, совершенно неожиданно для всех, оказалось, что в горах происходило то, чему срок только через две декады. Каким образом ухитрились улкасы вдвое сократить период подготовки к новой войне, пройти сорокалетний путь за двадцать – было совершенно непонятно. Но сейчас это и не столь важно. Достаточно двух фактов, ясных и неоспоримых. Улкасы к нерегулярной войне оказались готовы. А свиры – нет.

Но и этого было мало. Сама война на этот раз началась по-другому.

Большая часть границы – Линии Сургана – осталась спокойной, иными словами, горцы там как бы даже не собирались сходить на равнину, а лишь следили, чтобы свиры не пытались нанести ответный удар. На старте новой войны, уже получившей неофициальное название "неожиданной", ни пехотных масс не было, ни фронта как такового, и вся война сконцентрировалась в одном месте, а именно – вокруг клина Ком Сот. Клин этот был естественным образованием, одним из горбов граничной синусоиды, а проще – равнина в этом месте вытянутым треугольником вдавалась в горный мир между двумя крутыми хребтами и улкасы давно уже точили зубы именно на эту территорию, редконаселенную, но богатую пастбищами. Однако до сих пор считалось, что клин Ком Сот находится в безопасности: удобные сходы в долину (о которых уже упоминалось) отстояли и на севере, и на юге достаточно далеко от этой территории, и чтобы добраться до клина, надо было, сойдя в предгорья, с боем пробиваться к нему, что было весьма нелегко: места схода усиленно охранялись не только улкасами, но и свирами – внизу, разумеется. На этот же раз улкасы вдруг каким-то образом оказались прямо перед клином, а точнее, на нем.

Каким образом удалось им сойти с гор в этих местах, считавшихся – да и бывших – непроходимыми, никто в Свире объяснить не мог. Однако факт оставался фактом.

Тут фронт – в общепринятом смысле слова – пока, во всяком случае, не сложился; для него просто места не было – острый конец клина представлял собой теснину, зажатую между крутыми склонами, и в первые дни лишь небольшая часть его была занята улкасами: сначала пограничная служба, а потом и подтянутые из ближнего гарнизона подразделения не дали нападавшим возможности быстро расширить плацдарм. Таким образом, войну по необходимости вели пока еще малочисленные группы; не было улкасских крупных войсковых частей, не было и свирских, и до сих пор ни одной из сторон не удалось добиться серьезного перевеса. Да и будь там даже танки – не станешь ведь гоняться на танках за одиночным противником? Фронта тут не было, а были направления, районы, площади, в любой точке которых мог внезапно появиться, словно из ничего возникнуть, один улкас или десять, сто – и мгновенно, собравшись воедино, ударить в слабую в Данный миг точку, поразить ее и продвинуться еще на бросок или два вперед, все более подрезая основание клина. Со своей стороны свиры старались нашарить и ударить по группе противника, пока она еще не ударила сама. Можно представить себе картину: два человека, которые в тесном чулане могут действовать только пальцами одной руки, ведут схватку лишь при помощи-этих пальцев; при этом один старается вытолкнуть противника в более просторное помещение, а тот упирается, надеясь, что придет кто-нибудь из своих и выручит. Однако этот "свой" все медлит, не идет… Война велась на изнурение, на доведение противника до нервного срыва, до паники, и похоже, и начавшие ее улкасы, и противостоящие им свиры, привыкшие к давно испытанной методике ведения войны, сейчас растерялись, какие-то соображения или надежды не сработали – и обе стороны мешкали, на ходу пытаясь найти действенный план победы…

Вот чему и посвящалось совещание, о котором мы начали было рассказывать.

– Итак, верком Гумо, – сказал Вершитель Мору, – по-вашему, ни в чем никто не виноват? А война эта – просто стихийное бедствие? Но ведь даже такие явления предсказуемы!

– Совершенно справедливо, – согласился Гумо. – Однако этим занимаемся не мы. Как всем известно, такие вещи относятся к области прогнозирования – а этим ведает Про-Институт, директор которого высокочтимый верком Сидо здесь присутствует. Но если уж пришлось упомянуть это учреждение, осмелюсь заметить: его прогнозы нередко очень далеко отстоят от реальности, и, возможно, единственная вина моих людей, да и меня самого, заключается в том, что мы слишком уж на них полагались. Если бы не это обстоятельство…

– Хорошо, – проговорил Мору уже совершенно спокойно, пережив приступ гнева праведного. – Этот вопрос мы обсудим отдельно – в более спокойное время.

А сейчас, так или иначе, мы имеем дело со свершившимся фактом. Начнем действовать. Гумо, чем они, по вашим данным, располагают? Начальник ОСС откашлялся.

– Численно – их несколько больше, чем в ту войну. И, откровенно говоря, я не могу, никто у нас не может сейчас понять, почему они не пробиваются на оперативный простор так, как делали всегда, сходя на предгорья по ущельям. Их замысел остается крайне не-. ясным. Но мы, конечно же, принимаем меры, мы действуем, чтобы понять…

– О своем непонимании доложитe позже. Вы сказали: у них войск больше, чем в Сто восьмую. Каким образом? Откуда они взяли солдат? Настругали в мастерских? Нет? Откуда же?

Верком Гумо пожал плечами:

– Численно больше, да. А что касается Сто восьмой войны – разница в том, что у них сейчас под ружье поставлено поколение не детей, как было бы через двадцать лет, но родителей. Ровесников Сто восьмой. В то время как у нас…

– Что у нас – мы знаем, – не очень вежливо осадил его Вершитель. – Переходите к цифрам.

– Да, разумеется. Сейчас у них в состоянии готовности первая волна: до полутора миллионов солдат.

– Ну, можно ли называть их солдатами… – негромко, но отчетливо пробормотал Полевой Военачальник.

– Воинов, боевиков, головорезов – как угодно, – тут же откликнулся разведчик. – Суммарно, по всем направлениям. Но главное в том, что это и мужчины, и женщины. Женщины – вот источник увеличения численности войск.

– Это же глупость! – сердито молвил Мору. – Выходит, они посылают в огонь матерей будущего поколения? Оставляют себя без продолжения и умножения нации! Идиотизм, не могу найти иного слова. История не знает подобного.

Самоубийственная непредусмотрительность.Чем может быть вызвана такаяопромет-чивость?

Верком лишь пожал плечами.

– Позвольте мне. Вершитель?

– Конечно, верком Сидо. Гумо иронически усмехнулся.

– Только одним она может быть вызвана, – после краткой паузы проговорил Директор Про-Института, только что обвиненный перед лицом Высокого Совещания. – И мысль вовсе не так глупа: захватить нас в миг нашей наименьшей готовности к военным действиям. Мы ведь тоже вырастили поколение матерей. Но мы не можем дать им оружие…

Он умолк как-то нерешительно, словно ожидая, что ему тут же возразят:

"Ну отчего же, "Заветы Сургана", конечно, святы и нерушимы, но когда само существование страны под угрозой, можно и отступить от них – в порядке, как говорится, исключения". Однако никто не ответил, даже Водитель, от которого только и могла исходить такая инициатива.

Все отлично понимали, нет, даже не понимали, а подсознательно чувствовали: "Заветы", как и любая другая сумма установлений, подобны старому дому: скрипит, но стоит, пока его не трогаешь; однако стоит приступить хотя бы к небольшому, частному ремонти-ку – и начинает сыпаться одно за другим, так что в конце концов вся система разваливается, и вместо хоть какого, но жилья остается лишь куча строительного мусора. А построить тут же новый дом не так-то просто, в особенности если ты к этому не готовился: и материалов не запасено, и рабочие не наняты, да и денег, откровенно говоря, на такое дело не отложено…

Так что на невысказанный вопрос последовал такой же безмолвный и потому очень ясный ответ: не надо трогать Заветов, потому что даже и сам Про-Институт не в силах дать сколько-нибудь членораздельное предвидение: когда и чем процесс ревизии основ закончится, если его однажды начать.

Да, собственно, верком Сидо и не ожидал другого отклика.

– Хотелось бы знать, кто мог подсказать им такой рд сказал Водитель, ни к кому в частности не обращаясь. – Хоть убейте, не поверю, что они своим умом до этого дошли. Нет у них такого ума; во всяком случае, никогда прежде не было. И не только ума, но и воли – это ведь подумать только: отойти от веками вырабатывавшейся схемы, сломать ее вот так, сразу, и это не где-нибудь, а среди улкасов, у которых основа мышления – консерватизм, слепая верность прошлому, воспринимаемому безо всякой критики. Чтобы безо всяких споров и волнений произвести такие перемены, очень многое требуется. Ум, воля и влияние – и все это в одном человеке. И не где-нибудь, а на самых верхах. Что, разве у них произошли перемены в высшей власти?

Верком Сидо отрицательно покачал головой:

– Наверху все те же люди. Арбарам и вся его команда. Люди суровые, целеустремленные, волевые, но до мозга костей приверженцы старого. Им такое решение не по зубам.

– И никого нового?

– На виду – ни единого лица.

– То есть кто-то за ширмой? Гумо, а вы как полагаете?

– Видимо, так, – признал разведчик без особой охоты.

– Ваше упущение. Большое упущение.

– Признаю, Вершитель. Но над их установлением мы работаем, не жалея сил.

– Это остается на вашей совести, Гумо, и всей вашей команды. Хорошо, мы создадим комиссию, и она разберется. (Гумо облегченно вздохнул, Сидо едва уловимо усмехнулся.) Сейчас главное, как вы понимаете, в другом: что мы можем противопоставить улкасам? И чего нам следует ожидать? Сидо ответил после паузы:

– Думаю, они немного просчитались с подготовкой основных сил и начали преждевременно, или кто-то их слишком поторопил. Но как только они закончат подготовку основных сил – следует ожидать удара.

– Где? Там, где сейчас дерутся? Или – по традиции, из ущелий?

– Возможны оба варианта. Демарш на клине может носить отвлекающий характер, но возможно, там последует и основной удар. Ответить на этот вопрос я смогу, когда мы выясним, каким образом там оказались те улкасы, что ведут бои сейчас, каким был способ схода с гор в совершенно непригодном для этого месте.

Пока же, по заключениям наших аналитиков, мы можем лишь утверждать: все то, что улкасы способны выставить, они концентрируют именно у нашей границы. Так что…

– Когда они, по-вашему, будут готовы выступить?

– Самое позднее – через месяц: основная подготовка у них уже закончилась.

– Итак, месяц. Мы в провале: сейчас можем выставить… м-м… сколько?

– Не более семисот тысяч человек, доведя до минимума все вспомогательные части, – тут же доложил Полевой Военачальник.

– Это гарантированное поражение. Насколько я понимаю, эти семьсот тысяч – в основном технический состав?

– Так точно. Бронетехника, артиллерия, ракеты, авиация, инженерные войска… Одним словом, профессионалы. Костяк армии. А вот полевых войск почти нет. Пехоты. Мы рассчитывали иметь ее не раньше, чем через двадцать лет. Нам этих лет не дали. Мы…

– Благодарю. Сколько нам нужно поставить в строй, чтобы гарантировать не только достойную встречу, но и стремительное и победоносное наступление?

Ведь, если я понял вас правильно (тут в голосе Водителя явственно звякнул металл), улкасы не только нас, но и себя поставили в необычное положение: бросая всю силу на нас, уповая на нашу неготовность, они оставляют незащищенным свой тыл. И мы, в свою очередь, окажемся большими глупцами, если не используем этого обстоятельства и не постараемся решить проблему не на двадцатилетний срок, а, может, на двухсотлетний, а то и вообще до скончания веков. Если мы не позволим вернуться в горы массе войск, когда она (он покосился на веркома Гумо) хлынет на нас, а попыта-емся, отрезав от путей отхода, перемолоть их на равнине и в предгорьях, то с противостоянием будет, по сути дела, покончено навсегда: мы получим наконец полный контроль над горами – чтобы, я надеюсь, уже никогда больше его не выпустить из рук. Что скажете, собратья?

Все молчали, возможно, упиваясь только что нарисованной Верховным Главнокомандующим картиной, или просто не верили в столь ослепительную перспективу. Только минуты через две Полевой Военачальник решился высказать свое мнение:

– Я поднял бы все пальцы за такой исход, если бы у нас была армия хотя бы в два миллиона человек. И, конечно, если бы существовал план атаки Улки со стороны Океана – поскольку именно он защищает их тылы, а прибрежная полоса принадлежит, как известно, вин-дорам. Они что – согласились пропустить нас? А как мы туда попадем? Флота ведь мы не имеем за отсутст-вием выходов к Большой воде.

– Что касается подступов к их тылам, – сказал Вершитель безапелляционно, – это проблема Гумо: кто, если не разведка, должен найти их?

Это приказ. А о количестве нашей армии… Вы сказали – два миллиона? – спросил Вершитель со странной интонацией. – А если мы получим в свое распоряжение пять миллионов – как тогда?

– Мечтания… – вздохнул кто-то из присутствовавших.

– Нет, вовсе нет, – возразил Главковерх с усмешкой и обратился ко всему Совещанию:

– Предлагаю принять решение о немедленном запуске проекта "Метаморф".

Воцарившееся после этих слов молчание было непродолжительным, но свинцово-тяжелым.

Вершитель усмехнулся:

– Ваши сомнения мне понятны. Мы ни разу еще не пользовались этим проектом в таком его варианте просто потому, что не было надобности. Но вот она появилась; мы знали, что рано или поздно этот день придет. По докладам служб, к нему готовы и генетики, и медики, и все остальные службы, занятые в проекте.

Неужели мы испугаемся риска? Или роль сыграют отвлеченные соображения? Короче, кто за то, чтобы немедленно запустить проект "Метаморф"?

В зале произошло некоторое шевеление.

У свиров принято высказывать свое мнение – голосовать, иными словами, – поднимая вверх пальцы; чем в большей степени голосующий поддерживает предложение, тем больше пальцев он поднимает. При возражении пальцы указывают вниз; при воздержании в воздухе маячат кулаки.

На этот раз при двадцати присутствующих было поднято двести пальцев. То есть если у кого-то и были сомнения, он предпочел оставить их при себе и устремил вверх все свои пять и пять. Хотя верком Сидо и проворчал себе под нос:

– Все же проще было бы похерить Двенадцатый…

Онго не состояла в переписке с властями, и потому была очень удивлена, прочитав на конверте, украшенном государственным гербом (на овальном щите полосатый лесной кот и гривастый бык, повелитель степи, стояли, поднявшись на задние конечности, друг против друга, но глядели, повернув головы, наружу, на зрителя), именно свое имя, а вовсе не кого-то из старших. Удивлена, да; но и польщена тоже, разумеется. Оказывается, у государственной власти нашлось, что сказать ей, ничем особенным пока в жизни не отличившейся, пока успевшей лишь пройти среднюю ступень образования по специальности "Агралеты; обслуживание и пилотирование" (хотя с прекрасными показателями) и только через месяц с небольшим собиравшейся приступить к последней, высшей? Безусловно, такое внимание было лестным. И прежде, чем набрать, как она только что намеревалась, номер Сури, она решительно вскрыла конверт, надеясь, что в нем окажется что-то такое, чем можно будет похвастаться перед любимым человеком. Что именно? Ну, хотя бы приглашение на учебу в Академию Воздуха: результаты, с какими она закончила среднюю ступень, в общем, давали ей право рассчитывать на преимущества при поступлении – хотя, откровенно говоря, Онго в это не очень-то верила: в конце концов таких, как она, "подлетков" в Свире было куда больше, чем мест в Академии, и поступали туда обычно те, чьи родители пользовались известностью и уважением; о своих Онго сказать этого никак не могла – обычные чиновники муниципального уровня, каких в стране многие тысячи. Итак, она вскрыла конверт, вынула из него сложенный пополам лист плотной (тоже казенной) бумаги и окинула его взглядом прежде, чем прочитать написанное.

Потом прочитала внимательно. Не очень поняла что к чему. Еще раз, теперь уже очень медленно, слово за словом. Резко мотнула головой, будто не соглашать, отрицая. И прочла в третий раз. Текст оставался все тем же, ни единой буквы в нем не изменилось:

"Гражданке Ру Онго. Улица Красных листьев, шестнадцать, сектор семь.

Именем Государства руководство Проектом "Метаморф" предлагает Вам прибыть в 22-й день месяца Цветов в 8 часов утра на 28-ю станцию Проекта по адресу:

Пенная аллея, четыре, для скорейшего решения вопроса о Вашей пригодности для государственной службы".

Дальше – две подписи: Главы Проекта (факсимиле) и директора двадцать восьмой станции – натуральная. А также печать, тоже с Котом и Быком.

Это было не очень понятно.

Проект "Метаморф"? Она впервые слышала, чтобы что-то такое действительно существовало в мире. Хотя, кажется, одно время какие-то туманные слухи ходили, но, насколько Онго знала, никому из ее близких или хотя бы знакомых никогда не приходилось с таким проектом сталкиваться. Он был – это следовало из содержания письма, – но в то же время его как бы и не существовало. Чем-то виртуальным являлся этот проект для нее и для всех, кого она знала. На свете всегда существовало и существует множество подобных контор, учреждений, заведений, о которых все что-то когда-то слышали, но совершенно ничего, по сути, не знают: наличие этих институций никак не пересекается с жизнью простых людей. И когда приходится неожиданно столкнуться с ними, это невольно вызывает ощущение тревоги, как и всякое соприкосновение с неизвестностью.

Такое вот чувство испытала сейчас и Онго. И минуту-другую в нерешительности простояла возле телефона, пытаясь сообразить, что же ей сейчас с этой бумагой делать, как отнестись к ней: смеяться или плакать?

Однако счастливый характер, каким обладала девушка, не позволил ей долго оставаться в бездействии. Счастливым в ее характере можно, пожалуй, счесть то, что во всем, что бы ни происходило с нею, она всегда ухитрялась увидеть в первую очередь хорошее, что могло заключаться в сложившихся обстоятельствах – увидеть, порадоваться и воодушевиться. А если после этого в обстоятельствах начинали проступать и иные стороны, то успевшего возникнуть настроения обычно хватало на то, чтобы справиться с ними. Людям с таким характером жизнь обычно удается, в то время как пессимистам в ней часто приходится намного труднее.

Так получилось и на сей раз. В конце концов, каким бы ни являлось содержание этого самого Проекта, речь шла о государственной службе: да-да, именно так тут и было написано. А разве это не лучше даже, чем служить в Агра?

Правда, она рассчитывала прежде всего на Академию Воздуха. Но, может быть, сама учеба в Академии тоже считалась государственной службой? Скорее всего именно так оно и было – а следовательно, речь шла именно о том, чего ей так хотелось.

Так что полученная бумага давала повод для радости, и ни для чего иного.

Конечно, они могли бы так и написать: просим, мол, прийти для переговоров о вашей учебе в Академии Власти – вместо Академии Воздуха. Чтобы сразу все стало ясным.

Могли бы, конечно. Но кому неизвестно, что государственные службы обожают даже самые простые вещи облекать в такую сложную форму, что не сразу и догадаешься, что же они хотят сказать. Такова уж Власть: обожает таинственность, на которой держатся три четверти ее авторитета.

Двадцать второе Цветов – это завтра с утра. Придется лечь спать пораньше. Онго понимала, что это даже кстати: она не чувствовала физической усталости, наоборот, близость с Сури придала ей бодрости; однако Онго понимала, что завтра во время собеседования в Проекте (она уже совершенно уверилась в том, что именно об этом и шла речь) ей понадобится все спокойствие и самообладание: как ей приходилось слышать, вопросы к претендовавшим на государственную должность бывали весьма каверзными, а ответы оценивались очень строго.

Так что спать следовало лечь сразу же. Сразу после того, как она поговорит с Сури, скажет ему и услышит от него… И, конечно, не преминет похвастаться полученным приглашением.

Она набрала наконец номер. Ответили ей не сразу; судя по голосу, то была мать Сури:

– А кто его спрашивает?

– Его знакомая. Онго меня зовут.

– Ах, Онго… (секундная пауза) К сожалению, он уже спит. И просил не будить его.

Онго это показалось странным. Лег, даже не поговорив с нею, – после того, что между ними произошло? Странно и обидно.

Но характер снова одержал верх. Ничего особенного: он просто устал сегодня. Говорят, у мужчин это отнимает много сил. Сури же, при всех его милых качествах, никак не богатырь. Да, это она сама его утомила. Что же удивительного, что он не дождался ее звонка. А почему не позвонил сам?

Наверное, рядом все время были родители, а в их присутствии он, конечно, не смог бы сказать то, что она хотела от него услышать. А если бы он не сказал, она обиделась бы куда больше, чем сейчас.

– …Простите, что вы?

– Я спрашиваю: передать что-нибудь? (С некоторым раздражением.) – Нет, благодарю вас. Я позвоню ему завтра. Ничего срочного. До свидания, спокойной ночи.

Ладно, Онго и так прекрасно знает, что он сказал бы ей, если бы ему удалось позвонить. Сейчас она тоже ляжет в постель и повторит себе все эти слова – от его имени, разумеется. И никаких обид. Хуже всего – засыпать с ощущением, что тебя обидели.

Скорее бы настало завтра. Завтра все должно быть прекрасно…

* * *

Завтра оказалось совсем не таким, каким Онго его представляла.

Станцию Проекта она нашла без труда. К удивлению девушки, по указанному в письме адресу помещалась не какая-нибудь контора, а почему-то обычная больница; во всяком случае, на первый взгляд она казалась обычной, вот разве что высокий забор из бетонных плит представлялся слишком неуместным. Такой подошел бы, наверное, для сумасшедшего дома или для клиники высокозаразных инфекционных заболеваний, но здесь, похоже, ими не занимались – во всяком случае, незаметно было никаких предостережений и предупреждений. Нормальный больничный корпус, только и всего. Разве Проект имел какое-то отношение к медицине? Тогда это не для нее: стать врачом Онго не собиралась, это было бы, пожалуй, слишком заурядно для нее, и в больные тоже вроде бы не годилась: на здоровье жаловаться ей не приходилось.

Тем не менее следовало выяснить все до конца, прежде чем направиться домой.

Онго решительно отворила массивную дверь и вошла в больничное преддверие. И тут же остановилась в растерянности, даже едва не повернула назад – настолько неожиданным было увиденное ею. Преддверие оказалось уже битком набитым посетителями. Несколько десятков человек. И все это были девушки и молодые женщины возрастом не моложе шестнадцати и, пржалуй, не старше двадцати пяти. Все они толпились перед длинным-длинным, во всю ширину вестибюля столом, за которым со стороны стены сидело не меньше дюжины женщин – эти были постарше и все в медицинских халатах. Перед каждой из них лежал длинный, на многих страницах список, на стене повыше были вывешены таблицы с буквами алфавита – где по одной литере, а где-то и по три, четыре, даже пять – по принципу частоты употребления. И к каждой из этих больничных женщин стояла очередь; эти-то очереди, длинные, извивающиеся и закручивающиеся улиткой, и занимали все обширное помещение.

Неужели столько претенденток на обучение в Академии Власти? Онго никогда не думала, что их может быть так много. "Чуть ли не все городское девичество", – подумала она. Приглядевшись, в разных очередях Онго увидела несколько знакомых и полузнакомых лиц; никто из этих знакомых никогда и не заикался о своем желании поступить в Академию. Скрытность? Онго еще не хотелось думать, что Академия была тут ни при чем: ей так нравилось считать, что ее пригласили сюда именно ради учебы, что она успела уже совершенно поверить в свое предположение. А вот сейчас начала в нем сомневаться.

Она отыскала свою букву "Р" и встала в конец очереди. За ней сразу же встала еще одна, за той – следующая, и еще, и еще… Девушки продолжали приходить. Только девушки. Одни только девушки.

Онго подумала, что она потеряет тут, пожалуй, если не целый день, то уж полдня непременно. Она не любила очередей и никогда в них не стояла. Впрочем, очередь вообще была в городе редкостью, но если все-таки возникала, Онго предпочитала остаться без чего-то, чем терять время так бездарно. И сейчас, минут десять попереминавшись с ноги на ногу, она, рассердившись, решила: довольно. Она не должна страдать из-за скверной организации дела в этом проекте-как-его-там. Ясно, что никакой учебой тут и не пахнет, а если даже она ошибается, то придется менять свое мнение об этой пресловутой Академии Власти: раз уж при наборе такой беспорядок, то чему же у них можно научиться?

Придя к такому выводу, Онго решительно вышла из очереди и направилась к выходу. Однако не тут-то было: выйти ей не позволили. Входя, Онго и не заметила, что в помещении, у самой двери, стояли двое в военной форме – и то были единственные здесь мужчины. Солдаты с оружием. И хотя они не держали его на изготовку, уже сам облик оружия внушал если не страх, то во всяком случае, ощущение неуверенности. И когда Онго попыталась пройти мимо них, чтобы выйти на улицу, они, разом вытянув руки, помешали ей сделать это и один из них, с каким-то значком на воротнике, отрицательно покачал головой и кивнул в ту сторону, откуда она только что пришла, – в сторону очередей. Онго после секундного колебания повернулась и пошла туда, куда было указано. Она не стала искать своего места, а снова пристроилась в конец. Хорошо, она выдержит все до конца. Но уж когда окажется перед людьми, все это придумавшими, то прямо и без обиняков выскажет все, что по этому поводу думает.

Минут через двадцать она смогла, наконец, подойти к столу и предъявить вчерашнее письмо. Ее имя нашли в списке, отметили и сказали:

– Кабинет триста пятьдесят шесть – третий этаж. Лифты справа в углу.

Возьмите жетон – там отдадите его. Следующая!..

Внутренне вскипая, Онго тем не менее послушно взяла жетон и направилась туда, куда отходили от столов и все остальные.

Нужный кабинет она отыскала без труда. Очереди перед ним не оказалось, Онго вежливо постучала в дверь и вошла.

– Итак, вы – Онго Ру, имеющая гражданство Свиры и постоянно проживающая в нашем городе?

Спрашивал сидевший за столиком мужчина – в годах уже, лысоватый, полный и почему-то в темных oчках. Одет он был в темный костюм, халата не носил, так что, наверное, не принадлежал к медицинскому персоналу. Представитель Академии, может быть?

– Да, это я.

– Садитесь.

Это происходило уже не в триста пятьдесят шестом кабинете, куда ее поначалу направили. Там ее встретила медицинская комиссия и Онго была осмотрена – по всем правилам и достаточно быстро: больница была оборудована очень хорошо, и основная работа тут приходилась на долю аппаратуры и приборов, люди лишь рассматривали их показания. Онго нашли совершенно здоровой и хорошо развитой физически, после чего санитар проводил ее на самый верх, на тридцать шестой этаж. И только здесь, выйдя из лифта, она увидела перед входом в коридор небольшую табличку с надписью: "Станция Проекта "М". Тут и происходил сейчас разговор.

– Врачебный осмотр пришел к выводу, что вы совершенно здоровы. Вы согласны?

– На здоровье не жалуюсь, – ответила Онго суховато; она все еще не понимала, зачем она здесь.

– Вы не замужем.

– А что, вы хотите сделать мне предложение? Боюсь, мне придется отказаться.

Странно, однако на явную дерзость чиновник (так она назвала его про себя) никак не отреагировал. Не усмехнулся и не поморщился. И продолжал:

– Из данных комиссии следует также, что вы не беременны.

"Это как знать, – подумала Онго про себя. – До вчерашнего дня не была, это совершенно точно. А сейчас? Все может быть…" Вместо ответа она лишь пожала плечами.

– Таким образом, будучи совершенно здоровой физически, пройдя среднюю ступень образования, не связанная узами брака, не имея детей и не являясь беременной, вы, безусловно, соответствуете требованиям, которые проект "Метаморф" предъявляет своим участникам.

Тут Онго почувствовала, что больше не выдерживает.

– Да объясните в конце концов: что это за чертов проект и какое ему дело до того, беременна я или нет? Я всегда думала, что это мое личное дело.

Если я и забеременею, то, уж во всяком случае, не от вашего проекта, а от того, от кого захочу. А вы что, думаете иначе?

Чиновник снова не нахмурился и не усмехнулся; он лишь с огорчением покачал головой:

– Вы что же, ничего не знаете о сути Проекта? Совсем ничего?

– Такая уж я недоразвитая. А знаете, в школе этого не проходят.

.

– Очень печально, – сказал чиновник. – Не знаете. А надо бы. Хотя должен признать – в школах действительно этого не преподают, хотя бы потому, что положение о Проекте является секретным правительственным документом. Но сейчас пришло время снять эту секретность.

– Хорошо, – сказала Онго примирительно. – Если вы дадите мне учебник или что-то такое, обещаю вам дома внимательно прочитать его.

– Дома? – повторил чиновник, высоко подняв выцветшие брови.

"Документ высокой секретности: проект "Метаморф".

Применяется только по решению Высокого Совещания.

Раздел М-М: смысл – Мужчины; мобилизация.

Исполнители: Военное Министерство; Комитет по генетике и Министерство Демографии; Министерство Здоровья Свиры.

Условие использования: Настоятельная необходимость быстрого принципиального изменения демографического состава населения до уровня, диктуемого обстоятельствами.

Порядок исполнения:

Получив решение Высокого Совещания, Комитет по генетике и Министерство Демографии, пользуясь имеющимися в их распоряжении данными о возрастном и половом составе, а также о состоянии используемых групп населения, в течение одних суток рассылает заранее заготовленные повестки адресатам. Повестки предлагают явиться в ближайшую Станцию Проекта в первый, второй или третий день М.

Министерство Здоровья организует на Станциях Проекта комиссии по проверке здоровья привлекаемых. При определении пригодности привлекаемых учитываются правила и нормативы, применяемые при нормальном укомплектовании Вооруженных сил: прежде отбирается категория А – безусловно здоровые, по ее исчерпании – категория Б – практически здоровые; категория В включает в себя людей, страдающих или подверженных заболеваниям, не имеющим остроинфекционного характера, а также имеющих некоторые отклонения в психике – такие, как агрессивность и др. На использование категории В требуется особое указание Высокого Совещания, отдаваемое через Военное Министерство.

Категории А и Б включают в свой состав людей необходимого в данном случае пола в возрасте: мужчин – от 18 до 30 лет, женщин – от 16 до 26 лет.

Условие привлечения мужчин: пригодны лишь не состоящие в браке. Женщин: используются лица, не состоящие в браке и не находящиеся на день М в состоянии беременности.

Вопрос об использовании женщин, готовых к вступлению в брак (в случае официального подтверждения этого обстоятельства) решается в каждом случае индивидуально.

Категории А и Б составляют первую волну реализации проекта.

Категория В составляет основу второй волны. В случае необходимости она дополняется категорией Г.

Категорию Г представляют собой люди в возрасте от 31 до 40 (мужчины) и от 27 до 35 (женщины), по своему состоянию соответствующие категориям А и Б. Их привлечение требует особого постановления Высокого Совещания.

После прохождения медицинской комиссии на Станции Проекта привлекаемое лицо помещается в специализированную клинику Комитета по генетике, где и подвергается предусмотренной процедуре, включающей в себя также и период реабилитации. Люди, чья реабилитация не дает необходимых результатов в предусмотренные сроки, условно переводятся в категорию В, и их реабилитация продолжается. Люди, так и не пришедшие в нормальное состояние, признаются нетрудоспособными и переходят на иждивение государства.

Люди, чья реабилитация завершена своевременно, поступают в зависимости от основной ситуации в полное распоряжение Комитета по генетике либо Военного Министерства.

При распределении полученного людского материала…"

Таков был документ, в незнании которого чиновник на Станции Проекта упрекал Онго, отлично зная, что ознакомиться с секретным документом у нее не было никакой возможности.

Зато после собеседования, ожидая в коридоре вместе с несколькими другими девушками и женщинами дальнейшего развития событий, она увидела на столике печатный листок. Прочла название: "Памятка гражданину, привлеченному к участию в проекте "Метаморф".

В этой памятке, помимо нескольких простых истин – например, как следует гражданину относиться к призыву государства прийти ему на помощь; как следует вести себя на Станции Проекта, и как – в специализированной клинике, и какие мысли следует гнать от себя, а какие, наоборот, привлекать; как много хорошего есть в том, что вы приобретете, и как много плохого заключено в том, с чем вы очень скоро расстанетесь; и так далее – вплоть до того, что в конце концов Творец возложил на людей, именно на свиров, миссию дальнейшего усовершенствования этого мира, а потому все, что ведет к укреплению Страны Свиров, ведет и к усовершенствованию всего мира и заслуживает, если потребуется, всяческих жертв со стороны каждого свира, – итак, помимо всего этого содержалась и некоторая информация, показавшаяся Онго очень полезной. Но она еще не успела понять – почему. Не успела или не сумела – просто потому, что так и оставалось неведомым: что же с ними собираются делать? Возникали в уме и тут же отметались какие-то предположения, постоянной оказалась лишь неясная тревога, так никуда и не уходившая.

Впрочем, на спокойные размышления не было ни времени, ни условий. И ясно было, что здесь, в больнице, покоя она не найдет.

Все более настойчивым становилось желание немедленно, сию же секунду бежать отсюда. Бежать, куда угодно. Туда, где ее не найдут. Бежать любым способом, на любых условиях.

Но, оглядевшись, Онго поняла, что – во всяком случае сейчас – это совершенно невыполнимо. Из коридора был только один выход, и он охранялся молодым улыбчивым солдатом.

– Нельзя, – сказал он.

– Неужели уж никак? – Онго постаралась улыбнуться пококетливее. И, кажется, это ей удалось. Солдат усмехнулся в ответ:

– Ну… может, и можно, только не так сразу. Погляжу. А ты иди пока к остальным. Не маячь.

– Скажи хоть – что с нами будут делать?

– Все расскажу. Иди.

Онго оглянулась, по коридору шел кто-то из медицинского начальства, и солдат явно не хотел, чтобы его заметили разговаривающим с девушкой.

Пришлось отойти. Но хоть какая-то надежда появилась. А может, еще и другие лазейки можно отыскать?

Только тут ей вспомнилось вдруг то место в "Памятке", где говорилось (а раньше об этом было уже сказано в секретном документе), что девушка, соответствующая Проекту по возрасту и состоянию здоровья, может тем не менее избежать привлечения к этой акции, если она должна в самом скором времени выйти замуж и необходимые для этого предварительные официальные действия ею уже предприняты.

Одно действие, которое могло (хотя и необязательно) привести к браку, уже было совершено ею вчера. К сожалению, она понимала, что оно никак не могло считаться официальным.

Но ведь остальное еще можно уладить?

Например, если Сури сейчас же, немедленно пойдет в муниципалитет, в департамент семьи, и подаст соответствующее прошение. Если убедит тамошних чиновников сразу же назначить день обряда, и как можно скорее. Завтра, послезавтра…

Нужно было как можно быстрее позвонить Сури. Объяснить ему все. И попросить… Нет, даже потребовать… Ведь он же ее любит! Он не захочет потерять ее навсегда! А значит, побежит и все сделает.

Дело оставалось за малым: найти телефон.

Но и в этом ей повезло: у одной из соседок в коридоре оказалась трубка.

Дрожащими от нетерпения пальцами Онго набрала номер. Она просила Творца: ну, сделай так, чтобы там не было занято! Сделай так, чтобы я дозвонилась! Потому что ведь каждую минуту их могли забрать отсюда, и что будет дальше – совершенно неясно.

Но Творец помог: номер не был занят, и ей ответили. К сожалению, не сам Сури, а его мать.

– Позовите, пожалуйста, Сури…

Онго старалась, чтобы ее голос не трепетал. Но явственно услышала, как дрожал голос отвечавшей ей женщины:

– Сури… Его нет… Слышите – его нет!

Вот еще новости.

– Что значит?.. Как это – нет? Я звонила ему на работу, в Про-Институт, и там тоже сказали…

– Пришла повестка, и ему пришлось пойти… Они там, в институте, теперь все мобилизованы и переведены в казармы. Как простые солдаты. Это же ужасно!

Наши мальчики – и вдруг…

– Мобилизовали? В казармы? Но зачем?

– Началась война, да вы что, не слышали? Об этом уже все говорят.

Призывают и резерв, и молодых – всех. Но он же совершенно негоден, он не умеет воевать…

Онго медленно нажала на кнопку отбоя.

Сури ей не поможет. Ему сейчас самому впору искать помощи. Но если ему это и удастся, ей, во всяком случае, он помочь уже не сможет.

А что, если…

Но она не успела даже сообразить – если что. Потому что за ними пришли.

Их никуда не повезли; просто развели тут же, в этом самом корпусе, по палатам.

В коридоре солдат, охранявший выход на этом этаже, внимательно посмотрел на Онго, когда она проходила мимо, улыбнулся и подмигнул. Она отвернулась. Не до улыбок было ей сейчас; непонятная неизвестность тревожила, не давала ни на одной мысли сосредоточиться. Какие уж тут солдаты…

В двухместной палате вторая койка была еще не занята, и Онго даже не знала, радоваться или печалиться тому, что эту ночь она проведет в одиночестве, – ни посоветоваться с кем-то, ни просто пожаловаться на судьбу. Боялась, что не сможет уснуть – то ли от волнения, то ли просто от злости. Однако неожиданно для себя самой вдруг канула в сон; похоже, волнения этого дня оказались чрезмерными, но не исключалось и то, что в вечерний сок ей подсыпали снотворного. Так или иначе, Онго уснула. А проснулась вовсе не потому, что выспалась.

Это был солдат – тот самый, что обещал ей что-нибудь придумать. Сейчас он был – насколько можно было разглядеть в слабом свете, падавшем из коридора через стеклянную дверь, – без оружия и даже в расстегнутой куртке: наверное, сменился на посту и теперь располагал временем. Он и разбудил Онго тем, что откинул тонкое больничное одеяльце и, присев на край койки, положил руку на ее бедро, теплое под длинной, больничной же рубахой.

– Ты что? – Спросонок она не сразу пришла в себя. – Ты… ты зачем?..

– Ты же меня просила, – ответил он громким шепотом. – Да не ори так – сестра услышит! Только сейчас она вспомнила.

– Ну, ты придумал? Выпустишь меня?

– Обещал – значит, сделаю.

Онго хотела вскочить, одеться для побега. Взяв за плечи, он удержал ее в постели:

– Куда разогналась – прыткая!

– Ты же сказал…

– А я что – даром обещал все сделать? Онго на мгновение растерялась:

– У меня мало совсем… Но я достану, принесу тебе, отдам!

– Деньги? Ну вот еще! Стал бы я…

– Не поняла…

Поняла на самом деле, но надеялась, что вывернется как-нибудь. Руки его, однако, показали, что ее слова его мало интересуют.

– Не смеши, – сказал солдат. – Времени мало. Подвинься-ка.

– Не хочу!

Он на миг приостановился:

– Дура! Ты хоть знаешь, что с вами со всеми будет? Сказать?

Ей просто необходимо было знать это.

– Конечно!

– Тогда давай.

– Да иди ты!

Он проговорил, едва не касаясь губами ее ушей:

– Зря не хочешь! Ведь последний раз в жизни. В твоей.

Онго не поверила:

– Это как?

– Скажу. Только раздвинь видимые горизонты. "Не смешно, – подумала Онго. И ощутила его руку там, где – ну, как говорится, дальше некуда было. – Господи, вот пристал. Ну не хочу я, не хочу изменять Сури, вообще ничего не хочу…"

Так думала она, одновременно спрашивая:

– Скажешь? Не обманешь?

– За кого ты меня принимаешь!..

"Ну и тяжел! – только и подумала она. – И груб. Но… но… Совсем не то, что было вчера, но…"

И противно было, и нет. А главное – этот уверен был, не то что Сури…

Онго постанывала, сама того не замечая – отчего? Она не смогла бы ответить.

Долго как… Хорошо, что пружин нет в койке – не то лязг шел бы по всему этажу… Уже и не поймешь – мука это, или удовольствие, или еще что-то? Чем это от него пахнет? Казармой, что ли?

Чего у солдата хватало, так это силы. И когда он решил наконец, что полностью удовлетворен, Онго подумала: "Скажи он мне сейчас "Беги!" – хватило бы у меня сил подняться? Не человек, а бык какой-то безмозглый. Сури… Если бы сейчас тут был Сури…"

– Ну, получил свое? – спросила она, стараясь, чтобы вышло не слишком грубо. –Тогда я собираюсь.

– Да? И куда бы это?

– Домой. Ты же обещал.

– Ты всерьез? Я пошутил, понятно.

Впрочем, она и так была уверена, что обманет. Поняла вдруг – пока он трудился на ней. Но решила возмутиться. И заплакать. Что тут же и выполнила.

Это, кажется, на него подействовало. Он проворчал:

– Свой долг нарушать нельзя, хотя ты это еще узнаешь.

– Это как? Говори. Хоть одно слово сдержи! Ты же мужик!

Похоже, что ему и самому не хотелось остаться кругом прохвостом. А может, эта информация к его долгу не относилась. Во всяком случае, он быстро и толково объяснил Онго, что произойдет с нею и всем остальным, как он назвал, цветником.

Услыхав, она в первый миг ощутила ужас. А когда солдат уже ушел, она снова заплакала – теперь уже по-настоящему, над своей судьбой, которая, не успев расцвести, вдруг ломалась.

И лишь ближе к утру немного успокоилась. Потому что чем дальше, тем стыднее становилось ей оттого, что позволила какому-то солдату воспользоваться собою – и даже, кажется, ей самой это немножко понравилось.

Хорошо ли быть женщиной, если с тобой могут вот так поступить? Сейчас ей казалось, что не просто плохо, а отвратительно. И не подумалось, что ведь можно было не уступать. Вот мужики: веришь им, а получается дрянь. Может, и к лучшему будет то, о чем он ей рассказал?

Она все же уснула, так и не успев в этом разобраться.

* * *

Операционный зал клиники человеку со стороны мог показаться громадным: сорок восемь ростов на двадцать четыре – следовательно, площадь его составляла тысячу сто пятьдесят два квадратных роста. Если учесть, что на один стол со всей бригадой и сопутствующим оборудованием требовалось не менее шести квадратных ростов, то станет ясно, что в зале этом могло разместиться около двухсот столов, а совсем точно – сто девяносто два, как оно на самом деле и было. Правда, в обычное время использовалась хорошо если одна пятая часть этих столов – лишь один угол операционной; однако клиника эта, построенная недавно, с самого начала была рассчитана на Проект; такие же клиники были воздвигнуты в каждом более или менее заметном городе Свиры; подано это было общественному мнению как забота о народном здравии. Но вот наступили критические дни, и зал заполнился весь – и хирургами, на этот случай вызванными со всех концов округа, и пациентами. Сейчас на каждом столе оперировали, а те, кому предстояло через часок в свою очередь возлечь на ложе страданий, уже ждали, подготовленные.

Операция на всех столах делалась одна и та же; серьезная, но давно и до мелочей отработанная на трупах, и потому проходившая (учитывая ее сложность) быстро и успешно: девяносто два процента оперированных, по прикидкам, должны были выздороветь и стать готовыми сыграть свою роль в истории. Ну а остальные восемь – ну что вы хотите в конце концов: полного счастья, как говорится, не бывает, как и полного успеха тоже.

Вошедшему сюда могло показаться, что в зале, в котором одновременно работали более тысячи человек, царит тишина. На деле же было не так, потому что за операционным столом участникам работы волей-неволей приходится по ходу действия обмениваться какими-то репликами или хотя бы просто требовать очередной инструмент; вспомогательная техника тоже управлялась голосовыми командами: нажимать кнопки тут было бы некогда. Так что на самом деле в зале стоял непрерывный, хотя и негромкий гул; однако благодаря ухищрениям архитекторов и строителей шумок этот не растекался по всему залу, а поднимался куда-то вверх, к высокому потолку, где его могли бы слышать лишь находящиеся на смотровых галереях – куда, впрочем, в эти дни никого не пускали.

Зал работал, как хорошо отлаженный конвейер. Вот очередная операция благополучно завершена, последний шов наложен, все заклеено, минутная передышка, пока стол вместе с прооперированным укатывают на бесшумных роликах, а его место занимает другой, на котором пациентка уже под наркозом. И снова все сначала: подключение датчиков, разрез, еще один и еще; осторожное, хотя и без промедления, извлечение всего, что должно быть извлечено, пересечены сосуды и нервы. То, что изъято, тут же укладывается материальным врачом (смешное название, правда? Но точное: этот медик и занимается только материалами – тем, что извлечено, и тем, что придет на замену). Быстро осушается полость, кровь сохраняется: она оперируемому еще понадобится. И вот команда этому самому материалисту: "Имплантат!" А все уже готово, осталось только вскрыть контейнер (секундное дело) и передать оператору. Вот и это сделано. Работа в области паха занимает большую часть времени: сорок минут, потому что много возни с включением новых тканей в нервную, кровеносную, лимфатическую системы. Теперь надо подняться выше; вот сделано и это. Пришла пора установления совместимости новых тканей; это в Сви-ре умеют делать уже лет шестьдесят. Беглая проверка, сестра пересчитывает инструменты. Вот согласование тканей завершено – можно шить. Это была вторая операция; после нее участникам полагается десятиминутный отдых, через десять минут они, сменив накидки и перчатки, снова окружат новый стол, и отсчет времени начнется заново.

Тут, кстати, неизбежно возникает вопрос: если счет идет на сотни, а еще вероятнее – на тысячи и десятки тысяч, а кампания такая проводится впервые, то откуда берется такое количество этих самых "новых тканей", как мы (из чистой деликатности) называем имп-лантируемые органы? Что это: искусственное? Из пластика? А если нет, то откуда? Не от обезьян же!

Нет, конечно. Просто-напросто из холодильника. Умение сохранять ткани в полной боевой готовности годами и десятками лет насчитывает тут уже столетие, если не больше. А возникли и пошли на сохранение эти материалы двадцать лет тому назад, после окончания очередной войны. Тогда нужно было срочно наращивать народонаселение. То, что война изрядно повыбила мужское поголовье, – это беда, конечно, но жизнь заставляет и несчастье использовать, по мере возможности, на пользу нации. Павших во время войны хоронят, как известно, быстро и без соблюдения особых ритуалов: на это найдется время потом, задним числом. И, естественно, никакого разрешения у родных, которые пока еще ничего не знают, не испрашивают; просто перед тем, как предать павших земле, у них изымают все, что впоследствии может еще поработать в другом организме. Изымают и сохраняют.

Вплоть, кстати, до спермы; но будем считать, что я этого не говорил, а вы не слышали. В ту войну – Сто восьмую – народу полегло достаточно; и, к чести науки, следует признать, что все изъятое у них сохранилось отлично, отправленное после необходимой обработки на холод, чтобы вот сейчас, через двадцать лет, ткани вновь включились в процесс жизни; уже с другими хозяевами, правда, но отторжения нет, и возвращенные к нормальной деятельности органы чувствуют себя вполне нормально.

А то, что вырезано сейчас, в целости и сохранности отправляется в те же холодильники, на освободившиеся места, и там медики-материалисты станут непрерывно и бдительно наблюдать за их сохранностью: известно же, что придет новая пора, и они могут понадобиться государству для изменения демографии в противоположном направлении.

Таким образом, нам удалось одним глазом заглянуть туда, куда как раз сейчас везут на очередном столе-каталке знакомую нам Онго. Правда, сама она этого не увидит: уже спит, а когда проснется, то окажется уже в совершенно другом месте – в отделении выхаживания.

* * *

Какая-то часть жизни, похоже, прошла мимо Онго; во всяком случае, так ей казалось, когда она, придя в себя и не сразу сообразив, что лежит на больничной койке, окруженная всякими трубочками, проводами и приборами, попыталась вспомнить – как же она сюда попала и зачем. Но так сразу ничего не пришлр на память. Последним, что ей сейчас вспоминалось, было, как они с Сури вчера – точно ли вчера? – сделали то, чему уже давно пришла пора. А вот что случилось с нею потом, никак не оформлялось. Нет, то, что с ними случилось, причиной быть никак не могло. А что же? Что же? Что?

Мучительно напрягая память, Онго между тем начала понемногу ощущать свое тело, которого сначала как будто совсем не было. Оказалось, что тело при ней, никуда не девалось; это было хорошо. А вот то, что вместе с ощущением тела пришла и боль – куда хуже. Однако с болью, как она знала, можно справиться: как только она из общей, рассеянной перейдет в какое-то одно или два места, надо будет сосредоточиться на ней и стараться потихоньку вывести ее за пределы тела; тогда она если и не погаснет совсем, то намного уменьшится, и жить сразу станет легче. Итак, нужно прежде всего понять – где же источник боли, ее центр, глаз урагана.

Еще не рискуя пошевелиться, Онго начала осторожно напрягать мускулы рук – сначала левой .руки, потом правой (от этого боль не усилилась, хотя и не уменьшилась, но мускулы ей повиновались), затем – ног, вслед за этим слегка повернула голову – в одну сторону, в другую; нет, все подчинялось ей, источник боли был где-то в другом месте. Она попыталась напрячь мускулы живота, брюшного пресса; благодаря постоянной гимнастике тело ее было хорошо развито и она умело им владела. И вот тут началось.

Как будто взорвалось – не в желудке, а ниже, ниже, взорвалось и вспыхнуло, и пламя хлынуло по всему телу, по мышцам, сосудам и каналам; она даже вскрикнула от неожиданности и силы, с какой боль проявилась снова, и застыла в неподвижности, ожидая, пока боль если и не утихомирится совсем, то хотя бы успокоится настолько, что можно будет снова начать вспоминать и думать.

Теперь ее уже не интересовало, что с ней случилось и как она сюда попала. Главным было – справиться с болью, все остальное откладывалось на потом. Теперь она достаточно точно знала, где угнездилась боль: в нижней части живота. Неужели… неужели то была расплата за то, что они с Сури сделали?

Возмездие за близость, за любовь? В ее возрасте она успела уже наслушаться всякого об этих материях, считала, что теоретически хорошо подготовлена; но о подобном никто ей не говорил. Да, это сопровождалось вначале болью – но то ощущение никак не сравнить было с тем, что испытывала она сейчас. Однако источник боли располагался там же. Что же это могло быть такое?

Медленно-медленно, чтобы не вызвать нового пароксизма, Онго приподняла под одеялом правую руку, и ее ладонь начала медленно скользить по животу, направляясь к источнику боли. Кожа чуть выпуклого живота стала, показалось ей, немного более шершавой – не было той атласности, какая всегда радовала ее раньше. Но это, конечно, не страшно, за кожей нужен уход, только и всего. Ниже, ниже… Оо!

Это был шов, кончики пальцев распознали его почти сразу. Едва прикасаясь, Онго все же определила его форму: полумесяц. Не очень грубый, но раньше-то там вообще ничего подобного не было! Ее оперировали? По какому поводу? Она ведь была совершенно здорова еще… еще вчера!

Постой, постой. Что-то ворохнулось в памяти: словно бы вчера еще что-то с нею произошло? Какие-то обрывки мельтешили: ночь… мужик какой-то… и она с ним? Бред, скорее всего. Или правда было? Но какое отношение имеет это к тому, что она переживает сейчас? Что же случилось вчера?

Если, разумеется, это было действительно вчера. Впрочем, теперь уже не казалось важным – когда с нею что-то произошло; главным стало – что же с нею сделали, почему и за что?

Шрам был болезненным, но в пределах терпимого. И пальцы ее осторожно, миллипал за миллипалом, заскользили ниже. Наткнулись на колкое местечко: там все было выбрито. Ну, это понятно и не страшно. Главная боль была уже где-то рядом, совсем близко. Онго подвинула ладонь еще ниже…

Что такое?

Там оказалось нечто чужое. Теплое, упругое, но ей не принадлежавшее-и в то же время отозвавшееся на прикосновение, как если бы оно было частью ее собственного тела.

Она, конечно, поняла, что это такое. Но этого никак, никак не могло быть у нее! Это было совершенно немыслимо! Нет! Нет!

А болело внутри, где-то как раз над этим самым – нововведением – это словечко пришло ей в голову, и она невольно усмехнулась.

С болью надо было что-то сделать, переносить ее не было совершенно никакой возможности. К счастью, обучаясь на агра-пилота, она, кроме других полезных знаний, усвоила и приемы борьбы с болью; пилотам Приходится встречаться с нею не так уж редко. Медитация – вот что сейчас ей поможет.

Непродолжительная, но достаточно глубокая. Отвлечься от всех мыслей, от обиды, недоумения, попыток что-то вспомнить; уйти в пустоту, где боли нет и не может быть…

Минут, наверное, через десять она вернулась к действительности; боль за это время пусть и не исчезла со-. всем, но сделалась вполне терпимой.

Онго почувствовала, что больше не может и не хочет лежать. Возможно, потому, что вместо боли в ней вспыхнул гнев; неизвестно, на кого, но сильный гнев, скорее даже ярость. За то, что осмелились с нею сделать – даже не поинтересовавшись ее согласием.

И этот гнев как будто сорвал занавеску, скрывавшую от нее то самое недавнее прошлое, которого она только что никак не могла вспомнить.

Вот, значит, что такое проект "Метаморф". И солдат – да, вот именно, это был солдат, который хотел переспать с нею – и так и сделал, – солдат этот, выходит, не соврал, когда шепотом поведал о том, что произойдет с нею наутро.

"В последний раз", – сказал он. Значит, то и правда был последний раз ее женского самоощущения?

Ну, самоуправцы проклятые!..

Встать Онго мешало множество проводов – оказалось, что на ее тело налеплено множество датчиков, исправно доносивших приборам о ее состоянии. В два рывка она сорвала с себя всю эту дребедень и рывком встала с койки.

Пошатнулась: почувствовала, что очень слаба. Удивилась тому, что новое приобретение почему-то не мешает, хотя раньше она относилась к мужчинам с некоторым сожалением: таскать на себе такие придатки, да еще не в самом удобном месте! Сейчас подумала об этом мельком и тут же отвлеклась: сильно кружилась голова, и пришлось снова сесть на койку; хорошо еще, что можно было удержаться в сидячем положении. И еще лучше, что никто не мешал… собственно, чему не мешал? Да чему угодно.

Но сорванные датчики, похоже, давали информацию не только на ту аппаратуру, что располагалась в палате, но и куда-то еще – на сестринский пост, наверное. И Онго еще не успела собраться с силами, чтобы вновь попытаться встать, как в распахнувшуюся дверь уже вбежали двое. Первой была сестра, зато второй – мужчина – оказался не врачом, как следовало ожидать, а военным, судя по мундиру с какими-то цветными значками на воротнике. Он показался Онго знакомым. Постой-ка… Тот самый, что ночью? Он, он! И с другой уже? Странно, но она ощутила обиду. Вот наездник! Лихой парень, ничего не скажешь.

Ей невдомек еще было, что время женских обид прошло навсегда.

А вызвана обида была тем, что и солдат, и сестра были непосредственно перед появлением в палате явно заняты чем-то другим – судя по тому, что оба они раскраснелись и глубоко и учащенно дышали; солдат на ходу застегивал куртку, сестра же не успела привести себя в порядок, и не только халат ее был нараспашку, но и кофточка под ним расстегнута донизу, а поскольку под нею ничего больше не было, округлые груди ее оказались совершенно открытыми постороннему взгляду.

Онго невольно взглянула на них, привычно сравнивая со своими. А в следующие мгновения ей пришлось пережить нечто совершенно неожиданное.

Оказалось, что новое ее приобретение способно вести себя самостоятельно, без ее воли и участия. При взгляде на голые груди сестры Онго внезапно ощутила сильное напряжение внизу живота – там именно, где только что испытывала боль; напряжение все усиливалось; она, невольно испугавшись, опустила глаза, и увидела…

Не она одна. Солдат загоготал оглушительно и немелодично, словно гогой заржал, сестра же смутилась и поспешно запахнула полы халата. Состояние Онго между тем продолжалось, она не могла бы ни назвать его, ни определить, но невольно сделала шаг вперед – по направлению к представительнице больничного персонала. Головокружение остановило ее – иначе трудно сказать, что Онго захотела бы сделать.

А солдат-любовник заговорил с Онго, и не деликатно, как, наверное, сделал бы врач, а резко, даже грубо, по-военному:

– Мужик, вот теперь сразу видно, что мужик: не успел в себя прийти, и сразу захотел на бабу. Так держать, Онго, бабские придури отставить! Всегда веди себя как мужик! Даром, что ли, тебя наградили всем прибором? Вот и носи его с честью. И не забывай того, чему я тебя ночью обучал. Жаль, что тебя так сразу – я бы и еще провел с тобою практические занятия. Значит, оклемался?

Слава Творцу. Еще недельку покантуешься, подкормят тебя гормонами и прочим – и хватит, Онго Ру, в строй, поскорее в строй, там твое место пустует, а страну надо защищать – и тебе, солдат, придется этим заняться!