Читать книгу Обреченные на забвение - Владимир Мороз - Страница 1

Петр вытер глаза рукой, щипало так, будто в них попал песок. Приподнялся на руках и огляделся: ночь уходила, в очередной раз прощаясь, как будто навсегда. На востоке небо начало сереть, там пробуждалась ото сна жизнь. Получится ли еще когда-нибудь увидеть рассвет, Петр не знал, поэтому, перевернувшись на спину, молча наблюдал за величавым действом, происходившим сейчас вокруг него. Ночные тени, медленно задрожав, отступали, поверженные светом, прятались, чтобы дождаться вечера и снова укрыть землю своим черным одеялом. И так происходит уже миллионы лет без изменений. Вот и сейчас он, маленький человек, незаметная песчинка в бесконечной Вселенной, наблюдает всего лишь одну из таких смен ночи и дня.

Длинная беспокойная осенняя ночь подходила к концу. Хорошо, что удалось пережить ее и не умереть. Вот только жаль, что поспать как следует не получилось, хотя к недосыпанию в последние месяцы молодой крепкий организм уже привык. Несколько раз Петр впадал в забытье, то ли от усталости, то ли от боли. Он уже сам не понимал, чего же было здесь больше.

Очистив винтовку от прилипшего к ней песка, он отточенным движением загнал патрон в ствол. Подтащил запасные обоймы поближе, чтобы были прямо под рукой. Голыми руками подправил свой окопчик, в котором лежал, не вставая, уже вторые сутки.

Жутко болели ноги. С левой стороны сильно ныла голень. Так, как это бывало еще в детстве, когда он ночами не мог спать и мама, милая любимая мама, сидела подле его кроватки, натирая ноющую ногу мазями, купленными у бабы Прасковьи, известной на всю округу знахарки, потому что обычные лекарства, которые можно было приобрести в районной аптеке, совсем не помогали. А бабкино зелье на время снимало боль. И тогда он, уткнувшись в теплые мамины руки, переставал плакать и засыпал. Странно, но днем нога совсем не беспокоила, он носился, как обычный мальчишка, не обращая на нее внимания. Но наступал вечер, вместе с ним приходила и боль. И только когда Петя подрос и пошел в школу, боль незаметно отступила – то ли организм сам оттолкнул ее, то ли помогла, наконец-то, вонючая бабкина мазь. Теперь нога ныла лишь изредка, в основном когда резко менялась погода. А сейчас стояла затяжная осенняя сырость. Днями моросил мелкий дождик. Низкое серое небо укрывало Петра с товарищами от вездесущих немецких самолетов, которые не успевали точно прицелиться, проносясь на бреющем полете прямо над головами. Поэтому их очереди и небольшие бомбы не приносили большого вреда, чаще падая в стороне от вырытых неглубоких окопов.

Болело правое колено, как будто он снова, бегая уже будучи школьником, провалился на полной скорости в вырытую яму. Несколько дней после этого Петр не мог ходить. Отец даже возил его в районную больницу, где пожилой доктор с отекшими от постоянной пьянки глазами, дыша перегаром, долго щупал кости, тихонько бормоча что-то себе под нос. Затем сказал, что это всего лишь сильный ушиб и перелома нет. Назначив лечение, принял от отца бутылку водки и, улыбнувшись, добавил, что через неделю можно будет снова бегать. Так оно и получилось. Уже через несколько дней Петя гонял с ребятами мяч, совершенно забыв про больную ногу. Нынче, лежа в своем окопе, он снова ощущал эту сильную боль.

Петр грустно улыбнулся пересохшими губами и посмотрел вниз – ног у него не было. Пару дней назад их оторвало снарядом, который разорвался рядом. Санитар тогда вытащил его из боя, и на телеге, загруженной такими же, как и он, покалеченными жертвами идущей войны, Петра привезли в санчасть, где и оперировали. Седой доктор с уставшими глазами, в перепачканном кровью халате, дал парню выпить полстакана спирта, других обезболивающих не было уже давно. Затем Петра, вырывающегося и громко матерящегося от дикой, нечеловеческой боли, держали несколько санитаров, навалившихся со всех сторон, пока доктор успевшей затупиться от постоянных операций пилой резал ему кости. Мокрому от пота, обессиленному от страданий бойцу дали выпить еще немного спирта, вкус которого он совсем не ощутил, и унесли на брезентовую подстилку в палатку, чтобы освободить операционную для следующего раненого.

Со дня на день их должны были эвакуировать, увезти подальше от передовой, чтобы затем, придя в себя, они влились в большую армию калек, в большинстве своем не нужных больше ни семьям, ни государству. Но других мужиков практически не осталось. Всех, кого можно было забрать, уже забрали, оставив самых нужных и самых беспомощных, но и до них может скоро дело дойти. Такими темпами мужиков в стране скоро совсем не останется. Вот и придется потом им, безруким да безногим, стоять у станков наряду с детьми и бабами, выпуская так нужные фронту снаряды, патроны и оружие. А также пахать, сеять, убирать и заниматься многим другим, что им приходилось делать в обычной жизни. И за все это получать нищенское пособие по инвалидности. Но это было бы лучше, чем ползать по рынкам да вокзалам, вымаливая копеечку на пропитание. Хотя этим тоже многие не гнушались, чтобы хоть как-то раздобыть кусок хлеба. Хорошо еще, подумал Петр, что не успел семью завести да детей настрогать. А то пришлось бы им, бедным, потом мучиться.

Но случилось вполне ожидаемое, и ситуация с эвакуацией резко ухудшилась. Окончательно окружив и загнав большое количество советских войск сюда, под Оржицу, немцы успели перекрыть последние пути отхода, оседлав единственную земляную дамбу, ведущую на восток сквозь топкие торфяные болота. Маленькая самолетная площадка, на которой еще могли приземлиться небольшие одномоторные самолеты У-2, простреливалась со всех сторон. И это было верное самоубийство – попытаться посадить туда самолет, чтобы вывезти пару-тройку калек. Из высокого армейского начальства кто смог, тот уже улетел. Но это были в большей степени важные, «незаменимые» тыловики. Боевые командиры предпочли до самого конца остаться со своими солдатами, чтобы в полной степени разделить тяжелую судьбу вверенных им частей. С этого момента они оказались в плотной ловушке, откуда почти не было выхода. И если живые здоровые люди имели хоть какой-то шанс выжить, пробившись с боем через плотные порядки немцев или, в конце концов, сдавшись и уйдя на запад в бесчисленных колоннах пленных, то с ними, тяжелоранеными, все было предельно ясно. Если немцы, придя сюда, пожалеют их, то, значит, просто перестреляют или переколют штыками. Если нет, то раненые умрут в тяжелых муках от голода, заражения крови или от отсутствия элементарной помощи. Точно такая же верная смерть, но растянутая на несколько дней или даже недель, тут уж кто сколько протянет.

Так они лежали на своих грязных подстилках, брошенных поверх прошлогодней соломы, смирившись с неизбежностью и умоляя Господа если не о чуде, то о скорейшем избавлении от мук, от которых могла спасти всего одна метко брошенная бомба. А вокруг гремел непрекращающийся бой. Иногда в палатке появлялись санитары. Кого-то приносили, а кое-кого, навсегда успокоившегося, уносили, чтобы положить в большую яму, выкопанную заранее на отшибе. Ее, переполненную, уже стали было засыпать, но со стороны немцев вдруг прилетел очередной снаряд, убивший двух санитаров и разметавший вокруг останки умерших, заставив их погибнуть во второй раз. Куски тел собрали и сгребли обратно в образовавшуюся на месте братской могилы воронку – появилось еще одно место для складирования трупов.

Когда появился раненый политрук, Петр не помнил – наверное, он в этот момент лежал в забытьи. Потом вдруг он отчетливо услышал громкие слова. Петр открыл глаза. Посредине их импровизированной больничной палаты стоял невысокого роста человек, без одной ноги, опираясь на сделанный из березовой ветки костыль. На нем была перепачканная рваная форма с нашивками старшего политрука. На одной ноге сапог, а на месте другой была завязана узлом выше колена пустая штанина, сквозь которую проступали красные пятна. Но говорил человек спокойным поставленным голосом, словно не замечая своей боли. Политрук не призывал к подвигу за Родину и за Сталина, ни слова не сказал о будущей победе и о памяти в сердцах потомков. Обрисовав сложившееся положение, он не стал лукавить и врать. Прямо сказал о том, о чем думал каждый из лежащих здесь: что помощи ждать неоткуда и все, кто находится здесь, обречены на смерть. Но сейчас у них появилась возможность не просто лежать и дожидаться ее прихода, а подороже продать свои жизни этой беспощадной старухе с косой. Принять свой последний бой с наступающим со всех сторон противником, чтобы дать возможность своим еще здоровым товарищам не возиться здесь с ними, выполняя моральный долг, а собрать усилия в одном месте и попытаться прорваться через проклятую дамбу на восток. Для этого они, полумертвые, должны выйти на боевую позицию, в окопы, и задержать немцев.

Пока политрук говорил, в палатке стояла тишина, перебиваемая только стонами да бессознательным бредом умирающих.

– Неволить или заставлять никого не буду, – закончил свою речь говоривший, – кто пойдет, скажите. Неходящим поможем. Кто захочет, пусть остается.

– Я пойду, – взметнулась вверх чья-то забинтованная рука.

– И я! Меня возьмите! И меня! Эх, помирать так с музыкой! Чем могу – помогу! – зашумели голоса в палатке.

Петр тоже вскинул руку. Он захотел быть как все, решив, что раз уж выхода все равно нет, то почетная смерть в бою намного лучше ожидания ее здесь, на соломенной подстилке.

Ходячие, помогая тем, кто не мог двигаться самостоятельно, медленно побрели в сторону находящихся невдалеке траншей, расположенных на окраине Оржицы на возвышенности, где отражали очередную немецкую атаку их товарищи. Петька вскарабкался на спину санитара, обхватив руками его шею.

– Не тяжело? Донесешь? – спросил он видавшего виды худого, но жилистого старика.

– Донесу, ты ж без ног в два раза меньше весишь, прямо как пушинка. Только держись покрепче. Руки устанут – крикни, передохнем.

– Хорошо, отец, пошли помаленьку.

Согнувшись под весом, санитар двинулся в путь. Когда их полуживое войско прибыло к окопам и стало менять обороняющихся, сумевших отогнать очередную волну наступающих фашистов, у тех слезы выступали на глазах от такого зрелища. Закаленные в кровавых боях солдаты не могли скрыть чувств, оставляя вместо себя этих обреченных на верную смерть и не имевших ни единого шанса выжить калек – своих товарищей. Но зато у них самих появилась возможность избежать участи навсегда остаться на этом крутом берегу, появился шанс пробиться, вырваться к своим, чтобы потом продолжить воевать и отомстить за тех, кто готов сейчас пожертвовать за них своими жизнями.

– Браточки, мы вас не забудем! – говорили они, прощаясь.

– Да идите же поскорее, – ругались на них калеки, – не травите душу!

Раненых снабдили оружием, благо его много осталось от убитых за последние дни в этих местах красноармейцев. Нашелся даже один станковый пулемет с покореженным взрывом бронещитком и пробитым кожухом, дыру в котором заткнули деревянной пробкой, чтобы не вытекала вода, предназначенная для охлаждения ствола. А это уже было грозное оружие. Не было проблем и с патронами. Недалеко валялось несколько разбитых повозок с этим добром. Так что с лихвой хватило всем. И тем, кто уходил, и тем, кто оставался. Тех, кто не мог ходить, уложили в небольшие вырытые окопчики впереди траншей – хоть какая-то защита от вражеских пуль да снарядов. Санитар аккуратно опустил Петьку возле одного такого, свежевырытого, почти в середине линии обороны, прямо напротив тихой и спокойной речки с названием, как у деревни: Оржица. Немного поправил обвалившиеся края, нарвал пожухлой травы и, приподняв раненого, постелил внизу.

– Как-никак, а помягче лежать будет, – сказал санитар, стыдливо пряча глаза, словно чувствуя себя виноватым перед этим медленно умирающим человеком за то, что принес его сюда, где тот должен был своей смертью помочь выжить ему, здоровому и крепкому еще старику. Он даже хотел остаться, не в силах совладать с чувством давящей совести, но медсестра Наташа в приказном порядке отправила его вместе с врачами и другим медперсоналом на прорыв.

– Здесь вы, товарищи, уже ничем не поможете. А вот во время выхода ваше умение обязательно понадобится. Кто будет лечить новых раненых? Вытаскивать с поля боя, оперировать, эвакуировать? Так что идите, и пусть вас не мучает совесть. Вы свое дело здесь сделали. А поухаживать за оставшимися я и одна смогу, – заявила она таким строгим голосом, что ее просто побоялись ослушаться. Правда, ей пришлось применить немного крепких словечек, чтобы объяснить это рвущимся разделить судьбу своих подопечных молоденьким медсестричкам, почти школьницам, совсем недавно оказавшимся на передовой. Наташа, не стесняясь в выражениях, рассказала девушкам, что сделают с ними фашисты, когда ворвутся сюда. Сказала это так, что неопытные в таких делах девочки покраснели, словно созревшие помидоры. Оставив кое-какие медикаменты, персонал опустевшей санчасти ушел вместе с пехотинцами.

Так обреченные на смерть остались одни, если не считать Наташу, по собственной воле решившую разделить их тяжелую участь. С виду это была немолодая женщина немного за сорок, с поседевшей головой. Про нее говорили, что она никогда не улыбалась. И что только ни делали раньше раненые, какие веселые глупости ни устраивали, чтобы развеселить медсестру, – все было бесполезно. Строгий взгляд не выражал ничего, словно какая-то маска навсегда закрыла это рано постаревшее, но все еще довольно милое лицо. И никто в медсанбате, кроме главного врача, не знал, что Наташе еще не исполнилось и тридцати. Войну она встретила на границе, где служил ее муж, приехав к нему с детьми в самом начале лета. Как только рано утром двадцать второго июня раздались первые взрывы, ее Костя вскочил, лихорадочно оделся и, поцеловав жену и велев ей немедленно спрятаться с детьми в подпол, убежал на заставу. Она так и хотела сделать, но только подняла своих маленьких дочек с кровати, как в дом попал снаряд, в одно мгновение перевернувший ее жизнь. Придя в себя после кратковременной потери сознания и каким-то чудом выбравшись из-под упавшей потолочной балки, в клубах медленно оседающей пыли Наташа заметила разорванные тела детей, лежащие в лужах растекающейся под ними крови. Под звуки немецких мотоциклов, заполнивших деревенскую дорогу, обезумевшая от горя, она похоронила на сельском кладбище все, что ей удалось собрать. Сверху маленькой могилки посадила любимую тряпичную куклу Вареньки, старшенькой дочки. На небольшой деревянной доске написала имена детей, посидела еще немного и ушла, не оборачиваясь. К вечеру ее волосы побелели. Мужа она больше не видела. Да она и сама не искала с ним встречи, даже представить не могла, что скажет ему о детях. Пусть для Кости они все еще остаются живыми, решила она тогда. Через две недели скитаний по белорусским лесам Наташа перешла линию фронта и в первой попавшейся дивизии устроилась в медицинский батальон. Несколько лет назад, еще до замужества, она окончила медицинское училище, так что взяли ее без промедления, тем более что медицинских работников очень не хватало. С этого дня для нее настала новая жизнь: полностью отдавшись тяжелой работе, она стремилась заглушить сердечную боль. И никто не знал, что эта строгая медсестра боится оставаться одна, а когда ложится передохнуть, то все время видит один и тот же сон, в котором к ней тянутся маленькие детские ручки, умоляя о спасении.

И вот сейчас, прекрасно понимая, на что идет, она решила остаться здесь, чтобы своим присутствием облегчить страдания раненых, сделать так, чтобы в последние минуты своей жизни они не чувствовали себя брошенными. Сама сдаваться в плен Наташа не собиралась. Для этого она всегда носила с собой заряженный пистолет. Пять патронов в фашистов, мстя за разрушенную жизнь, и два себе. Конечно, хватит и одной пули, но вдруг в нужный момент случится осечка.

Взвалив на плечо сумку с медикаментами, Наташа пошла вдоль окопов, спрашивая, не нужна ли кому-нибудь помощь.

Через несколько часов, хорошенько обработав из минометов передний край советской обороны, немцы пошли в очередную атаку со стороны реки. Наверное, решили быстро покончить с последним очагом сопротивления в этом месте и заставить солдат либо сложить оружие, либо умереть. Здесь, с крутого берега, со стороны обороняющихся были хорошо видны перебегающие внизу по песчаной полосе, заваленной трупами, серо-зеленые мундиры. По команде того самого одноногого политрука раненые открыли огонь, заставивший гитлеровцев вначале залечь, а потом, после ряда безуспешных попыток подобраться поближе, отступить.

Петр вытер пот рукой – для кого-то из фашистов эта атака оказалась последней благодаря именно его стрельбе. Значок «Ворошиловский стрелок», полученный еще до призыва в армию, говорил сам за себя. Стрелять из винтовки Петр умел и любил. Поэтому часто на учебных стрельбах командиры ставили его в пример другим солдатам. Ну а потом мастерство пришлось оттачивать, стреляя уже по живым людям. Странно, но он не забыл первого убитого врага, еще с той, зимней войны, который, остановившись метрах в тридцати, посылал в него пулю за пулей, быстро передергивая затвор своей винтовки. А Петр, лежа в неглубоком окопчике, вырытом прямо в снегу, все никак не мог решиться выстрелить в ответ. Одно дело бить по мишеням, а другое – по живым людям. Пусть и врагам, но по живым, состоящим из крови и плоти.

Наконец, получив хорошую плюху вперемешку с отборным матом от взводного, он нажал на курок. Человек, стрелявший в него, как-то нелепо вскинул руки вверх и мешком завалился на землю, роняя винтовку. После того, первого в его жизни утреннего, совсем не учебного боя, Петр, насмотревшись на убитых и раненых товарищей, понял одну простую мысль, являющуюся основой философии войны: если не ты убьешь врага, то он убьет тебя. Осознав это, стрелять в людей стало легче. Это было на первой в его жизни войне. А здесь, на второй, все было как-то по-другому. Более зло, жестко, но при этом более уверенно. Наверное, сказывался приобретенный опыт. А может быть, потому, что началась она по подлому, неожиданно, хотя вроде и ждали. И с первых дней пришло ожесточение, когда, выходя из окружения, они напоролись на разгромленный обоз с беженцами. Ему еще долго снились искромсанные штыками дети, мертвые полуголые женщины в разорванных платьях – легкая добыча, доставшаяся на забаву оголтелым убийцам. И этот приторно-страшный сладковатый запах мертвечины, витающий в воздухе. Они не стали тогда хоронить погибших, уж слишком близко шли по пятам немецкие загонщики, автоматными очередями выгоняя их к большаку, на котором группу красноармейцев поджидали пулеметчики на мотоциклах, чтобы взять в плен или убить. Не дожидаясь команды, они, добыча, вдруг как один развернулись и пошли на загоняющего их врага, вскинув пустые, без патронов, винтовки. Тогда в первый раз Петр убил немца голыми руками. Тот спокойно менял магазин в автомате, но, встретившись глазами с выскочившим на него красноармейцем с диким взглядом, вдруг замер, затем трясущимися руками судорожно стал пытаться перезарядить оружие. Как дикий зверь, Петр набросился на фашиста, повалил его на землю и со всей силы сжал горло врага. Подергавшись немного, соперник затих, вытаращив стекленеющие глаза на белосинем лице. И только тогда Петя ослабил руки и оглянулся. Вокруг кипела ожесточенная рукопашная схватка. Орудовали руками, ногами, штыками, прикладами. Тихий мат, громкие крики, стоны раненых, хрипы умирающих раздавались вокруг. Гитлеровцы, не ожидавшие такого от загнанных в угол испуганных людей, вначале опешили, но потом, увидев свое численное превосходство, бросились в драку. Одно они, правда, не учли: после увиденного на лесной дороге каждый красноармеец дрался с неистовой злобой, мстя за убитых детей и их матерей. Не обращая внимания на стреляющие в упор автоматы, красноармейцы заставили немцев бежать, спасаясь от неминуемой смерти. Не успели оставшиеся в живых победители прийти в себя, как вокруг стали раздаваться взрывы. Это убежавшие фашисты решили наказать своих обидчиков, вызвав огонь минометов по пшеничному полю, на котором все происходило. Ярость огня накрыла тогда выживших, разрывая тела, пронзая многочисленными раскаленными осколками, заставив их пожалеть, что они не умерли несколько минут назад.

Услышав близкий вой мины, Петр свалился на землю, прикрывшись телом задушенного немца, принявшего на себя большую часть осколков. Под разрывами, теряя уцелевших людей, красноармейцы бросились в лес, надеясь спрятаться под деревьями. Но оттуда по ним открыли плотный огонь из автоматов и пулеметов. Началась паника. Теперь каждый спасал себя. Мечась по этому небольшому полю, солдаты находили только смерть, летящую к ним со всех сторон. Мало кому удалось тогда выжить. Одним из таких счастливчиков оказался Петр, потерявший сознание от ударной волны после близкого взрыва.

Ночью, придя в себя, с раскалывающейся от боли головой он выбрался из-под тел, навалившихся на него сверху, и сел, глядя в звездное небо. Наконец, уняв внутреннюю дрожь от пережитого, он окончательно пришел в себя. Под холодным светом луны обошел место боя. Вокруг были только трупы красноармейцев, немцы, похоже, забрали своих погибших и отошли. Сняв с одного убитого уцелевшую в схватке флягу, в которой оставалось еще немного воды, Петр жадно выпил ее большими глотками. Головная боль стала заметно меньше.

Подобрав найденную винтовку и опираясь на нее, он пошел в сторону дороги, надеясь поскорее перейти на другую сторону, пока еще было темно. За горизонтом с севера и востока грохотало. Там, далеко в небе, то и дело мелькали всполохи огней, и только спустя минуту доносился звук тяжелых разрывов.