Читать книгу Звезда голуболикой Жаннет - Владимир Николаевич Фёдоров - Страница 1
ОглавлениеЗвезда голуболикой Жаннет
Повесть
«Опять чушь какая-то», – вздохнет искушенный читатель.
Позвольте! Она действительно была голуболикой. Собственно, голубым было не всё её лицо, а только щёчки. Чуть выше глаз благородный аристократический цвет переходил в темно-зеленый, в затем вдруг резко высветлялся в густых волосах непритязательной прически. Если добавить к этому глубоко посаженные карие, с легким малиновым отливом глаза и очаровательно торчащие в стороны жёлтые ушки, то мы получим почти полный её портрет. Возраст дам называть не принято, но все же отметим, что у Жаннет он приближался к бальзаковскому. Сейчас она спокойно дремала на коленях у своего Хозяина-Повелителя, даже не подозревая, какой очередной зигзаг вычерчивает судьба. Повелитель, надвинув на глаза кепку-аэродром и свесив на грудь большой кавказский нос, выводил им замысловатые рулады. Жаннет настолько свыклась с этими звуками, что они ей не мешали. А вот низкий непрекращающийся гул за стеной начинал раздражать. Сидящий рядом, уже примелькавшийся Жаннет невысокий человек с непривычно узкими глазами время от времени бросал на нее неравнодушные взгляды и счастливо улыбался. Самолет летел на север.
И как было не сиять главному администратору Колымской филармонии Киму Лазаревичу Попову, – такого кадра завербовал! Да главное, и не в кадре этом, не в безвестном в кругах артистических Сурене Нодия, а в той, что сейчас спала, удобно устроив голову на его объемистом животе.
Жаннет!.. В огромной северной области, на территории которой могли бы разместиться десятка два Англий и многие сотни Люксембургов, большинство жителей никогда не видело такого чуда, а потому одно ее явление на сцене должно было обеспечить полный успех любой филармонической бригаде.
Ким Лазаревич сладко прищурился, на мгновение представив толпу оленеводов и рыбаков, торопящихся в сельский клуб, обгоняющих их мальчишек, изумленно-восторженные лица, аплодисменты… Жаннет!..
«У директора филармонии челюсть отвиснет. Пусть знает, однако недаром хлеб едим. Такую штучку оторвал! А ведь мог не пойти в Адлере на этот концертишко, на отдыхе же был, не в командировке. Но пошел – и вот она, награда – Жаннет!.. Едва выскочила на сцену – как током шибануло – к нам бы ее!..»
После концерта, благо бутылочка «Арарата» и пара лимонов в портфеле имелись, Ким Лазаревич сразу же направился степенным шагом за кулисы, отыскал лысоватого горбоносого Нодию и, с намеком постучав по портфелю, сообщил:
– Разговор есть. Деловой.
– Спасыба, дорогой, – понял жест Нодия, – нэ могу. К мамэ нада.
– Я главный администратор филармонии…
– Слущию.
– У вас отличный номер, но только здесь он совершенно никому не нужен.
– Как нэ нужэн? Сам видал, народ смотрыт, хлопаэт, – слегка обиделся Нодия.
– Да я не о том, как вас, извините, по отчеству?
– Сурэн Вахтангович.
– Вот-вот, Сурен Вахтангович, я к тому, что тут вашей Жаннет никого не удивишь. Сухуми – рукой подать, а там их целый питомник, сотни павианов этих.
– У мэня нэ павыан, мартышка у мэня. Нэпростая, благородная, голуболыцая називается, Сухуми такой нэт!
– Конечно, конечно, ваша не чета им, но, понимаете, все равно обезьяна. Хоть и дрессированная, но – дело привычное. А у нас их вообще никто и никогда не видел. Вы понимаете: никто не видел! Это же успех полный! Это же …
– Гдэ у вас?
– В Колымской филармонии …
– Полюсэ холода, да?
– Не так уж страшен этот полюс, как его расписывают, – повел наступление Ким Лазаревич, – да что мы тут за кулисами торчим. Пройдем куда-нибудь на скамеечку. Или в ресторане посидим, поговорим. Вы, вообще, как, это дело принимаете?..
– Прынимаю. Только подожды, дорогой, – он кивнул в сторону присмиревшей, а может, уставшей после выступления Жаннет, внимательно слушавшей их разговор. – Жянку в клэтку посадыть нада, кущить дать. Она тут останэтся.
«Apapaта», конечно же, не хватило. Добавляли в ресторане. Распалившийся Ким Лазаревич раз за разом повторял главные аргументы:
– Подъемные выплатим. Коэффициент семьдесят процентов, надбавки через полгода, командировочные у нас четыре пятьдесят… Да и успех, главное! Тебя, дорогой, там на руках носить будут!..
–А званиэ твоэй области эсть?
– Конечно eсть, есть! Заслуженный артист Заполярной Автономной Советской Социалистической Области! Как звучит, а?
– Хорошо звучыт. У нас тожи хорощо звучыт, но платыть многа нада, еще десять лэт нэ заработаю.
– А у нас бесплатно получишь. Если дела пойдут, директор тебе через пару сезонов звание пробьет.
– Хорощо, – призадумался вслух Нодия, – посоветоваться только нада. Как папа с мамой скажют…
Октябрь в Адлере – ещё лето. А здесь, на подлёте к северной столице, стюардесса пропела ласковым голосом: «Температура за бортом минус двадцать три градуса…»
– Как «мынус двадцать тры?!» – стряхнул с себя дрёму Сурен Вахтангович. – Можит, ощибаэтся?
– Пожалуй, нет, – улыбнулся Ким Лазаревич, – хотя, конечно, для середины октября многовато… Да ты не бойся, нас встретить должны, я же из Москвы звонил.
Сурен Вахтангович молча приник к иллюминатору и грустно покачал головой: внизу медленно плыла белая равнина, и лишь не замерзшая еще окончательно река пересекала её тёмно-серой извилистой лентой.
Видавший виды филармонический автобус действительно поджидал напротив аэровокзала, но еще раньше, прямо на трапе, их встретили колючие снежные заряды и сухой обжигающий мороз. Закашлявшись от неожиданности, Сурен Вахтангович, тем не менее, в первую минуту подумал о ней и попытался плотнее запахнуть Жаннет полой демисезонного пальто. Но она, ошеломленная невиданной картиной, выталкивала наружу голову, изумленно крутила ею и пыталась ловить языком стремительно пролетавшие снежинки.
– Нэ вилазь, нэ вилазь, тэбэ говорю! – ругался Сурен Вахтангович, уже жалея о принятом предложении. – Нэ вилазь, замерзнэшь, дурочка!
– Оксе! Да она лучше тебя север переносит, – посмеивался Ким Лазаревич, – значит, приживется.
Снежинки были хоть и безвкусные, но приятно освежали рот, пересохший в душном салоне самолёта. Только следом за ними в непривычные южные легкие Жаннет вдруг покатился холодными шипастыми шарами перестуженный воздух. Возле самого автобуса она тоже не выдержала и, следом за хозяином, тонко закашлялась.
– Скорей в машину, – уже без улыбки заторопил Ким Лазаревич, – а то, однако, точно простуду схватите.
Закрыв дверь, молоденький шофер повернулся к ним и расплылся в улыбке:
– Обезьяна! Настоящая! Первый раз вижу… Да еще такая разноцветная!..
Ким Лазаревич ткнул дрессировщика в бок:
– Что я тебе говорил…
Сурен Вахтангович хмуро стряхивал снег с воротника пальто и молчал.
– А зовут ее как? – продолжал сиять шофер.
– Жянка зовут, – выдавил Сурен Вахтангович. – Жяннет зовут.
– Ух ты, прямо как кинозвезду какую-нибудь французскую! Жаннет!..–еще больше восхитился шофер. – А меня вот Костей.
– А это – известный кавказский дрессировщик Сурен Вахтангович Нодия, – как на эстраде сделал торжественный жест рукой Попов, – теперь он со своей Жаннет будет у нас работать.
– Представляю! – уважительно протянул Костя и жизнерадостно врубил сразу вторую скорость. – Вас в Голливуд, Ким Лазаревич?
– В Голливуд, – подтвердил привычно Попов, поймав на себе непонимающий взгляд Нодия.
Будущего заслуженного артиста вместе с его примой поджидала комната, лишь день назад выбитая директором филармонии в жестокой схватке с администрацией театра. Человек, видевший только снаружи небольшое двухэтажное деревянное здание, в котором она находилась, никак бы не смог предположить, что в нем сорок таких клетушек и, соответственно, такое же количество хозяев или семей. А поскольку жили здесь только артисты театра и филармонии, какой–то шутник прозвал деревянную общагу Голливудом. Название это прилепилось настолько прочно, что стало в своих кругах почти официальным. Единственным коммунальным благом Голливуда было центральное отопление, все остальное – на улице. Но зато топили так, что в самые жестокие морозы приходилось спать с раскрытыми форточками.
Окунувшись в блаженное тепло, Сурен Вахтангович помягчал. Попов, который, как выяснилось, жил тут же, на втором привилегированном этаже, быстро сообразил ужин и так же быстро распрощался после него. Утомленные долгим перелетом, сменой часовых поясов и неожиданностями погоды, дрессировщик и обезьянка устало рухнули каждый на свое ложе – он на провисшую раскладушку, а она – на матрасик в клетке. Буянящий за окном ветер время от времени выплевывал из черного квадрата форточки вспыхивающие веера снежинок, но они бессильно испарялись, даже не долетев до пола.
Как ни крепки были объятия сна, но среди ночи Сурен Вахтангович все же открыл глаза из-за каких-то непривычных звуков. Он не сразу понял, что это был кашель Жаннет. Не включая свет, подошел к клетке. Обезьянка спала, но дышала неровно, шумно, временами тихо постанывая. Сурен осторожно коснулся своими большими мясистыми пальцами ее головы: горячая. «Конечно же, простудилась! – укоризненно зашептал он на своем языке. – В такой мороз разве можно высовываться?! Лечить завтра чем–то надо… Проклятый холод! И зачем я согласился на эту авантюру, старый глупец?!» Он укрыл Жаннет одеяльцем, стараясь ступать полегче, вернулся на свою раскладушку, но она громко и недовольно заскрипела пружинами под его тяжелым телом. «Черт бы тебя побрал!» – чуть слышно выругался Сурен и долго еще лежал, пытаясь приглушить нарождавшуюся тревогу. Утром Жаннет не поднялась с матрасика. Приступы кашля стали затяжными и безжалостно сотрясали маленькое тельце, словно пытаясь вытряхнуть из него жизнь. В полузакрытых глазах набухли крупные капли слез, а изо рта тянулись вниз клейкие нити слюны. Она не прикоснулась даже к своему любимому лакомству – грозди черного винограда, припасенного Суреном Вахтанговичем в дорогу.
– Вах–вах! Жянка–Жянка!.. – вздыхал он над ней вслух, поджидая филармоническое начальство. – Что делать будем?!. Говорил тебе – не вылазь из–за пазухи! По-человечески говорил…
Начальство задерживалось с визитом, видимо, давало гостям возможность отоспаться. Только в одиннадцатом часу на пороге каморки появились директор, худрук и уже хорошо знакомый главный администратор. Лица их были расцвечены радушно-покровительственными улыбками, которые, однако, сразу же погасли – хозяева поняли по горестному виду дрессировщика: произошла какая–то неприятность.
– Что с вами, Сурен Вахтангович? – обратился на правах старшего директор Иван Емельянович Слепцов, бывший партийный работник, «спущенный» в филармонию по достижению пенсионного возраста.
– Со мной нэчэго, – махнул рукой Нодия, – с нэй вот савсэм плохо. Заболела. Говорыл жи: нэ висовыватъся. Нэ слущилась. Такой большой мороз, а она жи южная, на севэри жи савсэм нэ била!
– Кашляет? Температура? – поинтересовался озабоченно молодой, спортивного вида худрук Петр Васильевич, втайне надеявшийся уже в конце недели «завязать» обезьянку в концертную программу. Он недавно закончил заочное режиссерское отделение Северо-Полярного института культуры и был переполнен честолюбивыми плацами.
– Сыльна кашляет. Температура сыльный. Вирача нада… Вах, зачэм я, старый глупец, сюда прыехал?! – Сурен Вахтангович сокрушенно ударил себя кулаком по колену, раскладушка под ним застонала.
– Да не огорчайтесь вы так, – принялся утешать директор,– сейчас мы вызовем врача, он выпишет лекарства. Простуда у нас дело обычное, вылечат.
– Савсэм нэживой лэжит, – Нодия, когда волновался, начинал путать на русском мужской и женский роды, – савсэм кушитъ нэ хочит. А видруг нэ поможит ващ вирач?! Что дэлать буду?.. Работу бросать, да? Назад ахать, да?.. Старий глупэц!.. Вах-вах-вах!..
Директор и худрук, присев на раскладушку, принялись успокаивать дрессировщика, а Ким Лазаревич умчался звонить в ветеринарную помощь.
Местный Айболит появился неожиданно быстро, видимо, сыграла свою роль экзотичность пациентки, да и Ким Лазаревич сумел преподнести ситуацию.
Ветеринар долго слушал обваьянку, переворачивая ее то на спину, то на грудь, а потом неутешительно произнес:
– Пневмония.
–Двухстороннее воспаление легких, – пояснил директор дрессировщику, не понявшему слово.
– Вах–вах, воспалэные, – закачал головой Нодия. – Умрет, савсэм умрет!.. – Он с горестным выражением заглянул ветеринару прямо в лицо. – Да, доктор? Умрет, да?..
– Ну, не надо сразу думать о худшем, – ветеринар принялся торопливо что–то искать в своем ящичке, – случай, конечно, сложный, да и неизвестно, как они пневмонию переносят, у меня, например, за двадцать лет первая такая пациентка. Но будем надеяться… Я вам оставлю антибиотики, подавайте каждые три часа. И укройте потеплее, прогреть ее надо. Хорошо бы компресс на спицу и грудь… Сейчас я ей укол сделаю, а утром снова заеду… Не расстраивайтесь, может, все и обойдется.
Когда дверь за ветеринаром уже захлопнулась, Сурен Вахтангович опомнился:
– Кампрэс, какой кампрэс вирач говорыл?
– Не волнуйтесь, – успокоил Ким Лазаревич, – это мы сейчас организуем. – Он сходил в свою комнату и возвратился с большим куском марли и открытой бутылкой водки. – Сейчас намочим – и на спину нашей больной.
– Не будем мешать, – поднялся директор, а следом за ним, заметно погрустневший худрук. – Выздоравливайте, Сурен Вахтангович, и помните: если что надо – обращайтесь без стеснения.
Замотав и уложив обезьянку, администратор и дрессировщик минут пять сидели молча, глядели на нее, потом Ким Лазаревич вздохнул:
– А может, это… Сурен Вахтангович, снимем чуть-чуть стресс. Переволновались тут все. Да и день все равно нерабочий получается…
Среди ночи Жаннет вдруг забила лапами, отбросила одеяльце и, судорожно изгибаясь, стала крутиться с боку на бок. Злой невидимый огонь лизал ей спину и грудь, охватывал шею и голову, сводил, морщил пересохшей сыромятиной язык и нёбо. Воспаленное горло с трудом проталкивало жалкие порции горячего воздуха.
Огонь!.. В ее помутневшем сознании он опять обратился в тот – внезапный, хищный, безжалостный, в мгновение охвативший джунгли. Он мчался стаей прожорливых оранжевых птиц, разом проглатывая все живое, гоня впереди себя волну страха и криков. Она, тогда еще крошечная, двухнедельная, навечно запомнила смертельный жар, испуганно трясущуюся, а потом скрючившуюся в его объятиях мать. Ее бессильно разжавшиеся лапы. И падение. Долгое падение вниз. А потом был густой и отвратительный запах дыма, сгоревших лиан, перьев и шерсти.
Ее подобрали на пепелище голые чернокожие дети, собиравшие и тут же поедавшие обгорелых птиц и зверюшек. Они жили в жалкой хижине на берегу великой реки и так же, как и она, не знали, что река эта называется Koнгo.
Вдоволь позабавлявшись обезьянкой, дети, а точнее – их родители–продали маленькую пленницу за несколько ниток стеклянных бус заезжему торговцу, который скупал и ловил в джунглях всякую мелкую живность, а потом сбывал ее в портовом городе на побережье.
Так Жаннет, впрочем, не имевшая тогда еще этого имени, распростилась с родиной. Через несколько недель она уже осваивалась в каюте капитана большого океанского корабля, плывшего из Африки в Европу.
Вскоре ее владения расширились от последнего кормового поручня до топового фонаря на конце мачты. Судно было торговым, посторонних людей на нем не плавало, и через месяц она знала почти весь экипаж, каждый из которого считал своим долгом погладить Зинку или угостить чем-нибудь сладким.
Морская жизнь ей нравилась, и она, пожалуй, не хотела бы расставаться с ней.
Но однажды во время стоянки на борт поднялся младший незадачливый братец капитана – небритый, пропахший вином и «Тройным» одеколоном бывший матрос. Он как раз пытался освоиться на очередном поприщ – купил на «дотацию» старшего брата фотоаппарат и хотел переквалифицироваться в пляжного фотографа. Увидев обезьянку, просто взвыл от желания заполучить ее и принялся слезно умолять капитана:
– Брательник!.. Да это же золотое дно! Да с ней же никто сняться не откажется. Да я с ей всех разом переплюну!.. Сам знаешь, мне только на ноги встать надо, а уж потом … А то ходит тут один хмырь с попугаем, деньгу гребёт. Да я бы с ей его разом за пояс!..
– А не пропьешь?
– Да ты че, вот те крест, Вася!
– Голодом не заморишь?
– Последнюю крошку отдам! Сам есть не стану, а ее!.. Последнюю крошку!
– Понимаешь, Степан, привыкли мы уже к ней. Вся команда. Считай, скоро полгода с нами ходит. И сообразительная, нешкодливая…
–Вася! Брательник! – шмыгнул носом Степан. – Последний раз выручи. Сам знаешь, у меня, кроме тебя, никого нет… Последний раз.
Капитан долго мерял ногами каюту, поглядывая на своего жалкого, сжавшегося братца, а потом махнул рукой:
– Ладно уж … Забирай. Кому бы другому – никогда. Только будь ты человеком, замучился я с тобой.
– Да я! Да я теперь! – радостно подскочил Степан. – Я теперь ни-ни, ни капли! И рассчитаюсь с тобой за все, все долги отдам.
– Да не нужны мне долги эти, Степан, – горько вздохнул капитан. – Себя хоть с мели подними…
Так она получила очередного хозяина, а вместе с ним и новое имя – Чита.
Наутро воодушевленный Степан, взвалив па одно плечо треногу с фотоаппаратом, на другое картинным жестом посадил обезьяну, для надежности взятую на ошейник со стальной цепочкой от старых ходиков.
«Сняв стресс» с администратором, Сурен Вахтангович провалился в сон, как в «черную дыру». Но ненадолго. Встревоженное подсознание включило внутренний будильник уже в пять часов утра. А может, это все еще давала о себе знать смена часовых поясов.
Стараясь не скрипеть раскладушкой, он повернулся в сторону Жаннет, прислушался. Дышала она тяжело, с присвистом. Осторожно вытянул руку, скользнул пальцами по беспомощно обвисшей лапке – горячая … Вздохнул и задумался. Но едва глаза привыкли в темноте, Сурен Вахтангович с ужасом обнаружил, что Жаннет лежит прямо на голом полу клетки, разметав в стороны матрас и одеяльце, сорвав повязку с компрессом. Забыв, о предосторожностях, он пружиной взметнулся с кровати, которая от неожиданности взвизгнула. Жаннет испуганно вздрогнула, вскинула вверх лапы, но тут же безвольно их уронила и тихо простонала, так и не открыв глаз.
– Вах–вах, ну зачем же ты это сделала?!. – Принялся он негромко укорять обезьяну, осторожно укладывая на матрасик и бережно укрывая. –Так совсем простудиться можно… Не надо так, Жанка …
Он натянул брюки, сунул босые ноги в туфли, накинул куртку и пошел в дощатый туалет во дворе. Возвратился, весь дрожа от утреннего мороза и ворча:
– Проклятый Север! Тут не только горло – вообще все отморозить можно! Как они тут живут?! И еще только тридцать градусов, а что будет в пятьдесят?! Нет, надо бежать отсюда, Сурен. Не туда ты попал, Сурен. Зачем ты это сделал, Сурен? Зачем?!.
Какую подножку подставила ему судьба! Ехал за славой, деньгами, именем, а в результате, даже еще и не увидев их блеска, теряет последнее, чем обладал. Помрет сейчас Жанка – и что делать?!.
«Великий укротитель! –усмехнулся Сурен Вахтангович сам над собой.–Бездарь! Посредственность! Ничтожество! Еще в театральном училище, куда папа устроил за взятку, ходил в последних … Хотя, может, и не такой бездарь … С самого детства всякую живность любил, и она его… Только вот фактурой Всевышний обидел, ростом и статью не вышел, но зато в двадцать лет уже лысина пробилась. И живот этот проклятый! Никакая гимнастика его не брала … Гены–ничего не попишешь. И папа такой, и дядя, и дедушка… Как-то одна из сокурсниц – мудрая женщина! – посоветовала: «Тебе бы, Суренчик, с твоими данными, лучше в коверные». Обиделся. Львов, тигров, слонов хотел дрессировать. Глупец, вах, молодой глупец!.. Кто такому коротышке львов отдаст? Разве что клетки чистить … И чистил. Шесть лет в подручных-ассистентах ходил. Кормил-поил зверей, сутками трюки с ними отрабатывал, а на арене блистал Сам – Хозяин–атлет, красавец, любимец женщин. Рост, обнаженный торс, мышцы … три шрама на груди от львиных когтей – очень женщинам это нравится. Тем более, издалека не видно, что они нарисованные, а вблизи уже не имеет значения… Женщины… С ними – как со львами … Сорок пять лет – и до сих пор ждет Сурен выхода на арену. Кто, скажите, кто влюбился бы в укротителя морских свинок или индюков?.. Да еще с таким брюхом и лысиной. Слава Богу, – послал в конце концов Жанку. И способной оказалась, сообразительной. В цирке его, наконец–то, начали за человека считать, в филармонию приглашать стали… Пять лет с ней потихоньку в гору лезли. И вот… соблазнился. Глупец! Все под удар поставил. Эх, Жанка-Жанка, прости дурака … Только выздоравливай, пожалуйста, богом тебя молю! Как поправишься – тут же купим билеты – и домой. Ну его, к черту, этот Север, вместе с его деньгами, славой и проклятыми морозами! Эх Жанка-Жанка…»
Судьба новоиспечённого фотографа Степана Свистунова заложила новый вираж. Его прогноз относительно владельца попугая полностью подтвердился. Уже слегка полинявший и побитый жизнью какаду не выдержал соперничества с разноцветной и эмоциональной мартышкой. Через пару дней конкуренты, прямо на глазах лишавшиеся клиентуры, перебрались на другой пляж. А к новичкам народ валил сам, особенно ребятишки, тормошившие своих разомлевших мам и в восторге визжавшие от ужимок и скачков Читы. Хрустящим зеленым дождем сыпались на Степана трояки, извлекаемые влажными пальцами из толстых бумажников отдыхающих. Он еле успевал часам к двум ночи напечатать и высушить все фотографии, усталый, валился спать, а утром снова торопился к морю – ловил щедрые денечки. Утешался тем, что наотдыхается зимой, благо на это будут монеты. Время спрессовалось для Степана настолько, что в нем не было бреши даже для самого заурядного кутежа. Лишь иногда он опрокидывал прямо на пляже стаканчик вина и снова щелкал, щелкал… А по вечерам, глядя в кювету с проявителем, уже видел в ее прозрачной красной глубине такого же цвета «Жигули», особняк, яхту с алыми парусами…
Читу новая жизнь как будто тоже устраивала. Многие из клиентов угощали ее фруктами и конфетами, приятно гладили по спинке. Ей нравилось рассматривать разноцветье купальных костюмов, халатов и зонтиков, корчить веселые рожи ребятишкам, плескать на себя прохладной и соленой морской водой. Единственное, что раздражало – так это цепочка, которая ограничивала свободу перемещения несколькими метрами. Но постепенно Чита стала свыкаться с ней как с необходимостью. Тем более что дома Степан снимал ошейник, и обезьянка становилась полноправной хозяйкой всей небольшой запущенной квартиры.
Эта идиллия продолжалась почти две недели и, может быть, продлилась бы еще долгое время, но в субботу Степан неожиданно столкнулся на пляже нос к носу с Кашалотом. Сие уважительное прозвище один из бывших собутыльников Свистунова получил от коллег за способность уничтожать алкоголь совершенно невероятными порциями.
– Че, деньгу зашибаешь? – усмехнулся Кашалот.
– Зашибаю, – несколько смутился Степан.
– Ну и правильно, – разрядил ситуацию Кашалот, – на то эти коровы тут и жарятся, чтобы их доить.
– Один щелчок – и трояк в кармашке, – похвалился ободрившийся Степан.
– А старому другу пузырь выкатить с таких гонораров не слабо? – опять усмехнулся Кашалот.
Степан снова попал в неловкое положение: работа была в самом разгаре и вот так, прямо сейчас бросать ее не хотелось. Он уже вошел во вкус, втянулся. Да и брату обещал завязать. Но и отказать «другу» было нельзя.
Увидев, что Степан замялся в нерешительности, Кашалот презрительно хмыкнул и демонстративно зашагал дальше, трубно гудя себе под нос: «JIюди гибнут за металл, люди гибнут…»
– Э–э, постой…– дернулся Степан вслед, как на грех забыв настоящее имя Кашалота. – Постой … Костя!
– Ну, – развернулся тот.
– Чё ты такой резкий. Сообразить не даешь, где и чё…
– Другое дело. А я уж думал: еще один человек пропал.
– Да за кого ты меня! Счас только треногу складу. А ты бы Читу прихватил …
Через минуту обезьянка уже раскачивалась в такт неспешным шагам Кашалота и слушала, пытаясь попять, надоевшие всей округе «планы» бича:
– Ох, тянет море, не могу, кореш! Еще с недельку погуляю – и амба! Белый пароход! В море, только в море! Туда. Берег для меня – тьфу!.. Вот десять лет назад, помню, шли мы в Сингапур…
По дороге домой они завернули в магазин, потом на рынок, основательно затарились. Не забыли и про Читу. Степан царским жестом выбросил несколько трояков ей на виноград. «Две недели пашу как проклятый, – рассудил он, снимая последние сомнения, – неужели нельзя в субботу чуть расслабиться. Этих денег вон еще сколько лежит и бродит – весь берег завален. В лес не убегут…»
Как все застолья, это начиналось красиво, с тостов за мужскую дружбу и верность, за бескорыстие и широту морской души. Чита ела виноград и любовалась двумя добрыми и сильными мужчинами. Но постепенно речи их становились громче и отрывистей, жесты – размашистей. Когда она в очередной раз потянулась к еде и на миг оказалась между почти сошедшимися вместе лицами, Кашалот небрежно отпихнул ее пятерней. Чита кувыркнулась через спину и хоть несильно, но ударилась об стенку. Степан даже и не заметил грубости гостя. Чита обиделась и села в самый угол, продолжая оттуда наблюдать за странными переменами в людях. В конце концов, Степан уронил голову прямо в тарелку, а Кашалот медленно сполз па пол и застыл там в какой-то непонятной позе.
Хотелось пить, и Чита крадучись, оглядываясь на гостя, подобралась к столу. Жидкость из опрокинутой бутылки растекалась по нему темпо-красной лужицей. Обезьянка наклонилась к ней, в ноздри ударил резкий запах перебродивших плодов. Она осторожно лизнула несколько раз тягучую жидкость и, распробовав, с отвращением затрясла головой. Почти сразу же стало жечь внутри, неприятно зашумело в голове …
Опохмелившись наутро, Степан и Кашалот добавили в обед и усугубили в ужин. Колесо завертелось. Трояки из старого чемодана понеслись стремительным зеленым потоком в магазин.
Чита, как и все прочие, необязательные теперь вещи и предметы, отошла на второй план, забылась. Остатки ее винограда пошли на закуску еще вечером второго дня, а в последующие почти никакой пищи в доме, кроме ядовито-горького лука, не появлялось. Несколько раз она пыталась напомнить о себе, боязливо подбираясь к Степану, но тот либо хватал ее и принимался слюняво целовать в морду, называя «кормилицей», либо кричал, что только он в доме главный и грубо отшвыривал. Ей, конечно же, было одинаково неприятно и первое, и второе. И еще этот запах перебродивших плодов, которым теперь пропитались насквозь и жилище, и люди.
Но есть-то хотелось. И она высмотрела, потихоньку выкатила лапой из-под стола и сгрызла большой надкушенный огурец, а потом отыскала кошелку с картошкой, на которой и продержалась несколько дней. Картофелины были не очень сочные, хотелось пить, но она больше уже не подходила к лужицам темно-красной жидкости на столе и полу – помнила огонь в животе, еле утихший только под утро. К одиннадцати часам в пятницу Степан вытряхнул из чемодана последнюю мелочь. Пересчитал. На бутылку не хватало.
– А подлечиться-то надо, – простонал Кашалот. – Иначе кондрашка хватит …
– Надо, – согласился хозяин. Посидел, сжав гудящую голову руками, простонал и негромко добавил: – Один выход – пляж … Ты полежи тут, Костя, а я сползаю, на пару пузырей нащелкаю… И все. Похмеляемся и завязываем. Целую неделю прогудели, все спустили. Завязываем. Выходные отлеживаемся, а в понедельник ты на свой белый пароход, а я фотоаппарат в зубы и …
– За–вя–зы–ва–ем, – подтвердил Кашалот. – В море, только в море…
Степан долго заряжал трясущимися руками пленку, матерясь, ползал по полу в поисках куда-то закатившегося светофильтра. Наконец, снарядился, взял в руку цепочку, отыскал взглядом Читу. Она, вжав голову в плечи, сидела на одежном шкафу и только поблескивала глазами из полумрака.
– Мать твою! – хозяина захлестнуло позднее прозрение. – А мы, Костя, ей хоть жрать-то давали! Вот сволочи-и!
– Да грызла она тут че-то …
– Бедненькая ты моя, Читочка, – разжалобился Степан, протягивая к ней руки, – прости уж меня, гада! .. Сейчас мы с тобой денежек заработаем, виноградику купим… Ну, иди ко мне…
Он приставил к шкафу табуретку, тяжело взобрался на нее и, дохнув на Читу густым перегаром, протянул руки. Она сжалась в комок, а потом вдруг взметнулась над головой хозяина и перелетела на старую медную люстру.
–Ты че, Читка, че? – забормотал Степан, медленно передвигая табуретку к люстре. – Ты это … не надо … У меня внутрях все трясется, я резких движений не могу… Не надо, Читка…
Хозяин едва начал неловко выпрямляться под люстрой, а она уже перемахнула на край стола. Загремели бутылки. Кашалот недовольно оторвал туловище от продавленного дивана.
– Помогай, Костя, – призвал Степан, – не смогу один с ей … стервой справиться…
После долгих бестолковых шараханий они наконец–то сумели загнать Читу в угол и надеть ошейник, отвесив ей при этом для усмирения несколько затрещин…
Обитатели Голливуда с его замечательной коммуникабельностью и отсутствием всяких тайн, конечно же, мгновенно узнали о вновь прибывшем маэстро и подстерегшей его беде. Движимые с одной стороны любопытством, а с другой – самым искренним желанием чем-то помочь больной обезьянке, они, выдержав для приличия день-другой, стали осторожно заглядывать в каморку Сурена Вахтанговича.
Первой зашла комендант Екатерина Сулимовна Касаткина, прозванная любителями мужских застолий за редкую проницательность, прямо-таки ясновидение – Кассандрой. Для начала официально расспросила, как греют батареи, не текут ли трубы, не беспокоят ли соседи, а заодно и разглядела новых жильцов.
Втянув ноздрями водочный дух, поинтересовалась:
– Потребляете?
– Да нэт, нэ очэн, – смутился Сурен Вахтангович. – Обезьянка вот балээт. Кампрэс дэлаим. Савсэм балээт… Пнэвмония…
– Понятно. Простудилась значит, – посочувствовала Кассандра. – С самого юга–да на Север. Тут не всякий выдюжит … Лекарства–то выписали, принимаете?
– Даем. Вирач тожи ходыт.
– Вы, главное, укрывайте ее потеплее, да и с форточкой поаккуратнее… Если что надо – мы в двадцать пятой живем, на вашем этаже. Ну, до свидания, выздоравливайте!
Потом заглянул сосед справа, певец Николай Евсеевич Громов. Протрубил басом:
– Больная, говорят, у вас. Вот, зашел проповедовать по-соседски. – Присел у клетки, с трудом согнув свое большое и плотное тело. – Насколько я знаю, лучшее средство от пневмонии – нутряное медвежье сало. Хорошо бы грудь натереть да спину. Можно и внутрь, с горячим молоком. Только вот где достанешь это самое сало? У вас, конечно, знакомых охотников здесь пока нет?
– Канэшно, – невесело качнул головой Сурен Вахтангович.
– И у меня нет. А медвежье сало – первое дело … Только вот где?. Да, дела… – И развел руками на прощанье.
Через час в комнату впорхнула балерина Анечка Стерхова, на вид лет двадцати пяти, невысокого роста, но изящная и пропорциональная, как восточная статуэтка. В руках она держала какую–то баночку.
– Я слышала, у вас обезьянка заболела … Вот эта?.. Ой, какая красивая! Бедненькая! Пневмония, да? Температура высокая, да? – Поймав на себе откровенно удивленный взгляд дрессировщика, залилась краской. – Вы что на меня так смотрите?!
– Ныкогда нэ думал, что у сэвэрянок вэснущки так много бивают, – откровенно выложил Сурен Вахтангович.
– Ох уж, эти веснушки! – всплеснула руками Анечка. – Каждый встречный считает своим долгом о них напомнить! Да не одна я такая, не одна! В нашем районе половина девчонок с веснушками!.. И вообще, у вас обезьянка умирает, а вы – «вэснущки»…
Настала очередь краснеть Сурену Вахтанговичу.
– Извынитэ, пожалуйста, старий глупэц! Савсэм расстроился. савсэм голова нэ так работаэт! Всю ночь не спал, Жянка думал…
– Ну ладно, ладно, только чтоб больше про веснушки – ни разу… Мне тут Николай Евсеевич сказал, что вы для обезьянки медвежье сало ищете. Вот! – Протянула баночку из–под детского питания, наполненную белой массой. – Я тоже часто простужаюсь, мне мама из района присылает.
– Спасыбо, спасыбо, дорогая! – обрадованно шагнул навстречу Сурен Вахтангович.
– Только, пожалуйста, без «дорогой».
– Да эта моего кавказского народа уважительный обращэние такой! –заволновался дрессировщик, боясь, что его снова не так поймут. – Как жи мнэ вас називатъ, ви жи нэ представились…
– Зовите Анной Владимировной… Вот… Как это, да… нагрейте сало на батарее и натрите. И укутайте хорошенько … Бедненькая… Ну, я побежала. – И выпорхнула.
Следом на пороге возникла целая делегация – похожие как две капли воды девочки лет пяти и примерно такого же возраста мальчик.
Сурен Вахтангович невесело улыбнулся и сделал приглашающий жест рукой.
– Проходыте. Кто ви такие будэтэ?
– Мы Юля–Аля, – ответила одна из близняшек. – А это Коля.
– Коля, – подтвердил мальчик и, набравшись смелости, добавил: – Мы обезьянку хотели посмотреть…
– А мама говорит, что она болеет. – подхватили в голос Юля–Аля.
– Да, болээт, – вздохнул дрессировщик. – Вон лэжит. Савсэм балээт.
– А когда она выздоровеет, можно будет с ней поиграть? –спросил Коля, приподнимаясь на цыпочки и пытаясь получше разглядеть обезьянку.
– Можно.
– Вот хорошо! – захлопали в ладоши близняшки. – Пусть она побыстрее выздоравливает!
– Пусть, – согласился Сурен Вахтангович.
– Мы завтра к вам придем, вдруг она уже вылечится, – сообщил Коля и толкнул дверь спиной.
– Придем, – подтвердили Юля–Аля.
– Прыходите, – грустно кивнул дрессировщик.
Поздно вечером появился муж Кассандры – Сан Саныч, флейтист, уже побитый судьбой и жизнью человек предпенсионного возраста.
– Дай, думаю, загляну на огонек, – объяснил он свой визит. – Вижу, свет у вас торит, да и знаю, что с больной не до сна. Мне Катя рассказала о вашем горе.
– Хорощо, что защли, – приглашая гостя сесть на единственный стул, попытался в очередной раз изобразить улыбку Сурен Вахтангович. – Правыльно говорите, какой тут сон! Вах, Жянка–Жянка!.. Вот, лэжит, савсэм на кущиет, тэмпэратура високий… Спасыбо, люды ващи хорощие, замэчательные просто люды … Это ваш скрипач, как его…
– Лев Яковлевич, – подсказал гость.
– Да–да. Лэв Яковлэвич… Сухую траву прынес – поить Жянку. Анна Владымировна мэдвэжий жир дала… Сам дирэктор прыходит, Ким Лазарэвич тоже. Вирач внымателъный… Все, что скажют – дэлаю. Пою, мажю. Нэ помогаэт пока …
– А знаете, я не один к вам, – заговорщицки подмигнул Сан Саныч. – Я с подружкой… – И вытащил из-за пояса тренировочного костюма неполную бутылку водки. – Только чтоб моей – ни-ни…
– Сыльно строгая женщина, да? – поинтересовался дрессировщик.
– Не то слово – тигра! Но, к счастью, только в этих вопросах, – щелкнул пальцем по бутылке. – А вам сейчас успокоиться надо, поспать чуток. Не то сами свалитесь. Вы на Севере–то впервые?
– Пэрвий раз.
– Тем более… И потом, о вашей Жаннет… Есть одно народное средство от всех простуд. Не знаю, как обезьянам, а людям очень помогает. Сам не однажды пользовался, и другие лечились. Так вот – двадцать граммов ее, родименькой, на компресс сверху, а двести внутрь. Получается двойной удар по болезни.
– Кампрэсс дэлаем, – заметил Сурен Вахтангович. – А внутрь как можно? Нэ чэловек жи – обэзьяна.
– А от кого человек произошел? Не от их ли брата? – парировал Сан Саныч .– Я же не предлагаю ей двести, а в соответствии с размерами, ну… граммов двадцать… для начала.
– Хуже нэ будэт?
– Не будет! От одного–двух раз еще никто не умирал. А прогреет наверняка.
Сурен Вахтангович тщательно натер неприятно пахнущим салом никак не реагирующую обезьянку. Обмотал смоченным в водке полотенцем. Потом приподнял ее голову и влил в рот столовую ложку водки. Жанка дернулась, несколько раз глубоко и судорожно вдохнула, но сразу же успокоилась.
– Теперь можно и нам по маленькой, – подвел итог Сан Саныч. – Ну, давайте–за то, чтобы она выздоровела и никогда больше не болела!
– Услыщял бы тэбя Бог, дорогой, – вздохнул дрессировщик.
Выход Степана на пляж напоминал один к одному явление Бармалая в Африку. В грязной тельняшке, пропахший перегаром, немытый и заросший щетиной, с невесть где «найденным» синяком под глазом, он брел неуверенной походной, таща на цепочке упирающуюся невольницу Читу.
Установив треногу на краю «лежбища», осипшим голосом начал выкрикивать свои обычные призывы:
– Граждане отдыхающие! Фото на память о море! Фото с королевой джунглей Читой!
Но на этот раз его реклама возымела обратный эффект. Ребятишки стали испуганно жаться к родителям, а те делать вид, что не замечают фотографа или брезгливо морщиться. Как ни тесно было на пляже в погожий день, но через пару минут вокруг Степана образовалась довольно большая свободная площадка. Он перенес треногу к ее краю, однако оказавшиеся рядом бронзовые тела тут же испарились. Степан даже протер глаза: не померещилось ли?
«Нет, вправду, слиняли. Чё это такое с ними? – не мог он понять. – То сами летели, как мухи на мед, то теперь не догонишь… Вот мать их!..»
Еще раз пристально оглядев море, берег и людей, он в конце наткнулся взглядом на Читу. Подумав, недобро усмехнулся:
– Че сидишь, как в штаны наклала! Все, приехали! Не идут к нам больше клиенты, отхавала виноград! Надоела им твоя синяя рожа! При-е-лась!.. –Давая выход вскипевшей злобе, дёрнул за цепочку вверх и скомандовал: – А ну, танцуй! Танцуй, кому говорю!
Чита завизжала и повисла на ошейнике, ухватилась за него лапами, пытаясь освободить горло.
– Танцуй, танцуй, стерва! – все сильнее расходился хозяин. – Я тебя научу клиентов завлекать! Я тебя…
И в это время откуда–то сбоку раздался возмущенный женский голос:
– Да что это такое, граждане! Этот алкоголик мучает животное, а мы все молча наблюдаем!
– А ну, прекратите, сейчас же!
– Не надо, дяденька!
– Отпусти ее, мужик!
– Куда милиция смотрит! – выплеснулся следом целый хор голосов.
– Что хочу, то и делаю, – огрызнулся было Степан, но заметил, что свободное пространство вокруг него стало заметно уменьшаться. Из толпы выделились трое парней спортивного типа и двинулись к нему ускоренным шагом.
– Значит, что хочешь, то и делаешь? – переспросил первый из них.
– А может … может …–струхнул Степан, – у меня метод дрессировки такой. Выступать я ее учу, может …
– Вот что, дядя, дуй отсюда и не порть воздух, – подключился к разговору второй парень. – А если еще раз увидим, что ты обезьянку мучаешь, то и ее заберем, и тебя по шее накостыляем. Ясно?
Ну-ка. повтори, – предложил третий, поигрывая бицепсами.
– Я–ясно …–Забросив треногу за плечо п взяв Читу подмышку, Степан зашагал назад, подгоняемый выкриками осмелевших ребятишек:
– Бармалей! Злодей-Бармалей! Так ему и надо!
Войдя домой, он сдернул с Читы ошейпник и так поддел ее стоптанной туфлей, что она вылетела в приоткрытую дверь кухни и затаилась за печкой.
– Че не вышло? – поинтересовался: Кашалот, не поднимаясь с дивана.
– Не хотят, сволочи! Морды наши им нравиться перестали, жирным свиньям!
– Да если по-честному, – вздохнул Кашалот, – то после такого гудежа от нашей с тобой видухи, крокодилы разбегутся!
– А чё же ты, такой умный, сразу-то не сказал?
Думал, вдруг кто и клюнет.
– Индюк думал, да в суп попал …
Они беззлобно переругивались какое-то время, а потом Кашалот начал гасить конфликт:
– Че цапаться зазря. Похмелиться бы чего добыть. Может, у соседей покопытишь?
Степан ходил долго, но пришел не пустой, с бутылкой «травилки» –«Вермута». Ее, конечно, не хватило. Стали думать дальше.
– Может, загнать че? – предложил Кашалот.
– А че тут загонишь. Старое раньше просадил, а нового купить не успел… Фотоаппарат?.. Нельзя! – размышлял Степан; уже опять захмелевший. – А может … эту … синюю морду?..
– Ни в коем разе! – возразил Кашалот. – Ты же на ней все монеты сделал. Вон как на нее толпа прыгает!
– Отпрыгала уже. Надоела ее харя, при-е-лась!
– Я бы все же на твоем месте…
– А я бы на своем месте плевать на нее хотел! У меня, знаешь, братан какой, не чета нам! Кэп на самой здоровой посудине!
– Да знаю, слыхал.
– Он из-за границ этих не вылазит, – продолжал свое Степан. – Да ему раз плюнуть – десяток шимпанзе привезти, не то что эту образину!
– Смотри, дело хозяйское.
– Подымайся. говорю! – разошелся Степан. – Пошли на рынок, пока там еще народ есть.
Скоро они уже стояли у входа на Центральный рынок и негромко выкрикивали:
– Обезьяна! Дрессированная обезьяна! Королева джунглей!..
Люди подходили, но услышав цену – пятьсот рублей – тихо удалялись. Наконец, перед ними остановился невысокий полный кавказец, внимательно оглядел Читу и предложил:
– Трыста рублэй … Больше нэту с собой.
– Триста пятьдесят, – для вида поторговался Степан.
– Трыста,
– Ладно, забирай! – махнул рукой хозяин. – Только это… не обижай ее, она к деликатному обращению привыкла. Корми, как положено, виноградом там и другим…
– Канэщьно, дорогой! – обрадовано согласился Сурен Вахтангович, мысленно уже представляя обезьянку на манеже.
Открыв глаза, Жаннет, не поворачиваясь, долго смотрела. вверх, пытаясь понять, где же она находится и что с ней произошло. Еще несколько минут назад ей казалось, будто она летела вниз через пламя в ожидании удара о теплую землю и появления чернокожих детей, но вместо их лиц над головой оказались прутья клетки, а за ними – белые доски потолка. Хозяина в комнате не было, но ощущался его стойкий запах, и рядом с матрасиком стояла привычная жестянка с водой и лежала горка винограда. Жаннет повернулась вниз мордочкой, осторожно попила, потом отправила в рот несколько виноградин. Огонь внутри поутих.
Антибиотики ветеринара в сочетании с народными средствами Голливуда возвращали ей жизнь. Еще немного полежав, она села на матрасик, затем поднялась и осторожно толкнула дверцу клетки. Та открылась. Покачиваясь от слабости, Жаннет обошла комнатку, навалилась всем телом на входную дверь – она поддалась.
Сурен Вахтангович, уходя в филармонию получать проездные, специально не запер и квартиру, и клетку. Он попросил Николая Евсеевича время от времени заглядывать к больной, прислушиваться – не запросит ли чего она, не забеспокоится ли. Хотя, если честно, понимал, что Жаннет, скорее всего, так и пролежит пластом, как лежала до сих пор. Надежд у него оставалось все меньше, а с их исчезновением подкатывала неопределенность. Не выздоровеет, помрет обезьянка – и кому он нужен – хоть на Севере, хоть на Кавказе. Что делать дальше, с кем выступать? С этими невеселыми мыслями он брел по заснеженному городу, то и дело прикладывая ладони то к носу, то к ушам, которые беспощадно щипал мороз. Надо было бы давно купить вместо легкомысленной папахи-кораблика настоящую меховую шапку, приличный шарф, но как бы не пришлось потом все это оставлять. Нет уж, пусть Жаннет поправится. Конечно, надолго он тут с ней задерживаться не собирается, но с десяток представлений даст, чтобы не совсем с пустыми карманами домой возвращаться. Только бы поправилась…
Перешагнув невысокий порожек, Жанне оказалась в длинном коридоре со множеством разномастных прямоугольников дверей. В другое время ее бы, конечно, тут же заметили постоянно бегающие и гоняющие на велосипедах по коридору ребятишки, или взрослые, курящие у единственной широкой лестницы, но сейчас одни ушли в школу или детский сад, другие – на работу. Голливуд был почти пуст.
Тишину нарушала только звучащая откуда-то из глубины общего дома негромкая печальная музыка. Жаннет побрела на ее звуки и уперлась в выкрашенную темно-синей краской дверь. Немного подумав, обезьянка осторожно подцепила неплотно прикрытую дверь лапой, потянула на себя. Плавную мелодию пронзил резкий скрип. Взгляды Жаннет и человека, сидящего у стола с какой-то палкой у рта, встретились. Он опустил эту палку вниз, оборвав музыку, и удивленно произнес:
– Вот те на! Больная в гости пожаловала. Ну, давай проходи, проходи … – Сделал вежливый жест рукой. – Выходит, помогло тебе народное средство…
Человек был гол до пояса, с негустой, но все же растительностью на груди, судя по всему, невысок ростом, по-родному лыс.
Голос его был добр и мягок, и Жаннет как-то сразу почувствовала расположение к Сан Санычу. Она подошла, забралась на свободную табуретку, уселась напротив хозяина и выжидательно заглянула в голубые, слегка затуманенные глаза.
– Вот, – начал объясняться он, – моя тигра к подруге утопала, а я тут потихонечку заклинанием зеленого змия занимаюсь. Конечно, вообще-то репетирую, программу готовлю, но попутно и потребляю чуть-чуть. Концертов на этой неделе нет, гастролей тоже пока не предвидится, так что святое дело…
Жаннет закивала головой.
– Приятно иметь дело с понимающим тебя существом, да еще таким симпатичным, – произнес комплимент в адрес гостьи Сан Саныч. – Вот эта штуковина называется флейтой, а то, что я только что из нее выдул, – великой музыкой … Глюк … Знаешь такого композитора?
Жаннет опять кивнула.
– Очень приятно. Тогда предлагаю сначала по маленькой за выздоровление, а уж потом послушать… Где-то у нас была соответствующая емкость. – Он подошел к посудному шкафу, погремел стаканами, чашками и достал откуда-то из самой глубины крошечную металлическую рюмку. – Как раз под вас, мадам. – Поставил перед обезьянкой и наполнил прозрачной жидкостью из бутылки. Жаннет втянула запах – тот же самый, что у толстой повязки на ее груди. Уже привычный, добрый.
– Ну, с выздоровленьицем! – приподнял свою рюмку Сан Саныч. – Делается это так…– Он ловко опрокинул посудину в рот и следом отправил щепоть квашеной капусты – Алле, оп!
Жаннет размышляла всего несколько секунд, а потом в точности повторила первую часть операции. Но добрая на запах жидкость оказалась прямо огненной, безжалостно опалила горло. Обезьянка замахала лапами, закашлялась.
– Капусткой, капусткой её! – подскочил с табуретки хозяин и ловко впихнул в рот Жаннет щепоть закуски. – Это и у нас, человеков, первая – колом, но зато вторая – соколом, а уж дальше – мелкими пташками … Видит Бог, не пьем, а лечимся … Давай–давай, закусывай …
Жжение внутри прекратилось, на смену пришло приятное и легкое головокружение. Жаннет довольно выгнула спину, начала раскачивать хвост, словно маятник.
– Сейчас музыку послушаем, а потом можно будет и повторить… – Сап Саныч поднес к губам флейту, и тихо полилась та же самая музыка, что привела Жаннет в двадцать пятую квартиру. Гостья блаженно опустила голову на край стола, прикрыла глаза …
Их идиллию разрушил резкий женский голос:
– Опять наглюкался! Как не стыдно тебе! А еще заслуженный артист, солист, знаменитость! Пьянь ты несчастная, вот ты кто!
Сан Саныч от неожиданности едва не выронил флейту, Жаннет резко вскинула голову и непонимающе уставилась на Кассандру.
– А это еще кто такая?! – ткнула она пальцем в гостью. – Окончательно опустился! Порядочные люди с тобой не пьют, так ты с обезьянами квасить начал!
– Ты что, ты что… – опомнился Сап Саныч, – за кого ты меня принимаешь! Да я ей рюмку исклю… исклю… чительно в лечебных целях налил, для прогрева изнутри. Можно сказать, она с моей помощью на ноги встала, а ты – «с обезьянами квасишь»! Обижаешь, Катя, обижаешь…
– Я тебя сейчас еще не так обижу! И эта «больная» пусть тоже проваливает! Быстро вынюхала, где водкой пахнет да хозяйки дома нет.
– Это ты зря, Катя. Она ко мне чисто по–человечески зашла, музыку послушать …
Жаннет, почувствовав, что ей лучше ретироваться, медленно сползла с табуретки, и, покачиваясь, направилась к распахнутой настежь двери.
– Рюмку–то оставь, пьяница! – потребовала Кассандра и протянула к ней руку, но Жаннет прижала обеими лапами драгоценный сосуд к груди и замотала головой.
– Не трожь, Катя, – вмешался флейтист, – я ей подарил на память о знакомстве и нашем доме.
–Ишь какой щедрый! – зашлась от негодования комендантша. – Эта рюмка мне от бабки досталась, можно сказать, почти из чистого серебра, а он ее – собутыльнице! Пусть сейчас же вернет! – Она попыталась вырвать рюмку из лап Жаннет, но та сжала ее еще крепче и пронзительно заверещала. Кассандра подхватила обезьянку, решительно шагнула за порог и… едва не столкнулась с мчавшимся по коридору, напуганным Суреном Вахтанговичем.
– Жянка! Жянка! Гдэ Жянка, гдэ ты?! – кричал он во все горло
На радостях, что Жаннет поднялась, Сурен Вахтангович легко простил ей и коварное рандеву с Сан Санычем, и те несколько минут, в течение которых он, обезумевший, метался по общежитию в поисках бесследно исчезнувшей обезьянки. Ее выздоровление стало главным событием недели. К дрессировщику то и дело заглядывали соседи, поздравляли, улыбались, приглашали в гости. Посетило и филармоническое начальство, тоже удовлетворенное благоприятным исходом болезни и перспективой заключения заманчивого контракта.
Жаннет, уставшая от тесноты клетки и долгой неподвижности, быстро освоила коридор, познакомилась с ребятишками, в первую очередь, с Юлей–Алей и Колей, и стала гонять с ними на великах, устроившись за спиной хозяев, кататься по перилам, носиться наперегонки, просто дурачиться и строить рожицы. Запросто заглядывала в комнаты артистов и везде получала радушный прием и лакомства. Она открывала для себя новый мир под названием Голливуд, а Голливуд открывал Жаннет.
Хотя коридор и был теплым, Сурен Вахтангович из осторожности выпускал ее гулять только в стеганом жилетике, а по вечерам продолжал натирать салом и «для профилактики» подавать граммов десять водки из «бабушкиной» рюмки, которую Жаннет так и не отдала Кассандре и теперь хранила в клетке, под матрасиком. Надо заметить, что лечебная процедура уже не вызывала у Жаннет такого отвращения, как вначале. Она поняла, что следом за неприятным жжением почти сразу приходит ощущение легкости, тепла и полного блаженства. Надо только чуть-чуть потерпеть.
– Умница, – хвалил ее Сурен Вахтангович, негромко бормоча по-своему и глядя, как вливает водку в широко раскрытый рот, – хорошо лечишься, молодец! Еще несколько деньков попьем – и хватит. Совсем поправишься… А потом и за работу приниматься надо, достаточно мы с тобой повалялись…
Иногда Жаннет взбиралась на неширокий крашеный подоконник и подолгу рассматривала жизнь за двойными стеклами. Она была совершенно необычной, эта жизнь, – белой-пребелой. В белый цвет были одеты крыши домов, проезжая часть улицы, белые горбы высились на кузовах застывших автомобилей, на собачьих будках и поленницах дров во дворах и даже люди несли этот цвет на своих плечах и шапках и клубами выдыхали изо ртов. А цвет как будто не мог насытиться своим могуществом, то и дело добавлял, досыпал с неба новую белую крупу. И во всей этой белизне не проглядывало даже ни малейшего зеленого пятнышка. Жаннет никак не могла понять, куда же подевались кипарисы, пальмы, трава, наконец? Утонули в захлестнувшем все и вся белом половодье?.. Она прижималась лбом к холодному стеклу, как бы пытаясь нырнуть в белизну и все собственноручно выяснить, но подходил хозяин и осторожно снимал ее с подоконника, укоряя:
– Зачем же так! Простудишь голову. Не успела поправиться – снова заболеешь. Лучше иди, с детьми поиграй.
Смена часовых поясов (или климата) повлияла не только на мир за окном, но и на нее. Жаннет стала часто просыпаться по ночам и подолгу лежать, глядя на потолок, по которому медленно плавали отсветы, рожденные покачивающимся фонарем за окном. Потом сон приходил снова, но не скоро. Она знала об этом и иногда, чтобы убить время, выходила из клетки. Тихо, не тревожа хозяина, влезала на подоконник и смотрела на снег, на фонарь, на такую огромную и близкую здесь луну, ища в ней сходства с рожицами своих сородичей. И находила. Во всяком случае, луна тоже была голубой …
В ту ночь небо затянуло тучами, фонарь – зашторило туманом. За окном было темно, тоскливо – не на что посмотреть. И Жаннет, спустившись с подоконника, тихо вышла в коридор, тоже тускло освещённый единственной далекой лампочкой. Прошла вдоль шеренги дверей и остановилась у одной – приоткрытой. Ей показалось интересным: раньше эта квартира всегда была заперта, из неё не звучало ни голосов, ни музыки. И вот теперь дверь была отворена. Странно. Жаннет проскользнула внутрь, вгляделась в темноту. На кровати, негромко посапывая, лежал человек, мужчина, от которого приятно веяло веселящей жидкостью. Человек уронил одеяло на пол, видимо, замерз и потому свернулся калачиком, подтянув колени к самому лицу. Во всей его позе, в сладком причмокивании полных губ, в обнаженном и свободном от растительности туловище было что-то беззащитное, родное, детёнышеское, и на Жаннет нахлынула волна нежности, даже жалости к нему. Она подошла к кровати и приложилась губами к мягкой щеке. Человек что-то пробормотал и отвернулся. Тогда она тихо провела лапой по его плечу. Человек дернулся, пошарил в темноте рукой, нащупал лапу Жаннет, резко сдавил ее и тут же мгновенно отбросил. Спящий Голливуд потряс страшный и долгий вопль. Захлопали двери, ничего толком не понявшие люди высыпали в коридор, а Егор Михайлович Соловьев, конферансье и фокусник, лишь вечером вернувшийся со столичной стажировки, все кричал и кричал, сидя на спинке кровати и прикрываясь подушкой:
– Че-е-ерт! Че-е-ерт! Уйди, сатана! Сгинь, сги-и–инь! А-а-а! Ма-а-а-ма-аа!..
В противоположном углу комнаты, отброшенная его рукой и ничего не соображающая Жаннет тоже тряслась от страха, махала лапами и дико визжала. Наконец, кто-то из вскочивших в комнату догадался включить свет.
– Там, там!.. Что это?!. Там! – тыкал пальцем в сторону обезьянки побледневший конферансье и неумело крестился левой рукой, продолжая правой сжимать подушку.
– Да это же Жаннет! Жанка, – нашелся первым баянист Семёныч. –Обезьянка наша.
– Отку… откуда она тут? – все еще не мог прийти в себя Соловьев. – Откуда…
– Да живет она здесь… С дрессировщиком… Работать у нас будет… Не волнуйтесь так, Егор Михайлович, – принялись в голос успокаивать пострадавшего полуодетые мужчины и несколько самых любопытных и смелых особ женского пола в ночных сорочках.
– Пре… предупреждать надо! Безобразие! Я… директору пожалуюсь! Развели тут зоопарк…
