Читать книгу Ничейная Земля - Владимир Валерьевич Егоров - Страница 1

РАССКАЗЫ

Гость

Антон увидел гостя, когда тот вышел из метро. Пошел на кухню и поставил чайник. Редко гости приходят так поздно. Когда Антон вернулся, гостя уже не было видно. Наверное, зашел за угол. Сигареты остались на кухне. Антон вернулся на кухню. Чайник весело щелкнул, и огонек погас. За окном прошел трамвай. Антон закурил. Гость, наверное, уже поднимается по лестнице. Антон затянулся и выпустил дым в потолок.

Я позвонил в дверь. Открыл сосед. – Извините, Антон дома? – Антон умер, сказал сосед.

Крыса

Звонок: “не можешь ли посидеть с моей крысой, пока я в отъезде за границей? Ее нужно кормить дважды в день и убирать аквариум раз в неделю. Я оставлю ключи от квартиры, там есть куча книг и телевизор. И пианино желтозубое, старое.” Круто. Трехкомнатная квартира. Крыса белая, красноглазая, но, вроде, общительная. День, второй, третий. Крыса начинает расти. Скоро уже не помещается в аквариуме. Покупаешь ошейник и поводок. А какая это порода? – Питбультерьер. Крыса становится злой и наглой. Бросается на собак. Старушки у подъезда: “Дожили”. Кормишь крысу собачьим кормом. Она скулит по ночам. Воет на луну. Звонишь за границу: “Что делать?”

Должны перезвонить в восемь по Москве. В семь берешь поводок.идешь в коридор. Крыса бросается на тебя. В ужасе захлопываешь дверь в комнату. Часы бьют восемь. Крыса грызет дверь. В соседней комнате звонит телефон. Седьмой этаж. Ты садишься на диван и закрываешь лицо руками.

Сантехник

Ага, говоришь – вызови сантехника, а окажется он сатанистом, будет нашептывать в трубы заклинания и – напоследок – нарисует на двери туалета пентаграмму – пользуйтесь на здоровье! А потом пентаграмму закрасишь – снова и трубы текут, и бачок ночью стучит всю ночь – так что не заснуть – и встаешь с кровати, включаешь свет – кто здесь? Нет никого, только проступает пентаграмма на двери, светится бесовским светом, нет уж, увольте, не нужны мне никакие сантехники.

Маршрутка

Плеер пережёвывает музыку, мешает её с городскими картинками в окне 690 маршрутки. Унылые пассажиры входят и выходят.

«Остановите, пожалуйста, у следующего светофора» …

«The answer, my friend…»

Каждый в своей капсуле, в своём облаке времени. Звонят мобильные – слышно сквозь любые наушники.

«How many roads…» Попробуй, посмотри пристально в глаза.

«Мне у «Спортивной», пожалуйста».

«Is blowing with the wind…»

Два часа жизни ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Каждый в своём пузыре.

– Извините, а Вы какая рыба?

– Я – селёдка.

– Ну а я – камбала.

– Очень, очень приятно.

Водитель хочет побыстрее доехать.

– Кому-нибудь Кантемировский нужен? Или прямо по Каменноостровскому поедем?

Мне – нужен.

«The answer, my friend…»

Только мне. Право вето. Иначе –

«Давайте, проголосуем».

Хорошо бы голосовали на кольце – куда поедем?

На море или на небо?

– На небо.

Единогласно.

«The answer? My friend…»

Телефонная книга перемен

У меня были друзья. Один очень любил путешествовать автостопом и на электричках. Поездил по России, Белоруcсии и Украине тысяч 30, потом вернулся в Питер и пропал куда-то. Наверное, больше не путешествует, дома сидит. Не звонит, не пишет. Другой друг был музыкантом. Лет пятнадцать назад собрал группу. Играли где-то, звали на репетиции, выступления. Один раз на репетиции было человек 10 музыкантов – и все играли. Потом в группе осталось три человека, и друг перестал звать меня на репетиции/концерты. Сейчас вообще не знаю, играет ли. Не звонит, не пишет. Третий друг чуть не подсадил меня на эзотерические практики. Кастанеда, Гроф, воендуха, тональ-нагваль. То ли сторчался, то ли вернулся в реальный мир. Не звонит – не пишет. Четвёртый друг хотел стать режиссёром. Ставил любительские спектакли, снимал суматошное кино. Видимо, осточертел всем настолько, что на последний спектакль пришли три человека, один из них – я. После того спектакля не общались. Пятый друг решил, что он – гениальный учёный. Как многие гениальные учёные после окончания института решил, что понял, как устроен весь мир. Только на работе его понимать не хотели, денег особо не платили – и прочая-прочая. Замкнулся в себе и перестал общаться с кем-либо. Шестой друг – герой-любовник. Персонаж Хемингуэя. Настолько увлёкся женщинами, что на общение со мной времени не осталось. Седьмой друг – поэт. Вначале достававший меня еженедельным чтением своих новых произведений по телефону и при личных встречах. При появлении Интернета – через Интернет. Лет через десять непрерывного творчества выбрал десяток стихотворений и решил их опубликовать. Так как никому были не интересны, издал за свой счёт тоненькую книжечку, подарил. Кажется, больше не пишет. Встреч избегает. Не звонит, не пишет. Друг-фотограф, подаривший мне в своё время "Зенит", сидит во фликре, комментирует мои фото, что-то выкладывает. Не звонит, изредка пишет. Помнит, когда у меня День рождения.

Плохая это была идея – редактировать телефонную книгу на ночь глядя.

Психотерапия

Наверное, не стоило так задерживаться. Никаких срочных дел не было, но, когда охранница Люба позвонила в дверь лаборатории, была уже половина первого. Разрешение на работу в вечернее время действовало до двенадцати; особенно строго никто не следил за соблюдением режима; Люба, наверное, хотела проверить – горит ли свет, потому что кто-то забыл (забывали, и не раз), или кто-то всё-таки есть. Люба просто нарушила уютное оцепенение, влезла в мозаику из распечатанных свежих статей, разложенных на столе; кусочек того самого неуютного внешнего мира, где есть дверные звонки, охранники и выключатели; от этого мозаика стала рассыпаться, и можно было спокойно идти домой, потому что сегодня мозаика уже точно не соберётся, не должно быть в ней ничего от того мира, где начинался сентябрь, на асфальте лежали жёлтые листья, и шёл дождь.

– Вы же знаете, у меня свой ключ, и заведующий в курсе.

Во внешнем мире автобусы уже не ходили, но торопиться было некуда – можно было спокойно пройтись до дома и попробовать уравновесить продолжающий накрапывать дождь, пустоту в голове и маленький уютный мир лаборатории. Идти было недалеко – семь километров. Или девять, если по набережной, но по набережной – приятнее, хотя, чтобы попасть на набережную, нужно было пройти мимо дома с башней, а мимо дома с башней ходить не всегда приятно, больно уж зловеще он выглядит в темноте.

История с этим домом была странная – то ли это больница была когда-то детская, то ли сумасшедший дом, но за голубятней у забора, отгораживающего дом от улицы, всё время происходило что-то неприятное: то бомжи что-нибудь не поделят и поубивают друг друга, то повесится кто-то.

Сейчас старую голубятню снесли, в доме разместили какое-то медицинское учреждение, понавесили над обновлённым забором камеры – но ощущение чего-то недоброго осталось, несмотря на фонари и чистый ровный асфальт вдоль забора. Пешеходный переход был напротив калитки в заборе; раньше переходить улицу явно не стоило: местные автомобилисты вряд ли рассчитывали, что кто-нибудь будет ходить здесь вечером, и снижали скорость только перед поворотом, у пешеходного перехода. Калитка была хитрая: с глазком видеокамеры и магнитным замком. Замок щёлкнул, и механический голос произнёс: «Выход разрешён». Из калитки вышел человек в пальто и шляпе. Это снова нарушило только начавшие уравновешиваться мысли; оживший дом с башней, механический голос, нелепо одетый человек, выходящий из калитки – не имели отношения ни к диссертации, ни к осеннему вечеру, ни к пустоте в голове. Хотелось поскорее отойти подальше от этого человека, но странно, наверное, было бы убегать от него на улице или останавливаться перед переходом; поэтому пришлось переходить дорогу вместе. Человек перешёл дорогу и оказался немного впереди; обернулся, замер.

– Постойте, – сказал человек. – Что вы здесь делаете?

Странный тон. Говорит уверенно, даже ни тени сомнения, что узнал.

– Да, узнал. Вот ты, похоже, нет. Своего лечащего врача не узнал. Завтра посмотрю по поводу терапии новой. Что ты здесь в час ночи делаешь? Ты в палате должен быть. В больницу должен был до восьми вернуться. Завтра в семь подъём, а в девять – трудотерапия. Возвращайся. Если не вернёшься, я сейчас в полицию позвоню. Они тебя вернут. И на режим переведу, чтобы никаких прогулок. Сейчас же разворачивайся и возвращайся в больницу.

Говорил уверенно, но явно опасался, что что-то пойдёт не так. Телефон при этом действительно достал и, похоже, правда, собрался звонить. Полиции ещё только не хватало. Пока разбираться будут, кто врач, а кто – сумасшедший, полночи пройдёт; полночи в обезьяннике – не самое приятное времяпровождение.

Между тем, врач, похоже, передумал и сунул телефон в карман, подошёл и стал заламывать мне руку. Это было, с одной стороны, неприятно, с другой – вносило некоторую ясность в происходящее и дальнейший сценарий развития событий. Потому как, если кто-то подходит и несёт бред – это допускает несколько вариантов развития ситуации, а если кто-то хватает за руку – это совсем другое.

Через минуту человек лежал у стены дома. Шляпа лежала рядом, человек гово рил что-то нечленораздельное и прижимал окровавленный носовой платок к лицу. Телефон его лежал на асфальте, пластмассовая Нокиа, раздавленная ботинком.

Нужно было бежать до проспекта и ловить машину, пока человек не вернулся к калитке и не вызвал полицию. Машина остановилась сразу – красная «Девятка» с восточным человеком за рулём. Водитель был молчалив и слушал восточную музыку. Десять минут – и дома. Раздеться, умыться, поставить чайник – и не думать о странном человеке, оставшемся сидеть с разбитым носом у стены под барельефом шестипалой женщины.

Чёрный фашист и Красный солдат

В сентябре садоводство опустело. В этом году лето было не жарким, шли дожди – и в августе даже в выходные никогда не было очереди. Когда же пришёл сентябрь, и детей увезли в город, стало совсем тихо. В первое воскресенье сентября было солнечно. В субботу и с утра шёл дождь, но к полудню распогодилось. Никому не хотелось уезжать на несколько часов из города, и на сонных улицах слышно было, как падают листья. Я гулял весь день – мне нравилось, что никого нет, что пахнет прелыми листьями, и холодное сентябрьское солнце светит белым светом и не слепит, очерчивая силуэты деревьев, печных труб, и рисует глубокие чёрные тени на земле. Сам того не заметив, я прошёл садоводство насквозь и оказался возле шоссе. Редкие машины совсем не мешали гулять и слушать – не то, что летом. С Ладоги дул лёгкий ветер, пахло большой водой. Я перешёл через дорогу и оказался на берегу заросшего кувшинками и камышом канала. Тропинка шла вдоль; трава после утреннего дождя уже успела высохнуть, и идти было легко и приятно. Через полсотни метров тропинку пересекала дорога, ведущая на мост через канал. Я перешёл через узкий железный мост и поднялся по дороге на холм. На холме, слева от дороги, стоял памятник – бетонный дот и клумба; на клумбе лежали уже увядшие цветы. Я знал, что с другой стороны памятника была скамейка, и собирался присесть перекурить, но когда подошёл к клумбе, увидел, что скамейка занята. На ней сидели двое. Против солнца было сложно рассмотреть, во что мужчины были одеты. Сидели они приобнявшись. В руке одного была бутылка водки. Мужчины разговаривали.

– Скажи мне, всё-таки, что тебе здесь было нужно? Сколько раз объяснял – всё равно не понимаю. Приказ приказом, но зачем ты сюда пришёл? Я жил здесь, рыбу ловил, лодка была, и домик на берегу был – ты пришёл со своими и всё сжёг. Ни домика, ни лодки. И сколько наших загубил?

– Да уже говорил тебе, сколько лет говорю, как встречаемся, не жёг я ничего, не убивал никого. Сказали – поедешь в ад, и попал я в твоё болото. Неделю лежал в грязи, когда ваши пытались наступать. А потом сказали – вперёд, и я пошёл вперёд, и меня сразу убили. И сгнил я в вашем болоте. Ты же сам – Красный солдат, знаешь – приказали, и пошёл.

– Солдат-то я солдат, но ты, Чёрный фашист, сам знаешь – приказ приказу рознь. Прикажи мне идти твой дом жечь, пошёл бы я? Да не пошёл бы. Потому как жить дальше невыносимо будет.

– Я солдат. Призвали, привезли, приказали. Погиб. Ты погиб в паре километров от деревни своей, а я – в тысяче километров от дома. Меня не спрашивали, Красный солдат.

Чёрный фашист передал бутылку.

– Сколько встречаемся, никогда не смогу тебя простить, хотя родным уже почти стал, за семьдесят-то лет. Раза три ведь в год, поди, встречаемся.

Он допил водку.

– Ну, давай, – сказал Красный солдат и протянул Чёрному фашисту руку, – чай, не в последний раз. Если только не найдут нас, имени не назовут. Ну, тогда расстанемся.

Мужчины встали и, пожав руки, стали спускаться с холма. Один – в сторону заросшего канала, другой – в сторону Ладоги. Меня они не заметили. Я пошёл домой. Вечером пил чай, слушал радионовости, курил. Когда стемнело, я курил в беседке, услышал, как по улице кто-то идёт, шурша листьями. Соседи на выходные не приезжали, дом мой стоял в конце улицы, примыкавшем к лесу. Может, это прогуливался кто-то, а, может, Красный солдат или Чёрный фашист бродили по садоводству, пытаясь вспомнить свои имена и не находя покоя в тихой сентябрьской ночи.

Отпуск

Когда отодвинулся стул, Коре показалось, что в окружающем мире стало пусто, и ощущение пустоты не покидало её до вечера, как будто этот стул, пустая кофейная чашка с прилипшим на дне сахаром, открытое окно, в которое уже начинало светить солнце, отражённое в стёклах дома напротив, стали плоскими, нарисованными, ненастоящими; Кора подумала, что именно в этот день, первого августа, что-то должно произойти; обыкновенный рабочий день, хотя и суббота; когда Кора вставала из-за стола, что-то неуловимо изменилось, наверное, изменилось, потому что, когда Кора закрывала окно и посмотрела вниз (четвёртый этаж, десять метров пропасти), ей уже не было страшно, так, как обычно летом, когда спать получалось только с открытым окном, но закрывать его нужно было утром, перед тем, как уйти на работу (а, вдруг – гроза); обычно было страшно смотреть в этот колодец, наполненный звенящей пустотой, сейчас же казалось, что нарисовано всё – и дорога, и клумбы под окном, странно было бы бояться высоты в двумерном мире; Кора закрыла окно и оделась; до работы оставался час, и можно было не торопиться; закрыть дверь, спуститься по лестнице (пахнет железом и табаком), выйти из парадной и пройти через двор, под арку, к автобусной остановке; автобус пришёл, как всегда, вовремя, знакомые пассажиры, знакомый водитель, место у окна – солнце уже поднималось над домами, это август, не весна и не осень, когда дорога на работу и работа кажутся продолжением сна; автобус проезжал остановки, дорога была мокрой, искрилась; на набережной было пусто, если не считать пары дворников на велосипедах и человека, возвращавшегося со вчерашнего праздника; мост, второй мост, остановка у башни, пора выходить; через арку, третий двор (пахнет кошками, железом и табаком), на лифте (старом железном лифте с решётчатой дверью, железном чудовище, утреннем друге) на самый верх, ещё два пролёта по железным ромбиками лестницы; дверь проглатывает ключ и открывается нехотя, со скрипом; включить свет в раздевалке, взять из шкафчика оранжевую жилетку и боты, переодеться, и ещё выше, выше по железной лестнице, на самый верх башни – из окна во всю стену видны крыши, трубы и подъёмные краны; сегодня не страшно, сегодня как будто картинка; часы на площади бьют восемь, пора, пора; Кора отрывает чугунные вентили на стене и садится за клавиатуру у окна – первый аккорд – и из труб у горизонта вырывается синий дым; второй – и теплоходы гудят в порту; третий – и нарастает гул в сердце города, у Сенной; слетают голуби, воют сирены «Скорой», кричат коты; восемь часов – две клавиатуры, чёрные клавиши, белые клавиши, не останавливаться; гудят машины, скрипят краны в порту, где-то за заливом грохочет гром; работа не лучше и не хуже; в четыре передать смену, переодеться и спуститься в город; сменщица играет не хуже, даже, наверное, лучше, заканчивала училище при консерватории; автобусы забиты, на мостах – пробки, да и домой сегодня неохота, сегодня особенный день – с самого утра, пусто и плоско; несмотря на толпы гуляющих (хорошая погода, Кора позаботилась) и пробки (моторы, гудки, куда уж без них), снять туфли, свернуть у моста на набережную, идти по горячим камням босиком – к морю; мимо плоских мостов и чёрно-белых прохожих к плоскому морю; мимо купола морского собора и нарисованных голубей, не обращая внимания на поливальные машины, за которыми остаются только белые полосы и потёки краски; к морю, к морю, слушая музыку сменщицы и бесстрашно (сегодня ведь особый день) перепрыгивая через провалы в набережной (река смывает краску и становится расцвеченной, краски плывут к морю, да и Кора идёт к морю); у устья Кора оборачивается и видит, что город за спиной смыла река и поливальные машины (хорошо ещё дождя не было); море раскручивает речные водовороты из цветной воды; Кора заходит в воду (не глубоко, можно пешком до Финляндии дойти) и идёт (дальше и дальше) к горизонту; вода тёплая и щекотная; день и правда особенный (предчувствие не обмануло), и завтра не нужно идти на работу, и можно считать, что отпуск.