Читать книгу Записки сержанта - Владимир Владимирович Чихнов - Страница 1

Чудак

Он хотел чего-то такого… чего бы ни у кого не было, чтобы была память на всю жизнь, но что – не знал. Как в сказке: иди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что. И все это на полном серьезе. Он даже знал место, где это можно найти, чтобы была память на всю жизнь. Между станциями Самино и Грунтовая проходила автомагистраль. Под ней железная дорога. Был мост. Он раньше, когда работал электромонтером в депо, часто по работе ездил в Липовецк, небольшой грязный городишко, проезжал этот мост. Место красивое. Природа… и этот мост, автотранспорт. Цивилизация… и опять лес. Что-то в этом было. Хотя что тут особенного: мост как мост. Есть места и лучше. Как можно хотеть, не зная чего? Откуда эта блажь? И при чем здесь мост? Он уже был не молод, 42 года, отец двоих детей – и такое…

В прошлом году он ездил с женой на машине на свое чудесное место, на мост, но все это было не то. Все второпях, между делом, без настроения. Он хотел, чтобы никто не мешал. Вот уж год, а то и больше, он выжидал момент, чтобы съездить без спешки, чтобы никто не мешал. И вот он сказал себе: все, хватит ждать, надо ехать. Он даже определился со временем – 20 июля в три часа. С 15 июля, через неделю, он уходил в отпуск. 19 июля жена с детьми уезжала на три дня к брату. Никто не мешал. Если бы жена и была дома, он все равно бы поехал на мост, сказал бы, что в автосервис надо или на заправку – нашел бы причину.

И вот 20 июля, суббота. Вторую неделю пекло, было за тридцать – и сегодня по прогнозу без дождя. В лесу местами трава на корню высохла, лист на деревьях кое-где пожелтел – конец августа, да и только! А ведь еще красная смородина была зеленая. В это время уже были грибы. При такой жаре какие грибы? Все высохло. Он не дождался трех часов – в самую жару, в 12 часов, поехал на мост. Ехал он спокойно, не гнал. Сорок минут ушло на дорогу. Из-за бокового ограждения к мосту было не подъехать, и он оставил машину за ограждением, пошел пешком – метров 150. Мост как мост. Ничего особенного. Железная лестница из уголка. Он осторожно спустился по ней на железную дорогу. Что делать дальше, он не знал. Пройтись. Это был выход из положения. Он любил пешие прогулки. От рельсов слепило глаза, пахло смолой, шпалами. Моста уже не видно было, а он шел и шел. Куда? Зачем? Все равно. И жара была не помеха. Километра два, наверное, он прошел в каком-то непонятном радостном волнении и пошел обратно. Ничего такого не было, чтобы была память на всю жизнь. Все ерунда. С мостом вышла промашка. Он приехал, все без обмана, а то, что ничего не получилось, был не виноват. С чувством собственного достоинства поднялся он по лестнице наверх и пошел к машине, одиноко стоящей у ограждения.

Я и Сергей

С Сергеем легко было работать: человек общительный, веселый, со всеми приветлив. Я же человек был скрытный, тяжело сходился с людьми. Сергей в коллективе был как рыба в воде. Я любил, не только я, с Сергеем работать. Для многих в цехе Сергей был свой человек. Сергей работал слесарем, я – газоэлектросварщик. Я был старше Сергея на восемь лет. Сергею было 32 года. Он был выше среднего роста, худой. Простое, открытое лицо… Первый парень на деревне, только житель городской. Сергей чуть прихрамывал: зимой сломал ногу, упал. Недавно Сергей купил подержанный «Москвич», тесть помог с деньгами. «Москвич» был кофейного цвета. Неделю Сергей не проездил, как застучал двигатель. Вкладыши на коленвале пришли в негодность – вернее, они были плохие. Через знакомых Сергей достал коленвал, заменил вкладыши и опять ездил. Деятельная натура. «Хочешь жить – умей вертеться», – говорил он. Вертеться… Я бы не мог так, да и не хотел бы, наверное. Обязательно вертеться? Сергей на работу и с работы ездил на машине. «Машина – хорошо, – думал я. – Престижно. Но в то же время машина – определенный риск. Тормоза откажут или еще что, а то пьяный водитель… Машина хорошо, а здоровье лучше». Конечно, я тоже хотел машину, только не было у меня состоятельного тестя, а купить машину на зарплату было нереально: это надо было копить 10 лет, это точно.

Вот уж вторую смену мы с Сергеем работали на отоплении, меняли трубы. Зима не за горами. Уже октябрь. Работа у нас была срочная, и нас не отрывали на другие работы, мы занимались только отоплением. Работали мы по зарплате – зарплата же была небольшая, к тому же задерживалась. Вот пошел уже пятый год, как страной был взят курс на рыночные отношения, улучшения – никакого. Реформы пробуксовывали. Государству никакого дела не было до оставшихся без средств к существованию своих граждан. И мы плевали на такое правительство. За просто так никто не хотел работать. Частыми были перекуры. Я в работе полагался на Сергея, брал пример. Сергей не хотел работать за просто так. Я был с ним солидарен.

Мы сидели в курилке за грубо сколоченным столом. Это был второй перекур. На столе стояла банка с сахарным песком, эмалированные кружки. С нами сидел Харитонов Алексей, еще не пенсионер, но – кандидат. Алексей сидел, навалившись всем телом на стол. Я смотрел на его в толстых складках шею и не представлял себя пенсионером, стариком. Но время остановить невозможно.

Сидели, точно воды в рот набравши: говори, не говори – лучше не станет, оставалось ждать, когда наконец заработают реформы и будет вовремя зарплата. Было уже 25-е число, получка десятого, а денег все не было, и неизвестно, когда будут. А есть надо было каждый день. Я не знал, у кого занимать. Смутное было время. Задолженность по заработной плате росла, как снежный ком. Бастовали учителя в Новороссийске, пенсионеры в Казани.

– Пойдем, Николай, работать, – поднялся Сергей.

– Пойдем, – лениво отозвался я и тоже встал.

Работы с отоплением оставалось еще на смену. Мы не торопились. Сергей размечал трубы, готовил к резке. Я со скучающим видом стоял рядом, для меня работы еще не было. Сергей разметил, я взял резак, размотал шланги, открыл баллон с кислородом, пропан. Подошла Катька-уборщица. Ей было чуть за 30. Невысокого роста, с крепкими ягодицами, тяжелой грудью, переваливаясь, уткой ходила она по цеху, уродливо загребая ногами. Женщина с приветом. Привет этот совсем не мешал ей работать. Катька была замужем. Что еще?

– Чего надо? – сердито спросил Сергей

– Ничего не надо, – с достоинством ответила Катька.

– Нет, чего-то надо… – не оставал Сергей. – Только не хлеба.

– А что?

Катька догадывалась, что имел в виду Сергей, но хотела услышать. Она привыкла к непристойностям, не обижалась, иногда сама развращала… Катька скоро ушла. Я зажег резак, стал резать. Подошел Суслов, мастер. Он что-то говорил Сергею, поучал. Сергей оправдывался. Я, как ни прислушивался, ничего не мог понять, резак мешал, свистел. Я кончил резать, закрыл кислород с пропаном, посмотрел на Сергея:

– Что там?

– Помнишь, я на той неделе рубил железо на контейнер, – заговорил Сергей. – Я тогда хотел взять целый лист, а Суслов говорит: бери обрезь. Обрезь была завалена прутками. Сейчас мне выговаривает, почему я развалил прокат. Я ж ему говорил: давай возьмем лист. Не захотел. Идиот!

С утра Сергей был не в настроении, и вот – прорвало. Всегда уравновешенный, спокойный, Сергей ругался. Это на него было не похоже. Двуликий янус.

Я отрезал две трубы, и в 11 мы пошли курить. В 12 обед. До половины двенадцатого мы курили, потом Сергей достал из сумки банку с супом, пошел в кузницу разогревать. Я последовал его примеру. В кузнице в горне стояла большая емкость с водой. В ней разогревался обед, уже стояли банки с первым, вторым. Кузнец, около двух метров ростом, этакий Муромец, убирал с молота окалину. Нрава он был кроткого, не сквернословил; вел правильный образ жизни, был вегетарианец, любил порассуждать, до всего доходил сам.

Без пятнадцати двенадцать в цехе появился Крючков, известный в городе предприниматель. Он все ходил к Сергею, и они, уединившись, подолгу о чем-то шептались. Так было и на этот раз. Сергей знал, с кем водить дружбу. Временами мне казалось, что Сергей был как все, не лучше. А может, мне просто хотелось, чтобы Сергей был как все? Сергей курил сигареты только с фильтром, хорошо одевался. Он все хотел поправиться, но оставался худым. Он полтора года в рот спиртного не брал, а если и пил, то только хорошее вино. Жил он в своем доме. «Свой дом – он и есть свой дом, – говорил Сергей. – Захотел огурчик – пожалуйста, прямо с грядки. А что казенный дом? В подъезде вонь. Еще какие соседи попадутся, а тут я сам себе хозяин… » У Сергея была кавказская овчарка. И это, пожалуй все, что я знал о Сергее.

В обед Матюшкин с Григорьевым резались в карты. Сенька сидел дремал. Харитонов в очках читал газету, перечитывал. Я сидел в стороне от всех, тоже дремал. И так каждый обед. Я не представлял себе Матюшкина без карт, Харитонова без газеты. Мне казалось, так будет всегда. Я был консерватор.

После обеда мы с Сергеем заметно прибавили в работе, и это получилось как-то само собой. А может, мы компенсировали свое прохладное отношение к работе до обеда? Бывает такое. Мы работали без оглядки друг на друга. За час много сделали, если честно, – больше, чем до обеда. В третьем часу подошел Суслов, сказал, что надо сегодня закончить с отоплением, начальник велел. Это нужно было оставаться на вторую смену. Впрочем, для меня это не стало неожиданностью: я как чувствовал. Работы с отоплением оставалось часа на четыре. За сверхурочную работу полагался отгул. Я не против был остаться. Сергей тоже был за. К тому же он должен был смену, отпрашивался.

Нас не надо было подгонять в работе, мы работали на себя: был стимул: быстрее закончить – и домой. Я не заметил, как пошел пятый час. Пришел на смену Хазанов, сторож. Полноватый, в возрасте мужчина с улыбающимся лицом. Работал он недавно – с год.

Не нравился он мне, не нравилась мне его излишняя любезность; здороваясь, протягивая руку, он всем корпусом подавался вперед, кланялся. Я избегал здороваться с ним за руку.

– Не наработались, что ли? – с издевкой в голосе зло заметил проходивший мимо Семин, шофер.

– Поработать надо, платят хорошо, – хитро улыбаясь, ответил Сергей.

– Остаетесь, что ли? – спросил Новиков.

Всем было до нас дело. Коллектив – как большая семья, с той разницей, что все взрослые, самостоятельные. Мне было не по себе, обидно: смена закончилась, а мы работали, как чужие, не свои.

– Бойся! – предупредил я Сергея, закрылся щитком, засверкал.

Слесарной работы было немного, в основном сварка. От меня зависело, как быстро мы закончим с отоплением. Я был главным. Сергей стоял в стороне, о чем-то говорил со сторожем. Разговор носил доверительный характер. И опять я прислушивался, но ничего не мог понять: трещала сварка, гудел аппарат. Я заварил два стыка, откинул щиток.

– Николай, может, тебе помочь? – спросил Сергей.

– Нет, – отказался я: как он мне мог, интересно, помочь?

– Тогда я машину в цех загоню, а то дождь идет.

Я кивнул. Если бы я не кивнул, Сергей все равно бы загнал машину в цех. Зачем спрашивать? Он и не спрашивал.

Дождь лил с утра – холодный, к снегу. Бабьего лета не было, а так все хотели тепла.

Я работал механически – наверное, это не хорошо: но мне так было удобно. Полдевятого я все заварил, можно было открывать отопление, проверять. Работа была мною выполнена на «хорошо». Конечно, можно было сделать лучше. Это надо желание, надо не торопиться… Ни того, ни другого у меня не было. Я просто выполнял свои обязанности, оговоренные трудовым договором. Три стыка отсырели. Я быстро заварил их.

– Молодец, – дружески похлопал меня Сергей по плечу, как пацана. – Я тебя сегодня прокачу. Поедем на машине.

Я не помнил, когда последний раз ездил на такси, – это было давно. Своей машины у меня не было: непозволительная роскошь.

Мы пошли переодеваться. Мой шкаф стоял у окна. Шкаф как шкаф… но все равно он был отличный от других: во-первых, номер был свой – 54; во-вторых, выкрашен был шкаф в какой-то непонятный серый цвет, он таким мне достался… Были и другие отличия. Это был мой шкаф, и я к нему привык.

Я еще раздевался, Сергей уже пошел в душевую. Я не торопился, не хотел подстраиваться под Сергея. Когда я вышел из душевой, Сергей уже стоял одетый в проходе.

– Я в машине, – сказал он.

Я не торопился.

– Счастливо. Всего хорошего, – широко улыбаясь, крепко жал Сергей сторожу руку.

Я сел рядом с Сергеем, и мы поехали.

– Пристегнись, – сказал Сергей.

Я совсем забыл про ремень безопасности. Сергей включил магнитофон. Я растерялся… Эта музыка. Сергей ехал осторожно. Я, наверное, обогнал бы мотоциклиста, хотя, может, и не стал бы. Своя машина есть своя. Сергей остановил машину у колонки. Мне до дома оставалось метров 300. Можно было довезти, что для машины 300 метров – пять секунд. В чем была моя вина?

Эти непонятливые пенсионеры

Около универсама «Магнит» – «Всегда низкие цены», только правильнее, наверное, будет «Иногда низкие цены», мужчина в клетчатом пиджаке, в годах, пытался разобраться:

– … 50 киловатт на человека. Чего смеяться?

– Да, конечно, – вторил ему тоже пенсионер.

С ними была еще маленькая девочка, внучка.

– … это холодильник, телевизор, компьютер, стиральная машина…

– 50 киловатт – только на один холодильник, ну и свет.

– Будем жить как неандертальцы.

Господа пенсионеры, зачем так… Взрослые люди. Во-первых, это пока только эксперимент в отдельно взятых регионах. Правительство еще не вводило нормы потребляемой электроэнергии. Нет такого закона. Но то, что он будет, – дело решенное. Норма вводится с целью заставить население экономить электроэнергию. Что ж, будем экономить. Оптимизация. В Республике Беларусь уже введена норма потребления энергии. Есть она и в Европе. Так что ничего страшного. Будет и у нас. На природные ресурсы надеяться, знаете ли: сегодня они есть, завтра – нет. А жить-то надо. Нет, без экономии в наше непростое, предкризисное, кризисное время ну никак нельзя. Будем надеяться на лучшее. Как без надежды? В каждом регионе будет своя норма потребления энергии. На севере норма потребления энергии будет выше, чем, скажем, в Краснодаре. Все будет зависеть от климата того или иного региона. 50 квт на человека, конечно, мало… 80, 100, 120 – куда ни шло. Без света никто не останется. Если не хотите экономить – пожалуйста, деньги есть, платите больше. Что тут непонятного?

Тот же самый «Магнит» и «Всегда низкие цены», место, что ли, тут такое, намагниченное, но на этот раз уже женщины, тоже на пенсии:

– Путин расщедрился, отвалил Украине 15 миллиардов долларов.

– Берите. Мы богатые.

– Сами вон живем, пенсия – за квартиру заплатить да на жратву, купить что – зубы на полку.

Фу! Женщины, зачем так грубо. Транш Украине был переведен под ценные бумаги под 5%. Деньги взяты из фонда благосостояния. В США они лежали под 2%. 5 % и 2 % – есть разница? Россия еще выиграла. Не так оно все просто, как кажется на первый взгляд, политика – тонкая штука. И лясы точить, извините за выражение, – не мешки ворочать. Опять же: взрослые люди – и такое говорить… Украина – наш сосед. Братская страна. Как тут не помочь. Что тут непонятного? Без нашего транша Украине ох как трудно было бы. Дефолт обеспечен. Как у нас в 90-е годы… Закрывались предприятия. Задерживалась пенсия. Не выплачивалась зарплата. Врагу такого не пожелаешь. У нас с Украиной совместные предприятия. Комплектующие. Нет, нам друг без друга никак нельзя. Надо помогать. Соседи. С соседями надо дружить.

– … Газ.

Что газ?

– Украина по низкой цене получила газ.

И газ, конечно, Украине надо. Как без газа? Обед сварить, детей накормить, стариков. Домну разжечь. Без газа никак. Это все внешняя политика. С Украиной нам надо дружить, нас многое с нею связывает – это и совместные предприятия, и Крым.

– Хохлы хитрые. Обманут.

А мы значит, того… Зачем так говорить? Нехорошо.

– В Москве Собянин доплачивает пенсионерам.

Э, куда вас понесло! Москва. «Москва, колокола… » – как в песне поется. Газманов все поет. Говорят, эту песню любил Лужков, бывший мэр. Москва. Мегаполис. Все деньги там крутятся. Большие возможности. Бюджет позволяет, вот Собянин и добавил пенсию старикам. В Москве средняя зарплата в три раза больше , чем в регионах. Одним словом, мегаполис.

– Депутаты вон подняли себе зарплату.

Ой, не надо… !

Недалеко от «Магнита», через дорогу, «Хлебный». Небольшой магазин. Хлеб – всему голова, дверь в магазине не закрывалась: одни заходили, другие выходили. Кроме хлеба была колбаса, сыр, консервы. Наверное, правильнее было назвать магазин «Продукты». Может, раньше в магазине был только хлеб. Очередь небольшая. Старушка уже брала:

– Мне, доченька, колбаски полкилограмма за 80 рублей.      Разве бывает колбаса за 80 рублей? В ней одна перловка, крахмал, усилитель вкуса, ароматизаторы. Что непонятного? Это просто, как дважды два, килограмм мяса стоит 320 рублей, настоящая колбаса от 300 и выше. Что непонятного?

Экскурс в прошлое

Сразу повеяло холодом, за неделю почти весь лист на деревьях пожелтел. А еще только конец августа, должно быть тепло – бабье лето. Он встал с дивана, выключил телевизор, подошел к окну – с четвертого этажа хороший был обзор, километра на два, хорошо была видна дорога на Елово. Вчера прошел дождь. Сегодня, он был уверен, было предчувствие, погода наладится, прояснится. 15 минут двенадцатого. Он отошел от окна, достал из шкафа свитер, оделся, вышел на улицу. Детская площадка у дома отдыхала, было временное затишье. В 7 в 8 вечера площадка оживала, собиралась ребятня. Было шумно, как на базаре.

«Вера, Ольга! Домой!» – звал он детей. Голос был строгим, он узнал его. Дети выросли, голос остался, нисколько не изменился. Вера закончила институт, работала в конструкторском бюро «Химволокно». Была своя семья. Ольга тоже была замужем, двое детей. Вера была человек серьезный. Ольга – непоседа, болтушка, вся в мать, как-то спросила:

– Папа, а сколько на небе звезд?

Маленькая еще была, в садик ходила.

– Хочешь узнать? – ответил он.

– Хочу, – обрадовалась Ольга.

– А вот сколько у тебя на голове волос, столько и на небе звезд.

Ольга ничего не поняла. Сравнение было не совсем удачным, завуалированным.

Кажется, это было вчера, позавчера, а прошло… если не целая жизнь, то много. Побаливало сердце, была одышка. Жена вот уж как четыре года на погосте, царствие ей небесное. Хорошая была женщина, добрая. Если бы не эти ее нервные срывы, когда она становилась грубой, непредсказуемой. Он не понимал, отчего эта резкая смена настроения. В ответ она только смеялась, запрокинув голову назад, закрыв глаза. Странным был ее смех, словно она не хотела смеяться смеялась. У нее были красивые руки, и лицом она вышла, и телом была ладная. Была ли любовь? Да, он любил, может, – как-то по-своему, но любил. Она хотела большего.

Он вышел на улицу Попова – новый микрорайон. Дома все высотные. А когда-то здесь был частный сектор, шаткие деревянные мостки, грязь по колено. Вместо универмага стоял большой деревянный дом со множеством хозяйственных построек. Была конюшня или коровник, сколько он ни проходил мимо, всегда лежал свежий навоз, он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь выносил его. И ничего не стало – ни двора, ни навоза. Прошло, наверное, лет тридцать, если не больше. Время, время…

Он прибавил шаг. Пришла электричка из Круглово, поселка городского типа. В мае у Алексея, брата, был день рождения. Собралась почти вся родня. Он тоже ездил в Круглово на день рождения. Алексею уже было за 70. Седой. Он почти не выходил из дома, был совсем больной: пожинал плоды своей не совсем трезвой, безалаберной жизни в прошлом.

Лист местами нападал, словно кто специально насорил. Скоро должна быть просека, ягодное место, малинник. Но вот весь город узнал про малинник, и ягод не стало.

А он ведрами таскал малину с просеки. Мать варила варенье. Он, счастливый, сидел ждал приторной пенки с варенья.

За просекой был покос. Место красивое. Жена расстилала одеяло, выкладывала из сумки продукты. Пикник! Дети в восторге. И так почти каждую весну, пикник стал семейной традицией. Потом жена захворала, Вера сдавала экзамены в институт, стало не до природы.

Небо почти совсем очистилось от облаков… Домой, – в настоящее!

Шутник

Дождь. Во второй школе проходили выборы губернатора. Третий избирательный участок. «Сердце разорвано, это – моя вина. Сердце разорвано», – пела Валерия. Он стоял недалеко от школы, на углу, смотрел, как проходили выборы. Проголосовали Киселевы. Он – глава городского поселения, она – бухгалтер. Семенова Мария Степановна, председатель первичной организации партии «Единая Россия», пошла голосовать, без головного убора, зонта… Соседка из 5-й квартиры прошла с двумя сумками продуктов, семья большая, все есть хотят… Он забыл уж, когда последний раз ходил на выборы: какая разница, кто победит – Иванов или Петров. Он не знал ни того, ни другого – что за люди, чем дышат, правда видел по телевизору раза два. Наобещать все можно, что и дороги будут хорошие, и зарплата подрастет. Наобещают, а потом в кусты, скажут – кризис, что хотели. Выборы – это как лотерея: повезет – не повезет. Хорошо с президентом повезло, стоящий мужик, в обиду страну не даст, может за себя постоять. А то попадется какой-нибудь болтун или алкаш. И мучайся потом с ним. И в правительстве надо, чтобы люди сидели серьезные, отвечали за свои слова, чтобы была одна команда. Вот тогда будет результат! Не будет этих 12% населения, живущего за чертой бедности. Он не был против выборов: выбирать надо – и выбирать лучших. Но как узнать, достойный кандидат или нет? Вот вопрос! На лбу не написано. Где гарантия, что после выборов кандидат в силу тех или иных обстоятельств, занимаемой должности не начнет приворовывать… И вот уж попался с поличным на взятке. На одного коррупционера стало больше. Чего, спрашивается, Улюкаеву не жилось? Министр экономического развития. Зарплата более чем достойная. Нет, мало. Или Белых. Губернатор… сидит сейчас за взятку. Говорит, что не брал. А кто брал? Пушкин? Велико оно – желание отдыхать на Багамских островах, носить дорогие часы. Он, пожалуй, тоже не отказался бы от часов. Он раньше ходил голосовал, не пропускал ни одни выборы. И что? Стал богаче? Лучше жить? Ничего подобного: от зарплаты до зарплаты. Если кто и выиграл, то только не избиратель. Выборы – дело добровольное: захотел – пошел. При чем здесь гражданский долг? Выборы – дело сугубо добровольное, и не надо ля-ля… ля-ля… Он паспорт с собой не взял, а то бы проголосовал, не трудно – чем стоять под дождем.

Зябко передернув плечами раз-другой, он пошел в алкосупермаркет «Лион». «Пошел в «Лео», налево», – говорил друзьям, когда собирался в «Лион». Вчера он весь вечер проспорил с женой, доказывал все, что выборы – это праздник. День особенный и без бутылки никак нельзя. К тому ж сестра обещала с мужем зайти. Жена вроде как не против была, а сегодня: «Может, не надо тратиться?» Как не надо? Не каждый же день выборы.

От школы до «Лиона» было недалеко, метров триста, через улицу. Вахтер, как он звал охранников, сухопарый мужчина предпенсионного возраста или уже на пенсии, даже не поздоровался, а всегда здоровался. Он тоже промолчал, прошел в винно-водочный отдел. Охранник следом. Какой только водки не было: тут тебе и «Калашников», «Альфа», «Омега», «Градус», «Мягкая», «Честная», «Снегирь», «Нектар», «Беленькая», «Путинка», «Пятница», «Парламент», «Зимняя дорога», «Журавль», «Медведь», «Живица» – глаза разбегаются. Он взял «Градус». Он всегда ее брал. Проверено, не фальсификат. А то тут он взял «Пятницу», как раз была пятница, перед выходными. Такая горечь! На утро голова… трещит. Дикарь такой был у Робинзона Крузо на необитаемом острове – Пятница.

Тут же, рядом, слева от винно-водочного отдела, были консервы – свиная, говяжья тушенка. Сайра. Килька в томате. Чипсы. Сразу тебе и закуска, пожалуйста.

Он прошел к кассе. Кассир, девушка с серьезным лицом, тоже ни «здравствуйте», ни «добрый день». Как сговорились. Расплатившись, он, придав лицу выражение крайней озабоченности, недоумения, как бы между прочим заметил:

– А ведь только у вас можно купить спиртное, а так везде продажа спиртного запрещена… Как первого сентября, на выпускные, день десантника… тоже запрещена была продажа спиртного. День выборов. Такой день…

Кассир не дала договорить:

– Верните бутылку. Антон! Иди сюда!

– Пошутил я.

– Антон!

Появился охранник Антон.

– Мужчина говорит, что сегодня, в день выборов, продажа спиртного запрещена.

– Я пошутил.

Охранник опять промолчал, ничего не сказал.

Домой он пошел той же дорогой мимо школы. Играла музыка, накрапывал дождь. Какая-то женщина останавливала всех, кто выходил из школы, что-то записывала в тетрадь. Явка голосующих была невысокой, процентов, может, 30, но никак не 40. Не было такого, чтобы люди шли и шли, как в советское время – с гармошкой, один за другим, потоком. Кто-то не пошел голосовать, был на даче. Кого-то напугала погода. А кто, как он, просто не пошел – и все.

Он уже подходил к дому, женщина в синем плаще звонила по домофону и никак не могла дозвониться.

– Сейчас, – подошел он с ключами.

– Не надо. Я по домофону обзваниваю, спрашиваю, все ли проголосовали.

– Но не у всех домофон.

Лицо женщины показалось знакомым.

– А вы проголосовали?

– Нет.

– Будете голосовать?

– Нет.

Странно, женщина даже не спросила почему.

– Явка низкая на участке. Вот и заставляют меня ходить.

– Э… милая. Презент надо. – Он и с презентом не пошел бы голосовать. – Приманка. Манок. Это такой свисток у охотников, с помощью которого они подманивают дичь. Я помню, мать у меня ходила на выборы. Вставала в 5 часов утра, раньше рано были выборы. Выкидывали дефицит – копченую колбасу, мандарины, шоколадные конфеты. Было за что голосовать , вставать рано.

Он хотел еще спросить женщину, кто заставляет ее вот так ходить по домам, спрашивать, все ли проголосовали, но зазвонил телефон. Алексей, брат, звонил. Ему было уже за 70. Он также забыл , когда последний раз голосовал. Последнее время он все дома, никуда не ходил. С поясницей мучился.

– Ты знаешь, кто ко мне приходил?

– Жириновский, – вырвалось.

Вчера Жириновский в программе «Место встречи» изменить нельзя» , есть такой фильм про бандитов, грозился наказать, изничтожить всех, кто против России. Темпераментный мужчина.

– Нет. Валька, племянница, приходила. 30 лет не показывалась, а тут пришла с урной. С нею две подружки. «Поставь тут галочку, – говорит, – распишись».

– Заставляют ходить.

– … Пришла. Я, говорит, к тебе в марте еще приду. Мне уж не о выборах надо думать, а туда надо готовиться… наверх.

– Не болтай. Ты еще за президента проголосуешь.

– А мне это надо?

– Детям надо. У детей будет хороший президент.

– А… Ну тогда ладно.

Женщина в синем плаще обзванивала следующий подъезд.

Шурик

Гараж. Из рабочего помещения «электрики» – ремонтного цеха в глубокой задумчивости, кусая губы, кривя рот, вышел Шурик. Электрик. Косая сажень в плечах. Спортсмен. 31 год. Холост. Ходил он тут с одной , но – так и не женился.

Смена только началась. В гараже Шурик работал с 1976 года. Устроился, как пришел из армии. Начинал учеником. Он все хотел получить высшее образование, три раза сдавал вступительные экзамены – и все не проходил по конкурсу. А годы шли.

Шурик уже весь гараж обежал, но Капустина, технолога (надо было спросить про аккумулятор – заряжать, не заряжать), так и не нашел. У токарей, может. Это было в конце гаража, в пристрое. В гараже было пять токарных станков, два фрезерных. Шурик пошел в пристрой. Капустин стоял с Ярославцевым, токарем, о чем-то говорили. Шурик не знал, подходить – не подходить, стоял в проходе между станками , нервничал, кусал губы. Если бы Капустин был один, он подошел бы, а тут Ярославцев… Насмешник. Шурик не хотел быть осмеянным , да еще принародно. Шурик не стал ждать, когда Капустин освободится, пошел в курилку звонить. Курилка была рядом со слесаркой. В курилке никого не было. Курить еще было рано. В курилке стоял стол, две скамейки, висел огнетушитель. В обеденный перерыв здесь собирался весь гараж. Любителей «забить козла» в домино было предостаточно. Было шумно. Мат. Игра грубая. Шурик не играл в домино: шахматы, шашки – другое дело.

Телефон стоял на полочке, прибитой к стене, рядом с огнетушителем. Шурик снял трубку, быстро набрал номер, откашлялся:

– Здравствуйте! Извините, пожалуйста, можно Валеру к телефону? Спасибо. Ты что не заходишь, не звонишь?! – сердито выговаривал Шурик. – Вчера еще приехал?! Ну ты совсем молодец! Не ожидал я от тебя такого. Хорош друг. Ладно, ладно, не оправдывайся. Я тебя насквозь вижу, что ты за человек. Ну ладно, раз торопишься , не буду тебя задерживать. Пока. Я тебе еще перезвоню.

– А… Ты опять звонишь! – сзади в черном шелковом халате стояла Снопова, кладовщица. Женщина она была уже в годах.

– А что?

– Да, звони, звони, – разрешила Снопова.

Она ничего не имела против звонков, просто все в цехе говорили, что Шурик один только и звонит. Интересно было, как Шурик оправдывался. Он все принимал за чистую монету. Как ребенок. Был подчеркнуто вежлив, не грубил, не то что некоторые.

– Вы, Мария Степановна, уже опоздали. Я уже позвонил, – торжествовал Шурик.

– Да… – деланно улыбнулась Снопова.

– Позвонить по телефону нельзя! Дикость какая-то! – кусая, выворачивая губы, выговаривал Шурик. – Как будто никто, кроме меня, больше в цехе не звонит. Как будто я один в цехе.

– Больше тебя в цехе никто не звонит, – поддразнивала Шурика Снопова.

– … Больше меня никто не звонит! Может, другим некуда звонить, а мне есть.

– А… – понимающе протянула Снопова и пошла по делам.

«Чего лезть не в свое дело? – возмущался Шурик, кусая губы. – Кому какое дело. Нет работы? Если бы не надо было, я бы не звонил! Я никому не мешаю. Не кричу, как некоторые, на весь цех в трубку. Дурость какая-то! Иначе не назовешь!» Шурик пошел к себе, в рабочее помещение «электрики», или, как он называл еще, – в каптерку. Это была небольшая комнатушка, примерно восемь метров на четыре. Справа у стены – стеллаж с приборами, проводами. Небольшой сверлильный станок, тиски. Все было завалено, заставлено. Свободного места мало. Стоял также письменный стол.

Шурик включил радио на стене, сел за стол, с удовольствием вытянул ноги. Были новости. Через неделю из отпуска выходил Сапунов, старший электрик. Осенью еще было три электрика. Фролов рассчитался. Начальник цеха никого на его место не брал, считал, два электрика – вполне достаточно, объем работы у них небольшой. В перерывах между работой и когда мало было работы, Шурик учил французский язык. Хорошо, когда был свой угол. Он уже год переписывался с некой Моникой из Парижа. Она выслала свое фото, он также выслал свое.

Вошел Борисов. Мастер. Невысокого роста тщедушный мужчина.

– Ты чем, Александр, занимаешься? – строго спросил он.

– Как чем! Вы же сами утром дали мне работу. Подключить насос. Теперь спрашиваете, чем я занимаюсь, – Шурик находил поведение мастера более чем странным.

– Насос подождет. Надо будет разгрузить квадраты. Машина подойдет.

– Квадраты так квадраты, – Шурик против ничего не имел.      Он уже привык ко всякого рода побочным работам. Редкая смена проходила без разных, не по специальности, работ.

– С Чазовым будешь работать. Он – старший. Смотри, будь осторожней. Куда не надо – не лезь. Лучше перестрахуйся.

– Ну, ну, ну… – затряс Шурик головой, кусая губы.

– Что «ну-ну»?.. Ты слушай! – хлопнул Борисов ладонью о стол.

– Я слушаю, – нараспев ответил Шурик.

– Человек ты ненадежный.

– Почему это я человек ненадежный? – стал Шурик серьезным.

– Ну… ненадежный – и все! – не мог так, сразу, объяснить Борисов: было в Шурике что-то детское. – Жениться за тебе надо.

– Почему мне жениться надо?

– Тебе, Александр, сколько лет?

– 31.

– Ну вот, жениться пора! Ты с матерью живешь?

– Комнату снимаю.

– Да… Сколько же тебе это удовольствие стоит?

– 50 тысяч в месяц.

– Давай женись! Хватит дурака валять!

– Как      это дурака валять? – не совсем понял Шурик и желал объясниться.

– Давай иди за тросами. Я уже всем сказал. Зина на улице, – распорядился Борисов и вышел.

Шурик пошел за Чазовым, вышел на улицу. Машины еще не было. На небе – ни облачка. Тепло. Зина, крановщица, сидела на корточках у козлового крана, лузгала семечки, ждала машину. Высокая, крепкая, в теле женщина. Ей еще не было тридцати, но она уже успела два раза выйти замуж, развестись.

Шурик постоял, погрелся на солнце, вернулся в цех. Чазова нигде не было видно. Наверное, в слесарке. В слесарке, как всегда, было накурено. Шурик не курил. Прямо напротив двери, у окна стоял верстак. Была сверлилка, двое тисков. Пашка Корякин за тисками что-то собирал. По правую сторону от верстака стояли три больших шкафа с инструментами и один маленький. Тут же у шкафов – скамейка. Был перекур. Чазов Андрей Андреевич курил. Лучший слесарь. Работал в гараже давно. Шурик подкрался сзади к Пашке, надвинул ему кепку на глаза. Пашка обернулся:

– А, Шурик-жмурик.

– Что делаешь?

– Какая тебе разница?

Пашка был чем-то расстроен. Шурик отошел в сторону, не стал связываться: будь Пашка один, он отчитал бы его за грубость, показал бы, как хамить со старшими. Шурик был на три года старше Пашки.

Шурик подошел к Чазову, гоняя ртом туда-сюда.

– Андрей Андреевич, троса вы взяли?

– Взял.

Шурик, насвистывая, вышел из слесарки. Он еще позвонил Ложкину, приятелю, и пошел на улицу. Зина все также сидела на корточках, грызла семечки.

– Что ты всякую дрянь в рот берешь? – набросился Шурик.

– Ну и что? Не твой рот.

– Ну и что, если не мой? Я, может, о тебе забочусь?

– Заботливый какой, – лениво ответила Зина, разморенная жарой.

– Как видишь, заботливый.

– Где троса? – поменяла Зина тему разговора.

– Какие троса?

– Чем поднимать будешь.

– Не я поднимать буду, а ты, – придрался Шурик к словам. – Я-то как буду поднимать? Мне такой вес не поднять.

– Это твое дело.

– А твое какое дело? – не унимался Шурик.

– Мое      – поднять, опустить.

– А если троса плохие? – экзаменовал Шурик.

– Вот и смотри, чтобы троса были хорошие, – устала Зина отвечать.

– А ты?

– Что «ты»?

– Ты должна отвечать, в каком состоянии трос, – не унимался Шурик.                   – Отстань, а, – взмолилась Зина. – Надоел ты мне.

– Вот так связываться со мной.

Чазов вышел из цеха со спецклещами, специальные клещи – брать квадрат. Машина пришла с квадратами. Квадратов было тонн 20. Работы часа на три. Шурик стоял ждал, что Чазов, старший, скажет.

– Ну что? Начнем! – насупившись, сердито крикнул Чазов. – Я буду на машине стропить, ты – укладывать.

Чазов выгадывал: укладывать квадрат было сложнее, чем стропить, но Шурик не стал спорить. Кому-то надо и укладывать. К тому же Чазов – старший и по годам в отцы годился.

– Ну куда ты?! Майна! – сердился Шурик, когда Зина не выполняла команду, сама опускала груз.

Шурик работал на совесть. Даже самая черная, неблагодарная работа выполнялась им добросовестно. Он не хотел, чтобы кто-то говорил, что он лентяй, такой-сякой. Было душно. Градусов сорок на солнце. Один Шурик сходил бы в цех, остыл, не стал насиловать себя, а в бригаде – надо работать. Уйти – это было бы неэтично, не по-товарищески. Час работы – 10-15 минут перекур. Но час еще не прошел, и надо было работать.

– Перекур! – вот наконец подал команду Чазов.

Бригада распалась. Чазов пошел в слесарку. Шурик пошел к себе, в каптерку. Через десять минут он вышел из цеха. Зина сидела в тени у крана, но, похоже, никуда не уходила. Разгрузку квадрата можно было ускорить. Стропить по несколько штук, Шурик в каптерке думал об этом. Времени зря не терял. Прошло минут пять. Чазов все не выходил. Непорядок.      Шурик пошел вдоль крановых путей, попинал шпалы, он все думал о своем предложении, как быстрей разгрузить квадрат. Это было бы здорово! Чазов вышел из цеха. Он что-то напевал вполголоса.

– Андрей Андреевич, – подошел Шурик, кусая губы. – Можно быстрее выполнить работу. Взять троса, выгружать пачкой. Экономия времени.

– Нам не нужно пачкой! – сказал как отрезал Чазов. – Клещами оно безопасней. Тише едешь – дальше будешь.

Шурик догадывался, почему Чазов не захотел работать с тросами: невыгодно было быстро. Чазов хотел до обеда протянуть с квадратами. А может, он оттого отказался работать с тросами, что не он это придумал. Обидно.

– Ну куда ты?! Зачем опускаешь? Будет команда – тогда и майнуй! – злился Шурик. – Твое дело – исполнять команду, – уже спокойней продолжил он. – Что я тебе скажу, то ты и должна делать.

– Что такое? – забеспокоился Чазов, вытянув сухую, жилистую шею.

– Да ничего, – отмахнулся Шурик. – Все нормально.

– Ну, значит, будем дальше работать, – для себя вполголоса ответил Чазов, обливаясь потом.

Вчера он перебрал со спиртным, был на дне рождения у сына. Не помнил, как и до дома дошел.

– Давай покурим! – психанул Чазов, закуривая.

Еще надо было работать, час не прошел. Шурик только разработался – и перекур. Чазов – старший, командир, его слово последнее.

Чазов не пошел в цех, сел в тени у стеллажей на доски. Шурик лег на доски, вытянулся во весь рост. Отдыхать так отдыхать, чтобы с комфортом, закрыл глаза      .

Он думал, как хорошо было бы съездить во Францию, а то и жениться на француженке. Вот тогда бы он утер нос Ярославцеву-насмешнику, мастеру.

– Вставай давай! Чего лежишь? – совсем рядом прошипел Чазов. – Тут вон начальство ходит.

– Ну и что? Пусть ходит.

Шурик все же поднялся. Он никак не мог понять, почему нельзя лежать. Какая разница – что сидеть, что лежать. Перекур. Кому какое дело?        Нельзя звонить, нельзя лежать… Лагерь какой-то. Прошло 15 минут. Чазов все сидел.

– Пойдем работать? – не выдержал Шурик. – Если бы стропили, давно бы закончили, – на всякий случай добавил он.

Чазов ничего не ответил. Зина пошла на кран. Еще один час работы. Последний. Чазова мутило, в горле все пересохло, мучила жажда. Шурику все было нипочем, работал легко, играючи. Молодой. После работы, когда машина уехала, Шурик еще сделал гимнастику, размял не задействованные в работе мышцы и пошел в цех. В цехе он позвонил Витьке насчет баскетбола, напомнил, что завтра игра, потом нашел Капустина, предупредил, чтобы пока не включал ножницы, надо смотреть. В каптерке Шурик включил радио. Генка, токарь, ввалился. Невысокого роста, коротышка. Бойкий малый.

– Чего надо? – строго спросил Шурик.

– А тебе чего надо?

– От тебя мне ничего не надо, – спокойно ответил Шурик. – Что с тебя возьмешь.

– …Кроме анализа, – усмехнулся Генка.

– Это ты про себя говоришь? Ну ладно. Чего надо? Зачем пришел?

– Дай денег.

– Извини, ничем помочь не могу. Сам без денег. Ты дома так же врываешься, как ко мне?

– Так же.

– Ну тогда с тобой все ясно…

– Надо идти болты точить. Срочно.

Генка ушел. Был уже обед. Шурик с Комаровым пошли в столовую.

После обеда Шурик взял у Пашки ножовку по металлу распилить трубу, вытащить старый кабель, пропустить новый для насоса. Полотно было старое, беззубое, да и пилить было неудобно, труба была у самой стены. Шурик сломал полотно. Можно было отрезать трубу резаком. Надо было Топоркова просить. Человек нудный. Грубиян. Эти его глупые вопросы: зачем, почему? Не любил так Шурик. Он не для себя старался, для производства надо было. Топоркову было на все наплевать. Шурик кусал губы, нервничал.

Топорков сидел в курилке. Работы у него было мало, случалось, что и по полсмены сидел, скучал. Шурик хотел было по-хорошему:

– Володя, трубу надо отрезать.

– Иди режь! Что я тебе – не даю? – усмехнулся Топорков.

– Там ненадолго. Я ножовкой пилил. Полотно сломал. Надо резак.

– Бери. Знаешь, где стоит.

От такой наглости Шурик так сразу не нашелся, что ответить, угрожающе заводил ртом туда сюда.

– Володя, ты мне трубу отрежешь? – поинтересовался Шурик. – Что тебе, трудно сказать?

– Ты говоришь, что тебе резак надо. Бери.

– Мне нужен ты – с резаком. Трубу отрезать. Кабель протянуть для насоса. Понял?

– Нет, – притворялся Топорков, разыгрывал комедию.

– Ну что, мне идти к мастеру? Идешь? – последний раз спросил Шурик.

– Сейчас приду. Дебил несчастный. Идиот! Засранец! – громко ругался Топорков.

В туалет Шурик ходил не чаще других. Последнее время «по-большому» он все больше дома ходил.

Когда Топорков отрезал трубу, Шурик выговаривал:

– А ты ругался. Работы-то на пять минут. Раскричался.

– А пошел ты!

Шурик не понимал, отчего Топорков злился. На работе – не дома. Надо работать. Шурик не для себя старался.

Четыре дня из жизни Никифора

– Да… – многозначительно протянул Никифор. – Заболел. Я заболел. И ничего тут не поделаешь. Так, видимо, надо. Но кому надо? Кому надо – тому надо. Заболел – и все!

Прошло уже полчаса, как прозвенел будильник, а Никифор все лежал. Он всегда сразу вставал, как прозвенит будильник, и все шло своим чередом – зарядка, завтрак, прогулка… И так уже много лет. Но сегодня было не до зарядки.

– Ничего страшного. Все болеют. Ты лучше всех, что ли? Чудак, право. А может, ты просто устал? 66 лет. Интересно, есть температура?

Измерить же температуру было нечем. Не было градусника. Никифор все хотел купить и забывал. Была бы семья, а так одному вроде как и ни к чему. Двенадцать лет в этом году будет, как Никифор проводил жену в последний путь, откуда никто не возвращается. Жил он один. Конечно, если бы нашлась хорошая женщина, он бы женился. Он думал об этом. Правда, один – сам себе хозяин, ни перед кем отчитываться не надо. И сейчас Никифор мог лежать целый день, и никто не сказал бы «вставай».

– Так оно конечно. Но все равно женщина не помешала бы. К примеру, сварить что-нибудь, воды подать… – опять заговорил Никифор сам с собой.

Говорить с самим собой Никифор начал после Нового года и вот уж как два месяца сам с собой разговаривал. Ничего плохого Никифор в этом не находил. Почему бы и не поговорить? Никто не слышал. Дома один.

– Заболел, значит, говоришь. И что у тебя за болезнь такая? Простуда? А может, грипп? Надо больше отдыхать. Лежать.

Никифор лег на живот и уснул. Когда проснулся, был десятый час.

– Вставай, батенька! Батенька… Жена все так говорила. Царствие ей небесное. Вставай давай! Или еще полежать хочешь? Смотри по самочувствию. Целый день лежать – тоже не дело. Потом лягу, после обеда. Поднимайся, не ленись. Ты – мужик!

Никифор через силу поднялся, сделал зарядку, хоть и нездоровилось, позавтракал и прошел в комнату.

– Ну вот поел. Лечь, что ли? Больной должен лежать. А прогулка? Нет, надо пройтись. Свежий морозный воздух взбодрит, – Никифор подошел к окну. – Ветра, кажется, нет. Это хорошо. Все равно одевайся теплее. Болеешь. Одеваюсь… Футболка, безрукавка, свитер. Сейчас будет тепло. Молодец!

После прогулки был обед, тихий час. Уснул Никифор не сразу, долго ворочался. Неспокойно как-то было на душе. Проснулся в три часа. Вставать совсем не хотелось.

– Ну полежи, полежи еще немного, – разрешал Никифор. – Отлежаться надо.

Никифор с полчаса еще полежал и встал.

– Ну вот и хорошо. А чего хорошо? Отдохнул хорошо. Болеть тоже надо с умом. Ты когда, Никифор, последний раз болел? Весной. Человек ты уже не молодой. Организм ослаблен. Чего ж ты хочешь? Совсем не болеть? Такого не бывает. Все тело ломит. Похоже, грипп. Хорошо бы меду. Кислое сбивает температуру, и – больше пить. Ты хочешь пить? Да-да, я к тебе, грипп, обращаюсь. Ты думаешь, я того… рехнулся на старости лет. Нет, я в своем уме. Ты у меня надолго? Не хочешь со мной разговаривать. Я понимаю. Я на тебя не в обиде. Пришел – так пришел. Все болеют. И вот теперь мой черед настал. Грипп… Не нравится мне это слово. Давай я тебя буду звать Гриша. Гриша… Неплохо, правда? А я Никифор. Вот мы и знакомы. Ты, Гриша, как долго у меня пробудешь? У меня много работы. Надо ремонт в квартире делать, хотя бы косметический. На хороший ремонт денег нет. Сходить в гараж, машину посмотреть. Чего молчишь? Как я себя буду вести. Понятно. Все будет хорошо.

Никифор встал, сходил на кухню, взял яблоко, вернулся в комнату, включил телевизор, сел на диван и стал есть.

– Конечно, лучше бы пройтись, чем этот телевизор… Больше бы пользы было. Это надо одеваться. Обленился ты совсем, Никифор. Болею я. В магазин бы сходить за лимоном. Ты, Гриша, хочешь чай с лимоном? Конечно хочешь, я знаю. Не скромничай. Сходить, что ли? Чего молчишь? Не знаешь. Я тоже не знаю.

Магазин был рядом. Никифор, наверное, уже был бы дома, если бы сразу пошел, не болтал, а так идти расхотелось.

– Значит, Никифор, не пойдешь? А зря. Нездоровится мне. Нездоровится? Лечиться надо. Пить чай с лимоном. Ты же сам говорил, что кислое снимает температуру. Говорил, я не отказываюсь. А почему не идешь в магазин? Тебе нравится болеть? Нет, Гриша, я не хочу болеть.

В магазин Никифор так и не пошел. Он еще лежал. В восьмом часу встал, поужинал, сел за телевизор. Он всегда перед сном смотрел телевизор. Это вошло в привычку.

– Ничего, Гриша, завтра схожу в магазин. Будем с тобой пить чай с лимоном. Потерпи немножко. Ничего, ничего.

Лег Никифор в девять часов вместо десяти, как обычно.

– Болею я. А когда человек болеет, надо лежать, правильно, Гриша? Все молчишь. Я молодой тоже был молчун. Скромник. Боялся к девушке подойти. С Дашей, женой, меня познакомили друзья. Сам бы я, наверное, не подошел к ней, а может и подошел. Ладно, не будем гадать. Давай спать. Все, никаких разговоров. Спать! Все. А чего все? – Никифор засыпал.

Он проснулся – где-то далеко лаяла собака. Монотонным был ее лай. Никифор включил ночник. Маленькая стрелка на будильнике показывала на четыре. Будильник стоял на табуретке рядом с кроватью. Все-таки нездоровилось.

– Чего лаешь? Чего тебе не спится? Другим спать не даешь. Без тебя было бы так хорошо, тихо. Кому нужен твой лай? Тебе, наверное, скучно. Это бывает. Пройдет.

Никифор уснул. Когда опять проснулся, было восемь часов. Второй день он просыпал, так обычно он вставал в семь часов.

– Это не специально. Простительно. Больной должен лежать, что я и делаю.

За окном одна за другой потоком проносились машины. Никифор еще полежал минут пятнадцать и встал, сделал зарядку через не хочу. Позавтракал. Потом прогулка. Чай с лимоном.

– Я тебе обещал, Гриша, чай с лимоном. Пожалуйста. Я не люблю трепаться, как некоторые. Сказано – сделано. Я бы, конечно, мог и вчера сходить в магазин, но нездоровилось мне. Извини, к вечеру я устаю, и ничего не хочется делать. Сейчас я немного полежу, наберусь сил. Потом обед. Тихий час. Я люблю порядок. С порядком оно и времени больше. Я тебе, Гриша, не надоел со своими разговорами? Нет. Ну хорошо. Хочешь еще чаю? Я тоже не хочу. Пойду полежу.

После обеда Никифор еще спал. Встал в плохом настроении. Весь день он проспал. Остался ужин, телевизор, и – опять спать. На ужин Никифор купил колбасы. Он бы ее не взял, если бы не болел. Он редко покупал колбасу, не считал ее здоровой пищей, а тут сильно захотел.

– Сейчас, Гриша, мы с тобой будем ужинать. Я купил любительской колбасы. Любишь колбасу? Любишь. Жарить мы ее не будем, слегка только подогреем. Жареная пища плохо усваивается. Сделаю я ее с картошкой. Конечно с капустой было бы лучше, но у меня капусты нет. Но с картошкой, я считаю, тоже не плохо. Хорошо бы кетчуп. Но и кетчупа у меня нет. А свежих огурчиков, помидорчиков не хочешь? Я тоже хочу. Но увы. Надо в город ехать за помидорами. Да и денег у меня на них нет. Пенсия маленькая.

Никифор съел два кружочка колбасы с картошкой, он, наверное, еще бы съел, такой вкусной она была, но не хотел перегружать желудок. Мясо все-таки. Пища тяжелая.

После ужина Никифор почувствовал себя лучше, появилось настроение. Но через час, что он провел за телевизором, опять стало нехорошо, зазнобило.

– Так можно всю жизнь проспать! – сердито заметил Никифор. – Я тебе, Гриша, наверное, понравился, раз ты не хочешь от меня уходить. Чем же я тебе приглянулся так? А мне показалось, что ты меня оставляешь. Конечно, я понимаю, такого не может быть, чтобы человек совсем не хворал. Молодежь – и та болеет, а что говорить о стариках? Я, Гриша, на тебя зла не держу. Это твоя работа заносить инфекцию, укладывать в кровать. Ты, наверное, хочешь, чтобы я снова лег? Как скажешь. Пошел я спать. Форточку только открою. Ты не возражаешь? Спать так спать. Я ничего не имею против.

Никифор разделся, лег.

– А колбаса, Гриша, была ничего, правда? Давай спать.

За ночь Никифор ни разу не проснулся. Будильник прозвенел, он все лежал. Все еще нездоровилось. Зарядка, завтрак – все как вчера, позавчера. Утром Никифор доел колбасу, сделал ее с яйцом. Затем прогулка. После обеда Никифор лег, но уснуть не мог.

– Переспал. Во всем должна быть мера. А ты обрадовался, что можно лежать целый день. Пойду пройдусь. Заодно рыбу куплю. Что лучше, Гриша, взять консервы или свежую рыбу? Что ты любишь? Свежая рыба полезней, чем консервы.

Никифор купил консервы, не захотел возиться с рыбой, чистить. Консервы были дорогие. Тунец в масле. Никифор хотел купить консервы в собственном соку, но поспешил, не прочитал.

– Ничего, Гриша, пойдет, – долго вертел в руках Никифор консервы, читал, прежде чем открыть. – Срок годности не истек, а это самое главное. Сейчас будем есть. Ну как? Суховаты немного. Лучше, конечно, в собственном соку. Ну да ладно, пойдет. – Никифор закашлялся. – Ну вот и кашель появился. Обоняния совсем нет. Это твои, Гриша, все проделки. С тобой не соскучишься. Хочешь опять уложить меня в кровать? Что ж, я не против, если ты так хочешь.

Никифор прошел в комнату, взял с кровати подушку, бросил ее на диван и лег.

– Я сегодня себя чувствую лучше. Правда вот кашель. Но это всегда так. В прошлом году у меня был грипп, тогда тоже был кашель. Ты, наверное, помнишь? Я еще ходил к терапевту. Пойду я постираю, чего лежать. Ты не против? Ну вот и хорошо.

Потом был ужин. Лег Никифор рано, еще девяти не было, чтобы завтра не проспать, встать по будильнику.

Спал Никифор плохо, мучил кашель. Проснулся в шесть двадцать и лежал, ждал, когда прозвенит будильник.

Зарядка, завтрак, прогулка. В двенадцать Никифор сел обедать, налил себе сто граммов водки.

– Ты, Гриша, пить не будешь? Ты, наверное, не пьешь, не занимаешься этим? И правильно делаешь. Пользы от спиртного, я тебе скажу, никакой. Один вред. Ну а я выпью. Яблочком закушу. Без витаминов нам никак нельзя. Витамины – это здоровье. Ты, наверное, Гриша, скоро от меня уйдешь, я чувствую. Вот за это я и выпью. Я много не пью. Граммов пятьдесят. В молодости я пил. Было дело. Ну ладно. – Никифор выпил. – Счастливо тебе. – Никифор хотел еще прибавить «Заходи», но это было ни к чему.

Хорошо сохранился

Глеб вышел на пенсию – сразу рассчитался: здоровья не было работать – стенокардия, язва желудка, почки… Мария, жена, все «поработай, поработай»… Чама еще работала. Глеб устроился сторожем на базу. Работа ночная, заработок небольшой, Глеб через три месяца рассчитался и больше не работал. Летом Глеб помогал Николаю, брату жены, посадить, выкопать картошку, своего огорода не было; помогал и соседу, когда тот просил. Деньги за работу Глеб не брал, а если давали, не отказывался. Работал Глеб за бутылку, кто даст картошки, моркови… Без денег оно спокойней. А если вдруг деньги появлялись, что было большой редкостью, даже событием, Глеб спешил от них скорее избавиться, набирал спиртное. Деньги любят счет, Глеб их не считал. Зато Мария считала, каждая копейка была на счету; деньги она любила. Глеб тоже любил деньги, только любовь эта была безответная. Это было проверено, перепроверено много раз. Мария была неплохая хозяйка, дома порядок, чистота, Глеб одет-обут, все так у Глеба было… Был хороший серый шерстяной костюм, почти новый: Дмитрий, сосед с лестничной площадки, дал. Дмитрий покупал сыну, сын раза два надел – не понравилось. Глеб надевал костюм и летом, когда ездил к сыну. Были у Глеба и черные брюки, но без ширинки, молния была сломана, и изрядно уже потрепанные. Была осенняя черная куртка, тоже не новая, брат жены дал. Зимой Глеб ходил в серой, с замасленными рукавами дубленке, Марии кто-то дал на работе. Из своего гардероба, что Мария покупала, были только зимние ботинки и кроличья шапка. Ботинки Глеб носил уже лет восемь, еще на десять лет хватит, Глеб зимой почти никуда не ходил, если только утром выйдет около дома постоит минут пятнадцать – и домой, боялся собак. «Мы тебе, Глеб, телефон купим», – вот уж два года, если не больше обещали Мария с сыном. И вот свершилось: у Глеба появился телефон, сын купил на 23 Февраля. Глеб теперь и спал с телефоном, как какой праздник, поздравлял родных, знакомых, справлялся о здоровье, никого не забывал.

Завтра – пенсия. Глеб переживал: задержится Валентина – нет? Не было такого, чтобы Валентина в одно время приносила пенсию.

В десять часов Глеб уже дежурил у окна – ждал пенсию. 11 часов. Валентины не было видно. Где она? Может, опять сидит у Осиповой с первого этажа. Осипова тоже на пенсии. Валентина сначала заходила к ней. Сходить? Глеб как-то уже ходил к Осиповой, когда Валентины долго не было. Или подождать? Идет, красную вязаную шапочку Валентины далеко было видно. Глеб пошел открывать дверь. Прошло минут пять. Звонок. Быстро. Глеб, широко улыбаясь, пошел к двери.

– Открыто.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Я всегда вам открываю дверь, – не сходила с лица Глеба улыбка, прижилась.

– Стоите у окна, ждете?

– Да.

Валентина прошла на кухню, достала из сумки ведомость, деньги, отсчитала нужную сумму.

– Пересчитывайте.

– Валентина, я же вам верю.

– Пересчитывайте, пересчитывайте.

Глеб пересчитал: все верно, 9200.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Угощайтесь, – достал Глеб из навесного шкафа конфеты.

– Спасибо.

– Заходите почаще.

– Это не от меня зависит. До свидания.

Оставшись один, Глеб быстро оделся, пошел в магазин, взял водки, колбасу, яблок, скорее домой. Все в спешке.

– Антон, – звонил Глеб, – приходи. Все готово.

Антон – сосед с пятого этажа. У Антона пятого числа была пенсия, он приходил с бутылкой, колбасой. Звонок.

– Антон, ты же знаешь, что дверь открыта, и звонишь, – так же широко улыбаясь, выговаривал Глеб.

Глеб выглядел неважно – этот усталый, совсем не здоровый вид… Густая сеть морщин… Одни глаза по-детски восторженно блестели.

– Постригся, что ли?

– Мария взяла у Гориновых машинку, постригла.

– Купи машинку.

– А зачем она мне? Надо – Мария возьмет.

– Тебе вообще ничего не надо.

– Проходи.

На кухне был накрыт стол.

– Валентина – хорошая баба, мне нравится. Раньше она не брала конфеты , стеснялась. Добрая.

– Ты откуда знаешь, добрая она или нет.

– Видно.

– Слышал: чтобы человека узнать, надо пуд соли съесть. Вот так! Давай наливай. Опять все торопишься.

Выпили.

– Ты, Глеб, Марию ни на кого не променяешь.

– Почему? – улыбнулся Глеб.

– По кочану. Да потому что ты без нее пропадешь. Ты как дите малое, ничего не можешь, ничего тебе не надо.

Глеб хотел возразить.

– Ты не обижайся, Глеб, я тебя хорошо знаю, мы вместе работали в «Стальконструкции», ты мужик ничего, непритязательный, с тобой легко, но этого мало для жизни, нужен характер, воля, чтобы чего-нибудь добиться. Понимаешь? А ты какой-то беспомощный.

Глеб внимательно слушал. Все было так, как говорил Антон: Мария тоже говорила, что бесхарактерный, нет силы воли бросить пить; и сестра говорила, что как ребенок, всего надо добиваться… У Антона была машина, гараж, и в квартире все было, и пенсия на полторы тысячи больше. Глеб тоже хотел, чтобы была машина , гараж.

– А что говорить! – отмахнулся Глеб. – Ты глаза вытаращил, словно впервые слышишь, только что родился.

Глеб закурил.

– Выиграть бы миллион…

– Что бы ты, Глеб, стал с ним делать?

– Сыну дал бы…                                                                   – Да ты миллион бы не увидел! Мария у тебя забрала бы.

– Как?

– А вот так! Сиди уж, миллионщик. Помнишь, как ты пьяный пошел к начальнику отпрашиваться?

– Ну и что?

– Да он тебя слушать бы не стал, выгнал с работы. Хорошо мужики тебя остановили.

– А… Выгнал – ну и выгнал бы… Ну и что?

– Думать надо.

– Надо. Бери яблок. Ты любишь.

– Сам закусывай.

– Я… так. Я могу и целый день ничего не есть.

– И какая в этом необходимость? Ешь.

– Я – ем, – и в подтверждение своих слов Глеб съел кружок колбасы.

Третья стопка – последняя, Антон больше не пил.

– Я , пожалуй, еще одну выпью, – налил Глеб себе.

– Ты все-то не пей, – встал Антон.

– Нет, я больше не буду.

Проводив Антона, Глеб еще выпил, пошел в комнату, включил телевизор. Шел фильм. В бутылке еще осталось где-то стопка-полторы. Глеб не успокоился, пока все не выпил. Мария уже скоро должна прийти с работы. Глеб еще раз пересчитал деньги, сложил их аккуратно, бумажка к бумажке, мелочь – стопкой, и закурил. У Марии заработок был небольшой, как она говорила, 5100. Глеб хотел мелочь взять себе на опохмелку – не стал, Мария все равно бы нашла. На пиво Мария давала.

Хорек

Девушкин вышел из дома, как всегда, в десять минут восьмого. Шел мелкий грибной дождь. «Хорошо бы Семена не было в гараже. Уехал бы куда-нибудь или заболел», – думал Девушкин. И он вообразил себе, как Семен лежит в больнице с переломом ноги. Шел, шел – и упал. Бывает же такое. Задергался левый глаз, словно пружинка какая была. Девушкин часто заморгал: вроде как полегчало, но ненадолго, глаз опять задергался. Нервы.

Вчера Семенов Аркадий Владимирович, иначе – Семен по прозвищу Хорек опять кричал на всю улицу. «Жена у тебя пьяница! Как ты с ней живешь?! Диабетик несчастный!» Да. Жена выпивала, про диабет – была правда. Девушкин не отказывался. Но чтобы жена напивалась до бессознания, таскалась с мужчинами – Семен явно наговаривал. Он ничего не хотел слышать, понимать; его трудно переубедить. Он стоял на своем как баран. Семену уже было за 60. Он был на пенсии, но продолжал работать. Девушкин тоже уже в возрасте, 52 года. В двадцать минут восьмого Семен выезжал из гаража, у него был «Москвич» темно-серого цвета. Примерно к этому же времени подходил Девушкин. Гаражи были рядом. Девушкин недавно купил машину, «жигули» седьмой модели. Машина была не новая, после капремонта.

– Как, Хорек, дела? – каждое утро с завидным упорством спрашивал Девушкин Семена в отместку за его наговор.

Семен быстро заводился:

– Скотина! Ты когда кончишь по утрам мне настроение портить?!

– У тебя его никогда не было. Ты точно зверь! – спокойно отвечал Девушкин.

– Ты, диабетик несчастный, штаны скоро потеряешь. Худой, как спичка!

– Ты тоже не Шварценеггер.

– Заткнись, гнилой! Я тебя замочу где-нибудь, покаркаешь! – выходил из себя Семен.

И так почти каждый день. В редких случаях Семен не отвечал на «Хорька». Девушкин рад был бы не хамить, промолчать, но не молчалось. Да и как молчать, когда Семен такое говорит? Девушкин не мог такое простить Семену. И каждый раз, завидя Семена, будь это на улице или у гаража, Девушкин как бы между прочим интересовался: «Как , Хорек, дела? Как жизнь?» А почему Хорек? Семен так звал одного пенсионера. И вот теперь Семен сам пенсионер.

Было время, Девушкин с Семеном дружили, менялись машинами, выпивали, и вот – враги. Да еще какие! Раз Семен набросился с кулаками. Девушкин тогда тоже психанул. Хорошо у гаража стоял Табаков, мастер из ХРУ, разнял.

– Зачем, Хорек, при людях-то кидаться? Давай один на один разберемся, – выговаривал Девушкин Семену потом, когда Табаков ушел.

Семен ничего не ответил. Испугался?

Это было весной. Девушкин снимал кардан, ворота в гараже были открыты, и тут Семен…

– Пойдем разберемся! – Семен не шутил.

«Ну вот и все… – подумал тогда Девушкин. – Напросился. Жди неприятностей». Семен мужик был крепкий, жилистый. Ко всему еще псих.

– Пошли, – стараясь казаться спокойным, вышел Девушкин из гаража.

Семен вдруг повел себя как-то странно, ничего не сказал, пошел к себе в гараж. Девушкин минут пять его подождал и опять занялся карданом. Конфликт был улажен. Нехорошо это все как-то было. Неправильно. Правильно было бы вытащить Семена из гаража и набить морду. Девушкин к этому был не готов, не настроен. От Семена же всего можно было ожидать. Человек он был неуравновешенный. В гараже было много железа. Так и до греха недалеко.

Вечером после работы Девушкин с Семеном опять сходились у гаража и опять ругались.

– Как дела, Хорек? – задирался Девушкин.

Если бы Семен промолчал, Девушкин бы ушел к себе в гараж, но Семен не хотел молчать:

– Ты свою жену привяжи к кровати, чтобы она не таскалась с кем попало!

– Ты, Хорек вонючий! – сдавали у Девушкина нервы. – Расскажи лучше про свою жену. Она у тебя тоже любит выпить.

–Она у меня не пьет. Кодировалась.

Может и правда, не пьет, кодировалась? Девушкин растерялся. Семен как-то рассказывал, как свою жену бил. Была вся в синяках. Девушкин на минуту представил себе сухие, крепкие кулаки Семена в деле, и стало не по себе.

– Хорек, ты почему такой злой? Все у тебя есть: и дача, и машина, и квартира хорошая, и жена не пьет. Чего тебе еще не хватает?

– Молчи, несчастный!

– Почему несчастный?

– Потому что ходишь в одних туфлях уже третий год.

Семен сплюнул.

– Туфли у меня еще крепкие. Зачем мне новые?

– Молчи, сопляк, пока не получил!

– У меня тоже руки есть.

– А ну тебя! Говно и есть говно! – отступился Семен.

Девушкин торжествовал. Он прекрасно понимал, что делал нехорошо, но зачем Семен так говорил про жену? Это надо быть подлецом!

Дверь в гараже у Семена была открыта. Девушкин не помнил, когда Семен не работал, болел, не ходил в гараж.

– Как, Хорек, дела? – крикнул Девушкин, подойдя к гаражу. Если бы он вдруг захотел промолчать, то ничего, наверное, из этого не получилось бы: привык, два года уже «как, Хорек, дела, как, Хорек, дела»…

Семен не отзывался на прозвище. Девушкин открыл гараж. В понедельник – это завтра – Семен уходил в отпуск, Девушкин вчера случайно узнал это от Чебыкина. Значит, завтра Семена не будет. Как это здорово!       «Широка страна моя родная, – на радостях запел Девушкин вполголоса, – много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно жил бы человек».

Девушкин проверил уровень масла в двигателе, подтянул ремень на генераторе, хотел еще посмотреть фильтр… В дверях стоял Семен. Он никогда не заходил в гараж. Девушкин насторожился.

– Что, Хорек, соскучился? – Девушкин не хотел ругаться с Семеном, все как-то само собой получилось, вырвалось.

Семен не сразу ответил: он испытующе смотрел в глаза.

– Ты когда кончишь придуриваться? Придурок! – спокойно повел себя Семен, что было на него не похоже.

– Что ты, Хорек, ругаешься? – Девушкин не знал, как и вести себя. Все было так неожиданно. – Что, Хорек, скажешь? – улыбнулся Девушкин.

– Когда заткнешься, скотина? – Семен не шутил, был не в себе.

– Ты сам скотина!

Семен что силы ударил по машине, по багажнику. В руке его, похоже, что-то было.

Девушкин схватил лежавшую в углу монтировку и подбежал к Семену. Облицовка на багажнике была примята.

– Что, получил? – спросил Семен, нагло улыбаясь; развернулся и спокойно вышел из гаража.

– Хорек, еще раз появишься в гараже – я тебя прибью! – закричал Девушкин и бросил монтировку в угол, откуда взял. С монтировкой оно как-то было надежней.

Надо было что-то делать, дать понять Семену, что его никто не боится, сбить с него спесь. Но как? Расстроенный Девушкин вышел из гаража.

– Эй, Хорек! Хорек!

Семен не отзывался.

– Хорек!

– Придурок! – послышалось из гаража, и скоро появился Семен. – Ты когда заткнешься? Гнида!

– Ты что, Хорек, белены объелся?

– Я тебе покажу белены объелся! – взревел Семен.

Он тяжело дышал. Глаза его были широко открыты, рот перекошен – сумасшедший. Он был уже совсем близко. «Бежать? Но это означало бы «струсил». Но только не это! Да и поздно… » – не знал Девушкин, что предпринять. В последний момент Семен одумался, ушел к себе в гараж.

Девушкин сидел в машине, никак не мог прийти в себя от случившегося. Повезло. Но везение – вещь ненадежная. Семен совсем озверел. Он опять был не в настроении. А когда у него было настроение? Если он и улыбался, то через силу. Глаза его совсем не смеялись. В гневе он был страшен. Лучше его было не трогать. Девушкин не хотел связываться с Семеном, но словно кто за язык тянул: Хорек и Хорек. И как долго это будет продолжаться, Девушкин не знал. Опять задергался глаз. Девушкин включил зажигание и выехал из гаража. У Семена в гараже играла музыка.

Прошло три дня , как Семен уехал к теще; Девушкин не мог нарадоваться. Утром он спокойно выезжал из гаража – ни крика, ни ругани. Благодать! Но эта благодать была только на две недели. Семен никуда не делся, через две недели приезжал – и опять все с начала… «Как дела, Хорек?» – «А пошел ты… » Семен не скупился на выражения.

Девушкин купил все из продуктов, что наказывала жена, и шел домой. Завтра Семен выходил на работу. Девушкин не хотел об этом думать, портить себе настроение: все равно ничего изменить было нельзя. Отступать от своего, потакать Семену Девушкин не собирался. Будь что будет!

– Привет!

Это был Терехов из горгаза.

– Здорово! – кивнул Девушкин.

– Подожди, – остановился Терехов. – Слышал? Семен скончался. Я сейчас с кладбища.

– Какой Семен? С какого кладбища? – ничего не понимал Девушкин.

Когда Терехов все объяснил, он долго не мог поверить в случившееся. Очень уж все было неожиданно и неправдоподобно. Семен, по словам Терехова, у тещи перепил – и сердце не выдержало нагрузки. Семен, оказывается, был сердечник. Кроме того, у него была больная печень. Когда пришло сообщение о смерти, Валентина, жена его, была пьяная. Она неделю пила, не просыхала. Семена хоронили соседи, с работы были.

Холостяк

Рано темнело. Осень. С улицы через открытую форточку тянуло прохладой. Он в синем застиранном трико, с голым торсом, сидел с ногами в кресле перед телевизором. Через 15 минут кино «Во власти», а пока концерт. Он неплохо выглядел в физическом отношении для своих 47 лет. Мышцы были накачаны. Каждый день зарядка. Зимой – лыжи. Он любил спорт. В прошлом он участвовал в областных соревнованиях по лыжам. Был призером. Последний год он как-то сдал, захандрил, уже не бегал по утрам. Была только зарядка.

Он никак не мог забыть красную иномарку – сон. Он давно хотел машину, но все никак не мог накопить на нее. И вот приснилось: он купил машину. Радость была. Иномарка стояла у дома во дворе. Он все ходил вокруг машины, глазам своим не верил. Потом приснилась Козырева Валентина. Голая. Красивая женщина. Были объятия, поцелуи, а самого главного – постельной сцены не было: кто-то вошел в комнату, помешал      …

Он проснулся. Было полшестого. Он жалел, что так все нескладно вышло с Валентиной. Он хотел ее. Женщина она была замужняя, двое детей. Если бы она была одна, может быть, он бы и подошел, а так – неудобно. Хотя что тут неудобного? Любовь она не спрашивает – замужем, не замужем.

В шесть часов он был на ногах. Был выходной. В выходные он обычно ездил на природу – за ягодами, за грибами. Был мотоцикл «Минск». Он так ждал субботы, чтобы съездить в лес. И вот он, выходной. Дождался. Он поехал на свое старое место, за мост. Но там кто-то уже ходил. Можно было съездить в Лежино. Но это далеко. Он поехал за пионерский лагерь. Грибы были, но не так много, как в прошлом году. В прошлом году был урожай. Он брал все – и сыроежки, и волнушки, и обабки, и красноголовики. Ассорти. Ведро он набрал. В одиннадцать часов он уже был дома. Потом обед. После обеда он ходил в магазин. Набрал съестного на неделю, чтобы после работы не ходить. Потом смотрел телевизор. Стирка. День прошел.

Еще пять минут, и – «Во власти». Фильм заканчивался в одиннадцатом часу. Пол-одиннадцатого он ложился, сразу засыпал, как ребенок. Жил он один. Так получилось. Была семья… Все это в прошлом. И этому прошлому было восемь лет. Опять жениться как-то все не получалось. Была на примете одна женщина, Хорькина Татьяна. Самостоятельная женщина. Тоже одна. Чего, кажется, еще надо? Он все думал, решал, жениться – не жениться. Дети уже взрослые. Сын учился на втором курсе в институте. Дочь – на выданье. Почему бы не жениться? Как мужчина он был представительный, еще не старый. Были женщины. Их было три. Первой его женщиной после развода была Софья. Она нигде не работала, побиралась. Была неряшлива. На лицо – старуха старухой. Познакомился он с ней на вокзале. Он шел с работы домой. Она попросила закурить и самым бессовестным образом напросилась на чай. После чая она осталась на ночь. Месяца два, наверное, она приходила, потом уехала к сестре на Украину. Обещала писать, но так ни одного письма не написала. Взбалмошная женщина. С ней хорошо было в постели, для жизни же она не годилась. Прошло лет шесть, если не больше, как Софья уехала, а он все еще чего-то ждал, на что-то надеялся. Зачем ей надо было уезжать – не понимал он. Все ведь было хорошо. Он давал ей деньги…

Второй его женщиной была Катька, как она говорила, детдомовская. Молодая девка. Также нигде не работала, занималась проституцией. Некрасивая. Руки длинные. Лицо широкое, скуластое. И ходила она, горбясь. Ей еще не было тридцати; несмотря на свои уродства, лицо у нее было свежее, круглое. Он прожил с нею два года. Она приходила все больше ночью или вечером. Своего угла она не имела, жила у старухи. Продавала себя Катька с 16 лет. Клиентов хватало.

Она много курила, пила только вино. Как-то, пьяный, он предложил: «Давай поженимся». Она была не против. Протрезвев, он уже не хотел жениться. И Катька молчала. Она почти не приходила днем, а если приходила, так чтобы отоспаться, поесть. Он начинал уже привыкать к молодой подруге, и когда Катьки долго не было, переживал. И вот однажды, это было летом, Катька со Светкой, подругой, уехали в Крым на заработки – и как в воду канули. Он много тогда думал о Катьке – а что, если бы женился?.. Катька была неплохой, не до конца испорчена. Теплилась в ней божья искра. Ей бы парня хорошего, чтобы следил за ней. Она могла бы стать хорошей женой, хозяйкой, матерью. И он в этом был почти уверен.

… И, наконец, третья женщина – Сонька. Банщица. Мать-одиночка. Ее дочь, Ленка, 12 лет, была страшная матерщинница – вся в мать. Сонька была худая, чуть выше среднего роста, с тонкими, голенастыми ногами. На лбу был шрам. Она беспрестанно шмыгала мокрым, не просыхающим носом. Он брезговал. В постели Сонька была ненасытна, ей все было мало. Он быстро уставал. Как-то Сонька неделю, каждый день ходила. Он тогда психанул. Была ссора. И Сонька перестала ходить. Позавчера он шел с работы – Сонька. Он даже не остановился. А ведь было и хорошее, было что вспомнить. Были в его жизни еще женщины, но без постели; то были мимолетные встречи, увлечения. Он много раз влюблялся, охладевал. Надо было объясниться – он отступал. Находил какой-то страх. Он не хотел повторения, развода: был научен. Но одному жить тоже было не хорошо. Он писал объявления в газету в «Службу знакомств». И вот уж прошло два месяца с последнего объявления – и ничего. Но он не терял надежды найти свою вторую половину.

Он знал , какая она должна быть. Невысокого роста, средней полноты, лучше – худая. Хорошо, если блондинка. Чтобы характер был отходчивый. Чтобы была сексапильна. На улице он ловил на себе внимательные взгляды женщин. Не все еще было потеряно. Он думал о Козыревой. Хотел бы с ней объясниться. Но как? Он ждал удобного момента. И ожидание это затянулось. Были минуты, когда он не мог больше ждать. Валентина женщина была темпераментная. Не женщина – магнит. Он бездействовал. И во сне ничего не получалось. Было обидно. Он слез с кресла. На улице было темно. Фонари не горели.

– Валюшка! Куколка ты моя ненаглядная! – протянул он, стоя у окна. – Как бы я тебя любил. Милая. Хорошая моя.

Он опять залез с ногами в кресло. Начался фильм. Это был триллер: громадные черные черепахи выходили ночью из моря, пожирали людей. Весь берег был усыпан костями. Об этом фильме, он раньше демонстрировался, много говорили на работе, кому-то он нравился, кому-то – нет. Фильм смотрелся легко. Был хорошо поставлен, было много спецэффектов. После фильма он сразу лег. Он мог лечь и в восемь, и в девять, и в десять… Сам себе был хозяин. Он с удовольствием вытянул ноги, закрыл глаза. Позвони сейчас Валентина, он, пожалуй не открыл бы дверь: так хорошо было одному. К тому же Валентина была замужем.

Хвост пистолетом

Утром выпал снег. Было прохладно, совсем не похоже на весну. Как в Покров. Зинаида, крупная женщина с печальными глазами, бухгалтер в пенсионном фонде, ходила уже с болонкой, а была черная, бойцовской породы. собака с тонким веревкой-хвостом.

– Не бойтесь, – с улыбкой на лице говорила Зинаида.

Он и не боялся, на собаке был намордник. Но все равно собака есть собака, какой с нее спрос. Да и с владельца бывает, что тоже спросить нечего. Сколько случаев было, покусала собака – и нет виноватых.

Сергей прошел в желтой дорогой дубленке. Невысокого роста, худощавый, каким и был. Говорили, что у него в Москве две большие квартиры, дача. Попросить бы денег, что там для успешного предпринимателя тысяча-другая в рублях. Шутка! Ничего он просить, конечно, не собирался. Да Сергей и не даст, скажет: может тебе банковскую карту еще дать? Много вас таких. Когда Сергей работал еще на компрессорной, 70-80-е годы, если одалживал кому, только с процентами, точно ростовщик. И это в советское время… Проценты. Дико тогда казалось. Мужики даже хотели его побить. Не любили его в цехе… Он уж не помнил, из-за чего, но точно не из-за процентов, сошелся тогда с Сергеем. Сергей получил свое, он был на голову выше Сергея, крупнее . Неспокойное было время. Дефолт. Не выплачивалась зарплата. Непонятная приватизация. Какие-то ваучеры. Акции. Все было в диковинку. Сергей стал скупать акции, потом и ваучеры. Скоро рассчитался, уехал в Москву и вот вернулся. Надолго?      Он в прошлом году рассчитался, ушел с компрессорной, с мастером, поругался, да и, признаться, надоело вот так на одном месте, одни и те же лица… Пока работал в торговом центре у Ходыкина электриком. Зарплата небольшая, чуть больше средней пенсии по стране. Лучше, конечно, чем ничего. На заводе тоже мужики жаловались, мало платили. Кризис.

В киоске «Хлебушко» – напротив алкомагазина «Лион» – был «технический перерыв», висела табличка. Григорий ровно в 12, можно часы сверять, вышел из дома. Видный мужчина. На пенсии. Пенсия 30 тысяч, говорит. Чего смеяться! Сварщик – пенсия 30 тысяч! Ладно были бы награды. Да и как работник-то он был неважный, Генка рассказывал, как он работал, все больше сидел, лясы точил. 30 тысяч! За что? Болтун. Говорил еще, что купил иномарку на пенсию. Он не видел, чтобы Григорий ездил. 30 тысяч! Загнул! У ветерана войны такой пенсии нет.

– Привет.

– Привет.

– Как оно (жизнь)?

– Да ничего.

Генка был с женой, куда-то торопился, так бы, конечно, рассказал что-нибудь, мужик словоохотливый.

Санька куда-то заковылял, пьяный на улице уснул, был сильный мороз, лишился ноги. На заводе работал токарем, говорят, хороший был токарь. Спился. Взаймы все просил: «Дай 10 рублей. Отдам». И так каждый раз. Он дал тогда 100 рублей, как бы авансом, чтобы больше не просил. И Санька больше не просил; жил в церкви, снег убирал, батюшка приютил из жалости.

Городок был маленький, 17 тысяч населения. Чуть ли не каждый второй знакомый.

О-о-о… Валентина… В норковой шубе… Кажется, это было давно, лет сто прошло, и было ли вообще.

Как не было? Как сейчас: парк, он и она… Она вдруг побежала в глубь парка. Он пошел искать, не нашел. Она сама вышла. Он потом спросил, зачем она это сделала. «Хотела узнать, будешь ли ты меня искать», – отвечала она. Странное желание.

О Жирковых из третьей квартиры он знал немного – пьющая семья. Дочь Ольга училась на повара. Он поднимался к себе на третий этаж. Ольга: «Дай закурить». И тут он вдруг понял, что это судьба, стал ухаживать за Ольгой, даже писал стихи. С Валентиной он больше не встречался. Ольга только смеялась: «Разные мы. Я курю… Будешь жалеть». Он и слышать ничего не хотел: ты хорошая, лучше всех. Вышло, как Ольга говорила. Уже в первые годы совместной жизни она все где-то пропадала, приходила навеселе. Дальше все хуже. Ольга уже нигде не работала, ходила с каким-то слесарем. Он подал на развод. Ольга скоро вышла замуж за Семенова. Так мужик ничего, только страшный матерщинник, грубиян. Он сошелся с некой Ларисой, тоже как Ольга, не лучше. Потом была Катька.

Женись он в свое время на Валентине, ходил бы сейчас в дубленке и горя не знал.

Опять эта женщина в темных очках! Эти ее темные очки… Очки тут, конечно, были ни при чем. Встреча с женщиной в темных очках не обещала ничего хорошего, бывает же такое. Вчера он специально, чтобы не встречаться со страшной женщиной, пошел через рынок – и опять эти темные очки… Детектив. Кажется, пойди он другой дорогой, все равно бы попался. Так надо. Только кому? Он был не в восторге. Но кто-то же организовал эту встречу. Программа. Мир как большой компьютер.

До масленичных гуляний – 20 минут. Он пошел в столовую. «Ключ у кассира» – была табличка на туалете. В зале за столом у окна женщины друг другу что-то доказывали, уже пообедали, тарелки были сложены одна в другую. Женщину в красной кофте он где-то видел. Знакомая? Нет, показалось. Борща не было. Он взял рассольник, рыбу без гарнира. Женщины уже ушли. Рассольник был не похож на рассольник, мало было специй. Рыба тоже какая-то… Лучше бы и не заходил, только потратился.

На площади было многолюдно, гремела музыка. На сцене уже плясали. Высился шест с подарками; стояло чучело зимы для сожжения. Все как в масленицу. Пахло шашлыком, были блины, мед, попкорн. Шумно было, как-то бестолково. Мастер с женой тут стояли. Была и Софья, соседка, все спрашивала при каждом удобном случае, не женился ли еще… «Не нашел ту, единственную… » – отшучивался он. Признаться, он и не искал. Домой! Домой! Было не до масленицы, блинов.      Подороге он зашел в магазин за рыбой. В витрине сельдь была хорошая, а вот из холодильника гнилая.

– Сам ты гнилой, – не задержалось за продавцом.

Да и цена… в гастрономе дешевле.

Погода совсем испортилась, задуло.

Танька, племянница Суркова, школьного тренера, бегала, разносила почту. Худая. Некрасивая. За 30 уже, а все не замужем. С такой внешностью трудно найти жениха.

Что-то Софьи Николаевны, учительницы русского языка и литературы, не видно. Приболела, может. Он все хотел спросить про… хвост пистолетом, но не решался. Это было в восьмом классе. Он сидел на предпоследней парте. Был урок литературы. И тут вдруг Софья Николаевна ни с того ни с сего: «Антонов, держи хвост пистолетом!» Он не понял. Ребята потом долго дразнили: «хвост пистолетом».

Что Софья Николаевна хотела сказать этим, что имела в виду? Может, как-то образно: «хвост пистолетом»?..

Фото

В 40 лет был развод, и вот уж 7 лет – одна, так больше и не вышла замуж, хотя была возможность. Бывший муж первое время после развода приходил, хотел опять жить вместе. Она и слышать об этом не хотела. Он нисколько не изменился: все так же пил, гулял. И она была такая же – нелюдимка, тоже не изменилась. Она не оправдывалась, не перекладывала всю вину за развод на супруга, тоже была виновата; что-то недоглядела, упустила, не так сказала… Не сошлись характерами. Она вполне это допускала. Она много думала, представляла: что, если бы не развод. Что из этого получилось бы. Была бы польза или вред? Личная жизнь – это все так серьезно и непросто: как компьютер, сложнее. Межличностные отношения… Союз любящих сердец… Слова, слова… а за ними личная жизнь, и непростая, и обговорить все, решить полюбовно не предоставляется возможным. Конфликты есть и будут. Это – жизнь. Компьютер – и тот ломается. Надо выходить из ситуации, договариваться, уступать, терпеть… Другого пути нет. Супруг первым заговорил о разводе. Может, хотел попугать. Она была за развод. Наверное, можно было все уладить, если сильно захотеть. Сейчас легко было говорить об этом. Тогда жизнь под одной крышей с пьяницей… Если бы он не изменял, она согласна была терпеть, а так не жизнь – пытка. Скандалы за скандалами. Нервы на пределе. Бежать! Бежать! Чтобы ничего не видеть и не слышать. Но как убежать, когда – семья, сын. Если разобраться, бежать-то было некуда. К сестре? У нее у самой муж пьяница. К отцу? Выход был один – развод. Да! Развод!

Главное в семье – это терпение и еще раз терпение. Но тогда никто никому не хотел уступать, стенка на стенку. Какое тут терпение. 7 лет совместной жизни ничему не научили, ничего не дали – прошли впустую. Единственное, что как-то сближало, связывало эти 7 лет, была постель. Она не хотела другого партнера, он тоже был в восторге. Общие интересы… Их не было. Она любила читать, спорт. Он всегда хотел выпить – чтобы в компании. Она терялась в компании. Семейная жизнь не сложилась, не сошлись характерами. Да. Характеры были разными. Она была человек уравновешенный, любила порядок. Он жил эмоциями. Она не уверена была, что удалось бы сохранить семью. И дело тут не в характере. Она была не подготовлена к семейной жизни, вышла замуж уже в годах. Все второпях, наспех. А как любовь? Она томилась, переживала, были и слезы… Все было. После свадьбы она с головой ушла в работу, работала корреспондентом, писала стихи. Муж все обижался на невнимание. Она почти все вечера была занята. Может, это и стало главной причиной развода. Все может, она ничего не исключала. В области межличностных отношений не бывает мелочей. Брак – дело серьезное.

Прошел месяц после развода, она все никак не могла поверить в свое чудесное избавление от пьяницы мужа. Совместная жизнь – это для кого-то, она же хотела быть свободной. И вот она получила эту самую свою свободу. Она много писала. даже бросила курить. Сын уже был взрослый. Как ни хорошо было одной, а замуж все равно надо было. Природа брала свое. Да и нехорошо быть одной, не принято. Она была еще не старуха, мужчины на улице оглядывались. И она написала в брачное агентство, в газету некоему Александру. Через неделю она получила ответ. Александр был не против встретиться. Встреча состоялась. Она повела себя так, словно и не писала, а если писала, то скуки ради. Она была не против интима, что касается совместной жизни, не хотела терять свободу, да и как оно все будет еще: может, Александр тоже будет пить. Она вроде как уже привыкла одна. Александр настроен был серьезно, просто так встречаться, для интима, не хотел. Отношения зашли в тупик. И тогда она опять написала в брачное агентство. Отозвался Олег Викторович, директор школы. Человек серьезный. И она была не хохотушка.

Два серьезных человека – не много ли? Она не стала встречаться. Кроме Олега Викторовича было много других мужчин. Не все было потеряно. И она познакомилась с Григорием из соседнего дома напротив. Григорий выпивал, к тому же нигде не работал. Он приходил каждую неделю и не по одному разу. И однажды пропал. Она месяц ждала, все надеялась, что Григорий объявится. Потом она познакомилась с Олегом. Молодой. 35 лет. Скоро Олег уехал к матери в Пензу, и она опять осталась одна.

Зимой вечерами она не знала куда себя деть, находила такая тоска, хоть плачь… Хорошо сын заходил. Это был праздник. Сын уходил, и она опять оставалась одна. Нехорошо. Кто-нибудь должен быть, с кем словом можно было бы перекинуться, – хотя бы живность какая, собака, кошка. Но она целый день на работе, а собаку надо кормить, выгуливать. Нет, это не подходило. Да и запах был от собаки. Можно было купить попугайчика или аквариум с рыбками. Но за рыбками тоже нужен уход, менять воду… Как-то весной она принесла из леса птенца, нашла. Купила клетку. Теперь она была не одна. Но птица и трех дней не прожила. Свободы, наверное, было мало, а так… зерно, вода – все было. Она завернула птицу в тряпочку и отнесла в лес. Больше она птиц домой не приносила.

Была осень. На детской площадке у дома ребята поймали ящерицу, и она ее выпросила, принесла домой, посадила в банку; потом купила аквариум, насыпала песку, цветной гальки – красиво все оформила. Чтобы ящерице не скучно было, она попросила ребят принести еще одну. Ящерицы за месяц подросли. Они хорошо ели тараканов. И тут на ящерицах появились мелкие красные точки, жучки. Их было много. Ящерицы похудели. Одна умерла. Вторая как-то странно, боком стала бегать, точно парализованная. Уже выпал снег, стало холодно. Придя с работы, она положила полуживую ящерицу в спичечный коробок, вышла на улицу, дошла до сквера, приоткрыла коробку и бросила ее под дерево в надежде, что ящерица на воле выживет. Ящериц она больше не заводила. Хватит смертей. Она все хотела продезинфицировать аквариум, но руки не доходили. Можно было купить крысу. Умное животное. Но она их боялась. На худой конец можно завести сверчка. Опять же эта трескотня. Спала она чутко. Сверчок, крыса… Все это было несерьезно.

Закончив очерк, она встала, вышла из-за стола, подошла к книжному шкафу. На верхней полке среди фарфоровых статуэток животных, она одно время собирала их, стоял портрет мужчины в деревянной рамке под стеклом. Мужчина был в футболке. Мужественное лицо. Лет 30. Фотографию эту она вырезала из газеты. Фотография эта якобы приносила счастье.

– Что смотришь? – обратилась она к фотографии. – Устала я. Час просидела с очерком.

Мужчина на фотографии был похож на Голикова, главного инженера с «Техпрома». Голиков был высокий, солидный мужчина. Какого роста был мужчина на фотографии? Не маленький, наверное, думала она.

– Вот так жизнь и проходит: день за днем, – говорила она с фотографией. – Незаметно. Вчера как сегодня, сегодня – как вчера.

Но вчера она к фотографии не подходила, некогда было. Фотография – она есть, пить не просит. Стоит себе и стоит.

– Пойду чай поставлю.

Она месяц жила с фотографией и не знала имени мужчины. Нехорошо. Федор – красивое имя. Она не теряла надежды встретить свою настоящую половину. Она все ждала: кажется, не сегодня, так завтра кто-то придет… И все в жизни наладится. Может, этот кто-то уже стоял у дверей…

Ты знаешь, так хочется жить!..

Надо было уже идти, автобус не будет ждать, он пошел в туалет, утром еще хотел; не мог же он уехать, не сходив в туалет – сначала туалет, потом автобус. За стенкой тоже приспичило, кто-то сливал воду. Он тоже уже сходил, сливал воду, разматывал туалетную бумагу.

Вчера было морозно – минус 25, сегодня – минус 17. После обеда – минус 10. Он оделся так, как если бы опять было минус 25, – футболку, тельняшку, свитер. Взял пакет с мусором выбросить и вышел из дома. Генка Орлов приехал. «Ты знаешь, так хочется жить!» – неслось из динамиков из машины.

– Так живи! – не выдержал он. – Кто тебе мешает? Зачем орать?!

Пискнула сигнализация. Генка пошел домой, оглядываясь все. Мусорные баки стояли за пятым домом, за дорогой, недалеко. Какие-то две женщины, одна-то совсем девчонка, или, может, показалось , что девчонка, другая – ей в матери годилась, что-то искали в бытовых отходах – рядом с бачками. Бачков было три. Два полных, с верхом. Один пустой или полупустой, он не смотрел, в него он и бросил пакет, и собака за ним – в бачок. В пакете ничего из съестного не было – очистки от картошки, кожура от банана, туалетная бумага, банка из-под маринованных огурцов «Погребок», обрывки газет, гнилое яблоко…

Ленька-придурок! Ондатровая шапка. Дубленка. Приоделся по случаю выходного дня, сразу-то и не узнать. И, как всегда, с матерью. Мужик, 40 лет, а как пацан – ходил на полусогнутых, точно на пружинах. Тучный, совсем не мужской зад. Ленька как-то одно время здоровался. Он проходил мимо, словно не слышал: Ленька был сам по себе, он сам по себе, какая может быть дружба. Ничего общего. Ленька больше не здоровался, только все косился – мол, зазнался, умник сраный. Я знаю… Что Ленька мог знать, когда он сам не знал.

– Кыш! Пошла! Пошла! – выгонял подросток с совсем не детским лицом – мужик и мужик – кошку из-под «тойоты». Благими, конечно, были намерения подростка, чтобы кошку не задавило.

– Кыш!

Голос грубый, как у пропойцы. Подросток старел на глазах. Он хотел показать «старику» язык, он как-то уже показывал, «старик» не реагировал.

– Кыш!

Кошка выбежала из-под «тойоты» и залезла под только что припарковавшиеся «жигули», под теплый мотор. Старик-подросток то ли подустал, то ли торопился куда, то ли еще что, но из-под «жигулей» не стал прогонять кошку. Точно деньги, блестели пробки из-под пива, начищенные обувью. 10, 20, 30 рублей. Бери – не хочу!

На пересечении улиц Ленина и Крупской Генка что-то рассказывал женщине в розовом пуховике, торопился как всегда, не договаривал, проглатывал слова, путался, можно было только догадываться, что он хотел сказать. Женщина не могла дождаться, когда Генка кончит говорить, чтобы уйти. А Генка все говорил и говорил, наверное, рассказывал что-нибудь о покойнике, больше не о чем ему было говорить: как покойник, так, Генка, помоги могилу выкопать, пихты набрать. Генка больше ничего не умел делать.

Прошло уже лет 5-6, как Верки не стало, Генка, наверное, и ее, не наверное, а точно, предал земле, он никак не мог поверить: кажется, вчера еще Верка ходила собирала фантики.

– Мяу, – кошка подошла к двери, подняла хвост.

Он открыл в подъезде дверь, пустил кошку. Кошка даже не оглянулась, никакой благодарности.

Верка была роста чуть выше среднего. Не бомба какая-нибудь под 100 кг – с фигурой. И ничего-то ей не надо было – ни дорогих шуб, ни денег… Были бы только фантики. Фантики она любила, спрашивала у продавцов в магазинах, на вокзале рылась в урнах, искала фантики, коробочки. Когда она ходила с матерью, когда одна. Мать ее была совсем больная. И под Новый год мать слегла, может простыла, загрипповала. Верка уже больше не ходила, не искала фантики, сидели с матерью дома. Соседи забеспокоились. Приехала полиция, сломала дверь… Мать лежала на кровати, Верка – рядом на полу, подобрав колени. Позвони соседи в полицию на день раньше – Верка была бы еще жива.

Никто уже больше не заглядывал в урны на вокзале, не спрашивал, не искал фантики.

– Кх-кх…

– Кх!..

Женщина, поравнявшись:

– Кх!..

«Неужели нельзя, – не понимал он, – пройти, а потом уж кашлять, обязательно надо подойти…

Автобус пришел. Только он сел в автобус, как повалил снег, температура воздуха поднялась уже до минус 7.

Туфли

На кроссовки страшно было смотреть, весь верх порвался. Клеенка. Синтетика. Получка 20-го числа, через неделю. Надо было в чем-то ходить, он достал из шкафа в прихожей серую с желтой полоской коробку – туфли. Хорошие туфли, без шнурков, на резинке. Натуральная кожа. Черные. Он покупал их, они стоили полторы тысячи рублей, сейчас, в связи с инфляцией, падением рубля, – тысячи 3, если не больше. Он покупал их, когда работал еще у газовиков, лет восемь прошло. Потом он уехал в Кизловку, Тамбовская область, к родителям, устроился там на щебеночный завод слесарем. Летом еще ничего, можно работать, был спрос на щебенку, платили неплохо, зимой же завод закрывался. Он, как и многие с завода, перебивался случайными заработками, кому крышу починить, дров напилить. Был леспромхоз, но там своих хватало, на работу не брали… Он, может, год туфли носил, а так все в кроссовках. В кроссовках оно как-то было удобней. Да и куда в туфлях было ходить, а кроссовки – она и рабочая, и выходная обувь, два в одном. Тут племянник в прошлом году собрался жениться, он думал туфли надеть на свадьбу, но свадьбу сыграли зимой. Туфли не пригодились, так и лежали в шкафу, правда раз он достал их, почистил и обратно положил. Потом еще хотел одеть на Первомай, но пошел почему-то в кроссовках, кроссовки тогда были ничего, не рваные. С костюмом была похожая история, что и с туфлями, он забыл, когда и надевал. Хороший костюм. Серый, в крупную клетку. Производство – Германия. 45% шерсть, 55% полиэстер. Костюм не новый, как и туфли, но так еще ничего, смотрелся, на выход надеть не стыдно. Был еще джемпер, шерсть. Подарок брата на день рождения. Рубашка – чистый хлопок. Два галстука. Один – черный с мелкими цветками; другой – темно-синий. Было что надеть, он все ходил в коричневых вельветовых джинсах, футболке, куртке и полуразвалившихся кроссовках. Он уж забыл, когда последний раз надевал костюм – он тогда еще работал у газовиков. И больше не надевал. Как-то сразу он перешел на футболку, словно кто наложил табу на костюм, сказал: поносил – и хватит. В футболке оно как-то было проще и не так затратно. Он представил, как в костюме, начищенной до блеска обуви выходит из дома: начальник – и только. Женщины на улице: «Кто такой?» Рабочий щебеночного завода, перебивающийся случайным заработком, не в состоянии купить кроссовки. Ребенком, мать рассказывала, он строил все из кубиков дома, хотел стать архитектором.

Он открыл шкаф, взял внизу обувной крем, щетку, почистил туфли. «Посмотри, какие мы хорошие, как новые, – говорила, кажется, обувь. – Надень. Ну хоть примерь. Ноге будет удобно». Он пошел в комнату, достал из платяного шкафа костюм, рубашку, переоделся, встал перед зеркалом в прихожей, повел плечами, как бы проверяя – не жмет? Но он нисколько не поправился, постарел только. Он хотел вспомнить, когда последний раз надевал костюм, по какому случаю – кажется, это было давно – он тогда работал у газовиков.

Было чувство, словно он куда-то ходил, ездил, без разницы: ходил, ездил – и вот пришел, приехал, только обувь снял… Он зачем-то сунул ногу в туфлю, действительно ноге было удобно, и опять как будто собрался куда; снял обувь, теперь опять пришел-приехал, хотя из дома не выходил. Он переоделся, надел футболку.

Три дня

                                                                                                Она три дня не выходила из дома , болела. Зимой не болела , а летом простудилась. В году два, три раза она , обязательно, болела. Без этого, вроде как, было нельзя. Таков порядок. И не ею он был заведен.      А началось все с пятницы, после обеда. Зазнобило, появилась температура. Похоже-грипп, а может , простуда. Она легла раньше обычного, в восьмом часу, в надежде , что завтра все пройдет. Но ничего из этого не получилось: все также ломило тело, першило в горле и ничего не хотелось делать, только-лежать. В 11 часу она встала, умылась, привела себя в порядок, зачем-то одела новое голубое платье, подарок снохи и прошла на кухню. Есть не хотелось. Но она все же выпила чай с лимоном с печеньем и опять легла. Встала в три часа. Чуть полегчало. Она одела халат, голубое платье повесила в шкаф, включила телевизор. Шел фильм «Фикс приходит на рассвете». Фикс-большая человекообразная обезьяна, самец. Обезьяна нападала на людей, – не щадила ни стариков, ни детей. Она мстила людям за свой вымерший род. Нападала она утром. И никто ее поймать не мог. Появлялась она всегда неожиданно. Как-то Фикс в поисках своей очередной жертвы забрел на ферму. Руфь , дочь фермера, собирала цветы. И Фикс влюбился, затосковал. Он стал часто бывать на ферме. Фермер его скоро выследил и выкопал напротив двери большую яму, закидал ее ветками, замаскировал. Фикс угодил в яму. Был суд. Фикс был приговорен к пожизненому заключению. Фильм был не плохо поставлен, но-пустой. Она легла на диван, с час пролежала, поужинала, аппетита совсем не было, и опять легла. Болезнь прогрессировала, улучшение не наступало. Она еще пила чай с лимоном и в девять часов легла спать. Она никак не могла согреться, согревшись, уснула. Ночью она два раза просыпалась: все также было не хорошо, першило в горле.                                                Встала она в 10 часов утра, выпила чай, включила телевизор, смотреть не стала, подошла к окну. Она не знала, чем себя занять. Лежать надоело. Убираться, стирать. . – здоровья не было. Все шло своим чередом: люди на улице сновали. . у всех – дела. В этой жизни надо было крутиться, работать. Она свое отработала, была на пенсии. Не надо было рано вставать, идти на работу. Все в прошлом. Работала она сварщиком. Она не любила свою профессию. Если бы можно было начать все с начала, она ни за что бы не пошла работать сварщиком. Во-первых, вредно… и профессия мужская. Она выключила телевизор , принесла из спальни подушку, бросила на диван, легла: болеть, – так болеть. Потянуло на сон, была легкая дремота. Проснулась она во втором часу, включила телевизор. За телевизором она провела около часу, потом пила чай с лимоном и опять лежала. А день все никак не кончался. Вчера день прошел незаметно, она весь день проспала, пролежала. Но сегодня не лежалось. Она все равно лежала. Может, бодрствование-к выздоровлению. Хотелось верить.                                                                  Вечером опять зазнобило, она не могла в кровати согреться. Уснула она сразу, словно провалилась куда. Ночью она просыпалась: ей казалось, что болезнь отступила, вернулось обоняние и в горле больше не першило. Все было хорошо. Хорошо, когда все кончается. Проснулась она в 9 часов, действительно, в горле не першило.       Приведя себя в порядок, она села завтракать, обоняние вернулось, но- не совсем. Это было начало выздоровления. Хорошо, когда есть здоровье, когда ничего не болит. Здоровье-благо, божья благодать. … и эта благодать теперь возвращалась.                                     Она три дня болела , не выходила из дома;ее связь с внешним миром оборвалась. Она оказалась в четырех стенах, в заточении. Тянуло на люди. Как там в городе? Можно было после обеда сходить в город, или-вечером. Нет, вечером как-то не хорошо. После обеда разве… А пока она включила телевизор, села на диван. До обеда было два часа. Эти два часа были лишними.      Она час просидела перед телевизором, час простояла у окна и пошла на кухню. Она впервые за время болезни плотно поела и стала одеваться. Идти в платье или одеть кофту? Она достала из шкафа кофту, не девочка уже в платье ходить, и вышла на улицу.                                                                        Газоны уже были зелеными. В пятницу трава только всходила и за три дня, что она болела, – столько зелени. Дни стояли теплые. Через неделю лето, июнь. Она прошла школу , вышла к магазину«Радиотовары»-никого. Город вымер. За эти три дня, что она болела, все могло быть… Мир он так хрупок. . газовая атака, комета . . или какая другая напасть. Улицы были пустынны. Она ничего не могла понять. Уж не Фикс ли появился? Нет! Откуда обезьяне взяться! ? Тогда в чем дело? На балконах мирно сушилось белье. Жизнь продолжалась. Но почему никого нет? Стечение обстоятельств? А может, все это кажется? Осложнение после гриппа? Может, кто-то решил подшутить? Это была плохая шутка. Я могла сегодня и не выходить из дома. Тогда в чем дело? Пока она решала в чем дело из 45 дома, рядом с аптекой, вышел мужчина. Женщина вышла из магазина. Улица ожила, словно было собрание и вот собрание кончилось…

Теракт

1

«Внимание! Внимание! Говорит штаб гражданской обороны, – хрипело радио. – В 12 часов дня в Сурже был совершен теракт с применением радиоактивных элементов. В городе возникла радиационная опасность!..»

И в поселке Липатово, в 90 км от Суржи, все осветило, был толчок. Тепловозы на станции несмело затянули скорбную песнь. И скоро это был один мощный, лавинообразный, сметающий все на своем пути гудок. И от него не спрятаться, не скрыться: он настигал везде. Запоздало слабым завыванием давала знать о себе швейная фабрика. Никто не хотел молчать. «… В укрытие. Используйте для этого подвалы, ямы и просто жилые помещения. Проследите, чтобы плотно были закрыты окна, двери; заделайте все щели. Выход из убежища и укрытий разрешается только по сигналу. Категорически запрещается на зараженной местности поднимать пыль, прикасаться к окружающим предметам, курить, употреблять пищу и воду. Перед входом в помещение необходимо произвести частичную дезактивацию одежды и обуви. Для этого ее вытряхивают, чистят щеткой, веником или выколачивают палкой. Следите, чтобы пыль не попадала на кожу. Обувь обмывают водой или протирают влажной тряпкой. Помните: от ваших действий зависит ваша жизнь и жизнь многих людей. Граждане, будьте осторожны! Будьте внимательны! Внимание! Внимание! Говорит штаб гражданской обороны. В 12 часов дня в Луже был совершен теракт с применением радиоактивных элементов. В городе возникла радиационная опасность… »

Для Ефимова Андрея Андреевича, в прошлом кандидата технических наук – Андрей Андреевич вот уж десять лет наукой не занимался, работал статистом в «Госстрахе», – теракт не был неожиданностью: было где схорониться, как учило радио. Правда, убежище только на две трети было готово, но все-таки лучше, чем ничего. Строиться Андрей Андреевич начал в прошлом году, проштудировал массу литературы по гражданской обороне и скоро проникся сознанием важности своего стратегического объекта, как он называл убежище. Время было неспокойное – диверсии, теракты.

– Татьяна, давай скорей! – кричал, торопил Андрей Андреевич жену. – Зачем пошла на кухню? Чего там?! Дыши через платок, как я! Брать с собой ничего не надо! Как только уровень радиации спадет, мы вернемся домой. Через три дня будем дома.

Про три дня Андрей Андреевич говорил, чтобы успокоить жену. Убежище было рядом, за баней.

– Татьяна, скорей! – стоял Андрей Андреевич у люка убежища. Ревели станция с фабрикой. На улице – никого. Березовая роща за станцией присмирела. Небо – перистые облака. Дорога… Черная собака с вислыми ушами, дворняга. Собака не бежала, скользила, точно заводная игрушка. Андрей Андреевич ни разу не видел, чтобы так бегала собака. Что-то зловещее было в ее скольжении.      Что-то здесь было не то, собака неспроста. Все в этом мире имеет свою заданность, пылинка не сядет просто так.

– Осторожно. Лестница, – помогал Андрей Андреевич жене спускаться в убежище.

– Как здесь темно! – ужаснулась Татьяна.

– Ты хочешь, чтобы висела люстра в 500 ватт? Садитесь, мадмуазель, в кресло и ничего не бойтесь, – Андрей Андреевич включил свет, закрыл люк.

Это была небольшая комната. Шкаф, кровать, стол, диван. В конце комнаты – две двери: слева «Склад», справа – «Подстанция». Строя убежище, Андрей Андреевич много раз представлял себе как все будет: примерно так оно и было – яркая вспышка, ударная волна…

– А здесь, Андрей, ничего.

Татьяна сидела в кресле, безжизненно опустив руки.

– Я все-таки старался, хотел, чтобы все было хорошо. Конечно, не все получилось

Андрей Андреевич стоял около жены, точно страж.

– А я тебя ругала: зачем копаешь? Я до сих пор не могу прийти в себя… Этот шум, вой. Ты слышишь?

– Здесь тихо.

Андрей Андреевич хотел рассказать жене про заводную черную собаку, но не стал расстраивать, Татьяна и так была не в себе.

– Андрей, у меня после этой вспышки такое ощущение, словно меня ударили по голове… – говорила Татьяна и все что-то искала, шарила глазами. – А что у тебя за колесо в углу?

– Вентиляция, для фильтрации воздуха.

Татьяна ничего не ответила. Тревожным оставался ее взгляд.

Андрей Андреевич учился с Татьяной в одной школе. Она была бойкая. Лицо в веснушках. Андрей Андреевич был на два года старше Татьяны, высокий, с круглыми совиными глазами. После армии Андрей Андреевич окончил подготовительные курсы, сдал экзамены в институт. Татьяна работала в ателье. Похорошела. Невеста. Андрей Андреевич стал с Татьяной встречаться. Год ходил. Женился. Учеба, работа – Андрей Андреевич перевелся на заочное отделение – отнимали много времени. Татьяна обижалась: все одна, уезжала к матери, приезжала, не разговаривала, мирилась. Шли годы – детей не было. Татьяна все никак не могла поверить в свое бесплодие, плакала, читала или смотрела телевизор – и в слезы, опять смотрела телевизор. Обоим уже было за сорок. Татьяна уже не бегала больше к родителям: ушло то время.

– Татьяна, тут в шкафу у нас с тобой теплое белье, – как с маленькой, говорил Андрей Андреевич.       – В нижнем ящике – обувь.

– Я посмотрю! – крикнула Татьяна, встала, открыла шкаф.

– Татьяна, ты что ищешь? – забеспокоился Андрей Андреевич.

– Ты почему мое розовое платье не взял?

– Зачем оно тебе? В гости ходить? К кому?

Татьяна задумалась.

– Иди, Татьяна, на диван. Мы сейчас все обговорим… Не переживай. Все будет хорошо.

Татьяна осторожно закрыла шкаф, села в кресло.

– Надо было все-таки взять розовое платье.

– Зачем оно тебе? Зачем?

– Мне его будет не хватать. Оно хорошо сшито.

– Человеку всю жизнь чего-то не хватает, – говорил себе Андрей Андреевич.             – Все равно, – стояла на своем Татьяна.

– Через три дня мы с тобой будем дома смотреть кино, – очень хотел Андрей Андреевич, чтобы Татьяна поверила. – Ты наденешь свое розовое платье.

– Если не три дня, а месяц      нам здесь жить? Я, Андрей, не выдержу. Слышишь? – все смотрела Татьяна на шкаф.

– Во-первых, не кричи, успокойся. Во-вторых, продуктов у нас с тобой максимум на пять дней…

А что потом? Признаться, Андрей Андреевич не знал, загадывать не хотел. Этот теракт с радиоактивными элементами – как война… Ионизированное излучение, ударная волна… Люди перестают узнавать друг друга, становятся умственно неполноценными. Человек не может отличить левую руку от правой, таращит глаза, манипулирует пальцами, хихикает…

Андрей Андреевич опять думал о заводной собаке. Может, это не собака была? А кто? Показалось? Татьяна сидела в кресле, низко опустив голову. Она больше ни о чем не спрашивала, успокоилась, устала.

Андрей Андреевич тоже перенервничал, устал. Андрей Андреевич представил себя наверху с женой. Все разрушено. Никого кругом, а если кто и остался, так это заводная собака. Но почему заводная собака?

– Андрей, мне холодно.

– Сейчас, Татьяна, я тебе кофту достану, – Андрей Андреевич и себе достал из шкафа свитер. – Может, шубу достать?

Татьяна укрылась шубой до подбородка, как одеялом.       Андрей Андреевич и так был человек немногословный, а тут, с терактом, совсем замолчал. Надо было говорить, отвлекать Татьяну, чтобы не думала о плохом. Но Андрей Андреевич не мог перебороть себя, заставить говорить – характер.

– Татьяна, давай ужинать.

– Давай.

По глазам Андрей Андреевич видел: Татьяна все никак не могла прийти в себя. На ужин были консервы. Сок. Вместо хлеба сухари. За столом никто словом не обмолвился. После ужина Татьяна играла пустым стаканом – опрокидывала, клала, катала по столу. Андрей Андреевич ждал, когда Татьяна заговорит: она всегда первая мирилась. У нее хорошо это получалось, отходчивая, она не держала долго зла. Но ссоры не было. Откуда тогда эта отчужденность?

Андрей Андреевич встал из-за стола, достал из шкафа транзистор, поставил на стол. Была симфония, Бах. Скоро новости.

– Выключи, – шепотом попросила Татьяна, перебралась в кресло, укрылась шубой.

Андрей Андреевич убавил громкость.

– Сейчас новости будут.

– Наверху – сумерки, – заметила Татьяна. – В окнах свет. Обожаю я эти вечерние часы… Томик Бунина.

Татьяна любила перед сном читать, потом быстро засыпала. Рассказы были как снотворное. «… Заделайте все щели. Выход из убежища и укрытий разрешается только по сигналу. Категорически запрещается на зараженной местности поднимать пыль, прикасаться к окружающим предметам, курить, употреблять пищу и воду… » Ничего нового.

Андрей Андреевич рано лег. Татьяна не стала одна сидеть, тоже легла. Все кругом было чужое , незнакомое, Андрей Андреевич никак не мог уснуть. И Татьяна не спала, хоть и лежала тихо.

– Я никак не могу привыкнуть к этой кромешной темноте, – наконец подала Татьяна голос. – Как в яме, заживо погребенная.

Андрей Андреевич не хотел отвечать:

– Конечно, нужна привычка. Пожилой человек облеплен этими самыми привычками, как морское дно ракушками.

Больше Татьяна не заговаривала.

2

Проснулся Андрей Андреевич с чувством вины, но ничего противоправного он не совершал. Откуда эта вина? Андрей Андреевич давно проснулся – лежал. В убежище никогда не будет солнца – жди не жди. Надо было вставать, а он все лежал. Чем больше лежал, тем навязчивее становилась мысль о подъеме. Андрей Андреевич нащупал рукой под кроватью транзистор, включил. Число жертв теракта достигло 5000. Больницы переполнены, не хватает донорской крови.

Андрей Андреевич выключил транзистор, чтобы жена не слышала.

– Андрей, включи свет.

Просьба жены послужила для Андрей Андреевича сигналом, что пора вставать

Свет вдохнул в скудную обстановку убежища жизнь, вернул предметность.

– Андрей, какой сейчас уровень радиации? Я всю ночь думала о ней, не видно, а столько бед.

– Не думать надо, а спать. При увеличении времени в семь раз уровень радиации снижается примерно в десять раз. Если уровень радиации после взрыва был 100 рентген в час, то через десять часов он снизится до 10 рентген в час. Доза 100–200 рентген вызывает у человека лучевую болезнь первой степени, 200–300 рентген – второй степени, 300–500 – третьей. Однократная доза облучения в течение суток до 50 рентген или многократного облучения до 100 рентген за 10–30 дней не вызывает внешних признаков заболеваний.

Андрей Андреевич, кажется, начинал привыкать, что Татьяна первая заговаривала. Еще одна привычка – и нехорошая.

– А сколько сейчас рентген? – лежала, не вставала Татьяна.

– Не знаю. Нет дозиметра. Я думаю, через трое суток можно выходить наверх, конечно, соблюдая все меры предосторожности.

– Я больше двух суток не выдержу, – Татьяна закрылась с головой одеялом и заплакала.

– А как космонавты по полгода работают на орбите?

Сравнение было явно неудачным: положение космонавтов было в 100 раз лучше, с ними была постоянная связь, контроль. Андрей Андреевич с Татьяной были забыты, в одиночку боролись за свое существование, выживали.      Татьяна все плакала, жаловалась на плохое самочувствие. В обед она выпила два литра соку и все не могла напиться, после обеда легла и проспала 4 часа. Андрей Андреевич все это время сидел у кровати жены. Бледное, худое лицо Татьяны в полумраке светилось. Волосы растрепались – как неряха. Андрей Андреевич любил жену, любил – молча, по-своему, как умел… Делал дорогие подарки, баловал, на ласку же был скуп. За четыре часа, проведенные у кровати жены, Андрей Андреевич много передумал: жизнь прошла как один день, а все было – и детство, и юность, любовь… Все в прошлом. Кончилось. Было еще настоящее. А потом? Кончина –естественный биологический процесс. Или несчастный случай. Глупо все, как в кино… И вот кино кончилось.

Татьяна стонала во сне. Губы ее дергались, нижняя губа уходила куда-то все влево. Бледное, изможденное лицо… Такой Андрей Андреевич еще не видел жену. Татьяна проснулась сразу, открыла глаза, словно и не спала, притворялась. Андрей Андреевич, застигнутый врасплох, отвернулся.

– Андрей, как мне надоела эта яма. Я не могу больше здесь.

Татьяна улыбнулась. Вымученной, некрасивой была ее улыбка. Андрей Андреевич сидел за столом, вытянув перед собой руки, уставившись в одну точку, и думал, думал, должен же быть выход из положения, мысли путались. И Андрей Андреевич начинал все сначала.

– Андрей, я не могу согреться, – жаловалась Татьяна, хотя одета была тепло – кофта, шуба. – Я, наверное, облучилась.

– Не говори глупости. При облучении у человека открывается рвота, понос, головная боль.

– Тогда, значит, я простудилась. Ты на меня не обижайся, пожалуйста.

Вид у Татьяны был ужасен: на лице ни кровинки, глаза ввалились, губы потрескались. Татьяна была совсем плохая, надо было выходить наверх. Был один противогаз, два прорезиненных защитных костюма.

Татьяна еще шутила, собиралась все надеть костюм на Новый год, на маскарад. Андрей Андреевич помог жене одеться, сама она была не в состоянии, совсем ослабела. Одетая, в противогазе, Татьяна упала в кресло.

– Вставай! Вставай! – показывал Андрей Андреевич, что надо идти.

Татьяна с трудом поднялась. Андрей Андреевич повязал марлевую повязку, закрыл органы дыхания и полез открывать люк – открыл. Яркий свет ударил в глаза. Минут пять глаза привыкали к свету: их все заливало и заливало горячей слезой. Улица, где была черная собака. Было много мусора, это и мебель, книги, детские игрушки… Если бы не этот мусор, можно подумать, ничего и не было. Пахло лекарством. Все кругом было чужое – и дома… Андрей Андреевич с трудом вытащил жену наверх, посадил на скамейку у веранды. Позавчера Андрей Андреевич с Татьяной сидели на этой самой скамейке – ничего не было… Сегодня – все иначе… Татьяна задыхалась, все хотела снять противогаз. Андрей Андреевич не давал:

– Не надо! Не надо! Радиация. Пошли.

Андрей Андреевич с женой вышли на улицу Пешкова – никого. У 35-го дома, рядом с аптекой, хлопнула дверь, но никто не вышел. Татьяна больше не могла идти. Улицы без людей, машин удивительно были похожи одна на другую. Кажется, кто-то пел. Заунывной была мелодия. В парке металлургов также было безлюдно. Андрей Андреевич подвел еле державшуюся на ногах супругу к скамейке, помог лечь, сел рядом. Здесь, у фонтана, Андрей Андреевич посадил свое первое дерево, это было в четвертом классе, сажали всем классом. Как приятны, желанны были сейчас эти воспоминания. Андрей Андреевич что было силы надавил пальцами на виски, головная боль как будто прошла, скоро опять застучало в висках, словно кто бил молоточком. Давление. Заломило поясницу – к непогоде. Хорошо ли, плохо ли – жизнь прошла, и надо это признать. В тени большого тополя хорошо отдыхалось. По сравнению с убежищем наверху был сущий рай. Татьяна тихо лежала. Надо было вставать и идти. Появилась машина, желтый фургон. Скорость была невысокой, как на похоронах. Андрей Андреевич вскочил, замахал руками. Машина быстрее не пошла. Она остановилась у школы №3. Андрей Андреевич прочитал: «Убежище» – было написано черной краской справа от центрального входа. Татьяна совсем не могла идти. Андрей Андреевич пошел в школу за машиной, но на полпути вернулся, взял Татьяну на руки, прошел метров 15, в глазах потемнело… Осторожно опустился с женой на землю.

Начальник убежища, Хлебников Валерий Павлович, был человек немолодой, с веселыми, блестящими глазами. Андрей Андреевич сидел напротив за столом, робел: он всегда робел перед начальством. Андрей Андреевич не хотел ничего рассказывать, но, как говорится, прорвало, все рассказал: и как строил убежище, и как жена испугалась, заболела… Выговорился. Он еще хотел рассказать про заводную собаку, но не стал. Да и была ли собака? Может, показалось.

– Вот так насидятся дома, натерпятся страха, потом приходят к нам, – говорил Хлебников. – Все квартиры проверить мы не в состоянии, самим понимаете. Таких убежищ, как наше, в поселке три. Всем места хватит. Все прибывающие к нам проходят санообработку. У нас еще ничего, а вот в городе – высокая концентрация. Со всеми вопросами, Андрей Андреевич, личного и организационного характера прошу ко мне. Я думаю, самое большое мы здесь дня два-три пробудем.

– С женой я могу видеться? – Андрей Андреевич хотел спросить, как прошел в кабинет, потом забыл, вспомнил.

– Конечно. Идите отдыхайте. Устраивайтесь. Казаков Илья Петрович, завхоз, покажет вам комнату. Вам надо будет встать на продовольствие.

– Хорошо, – Андрей Андреевич заглянул в веселые глаза Хлебникова, запомнил и вышел.

3

Комната была небольшая, подсобное помещение, но никак не класс. 4 кровати. По словам Казакова, в других комнатах, классах, кровати в два яруса. Андрей Андреевич спал у двери. Хорошие места были заняты. У окна была кровать Волосова Михаила Дмитриевича. В годах мужчина. Маленькие хитрые глазки… Андрей Андреевич не доверял Дмитриевичу, сторонился. Борисов, 35 лет. «Молодой человек», – звали его все в комнате. От воинской службы он был освобожден из-за плохого зрения. Высокий, худой, он узником концлагеря ходил на завтрак, обед, ужин. Он почти не вступал в разговоры, все больше лежал на кровати вверх лицом и слушал, никому не мешал. Галкин Виктор Петрович, пенсионер, кузнец. Общительный, открытый человек.

– В поселке у нас пять человек облучились. Попали в радиоактивное облако, – рассказывал богатырь Галкин, косая сажень в плечах, сидя на кровати, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. – Говорят, за питание с нас будут удерживать.

– Тогда , Петрович , у тебя пенсии не хватит.

– Не бойтесь, Михаил Дмитриевич, у меня пенсия большая. Я до сих пор бы работал в кузнице, если бы не болела правая рука. Сломал я ее два года назад. Упал. Она до сих пор у меня болит. Андрей Андреевич, позавчера к нам приезжали из области врачи. – Все так же сидел Галкин на кровати, раскачиваясь, – брали кровь. Человек тридцать сдали.

– А сколько всего в убежище человек?

– Человек триста, – ответил за Галкина Волосов.

Андрей Андреевич, как все к комнате, сидел на кровати, хотя рядом стояла табуретка. Шестой десяток пошел, а Андрей Андреевич так и не научился общению, держался все в стороне, дичился: из-за этой самой своей нелюдимости и с карьерой не получилось.

В семь часов был ужин. Жареная рыба с капустой, а так – все консервы.

– Жареная рыба… К перемене, – заметил кто-то в столовой. – Значит, скоро по домам.

– Жди. Еще один теракт – и будет у нас дом там, наверху, – рассмеялся небритый, с большим носом, сидевший у окна мужчина.

«Длинный стол, скамейки… Как солдатская столовая, – думал Андрей Андреевич. – Казарма».

После ужина Волосов надушился, надел чистую рубашку, пошел к жене на первый этаж. Галкин лежал на кровати. Молодой человек не приходил с ужина.

– У меня жена три дня не дожила до теракта, – заложив руки за голову, разглядывая потолок, заговорил Галкин. – Ей было 48.

– Татьяна у меня, жена, стояла у окна, когда была эта вспышка. Напугалась. В больнице сейчас, – платил Андрей Андреевич откровенностью за откровенность.

Плата была сиюминутной, Андрей Андреевич любил полежать, подумать – как удачно прошел день, что сделано, что надо сделать. У человека в годах каждый день на счету. Каждый день приближает последний день. Андрей Андреевич примерно представлял, как все будет: грипп или еще что. Организм изношен, иммунитет плохой… Ждать хорошего нечего.

Андрей Андреевич никак не мог привыкнуть к длинным школьным коридорам, классам… Школа, классы – все это было, прошло. В школе Андрей Андреевич учился, не старался – тройки, четверки.

В коридоре говорило радио. Вечерние новости. За последние сутки под завалами было найдено еще пять человек. Все они находились в крайне тяжелом состоянии, с переломами. В фонд Красного Креста поступило 25 900 литров крови. Кровь сдать можно в каждом населенном пункте. Уже дезактивирована большая часть зараженной площади. Известно имя смертника-террориста, но имя его пока не разглашается в интересах следствия. Были у смертника и пособники. После новостей стало совсем тихо. Галкин приподнял голову с подушки, пробежался глазами по кроватям. «Ну, давай, начинай, говори… » – хотел Андрей Андреевич побыть один, но не получалось.

– Я где-то слышал, что взрыв на атомной электростанции равносилен взрыву атомной бомбы, – лег Галкин на спину, заложил руки за голову. – Меня раньше нисколько не интересовало, что делается за рубежом, даже у нас, в стране. Мне было все равно, кто с кем воюет. Сейчас нет. Меня все интересует в этом мире, словно я за все в ответе.

– Потому что твоя жизнь зависит от новостей, – просто объяснил Волосов.

– Может быть, – ответил Галкин.

– Не может быть, а точно. В мире столько накоплено ядерного оружия, что хватит все человечество уничтожить три раза.

– Не три, а пятнадцать, – поправил Волосова Галкин.

Волосов отвернулся. Он был не в настроении, со свидания пришел рано. Молодой человек ворочался, не спал.

– Андрей Андреевич, вы не спите? – спросил Галкин. – Как вы думаете, останется что-нибудь после атомной войны?

Андрей Андреевич много думал над этим, хотя что тут думать: ничего не останется. Может, микроорганизмы какие будут. Андрей Андреевич проснулся рано, больше не мог уснуть, думал о Татьяне, террористе-смертнике… Это надо было решиться на такое. Думал о смерти, хотел, чтобы не мучиться , – разом.

– Вы что, Андрей Андреевич, вчера кричали: война! война! – подал голос Галкин. – Конец.

Андрей Андреевич покраснел. Он не хотел думал о смерти, но как не думать. Это был, наверно тот самый случай , когда бытие определяет сознание.

4

Слухи, что после завтрака домой, подтвердились. Полпервого Андрей Андреевич вышел из школы. Он еще не решил, куда идти: домой или к жене в больницу. Пошел домой, в больницу – потом. Татьяну парализовало, отнялась правая рука, и говорила она с трудом. Дома Андрей Андреевич в первую очередь включил телевизор, сел в кресло. Он хотел одного – покоя, и получил… Кто-то ругался на улице. Андрей Андреевич не смотрел на часы, сколько просидел за телевизором, – час, два… Астал и зачем-то пошел в убежище.

… Татьяна тогда замешкалась, надо было ей на кухню. Свежи были воспоминания… Потом Татьяна никак не могла согреться. Он достал шубу. В убежище действительно было холодно. А где мое розовое платье, спрашивала Татьяна. Платье было с короткими рукавами, не теплое. Татьяна была напугана. Она стояла у окна, когда была вспышка. Татьяна почти ничего не ела. Все думала о плохом, приближала это плохое. Через три дня будем дома, говорил Андрей Андреевич. Он всего на сутки ошибся – через четыре дня… Потом была бессонная ночь. Татьяна совсем занемогла…

Андрей Андреевич вылез из убежища… Он вытаскивал тогда Татьяну, она совсем обессилела.

Черная собака выбежала из дома напротив, и все началось сначала… Татьяна спрашивала розовое платье и все никак не могла согреться. Розовое платье было без рукавов…

Андрей Андреевич зачем-то опять полез в убежище.

Так, одна история

Она хорошо помнила, как залезла в овощную яму, стала перебирать картошку, рядом лежал фонарь. Она не хотела идти на дачу, болела, была с похмелья, но Андрей, муж: «Иди! Устал я один с дачей возиться! Продам, вот тогда узнаешь!» И она пошла. Андрей был человек неплохой, заботливый, но психованный, лучше его было не злить. Раз она запила, неделю не просыхала, пьяная уснула, а собутыльники все продукты из холодильника вынесли. Андрей пришел с работы – есть нечего. Как сумасшедший, он тогда набросился с кулаками. Она думала: все, конец… На следующий день она встать не могла, все тело болело, было в синяках. Вечером после работы Андрей просил прощения. Чего извиняться? Сама виновата. Она простила Андрея. К тому же Андрей был не чужой. Конечно, обидно было.

С Андреем она сошлась, когда уже была в годах, 40 лет. Это было второе замужество. С Григорием, первым мужем, она прожила восемь лет. Тихий был, словно не мужик. Она выпивала, был любовник. Григорий все знал, ничего не говорил. Потом ушел. Развод. От Григория была дочь Светка. У Андрея тоже был ребенок, сын. Он платил алименты.

Она год как была на пенсии, нигде не работала. Пенсия небольшая. Она, может быть, и пошла бы работать, она работала продавцом, но места не было. А работать на улице на фруктах у армян она не хотела. Да и Андрей был против работы у армян.

Она перебрала уже ведро картошки, гнили было немного, и стало вдруг плохо, закружилась голова. Лучше не становилось. Голова стала невесомой. И все поплыло – картошка, фонарь… Она ничего не понимала. Она хотела бы понять, но как, если все куда-то уплывало? И это конец. Все кончено. Так быстро и просто. Она хотела бы еще пожить, не готова была на небеса. Это нечестно.

– Андрей, я умираю, – слабым голосом произнесла она и повалилась на картошку.

Больше она ничего не помнила. Потом Андрей рассказывал: он почувствовал что-то неладное, сердце подсказало, полез в яму посмотреть, как идут дела, и вытащил ее, полумертвую, на свежий воздух, сделал массаж сердца и побежал за машиной. Сосед по даче еще рассказывал, как Андрей бегал, кричал, искал машину. Неделю она пролежала в больнице, два дня была в реанимации. Врачи дежурили по ночам. Выкарабкалась. И вот третий день дома. На обед она сварила борщ, картошки нажарила с рыбой. В больнице все каша, каша… Надоело. Она сидела на кухне за столом, устало положив руки на колени, бледная, под глазами синяки. Болезнь не красила. Она была в сиреневой кофте – подарок свекрови, брюках. Невысокого роста. Волосы коротко острижены. Уже была седина. Правый глаз временами дергался на нервной почве. Под нижней губой был шрам. Это она пьяная упала с табуретки. Молодая была – красивая, все говорили. Состарилась. Да и выпить любила.

Скоро должен прийти Андрей с работы. Он работал наладчиком на трикотажной фабрике. Фабрика должна была городу два миллиона рублей. Тяжелым было экономическое положение на фабрике… Не было заказов. Месяц рабочим не выплачивалась зарплата. На горно-обогатительном комбинате также задерживалась зарплата. По всей стране такое было. Закрывались предприятия. Фабрика еще работала, держалась на плаву. На фабрике для рабочих был открыт буфет, и по записи, в счет зарплаты, можно было купить консервы, сахар… Андрей всегда что-нибудь с работы приносил из продуктов, редко приходил с пустыми руками. Андрей мужик был хозяйственный, по дому делал много. С ним можно было жить. Андрей пришел с работы ровно полшестого. Он молча прошел на кухню, молча достал из сумки банку консервированных помидоров. Андрей был не в настроении. Значит, на работе что-то не ладилось.

Андрей был чуть выше среднего роста, крепкого сложения. Большой нос. Сердитый, насупленный взгляд из-под нависших черных бровей. Волос на голове было мало, да и те редкие. Андрей прошел в ванную, умылся, переоделся в чистое.

– Денег не дают, – уже за столом наконец заговорил он. – Обещали на той неделе еще – и ничего. Начальник тоже молчит. Никому ничего не надо.

– Жизнь, Андрей, такая, – собирала она на стол.

– … Жизнь – она такая! Не надо было перестройку делать. Жили раньше, и деньги были. Съездить можно было куда-нибудь , отдохнуть.

Она не согласна была, что раньше лучше было. Были талоны на водку, на продукты. Спорить с Андреем было бесполезно: не переспорить.

– Пенсионеров надо отправлять на пенсию! Место только на работе занимают! Их деньги поделить!

– Ты сам скоро на пенсию, – заметила она. – Будем вместе бражку попивать

– С твоим здоровьем только и пить, – густо намазал Андрей хлеб горчицей

– Я так говорю, – рассмеялась она. – Что я – дура, что ли, пить. Врач сказал, что вернул меня с того света, что пить мне совсем нельзя, если я жить хочу. Я еще жить хочу. Хотя жизнь она – не очень, но все равно жить хочется.

– Выпить можно, но надо знать меру. Вот как я пью.

И опять она ничего не стала Андрею доказывать: он в выходные без бутылки не мог, и так выпивал. Она перед этими своими трагическими событиями в погребе спрятала деньги на опохмелку, Денис, сосед, принес долг. Андрей нашел, пропил. Она даже расплакалась – так обидно было.       Андрей обещал вернуть деньги. Только она не верила. «Интересно, – думала она, – выпила бы я сейчас или нет, окажись бутылка на столе? Может, и выпила, может и нет. Жить-то хочется».

***

Было два часа дня. Она испекла хлеб, прибралась на кухне и сидела пила чай. В больнице она все думала, как бросить пить, начать новую жизнь. Главное – не напиваться до срамного, а там совсем бросить пить. Нет, выпить, конечно, можно, но чтобы ясность была в голове. А так пить, чтобы ничего не помнить, конечно, плохо. Андрей второй день уже не брал обед с собой на работу, голодал, устраивал себе разгрузочные дни; где-то в газете он вычитал, что это полезно. Но как так можно голодным работать? Она не представляла. Она бы так не смогла. Все равно есть хочется, желудок просит. Зачем так мучить себя? Можно было взять бутерброд с маслом. Она никому еще, кроме Андрея, не говорила о своей новой трезвой жизни. Даже дочери ничего не сказала, а надо бы сходить, тем более недалеко, через улицу. И она стала одеваться. Утром шел снег с дождем. Она одела сапоги, синюю куртку на поролоне, берет и вышла на улицу. Было пасмурно, как осенью. Светка вот уж как два года нигде не работала. По профессии она была штукатур-маляр. Строительное управление, где она работала, обанкротилось. Светка оказалась на улице. Муж ее, Игорь, шоферил. Было двое детей – Вадим и Леночка. Вадиму было шесть лет, Леночка ходила в четвертый класс.

Она два раза отдыхала, пока поднималась на пятый этаж, высоко Светка забралась, здоровья совсем не было. Дверь открыл Вадим. Он был в шортах, футболке.

– Мама дома?

– Дома. Мама, бабушка пришла! – закричал Вадим на всю квартиру

Светка полоскалась в ванной, стиралась. Она вышла из ванной потная, в сарафане в горошек. Светка лицом была в отца… Такой же узкий нос, серые глаза.

– Мама, проходи в комнату. Сейчас я освобожусь. Быстро.

Был включен телевизор. Она села на диван.

– Ну, Вадим, рассказывай, как у тебя дела?

– Дела идут! – бойко ответил Вадим.

И голос был как у отца.

– А где Леночка, в школе?

– Да.

– Скоро тоже пойдешь в школу?

– На следующий год.

В комнату прошла Светка.

– Последний порошок истратила, – объявила она. – Ни порошка больше нет, ни денег.       Мыло еще есть хозяйственное.

– Садись, чего стоишь. Тяжелая жизнь пошла. Россия совсем обеднела с этими рыночными реформами. У меня Андрей все правительство ругает. Коммунист. На выборах президента за Зюганова голосовал. Он на меня даже обиделся, когда я сказала, что за Ельцина голосовала. Вчера с работы консервы принес. По полгода на предприятиях не выплачивается зарплата. Как люди живут, я не знаю.

– Так и живут, бедствуют. Игорь у меня тоже все ругается, недоволен Ельциным. Знаешь, мама, а все-таки лучше стало. Помнишь, за водкой была драка, отпускали по одной бутылке. А сейчас пожалуйста, хоть ящик бери. Были бы деньги.

– Да, были бы деньги. Я теперь, Светка, не пью. Напилась. Врачи запретили мне пить.

– Конечно, мама, надо поостеречься. Жизнь одна. Надо сразу бросать пить

– Я от кого-то слышала, что сразу бросать пить вредно.

– Нет. Надо сразу бросать.

– Буду ходить на лыжах, бегать, вести правильную жизнь. Я в больнице это решила. Страшно мне тогда стало. Попила я за свою жизнь. Хватит. А то вон напилась – из холодильника у меня все вытащили. Вот у людей совесть. Ведь вместе пили. Как так можно?

– По пьянке, мама, все можно. Пьяному море по колено.

Нет, она не смогла бы взять чужое, хоть и пьяная была бы, зря Светка так говорила.

– Мама, я сейчас чайник поставлю.

Она не верила, что можно так сразу бросить пить, как Светка говорила. Люди годами лечатся и вылечиться не могут, а тут – сразу. Сказать можно все. Она прошла на кухню. Светка достала из навесного шкафчика печенье, конфеты, налила чай.

– Светка, я вот думаю, хорошо бы мне устроиться на работу, меньше будет тянуть пить. Куда устроиться? Молодых не берут, а меня, старуху, возьмут…

– Да, конечно, с работой трудно.

Она жалела, что рассказала дочери про свою новую жизнь: Светка ничего не сказала: ни да, ни нет, одобрила, не одобрила. «А может, Светка не хотела этой новой жизни, – думала она. – Раньше вместе пили».

– Мама, тебе еще налить чаю?

– Спасибо. Пойду я, наверное. Дома полежу, отдохну до прихода Андрея

– Мама , в выходные Игорь собирается на рыбалку. Если поедет, я вам рыбы принесу.

– Свежая ушица – хорошо. Я люблю. Это Андрею все подавай мясо. До свидания.

Она пошла еще в третий гастроном, где работала, посмотреть. Дружный был коллектив. Собирались вместе после работы, выпивали, а то прямо на работе отмечали день рождения – и ничего, работали. Сейчас все в магазине по-другому. Ассортимент стал лучше, товара больше. Продавцы все новые, молодежь. За какие-то три года все изменилось. Стало лучше, хуже – она еще до конца не поняла. Скоро должен прийти Андрей. Может, деньги дадут. Обещали еще на прошлой неделе дать. Так вроде все было дома – картошка, капуста, крупа… Но все равно без денег было плохо. Мало ли что купить надо – и денег нет.

***

Она проводила Андрея на работу, взяла подушку, легла на диван. День только начинался, а она уже устала. До больницы она чувствовала себя лучше, хоть и пила. Наверное, это старость. На кухне капала вода. Капли были большие, тяжелые. Надо бы Андрею сказать, чтобы починил. Кажется, совсем недавно, а прошел уже месяц, как Борисова Анна Петровна, заведующая пятой столовой, отмучилась. Молодая была еще. Было много народу; она тоже ходила на кладбище. Какая-то пичужка залетела на балкон, засвистела. Она хотела, чтобы кто-нибудь пришел, но никто не звонил. Хлопнула дверь в первом подъезде, в доме напротив. Хлопок был сильным, точно выстрел. Одна была такая громкая дверь во всем доме. Она встала, занялась стиркой. Все стирать не стала, выстирала самое необходимое. Потом она пошла в магазин, купила стирального порошка. Потом она смотрела телевизор. Хлеб печь не надо было, она вчера испекла. Она стала думать о новой жизни, вообще – о жизни. Она сидела на кухне в заношенном сарафане, как стиралась, даже не переоделась. Хорошо было новым русским. Всегда были деньги. Они везде ездили, были за границей. Она тоже хотела бы куда-нибудь уехать – и чтобы были деньги. Она купила бы квартиру и жила в свое удовольствие. Это была бы другая, новая жизнь. Это все фантазия. Она не девчонка, чтобы заниматься всякой ерундой, фантазировать; чтобы как-то скоротать время до прихода Андрея, она оделась, вышла на улицу, пошла по магазинам. Она ходила смотрела, что где продают , какая цена. Цены на один и тот же товар были разными. Кто по какой цене хотел, по такой и продавал. Она почти все магазины обошла, устала. Пришла она домой, сразу – на диван. Длинный был день. Это, наверное, потому, что без дела. Завтра надо опять печь хлеб. Были бы деньги – можно было бы купить. Скорей бы Андрей пришел.

Она прошла на кухню. Завтра, послезавтра одно и то же – уборка, печь хлеб, стирка. Как в заточении. Она готова была расплакаться. В этой жизни она была ничто, песчинка, без пяти минут старуха. Пожаловаться Андрею, уговорить куда-нибудь съездить – к тетке, к матери, все равно. Это был выход из положения. Она подошла к окну. Андрей, наверное, уже был в городе – рабочий день десять минут как закончился, – проходил школу. Он быстр был на ногу. У него была красная сумка через плечо, далеко видно. И вот наконец Андрей показался. Она стала собирать на стол, достала из холодильника винегрет, суп вермишелевый с мясом, блинчики с творогом. Андрей любил блинчики: он после них как-то сразу добрел. Андрей звонил два раза. Это был условный сигнал. Она не стала ждать звонка, пошла открыла дверь.

У Андрея что-то тяжелое было в сумке. Это была известь, он собирался белить на кухне в выходные, а еще был сыр и водка.

– А водку у вас тоже дают в буфете? – спросила она.

– За хорошую работу.

– Ты всегда хорошо работай. Плохо не работай, – на шутку отвечала она шуткой.

– Это мужик мне за шабашку принес.

Андрей пошел в ванную переодеваться. Она взяла со стола бутылку. Водка была челябинская. Такую она еще не пила. Мягкая или нет? Как пьется? Андрей прошел на кухню, сел за стол. Она тоже села.

– Ну что, наливать тебе, не наливать? – спросил, распечатав бутылку

– Давай наливай ! – обиделась она даже. – Умру – так большой беды не будет. Не будешь мучиться со мной. – Она, кажется, давно это решила. – Все там будем. Бояться нечего.

Она выпила – и ничего. И она пила, не отставала от Андрея.

Съездил

Звонил сотовый телефон за подушкой. Это была племянница.

– Дядя Андрей, уже четыре часа. Пора вставать. Вы просили позвонить.

– Да-да, – он помнил.

В пять часов утра шла электричка на Челябинск. Надо было вставать. Нужно ехать. Вероника, сестра, будет ждать. Вчера племянница ей звонила. Племянница с мужем тоже ехала. Это была ее затея с поездкой.

Вероника доживала свой век. 75 лет! Это не шутка. Раньше сестра сама все приезжала, любила она, как признавалась, «прокатиться». Последние пять лет она никуда не ездила, сидела дома. Болела. Отъездилась. Всему свое время, даже час. Он тоже уже был в годах, на пенсии. «Надо, конечно, съездить. Давно не был. Сестра все-таки, не чужая. Ехать или не ехать?» – не мог он решить. Вставать рано. Так можно бы съездить. Не поехать – неудобно. Обещал. Так ехать, не ехать? Была бы жива жена, она бы растолкала, не дала бы лежать. Один – совсем обленился. Он себя не узнавал, такого с ним еще не было: если надо было – значит, надо, и он вставал, а тут… Он вчера вечером все приготовил, что надеть в дорогу, сделал бутерброд с колбасой себе и племяннице… и не хотел ехать. Смешно.

Утром прохладно. «Это шесть часов в дороге, – ужасался он. – Ни поесть, ни попить. Все второпях, на скорую руку. Ничего хорошего. К тому же нездоровилось. Ломило левый висок, даже как бы подташнивало. Как больному ехать? Позвонить племяннице… Но она не поверит – не болел, а тут заболел. А ведь уже не молодой». Он так и не решил, ехать или не ехать: «Отвык уже рано вставать. Год как на пенсии. К хорошему быстро привыкаешь. Когда работал, полшестого вставал, не ленился. Еще минут 15-20 – и будет поздно, электричка уйдет». Он, кажется, этого и хотел. Он задремал, а когда проснулся, был уже седьмой час. Электричка ушла. Племянница не звонила. Странно, а может, это и к лучшему, что он проспал: ехал бы сейчас в холодном вагоне, мучился, крутился, и так садился, и этак – все неудобно, не было бы сна. «Конечно, если бы, к примеру, плацкарт или купе, где можно лечь – тогда можно было бы уснуть, – думал он. – И голова бы не болела. Это шесть часов в дороге мучиться». Выходит, он правильно сделал, что не поехал. Надо было вставать, завтракать. На завтрак была рисовая каша, вчера была гречневая. Он менял крупы, разнообразил меню, чтобы не надоело. На завтрак всегда была каша. Сотовый зазвонил.

– Дядя Андрей, проспали, что ли?

Он что-то невнятно пробормотал в ответ: вроде как да, проспал, здоровья нет.

– Надо было вам еще раз позвонить.

– Может быть.

– Обманщик вы! А мы вот поехали.

«Надо было, конечно, съездить», – жалел он, что не встал. Обленился. Нет, лень здесь была ни при чем. Тогда что при чем? Вероника жила с дочерью. Она дважды была замужем – и все неудачно. С первым мужем Вероника прожила 7 лет. Хороший был мужик, на все руки мастер, но бабник. Со вторым мужем история повторилась. И дочери также не везло в личной жизни. Она жила с одним. Зарегистрированы не были. Вероника переживала.

Еще два часа с небольшим до Челябинска. Если вагон теплый, то душно. Утром холодно, днем – жарко. «Давай! Давай!» – мысленно он подгонял бы сейчас машиниста локомотива, если бы поехал. У машиниста график. Не оттого ли он не поехал, что дома захотел – поел, прилег, сходил на дачу, прошелся…

После завтрака он постирал, пошел по магазинам.

В ноябре будет уже пять лет, как жена умерла – почки отказали. Первое время он не мог один, все искал женщину, но – не получалось. Потом вроде как привык один

«Еще час – и Челябинск, – думал он. – Не узнать, наверное, город. Везде, наверное, реклама, магазины». Последний раз он ездил в Челябинск с женой; ходили тогда в зоопарк, универмаги – все это по дороге с вокзала. Первомайская площадь, кафе «Уют», за ним пятиэтажный блочный дом: здесь и жила Вероника, второй этаж, 15-я квартира. И так каждый раз, когда он приезжал, – зоопарк, универмаг… Звери как люди, только не говорили. так бы и ходил он от клетки к клетке и не устал. Интересно было. Он подолгу стоял у птиц      и тоже хотел бы летать. Как это здорово летать! Весной он приносил из леса птенцов, сажал их в клетку, заботился о них. Больше трех дней они не жили, погибали. Птице надо летать, как человеку ходить.

В первом часу он был дома, купил рыбу, хлеба и подсолнечного масла. Время уже было обедать. После обеда он пошел в гараж менять масло в двигателе: была машина, «жигули» четвертой модели. Последний раз он ездил – сестра все жаловалась на ноги. Они не ходили у нее. Правым глазом Вероника почти не видела. Глаза слезились. За 6 лет, что он не был, Вероника, наверное, совсем старой стала. Грустно все это. Время берет свое. В последний раз, что он ездил, купил закуски на полторы тысячи рублей… Вино марочное. В общем, потратился. На эти деньги можно было бы купить хорошую зимнюю шапку. Он еще хотел дать Веронике денег, но не получилось: сильно потратился. Он совсем не хотел пить, но как не выпить за встречу. Одна, вторая, третья стопка… «Все, хватит! – сказал он себе. – Лучше не будет, только – хуже. Еще домой ехать». Вероника уговаривала остаться. Он был непреклонен. Домой! От спиртного тянуло в сон, приятно шумело в голове. С каким удовольствием он растянулся бы на диване, вздремнул, но – не у себя дома. Вероника рассказывала, как училась в техникуме, как познакомилась с Леонидом, первым мужем. Это была ее любимая тема. Лучшие годы – все в прошлом. Он явно переборщил со спиртным. Четвертая стопка была лишней. И так всегда. Три стопки была норма.

Машина была не новая, 15 лет, но еще ничего, бегала. Зимой он не ездил, да и летом – только на дачу. Любил он пройтись пешком. Больше пользы.

Племянница сидела за столом пьяная. Она любила выпить, и это все знали. Он еще раз, как бы между прочим, напомнил, что вечером уезжает. Сестра с племянницей уже вдвоем принялись уговаривать остаться. Он не поддавался на уговоры.

Холодной была в этом году весна. Он, как и все, поздно посадил картофель. Ботва была хорошая. Тут дождь прошел. Тепло. Он думал еще сегодня на дачу съездить, полить огурцы, капусту, ягоды.

В два часа он стал прощаться; рано, конечно, еще было ехать на вокзал, но он хотел пройтись. Он неплохо знал город, учился здесь в техникуме. Даже было любимое место. Это первый городской сад. Туда он и пошел. Вход был свободный. Он много раз здесь был. Катался на колесе обозрения, а то просто отдыхал. Здесь всегда было многолюдно, даже в утренние часы. Было много аттракционов. Здесь взрослый был как ребенок; на время становился им. После сада он зачем-то пошел на мини-рынок. Целый час он там ходил без дела, устал. У драмтеатра он сказал себе: все хватит, надо отдохнуть – и сел в тени на скамейку. «Напился как свинья, – выговаривал он себе. – День пропал. Дома заменил бы в машине масло, съездил на дачу… Польза была бы. А так что?..» Надо было вставать, ехать на вокзал, а он все сидел. Он хотел есть, был голоден. Когда он пил, ел мало, а тут прошелся… В кафе идти дорого. Взять на вокзале пирожок, сок. На вокзале много стряпни. Он как-то тоже ел на вокзале – ничего, понравилось.

Он сидел на диване, смотрел телевизор, отдыхал.

Вот еще один день прошел. Все, что он наметил сегодня сделать, было сделано. А раз сделано, значит и день прошел. Любил он вечером посидеть за телевизором. Шел концерт.

Несмотря на то, что почти все окна в вагоне были открыты, было жарко. Синоптики не обманули. Он сидел, запрокинув голову назад, дремал. Стучало в висках. Давление.

Вероника, похоже, не очень-то была рада гостям, а может – показалось. Вероника устала уже жить, измучилась, оттого, наверное, у нее плохое настроение. Дома сейчас прохладно. Открыт балкон. В десять, в одиннадцатом он ложился спать, это через полчаса. Ехать еще около часу. Это и много, и мало. Если по минутам – много.

Он полулежал на диване. Шел художественный фильм «У моста», про разведчиков. Вторая мировая война. Через двадцать минут прибывала электричка из Челябинска.

«Еще 15, 10, 5 минут… Ну давай, давай!» – он опять бы торопил машиниста на обратном пути. Привычка. Он не мог больше сидеть, вышел в тамбур. Во рту все пересохло, хотелось пить. Показался перрон, привокзальный киоск «Соки-воды» с красной крышей. Толчок, еще толчок – и электричка встала. Дома он в первую очередь залез бы в ванну, отмокать. Грязи было много. Потом ужин на скорую руку. А там можно и ложиться. Уже 11. Поздно. Но как без телевизора? Перед тем как лечь, он всегда смотрел телевизор. Без телевизора не мог уснуть, хоть пятнадцать минут, а надо посмотреть.

Фильм про разведчиков закончился, он еще посмотрел новости и в двенадцатом часу лег.

Счет

Осталось сварить картошку на гарнир – и можно ужинать… «5000 тысяч рублей лучше, чем размазывание тонким слоем… » – говорил Дмитрий Медведев про индексацию пенсии. Если бы пришлось выбирать, она лучше выбрала бы индексацию, чем единовременную выплату в 5000 рублей. Индексация – она и на следующий год индексация, пожизненно. Даже индексация в 4 процента, как в феврале, при средней пенсии в 13 000, за год – 6000 рублей. Это на тысячу больше, чем единовременная выплата. А если 8 процентов, при прошлогодней инфляции в 12 процентов, то… Она взяла со стола телефон. 13 000 умножить на 8 процентов равно 14 004. В следующем году, по словам Медведева, инфляция уже не превысит 5–6 процентов. Это еще 700 рублей. Итого 14 700. Неплохо! Почти 15 000. Раскатала губу. Она не помнила, кто – президент или председатель правительства – обещал к 15-му году пенсию в 15 000 рублей. Она хорошо это запомнила. 15-й год и 15 000. 15 и 15. Да. Конечно, эти санкции, низкая цена на нефть… Она все понимала, сама крутилась , пенсии только-только хватало. Нет, она не жаловалась, пенсия была средняя по стране, 13 000, а у кого-то и того меньше. В 90-е годы вон мужики собирали окурки, сигарет не было. Предприимчивые собирали окурки, крошили и продавали как табак. Даже если бы пенсия была проиндексирована на 2 процента, это… 260 рублей в месяц. За год – 3000. Меньше, конечно, единовременной выплаты, зато следующая индексация уже будет начисляться не с 13 000, а с 13 260. Какой-никакой навар. А единовременная выплата в 5000 рублей… Пособие, получается. Индексация надежней. Путин тоже говорил, что единовременная выплата лучше. На 5000 можно что-нибудь купить. 5000 получат и работающие пенсионеры, им индексация не выплачивается, пока они работают. Когда они выйдут на пенсию, им все будет выплачено по индексации. Она тоже, может быть, сейчас работала бы, если бы не гипертония. Единовременная выплата – это… так, на раз.

Утром сегодня Медведев опять говорил про индексацию, что единовременная выплата лучше, чем размазывание тонким слоем. И в следующем году индексация будет по полной инфляции. Это 5–6 процентов. Она нисколько не удивилась бы и 3–4 процентам инфляции в следующем году. После прошлогодней инфляции в 12 процентов резко снизилась потребительская способность населения. Народ обнищал. Единовременная выплата… Разовая акция.

Опять пошел дождь, мелкий, на весь день. Муха залетала. Закипела вода, она убавила газ, включила радио, через неделю выборы.

«… Рост цен, сокращение рабочих мест, непосильные поборы за капремонт. Расскажем все Путину! Голосуй за «Справедливую Россию» № 14! «Единая Россия» № 4. Другие обещают, мы – делаем! Голосуй за «Единую Россию»! Партия пенсионеров! № 3! Партия будущего! Голосуй за достойную пенсию. Голосуй за себя! На правах рекламы. Доверительный разговор. Не секрет, что с годами ухудшается память, мы забываем. куда положили очки; увеличивается заболеваемость синдромом Альцгеймера. Эти каждодневные стрессы. Они не делают нашу жизнь лучше. Выход есть. Это турмалиновая накладка на голову. Она поможет вам снять стресс, улучшить память, снизит риск заболевания синдромом Альцгеймера. Пользоваться турмалином очень даже удобно. Турмалиновая накладка имеет эстетичный дизайн. Не мешает в повседневной жизни, работе. Внимание! У нас есть выгодное предложение. Кто позвонит нам в течение 15 минут, получит существенную скидку на турмалиновую накладку на голову. Торопитесь! Количество товара ограничено».

– Мать! Выключи радио! – супруг решал в комнате кроссворд. – Чтобы память была хорошая, мозг надо тренировать. Решать кроссворды – и никакой Альц… Тьфу! Не будет. Слушай, мать, вопрос. Кто из политиков сказал, что будет участвовать в выборах до самой смерти? 11 букв.

– Жириновский.

– Точно! Все сходится. Ну, мать, ты даешь.

– Сейчас ужинать будем. Картошка сварилась.

И про домино

*

Вадим был красавец: высокий, вьющиеся черные волосы. Умные, чуть сердитые глаза. Обходительный, интеллигентный молодой человек. Вадим неделю уже работал в СМУ-4 сварщиком. «Такой внимательный, не то что наши хамы, – не могла нахвалиться Галина Петровна, кладовщица. – Будь я помоложе, я бы в него влюбилась».

Пока Вадим работал в паре с Алексеем Деминым: осваивался, знакомился с коллективом. Алексей был кадровый работник, сварщик шестого разряда. Алексей был чуть ниже среднего роста. Глубоко посаженные глаза. Крупный нос. Человек серьезный. Алексей был неплохого мнения о Вадиме: исполнительный, аккуратный. Старался. Вадим был из обеспеченной семьи. Отец его был директором Сойвинского, самого крупного в районе, леспромхоза. Мать – главный бухгалтер на горно-обогатительном комбинате. Поговаривали, что мать была нечиста на руку. Вадим учился в институте – бросил. Женат, было двое детей. Вадим был новый человек в цехе, что там неделя работы, но с первого дня уже зарекомендовал себя с хорошей стороны. Парень был, что называется, с головой, не промах. В коллективе все важно, мелочей не бывает: как себя зарекомендуешь, таким и будет к тебе отношение. Непреложная истина. Общее мнение сложится, устоится, и ничего уже изменить нельзя. А ломать отношения, меняться – всегда по-живому.

Раньше слесари, сварщики, станочники работали вместе, один цех. С перестройкой цех был преобразован в два малых предприятия – ремонтники, станочники. Ходили слухи, что опять будет один цех. Алексей хорошо помнил свой первый день, как пришел в цех. Кажется, это было вчера, ничего не изменилось. Раньше как-то проще было – или так казалось. Было соцсоревнование. Было престижно быть первым. Первый – лучший. И все это прошло. Алексей в последнее время заметно сдал в работе. Работать стало не за что. Зарплата невысокая. Цены на продукты питания росли как на дрожжах. Плана уже не было, были рыночные отношения. Шестой год шли реформы.

– Россия никогда не жила спокойно. То война, то революция. Если бы не социализм, Россия давно бы впереди Америки была, – говорил Вадим.

– При социализме, Вадим, не все было плохо. Было и хорошее.

Сидели Алексей с Вадимом за сверлильным станком. Был перекур. Алексей все хотел бросить курить, но не получалось. Вадим не курил. Какой-то нерабочей была атмосфера в цехе. Пусто как-то. Ленька, слесарь, крепкий парень, около двух метров роста, опять у станочников пропадал. Рассольников по прозвищу Рассольник, худосочный мужчина с улыбающимся лицом, работал на улице. Рассольников уже был на пенсии. Как вышел на пенсию, по специальности слесарь почти не работал – все больше на хозработах. Катька, 22 года, сварщица, тоже была где-то у станочников. Катька работала в СМУ четвертый год. Замужем, был ребенок. Виктор с Павлом собирали клапаны на гриф-насосы, работали с большими перекурами.

– Виктор – обидчивый мужик, страшный матерщинник, – знакомил Алексей Вадима с коллективом, кто есть кто: чтобы узнать человека, надо не один год проработать с ним. – Сварщик он хороший. Первый день, Виктор только устроился на работу, мы с ним поцапались… Поругались крепко. Играли в домино. Он в мой адрес отпустил несколько матюков. Я тоже тогда сорвался на мат. Нехорошо, конечно, получилось. Может, он не со зла сматерился, по привычке, но я не мальчик выслушивать всякие гадости. Он тогда на меня здорово обиделся, неделю со мной не разговаривал. Потом заговорил: коллектив – один, работать надо. Жизнь Виктора не баловала. Детдомовский. Отбывал срок за хулиганку. Живет с какой-то женщиной. Павел… Заметил? Примет серьезный вид, заложит руки за спину – и пошел гулять по цеху. Ему бы начальником быть, а не слесарем. Чудак.

Алексей встал. Поднялся и Вадим. Работы было немного. Переходники.

* *

Рассольников с Виктором специально приходили пораньше на работу, чтобы лишний раз сыграть в домино. Домино для них было потребностью, как всякая другая потребность – в пище, одежде… Играли в курилке. Стоял стол.

– Ты козел драный!

– А ты ишак!

Опять ругались Виктор с Павлом. Зачинщиком был Виктор. Павел отвечал. Играли они всегда на пару. Редко когда игра проходила спокойно, и тогда Рассольников ворчал:

– Что это сегодня вас не слышно? Неинтересно.

И ко всеобщему удовольствию Виктор ругался.

– Так, так его, – подначивал Виктора Егор, токарь, подливая масло в огонь.

– А его не обматеришь – играть не будет, – отвечал Виктор.

Егор тоже был хороший матерщинник. Виктор с Павлом играли против Рассольникова с Нефедовым из токарного отделения. Не шла у Павла с Виктором игра.

– Ну не идет карта – и все! – сердился Виктор, нервно перебирая в руках костяшки домино.

– Играть не умеешь, – посмеивался Рассольников.

– Пошел ты…

Было уже без десяти восемь. В это время всегда приходил Вадим. Почему-то его не было. Катька пришла, как всегда, накрашенная. Павел закрутил головой. Катька нравилась Павлу, все в цехе это знали. От коллектива трудно что-либо скрыть.

– Победа! – закричал Рассольников. – Выиграли!

Никто больше играть не стал: время. Скоро разнарядка. Появился Матюшкин Дмитрий Петрович с чертежами, с работой. Он бросил тетрадь по технике безопасности на стол. И тетрадь пошла по кругу, и каждый ставил в ней роспись, что ознакомлен с техникой безопасности. Дмитрий Петрович был уже в годах, за 40, но сорок лет не дашь, выглядел молодо. Матюшкин заканчивал разнарядку, когда появился Вадим.

– Опаздываем? – сделал замечание Дмитрий Петрович.

– Так, задержка получилась, – расписываясь в тетради по технике безопасности, ответил Вадим. – Задержался.

Матюшкин поправил:

– Не задержался, а опоздал. Понял?

– Понял, – не стал спорить Вадим.

«У Виктора опять было мало работы. У Вадима работы на 15 минут. У меня есть работа, еще дал зачем-то», – не хотел Алексей за кого-то работать.      Разнарядка закончилась – курилка опустела.

– Как дела? – навалился Павел сзади всем телом на Катьку.

– Больно, дурак! – надула Катька губы.

– На свою жену кидайся, – заметил Рассольников, – нечего на чужих заглядываться.

– Я скоро женюсь на Катьке. А ты, Рассольник, брысь под лавку! – топнул ногой Павел.

Рассольников сразу как-то сник, опять, наверное, зубы болели. Виктор предлагал выбить.

Сначала – перекур, потом работа. Так было заведено. Матюшкин ушел к себе в конторку. Виктор курил молча, что на него было не похоже. Поговорить Виктор любил. И, как бы опомнившись, он наконец заговорил. И сразу все встало на свои места. Виктор рассказывал, как работал на мясокомбинате, как делают колбасу. Были случаи, когда в колбасу попадала крыса. Неприятно было все это слышать. А Виктор говорил и говорил… Павел встал, заложив руки за спину, заходил по цеху.

– О, сделал умное лицо. Началось… – смеялся Виктор.

Павел незаметно подкрался сзади к сидевшей у разметочного стола Катьке и сильно ударил молотком по швеллеру.

– Дурак! – крутанула Катька пальцем у виска.

– Сразу дурак? – довольный, отошел Павел в сторону.

И так несколько раз за смену Павел пугал Катьку. Катька уже привыкла к его этим шуткам и сильно не обижалась. Вадим с электриком куда-то пошли.

Вот уже третью смену Виктор с Павлом собирали бачки под воду на продажу. Шабашили. Какая-никакая прибавка к зарплате. Поговаривали о скором сокращении в СМУ. Платить рабочим нечем. Не было заказов. Говорили и о вынужденных отпусках.

Вадим появился.

– Сейчас шутнику чуть морду не набил, – волнуясь, заговорил Вадим.                   – Какой шутник? – не понял Алексей.

– Фрезеровщик. Худой. Лысоватый… Аэродром сзади.

– Тарасов, что ли?

– Да. Тарасов.

Тарасов любил пошутить. Только шутки его были какими-то заумными. Тарасов брюзжал по делу и без дела.

– Мужики у электрика пили чай, – рассказывал Вадим. – Я себе тоже налил в кружку. Тарасов: а ты, говорит, покупал чай? Я хотел ему в лицо плеснуть чаем. Шут гороховый! – никак не мог Вадим успокоиться.

Алексей пошел к станочникам выяснить, что же произошло: Вадим парень был неплохой… Тарасов стоял за станком, надвинув кепку на глаза.

– Что обижаешь молодежь? – подошел Алексей      .

– Молодежь… Ученик твой, оказывается, наглец.

– Почему мой ученик? У него третий разряд.

– Так вот, значит… Пьем мы чай у электриков. Молодежь. Приходит твой ученик, – выключил Тарасов станок.

– Почему мой ученик?

– Ладно, не придирайся, – сердито отмахнулся Тарасов. – Наливает себе тоже чай. Я ему намекнул, что заварка денег стоит.       Сейчас все дорого. Он на меня набросился: свинья, говорит, сейчас в морду дам. Ему, видно, стыдно стало перед молодежью за мое замечание, – поддернул Тарасов штаны. – Вот так! Молодежь пошла… Облают и имя не спросят.

– Да, дела! Ну ладно, работай, работай. Не буду мешать.

Алексей отошел от станка, мысленно представил себя на месте Тарасова. Вадим хамил, куда интеллигентность делась? С чувством какой-то непонятной тревоги, вины вернулся Алексей в сборочный цех. Вадим, развалившись, сидел за сверлильным станком. Виктор с Павлом делали бачки под воду. Катька тут же крутилась. Матюшкин появился. Виктор с Павлом не успели спрятать бачки, попались. Матюшкин сделал замечание, подошел к Вадиму.

– Так… – многозначительно протянул он. – Я смотрю, тебе нечем заняться

– Кольца варить…

– С ними немного работы. Поедешь на склад с Рассольниковым.

– Зачем? – запрокинул Вадим голову.

– Пряники перебирать, – не стал Матюшкин много разговаривать. – Выходи на улицу.

Вадим вышел, вернулся:

– Шкаф забыл закрыть. А то у Зайцева штангель из шкафа утащили. Ходят всякие.

Повесив на шкаф замок , Вадим вышел из цеха. Шкафы были открыты всю смену.

– Не доверяет. В мамашу пошел, – с легкой усмешкой заметил Виктор, закуривая.

Подошел Павел:

– Покурим.

Алексей тоже достал сигареты, но курить не стал, сунул пачку обратно в карман: эти беспорядочные перекуры… Надоело. Виктор рассказывал, как купался на Иртыше и как лодка перевернулась.

* * *

Наложив еще один вертикальный шов на стенд, Алексей откинул щиток, положил теплый держатель рядом на табурет. Сварки осталось еще на час. Виктор с Катькой рядом варили. Занят был и Павел, прессовал полумуфту. Алексей закурил. Наскучило работать за копейки? Никакого интереса. Сафин, токарь, подошел, встал, широко раздвинув ноги, сплюнул – и чуть было не себе на штаны.

– А где профессор? – гнусаво спросил Сафин.

– Какой профессор? – не понял Алексей.

– Ученик твой.

– Он не ученик… Профессор… Похож.

– Я ему говорю: иди на станочника учеником. Голубев рассчитывается. «Не знаю. Подумать надо. У начальника спросить». А чего спрашивать, написал заявление – и все! – Сафин сплюнул и опять чуть не на штаны.

«Ты когда научишься плевать?» – хотел спросить Алексей, не стал. Сафин ушел, по-солдатски печатая шаг. Профессор… Вадим держался уверенно, с чувством собственного достоинства…

Вадим приехал, открыл шкаф, достал       полочку из нержавейки: неделю уже чистил, шлифовал, делал домой в ванную.

– Катька , перекур! – закричал Павел. – Катька!

Катька продолжала варить.

– Коммунистка, – заметил Виктор. – Все они, коммунисты, такие!

Наконец Катька оставила работу, прошла в курилку и села на скамейку, между Павлом и Виктором. Виктор опять рассказывал, хвалился, как сбегал в школе с уроков, мазал доску салом. Вадим положил полочку в шкаф, стал что-то загибать в тисках.

– Вот дятел! Не сидится ему спокойно, – не выдержал Виктор подошел к Вадиму, стал показывать, как правильно загибать скобы.

Вадим стоял рядом, учился.

– Ни черта не понимает! Колотит по тискам. Балбес! – вернувшись в курилку, говорил Виктор.

До обеда еще час работы. Перекур затянулся. Павел вскочил, обычно он ходил некоторое время по цеху, заложив руки за спину, настраиваясь на работу, а тут – сразу за работу. Катька встала. Виктор подошел сзади к Катьке и ударил молотком по трубе, как делал Павел.

– Дурак! – был у Катьки один ответ.

Без пятнадцати двенадцать Алексей закончил работу – обед. Без десяти двенадцать уже никто не работал. Без пяти двенадцать Виктор с Павлом пошли в столовую. За ними потянулись Вадим, Колька, крановщик. Алексей вышел из цеха последним. Катька, Рассольников в столовую не ходили, с собой брали. Станочники тоже не все ходили в столовую – человека три, четыре, не больше. Остальные ленились, экономили, брали с собой. Столовая была за диспетчерской, это метров триста от цеха. Столовая – небольшая, шесть столов. Очереди не было – 3-4 человека. Молочные талоны у всех уже кончились. Это когда давали молочные талоны, была очередь, обедали на талоны. На второе были котлеты, сосиски по-домашнему, на гарнир – рис. Молочный суп.

Виктор с Павлом обедали у окна, у раздачи, Алексей с Вадимом – в конце зала, у двери. Виктор ел, почти не жуя, все торопился, говорил с набитым ртом. Десять минут, меньше – Виктор с Павлом уже выходили из столовой. За ними вышел Алексей, оставалось еще время на домино. Без домино обед – не обед, чего-то не хватало. Привычка. В редких случаях, когда была большая очередь, Алексей не играл, не успевал. Среди станочников было много любителей домино. Собирались в сборочном цехе. Алексей пришел в цех, сразу занял очередь, за кем играть. Еще надо было найти пару, с кем играть. Это не проблема: желающих сыграть в домино было много.

– Вылазь! – Рассольников садился с Ложкиным, токарем.

– Этих балбесов мы быстро выгоним, – опять хамил Виктор.

– Мы еще посмотрим, гандоны, – не уступал Рассольников.

Игра проходила с переменным успехом, взаимными оскорблениями. Никто не хотел уступать.

– Ну что, выгнал? – ликовал Рассольников.

– Это мы спишем. Ерунда! – не сдавался Виктор. – Павел, играй на меня

В адрес Павла посыпались матюки.

– Так, так ругать его надо! – смеялся Рассольников.

– Конечно, его надо ругать, – вторил Виктор. – Если не будешь ругать, он и играть не будет. Опять задумался. Что ты думаешь?! Ставь! Балда!

Павел отмалчивался.

–Так-так, – задумался Рассольников.

Это был хитрый ход: Рассольников не знал, что ставить, и ждал подсказки. Но Ложкин молчал.

– Балбесов этих сейчас выгоним, – потирал руки Виктор.

– Посмотрим, гандоны.

– Гандоны… – с улыбкой повторил за Рассольниковым Черепанов.

К Виктору с Павлом клеилось прозвище. Все зависело от коллектива: как среагирует – подхватит, не подхватит.

– Играй! Покажи им, гандонам! – болел Генка Орлов за Рассольникова.

Виктору с Павлом везло. Везение – вещь непостоянная. Так и до «голого» можно было доиграться. А получить «голого» в домино – позор. Следующей парой после проигравшего Рассольникова с Ложкиным были Лаптев с Киреевым. Виктор уже не ругался, устал. Да и Лаптев был около двух метров роста, косая сажень в плечах, мог и по шее надавать. «Голый» был у Киреева. Киреев подмигивал, давал знать Лаптеву. Виктор с Лаптевым следили, и у кого «голый», уже все знали. Раньше никто не подмигивал. Играли честно.

У Лаптева был уже «отрублен» троешный, и смысла играть дальше не было, явный проигрыш. Виктор на радостях закурил.

– Не к добру , не к добру… Доиграетесь до «голого»…

– Не каркай. А то накаркаешь, – оборвал Виктор Лаптева на полуслове

До конца обеда было еще 14 минут. Алексей протиснулся к столу, очередь подошла.

– А ты куда лезешь? Мало нахватал козлов? – Схватил Леха Рассольникова за куртку, потянул на себя.

– Пусть садится. Дадим еще, – заерзал на стуле Виктор.

– Я вам всем дам, гандоны!

Виктор сложил фигу и сунул Рассольникову под нос:

– На, выкуси!

Рассольников побледнел. «Голый» был у Павла. Алексей играл спокойно, не ввязывался в спор. Иногда, правда, увлекшись, Алексей изменял себе, хитрил, называл одно домино, ставил другое, прятал домино… Это было исключение, и никем всерьез это не воспринималось.

– Так, значит, двоешный будем караулить, – вслух рассуждал Алексей, давая знать Виктору , что двоешный не пройдет и не на что надеяться.

– Все, Виктор, двоешный у тебя рубится. Проиграл, – потерял Ленька интерес к игре.

Алексей так не думал, Ленька преувеличивал, все еще может быть. Рассольников мог сходить не так. Алексей играл сам, не надеялся на Рассольникова. Выиграть у Виктора с Павлом было престижно: игроки хорошие.

* * * *

8 часов. Должна быть разнарядка. Матюшкин опять задерживался. В домино уже никто не играл. Наскучило. Кричащей была тишина.

– Вчера купил хорошую тихоокеанскую сельдь на день рождения, – заговорил Вадим, разряжая обстановку. – В субботу у меня день рождения. Вино хорошее по знакомству достал. Привезли мне из Свердловска. Окорочка взял. Весь холодильник забит продуктами. В субботу начнем. Будет человек 20. 12 человек со стороны жены и 8 – с моей.

– Хвастун, – сказала Катька, отвернулась, словно и не говорила.

– Почему хвастун? Нет, я не хвастун. Просто я не люблю, когда все с бухты-барахты. В последний день ничего не купишь.

С этим трудно было не согласиться, лучше сделать запас.

– У Вадима день рождения, – оживился Виктор.

– В субботу, – уточнил Вадим.

– Ну да, в субботу, – кивнул Виктор. – С тебя причитается. Как-никак день рождения. С тебя бутылка.

Вадим растерялся: уж больно неожиданно все это было с бутылкой. Виктор не отставал:

– С тебя причитается.

– Что ты пристал к парню, – вступилась Катька за Вадима.

– Молчи, несчастная! – пугал Павел.

– Сам молчи.

Павел шутил, то была игра. Покрасоваться Павел любил. Павел, Виктор, Катька – была одна компания. Было, что и ссорились, – мирились. Компания – это взаимовыручка, общие интересы.

– Что, Вадим, молчишь? – уже Павел заговорил.

– Что? – закрутил Вадим головой.

– Я говорю, чего молчишь? День рождения надо отметить.

Вадим задумался.

– А что, можно и отметить…

Виктор, довольный, закурил. Дело было сделано. Вадим «раскололся».

Матюшкин провел разнарядку, распустил смену. У слесарей мало было работы. У сварщиков, можно, сказать ее не было – так, на час-два. Виктор не очень-то верил Вадиму на слово, но Вадим обещал, все слышали, не должен обмануть

В пятницу Вадим пришел на работу с большой черной сумкой. В сумке была водка, закуска – винегрет, макароны с тушенкой, салат, жена приготовила. В обед Виктор с Вадимом играл в домино. Вадим по неопытности «отрубил» себе троешного. Виктор промолчал, только курил сигарету за сигаретой.

На день рождения и другие подобные мероприятия собирались, пили в бытовой. Было и другое место, «черемушка» – на природе, за логом, недалеко от автобусной остановки. Место красивое. Особенно красиво весной, когда цвела черемуха. Все было бело. Рядом – родник. Всегда под рукой чистая холодная вода.

Алексей не любил подобные мероприятия с «черемушкой», но отказаться не смог, Вадим уговорил. Пошли Виктор, Павел      и Артем, токарь. Катьке надо было срочно домой. Рассольников тоже не пошел.

Павел шел первым. Виктор с Вадимом догоняли, отставали и опять догоняли. Виктор был приятно возбужден, болтал без умолку, рассказывал опять про школу, как учился.

На месте уже, за логом, Павел зачем-то пошел в лес.

– Уральский следопыт, – заметил Виктор.

– Охотник, – усмехнулся Вадим.

– Он охотник, как я балерина, – ответил Виктор.

Ягоды черемухи еще были зелеными. На краю поляны в кустах у дороги валялись пустые бутылки. Виктор с Павлом здесь отмечали 1 Мая. Вадим аккуратно разложил на траве под черемухой закуску. Артем со знанием дела взял бутылку.

– «Российская», – прочитал он. – Такую я еще не пил.

– Павел! – закричал Виктор. – Выходи! Мы начинаем! Что я за ним – бегать, что ли, буду. Пусть ходит.

Виктор сел рядом с Артемом, подогнул под себя ноги. Вадим открыл бутылку, налил полстакана, протянул Артему, сидевшему напротив.

– Значит, 24 года тебе. За тебя, расти большой.

Павел вышел из леса с палкой в руке.

– От медведя, что ли, отбивался? – спросил Виктор.

– Здесь где-то есть лисья нора, – пропустил Павел замечание Виктора мимо ушей. – Следы лисьи я нашел.

– Пить будешь, уральский следопыт? – спросил Виктор.

– Конечно! Наливай!

Павел выпил, хорошо закусил. И вот стакан уже пошел по второму кругу.

– Я все! – встал Алексей.

Алексей был малопьющий, об этом все СМУ знало.

Виктор закурил. Потянулись за сигаретой и Павел с Артемом. Виктор заговорил о рэкете. В «Труде» была большая статья. Потом говорил Вадим. Слушать его было интересно: речь спокойная, внятно. Алексей засобирался домой. Виктор махнул рукой:

– Ну иди, иди. У тебя же семеро по лавкам.

Алексей ничего не ответил. Вадим дождался, когда Алексей выйдет на дорогу, спросил:

– Он совсем не пьет или блефует?

– Я хорошо его знаю, – заговорил Артем. – Мы с ним почти вместе пришли в СМУ. Он тогда выпивал крепко. Он все с Колькой Васиным пил. Был у нас такой токарь. Один раз я видел, Алексей на ногах не стоял. Потом он как-то резко бросил пить.

– Лечился?

– Нет вроде. Он рассказывал, как пошел в отпуск, стал бегать по утрам. Так и бросил пить. А может, лечился втихую, – добавил Артем. – Его не узнаешь. Человек он скрытный. Себе на уме.

– Это точно, – согласился Вадим. – Человек он со странностями. Все о чем-то думает. Зануда, наверное.

– Есть такие люди неразговорчивые, – встал Виктор, выгнулся, хрустнул костями и опять сел. – В армии со мной служил такой. Он мог целый день молчать, слово из него не вытянешь. Но когда выпьет, его не остановить – и говорит, и говорит.

– Есть такие люди. Не в себе немного.

– Нет, Вадим, он в себе, – не согласен был Виктор. – У него все продумано. Просто так он слово не скажет.

– О! Время уже! – вскочил Вадим. – Надо домой идти.

Водки не было, все выпито.

– Что торопишься?

– Домой надо идти. Жена ждет, – собирал Вадим посуду в сумку.

– Посиди.

– Нет, надо идти.

– Ну смотри. Как хочешь.

Вадим ушел.

– Ну, что будем делать? – почесывая затылок, спросил Виктор. – У меня нет ни копейки. Я на той неделе все с книжки снял.

– Я сниму, – буркнул Павел.

На том и порешили. По дороге Виктор все ругал правительство, возмущался, отказывался работать за копейки. Павел с Артемом делали вид, что слушали, что интересно.

* * * * *

Алексей всегда полвосьмого приходил на работу, а тут проспал, пришел без 10 восемь. С вечера никак не мог уснуть: дочь должна была приехать – не приехала. Время было неспокойное. Преступность в стране по сравнению с прошлым годом выросла на 20 процентов.

Никто про опоздание слова не сказал, но это не значило, что никто не заметил. Виктор сидел красный после вчерашнего, с похмелья. Ощепков Васька, расточник, ругался: ему все казалось, что его дурят.

– Да успокойся ты! – не сдержался Алексей. – Никто тебя не обманывает. Мания у тебя.

– А у тебя нет мании? – побледнел Васька.

– У меня нет мании.

– А что у тебя есть?

– В кармане гвоздь… – хотел Алексей промолчать, но не получилось.

– Сам ты гвоздь!

Алексей не мог дождаться разнарядки. Уже девятый час. И вот Матюшкин наконец появился. У Виктора опять было мало работы. У всех работа есть, а Виктору не досталось. И так месяц уже.

После разнарядки по обыкновению был перекур. Виктор рассказывал, как служил, бегал в самоволку и раз попался… Потом, Катька только приступила к работе, Павел взял молоток и ударил по трубе. Катька на всякий случай подняла щиток.

– Дурак!

– Боится. Значит, уважает, – изрек Павел.

Алексей работал с запасом, берег себя. В последнее время стало модным не работать. 10–20 минут прошло в работе… еще пять…

– Павел, перекур! – срывающимся голосом на весь цех закричал Виктор. – Катька, пошли курить. Сколько можно задарма работать!

Катька сняла щиток.

– Спокойно можно сказать. Зачем кричать? – выговаривала она в курилке. – Как с цепи сорвался.

– Чего ты сказала? Ну Катька, ты совсем страх потеряла, придется тобой заняться.

Павел прошел в курилку и сразу полез к Катьке обниматься. Алексей тоже закурил. Павел рассказывал, как поймал на стройке зайца. Заяц забежал в трубу – тут Павел его и словил. «В мире все предопределено, – думал Алексей. – Человек – исполнитель. Природой все продумано до мелочей, что-то изменить, переделать… Жизни не хватит. Коротка. А новая жизнь – это все сначала. Есть опыт поколений. Мир меняется, только не человек. Величина постоянная».

Павел ловко щелчком отправил окурок в урну, встал, заложил руки за спину, вышел из курилки.

– Пошел проверять. Начальник, – смеялся Виктор. – О, задрал голову

Катька громко рассмеялась, прикрывая рукой кривые зубы.

5-6 секунд

Кирилл Петрович Ползухин, младший научный сотрудник горного института, падал все правым боком, неудобно. Он хотел встать на ноги, но ничего из этого не получалось, тело не слушалось, и Кирилл Петрович больше не пытался изменить положение. Он неотрывно смотрел в серое осеннее небо: там, наверху, тоже кто-то смотрел. «Ты кто?» – хотел спросил Кирилл Петрович, но не знал имени-отчества того, кто был наверху. Изменить ничего уже было нельзя, спасения ждать было неоткуда. Даже ангел-хранитель умыл руки. Сколько еще осталось до земли, 20-30 метров – это пять секунд, меньше? Конец был близок.

Кирилл Петрович пришел с работы, как всегда, полшестого. Жена ушла в садик за сыном. Кирилл Петрович как был в костюме вышел на балкон и шагнул с восьмого этажа вниз, в никуда, в небытие. Страха не было, только слегка зазнобило, как при гриппе. Вчера и мысли такой не было, чтобы бросаться вниз… Смалодушничал. Нервы сдали. Нервы были ни к черту. Эта ссора на работе с Андреем, известным занудой, потом сигарет «454» в буфете не оказалось… Не в Андрее, конечно, было дело и не в сигаретах… А в чем? Какая теперь разница. Жить-то осталось – совсем ничего.

Скорость падения была приличной. Надежды на спасение – никакой. Кирилл Петрович боялся осуждения родных, коллег, словно собирался еще жить. Жизнь одна. Кирилл Петрович падал, точно мешок с опилками, кукла. Кукла! Смалодушничал. Не овладел ситуацией. Надо было выпить воды или включить телевизор… Отвлечься. Но уже поздно пить воду.

Кирилл Петрович никак не мог сосредоточиться… Он шагнул через перила – это было начало… У всего есть начало и конец. Конец – скоро. Как оно все будет? Кирилл Петрович открыл рот, чтобы закричать, даже, может, позвать на помощь, но только беззвучно рассмеялся, и стало хорошо, так хорошо, как никогда еще не было хорошо, благодать.

Полет явно затянулся. Мужчина в красном вышел на балкон… Второй, третий этаж – еще секунда, меньше… Асфальт был близок. Кирилл Петрович уже видел себя распростертым на земле с переломанным позвоночником. Зрелище не из приятных. Кто-то громко кричал. Поздно. Кирилл Петрович напрягся, сейчас, сейчас… Что это? Стало трудно дышать, руки стали толстыми, кожа натянулась, вот-вот лопнет. Кирилл Петрович надулся, точно шар.

Суицид

– Я ничтожество! Дрянь несусветная. Я ничего не значу в этом мире. Понял? Тля! Дурак! Бол-ван! А может, меня нет? Я пустое место. А есть ли я вообще? В чем конкретно проявляется мое «я»? В том, что я как все. Я не хуже, не лучше других. Я не хотел быть другими. Я хотел быть самим собой! Но я, как все, хотел иметь дорогую машину, отдыхать на островах. Все это ерунда какая-то. Набор фраз, не более! – я не боялся, что меня могут услышать; я был в лесу, но и в лесу есть грибники, а то просто любители природы. Но мне было все равно: услышат меня, не услышат. Я шел быстро, торопился. Я знал, куда шел: у меня была цель. Одного я только не знал – как долго мне идти. Может, через пятнадцать минут, может, через полчаса я буду на месте; а может, мне идти еще и идти – не один час. По обеим сторонам высоковольтной трассы тянулся преимущественно лиственный лес: береза, липа, осина. Идти было хорошо, тропа широкая. Я был один из сотен миллиардов себе подобных. Может… не может, а точно кто-то, как и я сейчас, в панике бежал; как и мне, моему двойнику, такой обязательно был, было плохо. От себя не убежишь, но я бежал. Собирался дождь. Мне было наплевать. Даже, может, дождь – оно лучше.

– Дождь. Вода. Много воды. Идиот! Дурак! – ругался я. – Допрыгался. Чего допрыгался? У тебя сдали нервы. Нервы – у всех они нервы. Что ты на всех смотришь, пальцем показываешь? На себя лучше посмотри. Кто ты такой, чтобы мне указывать, ты –мое подобие. Ты сорвался, идиот. Может быть. Что ты этим хочешь доказать? Что ты не как все? Остановись, пока не поздно.

Я нащупал в кармане брюк бельевую веревку, мне показалось, что я ее оставил дома, и с облегчением вздохнул. Если бы я ее оставил дома – ничего бы не было, я бы вернулся в семью.

Я, наверное, прошел уже километра четыре, если не больше. Начался подъем, я замедлил шаг: торопиться мне было некуда.

– Тебе хорошо? – опять заговорил я сам с собою. – Неплохо. Это твое состояние – временно. Все проходит. Я знаю. Надо идти.

Но как долго еще идти? Может, вернуться домой? Не было ничего проще, только простота эта кажущаяся, я знал. Вернуться домой, говоришь. Вернуться, конечно, можно. Почему не вернуться. Дома ужин, телевизор, жена… Хитришь, не договариваешь. Не хочешь говорить? Человек ты немногословный. Только молчание – не всегда золото. А что тогда золото? Золото оно есть золото. Блестит.

Сплошная серая масса туч местами рвалась, проглядывала просинь. Небо очищалось.

– Тучки-летучки… Ничего, ничего… Бог терпел и нам велел. Топай-топай. Лопай-лопай. – Я посмотрел на часы. – Дома – ужин. Опоздал. Значит, будет разгрузочный день. Полезно для здоровья.

Какое здоровье? Я нес ахинею, говорил какими-то символами, но замолчать, остановиться я не мог… Эта ходьба, разговор с самим собою – все было связано, было одно целое.

– Топай. Лопай, – я ничего не понимал и не хотел понимать. Все было до лампочки. И как долго мне еще идти, я не знал. И эта неизвестность была мне неприятна, пугала меня.

Все произошло само собой: я машинально сошел с тропы, так получилось, и зашел в лес. Лес как лес, смешанный. Ничего особенного. Мне показалось, что кто-то рядом есть и этот кто-то сейчас меня окликнет или треснет ветка под его ногами. Этого еще не хватало. Я углубился в лес, вышел в осинник. Место было грибное, нехоженое, но мне было не до грибов. Я залез на дерево, примерно на высоту четырех метров, достал из кармана веревку, два раза обмотал ее вокруг ствола, на свободном конце сделал петлю. Я чувствовал, конец близок, и ничего изменить было нельзя: все решено. Все это происходило со мной и не со мной. Я себя не узнавал. К глазам подступили слезы: обидно было, что так все вышло

Что-то я еще хотел сказать в свое оправдание, но никак не мог вспомнить, это было со мной, когда я волновался. Времени для раздумий у меня не было. Меня потянуло в туалет, в животе неприятно заурчало. Я просунул голову в петлю и шагнул в небытие. «Может, я и не жил совсем? Мне завтра на работу», – пронеслось еще у меня в голове.

Вторая городская средняя школа. Шестой класс. Я был в журнале по списку 25-м, сидел у окна за третьей партой. Больше месяца я сидел один, потом ко мне подсадили Мишку Соболева. Он был невысокого роста, этакий крепыш. Я же был выше среднего роста, худой. Брюнет. У меня были серые глаза, тонкие губы, высокий лоб и чуть приплюснутый боксерский нос. Все мы были в классе разными и одевались по-разному. На мне был коричневый костюм в мелкую клетку. «Если бы мы все были на одно лицо, одного характера… – думал я. – Нет, это абсурд. В противном случае жизнь бы остановилась. Разность характеров, мышления. образа жизни – это движение, а движение – это жизнь». Учился я ни плохо, ни хорошо. При желании, как мне казалось, я мог бы учиться лучше, даже, может, стать отличником. Но учиться лучше я не хотел – лень, наверное. Скатиться же до положения двоечника мне не позволяло чувство собственного достоинства. Тройка была моя основная оценка. Было, конечно, четыре и пять. Седьмой, восьмой, девятый класс – за эти три года я, кажется, совсем не изменился; какой был, такой и остался, даже не подрос. Я словно дал себе слово оставаться какой есть. Я не хотел быть другим. В седьмом классе я влюбился. Моя любовь, Анна, сидела впереди меня за второй партой от доски и, кажется, совсем ни о чем не догадывалась. Анна была невысокого роста, полная, жизнерадостная. Я писал ей письма, но передать ей их не смел; все они были у меня в книге. Но однажды, набравшись смелости, я предложил ей встретиться. Анна отказала мне. Я сильно переживал. Я много слышал, читал о неразделенной любви, но о том, что это может быть со мной, я не думал. Скоро я опять влюбился… Первый поцелуй. Я мечтал о большой, красивой любви. Все у меня еще было впереди. Я был полон сил. Мне казалось, что стоит мне чего-нибудь захотеть – и все будет, все двери в этом мире для меня открыты. После школы я поехал в Москву на вступительные экзамены в институт международных отношений. Конечно же, с моими знаниями экзамены я провалил. Я был недоволен, да и от чего быть довольным: мои планы рушились. Жизнь продолжалась, и не все еще было потеряно.

Я был призван в армию, окончил шестимесячные курсы сержантов и был направлен на Дальний Восток. Я был командиром отделения. Первый год службы прошел незаметно, второй затянулся. Жизнь по уставу мне порядком надоела; армия была не для меня, я был гражданский человек. После армии я окончил дорожный техникум, потом женился, и жизнь понесла меня, точно большая вода: работа, дом, дети. Все навалилось на меня сразу. Все ничего, жить можно было, тут жена запила… Она еще до свадьбы пила. Конечно, семейная жизнь – это сложно. Я не представлял себе, как это можно – жить со шлюхой, оказывается, можно – если любить. У меня у брата жена гуляла, наставляла ему рога, и вот теперь у меня рога. Это была не жизнь. Я подал на развод. Жена вроде как одумалась, но я не стал менять своего решения. Через год я снова женился. Жена была старше меня на два года, самостоятельная, добрая женщина. Чего еще надо? А любовь? Любовь – это для избранных. Я же был как все. Мне уже было 49 лет. Старый и еще не старый. Я вел здоровый образ жизни, был умерен в еде, утром зарядка, на здоровье я не жаловался.

Год выдался грибным. Отпуск мой заканчивался, оставалась еще неделя. Я ходил в лес. Выходил я из дома в одно и то же время – 8 утра. У меня было несколько грибных мест. Сегодня я в одном месте, завтра – в другом. В одиннадцать часов я уже был дома.

Случалось, конечно, и не укладывался по времени, но это было редко. И сегодня, как вчера, позавчера, весь отпуск, я в одиннадцатом часу вышел из леса. Грибов было много – так, кажется, собирал бы и собирал. И погода весь отпуск баловала, было тепло, а если и шел дождь, то не большой. Я пересек трассу, вышел на небольшую поляну, прошел ее, спустился в лог к железной дороге и… что это?       Место это я хорошо знал: в зарослях молодой липы росла ель, невысокая, ладная. Я подошел ближе – ель была спилена, вероятно на Новый год. Я также ее приметил на праздник.

Место было укромное, не сразу заметишь. Кто-то опередил меня. Я не один ее приметил. У меня был двойник. Кто он? Или, может, она?

Мне почему-то казалось, что это был мужчина в годах, полный, высокий. Почему полный? Потому что я не хотел, чтобы он был худой, как я. Нехорошо все это получилось как-то с елью. Что нехорошего? Лес – не частная лавочка.

– Не частная, не частная… – начинал я сердиться. – Надо было тебе это место огородить. Что ж ты не огородил? Жалко. Такая была красавица. Красавица, да не твоя.

В понедельник, через два дня, на работу. В восемь часов, как всегда. Я вышел из дома. Вчера вечером прошел сильный дождь. Было сыро, пасмурно. Гидрометцентр обещал тепло, только я не верил в хорошую погоду. День только начинался, может и будет тепло. Я поднялся на железнодорожную насыпь, прошел с полкилометра, вышел на трассу. Мужчина лет 50-60, крепкого телосложения, шел впереди меня. В руке у него была корзина. Грибник, как и я. Я хотел его обойти, но не стал. Мы прошли карьер. Мужчина шел на мое грибное место. Вот мы вошли в лес.

– Есть ли вообще что-то мое, личное в этом мире?! Черт возьми! Я марионетка. Я ничего не значу Что я есть, что нет меня – все едино. Мир не рухнет. Тогда зачем я есть? Мир без меня обойдется. Ну это ты уж слишком! Жизнь прекрасна. Прекрасна, прекрасна, я не спорю. Прекрасно я также знаю, что ждет меня впереди, каков будет конец. Я ведь как все. И ждет меня инфаркт, как у Петрова, или инсульт, что у Гусева…

Стресс

Май. Нулевая температура. Дождь. Погода ни к черту! Зима нельзя сказать чтобы была суровой, больших морозов не было, но и оттепели не было, если только раза два температура воздуха поднималась до 0 градусов, а так стабильно минус 17-20. Было, конечно, и за 30. Да и что обижаться: Урал – не Краснодар. В марте начало таять, и опять замело. Тоже ничего удивительного. Урал. И в апреле тепла не было, и вот уже май, а тепла как не было, так и нет. Одни разговоры про тепло.

– Ну ты и болван! Вот сука! – сидел он в комнате за компьютером, играл в «Червы», в карты.

Были в компьютере в «Программах» и другие игры – «Пасьянс», «Солитер»… Он все больше играл в «Червы». 4 участника – Трус, Балбес, Бывалый, он играл под именем Шурик, играя, страшно ругался. Сука – это дама пик. Зловредная баба – 13 очков. Чем меньше очков, тем лучше. Очки начислялись и за черви: карта – очко. Бубны, крести –пустышки, без очков. Взять даму пик и все черви, что не так-то было просто, надо точно все рассчитать, называется «прокрутить динамо». Автору «динамо» счет не увеличивается, а остальным участникам начисляется по 26 очков. Два раза по 26 – 52 очка. 100 очков – конец игры. Выигрыш был за участником, набравшим наименьшее количество очков. Как-то раз он за игру три раза брал даму пик, черви. Это 78 очков, 100 процентов выигрыш! Круто! На игру уходило 7-10 минут, не больше.       Опять эта дама пик! Вот привязалась! Карта не шла, словно кто мешал. Каждый ход был запрограммирован, компьютер не обманешь. Машина – она и есть машина. Железяка. Кажется, вот он, выигрыш, наконец-то, но в последний момент пошли очки.

– Ну и дурак! Надо было с короля ходить.

Надо! Надо! Как бы знать! И опять проигрыш, уже третий раз подряд. И все сначала. Опять эта дама пик! Кошмар. Он играл уже, не думая. И опять проигрыш. Надо было заканчивать. «Все, последний раз», – давал от себе слово. Слово он умел держать. Начало было неплохим. Потом сдали нервы, взять даму пик, черви не удалось: шестерка червей ушла с королем крестей. Больше он не рисковал, играл осторожно, но все равно набирал очки. В итоге проиграл. Опять играть не было ни сил, ни желания, к тому же он дал себе слово, что эта игра последняя. «Проиграл, проиграл», – звучало в ушах. Что он мог сделать? Не шла карта. Бывает такое. И ничего изменить нельзя. Конечно, можно было еще играть, до победного конца. Только будет ли он, этот победный конец?

Он выключил компьютер, встал. Дождь кончился. Все небо затянуло, ни островка синевы. Одна надежда на ветер, что разгонит облака. Два дня уже мочило, сколько можно. Он стал одеваться, машинально натягивал свитер: за сигаретами можно было не ходить, сигареты были, можно было завтра сходить, но не в сигаретах было дело, он просто хотел пройтись, расслабиться, прийти в себя после неудачной игры в карты. Он всегда, когда мысли путались, было не по себе, выбирался на люди, терялся в толпе. Было воскресенье. Четвертый час. В магазинах свободно, без очереди: кому надо, все уже до обеда купили, раскупили. Сигареты – товар не дефицитный. Он пошел мимо детского сада, «Хозтоваров»… Так оно быстрее. Он никуда не торопился, ходил так – быстро. Погода похоже налаживалась – не без ветра, конечно. Какая-то женщина в красной кофте еще продавала картошку, обычно после обеда никого уже у гастронома не было.

Летом еще магазин закрыт – женщины уже стоят: у кого морковь, у кого соления – продают. Все со своего огорода. Некая Зинаида, пенсионерка, своего огорода не было – так она покупала морковь в магазине и продавала как свою. Женщина одинокая, на рынке – в компании, с народом.

Он дернул дверь гастронома – закрыто. Странно. Среди дня – и никакого объявления. Он пошел в «Продукты», за углом. Тоже закрыто. Как сговорились. Наверное, света нет. Он вернулся к гастроному. Охранник у двери курил. Он не выдержал, подошел, спросил: так и есть, электроэнергии нет. Свет могли дать в любую минуту. Заурчало в животе, появились рези. Не к добру. Он не стал ждать электроэнергии, закурил и пошел домой. Начались позывы к опорожнению желудка. Надо бы обследоваться, он все не шел в больницу, тянул. Но лучше не становилось. И вот уж год как он мучился. Позывы к опорожнению желудка участились. Он не мог уже терпеть. Еще кажется шаг – и все… Он что было силы сжал ягодицы. Полегчало. Он опять пошел, скоро встал… До дома еще минут 15. Ни туалета, ни кустика поблизости. Он все равно бы не успел, поздно… Случилось то, что должно было случиться. Штаны пристали к ногам, точно на клею, не оторвать. Запахло. Строго через пять минут – очередной позыв. Не мог же он на глазах у прохожих снять штаны… Ну ладно бы там по маленькому сходить, а то – по большому. Вот было бы разговоров. Дождь перестал. Лучше бы дождь шел – не так многолюдно. Он уже подходил к дому, когда опять приспичило. Тут еще сосед из 19-й квартиры, Кротов, приехал на машине. Он рванулся к двери, сосед уже тоже подходил. Он первым забежал в подъезд… Второй, третий этаж. Он даже дверь в квартиру не закрыл, скорее в туалет. Кротов, второй этаж, звонил. Щелкнул замок – и стало тихо. Что он знал о Кротове? Почти ничего: из управленцев. Всегда в чистом. Холеное лицо. Высокого о себе мнения. Здоровался через раз, а то и совсем не здоровался. Было двое детей. Сын – взрослый. Дочь оканчивала школу, играла на пианино, на улице даже было слышно. Был еще один из 38-й квартиры такой же важный. Предприниматель. Был у него магазин женского платья. В окне – манекен, пышноволосая блондинка. Продавец, кто еще, каждые два дня меняла на ней нижнее белье – лифчик, трусики, стрингов не было. Занятно все это было.

Сколько можно сидеть, надо вставать. Он пошел в ванную – горячей воды не было, опять какая-то авария. Черт! Не надо было ходить за сигаретами. Были же сигареты. Потом можно было сходить. Кто знал, что все оно так получится. Как не знал! Все знал! И вот результат. Доволен? Сосед плохой… Ты на себя сначала посмотри! Чем ты лучше? Да ничем! Придурок! Он закурил. Мысли путались. Он никак не мог сосредоточиться: все разом навалилось – сигареты, позывы, горячая вода… Он все понимал: трудности – временное явление. Завтра все будет по-другому, лучше. Это завтра. Сегодня – никакого просвета. Голова из чугуна. Непросто все было. Никакой ясности. Тупик! Все тлен! Он не мог больше так. Что остается? Напиться! Надо в магазин идти за спиртным. Можно взять книгу , почитать. Найти занятие по душе. Сходить куда-нибудь. А то сладкое хорошо помогает при стрессе.

Опять пошел дождь.

Старый

В комнате было темно. Время позднее, три часа ночи. Старый – прозвище; по паспорту Колдобин Андрей Андреевич; не спал, думал о разном, размышлял. Сна не было. Сон пропал как-то разом, как гаснет свет, раз – нет. Андрей Андреевич получил это прозвище на работе, когда вышел на пенсию, работал. Работал он диспетчером в гараже. Старый не обижался на прозвище, он действительно был не молодой. В гараже почти у каждого было прозвище.

До рассвета еще три часа. Старый один доживал свой век. Сын как в воду канул, за три года ни одного письма. Старый писал, но все без ответа. Сын или сменил адрес, или, может, давно уже нет в живых. В этом году будет девять лет, как дочь погибла в автокатастрофе на трассе Москва – Санкт-Петербург. Она ехала с мужем ночью на «Ниве». На повороте у поселка, Старый не помнил название, в них врезался «КамАЗ». «КамАЗ» был груженый. Кто виноват? Водитель «КамАЗа» говорил, что «Нива» выехала на полосу встречного движения. Может, зять за рулем уснул? «Ниву» далеко выбросило за дорогу. Дочь была изуродована до неузнаваемости. Страшно было смотреть. Лучше было об этом не вспоминать. Время лечит. Но раны остаются и болят. Старуха в позапрошлом году отошла в мир иной. Был свой дом. Небольшое хозяйство – собака, пять кур-несушек. Хватит. Старый больше не хотел. Зачем лишнее? Не в пользу. Все должно быть в меру. Тяжело быть старым. Все болит. Одиноко без работы. Никому не нужен. Вроде как был человек – и не стало. Выпал из жизни, как птенец из гнезда. Надо бы радоваться, что не надо вставать в холод, дождь идти на работу, а не получалось. 40 лет уж в гараже. Коллектив – как семья. И вот – ничего нет. Надо было приспосабливаться к новой жизни. Человек – это приспособленец. Любил Старый про приспособленца ввернуть в разговоре. А жизнь – она есть жизнь. Чего на нее обижаться? Она не понимает. Есть предмет неодушевленный. От человека спрос должен быть. А жизнь что?.. Жизнь дается человеку один раз. И об этом надо всегда помнить. Все дается на этом свете человеку один раз. Все единожды. Ничего не повторяется. Все идет вверх, по восходящей. И за все надо платить, отвечать. Сиюминутная радость тоже имеет свою цену. Рынок! Да и только! Хорошее сменяется плохим, плохое – хорошим. И так всю жизнь. Это в порядке вещей. Не будь плохого, человек не знал бы хорошего. Все познается в сравнении. Хорошее, плохое – это палка о двух концах. И когда уж очень плохо, надо набраться терпения, дождаться хорошего. Десятки раз это было проверено, перепроверено Старым. Старый верил и не верил в Бога. Он ни разу не был в церкви, не постился, но тем не менее каждое утро вставал с Богом и вечером молился. С верой легче было жить. Вера делает человека мудрее, чище, терпеливей… И от человека много зависит в жизни, от его выбора, поведения: каков выбор – такова и жизнь. Правильно сориентироваться в жизни – это надо уметь. И не каждый это может. Тут не следует торопиться. Надо крепко подумать. «А ты подумал?» – иронизировал Старый. Жизнь прожита честно. Совесть чиста. Честь не запятнана. Это главное. Чего еще надо? А что касается чинов, привилегий? Так не в деньгах и чинах счастье. Это истина. И не надо изобретать велосипед.

Старый задремал. Это была удача. Он не надеялся больше уснуть

Проснулся Старый в семь часов. В комнате уже было светло. Небо было чистое. Через две недели – май. Тепла осталось недолго ждать. По утрам, правда, еще было прохладно, была минусовая температура. Это было уже не серьезно.

Зима сдавала, силы ее были на исходе. Воздух днем прогревался до 9–12 градусов. Снег таял. Природа знала свое дело. И учить ее не надо было. Старый никогда еще не ждал так лето, как в этом году. Казалось, вот придет лето – и все наладится, жить станет легче. Появится зелень, все расцветет. Больше всего Старый хотел тепла.

Полвосьмого. Пора вставать. Старик осторожно, чтобы не скрипела кровать, встал, оделся, пошел умываться на веранду. Старик сильно сутулился. Был худ, бледен. Сухое, нездоровое лицо Старого все было в глубоких морщинах. Усталые серые глаза. Старый смотрел на мир с тоской. Широкий нос, сухие бескровные губы довершали портрет Старого.

Старик любил холодную воду. Он долго плескался и фыркал под рукомойником. Приведя себя в порядок, Старый затопил печь, подогрел для собаки суп. Собаку он кормил тем же, что и сам ел. Воздух был еще холодный. Старый надел фуфайку и вышел во двор.

– Ну что? Замерзла? – приятельски кивнул Старый собаке, вылезшей из будки. – Ничего. Скоро будет тепло. Потерпи немножко. Скоро. Скоро. Сегодня ясно, солнце будет. Мне сегодня постричься надо сходить. Подмолодить. А может, не стоит? Надо

Старый накормил собаку, курам дал зерна и пошел в дом. И так каждый день – собака, куры… Одно и то же. Такова жизнь. Сколько миллионов лет ночь сменяется днем, день – ночью. Без постоянства нельзя. В постоянстве – уверенность в завтрашнем дне. Так понимал Старый постоянство. Он налил чай, сел за стол. Есть совсем не хотелось. Через силу Старый выпил чай, съел кусок хлеба с маслом. Если совсем ничего не есть, так можно и ноги протянуть раньше времени. Хоть корку хлеба надо съесть. А так с чего браться энергии? Потом Старый достал из буфета в комнате электробритву и встал перед зеркалом на кухне. Старый редко смотрелся в зеркало: смотреть было не на что – немощь. Волос на голове редкий, зато щетина была густая и колючая, как иголки, и белая, как снег. Раньше, молодым, Старый все носил в кармане зеркало, следил за собой. И одевался он хорошо. Раньше все было по-другому, и жизнь, кажется, была другой, лучше. И хлеб был пышней.

Старый надел белую рубашку, джемпер и синие в полоску брюки. Нарядился. Старый давно уже ничего из одежды себе не покупал. Все было. Раньше много всего надо было. Особенно быстро снашивалась обувь. Теперь ничего не надо. Три пары туфлей в чулане лежали. Носить не сносить. Со стрижкой, конечно, можно было повременить. Не к спеху. Не зарос. Волосы росли медленно, были редкие. Можно было сходить к Сапуновой. Она постригла бы на дому. Женщина она была немолодая, на пенсии, раньше работала в парикмахерской. К ней многие ходили. Старый хотел, чтобы был одеколон, кресло, белая накидка, все чин чином, как у людей. Может, это была блажь? Может быть. Старый человек – чудной.

Парикмахерская была за военкоматом. Это недалеко. Старый еще некоторое время думал – идти, не идти. Волос был не длинный, если сзади только. Молодым он всегда коротко постригался. Идти, не идти? Собрался – значит, надо идти, негоже с полдороги поворачивать. Старый надел полушубок, шапку и вышел на улицу. Неприятно, точно стекло, хрустел, ломался под ногами в лужах лед. Было скользко. Старый шел осторожно, обходил все опасные места. Упасть – легко, встать – трудно. Да и торопиться было некуда – на тот свет если только. В прошлом году в это время снега почти не было.

Раз на раз не приходится. А может, солнце того… Старый читал в газете, что солнце постепенно остывает.

Вот и военкомат. Старый остановился передохнуть. Путь недолгий, а тяжело. Военкомат был все тот же, то же серое двухэтажное здание, та же вывеска с серыми буквами. Ничего не изменилось с того времени, когда Старый призывался на срочную службу. Даже не верилось. Столько лет прошло.

В парикмахерской все было по-новому. Каждый год что-нибудь да менялось. Были новые кресла, мебель. Стены сделаны под дерево. На стрижку была очередь. Старый не помнил такого, чтобы свободно было, без очереди. В очереди Старый был четвертым. Работали два мастера. Обе женщины, в белых халатах, как врачи. У окна стригла блондинка, совсем еще девчонка. Голосистая и с гонором. Огонь девка! Старый засмотрелся. Второй мастер была женщина в годах, чернявая, полная. Лицо круглое, глаза большие, навыкате. Звали ее Людмила. Так к ней обращалась девчонка. К Людмиле хотел попасть Старый. Как он хотел – так и получилось. Повезло. Везение – понятие относительное. Оно само не приходит, надо определенные усилия, толчок. Старый понимал, что как клиент не подарок. И причиной тому была старость, немощь. На негнущихся ногах Старый добрался до кресла, осторожно сел и в страхе, что Людмила откажется стричь, скажет «волос нет», втянул голову в плечи. Людмила взяла расческу, причесала. «Чего расчесывать? – сердился Старый. – Стригла бы сразу». Скоро Старый забыл о страхе, вспомнил старуху, молодое время. У Людмилы были такие же добрые руки, как у старухи. Нежные белые руки Людмилы, точно две большие птицы, порхали над головой. Чудно все это было как-то.

Старуха

В пятнадцать минут шестого он был уже в гараже, пока поставил машину – пять тридцать. Тридцать минут переработки. Раньше никак нельзя было: выходило ровно шесть рейсом, ни больше ни меньше. Начальник обещал оплатить.

Накрапывал дождь. От гаража до бытовок было метров 300. В бытовках уже никого не было, все помылись, ушли. Шкафы, шкафы… Большие и маленькие, старые и не очень, с амбарными замками и замочками. Пахло портянками и еще чем-то нехорошим. Слышно было, как капала в душевой вода, была открыта дверь. Бытовки были заводские, но мылись и рабочие из ПМК, лаборатории. Он брезгливо отодвинул ногой стоявшее в проходе ведро с водой, тут же лежала и половая тряпка, прошел к своему шкафу за № 16. Все шкафы были пронумерованы. Вот уж которую смену дежурная, старуха в черном – черным был и халат, и шаровары, и платок – ставила ведро в проходе. Старуха припадала на одну ногу. Невысокого роста. Худая. Татарка. Он в лицо знал всех дежурных, это были женщины в годах, пенсионного и предпенсионного возраста. Работали они по 12 часов, с восьми утра до семи вечера. В семь часов вечера пересменка. В шесть часов уборка, сдача дежурства. Было, что женщины ругались из-за пыли на подоконнике, брошенного на полу рабочим окурка… И далеко было их слышно, аж через дорогу. «Бабы схватились, – шутили мужики. – В морду ей, в морду!..»

Появилась старуха. Потянуло мочой. Недержание. Годы. Старуха поставила ведро опять в проход и стала мыть пол, тяжело вздыхая. «Обязательно надо ставить ведро в проход, другого места нет. Чего тут толкаться?» Он не стал ничего говорить старухе, разделся, взял мыло, мочалку и в трусах с перекинутым через плечо полотенцем зашлепал в душевую. Мужики ходили и нагишом. Дежурные как-то уже привыкли – раз-другой пристыдят для видимости. А что они могли сделать? Мужиков много, дежурная одна.

В сентябре будет три года, как он пришел из армии. Генка Волгин, одноклассник, уже женился, была дочь. Витька тоже женился. У Олега была невеста. А он все ходил один. И когда на работе кто-нибудь из мужиков нелестно отзывался о женщинах, ругал их, он сильно краснел, не понимал, как так можно: женщина – это все: верность, жаркие объятия, небо, солнце и первый поцелуй, он еще ни с кем не целовался; это святое… И он готов был жизнь отдать за это самое святое: страдать, мучиться, как в сериалах, и любить, любить, как никто еще не любил.

Он мылся в четвертой кабине, самая лучшая кабина в душевой, напор воды хороший. Скрипнула дверь – и опять старуха. Она набрала из бочки в ведро воды и облила пол. Вода в бочке была на случай аварии. НЗ. Чтобы мыть полы. Вчера опять не было воды, и рабочие мылись из бочки. Женщины ругались.

Старуха не уходила, все поливала пол, тяжело вздыхая. Как так можно, не понимал он, не одна ведь в душевой… Старуха убиралась. Это была ее работа. Он не мог заставить ее не мыть пол. Он уже помылся, старуха все не уходила. И вот наконец ушла. Что это было?! Не могла дождаться, когда в душевой никого не будет? Что за необходимость такая? Хотел бы он понять. А что было? Ничего и не было такого. А эта острая боль внизу живота и полуобморочное состояние?..

На следующий день все повторилось, только на этот раз он уже не прятался в кабинке, изредка выходил, показывался. Старуха все видела, не могла не видеть, за этим и приходила. А посмотреть было на что – он неплохо был сложен, до армии занимался самбо, и с эрекцией было все в порядке.

Прошла неделя, другая. Он давал себя рассмотреть, красовался. Завтра у старухи выходной. И вот ее смена. Ведро ее в проходе. Он его уже больше не отодвигал. Старухи не было. Он точно знал, что старухино дежурство. Отлучилась. Но сколько можно ждать? Может, заболела? Старый человек. А ведро? В душевой кто-то был, бежала вода, кто-то мылся. Это ни к чему. Свидетель. Он осторожно открыл дверь и, кажется, не вовремя –старуха стояла в углу с задранным халатом, шароваров не было. Он растерялся, да чего там – испугался. Уж как-то все неожиданно. Старуха, вздохнув, быстро привела себя в порядок. Он не помнил, как и помылся, в висках стучало, всего трясло. Он все понимал, не дурак.

Прошла неделя с того случая, он все никак не мог успокоиться. Старуха больше не задирала подол. Тут раз он мылся, старуха что-то подняла с пола, показывала: смотри. Он подошел. Старуха держала лезвие: вот, мол, бросают – и порезаться недолго. Кто зашел бы – разговоров было бы… Он еще раза два мылся со старухой, уже больше не прятался. Потом слесарь с ПМК припозднился, мылся. Старуха было сунулась в душевую, он ее отругал. Старуха пропала, вроде как не работала. И ведро в проходе уже не стояло. Может, приболела.

Он, в прошлом налоговый инспектор, в настоящем пенсионер, жалел, что все так получилось со старухой. Надо было уважить старуху. Что не уважил? Дурак был. Он дважды был женат и оба раза неудачно. От первого брака был сын, от второго тоже сын.

Старик и сказки

Раньше он много читал: жадный был до книг. Молодой был. Сейчас уже на пенсии, за 70. Худой. Около двух метров роста, седой. Лицо – гармошка. Старик. И одет он был по-стариковски, неряшливо: застиранная в большую серую клетку рубашка, трико – не лучше.

Несмотря на немощь, плохие глаза, старик по-прежнему много читал, правда не так много, как раньше, но для своего возраста – много. Дома была большая библиотека. Была литература по философии, лингвистике. Много было книг на рабочую тему: тогда, в 70-е годы, рабочая тема – это было актуально. Было много всякого рода начинаний, починов: «Как лучше организовать работу с меньшими потерями», «Рационализацию – во главу угла» и т. д. Было соцсоревнование. Жизнь в трудовых коллективах кипела. Все это уже было в прошлом. На смену плановому ведению хозяйства пришел рынок. Появился работодатель, наемный рабочий.

Старик по профессии был филолог. Работал в журнале «Заря» корреспондентом, пробовал себя в прозе. В 90-е годы вышел сборник рассказов – как он их называл, любительских. Широкому кругу читателей старик как автор не был известен.

Вчера старик опять ходил в магазин «Книги» и опять ничего не выбрал почитать: ушел ни с чем. Книги были. Но это были толстые любовные романы. Детективы. Легкое чтиво, ширпотреб. После него ничего не остается в голове; классика – это другое дело. Это вечно. Конечно, можно было сходить в библиотеку. Там выбор большой. Он уже был не молодой, чтобы целыми днями читать; возраст не тот. Можно было кое-что из домашней библиотеке выбрать, перечитать. Это уже была крайность. Перечитывать старик считал последним делом: это все равно что начинать жизнь сначала. Был еще один вариант: съездить в Каштановку. Там хороший книжный магазин. Большой. Выбор есть. Утром шла электричка, два часа езды. Обратно – вечером. Ладно бы летом, еще ничего, можно съездить, а то уж зима, конец ноября. Целый день на морозе. Удовольствие не из приятных. На вокзале все места заняты, ни посидеть, ни отдохнуть. На днях он купил в киоске, что напротив почты, любовный роман, небольшая книжонка в 90 страниц, чтобы буквы не забыть; уже прочитал. Читалось легко. Пустая проза.

Где-то были сказки Александра Дюма, старик хорошо помнил. Вера, дочь, приносила из школы, когда училась. Ей подарили на Восьмое марта. Это был то ли шестой, то ли седьмой класс. Она их не читала. Книга все лежала в платяном шкафу внизу. Старик хотел ее отдать дочери, пока собирался – дочь уже выросла, было двое детей. Что-то давно не звонила. Как она там одна, без мужа, с детьми? Старик чувствовал себя виноватым, что все так нескладно у дочери вышло в жизни. Не досмотрел. Вера была младшая, любимая дочь. А вот и книга! Точно, в шкафу. Старик начинал ее читать, была закладка на 35-й странице, но почему-то не дочитал. Интересно. Обычно, если он начинал читать, всегда дочитывал книгу до конца, хоть и она была неинтересной. Привычка.

Старик прошел в спальню, сел за письменный стол. Это был его кабинет. Было пять часов вечера. Старуха в ванной стиралась. Она всегда по четвергам стирала. Старик наугад открыл книгу – и удачно: «Сиреночка» называлась сказка.

– Сирена, русалка, морская царевна, морская дева… – вполголоса перечислял старик.

Старик не помнил, когда последний раз читал сказки. Это было давно. В школе. Начальные классы. А еще раньше мать читала: «Конек-горбунок», «Царевна-лягушка»… Он сидел рядом и слушал: и казалось, что все это было на самом деле – и царевна-лягушка, и конек-горбунок, и жар-птица…

Он рубил голову Змею Горынычу, спасал принцессу; в том, чтобы попасть в тридевятое царство, стать принцем, ничего сверхъестественного не надо было – лишь открыть книгу.

Старик никак не мог вспомнить, читал «Сиреночку» или нет. Это вроде как было важно.

Не помнил – значит, не читал. Другое, наверное, что-нибудь читал. Сказки похожи. Все неправда, выдумка. И все сказки с хорошим концом. Сказка начиналась с предисловия, с ознакомления с подводным царством. «Моря полны гигантской растительности. По сравнению с ней допотопные папортники в восемьдесят или сто футов, встречаемые в каменоломнях Монмартра, – всего лишь жалкие травинки». «Что за каменоломня? Эти размеры – восемьдесят и сто футов. Детям это совсем не интересно, да и непонятно. Зачем это надо было писать, усложнять текст?» Старик в недоумении пожимал плечами. Или вот: «Посреди самого большого океана, называемого Тихим, между островами Чатем и полуостровом Бенка, то есть на прямо противоположной от нее точке земного шара находится дворец морского царя». «Сориентироваться, где находится дворец, даже для взрослого, было непросто. Все запутано».

На море старик не был. Море он знал только по рассказам да по телевизору. В Сибири моря не было, а съездить как-то не довелось. И, наверное, не доведется, а хотелось бы. Подводный царь был вдовцом. «Его бывшая жена доставила ему столько неприятностей, что он решил больше никогда не жениться». С первой женой старик тоже помучился: ласковая была женщина, но взбалмошная и выпить любила. Старик женился вторично. Конечно, можно было бы, наверное, и не разводиться. Это сейчас, по истечении времени, казалось, что все можно было уладить, а тогда это был кошмар. Он все мог простить жене, но только не измену. Домом морского царя управляла его мать. Было у нее шесть внучат-царевен. И всех она их любила. Все царевны были красивые, но младшая – лучше всех. Была у младшей царевны мраморная статуэтка юноши. Она ее нашла в трюме затонувшего корабля. Сиреночка спрашивала у бабушки про людей, какие они. Бабушка рассказывала ей, что на земле не так, как в воде: на земле птицы поют, цветы пахнут, у людей есть душа, и душа эта бессмертна. Сиреночке все было интересно. Старик верил и не верил в царствие небесное. Но каждое утро он начинал с «Отче наш» и вечером молился. Может, это была дань моде? Сейчас модно быть верующим. Он ни разу не был в церкви: чего-то боялся. Чего? Страшного суда? Но он о нем ничего не знал. Он рос атеистом, был пионером, потом комсомол, партия. Может, правда есть Бог. Только надо верить.

В пятнадцать лет царевнам разрешалось подниматься на поверхность моря. Это было время совершеннолетия. И вот старшей из царевен исполнилось 15 лет. И она поднялась на поверхность моря. Царевна сидела на скале и любовалась городом. Было много впечатлений. Через год пятнадцать лет исполнилось еще одной царевне. Через год еще одна царевна поднялась на поверхность моря. Сестры были одногодки. И вот младшей уже пятнадцать лет. Хороший возраст. Пора любви. Старик не помнил свою первую любовь. Может, ее и не было? Как не было? Должна быть. Как без первой любви? У всех она есть. Это была, наверное, школа. В школе много было красивых девчонок. Какой класс? Одинцова Катя? Это не первая любовь. Куропаткина?

Перед тем как Сиреночке отправиться на поверхность моря, бабушка ее нарядила. Принцессе не нравилось, что булавки кололись. «Чтобы быть красивой, надо страдать», –говорила бабушка. Все верно, согласен был старик. Всего надо добиваться, за все надо платить. «Когда светлая головка юной сирены показалась над поверхностью воды, море было гладким… » Яхта. Принц. Но вот поднимается ветер. Шторм. Яхта тонет, идет ко дну. Сиреночка ловко подхватывает принца, не дает ему утонуть, плывет с ним к берегу, целует его в лоб…

Но, несмотря на девичий поцелуй, принц в сознание не пришел. «При чем здесь девичий поцелуй?» Опять старик пожимал плечами. Сиреночка вытащила принца на берег и положила на траву в тень, сама спряталась за скалу. Тут к принцу подошла девушка. Принц открыл глаза и снова впал в беспамятство. Девушка позвала людей, и люди перенесли принца во дворец. Морская дева осталась одна.

Сиреночка уже совсем близко подплывала ко дворцу, где жил принц. Она готова была отдать всю свою жизнь, это триста лет, за день жизни на земле. Она хотела стать человеком. Чтобы стать человеком, надо, чтобы человек полюбил тебя, говорила бабушка, и тогда его душа, будет твоей душой. Вечером в подводном царстве был бал. Были кавалеры. Сиреночка уединилась.

В подводном царстве жила страшная колдунья, которая все знала, все могла. Сиреночка хотела у нее попросить совета, как стать человеком. Добраться до колдуньи было непросто: надо было пройти отвратительный лес с полурастениями-полуживотными, с когтистыми пиявками. Все это шевелилось. Было страшно. Морская царевна хотела уже вернуться, но вспомнила о принце и добралась до колдуньи. Колдунья ждала ее. «Ты будешь похожа на человека, у тебя будут ноги», – обещала ей колдунья. Но за это Сиреночка должна была отдать колдунье свой чудесный голос. Колдунья ее также предупредила, что, если принц не женится на ней, она превратится в морскую пену. Сиреночка не испугалась. Велико было ее желание стать человеком. И тогда колдунья дала ей волшебный отвар.

Старик уже знал, чем сказка кончится, догадывался: принц женится на девушке, что подошла к нему на берегу, когда он лежал без сознания. Сиреночка же превратится в морскую пену. Так оно и вышло, только не совсем так. Сиреночка стала ждать утра, чтобы с восходом солнца умереть, и тут увидела на поверхности воды сестер с бабушкой. Их волосы не развевались на ветру. Они отдали их колдунье, чтобы спасти Сиреночку. Колдунья дала им волшебный кинжал. Сиреночка должна была до восхода солнца убить им принца: тогда она опять становилась царевной. Уже занималась заря. «… Кинув влюбленный печальный взгляд на принца, морская царевна бросилась в море и превратилась в пену».

Легкая смерть. Старик тоже хотел бы вот так превратиться в пену, уснуть – и не мучиться и других не мучить. А ведь бывает, что ноги откажут, парализует… Татьяна Петровна, к примеру, – старик хорошо ее знал – два года лежала с инсультом. Ни встать, ни в туалет не сходить. Все хотела она на себя руки наложить. В позапрошлом году отмучилась, бедная.

Морская царевна не умерла. Она все видела, слышала, чувствовала, стала воздушной девой. У нее выросли крылья. Был голос. Подруги ее, воздушные девы, говорили ей: «Ты не испытала любви, но твое самоотречение позволит тебе приблизиться к Богу. Отныне и ты, совершая добрые дела, сможешь обрести душу». Сиреночка, теперь уже воздушная дева, обрадовалась. Она подлетела к принцу с принцессой, коснулась их своими крыльями, простилась, поднялась к розовым облакам. Все было хорошо. Старик так не думал, напротив: Сиреночка была глубоко несчастна. Личная жизнь ее не сложилась.

Спешилов

– … Имеются нарекания в адрес сварщиков, – проводил разнарядку Ветров Антон Григорьевич. – Плохое качество шва.

– Электроды плохие, – заметил Синцов.

– А как раньше варили?! – хотел бы знать Спешилов Валентин Афанасьевич. – Электродов по нержавейке не хватало. Резали из нержавейки на ножницах полосы, мазали их жидким стеклом и неплохо варили. А сейчас – электроды плохие! Руки у вас плохие, оборвать их надо!

Никто со Спешиловым спорить не стал: бесполезно, у него раньше все было лучше. Такой человек.

Спешилов был ветеран труда, на судоремонтном заводе работал давно; норма выработки была самая высокая в смене – 180-190 процентов. Опытный сварщик. Роста Спешилов был чуть выше среднего, крепкого телосложения. Раньше Спешилов в работе, во всем – был первым. Раньше, если человек хорошо работал, ему многое прощалось – опоздания, даже прогулы… А работать Спешилов умел. Было уважение, почет. И вдруг разом, как отрезало – работа стала не нужна, Спешилов оказался не у дел. Теперь не надо было стараться, 120-130 процентов в смену – и передовик. Спешилов выполнял сменное задание на 180-190 процентов и уже не поощрялся, был нарушителем трудовой дисциплины, выпивал на работе. Он и раньше выпивал – и ничего. Спешилов ругался с мастером, брюзжал. Вздумали со мной тягаться, говорил он. Вам никогда меня в работе не догнать. Молоко на губах не обсохло. Я с 14 лет работаю. А как раньше работали? Сутками. Тебе уважение и ценили. А сейчас? Кто не работает, болтает – тот и передовик. Ветров не раз отстранял Спешилова от работы: тот приходил на работу с глубокого похмелья. «Рассчитаюсь, рассчитаюсь», – грозился Спешилов. Он прекрасно понимал, что сразу трудно будет найти замену – такого специалиста. На судоремонтном заводе он работал давно, хорошо знал работу, новому человеку надо было оглядеться, требовалось время. Спешилов становился невыносимым: ко всем придирался, вел себя вызывающе, все рассчитывался. И рассчитался. На новом месте Спешилов неделю не проработал – запил. Он любил, чтобы много было работы, а на новом месте, в ХРУ, он полсмены сидел: то инструмента не было, то еще что-нибудь. Не мог он так работать и ушел из ХРУ. Он нигде не работал, пил. Потом Спешилов лечился. Полгода провел в диспансере, где работал слесарем. Была даже благодарность за хорошую работу. После лечения Спешилов опять устроился на судоремонтный завод, где работал до ХРУ. Он лучше не стал, все так же ругался, выпивал. В работе он не сдавал, высокой была норма выработки. По-другому он работать не мог. «Ты был бы передовиком, если бы не твой дурной характер», – говорил Ветров. «Какой уж есть», – отвечал Спешилов. Раньше он был председателем цехового комитета…

Разнарядка закончилась.

– Ну что, пойдем работать! Зарабатывать на жизнь, – похоже, иронизировал Спешилов.

Работать он умел, в этом никто в цехе не сомневался. Работы было немного, на час, Спешилов не торопился, берег ее. Когда много было работы, Спешилов полтора-два часа сидел в сварочной кабине, варил, упивался работой. Потом был заслуженный перекур. Через 9 лет на пенсию: 9 лет – и много, и мало. Здоровья уже не было. Вчера Спешилов просил Лагутина смотать шланги с резака, не мог разогнуться, радикулит.

Спешилов как чувствовал, что сварки больше не будет.

– Опять резак! – сильно хлопнув дверью, вышел Спешилов от мастера; вот уже и нервы сдавали.

За резак шел тариф, за сварку – сдельщина. Конечно, выгоднее было варить. Но не из-за денег вспылил Спешилов, просто сварка, потом резак – как марионетка. Не любил Спешилов так, да и с утра не заладилось… Кто-то работал, кто-то сидел и премию получал.      – Под крышей дома твоего, под крышей дома твоего, – запел Спешилов не от хорошей жизни.

Работа была не сложная – вырезать шесть фланцев из листового металла 30 миллиметров. На улице была специальная площадка для резки металла. Было душно, перед дождем, грозой. Спешилов больше не пел. «Зачем спешишь? Кому это надо?!» – спрашивал он себя и не находил ответа. С женой Спешилов не жил. Дети взрослые. Одевался Спешилов просто, без излишеств. За всю жизнь он два раза повязывал галстук, не больше. Зимнее пальто он носил вот уже шестой год, еще крепкое. Спешилов, наверное, просто привык к высоким показателям в работе; ради больших процентов он не против был схалтурить, пренебречь качеством.

«Застрелял» резак. Кончился кислород. Спешилов с трудом разогнул мокрую, онемевшую спину, отсоединил редуктор от баллона и покатил тележку в кислородную менять баллон. «Не спеши. Куда спешишь?» – наказывал себе Спешилов. Он обернулся на фланцы, сделано было немало.

Спать!

Суббота. 6:30. Еще не вечер. Он стоял у окна, ждал дочь – не так дочь, как Оксанку, внучку. Большая уже девочка, через год в школу, мать отдавала ее в 7 лет – успеется, еще насидится за партой. Оксанка уже считала до 100, до 20 по пальцам; складывала буквы в слова; писала печатными буквами: «петух», «слон», «мама». Отца не было, дочь была мать-одиночка.

От матери Оксанка унаследовала если только глаза, а так все отца. На улице бежит, раскинув ручонки, точно крылья: деда! Ух ты, моя баловница! Красавица ты моя.

«Я красивая?» – спрашивала Оксанка. Красивая, красивая, только вот без передних зубов. Влюбился? Влюбился, влюбился… Скоро в школу, но Оксанка совсем не хотела заниматься, все играла бы. Надо трудиться, ничего просто так в жизни не дается. Всего надо добиваться, надо заниматься, учиться читать, скоро в школу. Оксана, глупышка, все играла бы.

Из дома напротив вышла девочка в красных кроссовках – как Оксанка, только ростом выше. Еще девочка прошла лет десяти. 7:15. Он все еще стоял у окна, но уже не ждал дочь. Одна Оксанка не могла прийти, мала еще. В среду, на прошлой неделе, дочь пошла в больницу, привела тебя ко мне, наказала, чтобы слушалась деда. Я достал из шкафа букварь, чтобы позаниматься, скоро в школу. Вот тут-то все и началось, ты забегала. Тебе надо было играть, я пошел у тебя на поводу. И мы играли, вернее ты играла, я только подыгрывал. Ты заставляла меня все спать. Я был в твоем представлении ребенком. Ты – взрослая. Ты поменялись с тобой ролями, настоящая жизнь тоже в некотором роде игра. «Спать! Спать!» – укладывала ты меня на диване. Я капризничал. А хотел бы я взаправду играть в машинки, быть одних лет с Оксанкой? Наверное, нет. Это опять наступать на те же грабли, все сначала. Нет! Нет! Жизнь, наверное, тем и хороша, что дается один раз. «Спать! Спать!» Я подглядывал, мне было интересно: ты стояла рядом, стерегла мой сон. Какая наивность, непосредственность! Сколько игры. Глупышка! Потом я открыл глаза, якобы проснулся. Проснулся – значит, надо вставать, выспался. Я встал, походил, попрыгал по комнате. Потом ты меня опять укладывала спать. Казалось, этому не будет конца. Я спал, вставал, снова спал… Мне уже это порядком надоело, я уже больше не капризничал, лежал с открытыми глазами и думал о своем, взрослом, завтра мне идти в автосервис, забирать машину, потом еще к сестре надо сходить… Я не мог уже больше: вставать, ложиться, сколько можно. «Давай, Оксанка, я тебе лучше почитаю», – предложил я. Ты сидела со мной рядом на диване, и тебе было совсем неинтересно, и слушала ты вполуха, тебе надо было играть, и ты придумала прятаться. Я маленьким не любил прятки, и вот взрослым опять прятаться. Да и прятаться-то было негде – комната да кухня. Ты все равно пряталась. Я считал: раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват. Ты залезала под кровать, шкаф… Я нарочно долго тебя искал, сокрушался: «Оксанка, где ты?! Ау! Мама придет, что я ей скажу? Оксанка, где ты?» И ты отзывалась. «А, вот ты где». Потом настала моя очередь прятаться. Я встал за дверью в ванной, под кровать я, конечно, не полез. Ты меня не сразу нашла. Больше я не прятался. Неинтересно мне было. Говорят, старый что малый, только вот не получалось у меня – может, потому что я не совсем еще состарился. Я сел за стол: «Сейчас я нарисую чего-нибудь», – хотел я тебя заинтересовать, чтобы больше не играть. «Какую-нибудь каляку-баляку. Ты дом можешь нарисовать? А дерево? Давай, кто лучше нарисует дом… С трубой, чтобы дым шел». Дом ты рисовать не захотела, стала рисовать девочку – не девочку, женщину, рот большой, руки-обрубки, платье до пят… Художник из тебя был плохой, ты сама это скоро поняла и не стала больше рисовать. Я не знал, чем тебя еще занять, хотя так ли это важно, можно просто сидеть. «Давай, Оксана, я тебя покатаю, – вдруг нашелся я, – буду твоей лошадкой». Это был выход из положения, но не лучший. Я встал на четвереньки. Ты села мне на спину: «Но, но!» Я заржал, как-то само собой получилось, вырвалось. Я даже временами вставал на дыбы. Хорошо нас никто не видел. Скоро я опять устал, не так устал, как надоело. Наверное, я был взрослый до кончиков волос, и ничего изменить нельзя. Какой уж есть, прошу любить и жаловать. И вообще человек – величина постоянная, изменению не подвержен. А воспитание – пропаганда, не больше, гены берут свое, все запрограммировано природой. Я лег на диван, ты стала укрывать меня плетом, ставить уколы, чтобы я не болел. Приятно, когда за тобой ухаживают, заботятся. Кому-то нужен. Так и лежал бы себе, лежал. Звонок. Наконец-то. «Давай, Оксана, скорее, скорее», – торопилась дочь. Я помогал тебе одеваться. На следующий день ты призналась: «Здорово мы с тобой, дед, поиграли». Тебе понравилось – и мне тоже. Конечно, не все у меня получалось, плохой я, наверное, дед, но я исправлюсь, буду стараться. Как я без тебя, да и я тебе – не чужой.

Воскресенье. Оксанка долго звонила, не отпускала кнопку звонка. Мать с отрешенным видом стояла рядом. Оксанка была в зеленой курточке с воланчиками. Красные штанишки. Красный цвет – обязательно, если не штанишки, то шапочка, гольфы… Красна девица. Дочь одевалась скромно, по зарплате, на Оксанку же денег не жалела, что ни неделя – обновка.

– … Новая курточка, – сидел он на корточках, умиляясь. – Как мама тебя любит

Оксанка засмущалась. Мать, довольная, прошла в комнату, села в кресло. Он достал из письменного стола тетрадь, ручку.

– Садись, Оксанка. Напиши-ка мне… – он задумался. – Оля. Имя девочки. Всего три буковки. О-л-я. Потом мы с тобой будем играть      .

– Деда… – не хотела Оксанка писать, не затем пришла, но за стол села

– … Пиши. О-л-я. Что получилось?

– Оля, – не выдержала мать.

– … Или напиши «Зоя». Тоже три буквы. Зо…

Оксанка взяла ручку и стала мелко писать, как взрослая, ничего понять было нельзя, каракули какие-то. Тогда он хотел почитать, Оксана взяла книжку и сама стала читать по картинке.

– Мама пришла домой. Мальчик обрадовался, поднял руки: «Здравствуй, мама. Я так тебя ждал. Соскучился. Тебя так долго не было». – «Я тоже по тебе, сыночек, соскучилась». «Мама, а ты что принесла?» – «Я тебе принесла пирожное». – «С кремом?» – «Твое любимое». – Оксанка закрыла книгу. – Спать!

Началось. Он инстинктивно, как-то само собой получилось, лег на диван. Оксанка зачем-то пошла на кухню, как бы вышла по делам. Он захрапел, тоже как-то само собой получилось. Оксанка прибежала.

– Спать!

Он и так спал – храпел. Он перестал храпеть. Только Оксанка ушла на кухню, он опять захрапел.

– Соску ему надо, – нашлась дочь, безмолвно наблюдавшая за происходящим

– На улице, мама, соска валялась.       Спать! – сердилась Оксанка.

Он затих. Оксанка постояла некоторое время у кровати и ушла на кухню. Он захрапел уже на всю квартиру, так сильно он еще не храпел. Оксанка прибежала:

– Спать! – в сердцах или как – кулачком по голове.

– Нельзя! – прозвучала с кресла команда.

Он не знал, что и делать: заплакать понарошку – а приложилась Оксанка хорошо, рука тяжелая – или объяснить, что так нехорошо делать. Он еще хотел поиграть в коровки: му-му… Он тоже наказывал дочь, не отпускал на улицу, закрывал в туалете, но чтобы бить – нет.

Спасибо, что позвонил

Он никому не одалживал денег, потому что их у него никогда не было, супруга все выгребала из кармана; не дарил дорогих подарков на юбилей, потому что не знал, что подарить, да и опять же денег не было… Он просто звонил, звонил родным, близким, знакомым, поздравлял с днем рождения, с Новым годом , справлялся о здоровье. Когда был выпивши, он любил позвонить, поделиться своим неплохим настроением, чтобы и другим было хорошо, неважно – родные, знакомые. Тут как-то позвонил он племяннице, одинокая женщина, спросил, как жизнь.

– Спасибо, что позвонил. – поблагодарила племянница.

«Я чуть не упал со стула, – рассказывал он мне потом. – «Спасибо, что позвонил… »

Иногда он звонил не по одному разу, был назойлив. Племянница просила больше не звонить. Раз позвонил он ей далеко за полночь. «Я ему тоже устрою, не дам спать», – пригрозила племянница. Не знаю, звонила она не звонила. Может и звонила, а может и нет. «Я чуть не упал со стула… »

Сон

Он ложился всегда в одно и то же время, в десять тридцать. Случалось, конечно, и в одиннадцать, двенадцать ложился, но это было исключением. Он любил порядок. С порядком и времени больше. А время – это жизнь.

Было девять часов вечера. День прошел. День как день, ничего особенного. Встал он в семь часов. Позавтракал, потом съездил на дачу, сходил в магазин, посмотрел телевизор, работа по дому… Человек он уже был немолодой, 46 лет. Это много – и не очень. Он уже поужинал и сидел у себя в комнате за письменным столом, читал Мамина-Сибиряка. Горела настольная лампа. Он всегда перед сном читал. За книгой он отдыхал от дневной суеты, и сон был лучше. Он почти сразу засыпал, коснувшись головой подушки. Читал он больше рассказы. Любил Чехова. Все, что им было прочитано, а читал он много, никогда не перечитывал: прочитал так прочитал, зачем возвращаться, перечитывать. Жизнь – движение вперед, как стрела, выпущенная из лука.

Дома он был один. Жена лежала в больнице с сердцем. Добрая женщина, один недостаток – поворчать любила. У каждого человека свои недостатки. Он тоже их имел: был вспыльчив. Самоед. Он сидел за столом, обхватив голову руками, закрыв глаза, отдыхал от чтения. Тихо, почти неслышно, переключался на кухне холодильник ;отсчитывали время большие настенные кварцевые часы в зале; на улице просигналила машина… Жизнь не замирала ни на минуту.

Не читалось. Спать еще рано, хотя можно было и лечь. Он мысленно уже прощался с настоящей жизнью. Была еще одна жизнь – сон. Во сне все было как в настоящей жизни, те же проблемы, крайности, только после пробуждения все стиралось, оказывалось, что ничего и не было. Это было очень даже удобно. Он не раз во сне попадал в истории, нарушал закон, все сходило с рук. Он ни за что не отвечал. Оно и понятно – во сне. Во сне все могло быть. Раза два, а может больше, он во сне отдыхал на Канарах. Наяву он, конечно, не мог себе этого позволить. Путевка дорогая.

Он встал, вышел из-за стола, подошел к окну. В доме напротив в окнах горел свет. «Это хорошо, что уже вечер, – подумал он. – Скоро спать. Устал». Во сне он часто куда-то все ездил. То были командировки, не командировки… Он подолгу блуждал в чужом городе, все не мог найти выхода, переживал – и в страхе просыпался. Случалось, он летал во сне, парил высоко в облаках, точно птица.

Видел он и сексуальные сны, проводил время в свое удовольствие с молодыми женщинами. Такое могло быть только во сне. Человек он уже был немолодой и в настоящей жизни никакого интереса не представлял для девиц. Конечно, всякое бывает, и молодые живут со стариками. Раза три, а может больше, он видел цветные сны, как по телевизору. Что сегодня приснится? Этого он, конечно, не знал и не мог знать. Это была тайна за семью печатями. Он никак не мог забыть один сон, хотя прошла уже неделя, как он видел его. Это было на дороге. Шли ремонтные работы. Большая, громоздкая машина со страшным грохотом, лязгом ровняла дорогу. Он проходил мимо. Был не один, шли мать с соседкой. Мать уже два года как умерла. Он подошел к машине. Ничего подобного он не видел. Эта большая страшная машина наехала на соседку. Он быстро подхватил мать на руки и отбежал в сторону от страшного места. Он стал искать соседку, подошел опять к машине. На всякий случай заглянул в бак, стоящий на дороге. Бак был заполнен какой-то мутной, вонючей жидкостью. Если соседка попала под машину, то должна быть кровь. Но следов крови не было. И он проснулся, долго не мог прийти в себя от увиденного. Жалко было соседку.

Случалось, что ничего не снилось, и тогда он не жил: нет, он жил – дышал, ворочался в кровати, вздыхал, но ничего не делал – не думал , не переживал, а раз ничего не делал, значит не жил. Если есть дело – есть и человек.

– Дело, дело… Надо делать дело, – вполголоса заговорил он сам с собой.                   Он прошел в спальню.

Он раньше как-то не думал, что можно во сне жить, мучиться, получать удовольствие. Думал, сон и сон, что в этом такого. А это – тоже жизнь! Человек он был серьезный и во сне оставался самим собой. Все как наяву. За свою жизнь он ни разу не был на море, а во сне три раза побывал на Черноморском побережье Крыма. Был он даже в дальнем зарубежье. В Египте или в Турции, он не понял.

Он лежал лицом к стене и мысленно прощался с настоящим временем, явью, уходил в мир сновидений. Надолго? Сны бывают короткие и длинные. Если бы можно было, он, не задумываясь, променял бы настоящее на сон, чтобы не просыпаться. Глубоко вздохнув, он повернулся на левый бок, вытянул левую ногу, правую подтянул к подбородку и затих. «Сейчас начнется», – подумал он, засыпая.

За ночь он два раза просыпался и сразу же опять засыпал. Автокран пришел ровно в три часа. Он был назначен старшим стропальщиком. Все в работе им было продумано. Работа спорилась. Тут он отлучился за чем-то. И в это время помощник, молодой человек, в спешке придавил себе палец на левой ноге. Он, как старший стропальщик, не должен был отлучаться. Было нарушение техники безопасности. Проснувшись, он долго ругал себя, чертыхался, что оставил рабочее место. На пять минут отлучился – и… Будет по заводу приказ по технике безопасности… Начальство будет не в восторге. Нехорошо все это. Не надо было уходить. Ба! Это всего лишь сон! Сон! Конечно, сон. Никакой травмы нет. Как это здорово! И он рассмеялся. Одного он       не мог понять – зачем надо было оставлять рабочее место? Что за срочные такие дела? Не мог он просто так взять и уйти. Значит, что-то заставило уйти. Это же сон. Во сне все может быть. Все – да не все. Не мог он измениться, стать другим. Не мог оставить рабочее место. Почему не мог? Это же сон. Ничего не случилось. Все это во сн-е-е…

Совсем как у Чехова

Алексей Алексеевич, пенсионер с 40-летним трудовым стажем, оставшись один – жена ушла в универсам за творогом – достал из комода тетрадь, ручку, сел на кухне, задумался: как писать, с чего начать? Было боязно: как-никак адресат серьезный – второй человек в государстве. Не шутка. «Уважаемый Дмитрий Анатольевич, – начал Алексей Алексеевич робко. – Вот пишу вам письмо. Поздравляю вас с Пасхой. Родители у меня умерли. Скоро и мой черед придет. Годы, они, знаете ли, не красят. Плохо мне без зубов. На вас одна надежда». Алексей Алексеевич тяжело вздохнул и легко представил себе… Большой кабинет, Дмитрий Анатольевич… Лицо холеное. Человек серьезный. Не забалуешь. Сказал, что не будет промилле для нерадивых владельцев автотранспорта, – слово держит. Конечно, выпил – лучше сидеть дома, какая может быть машина. Пьяный – дурак. У меня вот не было машины и нет. Мне все равно, есть промилле, нет. С зимним временем, Дмитрий Анатольевич, вы говорите, что надо разобраться. Конечно, разобраться надо. Кто же против? А помните, Дмитрий Анатольевич, как вы, будучи президентом, поехали на Курилы? Какой тогда был шум. Японцы тогда здорово обиделись на вас. Алексей Алексеевич опять тяжело вздохнул, взял ручку: «Дмитрий Анатольевич, смеялся я вчера сильно. В газете профилакторий предлагал недельный отдых. Хорошее обслуживание, питание, главное, недалеко. 16 тысяч. Деньги вроде как небольшие. Но где их взять? Пенсия 9200. За квартиру 3000. А как хотелось бы съездить отдохнуть. Старуха меня спрашивает: ты что смеешься, совсем из ума выжил? Это она так шутит. Да… Хорошо бы евроокна вставить, а то старуха у меня зимой мерзнет, никак согреться не может. В фуфайке дома ходит. С зубами у меня вот проблема. Осталось три зуба. Сосед мне говорит, чтобы вставить зубы, надо 40-60 тысяч. А где мне взять такие деньги? Работать – сил нет. Эх, если бы мне сделать зубы, кажется, ничего больше не надо. Яблоко съесть – проблема. У старухи-то зубы есть. У нее у молодой были хорошие зубы. А я все мучился с зубной болью. Ох, как болели, хоть караул кричи. И к врачу не ходил, все терпел. Молодой был, не думал. Спохватился – поздно. Так оно всегда бывает. Мне бы зубы сделать… »

Алексей Алексеевич встал, подошел к зеркалу, открыл рот – три зуба, ни больше, ни меньше.

«Эх, мне бы зубы, – опять писал Алексей Алексеевич. – С зубами жить можно. Без зубов совсем плохо. 40 тысяч… Для пенсионера это огромные деньги. Жизнь пенсионерская – от пенсии до пенсии. Конечно, от пенсионера какой толк. Обуза. Отработанный материал. Я все понимаю. У вас свои проблемы. И вот еще: засыпаю я плохо. Зимой еще ничего, темно. А летом солнце светит в глаза до 11 часов и совсем не хочется спать. Хорошо бы вернуть зимнее время. И еще, Дмитрий Анатольевич, я хочу вас предупредить, ходят слухи о вашей скорой отставке. Я, конечно, не верю. Кому-то вы дорогу перешли. Вы уж не обижайтесь на меня, ради Бога, если что не так. Что со старика возьмешь. Старик он и есть старик, как моя старуха говорит, «полуумный». Это она шутит».

Алексей Алексеевич свернул вдвое письмо, аккуратно вложил в конверт, обслюнявил его, заклеил; стал писать адрес, кому… Забыл фамилию. Помнил ведь. Переволновался. И в школе Алексей Алексеевич знал урок, учитель спросил – забывал. От волнения все это, поэтому учился не очень хорошо, все больше тройки. Сходить к соседу спросить – неудобно, скажет: вот, забыл председателя правительства. Фамилия какая-то звериная… Лосев, Тигров… Нет! Скоро уж старуха должна прийти. Алексей Алексеевич написал: «В Москву Дмитрию Анатольевичу». Вот-вот должна прийти старуха.

Алексей Алексеевич вышел на улицу, хорошо почта была рядом, опустил письмо – скорее домой. Скоро старуха принесла творог на ватрушки. Алексей Алексеевич ничего не сказал про письмо, а то опять начнет: зачем написал…

Уснул Алексей Алексеевич сразу. И снились ему зубы, зеленые яблоки… Только хруст шел.

Совесть

Была половина двенадцатого. Конструкторы опять сбегали в столовую. Конструкторское бюро было рядом с отделом статистики. Он, старший статистик, никогда раньше не уходил на обед. Зачем? Нехорошо. Должна быть дисциплина, порядок. Производство. Эти ранние уходы… Ребячество. Несерьезно. Человек он уже был не молодой. Невысокого роста. Худощавый, всегда чисто выбрит, свежая сорочка.

От заводоуправления до столовой было метров сто, не больше. Столовая большая. С 11 до 12 обедали рабочие, с 12 был обед у ИТР, заводоуправления. Опять была очередь. Рабочие еще обедали, не успевали, все перемешалось – рабочие, интеллигенция. Рабочие в спецодежде, с грязными лицами. Грубая речь. Зачем ругаться, он не понимал. Откуда это бескультурье? Конечно, работа у слесарей тяжелая, физическая. Но все равно зачем эта брань? От воспитания много зависит.

– Где тарелки?! Что вы там уснули?! – возмущалась женщина из лаборатории

Послышался мат. Он недовольно повел плечами. Неужели нельзя без мата? Бескультурье. Очередь двигалась медленно. Непонятно, куда исчезли тарелки, вчера – были. Тарабарщина какая-то. Он уже был у раздачи, когда опять кончились тарелки. Софья Петровна, старший экономист, сзади вполголоса роптала:

– Безобразие.

И вот появились тарелки, очередь пришла в движение. Кассир, накрашенная, куклой сидела за кассой. Чистых столов почти не было, везде грязная посуда, немногие убирали за собой. Рабочая зала одна не успевала убирать грязную посуду. В столовой одно время были дежурные, которые следили за порядком, чтобы не было на столах грязной посуды. Сама начальник отдела кадров даже дежурила, записывала, кто оставлял грязную посуду. Был наведен порядок, но скоро опять появилась грязная посуда на столах.

Он долго выбирал, куда сесть, у окна, кажется, стол был почище, правда, были хлебные крошки, но без грязной посуды и объедков. Рабочая зала, новенькая девушка, с верхом грузила тележку с грязной посудой. Девушка была хорошо сложена. Симпатичная. Глаза большие. Ей бы в кино сниматься, а не собирать грязную посуду. Нехорошо. Но что он мог сделать?

Красавица увезла тележку с грязной посудой в посудомоечную, вернулась в зал. Эта ее упругая походка, узкие лодыжки… Он опустил глаза.

Снег

Так называемая облачность. Редкий луч солнца. И этим все сказано – непогода. Да, еще температура воздуха плюс 4, ветер северный. Тепла уже ждать нечего, не сегодня завтра выпадет снег. Снег уже был на прошлой неделе, сразу растаял. Зима на пороге. И так строго из года в год: зима , весна, лето, осень; зима, весна, лето, осень… Осенью он родился. Женился в сентябре. Любил он осенью этак пройтись подумать. Лес – точно храм. Красота неземная. Дух захватывает. А воздух пряный… Любил он и лето. Зимой, весной тоже было красиво, но осенью лучше. И вот уж последние золотые деньки в прошлом, почти весь лист с деревьев опал, пожух. Скоро снег, заметет, чтобы весной растаять. Зачем тогда снег, если растает? Где логика? Но есть страны, где круглый год лето. Хотел ли он, чтобы круглый год было лето? Нет. Почему? Разнообразие: весна, лето…

Утром подморозило. Лужи покрылись тоненькой корочкой льда. Началось. Погода не совсем ясная: солнце было, но не грело. К 12 часам лужи все ж растаяли. К вечеру прояснилось, стало как летом, только температура воздуха не та. На следующий день после обеда вдруг повалил снег и так же неожиданно кончился. Вторая попытка, пошел снег – и тоже неудачно. Видно, еще рано, по прогнозу должен быть дождь. На термометре за окном была минусовая температура, какой дождь. И завтра по прогнозу дождь. К вечеру температура воздуха поднялась до плюс 2, и пошел дождь со снегом. Погода была сродни весенней, тоже то дождь, то снег. Всю ночь шел дождь, нещадно барабанил по обитому жестью подоконнику. Он два раза просыпался , прислушивался. Вышло по прогнозу – дождь. Это опять все сначала – заморозки… Встал он – температура за окном была плюс 7. Как осенью. И в 8, 9 часов тоже шел дождь, не переставая. Дела не ждут, он взял с собой зонт. Хорошая штука. Кто-то придумал. Он, наверное, тоже придумал бы, если бы захотел, была в том потребность. На первом этаже Жучкова Татьяна, одинокая, миниатюрная женщина, шаркая ногами по коврику у квартиры, счищала с обуви грязь, точно зарывала экскременты. На улице было темно, но не так, чтобы ничего не видно. Да и что смотреть? Был выходной. Редкий прохожий. Люди отсыпались, пользовались моментом, не на работу. Выходной, не выходной – он всегда вставал рано. Привычка. У Горинова Витьки, таксиста, горел на кухне свет. Мать его тоже вставала рано. Витька, наверное, еще лежал, не наверное, а точно. Дождь, похоже, перестал, но ненадолго, опять зарядил, мелкий. Этот на целый день. За кинотеатром была фруктово-ягодная аллея вперемешку с тополями – несколько яблонь, калина, ирга. Год был ягодный. Грибов мало, а ягоды были. Птицы на тополях устроили базар. Что за птицы, было не разглядеть, темно… Каким-то гортанным был их крик. Десятка два, больше было их на тополях. Чего собрались, по какому поводу? На площади перед кинотеатром голуби собирали крошки, ни петь, ни летать, только жрать. Летом их на площади тьма тьмущая, не пройти. Кормят их стар и мал. Они надуваются от еды, сидят, не в состоянии взлететь. Голубь мира. Засранцы. Только жрать! Из 35-го дома выбежал молодой человек в трусах, спортсмен. В пятницу он шел из библиотеки, подморозило тогда, и… тоже молодой человек в трусах. Он тогда подумал, наркоман или что-то в этом роде, а нет – спортсмен.

Дождь, дождь… Машины во дворе все промокли.

Женщина из дома напротив ковырялась в земле, был небольшой цветник. В желтых перчатках, с непокрытой головой, капюшон она упорно не надевала, форсила; так и ушла с мокрой головой домой. На завтра прогноз неутешительный- дождь.       После обеда он ходил еще в автосервис, шел через парк, кое-где на деревьях, наряду с не опавшей посеревшей листвой, набухали почки. Еще немного тепла – и почки лопнут на потеху. Может, завтра распогодится, сколько раз вот так: по прогнозу дождь, а без осадков. А пока дождь шел с завидным упорством.

… Ужинал он под дождь; смотрел телевизор – шел дождь, и лег с дождем. Он, кажется, начинал привыкать к непогоде. Уснул он не сразу, и снилось одеяло, варенье; одеяло с вареньем, правильнее, наверное, будет одеяло в варенье. Проснулся он рано, лежал. В голову лезла всякая чертовщина, вроде того: вот ходил бы человек на четвереньках – и позвоночник бы не болел, и женщинам не надо было бы лифчик, экономия. Встал он в седьмом часу – и сразу к окну. Дождь только-только кончился, еще стекла не просохли. На термометре плюс 2. Интересно, как с дождем: будет, не будет. И опять он на всякий случай взял зонт. Перед тем как выйти из дома, он еще посмотрел в окно – похоже, шел снег, мелкий, воровской. Он вышел на улицу, точно – снег, сразу таял. Только крыши домов слегка побелели. На площади у кинотеатра опять голуби-засранцы, совсем не боялись человека. Птиц не слышно было. Улетели? Он машинально поднял голову – на месте они? Одиночный гортанный крик. Они. Все как вчера, да не все, не было молодого человека в трусах. Может, сменил форму одежды? Не узнать.

Снег кружил и таял. Он стоял у окна, надо бы сходить к Алексею забрать дрель – завтра. Снег вдруг повалил как по команде. Серьезная заявка на зиму. Враз побелела дорога, машины во дворе. Но вот снег уже только кружил. Опять повалил. Шутник. Солнце как будто… «Давай, давай», – смеялся он. Растаял снег на машинах. Опять пасмурно, снег: то солнце, то снег. Все так непостоянно. Пора бы уж определиться: еще осень или зимы заделы. Снег почти весь растаял, если и остался, то только в укромном месте, в тени. Вспомнить нельзя – замело, намерения серьезные, силенок маловато. Снова замело, откуда только силы взялись. Снег с солнцем встретились: кто кого. Снег поредел. Перемирие? До завтра? Завтра с новыми силами, а пока на исходные рубежи. Небо угрожающе нависло над землей.

Проснулся он – шел дождь. Сколько можно? Скоро зима. Он встал, подошел к окну. Снег на газонах, на машинах… Дождь со снегом, а может снег с дождем? На термометре плюс 2. По прогнозу без осадков. Верь после этого синоптикам. Позавтракав, он пошел посмотреть, как с погодой. Погода- – уже не бывает. Слякоть. Снежная каша. Весна, да и только. Он сходил к кинотеатру. Птицы вдруг снялись и, каркая, полетели к универсаму. Он-то думал – благородная птица какая, а это воронье. К одиннадцати часам была уже нулевая температура. Подмораживало. Слева над окном висела небольшая сосулька. Солнце, как не родное, все ускользало куда-то, пряталось; только к вечеру показалось, потом опять спряталось. Сосулька росла на глазах. И вот с нее уже закапало. Солнце опять. Сосулька еще подросла. Пока он готовил кофе, сосульки не стало, упала под тяжестью, как иначе. Солнце – редкий гость. Пошел снег. Тут опять прояснилось, закапало с крыши. Солнце еще грело – не по-летнему, конечно, растопить снег было не под силу, снег шел всю ночь… Если бы дождь. Солнца не стало. Шел снег. Снова прояснилось. Надолго ли? И опять снег.

Утром плюс 3. По прогнозу должен быть дождь. Пошел снег с дождем. Ветер. Малышня лепила снежную бабу во дворе. Он прошел «Мясную лавку», и сзади как кто ударил по голове. Он оглянулся: за что? Он никому плохого не сделал.

Школьники с ранцами, четвертый, пятый класс, играли в снежки… Далеко, добросить вроде не могли.

Снег все не шел

Говорят, когда не о чем говорить, говорят о природе. А как быть, когда не о чем писать?..

Этот мелкий, нудный – как его еще – холодный, противный дождь. Вчера после обеда начался, закапало, а потом – все больше и больше, и всю ночь. И вот уже девятый час – не перестает. Похоже, перестал. Нет. Идет. Два часа, а как шесть часов вечера, сумерки. Почти весь лист с деревьев опал. Были уже заморозки. Не до тепла уж. По прогнозу сегодня –снег. Выпадет, не выпадет? Выпадет. Слово какое-то… Выпадет, выпадет, выпадет… Выпадет птенец из гнезда, выпадет карта… Выпадают волосы.

В обед потеплело. Погода ничего. Легкие перистые облака. Солнце. Если бы не эти сухие, местами почерневшие от частых дождей листья, можно подумать: лето.

10 октября. Снега все нет. В прошлом году он уже был.

Залетал!!! Мелкий. Крупа и крупа… Перестал, словно и не шел, показалось. Привиделось. Повалил. Хлопьями. Скоро опять перешел в крупу. Ненадолго же его хватило. Опять пошел – мелкий. Опять перестал. Прояснилось. Скоро опять все затянуло. Пошел снег с дождем. К вечеру распогодилось.

Ночью шел снег. Он лежал на крышах домов, газонах, припаркованных у дома машинах. Растает, не растает? Это было уже не так важно: главное – выпал. Опять это «выпал»… Выпал из рук зонт, выпал из сумки кошелек. Снег растаял. И как долго все это будет продолжаться: растает, не растает?      ..

Катерина, племянница, на неделе уехала и ничего не сказала. «Хоть бы предупредила», – возмущалась Зина, моя жена. – Так неожиданно. Продала квартиру и уехала. А собиралась просто съездить к сыну, погостить. Я ей звонила, она говорит: меня сын не отпускает. Зачем врать? Сказала бы, что уехала насовсем. Потом я ей еще звонила, она говорит мне: а как ты узнала? Соседка ее мне сказала. Нехорошо. Не по-людски. Что ей не жилось? Сын… У сына своя жизнь, у нее своя. Приехала она к отцу не от хорошей жизни, бежала…»

Как Катерина рассказывала, приехала она, деваться ей было некуда: Сергей, муж, запил, сын нигде не работал… У отца была двухкомнатная квартира, жил один, было где остановиться. Мать Катерины Клавдия, это случилось под Новый год, поехала к брату, в дороге – инфаркт. Врачи не могли спасти. И вот уж пять лет как ее нет. Отец для своих 69 лет выглядел неплохо. Ездил все на дачу. Целые дни проводил на даче, приезжал домой только вечером.

Снег все не шел, так если только, изредка пролетал. Катерина женщина была обходительная. Выше среднего роста, в теле. Все хотела похудеть, пила различные чаи для похудания, устраивала разгрузочные дни, ничего не помогало.

Дома, у себя, Катерина работала на ферме дояркой, другой специальности у нее не было, у отца она устроилась уборщицей в гастроном. Проработала недолго, может, с месяц, потом устроилась няней к Сапунову, предпринимателю, и не прогадала: Сапунов хорошо платил. Катерина старалась, ухаживала за ребенком Сапунова, как за своим. Завидев меня далеко на улице, Катерина останавливалась, заглядывала в коляску, как ребенок, и кричала: «Дядя Коля, привет!» Я ненамного был старше ее. Потом она спрашивала меня: как, ничего, нормально? «А что должно быть ненормального?» – спрашивал я ее в свою очередь. Катерина пожимала плечами, и мы расходились. У Катерины появился мужчина, Витька Рябов, высокий, с зычным, громовым голосом.

Пошел снег. Пора уж. Перестал. Минут через 15 опять пошел. Опять перестал

Брат почти не бывал дома, все на даче. Зимой тоже на даче. Катерина каждый день утром ездила к отцу на дачу, кормила его, потом сразу на работу. А то Витька ездил на дачу с обедом для отца. Брат сильно похудел, стал заговариваться; был не жилец. После кончины отца квартира перешла к Катерине, завещание отец не писал. Клавдия, младшая сестра Катерины, тоже хотела получить свою долю в родительской собственности. Что у них произошло? Только Катерина с Клавдией перестали общаться. Катерина жаловалась, что Клавдия как чужая. Прошли выборы главы муниципального района. Наибольшее число голосов набрал предприниматель Сапунов. Он стал главой района. Катерина купила норковую шубу. Ходила важная.       Как-то пришла, сидели с Зиной на кухне пили чай, разоткровенничалась: люди, мол, говорят о ее близких отношениях с Сапуновым, выдумывают; сожитель – импотент, все просил купить виагру, к тому же он много ел.

Снег шел и таял.

Катерина больше уже не кричала мне: «Дядя Коля, привет!» И не спрашивала, все ли нормально. Она все также пила чаи для похудания, но не худела. Тут Сергей, супруг ее, зачем-то полез на крышу и упал, разбился, Катерина ездила на похороны. Потом к ней сын приезжал. С сожителем Катерина рассталась.

Кажется, совсем недавно Катерина нянчилась, и вот уже Сашенька пошел в садик. Катерина получила расчет. Она уже была на пенсии. Она чаще стала бывать у нас. Играли в карты. Я как-то предложил сыграть на деньги для большего интереса, по рублю. Катерина отказалась, денег нет. Рубль-то могла найти, а там, может, выиграла бы.

Катерина опять перекрасилась в блондинку. На моем дне рождения Катерина читала по бумажке стихи-поздравление, сбивалась, путалась, начинала все сначала. Она плохо видела, но очки не носила. Перед отъездом к сыну Катерина еще два раза заходила, играли в карты.

Снег не шел, похоже, и завтра не будет.

Месяц прошел, как Катерина уехала, не звонила и трубку не брала: абонент был недоступен. Зина все никак не могла успокоиться, простить Катерине этот ее скропостижный отъезд. «Сказала бы, что продает дом. Что мы – у нее деньги просить станем? Нехорошо сделала. Правильно сестра про нее говорила, что она хитрая и жадная… И не звонит. Я ей тоже звонить не буду».

Вечером я пришел с работы. Зина разговаривала с кем-то по телефону. Я подумал, что это опять Людмила ей звонит, подружка. «Катерина! Плохо слышно!» – кричала жена в телефон. Катерина снимала комнату у соседки. К сыну ее не прописали: жилплощадь маленькая, две комнаты, сын, жена и двое детей, куда еще, четыре человека. Сын сделал пристройку к дому. Катерина дала деньги. Потом Катерина еще дала 300 тысяч на что-то, Зина не поняла, плохо было слышно. Катерина жаловалась, что сын заставляет ее работать. Собиралась на недельку приехать, соскучилась по Сашеньке. Сашенька тоже скучал, просил няню приехать.

Я был на работе, когда Катерина приехала. Она только зашла – сразу стала звонить по телефону. «Деловая такая, – рассказывала жена. – Мобильник большой. Я, говорит, пиво взяла бы, если бы я был дома. Что она – не знает, что ты на работе?» Потом Зина с Катериной играли в карты, пили чай с конфетами. «Катерина: у меня, мол, холестерин, мне сладкого много нельзя – и ломала конфету, делилась, тебе половину и мне половину. «Что я после тебя буду доедать, Зина», – конечно, не сказала, только подумала». Катерина хвасталась, что Сапуновы ее хорошо приняли, была большая елка, постельное белье новое, матрац, подушка мягкие. Зина предложила посидеть, скоро я должен был прийти с работы, но Катерина не осталась.

Снег все шел и шел, на улице не пройти.

Потом Катерина еще раз заходила, я был на работе.

Подмораживало.

СМС

Вот уж третий день я не выходила из дома, точно взаперти. Одна в квартире. Я выпала из этой жизни, потерялась. И никому до меня дела не было, словно я не жила: не было у меня ни детства, ни юности, ни замужества… Я уже была на пенсии. Женщина была еще ничего, мужчины засматривались.

Я сидела дома и ждала звонка, мне было интересно: кто меня вспомнит, кому я нужна. Смешно? Наверное, я авантюристка. Вот уж третий день я была никому не нужна. Мне никто не звонил. Я – забыта. И сколько мне вот так сидеть одной, ждать звонка? Продуктов у меня было на месяц. Я запаслась. Незавидное было мое положение: случись что – инфаркт… Я лежала бы сейчас бездыханная, разлагалась, от меня исходил неприятный запах. Соседи забили бы тревогу. Милиция в присутствии понятых взломала дверь – и вот она я, вернее, что от меня осталось. Картина не для слабонервных. Жуткая реалия. Я читала в газете, смотрела в новостях по телевидению вот о таких одиноких стариках, как я. Как они тихо умирают, милиция ломает дверь…

Я только что встала, у меня после обеда был тихий час, конечно, это был не час: 15–20 минут я дремала. Я сидела на кухне, ела яблоко, резала его на дольки ножом, боялась за зубы, передние зубы у меня были не свои. Яблоко было кисло-сладким. Витамины. До Нового года было чуть меньше месяца. Шел мокрый снег. Ветер. Мороз – это все впереди. Сосед за стеной делал в квартире ремонт – пилил, сверлил, стучал. Любил он, наверное, все делать сам. Есть такие умельцы. По профессии он – тракторист. Толстый, с довольно-смеющимся, хитрым лицом. Хитрые люди – они все с улыбкой, смешком. Не доверяла я соседу. Жена его – маленькая, юркая бабенка. Голос срывающийся, переходящий в визг. И обо мне они также были, наверное, не лучшего мнения. Взаимно. Мы не общались. Разными мы были по характеру, понятиям, разными у нас были интересы.

Соседка не могла мне позвонить. Это исключено. Конечно, если бы я к ней обратилась за помощью, она бы не отказала. А так: ни я, ни она – мы не ходили друг к другу. Одно название – соседи. Была бы жива Валентина, сестра, она бы мне позвонила. Она мне каждую неделю звонила, а то и чаще. Валентина была старше меня на шесть лет. Весной ее не стало. Больная была, не берегла себя. Она, конечно бы мне позвонила: «Привет? Как жизнь?» Спрашивала она все. «Жизнь как жизнь», – отвечала я. «Что нового?» И мы делились с ней новостями. Звонила и я ей. Мне так не хватало сейчас ее звонка… После матери она была для меня самым близким человеком. Валентина была простая, безотказная. Со всеми она ладила, была доброжелательна.

Угрожающе сильными были порывы ветра. Я прошла в спальню, села за компьютер. Проверила почту. Мне Анна писала из Донецка. Мы с нею переписывались. Она тоже уже женщина была в годах. Недавно развелась с мужем. Писем мне не было. Я поиграла в «Летучку», детская игра на память, надо было запоминать картинки. Проиграла. Больше не стала играть. Глаза устали.

Я ждала звонка, хотела соучастия. Не поздно ли? Случись инфаркт, меня бы уже не было в живых. Зачем тогда мне этот звонок? Но на сердце я не жаловалась. Я плохо видела, ноги болели – это было. Кто мне мог позвонить, прийти? Собственно, я никого не ждала. Знакомые, конечно, были, но чтобы прийти… Нет. Когда я работала, мне звонили, я звонила. На работе – на виду, в коллективе, не одна. Я могла бы еще работать. Терехова, начальник отдела кадров, не хотела меня рассчитывать. Я тогда сказала, что уезжаю, соврала. Зойка Хохлова мне говорила: «Что ты будешь делать дома одна? Тронешься умом. Подумай. А может, у тебя кто есть из мужского пола? Женщина ты скрытная, не скажешь».

Я хотела бы, чтобы кто-нибудь у меня был и чтобы этот кто-то меня любил, не ругался на меня, как муж, царствие ему небесное. Чтобы мы всегда были вместе. Помогали друг другу. Старик со старухой. Как это здорово, вот так всю жизнь вместе! Это надо заслужить.

Работала я с 17 лет. Трудовой стаж у меня был большой, и я рассчиталась, не стала никого слушать. И вот теперь одна – без работы, подруг. Это должно было случиться. Без этого нельзя. Не могла же я всю жизнь работать. Но я была не одна. Были дети. Костя-первенец. Взрослый уже человек. 30 лет. Механик. Семья. Он мне почти не звонил, так, если только в праздник поздравит. Я и не ждала от него звонка. Мы прекрасно обходились друг без друга. Светлана, дочь, она могла позвонить. 25 лет, замужем. Жизнь ее была какой-то безалаберной. Муж у нее нигде не работал, все искал денежную работу. Светлана тоже ленилась. Они часто скандалили. Светлана все просила у меня в долг. Долг не отдавала. Длинным каким-то был день, еще только второй час. Чтобы скоротать время до вечера, я стирала. Только вот так, делом, можно было обмануть время, ускорить. Это было проверено, перепроверено.

…И опять я ждала звонка. И мобильник молчал. Было обидно. Я сердилась: выдумала какой-то звонок, кто-то должен позвонить. Ни выйти из дома, ни чего… Взаперти. Как карантин. Лагерь. «Кому ты нужна, пенсионерка?» – выговаривала я себе. Я не верила, что я ничего не значу, никому не нужна. Я – мусор, хлам. Мне становилось страшно. И страх был животный.      Я сидела в комнате за столом, читала Владимира Набокова, рассказ «Встреча». И вот уже стало темно. Ветер не утихал. Я стояла у окна, смотрела на припаркованные во дворе машины. Все больше были иномарки. Лица людей на улице в темноте уже было не разобрать. Как в масках. Любила я вечером пройтись. Почему «любила»? Я и сейчас люблю. Только сейчас я ждала звонка. Я была вроде как больная, так я понимала свое настоящее положение. Я была всеми забыта. Одна. И я проверяла, так ли я всеми забыта, одна. А может, я приоткрывала занавес в свое недалекое будущее? Все это старость, немощь будет. Все это впереди. Мне не хотелось этому верить. Я уже не ждала звонка: кто мне станет звонить вечером? День на исходе, не до меня. Я еще не ужинала, потом еще будет телевизор… И все же день прожит. Это его остатки. Прожит… Я никогда так еще не говорила. Но день уже не вернешь, как и жизнь. Я устала. Забыться, уснуть –роскошь. Купаться в роскоши.

Проснулась я без пяти семь. Я никогда не просыпала, организм был натренирован, была программа. Надо было вставать, а я все лежала. Куда мне было торопиться? Никто меня не ждал, никому я была не нужна. В 15 минут девятого я встала, уже больше не могла лежать. Больная я, наверное, еще бы лежала, отлеживалась. Я всегда, когда болела, лежала весь день. Может, я заболела? Температуры не было. Всякое бывает. Если бы я заболела, я бы сейчас ублажала себя, ела бы фрукты – кислое, соленое для аппетита, чтобы выздороветь. И мне было бы, наверное, не до звонка. Я баловала бы себя. Когда я болела, мать, царствие ей небесное, не отходила от моей кровати. Стоило мне захотеть булочек – я любила стряпню, – мать месила тесто.

Я плотно позавтракала, на аппетит не жаловалась. Нет, я не болела. Так, может, легкое недомогание, депрессия. Компьютер, потом я варила картошку на обед. Время шло. Мне никто не звонил. Я не обижалась, может, смирилась. После обеда у меня был тихий час. Кажется, так будет всегда, иначе и не может быть. Жизнь продолжается. Сегодня – ясно, солнце. За окном на термометре минус 15. Холодно. Зима. А я думала о лете. Цветы. Бабочки. Я еще не старая. Я опять читала Набокова. Сегодня было как вчера. Но вчера не было солнца и вчера я не лежала в кровати до восьми часов и не варила картошку на обед.

Большая часть светового дня была уже была прожита мною, и опять мне никто не звонил, не спрашивал, никому я была не нужна. Есть я – и нет меня. Эта двойственность была мне в тягость. Жизнь вроде как остановилась. Но время остановить было нельзя, а жизнь – это время.

Вечер. Нет – вечерело. Солнце, уже потухшее, в серой дымке, зависло над горизонтом.       День прошел. Да, именно прошел. Я устала, чувствовала себя не совсем хорошо, силы оставляли меня. Утром все было ново, свежо, но только не вечером. Четыре тридцать. В это время я ходила по магазинам: в пять часов все шли с работы, была очередь, надо было успевать. В пять часов, в шестом в магазине нечего было делать, люди все сметали с прилавков.

Вот уж четвертый день я дома, как в заточении. За что? Я никому плохого не сделала. Завтра. Все завтра – и звонок… Завтра как будущее. Завтра будет лучше, чем сегодня. Жизнь не стоит на месте. Это хорошо, что есть завтра, без него было бы плохо. Но у меня сегодня ужин еще, телевизор… Значит, еще есть сегодня. Богатая. Легла я на полчаса раньше обычного, хотела, чтобы что-нибудь приснилось. Спала я плохо, ничего не видела.

Пятый день, как я упрятала себя в квартире, в четырех стенах, и это добровольно. Карантин. Только от чего? Непонятно. На термометре за окном минус 20. На окне узор: много белых еловых лапок. Машина на дворе прогревалась. Все своим чередом. И так каждый день – с незначительными изменениями. В постоянстве – жизнь. Я отошла от окна. Я уже завтракала. А еще обед, ужин – вехи моей немолодой, незавидной жизни.

До обеда я стирала, смотрела телевизор, ругала опять себя, что устроила шоу со звонком. Дура! С годами совсем ума не стало! В обед я выпила вина. А так хотелось напиться! Не смогла. Трезвенница. Потом был опять тихий час. Солнце растопило, вылизало все узоры на стекле. Пятый день до меня никому никакого дела не было. Я потерялась. Я ходила от окна к окну, с кухни в комнату и обратно. Синица села на перила балкона. В клювике у нее было семечко. Она крепко зажала семечко коготками, с оглядкой, крутя головой, доставала зерно, отшелушивала. Уж не та ли это была синица, что утром прилетала, что-то свистнула?

Это добровольное мое заточение в четырех стенах было сродни какой-то игре. Я не могла понять – в выигрыше я была, в проигрыше? Что я хотела сказать своим заточением, чего добивалась? Было грустно.

Я сидела уже за компьютером. Занятная штука. Только глаза болели. Солнце опять зависло над горизонтом, слепило глаза. Мне никто не звонил. Позвонить самой – не по правилам, нечестно. Завтра уже пятница. Когда это все кончится? Скоро, я чувствовала. Все имеет начало и конец.

На завтрак я варила кашу. За окном было темно. Я прошла в комнату, включила свет: на мобильнике было СМС. Из-за радио я не слышала звонка, интуитивно подошла – и удачно. Обычно мне дочь отправляла СМС, экономила. Наверное, денег надо. Ну и ладно, хоть позвонила. «Узнай, изменяет ли тебе муж. Шли В на 7586. 3 р.».

Смех

Вчера на работе Леонид Павлович вдруг заметил за собою, что не смеялся – и давно не смеялся. Жизнь – это не комната смеха. Но это же естественно – смех. Раньше он смеялся, травил анекдоты. Куда все подевалось? Смех – не товар и не вещь какая. Его не купишь, не продашь. И потерять нельзя.

Леонид Павлович был не молодой и не старый – такой неопределенный, интересный возраст. Леонид Павлович и так человек был невеселый, а в последнее время совсем захандрил, сник. А все было как у всех – детсад, школа, семья… Он был не хуже других, работал автослесарем в гараже. И женился он по любви. А вот счастья не было. Через три года после свадьбы жена закрутила с фотографом. Он как-то с обеда ушел с работы, нездоровилось, пришел домой, а там гости. Фотограф. На столе закуска. Жена выпивши. Он не сдержался и набросился на фотографа с кулаками. Жена вызвала милицию. Получил он тогда два года условно. После суда сразу подал на развод. Хорошо детей не было. Жена потом приходила мириться, он разговаривать не стал. Вот уже три года он жил один. Он особенно не переживал. Женщина была. Людка из гастронома. Шлюха. Все-таки лучше, чем ничего. Недавно в гараже было сокращение. Леонид Павлович остался без работы. Надо было где-то искать работу. Тут на днях он звонил на прииск, говорил с директором. Директор обещал взять. Правда, зарплата небольшая, но выбирать не приходится.

Леонид Павлович сидел в кресле, курил, смотрел телевизор. Через пятнадцать минут «Бриллиантовая рука». Смешной фильм. Леонид Павлович смотрел его раз шесть – и все смеялся. В комнате было тепло, даже жарко. Леонид Павлович был в майке, трико. Некрасиво отвисал живот. Послезавтра на прииск. Новый коллектив, все незнакомое. Не любил Леонид Павлович перемены. Он тяжело сходился с людьми, был некоммуникабелен. Он забыл, когда последний раз был в гостях, и к себе никого не приглашал. Однообразно проходила жизнь. Работа, дом, газета, телевизор… Любка что-то давно не заходила.

Леонид Павлович хорошо помнил, учился тогда в шестом классе, когда первый раз шел этот фильм. Вся семья тогда собралась у телевизора, соседи пришли, у них не было телевизора. Смеялся он весь фильм. И последний раз, когда он смотрел этот фильм – прошло лет пять, шесть, – тоже смеялся.

Еще осталось десять минут до фильма. Леонид Павлович утром сделал все свои дела, чтобы не отвлекаться, смотреть фильм; где-то за час вдруг появились опасения, как бы фильм не перенесли на следующую неделю или не отключили свет. Смех повышает жизненный тонус, укрепляет психику. Леонид Павлович последнее время чувствовал себя нехорошо, была какая-то озабоченность, чего-то все не хватало.

Фильм начался ровно в три часа, без опоздания. Леонид Павлович поудобней устроился в кресле, сложил на груди руки, слабо улыбнулся, или, может, показалось, что улыбнулся, – не понял. Смотреть смешной фильм и оставаться серьезным – это надо быть полным идиотом. Леонид Павлович улыбнулся, это точно. Улыбка была нехорошей, неестественно как-то все было. Но по-другому улыбаться Леонид Павлович не умел… С улыбки все и начинается. Фильм с самого начала был смешным. Леонид Павлович никак не мог собраться, настроиться на смех. И когда прозвучала знакомая фраза «черт побери!», Леонид Павлович рассмеялся.

Он всегда в этом месте смеялся. И опять смех был ненастоящий: Леонид Павлович насильничал над собой. «Черт побери!» – сцена была смешная. Но каково было Миронову падать? Асфальт – не подушка. Леонид Павлович не мог бы, как Миронов, так грохнуться на асфальт. Это надо быть артистом. Года три, наверное, прошло с тех пор, как Миронова не стало. Леонид Павлович как ни силился, не мог припомнить, в каком году Миронов ушел из жизни, как будто это так уж важно было. В ресторане «Плакучая ива» Миронов был неотразим. Леонид Павлович глубоко вздохнул – и рассмеялся. Он опять фальшивил, смех был через силу. В «Бриллиантовой руке» было много комических моментов – это и рыбалка, и гостиница… И везде Леонид Павлович смеялся.       И вот наконец Никулин получил новое задание, сунул пистолет в сетку… Фильм заканчивался. Леонид Павлович больше не смеялся, устал. Сразу после кино надо было выносить мусор, приедет мусоровозка, «КамАЗ». Можно было еще и в цирк сходить, посмеяться, или – в комнату смеха, в парк. Леонид Павлович, когда еще учился в школе, ходил в комнату смеха. Не понравилось. Грустно было смотреть на себя, обезображенного, в зеркало.

Леонид Павлович все кино проулыбался, даже скулы стало водить. Улыбался он не потому, что было смешно, потому что так надо. Оглушительно заревел «КамАЗ». Мусор! Леонид Павлович вскочил с дивана, оделся, взял мусорное ведро, вышел на улицу. Подъемный бак с мусоровозки был в плотном окружении высыпавших на улицу жильцов. Леонид Павлович скромно встал в стороне, не стал толкаться. Он больше уже не улыбался, было грустно      . Фильм был какой-то не очень веселый. Из 35-го дома напротив вышел мужчина с ведром, с мусором. На лестнице у подъезда он споткнулся, упал лицом вниз, до крови содрал локоть. Ведро покатилось, мусор высыпался на дорогу. Леонид Павлович затрясся от смеха. Он понимал, что в подобной ситуации некрасиво, неэтично смеяться, но не мог остановиться.

Слесарь-сантехник

Во всей его неуклюжей, тучной фигуре угадывалась тоска не тоска – некая отрешенность от мира сего… В глазах укор. Виноватая улыбка. Он, это Григорий Афанасьевич Рудин, слесарь-сантехник из ЖКО, разочаровался в работе, хотелось лучшего, большего – другой, чистой работы, чтобы в галстуке. Григорий Афанасьевич мужчина был видный, высокий, не пьяница какой, не скандалист, что было большой редкостью для сантехника, характера мягкого.

Григорий Афанасьевич отошел от окна, сел на корточки у протекающей батареи парового отопления, достал из сумки инструмент. Работал он аккуратно, не гремел, увлекся, но скоро опять нашла тоска, хотелось большего, настоящая работа не устраивала, и как долго это будет продолжаться – Григорий Афанасьевич не знал. Он умело скрывал свою неудовлетворенность работой от товарищей, но иногда не получалось.

– Ты что, Григорий Афанасьевич, заболел или баба не дала? – спрашивал кто-нибудь.

– Так что-то, настроения нет, – отвечал Григорий Афанасьевич. Рассказать бы все, открыться, легче было бы, но страх быть непонятым, осмеянным парализовывал.

Устранив течь из батареи, Григорий Афанасьевич сел за стол, закинул ногу на ногу – класс как класс, три ряда парт. Григорий Афанасьевич учился в третьей школе, это была первая. Учился Григорий Афанасьевич без желания, после окончания школы подал заявление в институт на геологический факультет, провалил экзамены, устроился в ЖКО. Потом армия, женился. Все как у всех, и не все как у всех. Скрипнула дверь, в класс вошла уборщица, в черном халате.

– Сделали? – спросила женщина, прошла к батарее и проверила.

– Все готово, – отвечал Григорий Афанасьевич за работу.

– Хорошо.

Григорий Афанасьевич откашлялся, хотя в горле совсем не першило

– Не хозяйственный у нас человек. Во дворе у вас столько труб лежит, всяких разных. И лежат они у вас, как я понял, давно. Не один год, наверное, ржавеют. И никому не надо! – Григорий Афанасьевич встал, заложил руки за спину, продолжил. – Я много думал, почему так. Откуда эта безответственность? Или государственное, так, значит, – не мое, пусть ржавеет. Сознательность у нас на низком уровне. Нехорошо получается. Далеко идти не надо: у нас в ЖКО все делается на ура, в спешке. Куда это годится?! А как хорошо было бы, если бы человек знал, какая работа его ждет завтра, подготовился бы к ней. Как было бы хорошо…

Григорий Афанасьевич вдруг замолчал, втянул голову в плечи: кто он такой , чтобы учить?

– Я пойду, – встала уборщица, сильно хлопнув крышкой парты. – Хорошо, что батарею сделали, а то течет, не успеваешь подтирать.

Григорий Афанасьевич ничего не ответил. Он как-то раз пришел на работу в белой рубашке, мужики подняли на смех. После обеда Григорий Афанасьевич переоделся в рабочее. Любил он в выходные этак пройтись по городу в костюме, в белой рубашке, в галстуке. Григорий Афанасьевич с Чернышевым, начальником автоколонны, принимал хвойные, парафиновые ванны от нервов. Алексей Алексеевич был совсем не похож на начальника, как ребенок, никакой степенности.

Уборщица ушла. Григорий Афанасьевич собрал весь свой нехитрый инструмент, и опять стало нехорошо, работа не прельщала. Часто вечером Григорий Афанасьевич лежал на диване и думал, как руководил бы… чтобы был свой кабинет, приемная… Хотя бы неделю вот так, а потом можно опять в сантехники

Слабохарактерный

1

Проснулся Степан от резкой боли в плече, открыл глаза – в комнате горел свет, какая-то женщина стояла у дивана. Степан лежал на полу. Женщина была в длинном белом платье, босая. Степан легко мог дотянуться рукой до ее голых лодыжек.

– Вставай! – вдруг закричала женщина.

Голос знакомый… Жена, Людмила.

Людмила была среднего роста, не худая, не полная. Крупные черты лица. Смотрела Людмила на мир широко открытыми, и без того большими глазами.

– Поднимайся, на работу надо! – не отставала Людмила.

Она зло пихнула ногой нажравшегося вчера до зеленых соплей супруга. Степан открыл глаза: вот откуда эта боль в плече. Степан с удовольствием врезал бы жене как следует, чтобы умылась кровью, но не было сил подняться.

– Поднимайся!

– Встаю. Иди отсюда, скотина! – Степан зло выругался. – Ноги тебе надо выдернуть, чтобы не пинала. Я тебе припомню это.

Людмила ушла в спальню досыпать, и никакая сила не могла заставить ее опять встать.

Степан осторожно поднялся – тошнило, болела голова, – тихо постанывая, прошел на кухню. На плите стояла тушеная картошка, чай – все разогрето. Людмила вставала полседьмого, готовила завтрак, и не было случая, чтобы проспала. «Тут она молодец, – вынужден был признать Степан. – Но зачем пинаться? Я человек, не скотина. Конечно, врезать бы ей не машало. Заслужила».

Степан долго смотрелся в зеркало на кухне над раковиной: узнавал и не узнавал себя. Лицо опухло. Нос с горбинкой тоже, кажется, припух. Редкие усы топорщились в разные стороны, точно у соседского кота. В глазах – тоска. Степан был худой, чуть выше среднего роста, с животом. 49 лет. Годы. Тяжело вздохнув, Степан пошел в ванную, умылся, вернулся на кухню, взял с окна сигареты, пепельницу, сел за стол, закурил. Кажется, полегчало, но ненадолго.

– Ох, как тяжело, – жалобно протянул Степан и что было силы сжал руками виски

Выходные Степан провел на даче у Кротова, механика: крыли крышу. Было много водки, закуска – курица, салат… Выходные прошли незаметно. Выпить Степан любил: без спиртного, кажется, вспомнить нечего – одна работа. Работал Степан с 16 лет: закончил 8 классов, устроился на механический завод учеником сварщика, сдал на третий разряд, потом армия. Степан был младшим в семье, было еще два брата, Григорий и Петр. Отца Степан не помнил, отец погиб в 42. Мать так больше и не вышла замуж. После армии Степан опять сел за парту. Была открыта вечерняя школа. Строго тогда было с образованием, заставляли учиться. Был закон о всеобщем среднем образовании. Кто не учился, не имел среднего образования – не разрешали сдавать на разряд. Степан окончил 9 классов и больше не пошел в вечернюю школу.

«И пить хорошо, – думал Степан, выпуская через нос дым. – И не пить – хорошо».

Стенные часы на кухне, изрядно засиженные мухами с тараканами, показывали восьмой час. Степан встал, выпил два стакана холодной воды, пропустив предварительно теплую, прошел в прихожую, стал одеваться. Все просило замены – и полуботинки и болоньевая куртка. Куртка в трех местах уже была порвана, на новую денег не было, все дорого. Ругая последними словами правительство, Степан вышел на улицу.

Не весь лист, но – почти, с деревьев опал. Было сыро и грязно. Вчера прошел ливень. «Раньше, до перестройки, хоть купить что-то можно было, съездить в гости… Денег хватало, а сейчас… – Степан зло сплюнул. – На жратву денег нет! Жизнь чертова! Всю жизнь ишачишь – и ничего нет. А… Пропади все пропадом – работа…»

Степан работал в СУ, специализированный участок от леспрома, газоэлектросварщиком. Заказчиками были деревообрабатывающая промышленность, лесничество, леспромхозы. Заказы были разными – от багров, катать бревна, до электрошкафов. Были заказы и от населения – погребные ямы, памятники, оградки. До СУ Степан работал в ППЖТ – у газовиков, ЖКХ – нигде долго не задерживался. В СУ Степан работал уже пятый год. Степан хотел было рассчитаться, но с работой в последнее время стало плохо, везде сокращения.

До СУ было 35 минут быстрым шагом. Но быстро идти Степан не мог, тошнило.

– Здорово! Привет! – раздавал Степан приветствия направо и налево.

Знакомых было море. Городок небольшой, 20-22 тысячи населения. Черные трубы котельной СУ далеко было видно. Степан вышел на финишную прямую – улицу Дятлова, окраина. До СУ оставалось метров триста. Высокий деревянный забор, будка сторожа. рядом лес. Место было красивое.

– Привет! – кивнул Степан сторожу.

Пантелеев, сторож, ничего не ответил, но это не значило, что он не слышал. Степан прошел в цех, переоделся в рабочее. В конторке почти вся смена собралась, мастера еще не было.

– Привет! – прошел Степан на свое место, слева от двери третий стул

– Что опаздываешь? – ехидно улыбаясь, спросил Олег, сварщик.

Степан ничего не ответил, отвернулся.

– Что-то глаза у тебя, Степан, красные, – не унимался Олег.

– Может, срать хочу! – сказал как отрезал Степан.

Степан хотел спросить: а у тебя не бывают глаза красными, – но не стал с говном связываться. Олег тоже выпивал, но сегодня был трезв, как стеклышко. Олег работал в СУ уже лет десять. 32 года. Смеющееся рыхлое лицо, бегающие маленькие глазки

Степан тоже не против был кого-нибудь разыграть, подшутить, но сегодня было не до шуток. Опять затошнило. Светляков Геннадий Петрович, мастер, с черной папкой под мышкой прошел в конторку, сел за стол и уткнулся в чертежи. Геннадий Петрович был крупный мужчина с простодушным, наивным лицом. Он никогда не повышал голоса. «Светлячок» – ласково все звали его в смене за глаза. Геннадий Петрович знал о своем прозвище, не обижался. Работал он в СУ второй год, женат, была дочь, два года.

– Начнем, – внятно произнес Геннадий Петрович.

И начинал он разнарядку всегда со сварщиков – с Логинова:

– Андрей, диффузор. Степан, полумуфта.

«Не до полумуфты мне сегодня», – чуть не ляпнул Степан, забывшись. Тяжело было с похмелья работать, но как-нибудь.

Срочной работы не было, объявлений не было, Геннадий Петрович быстро провел разнарядку.

– Расписывайтесь, – достал он из стола тетрадь по технике безопасности.

Степан глубоко вздохнул, набрал в легкие воздуха, чтобы не дышать перегаром на мастера, расписался – выдохнул.

По сложившийся традиции после разнарядки был небольшой перекур. В курилке, за листогибочным станком, собрались все, кроме Логинова. Андрей сразу приступил к работе. Он был не в настроении, второй день с женой выяснял отношения. Андрей в прошлом году демобилизовался, был небольшого роста, худощавый – как подросток.

– Хотел я поймать лошадь, а она мне не дается, – рассказывал Пантелеев сон, подслеповато щурясь.

Пантелеев был уже как два года на пенсии. Страшно худой. Лицо – точно моченое яблоко. Во рту ни одного своего зуба, протезы.

– Плохо ловишь, Алексей! – локтем толкнул Пашка сидевшего рядом Пантелеева. – Эх ты!

Пашка еще не ходил в армию, молодой, работать не хотел, хитрил, все прятался. Степан не любил таких, себе на уме, людей.

– Ловить надо было! – сетовал Пашка.

Степан отмалчивался, но не выдержал:

– Что ты к нему пристал? Тебе нужно, ты и лови! Ты, Пашка, лучше скажи: когда будешь работать?

– …Когда-нибудь.

– А мне кажется, что никогда, – заключил Степан. – Мать у тебя большой человек, начальник торгового дома. Зачем тебе работать? А что тебе говорить: у тебя в одно ухо залетает, из другого вылетает.

Перекур закончился. Заработали ножницы. Сергей по прозвищу Мотыль рубил пластины на пилораму. Мотыль был свой человек: выпивал и работал. С Васиным Степан не мог найти общий язык. Васин человек был неплохой, но все один, чурался, не пил. Васин был опытный слесарь, через пять лет на пенсию.

Прежде чем варить полумуфту, Степан на всякий случай сходил в кузницу в надежде на опохмелку: кузнец иногда приносил на работу брагу. С выпивкой, однако, ничего не получилось.

При хорошем здоровье, добросовестном отношении к труду работы с полумуфтой было на два часа, не больше. Степан не торопился, думал до обеда с работой протянуть; медленно, очень медленно менял электрод – тянул резину. Временами Степан забывался, работал как во сне. Стучало в висках. Мучила жажда. Степан держался, работал: важно было начать, распечатать смену, а там легче будет.

– Перекур! – закричал Корнилов, водитель автопогрузчика.

Наконец-то! Степан откинул щиток. 15 минут десятого.

– Иди сюда! – махал Корнилов рукой, звал в курилку.

Корнилов уже был в годах. Деятельная натура: помимо своей основной работы водителя, Алексей помогал слесарям, что называется, подрабатывал. Собрав приличную аудиторию, Алексей в который раз принимался доказывать, что надо в первую очередь поднимать сельское хозяйство, в противном случае улучшения в экономике не будет.

Степан не знал, куда деваться от политики: дома по телевизору политика, на работе-политика. Надоело. Зачем надо было переходить на рыночные отношения? Степан был против рынка. За ценами не угнаться. Кому нужен такой рынок?!. Ни поесть, ни выпить… Зарплата – только на жратву. В городе официально было зарегистрировано пять безработных. Устроиться на работу теперь было не просто. Жизнь настала, даже работать не хотелось. Степан последним вышел из курилки.

В пять      минут двенадцатого полумуфта была готова, оставшееся время до обеда, до 12 часов, Степан просидел. В буфет Степан не пошел, пролежал весь обед на скамейке за разметочным столом. Слышно было, как мужики в кузнице резались в карты, спорили. Играли на деньги. Ставки были небольшие. Раз Степан, соблазнившись, тоже сел играть – проиграл, больше не играл. После обеда была резка. Был листовой металл 20 миллиметров. Степан все никак не мог унять дрожь в руках, рез получался неровным. Потом опять была сварка. Голова уже не болела. Степан чувствовал себя неплохо. Дело пошло на поправку. В конце смены даже появился интерес к работе, потом опять стало плохо, глаза ни на что не смотрели. Домой! Домой!

2

– Степан, ты пьяный.

–Ты что, Геннадий Петрович, – стоял Степан у листогибочного станка, ухмыляясь. – Конец месяца. Откуда деньги? Ты подумай! – нарочно громко говорил Степан, чтобы все слышали.

– Степан, хватит кривляться. Ты пьяный, – чему-то про себя улыбаясь, говорил Светляков.

– Что ты заладил: пьяный, пьяный? Если бы я был пьяный, я бы не работал. Я свою работу выполняю. Все заварил.

Один на один, без свидетелей, Степан не стал бы много разговаривать, послал бы подальше – и все.

– Вот ты, Геннадий Петрович, говоришь, что я пьяный. Я не пьяный. Я работаю. Давай разойдемся по-хорошему: ты меня не видел, и я тебя не видел.

– С тобой бесполезно разговаривать! – отмахнулся Светляков. – Тебя не исправишь.

– Правильно. Меня могила только исправит. – Степан сник. – Пошел жаловаться. Техникум окончил, а простой электрод от нержавейки отличить не может. Не знает, что такое «потолок».

Степан не хотел пить. Попов, токарь, в обед: сходи купи бутылочку. Денег дал

Прошло полчаса, как Светляков ушел. «Может, все обойдется», – думал Степан. До конца смены оставалось два часа. Пашка опять не работал, где-то шлялся. Балбес!

Появился.

– Ты где был, сынок? – не мог молчать Степан.

– Что такое? – подойдя совсем близко, спросил Пашка.

– А кто работать за тебя будет? Я?! У тебя третий разряд. Ты должен знать свою работу. Ты варить не умеешь, у тебя все разваливается. Ты знаешь, как я учился? Меня кадровики гоняли, я не сидел, как ты, часами учился варить. За водкой тоже бегал. А как не побежишь, когда посылают.

–Ну-ну… – отвернулся Пашка.

– Что ты сегодня сделал? Я работал, а ты? Дай закурить, – сменил Степан гнев на милость.

Пашка с недовольным лицом полез в карман за сигаретами.

– Мерси, – в знак благодарности поднял Степан руку.

Пашка закурил. Степан не стал курить, спрятал сигарету в нагрудный карман куртки на конец смены. На работе Степан курил все махорку: на сигареты много было «стрельцов», то одному дай, то другому. Пачки сигарет на смену не хватало. Сигареты были дорогие. На махорку охотников было немного. У Пашки родители были богатые. Пашка как-то хвастал. что денег на сберкнижке не на одну машину. Степан не понимал: зачем тогда работать? Можно не работать.

Начальник цеха, Смирнов Андрей Павлович, появился в проходе между станками. Андрей Павлович был невысокого роста, с животом. Насмешливый взгляд.

– О чем задумался, Степан? – подошел Андрей Павлович.

Степан не сразу нашелся, что ответить:

– Вот думаю, кому живется весело, вольготно на Руси.

– И кому живется весело, вольготно на Руси? – спросил начальник.

– У кого кошелек тугой.

– А ты выпивши. Не отказывайся. С кем пил?

– Андрей Павлович, – укоризненно протянул Степан.

– С кем пил?

Степан оживился:

– Со Светляковым.

– Не придуривайся, – оставался Андрей Павлович серьезным. – Один пить ты не будешь, я знаю. С Поповым, с Андреем? Или втроем пили?

– Андрей Павлович, я один пил, честное слово.

– Наказывать мне тебя…

– Как хотите, – потерял Степан вякий интерес к разговору, пошел варить

Начальник цеха как в воду смотрел: пили втроем. Было две бутылки водки, полбутылки еще, кажется, осталось. Осталось или не осталось, хотел бы знать Степан.

Васин уже убирал из-под ножниц обрезь, он раньше всех заканчивал работу. В кузнице уже не бил молот. Степан тоже не работал, снял щиток. Подметать не стал, собрал огарки от электродов, выбросил в контейнер для мусора. В пять часов Степан пошел мыться. У Попова на шкафу висел замок, был еще в цехе.

Степан уже переоделся в чистое, направился к выходу, когда появился Попов.             – Что, Олег, опаздываешь? – пробежался Степан по тучной фигуре токаря, по карманам – бутылки не было.

– С кузнецом разговаривал. Рассказывал он мне о своей первой жене, как она его обманывала, гуляла. Вот стерва была! Ты будешь?

– Что? – спросил Степан: Олег мог и обмануть, разыграть.

Олег достал из заднего кармана брюк початую бутылку водки.

– Подожди меня. Я быстро помоюсь.

Олег поставил бутылку в шкаф, разделся, схватил мыло, мочалку, полотенце и зашлепал в тапочках в душевую. 10 минут Олег мылся, 5 – одевался: нерасторопный был, как тюлень.

– Так… – достал Олег из шкафа бутылку, стакан, поставил на подоконник

Место было укромное, в углу. Тепло, уже грели батареи. В бытовом помещении никого уже почти не было.

– Эх, закуски нет! – посетовал Олег. – Корочку хлеба бы сейчас!

– Ну ты даешь! Я думал, ты обманываешь.

Олег нашел в кармане куртки три карамельки на закуску.

– Светлячок заметил, что я выпивши, – рассказывал Степан. – Побежал начальнику жаловаться. Но ничего, я ему устрою. Начальник цеха приходил на меня смотреть. Начал у меня выпытывать, с кем я пил. Да ни с кем! Один пил! Сам с собой пил! Нет, говорит, ты один пить не будешь. Знает. Без премии этот месяц у меня будет. Пускай! Что теперь, в ножки ему кланяться?

Олег достал из шкафа сигареты, закурил. Закурил и Степан. В бытовке было тихо. Слышно было, как капала вода в душевой. Было хорошо, как дома. Послышались шаги. В проходе между шкафами появилась женщина, в черном застиранном халате, уборщица.

– Смотрите тут у меня, осторожней с огнем, – сказала она.

– Мы осторожно, мамаша, – ответил Олег.

Женщина ушла.

– А пошла ты! Будешь еще указывать! – проворчал Степан, уже пьяный

В шесть часов Степан с Олегом вышли из душевой. Было уже темно. Степан поскользнулся, упал. Олег хотел взять его под руку, но Степан не дался. Впереди шел Крюков Андрей, замначальника, молодой, после института, в СУ недавно. Степан знал Андрея по дому, были соседи. Степан не раз ремонтировал Андрею велосипед. Андрей, тогда еще школьник, говорил: стану начальником – возьму тебя на работу , пристрою. И вот стал начальником.

Степан все работал газоэлектросварщиком, глотал гарь.

– Здорово, Андрей! Подожди!

Крюков остановился.

– Ты откуда такой идешь?

– С работы, – ответил Степан. – Работа была тяжелая.

– Пошли, Степан, пошли, – тянул Олег за руку.

– Подожди.

Пока Олег со Степаном спорили, Андрей уже был далеко.

– Олег, не дал поговорить, – сетовал Степан. – Хотел я его спросить, когда он меня пристроит.

– Пошли.

Степан не помнил, как и домой пришел.

3

До получки полторы недели. Уже готовы были расчетные книжки: оклад, 15 процентов премии.

– Я думал, начальник меня лишит премии, – откровенничал Степан. – Светлячок на меня донес на прошлой неделе. Я ему это припомню. Начальник цеха прибежал меня нюхать. Наказать тебя, говорит… Не наказал. Пронесло.

– Конечно, у тебя с механиком блат, – сплюнул Логинов.

– Поработай в выходные у него на даче – и у тебя будет блат! – Степан не заискивал перед начальством и не собирался.

Неожиданным, непонятным был перекур: полчаса еще не прошло с обеденного перерыва. Первым закурил Логинов, его поддержал Пашка, как без него. Тут как тут Корнилов. Работали одни слесари. У Сергея что-то не получалось с пресс-формой, он громко ругался. Васин размечал на улице фланцы. Из кузницы вышел Светляков.

– Почему сидим? – спросил Геннадий Петрович.

– Слушай, – забыл Степан, что не хотел говорить с доносчиком, – какая у тебя зарплата?

– Зачем тебе? – заложил Светляков руки за спину.

– Так просто. Спор вышел, – хитрил Степан. – За пять лет ты сможешь купить машину?

– Давайте работать. Степан, Игорь на улице уже, наверное, разметил фланцы. Надо резать.

– Петрович , ты не ответил на мой вопрос. Какая у тебя зарплата? И я пойду работать.

– Ты, Степан, свои деньги считай.

– У меня, Петрович, мелкие не задерживаются, а крупных нет.

Теперь каждый раз, как только Светляков подходил, Степан заговаривал о зарплате. Раньше, до перестройки, была одна ведомость, было видно, сколько получает начальник, мастера. Теперь зарплата переводилась на сберкнижку и была коммерческая тайна.

Для резки металла на улице была специальная площадка из чугунных плит. Игорь еще размечал фланцы. Лист был 16 миллиметров. Степан пока разматывал шланги, готовил резак. Работы было час с небольшим. Степан уже знал, прикинул, как резать, с какого начинать фланца.

– Все! – встал с коленей Игорь.

– Все так все.

Игорь пошел в цех. Степан остался один на один с работой. Он не торопился: вышел уже из этого возраста.

Да и торопись, не торопись – зарплата одна. Это было проверено, перепроверено Степаном не раз. Лишних денег не было. Так и жил Степан от получки до получки, как большинство в цехе.

Степан сел на небольшой стульчик спиной к ветру, надел очки, зажег резак, открыл кислород. Степан работал по зарплате: какая зарплата – такая и работа. То ли истосковавшись по настоящей работе, то ли еще от чего Степан увлекся: работа спорилась. Давно Степан так не работал. И качество резки было хорошее. Мог Степан еще работать, был порох в пороховнице. Фланцы были ровные – один к одному.

За час Степан вырезал фланцы, собрал резак и пошел в цех.

– Все вырезал? – спросил Светляков, заложив руки за спину.

– Нет, оставил еще на конец смены, – не смог Степан отказать себе в удовольствии подтрунить над мастером.

– Я серьезно спрашиваю.

– Все вырезал. Видишь, шланги уже смотал.

– Надо срочно вал на редуктор наплавить. Он лежит у сверлильного станка

– Я так и знал! Опять срочная работа. Я замерз. Дай согреться, покурить

Степан снял рукавицы, сложил их, сунул в карман куртки, достал махорку.

– Будешь?

Светляков ушел. Степан скрутил самокрутку, закурил и пошел в кузницу греться, встал у горна. Андрей на большом молоте тянул квадрат. Заготовка около 30 килограммов, а то и больше. Рубаха – хоть выжимай. Квадрат на глазах тускнел, остывал. Звонче становились удары, пропадала ковкость. Андрей рывком сбросил с наковальни квадрат, выключил молот, схватил клещами заготовку, зафиксировал клещи кольцом, дотащил до горна, забросил в кокс; потом взял лопату, закидал квадрат свежим коксом, включил воздух. Степан не хотел бы вот так работать: с похмелья умереть можно.

– Андрей, здоровый ты мужик. Работа у тебя… Не позавидуешь.

– Да ничего… – отдышавшись, сказал Андрей. – Не всегда такая работа. Привычка нужна.

– На улице резал фланцы. Замерз, как собака. Сейчас надо наплавлять вал. Срочная работа. Не люблю я эти срочные работы. «Давай! Давай!» А потом эта срочная работа неделю лежит.

Вал был длиною около метра, 40 миллиметров в диаметре. Степан мысленно еще был в кузнице, а руки уже стропили вал. Работы с валом было на два часа, если не больше. Пашки не было, опять не работал. Логинов работал с оглядкой, выгадывал. У слесарей мало было работы. Выходило, Степан один был загружен работой. Завтра, послезавтра, через неделю у слесарей прибавится работы, у сварщиков работы будет мало. Такого, чтобы у слесарей и сварщиков была работа, не случалось.

И опять Степан рвал в работе, даже не курил. Что это было? Желание быстрее закончить работу? А может, упоение работой? Степан не мог объяснить. День, наверное, просто такой. Работы Степан не боялся, был привыкший.

Потрескивая, лопался на валу шлак. Степан сидел на стульчике, вытянув ноги, курил. На днях Шибалин, сосед, купил машину. Шибалин тоже работал сварщиком, раньше пил, и вот – машина. Откуда деньги?.. Купить мотоцикл – Степан мог поверить, номашину… Это надо всю жизнь копить. Как копить, когда зарплаты только-только хватает… С переходом на рыночные отношения жить стало трудней, раньше хоть можно было куда-нибудь съездить, отдохнуть. Сейчас об этом можно было только мечтать.

Забил в кузнице большой молот. Голиков с Васиным, Пашка сидели в курилке. Олег тоже не работал, стоял, навалившись плечом на пресс, о чем-то думал. Сергей один сверлил. Пятый час.

Приехал со склада Пантелеев.

– Ты где, Алексей, пропадал? – набросился Логинов. – Что-то тебя не видно было. Спал, наверное, где-нибудь.

Алексею было не до шуток:

– Это вы здесь спите! Я уголок грузил! Совести у вас нет.

– Совестливый какой, – сплюнул Логинов. – Дома, пенсионер, сиди, если совести много.

– Будь я начальник, я бы научил вас работать.

– Много вас таких, начальник.

Пантелеев ничего не ответил.

– А что такое совесть? – спросил Пашка. – С чем ее едят?

Пантелеев сидел в стороне от всех, у листогибочного станка, вобрав голову в плечи, курил. Он ни на что не реагировал: все колкости, замечания в свой адрес пропускал мимо ушей. Голиков скоро успокоился, не приставал и Корнилов.

4

Нерадостны осенние дни. Темнело рано. Пришел с работы – темно, пошел на работу –темно. Работа сварщика так не тяжелая, но к концу смены Степан уставал… Уставал морально. Была какая-то неопределенность, чего-то сильно хотелось, а чего?..

Еще одна смена прошла, как много других, вспомнить нечего. Вчера ночью выпал снег, за ночь растаял. К вечеру опять подмораживало. Степан на время, до утра, оставлял СУ, еще поворот – и до дома рукой подать. Стадион, школа, за ней пятиэтажка кирпичной кладки. На кухне, третье окно слева, третий этаж, горел свет. Степан ходил в пятый класс, когда дом сдавали. Он уже знал свою квартиру, бегал смотреть. Потом было долгожданное новоселье. Машина с вещами. Пьяный Николай уронил коробку с посудой. До 12 часов ночи люди таскали вещи, переезжали. Где-то через год после новоселья Григорий, старший брат, получил квартиру, отделился. Потом Петр отделился. Степан женился… Мать слегла с сердцем. Ей уже было за 80. Мать долго болела, весной отмучилась. Степан тогда запил с горя. Подрастал Олег, сын. Все шло своим чередом – годы летели. В подъезде пахло селедкой и каким-то лекарством. У двери Степан долго шарил в карманах в поисках ключа, нашел, открыл дверь, втянул носом воздух. Опять был рыбный суп из консервов. Всю неделю этот рыбный суп. Правда, в выходные были пирожки с мясом. Людмила по настроению стряпала в выходные и пельмени. Степан выпрашивал на бутылку. Пельмени без бутылки – не пельмени.      Людмила сидела в кресле в длинном, до пят халате, сложив на груди руки, смотрела телевизор. Шел фильм.

– Кормить будешь? – спросил Степан, проходя на кухню, загремел крышкой, проверяя кастрюли.

– Пошел шарить! – встала Людмила. – Сам не можешь положить? Барин какой

– Бутылочку      бы сейчас с устатку.

– Хорошо зарабатывать будешь – и бутылочка будет, – холодно ответила Людмила, наливая суп.

– Зарабатывать… Не платят ни черта! Как тут заработаешь?

– А на что тогда твою бутылочку покупать?

– На что-нибудь. Можно у соседки занять. Что-то я устал сегодня. Давай купим. Хоть вина.

Степан становился навязчивым.

– Второе сам положишь, – не стала Людмила ждать, когда Степан съест суп, пошла смотреть кино.

Степан больше не приставал с бутылкой.

Со Степаном Людмила познакомилась у подруги на дне рождения. На второй день знакомства Степан сделал предложение. Людмила была не против: уже годы, 27 лет, надо как-то в жизни устраиваться, а то, что Степан пил, так не один он был такой – пил. Пьяный Степан ничего не хотел понимать, был невыносим; трезвый – человек как человек. Свекровь горой была за сына, каждый раз его пьяного оправдывала, говорила, что коллектив плохой, Степан не мог отказаться, пил за компанию. Трудно было первое время, Людмила даже хотела подавать на развод. Свекрови не стало, Степан присмирел, если ругался, то пьяный, ничего не помнил. На следующий день после пьянки Степан клялся больше не пить, но слово не держал.

В шесть тридцать кончился фильм. Степан еще ужинал. Поесть Степан любил, наедался до отвала, отрыжки. Людмила выключила телевизор, накинула на плечи шаль и пошла к Татьяне.

– Опять к соседке пошла, ничего не сказала. Грыжа! – Степан зло выругался. – Припомню я тебе это.

Пить чай Степан не стал, живот был полный; потянуло на сон. День прошел. По телевизору смотреть было нечего. Завтра опять на работу. И так каждый день, и изменить ничего нельзя! Чтобы жить, надо работать. Как лошадь. Лошадь тоже работает. В свободный труд, про который говорили по телевизору, писали в газетах, Степан не верил. Степан не мог себе позволить, к примеру, съездить на море, купить машину… Был человек второго сорта.

– Жизнь чертова!

Степан взял сигареты, пепельницу, прошел в комнату, включил телевизор, сел на диван, закурил. Шел концерт народной песни. Телевизор показывал плохо. Надо было менять кинескоп. Кинескопов в продаже не было. 15 лет холодильнику, не морозил уже, тоже надо новый. Степан не ложился, ждал – может кто-нибудь придет, хотя и некому вроде приходить. Позавчера Степан вот так же лежал, смотрел телевизор – и звонок. Пасынков пришел с бутылкой, вместе работали в «Дорстрое». Зачем приходил, Степан так и не понял. Наверно, выпить было не с кем. На днях Борис, сосед, пришел занимать деньги. «Откуда деньги? Что я – богач какой? – кривил Степан рот в усмешке. – Ну работал бы я мастером или начальником цеха. У них оклады большие. Я простой сварщик. Я сам не прочь выпить. Денег нет. Нашел богача!»

Хлопнула дверь в комнату, запыхавшись, вбежал Олег. Олег был копия матери, только ростом выше; ходил в шестой класс.

– Ты что! – закричал Степан. – Сдурел! Балда! Нормально не можешь войти

– Почему не могу? – удивился Олег.

– За тобой гонятся?       – уже спокойно спросил Степан.

– Никто не гонится.

– Уроки сделал?

– Сделал.

– Я проверю. Большой, а ума нет. Я в твои годы дрова колол, пилил, а ты ничего не умеешь делать. Есть у нас в цехе один такой, вроде тебя… Пашка. Сачок.

– Мама у Татьяны? – спросил Олег.

– Не знаю, где твоя мать! Олег, будешь хорошо учиться – будет тебе велосипед.

Олег ничего не ответил пошел к себе в комнату, включил магнитофон.                   – Потише сделай, балда!

Олег убавил громкость.

Жизнь проходила, 49 лет… Работа, работа, работа… Сначала это была посильная работа по дому, был свой дом – принести дров, воды… Мать работала одна. Каждая копейка была на счету. После армии жить стало легче, нужда отступила. Появились деньги на сберкнижке – небольшой, но все же капитал. Свадьба, Григорий женился, опять денег не стало. Потом снова появились деньги. Тут либерализация цен. Опять пришла нужда. Но была и другая, праздная, на широкую ногу, жизнь. «Новые русские». Степан всех бы их перестрелял, будь автомат. У одного такого «нового русского», Панина, бывшего директора хлебокомбината, Степан летом варил стеллаж в гараже. Чего только в гараже не было – рыбные консервы, тушенка, водка, вино, молоко сгущенное. Не гараж, а склад. Откуда все это? Что наворовано, Степан не сомневался. Работы со стеллажом было немного. В 12 часов дня Степан уже был дома. Панин дал банку тушенки, сгущенное молоко, бутылку вина. Вино Степан выпил в гараже.

Из комнаты вышел Олег.

– Ты, папа, сердишься на меня?

– А ты хорошо делаешь? – с укоризной посмотрел Степан на сына.

– Уроки я сделал сразу, как пришел из школы.

– Так бы и сказал. Зачем играть на нервах.

– Так получилось, – потупился Олег.

– Ладно, – простил Степан.

Примирение состоялось. Степан не мог долго сердиться.

– Папа, я за мамой схожу! – дернулся Олег. – Что она там сидит?!

– Пусть сидит, если хочет, – не мог Степан говорить спокойно. – Зачем бегать за ней!

Олег ушел в комнату, включил магнитофон.

Степан выключил телевизор, пошел спать. Завтра опять на работу, рано вставать. Степан не высыпался последнее время. Пришла Людмила, включила телевизор, поставила чайник. Степан спал.

5

Степан проснулся – лежал. На работу не надо, был выходной. Людмила на кухне гремела посудой, варила. С 10 до 12 она смотрела телевизор. Потом обед. После обеда – тихий час. Потом Людмила читала, вязала, стирала; в четыре часа шла по магазинам. И так почти все выходные.

В 11-м часу Степан      встал, выкурил сигарету, умылся, почистил зубы, сел завтракать. Каким он будет, выходной? Летом дача, огород – работа нашлась бы. Зимой какой огород? Картошка выкопана. Урожай небольшой, до февраля хватит, а там надо покупать. Земля была сильно истощена, нужен навоз, удобрение. Надо было искать машину, договариваться. Все дорого. Который год уже Степан собирался привезти чернозем, и все никак не получалось: то машины не было, то не до огорода…

Вчера весь день шел снег. Прошлые выходные Степан просидел дома, смотрел телевизор, механик не звал на дачу, справлялся сам. Тянуло на общение, в компанию, на улицу. Сходить к Григорию? Главное – вырваться из дома. С деловым видом, с сигаретой Степан прошел в комнату. Людмила смотрела телевизор, и не было для нее занятия важнее.

– Смотреть-то нечего, – не знал Степан, как начать разговор. – Пойду я к Алексею схожу, надо насчет работы кое-что узнать, – врал он.

– Пошел искать, что ли? – не поворачивая головы, не отрывая глаз от экрана, сердито спросила Людмила.

Степан в недоумении дернул плечами:

– Что искать?

– Пить пошел? – повернулась Людмила.

– Почему пить? – улыбнулся Степан.

– Куда пошел?

– Мне надо сходить узнать… Скоро у нас экзамены будут по технике безопасности.

– У тебя одна дорога, – не поверила Людмила, повернулась к телевизору

Степан прошел в прихожую, стал одеваться.

На улице была еще плюсовая температура. С крыш капало, как весной. Григорий сидел у окна, точно столетняя старуха.

– Привет! – махнул Степан рукой, прошел в подъезд.

Щелкнул замок, Григорий широко открыл дверь.

– Здорово. Проходи.

Пахло валерьянкой. Жена у Григория, Светлана, все лечилась, пила лекарства, ездила на курорты. Потом ей приходили от любовников письма. Григорий места себе не находил, ревновал. Выйдя на пенсию, Светлана поутихла, больше не тянуло на курорт.

– Ты один? – спросил Степан.

– А кого тебе надо? – усмехнулся в седые усы Григорий. – Жена с дочерью пошли на базар.

Григорий был худой. Волосы какого-то непонятного, грязно-пепельного цвета. Бледный. Внимательный взгляд.

– Григорий, дай в долг 50 рублей. Я в пятницу в буфет не пошел, у меня есть 70 рублей. Борька мне в обед куриную ножку дал. У него жена в городской столовой работает. Прошлый раз он меня мандарином угостил. Баба у него шустрая. Я был у него дома раза два. Хорошо живет. Дай 50 рублей.

– Нет у меня денег, – выслушав, прошепелявил Григорий. – 20 рублей, может, заначка есть.

Степан недолго думал:

– Давай 20 рублей. Сбегаю. Вина возьму.

Григорий вышел из кухни. Он никогда жене все деньги не отдавал, отначивал, прятал в прихожей под ножку стола… Светлана находила, долго ругалась.

Винно-водочный был рядом. Спиртное было в каждом магазине. Цены высокие, но это было лучше, чем когда оно было по талонам. А то еще так называемые коммерсанты, крепкие парни в кожаных куртках, скупали в магазинах водку, потом продавали втридорога.

В винно-водочном было три человека. Степан боялся нарваться на знакомых, что будут просить: дай рубль, два, но – обошлось.

– Григорий, быстро я, да? Пять минут – туда и обратно, – довольный, рассказывал Степан, сидя за столом на кухне.

Григорий готовил закуску, резал лук… Закуска была – лук, колбаса, хлеб, квашеная капуста. Дело было не в закуске, спиртного было мало. Тяжело вздохнув, Степан взял со стола бутылку, ножом ловко поддел пластмассовую пробку, срезал. Григорий достал стаканы. Выпили. Григорий закусил капустой. Степан взял колбасу. Потом Григорий принес из прихожей пепельницу, сигареты – закурили. Зашел разговор о работе. Степан с Григорием часами могли говорить о работе.

– У нас на прошлой неделе сокращение было, – хищно раздувая ноздри, рассказывал Георгий. – Пенсионеров сократили. Таких специалистов сократили. Им цены нет! Молодежи сразу все подавай, а зарплату надо заработать, нужен опыт, практика

– У нас двоих сократили. Токаря, пенсионера, и кладовщицу. Григорий, сколько ни работай, больше не заработаешь.

– Ишь ты какой! Пенсионеру каково на 2 тысячи жить? Ты брось так говорить… – погрозил пальцем Григорий. – Ты работаешь – получаешь 6 тысяч, а пенсионер – две. Есть разница?

– Ну и что ты купишь на эти шесть тысяч? – не сдавался Степан. – Во всяком случае, можно месяц прожить. Обед в буфете 80-100 рублей. Сигареты 40 рублей. Жизнь чертова! Ни пожрать, ни одеться.

– Не петушись, Степан, жизнь как жизнь, – с улыбкой заговорил Григорий. – Надо жизнь принимать такой, какая она есть. Рынок – значит рынок. Так надо. Будем жить при рынке. Мы с тобой люди маленькие. Что нам скажут, то мы и делаем.

– Потому что мы – бараны.

– Может, ты и прав.

Григорий разлил остатки вина по стаканам, вышла одна треть стакана, и поставил бутылку под стол. Что это – бутылка вина на двоих?! Капля в море.

– Григорий, сходи к соседке, займи, я с получки отдам, – загорелся Степан

Григорий как-то ходил занимал. Соседка никогда не отказывала. Соседка уже была на пенсии, жила с сыном. Сын был какой-то начальник.

– Я, Григорий, с получки отдам.

– Почему ты будешь отдавать? – спросил Григорий. – Половину ты отдашь, половину я.

Григорий сердито ткнул сигаретой в пепельницу, встал, молча вышел из кухни. Хлопнула входная дверь.      Затрясся холодильник, переключаясь, тоже уже был в годах. Прошло минут десять, как ушел Григорий. Степан не мог уже больше ждать, но и сходить узнать, в чем дело, было неудобно: мало ли что может быть… соседка жила одна. Наконец хлопнула дверь. Степан вышел из кухни.

– Ты что так долго? Ждешь, ждешь…

– Что долго? Это вам, молодым, все быстро надо. Я – по-стариковски… Женщина она одинокая.

– Всякое бывает, – в угоду брату поддакнул Степан.

– Не подумай плохого: просто я погладил ее по заднему месту, – признался Григорий. – Бабе приятно. Женщина.

– Я ничего… Мне-то что. Давай деньги.

– На, – вытащил Григорий из кармана брюк две сотни.

– Ладно, я пойду! – на ходу бросил Степан.

И опять повезло: в магазине знакомых не было.

– Скоро тебе, Григорий, на пенсию-ю-ю… – Степан сидел уже пьяный. – Везет же людям!

– Ну и что на пенсию? – смотрел Григорий в окно. – 2 тысячи – это только на хлеб. Разве это пенсия?

– Работаешь, как подневольный, – срочно поменял Степан тему разговора, – работаешь, работаешь, а ничего купить себе не можешь. Цены на все бешеные. Я прихожу на работу, чтобы только отметиться. У меня душа не лежит к работе. Раньше хоть что-то можно было купить. 200 рублей на все хватало. Я не представляю, как я доработаю до пенсии, все надоело.

– Доработаешь, куда денешься, – гарантировал Григорий. – Это только так кажется, что до пенсии далеко. День за днем вся жизнь пройдет. Без работы ты, Степан, спился бы.

– Почему спился? Занялся бы коммерцией.

– Не смеши. Из тебя коммерсант, как из меня пекарь. Вот так! Понял! – ласково потрепал Григорий Степана за шею. – Характер у тебя жалостливый. Душа нараспашку. Мы, Степан, с тобой работяги. Нам бы только поработать. Набить свое брюхо да выпить. На большее мы не способны, поверь мне. Я больше тебя прожил и больше тебя знаю.

О том, что Григорий больше прожил, Степан не спорил, а с тем, что больше знал, надо было еще разобраться. У Григория тоже было неполное среднее образование. Григорий учился в техникуме, но со второго курса ушел.

– Эх, сейчас бы еще бутылочку! – выдохнул Степан. – Григорий, сходи займи

– Все! Хватит, – насупился Григорий. – Ты уже пьяный, тебе до дома еще идти

– Дойду я. Не беспокойся.

Уже был третий час. Все было рассказано, не забыл Степан рассказать и про начальника, как спрашивал, с кем пил; как начальник хотел наказать и не наказал. Степан еще надеялся, что Григорий сходит к соседке. Но Григорий держал слово. И Степан засобирался домой, закурил на дорогу.

– Ну давай, Григорий, пока.

– Пока.

Валил мокрый снег. «Неплохо прошел выходной, – думал Степан. – Правда, не помешало бы взять еще…» Можно было зайти к Зайцеву, у Алексея не переводилась брага. Это не далеко, сразу за хлебным. 35-й дом, второй этаж, 22-я квартира.

Степан позвонил – никого. Позвонил еще раз – долго держал кнопку звонка. И вот за дверью послышались шаги, щелкнул замок. Дверь открыла Полина, жена Алексея, симпатичная женщина, невысокого роста, полная, с большими, красивыми, молодыми глазами.

– Алексея нет дома, – ответила она и сразу закрыла дверь.

Степан хотел еще позвонить: уж больно долго Полина не открывала дверь, возможно, Алексей был дома, но не стал, вышел на улицу. Можно было еще сходить к Пашкову. А если и его нет дома? Степан уже устал, проголодался. Людмила, наверное, дома стряпала. К стряпне бутылочку надо… К тому же выходной, грех не выпить.

Но ужин прошел всухую, Людмила слышать не хотела о спиртном. Степан обещал ей это припомнить. Олег давно просил сделать полочку для книг, Степан все никак не мог собраться, было недосуг, и вот появилось свободное время, по телевизору смотреть нечего, спать рано. В 11 часов только Степан освободился, сделал полочку. Людмила уже легла. Степан с полчаса посмотрел телевизор и тоже лег.

6

В бытовой тоже была политика, было много недовольных правительством, ругали всех и вся. Степан быстро переоделся в рабочее. Зайцев с сумкой через плечо вышел в проход.

– Алексей! – закричал Степан. – Привет! Подожди! Ты вчера дома был

– Как был? – не понял Алексей.

– Где-то около трех

Алексей закатил глаза, вспоминая.

– За картошкой я ходил, а что?

– Я к тебе вчера заходил, тебя не было.

– Значит, за картошкой ходил.

– Врешь!

– Что мне врать.

Алексей мог и соврать, был себе на уме, с отпускных даже бутылку не поставил. В цехе был полумрак, горели только три правые лампы. Дверь в конторку, как всегда, была открыта, было накурено. Светляков ругался, что курили, но все равно курили.

– Здорово, братва! – глухо выкрикнул Пантелеев.

Не было Логинова, еще не пришел, он бы нашелся, что ответить, показал братву. Сапегина с Пашкой еще не было. Корнилов рассказывал фильм, беспрестанно шмыгая носом. Подошли Сапегин с Пашкой. Логинова все не было. Степан начал волноваться. Светляков прошел в конторку.

– Здравствуйте с кем не виделся. А накурили-то…

– Это не я, – внаглую отказался Сергей.

– А где Голиков? – закрутил головой Корнилов.

– Он у меня отпросился, позже придет, – объяснил Геннадий Петрович. – Начнем. Степан с Васиным – сейфы…

С Васиным легко было работать, он не суетился, как Пантелеев, знал свою работу. Степан заметил: как смена начнется, так и закончится. Так было не раз. Было, когда начало плохое, а потом появлялся интерес в работе. Но это было исключение. Были и пустые смены, когда не видно было работы, одна маета. Случалось, не было работы, приходилось ждать. После томительного ожидания к работе пропадал всякий интерес.

Логинов появился – и сразу за работу, засвистел резак. Резки было много. Андрей злился, боялся переработать. «Какая разница – что я сегодня заварю бак, что завтра, – говорил он. – Если бы мне платили конкретно за проделанную работу… А я получаю зарплату за выход на работу…

Десятый час. Смена была распечатана. Еще минут 10-15 – и перекур

– Давай покурим, – уже собирал Корнилов смену.

У Сергея что-то не ладилось с прессом, и он громко ругался:

– Черт! Придумают же конструктора.

– Сергей, иди покурим.

Пантелеев пошел курить. Сергей все возился с прессом. Корнилов, откашлявшись, заговорил об экономическом кризисе в стране, переливал из пустого в порожнее, возмущался. Степан и без Алексея знал, что стало плохо. Зарплата нищенская, и помощи ждать неоткуда. Не за что было работать. И Степан, когда предоставлялась возможность словчить, ловчил, имитировал работу, выгадывал. Дифференциальным был подход к работе. Сказывался опыт.

– Должно же когда-нибудь все это кончиться, – хрипел Корнилов, выходя из себя. – Хуже не будет. Такая дороговизна. Нет. Скоро все направится.

– Жди, направится, – не верил Степан.

– Ну как не направится? Хуже не будет. Надо поднимать сельское хозяйство. Это главное.

Алексей мог часами говорить про сельское хозяйство. В обед его только одного и слышно было.

– Интересно, расчетные книжки готовы, нет? – спросил Пантелеев. – Стол надо купить.

– Рано еще. Через неделю.

– Премия будет? – спросил Корнилов, забыв о сельском хозяйстве.

В последнее время резко возрос интерес к зарплате. Оно и понятно: зарплаты только-только хватало на питание. Иванов все ругался, был недоволен расценками, не хотел работать за гроши.

– Светлячок идет.

– Геннадий Петрович, – сделал Степан умное лицо. – Почему так получается?..

– Что получается? – насторожился Светляков, собрав на лбу морщины. заложив руки за спину.

– А вот что получается: как мы сядем, так сразу ты появляешься. Следишь, что ли? Тебе бы в МВД работать.

Светляков ничего не ответил.

– Геннадий Петрович, за что работать? – спросил Корнилов. – Получаешь копейки.

– Везде сейчас такая зарплата, – глядя в сторону, на ножницы, ответил Светляков. – Экономическое положение в стране тяжелое. Завтра или послезавтра будет собрание, директор расскажет, прояснит ситуацию.

Корнилов встал, за ним Пашка, Логинов: пошли работать. Логинов набросился на работу, только энтузиазм его был показной. Андрей быстро остыл. Логинов работал неровно: то упивался работой, то курил сигарету за сигаретой. Подстроиться под него было трудно, если вообще возможно. Андрей был непредсказуем.      Производительность в смене была низкой, и никто не прибавлял в работе. Степан работал с оглядкой на других – не плохо и не хорошо. Степан мог работать лучше: не было смысла упираться за копейки. Случалось и рвать в работе – когда было срочное дело. Тут никуда не денешься. Производственная необходимость – в противном случае можно легко потерять авторитет, оказаться в опале у начальства, не сработаться.

После сварки была резка. Степан не любил резать, все на корточках, ноги затекали, гари много.

Пошла вторая неделя, как Степан не пил. До получки еще три дня. Нещадно тянуло на выпивку. И в отпуск никто не шел… У Логинова отпуск через месяц, у Пашки на следующий год. По традиции отпускник угощал. Собирались своей компанией, пили, чтобы хорошо прошел отпуск. И шабашек не было, и занять не у кого, все безденежные.

Какая завтра будет работа, что делать, Степан не думал, работа найдется. Последнее время Степан заметно сдал в работе. В стране была полная неразбериха с реформами, никакого порядка. Было не до работы.

7

Свое выступление директор СУ Антон Петрович Андреев начал с предостережения, что обстановка в стране крайне тяжелая и следует быть ко всему готовым. В ближайшие два года лучше не будет, не следует обольщаться. Не за горами гиперинфляция. Один за другим закрывались предприятия из-за непоставок сырья, дороговизны комплектующих. В СУ положение не лучше. В связи с отпуском цен на топливо, энергоресурсы не стало прибыли. Упала трудовая дисциплина в цехах. Участились случаи пьянства на работе. Директор зачитал приказ об увольнении троих рабочих за пьянку. Теперь, по-новому трудовому законодательству, не надо было разрешения профкома на увольнение – достаточно ходатайства администрации. Комаров Толька с места, как бы между прочим, заметил: платить людям надо – и будут работать. Директор ничего не обещал: положение было тяжелым. Денег на зарплату не было. После директора взял слово начальник цеха, он заострил внимание коллектива на экономии энергоресурсов, металла.

Вчера было собрание, сегодня после обеда было осуждение в тесном кругу, в курилке.

– Правильно сказал Комаров, надо платить людям, тогда и работать будут! – ораторствовал Логинов, беспрестанно сплевывая. – А так кто за копейки будет работать?! Люди все понимают, не дураки!

– Конечно, будут платить – люди будут работать! – живо откликнулся Корнилов.

Инфляция, гиперинфляция – Степан знать ничего не хотел, было не до гиперинфляции. У жены зимние сапоги разваливались, а холода впереди. Телевизор плохой, холодильник… Все сразу стало надо. Голова кругом шла. Тут на самое необходимое денег не было, а начальство раскатывало на иномарках. Везде, где Степан ни работал – ППЖТ, ЖКХ, – не везло с начальством; исключением лишь был механик, вместе выпивали на даче. Степан, наверное, до сих пор работал бы в ППЖТ, если бы не Антонов, начальник цеха. А началось все с того, что Степан не вышел на работу, взял отгул за ранее отработанное время, а надо было предупредить, написать заявление. Какое тут заявление, когда Степан утром встать не мог. Степан писал объяснительную, как прогульщик, терял в зарплате, отпуск переносился на зимнее время. Степан написал заявление на расчет. Начальник подписал без отработки. Все было ясно как день: Антонов просто искал повод для увольнения. Одного Степан не мог понять – за что такая немилость? С работой Степан справлялся. Может, кто-нибудь из рабочих настучал: Степан как-то нехорошо отозвался о начальнике цеха.

У скамейки, где сидел Логинов, все было оплевано, мокро. Андрей плевал через каждые пять минут. Корнилов рассказывал анекдот:

– Приходит он, значит, домой, проходит на кухню – и по столу кулаком: кто в доме хозяин?! Жена в это время стряпала. Скалкой его по голове. «Спросить даже нельзя», – жалобно протянул Алексей.

Анекдот был старый, Алексей уже рассказывал. Перекур закончился. Сапегин с Корниловым докуривали стоя. Логинов работал через силу, как из-под палки. Степан работал не лучше. Работали одинаково и разряд был один, но зарплата у Алексея больше, Степан не понимал, почему так.

Время как остановилось, было только три часа. Кончилась работа, Степан не знал, идти за работой или проболтаться, просидеть. Логинов никогда не ходил за работой: считал для себя унизительным просить работу, подменять мастера. Мастер должен следить, чтобы была работа. Это его обязанность.

Степан сидел у теплого от сварки шибера, смотрел, кто как работал. Интересно было со стороны наблюдать. Алексей работал, старался. Молодой. Все впереди. Степан молодой тоже старался, и в мыслях такого не было, чтобы сачкануть. И работа была в радость. В праздники была премия за хорошую работу. Было соцсоревнование. И вдруг ничего этого не стало. Рабочие руки были не нужны. Государство отступилось. Была дана вольная: как хочешь, так и живи. Степан рад был бы прибавить в работе, только проку в том не было: хоть заработайся – лучше не будет, зарплата больше не станет. Оставалось набраться терпения и ждать, когда рынок заработает, будет изобилие. Только Степан не верил в это самое изобилие, да и годы уже не те, чтобы ждать. Сегодня, сейчас хотелось жить.

Степан в другой раз, может, и просидел бы до конца смены, но сегодня не сиделось, было как-то не по себе. Работа была: можно было варить трубы. Это уже была инициатива. До конца смены Степан заварил 8 труб. Немало.

Еще одна смена прошла – трудовые будни; другая, личная жизнь пошла. Другим человеком, в чистом, словно не работал, Степан вышел из СУ. Шел снег. На улице было много своего брата: работяги, все с сумками, термосками, в столовую ходить было накладно. Спекулянты на каждом углу. Не мог Степан принять такой рынок. Это был грабеж среди бела дня. Как раньше не было справедливости, так и сейчас ее нет. У одних все, а другим – ничего. Это было и до перестройки… Степан был выпивши, ехал в автобусе, и вдруг зло такое взяло, язык развязался: начальство икру красную ест, а рабочий колбасы в магазине купить не может – очередь. Автобус остановился напротив милиции. Степан был задержан на трое суток за нарушение общественного порядка.

Сейчас то же самое: у кого власть, тот и живет всласть, икру ест. Степан как раньше икру не видел, так и сейчас. Чем начальство лучше рабочего? У начальника тоже одна голова, две руки, язык, как у всех. Где справедливость? И есть ли она? Степан уже знал, как пройдет остаток дня – ужин, после ужина телевизор – и спать. Дверь открыл Олег.

– Как учеба? Как успехи? – спросил Степан.

– Две тройки, – ответил Олег.

– Троечник.

Степан не мог заставить сына лучше учиться, Олег не слушался. Людмила сидела на диване, смотрела телевизор. Фильм был про любовь, Людмила любила такие; она сразу бросала все свои дела, садилась у телевизора, и лучше ей было не мешать.

На кухне все было разогрето. На второе были голубцы. Плотно поужинав, выкурив сигарету, Степан прошел в комнату. Фильм закончился.

– Как они помирились? – спросил Степан про фильм.

Людмила ничего не ответила, сидела грустная.

– Над Светляковым я сегодня подшутил. Захожу к нему в конторку перед обедом, а он, зараза, дремлет за столом. Носом клюет. Каска у него тут же рядом на столе лежит. Я вышел, собрал с урны окурки и высыпал ему в каску. Через полчаса он бежит: ты, говорит, положил мне окурки. Мужики смеются. Он какой-то вообще… Простой электрод не может отличить от нержавейки. Взял бы магнит. Баран.

Людмила думала про сапоги, позавчера Татьяна купила себе, но они оказались малы. Сапоги хорошие, Людмила мерила, были в самый раз. Вчера Степан был злой, надо было выпить, Людмила не стала говорить про сапоги.

– Степан, – начала Людмила. – Татьяна вчера сапоги купила, ей малы. Мне в самый раз. Сапоги мне надо, ты сам знаешь.

– Сколько? – стал Степан серьезным.

– 2 тысячи.

– Почти половина получки, – присвистнул Степан.

– За два-три раза отдадим. А где еще сапоги купишь? Старые развалились

Если бы Степан сказал, что сапоги подождут, Людмила не стала бы спорить: сапоги, действительно были      дорогие, не по зарплате.

– Когда же платить будут, – простонал Степан. – Хоть воровать иди. Сволочи, кашу заварили. Ведь жили, жили…

– Что ты ругаешься, как сапожник? Всем тяжело.

– А сапожник как ругается?

– Не знаю, как он ругается, – пожала плечами Людмила.

– Не знаешь – не говори.

Степан пошел курить в прихожую. Как поняла Людмила, сапоги можно брать. Степан был не жадный, пьяный последнюю рубашку отдаст.

8

Работа была разной. Степан на время, за неимением работы по специальности, переквалифицировался в разнорабочего, убирал снег, чистил подкрановые пути козлового крана. Работал Степан с запасом, берег себя. Была оттепель. Зима не торопилась с морозами, привередничала. Начинало светать. Степан был сам себе начальник: никто не подгонял, не указывал, не стоял над душой.

20 минут десятого. 35 минут прошло с перекура, если можно было его так назвать, Степан даже в цех не пошел. Работа однообразная – бери больше, кидай дальше.

Не с кем словом перекинуться. Степан воткнул лопату в снег, пошел в цех

Сергей сверлил. Васин с Логиновым собирали клапаны. Один Пашка не работал, стоял у ножниц, курил.

– Шлангуешь? – незаметно подкравшись сзади, спросил Степан.

– Пошел ты… – не стал Пашка много разговаривать.

– Ах ты сынок! Сачок проклятый! Сволочь, – как из рога изобилия, полилась из Степана брань.

Ладно бы Логинов послал или Васин, а то пацан, маменькин сынок. Не работает, еще дерзит. Наказать! Наказать! Прямо сейчас, чтобы другим неповадно было.

– А ну повтори, что сказал! – потребовал Степан.

– Что слышал.

– Ух ты шмакодявка! Сопляк. Пошли выйдем.

– Пошли.

Степан решительно направился к выходу. Пашка, насвистывая, шел сзади. Пашка бегал на лыжах, имел разряд. Степан был не робкого десятка. Одному уступи, другому уступи – потом всем надо уступать. Это не дело. Совсем стало светло. За стеллажами был склад готовой продукции, пустырь, лучшего места для выяснения отношений было не найти. Сошлись.

– Ну что! – выдохнул Пашка.

И это «ну что» послужило для Степана сигналом к действию. Короткий удар левой, Степан был левша, удар правой, и, не давая Пашке опомниться, Степан замолотил руками; бил за чванство, грубость, неуважение к старшим, безденежье, инфляцию, плохую жизнь… Лицо Пашки было в крови, Степан все не унимался. Бледный, с перекошенным лицом, Степан был страшен, и только когда Пашка попятился, упал, Степан отступился, перевел дыхание. Пашка стоял на коленях, прикладывая к разбитому лицу снег. Степан хотел еще добавить, но смыл с рук снегом кровь и пошел в цех.

Сергей все сверлил. Степан пошел в кузницу. Андрей стоял у горна. Степан скрутил самокрутку, закурил.

– Сейчас морду Пашке набил, – дрожащим от волнения голосом признался Степан, не в силах молчать. – Досталось ему здорово. Хамит.

– Правильно, надо их учить, – согласился Андрей, – а то совсем разболтались, салаги.

Скоро весь цех знал про драку. Степан не скрывал, был откровенен. У Пашки была разбита губа, под глазом синяк.

До обеда время прошло незаметно, после обеда Степан никак не мог настроиться на работу, сидел курил, бросая вызов своим ничегонеделанием разработавшимся Логинову с Васиным. Раньше Степан как-то не думал, работал и работал, как будто так и надо было, на роду написано. И вот не за что стало работать. Если раньше на зарплату можно было купить 100 килограммов колбасы, то сейчас – 18. Но кто-то жил в свое удовольствие, и это опять было начальство. Начальству все можно. Зотов, механик автоколонны, парень рассказывал, снял в цехе с машины двигатель, поставил на свою машину, а свой двигатель списал. Брала обида: лучшие годы были отданы работе… Купить телевизор не на что. Работа, работа, работа… Если бы было на что жить, Степан не вспомнил бы о работе.

Сварки было немного – приварить ребра к стойке. Новая работа не радовала. Светляков найдет дело, не оставит без него. Логинов с Васиным пошли курить. Степан с удовольствием составил бы им компанию, но он сидел, когда другие работали, и должен отработать свое. Затрещала сварка. В курилке шел разговор об акциях, хорошо слышно было только одного Корнилова.

Он не верил акциям. Логинов что-то принялся доказывать. Степан хотел продать акции, купить телевизор, холодильник, съездить к брату, если денег хватит. Будут дивиденды, не будут – не известно. Людмила тоже была не против продать акции. Степан устал от безденежья, бутылку не на что купить.

9

Степан с Поповым в кузнице курили.

– Взяли мы две бутылки вина, бутылку водки, – рассказывал Попов. – Потом ты занял у меня 200 рублей. Еще взяли бутылку водки. Так?

Про 200 рублей, водку Степан помнил.

– Олег, а вино мы потом еще не брали?

–Нет, – затряс головой Олег.

– Две бутылки вина, две бутылки водки, – прикидывал Степан, – на троих. Нормально. Вообще-то как пойдет. Бывает, что пьешь, пьешь – и ни в одном глазу, а то, бывает, с полбутылки пьяный. Ты где шапку потерял?

– Не знаю.

– Я тебя довел до дома – у меня шапка была. Это я хорошо помню, – Олег задумался.

– А я не помню, как ты меня привел домой, – честно признался Степан.

– Где ж ты будешь помнить, на ногах не стоял. В отрубоне был. Ты еще возникал по дороге, не хотел идти домой. Матерился. Дома в прихожей растянулся на полу, я тебя не стал поднимать, ушел. Потом я упал. Может, тогда у меня шапка и слетела с головы.

– Вот, вот: она у тебя слетела. Правильно. Ты ее не поднял. Все сходится

– А может, кто снял?

– Да… Мне кажется, ты шапку потерял. Ты ходил на место, где упал

– Ходил. Ничего там нет, – устало провел Олег пятерней по лицу, вытирая пот. – Новую надо покупать.

– Идти работать, варить желоба, – тяжело вздохнул Степан. – Неохота. И кто эту работу придумал.

Степан встал, вышел из кузницы.

Логинов готовился к резке, проверял резак, менял сопло. Работа была ответственная. Металл толстый. Андрей был приятно возбужден. Пантелеев выключил ножницы. Васин оставил работу. Сергей подошел. Андрей ловко откинул в сторону шланги, чтобы не мешали, удобно было резать, зажег газ, отрегулировал пламя резака, надел очки, сел поудобней на корточки. Резак вспыхнул, брызнул металл и, пузырясь, побежал под лист. Был рез. Андрей сплюнул – еще, еще… Угрожающе свистел резак.

Степан снял щиток. Затошнило. Дома Степан целый день пролежал бы в постели. От расплавленного металла слепило глаза. Степан отвернулся – встать выйти на улицу не было сил. Дома скандал, Людмила: деньги пропиваешь! Пьяница. От семьи отрываешь! Чтобы не слышать все это, Степан обычно закрывался в комнате сына. Через полчаса, раньше, Людмила остывала, уже больше не ругалась. Степан выходил из комнаты… Все равно мира не было. Степан не понимал, почему нельзя выпить с друзьями – с устатку. Что в этом плохого? Водка прочищает сосуды. Карл Маркс даже пил. Раньше Степан не знал похмелья, теперь с похмелья мучился. Болела голова, поднималось давление.

Можно было отпроситься, такое практиковалось в цехе, но потом надо было оставаться на вторую смену, отрабатывать, возвращать долг. Пашка после выяснения отношений стал работать, не грубил: мордобитие пошло на пользу. Логинов наконец кончил резать, пошел курить. Можно было варить. Полегчало. Через час обед. Работа – дом, работа – дом: так жизнь проходила.

В обед Степан пошел в кузницу. Андрей уже доставал карты. Степан сел на ящик у большого молота в стороне от всех, закурил. Пришли станочники играть в карты. Панин ел – на скамейке тут же, рядом, лежал хлеб, яйца, банка с картофельным пюре – и играл в карты. Карты были старые, замасленные. Играли в «очко», в покер играть было долго. Логинов опять матерился, кричал. Он не мог играть спокойно. Васин подолгу думал над каждым ходом, осторожничал. Харасов все пасовал. В банке уже было 50 рублей. Корнилов бросал карты, потом снова садился играть.

Прошло 15 минут обеденного перерыва. Степан жалел, что не остался в курилке, можно было полежать, была свободная скамейка. Глаза закрывались.

– Спишь! – закричал Новиков.

Степан открыл глаза. Вот-вот должен быть звонок, кончится обед. Звонок был сильным. Он пугал, заставал врасплох. Степан никак не мог к нему привыкнуть. На прошлой неделе электрики установили звонок, чтобы раньше не уходили на обед, не говорили, что нет часов, что часы остановились.

После обеда Степан совсем занемог. Разболелась голова, надо было идти отпрашиваться. Светляков был у себя, в конторке.

– Геннадий Петрович, дело есть, – издалека, в шутливой форме, начал Степан разговор, но скоро сник и с выражением крайней озабоченности на лице продолжил: – Отпусти меня , Петрович. Болею я. Очень болею. Не могу я сегодня работать, голова болит.

– Пить меньше надо.

– Конечно, – согласился Степан. – Ты прав. Только мне от этого не легче… Срочной работы нет.

– Ладно, иди, чтобы это было в последний раз.

– Конечно.

Степан даже мыться не стал, быстро переоделся и вышел на улицу. Головная боль не проходила, тошнило. Дома никого не было: жена на работе, сын в школе. Степан выкурил сигарету, выпил воды и лег; и почти сразу связь с внешним миром оборвалась, ничего не надо стало, и вдруг – звонок. Откуда он? Сон это – не сон, никак не мог Степан понять, и тут осенило: звонят…

– Звонок, слышишь? – сильно локтем толкнул Степан жену в бок.

– Отстань!

На улице под окном стояла какая-то машина. Шумно работал двигатель. Похоже, «ГАЗон». Со стоном Степан поднялся с кровати, подошел к окну. Напротив подъезда стоял ГАЗ-53, «диспетчерская».

– Кто? – на всякий случай спросил Степан, подойдя к двери.

– На работу надо, – ответил голос Светлякова.

– Сейчас.

– Ты одевайся , я в машине буду ждать.

Можно было, конечно, не вставать, не подходить к двери, но слишком велик был соблазн заработать отгул: он всегда пригодится, мало ли что – с похмелья, как сейчас… Совсем не было здоровья. Давление. Степан долго не мог попасть ногой в штанину, торопился, словно автобус мог уйти. Наконец, одевшись, Степан выпил холодной воды, взял сигареты и вышел на улицу. Автобус стоял у самых дверей.

– Поехали, – заскочив в автобус, крикнул Степан.

Автобус, урча, покатил вниз. Степан никак не мог согреться – выходило похмелье, а может нервы.

– Прицеп надо заварить, – заговорил Светляков. – Николай собрался в командировку, а прицеп сломан.

Степан ничего не ответил: прицеп так прицеп, какая разница. Трясло как в лихорадке. Гараж был за котельной. Гараж небольшой, три машины. Объяснив, что делать, Светляков ушел. Прицеп стоял на улице. Степан закурил, пошел за кабелем. Работы было на полтора часа, не больше. Курить расхотелось. Степан приступил к работе. Держатель плясал в руках, Степан долго не мог попасть электродом в стык, варил двумя руками, скоро приноровился, руки дрожали, но не так сильно. Работа пошла. И когда работы осталось на полчаса, меньше, Степан закурил. Стучало в висках, тошнило. Отгул был гарантирован: неважно было, сколько работы, главное – вызов. Голова не проходила. Состояние было близкое к обморочному. Степан не бросал работу.