Читать книгу Временник. Том I Судный день - Влади́слав Цепеш - Страница 1

Пролог. Разговор с самим собой

Спустя миллиарды эонов кто-то с сердцем бьющимся целую вечность вспомнит судебное заседание, что случиться через три миллиона лет. А пока есть Слово.

– Я выше тебя, я больше тебя, ты предо мною пыль, – сказал ничтожный.

– Но всё же ответы я получу, – ответил нечеловек.

– Так сказано, ведь мой разум— замкнутый круг, за Началом следует Конец, а Конец предшествует Началу.

– Когда придёт Конец, я увижу его? Стану свидетелем Конца, за которым будет виднеться Начало?

– Нет.

– Что послужит причиной моей смерти, последней и необратимой?

– Любовь. Любовь к женщине погубит тебя.

Нечеловек усмехнулся, развернувшись, он мерными шагами направился к светлой струе света и только бросил дерзкий взгляд через плечо, будто краем глаза был способен увидеть того, кто отвечал ему на вопросы.

– Глупец не посмеет спросить о том, как ему избежать своей участи?

Перед выходом замер нечеловек в бледно-ледяной одежде. Замявшись, он искоса, не поворачивая голову, посмотрел назад.

– Как мне..?

Сомнения мучили сознание.

– Сколько времени мне отмерено?

– Мгновение. Ибо в одну секунду рождается Вселенная и умирает. А существо не замечает, что его жизнь, бесконечно длинная, но всё же имеющая завершение, способна уместиться в одно-единственное мгновение.

Щелчок пальцев эхом разнёсся по зале.

– Мгновение прошло, а я жив. Пожалуй, хватит мне и того неисчислимого времени, что я имею в запасе. А конец свой я не замечу, как и не замечаешь ты, что умираешь со Вселенной уже целую вечность. Прощай, А.

Судный день

I

Толпа народа собралась на широкой площади пред зданием бывшего храма, служившего теперь местом, где свершается правосудие. Если вглядеться в присутствующих получше, можно увидеть сколь неоднороден их состав. И они отличаются не просто особенностями кожи – пусть даже эта особенность будет заключаться в наличии чешуи; ведь недостаточно одной чешуи для жизни в воде, понадобяться и перепонки между пальцами, и плавники на голове, жабры в конце концов. А вот, взгляните, стоят пошатываясь в своих поддерживающих костюмах бледнолицые долговязые верзилы с вытянутыми, тонкими, как палки, руками и ногами, выросшие на планете со слабой гравитацией. Есть здесь и такие, кто мало похож на человека или гуманоида: медузы парящие над поверхностью земли, тяжеловесные каменные гиганты, чьи эмоции человеческий глаз не способен заметить, бочкообразные существа с щупальцами и звездообразной «головой», имеющие в своём организме признаки как грибов, так животных, в герметичных прозрачных колбах переливаются всеми цветами радуги такие жители Вселенной, которые фактически состоят лишь из газа и энергии его связывающей, и многие другие удивительные и невообразимые твари галдят на площади в ожидании начала вожделенного действа. Немногие из них попадут в здание суда, внушающее одним только своим ненормальным видом некоторым наиболее близким по своей форме к людям существам трепещущий страх, наиболее точный по своему описанию, как страх животный, страх чего-то противоестественного, отвратного человеческому существу.

Воздух над площадью, в котором смешались вонь морской тины и прогорклого пота, голос северного ветра и подземных глубин, безумие диких земель и космического неведомого, завибрировал и наполнился микроскопическими жгучими искорками, возник мягкий запах озона. Из земли выступили ограждения, расчистившие от толпы круг в центре площади и проход до здания суда. Призрачный мираж проступил невнятными очертаниями. Три человекообразных существа материализовались, привлекая всеобщее внимание. Волна тишины прошлась от «места прихода» до окружающих зданий, словно круги по воде от брошенного камня. Гул умолк. Обвиняемого в кандалах из зелёного металла подвели к бывшему храму двое обезличенных стражей. В его воображении уже возник затхлый образ зала суда, страха к которому у него не было, но он боялся увидеть девушку в траурном платье – он знал, что она будет там; ему так сказали. Отворились высокие узорчатые двери и, впустив последних, кого ожидали на заседании, громко захлопнулись.

***

– Итак, покончив с формальностями, давайте перейдём к делу, – продолжил судья, – есть ли у сторон просьбы к Суду?

Обвинитель отрицательно покачал головой, беззвучно произнесся: «Нет», обвиняемый же шепнул что-то своему оправдателю и тот, встав, обратился к Суду: «Мой подопечный просит о возможности, при необходимости, отвечать на все вопросы не вставая по причине плохого самочувствия».

– Суд разрешает обвиняемому отвечать на вопросы сидя. Если касательно просьб на этом всё, – судья сделал небольшую паузу, – обвинитель может начинать.

Жемчужный Человечек откашлялся в кулак и поднялся на ноги.

– Всем присутствующим здесь, по крайней мере, большинству из нас – я на это надеюсь – прекрасно известна личность обвиняемого, многие даже знакомы с ним лично, потому, считаю, не требуется играть в театр и в красках, велеречивым языком описывать его характеристику, личностный портрет, если хотите. Сегодняшнее дело, воистину, из ряда вон выходящее, отличное от той ежедневной рутины, что обыкновенно происходит в этом здании, и это ещё одна причина, по которой я желаю сразу перейти к существу вопроса, оставив всю традиционную бутафорию в сторону. Надеюсь закончить всю эту суматоху до заката, так сказать.

Я выдвигаю к обвиняемому следующие претензии: нарушение моральных устоев и принципов, оскорбление вечных идеалов общества, осквернение сакральных ценностей, разрушение устройства управление власти Императора, нарушение целостности ткани мироздания, всё вышеперечисленное было выражено обвиняемым в деяниях таких, как незаконное перемещение в параллельные реальности, то есть нарушение пространственных границ, убийство, массовое убийство, причинение тяжких увечий, приведших к смерти, причинение лёгких увечий, совершение действий, повлекших за собой кардинальные изменения слабо развитых цивилизаций, совершение действий, повлёкших за собой открытие слабо развитыми цивилизациями параллельных реальностей, нарушение генетической чистоты различных видов живых существ, а также совершение ряда более мелких в сравнении с вышеперечисленными преступлений, полный список которых предоставлен Суду в соответствующем документе.

Жемчужный Человечек перевёл дыхание и провёл ладонью по тому месту, где у человека должен находится лоб.

– Итак, – он покашлял, – моё требование заключается в следующем: обвиняемый должен понести наказание за все те деяния, что свершил; считаю, в достаточной мере справедлива будет казнь через повешение и оцифровка сознания для помещения его в пожизненное, то есть, простите, вечное заключение в «Хранилище D1».

– У защиты есть возражения? – безразлично спросил судья.

– Невиновен, – ответил оправдатель.

Последние слова

Так, ну значится, чего говорить, надо, э? Куда бурчать надо, повтори? Это откуда ж у вас такая штукенция, чёрный пушок на металлической ветке? Сюда и говорить? Фокусник, однако, ты, простите, вы. Ладно, ладно… Звать деда старого, то бишь меня, Старе Джадек, такое уж вздумалось батьке и матушке – Господь упокой их души – выдумать мне имечко. Спорили, они спорили, ругались, бранились день, второй, как я родился, а сынок без имени в люльке и лежит. Орёт, вопит, льёт слёзы, как всякий младенец. И не прикрикнешь, чтоб заткнулся, в смысле, не то, чтоб не поймёт, а не обратишься ни коим образом. Вот и порешили одарить дитё аж двумя именами! Соседки-соседи как на дурных смотрели, не знали, что и думать. «Сумасшествие обуяло! Тьфуть на них, чертов поганых, эх!» – то, наверное, в голову брали. Вы ж поймите какое дело. Ну не принято у нас по паре имён брать, не в традиции. Вот и косо пялили взгляды на ребятёнка невинного вроде как. А я рос, что называется, не по дням, а по часам. В год с небольшим выглядел, пожалуй, на три, чесслово, а соседки хуже глядеть стали, кривотолки по поселенью всякие недобрые поплелись, спотыкаясь, мол: дитё-то адово, сын Диавола, в ночь не ту, злую, родился. Гад какой-то старый – тогда был старей меня теперешнего – говаривал, что в то время, когда я на свет являлся, слыхал, как с Длинных холмов, что на западе за густым перелеском, доносились вопли дикие и вскрики, песнопения на древнем языке и прочие недобрые слова, имея в виду шабаш какой – тьфу-тьфу – ведьм иль чего похуже. Да много ль, мало ль сплетен разносортных случается слышать? Да таких-то ещё, неразумных, глупых и бессмысленных. Нет, в наших краях язычества не видать, за другие земли не говорю – сам не бывал на чужбине, да токмо нутро молвит, выдумки приезжие говорят: в Тридевятом царстве, в Тридесятом государстве – ААА!!! испугались? Глаза протрите, слезятся ж, – так как? а, конечно – сказочные земли то есть, они на то и сказочные, чтоб в жизни не существовать, али быть, но за тыщу вёрст и ещё столько же по сто раз, а это, считай, как и нет их вовсе. В таких краях чудеса и случаются порою, иначе откуда фантазий такое обилие у мудрецов и не только? Не могёт человек, ну, не способен он, извертеться в своих умениях так, чтоб в думах создать такое, чего на свете не бывает, не взяв в основе правду. Виверна – змий с птичьими крыльям; василиск – петух пополам с ящером – всё едино: выдумка на правде основана. Вот оттого и есть же такие чудеса в писаньях, что видали далече отсюдова, да так далеко, как и нет того. Хе-хе, рифмоплёт из меня паршивый всегда был. Барышня услыхает красноречивую балладу и дёру! Смеху остальным, а мне плачь. А за девчатами я гоняться начал в десять лет, когда выглядел на все двадцать. Чудо! Да, скорей колдовство, по словам народа. Злые языки! Чтоб им издохнуть! хотя – они уже. Так я ещё не сказал о житье нашем. Хуторок, а может, деревня крохотная, как удобней кому будет, в дважды по сто вёрст и ещё столько же, то есть все четыреста вёрст от столицы стояла, и энто самый близкий город к нам! Забавно, правда? А мы, семья моя, значится, жили с краешку, и полное право имели говорить: моя хата с краю – потому что правда! Вот так. Домишко худой, старый, будто вкрученный в землю каким велетом, прошедшим незаметно под покровом ночи. Мох на крыше. Хозяйство зато имелось. Почва плодородная, и живность прокормит, и нас, ещё на продажу немного останется. А скота – целых пятьдесят голов! В то время, как у всего нашего селенья – сто голов. Вроде и хорошо, скажите, да не тут-то было, во! Кхе-кхе. Прошу прощенья, дайдите кусочек ткани рваной на платок. Благодарю. Вроде и хорошо, но не совсем. Растолковываю. Хотя, чего говорить много? Долго плохо тоже. Нет? Ладно. Одно, в общем, слово – зависть. Зависть породила и слухи, как всегда то бывает. У других добро, не потому что они старались, корчились, работали и зарабатывали в трёх поколениях, а потому что подпись на бумаге богохульной поставили, козла задобрили, души протеряли, давайте разносить слова эти гнусные средь людей – во как думали. Батько мой разумный был, конечно, и уважали его другие селяне, да токмо всем глупить в своё время положено. Ой-на! Ля-ля-ля! Зло, сгинь! Думается, не мы души продали, а те, с огнём и вилами, подчинились демонам. Страха было! Глядите сюда – сниму немного перчатку, серебрится рука, по локоть серебрится. Далеко ещё в истории моей до приобретения, но потеря уже случилась, глазом не моргал с год, хромаю и по сей день, с клюкой хожу. Ха! Проводы были, что надо! С огоньком! Эх! Ох-ох-ох! Страсти и ужас. Ну, возможно ли, чтоб разумная тварь такой жестокой была? Примите в разум, я говорю «тварь» не навроде унижения, а лишь ради того, дабы показать, что они сами про себя говорят, будто бы созданы богом – тьфу! – твари земные. Жгли всё и вся. Отец мой дуру дал, конечно, с той бабой, но всё ж несоизмерима месть с проступком! А мать моя… О, несчастная женщина! Беги с парубком пятнадцати лет, что глядит на тебя глазами взрослого мужчины, беги не оглядываясь! Через поле, перелесок, холмы, камни выложенные кругами. Переночевали – нет, не так, не спали мы тогда – переждали ночь в старой хижине в тенистой низине, по которой струился кровавый ручей. Понимайте, как хотите. Строение кривее родного моего дома стало убежищем и сокрыло в ночи. Не просто мысль возникла – спрятаться! быстро! А размышления глубокие о том, что хижина та была известна, а точнее неизвестна, дурной славою. Тьфу-тьфу. И искать в ней ничто не будут. День следующий – бег, ещё неделя. На большак вышли, а далее куда? Голодали мы и скитались бездомные. Везение ли? Война тогда разразилась и таких как мы возникли сотни, а быть может и тысячи. Бродили по лесам, полям, подножным кормом питались, так сказать вернее – травились. Через годик приютили нас старые девы в чащобе дубовой. Деревья – могучие, вечные. Ах! Росток из жёлудя проклюнулся, верно, ещё при Цезаре. Слыхали о таком? Иль вы и читать не способны? Молчите. А странное время длилось шесть месяцев и ещё четыре, я рос, нужно жизнь было как-то устраивать. Тогда-то наши, с позволения сказать, хозяйки – в значении хозяева – пригласили меня в монастырь. Радости моей матери не были предела. И перед тем как от счастья испустить дух, она наказала мне служить Господу. Монастырь показался мне страннее некуда. Если, конечно, говорить теперь, не более чудным он являлся, чем остальное, что пришлось повидать глазам моим, но тот обитель божий стал предо мною первым примером невероятного. Хрусталь и фарфор – слова ничего не значащие для крестьянина – превратились в явь. Господь прости меня, но Бог умер! Мёртв и не воскреснет более! Ирреальный мир обратился пеленой вокруг меня и представил пред судом, который я проиграл, ибо обманувшись помыслами земными, отказался от веры, став на главу выше судьи, таким образом сделав приговор недействительным и ложным. Извините, но другим языком на выразить картины моей памяти. Прежде чем прогнать мирянина, мне дали знания счетоводства, да такого, что в нашем мире не видывал ещё ни один человек земной до того момента. Вы пишите, пишите. Не тычь пальцем в мик… э, я хотел сказать в демонову игрушку. Кхм-кхм. Кхма, крргха! Эй! Воды подай, добрый человек, не добрый ты только… да и не человек… По миру пошёл я, проще говоря. Но ум острый и брильянтовый сыграл со мной шутку наидобрейшую из всех возможных! Накуролесил я в стране родной знатно, конечно, да что там в стране! Весь известный мир содрогнулся и изменился. Так что в скором времени за мной пришли соответственные люди, такие ангелочки, чесслово, с Небес свалились наземь. Вот, собственно, тогда руку мне и сотворили твари небесные. Серебриться, видите? Хотели было на шибеницу отправить. И отправили гады! Смех да и только! Батько мой, видно, не мой вовсе, не родного парубка растил-то. Хм… соседи говаривали на меня много злого. Но не своими руками я собак мучил! не моя на то воля была! Тьфу-тьфу. Ложная явь, чёрта с два. Как чёрт не шутит, правда, милсдари? «Не убий». Жаждущему от источника не дали, а жаль – оно ж щиплет, жжётся. Поражаюсь, что ж вы словечко хоть одного не молвите. Не спросите, почему мужчина в полном расцвете сил назвался вам дедом старым? А сами-то на глаза огненные, на волосы угольные, на бородёнку-то, сволочи, смотрите, козлиную… Последние слова, значится? Последние, которые вы услышите, сталбыть.

Судный день

II

– Как вы слышали, в представленной аудиозаписи приводятся показания свидетеля, одновременно же преступника и жертвы обвиняемого – в зависимости от того, с какой стороны рассматривать дело.

Рождение некоего Старе Джадека напрямую связано с действиями обвиняемого, а именно с изменением им самой человеческой, что привело к появлению генетически нечистого образца, отличного от всех прочих живших в то время, на той планете; также произошло вмешательство в научно-техническое развитие слабо развитой цивилизации. Вышеупомянутый Старе Джадек – когда его биологический возраст составлял примерно четырнадцать-пятнадцать лет – был похищен и обучен тем знаниям, которые цивилизация того времени должна была приобрести лишь через триста-четыреста лет. Перед тем, как пропадает всякая информация о существовании Старе Джадека, последним известным событием в его жизни является допрос, осуществлённый запрещённой и ныне официально расформированной организацией, которую некоторые называют просто «М», —именно во время этого допроса и были записаны представленные показания.

Обвиняемый шепнул оправдателю и указал пальцем на бумаги.

– Прошу разрешения у Суда задать вопрос обвинителю, – произнёс оправдатель, встав.

– Суд разрешает задать вопрос обвинителю, – продекламировал судья.

– Сколько лет предоставленной аудиозаписи с показаниями Старе Джадека?

– По-моему, это решительно не имеет никакого значения, свидетельства носят бессрочный характер.

– Ответьте на вопрос, – отрезал возражение обвинителя судья.

– Хорошо, если хотите: этой записи двадцать один год.

– Конкретно этой версии, так? – не унимался оправдатель. – Где был найден оригинал?

– Мне нужно свериться с бумагами.

– Прошу, сделайте это сейчас и как можно быстрее.

Жемчужный Человечек на мгновение закрыл глаза и глубоко вдохнул, потом стал рыться в бумагах, ища заветные слова. Руки его тихонько дрожали, никто кроме обвиняемого не заметил этого, он сам в то время сидел расслабленно, ждал ответа, будто пришёл на представление в цирк и сейчас должен был быть разыгран наиинтереснейший номер.

– Да, вот здесь сказано, что… Оригинал аудиозаписи был найден в Четвёртой Скрытой Библиотеке на планете Хенне исследовательской группой от Императорского Университета истории двадцать один год назад.

– Благодарю за ответ, – вежливо сказал оправдатель. – Запамятовал, до момента вскрытия на протяжении какого времена была запечатана эта Библиотека?

– Сложно назвать точные цифры, расчёты различных археологов разняться. Причём порой на действительно огромные значения!

– Какую минимальную цифру они называют?

Жемчужный Человечек вдруг перестал дрожать, и обвиняемый даже удивился его смелости, но успокоился, поняв, что мнимое спокойствие является проявлением глупости.

– Три миллиона лет.

Вырождение

Забрезжил розовый рассвет нового дня, что принесёт в этот мир ещё одного человека. По-настоящему летняя погода, богатая ярким солнечным светом и мягким теплом опустилась на землю, неся радость взрослым и детям. Маленькие ребятишки готовы резвиться день и ночь, не обращая внимания ни на дождь, ни на снег, ни на жару, но те, кто постарше, кому летняя пора несёт отдых от учёбы, будут благодарны судьбе, если в их каникулы погода разрешит им понежиться на шелковом песочке и поплескаться в озерце, а родители, выдохнув после тяжёлых будней, придут в выходные на пляж, дабы удовлетворить и детей, и себя. «Парное молоко!» – приговаривают старики, окунаясь в тёмный бархат воды, и медленно уплывают подальше от берега, где надеются не слышать крики маленьких, но звонкие голоса мальчишек и девчонок всё равно доходят до их ушей, разносясь над синей гладью широкими волнами.

Дверь с потрескавшейся краской отворилась, слабо скрипнув, и из деревянного домика вышла чуть сутулившаяся женщина с тусклым блеском глаз в просторном платье, которое всё же не способно было скрыть округлой формы её живота. Вот-вот она станет матерью в восьмой раз, и все вокруг неё волнуются, ждут. Заботливый муж, усердный пахарь, известный всем своей добросовестностью, с немалым усилием изловчился освободиться от работ на пару деньков, чтоб хоть сейчас наконец застать момент рождения ребёнка. Бабушка, блюдя пост верного наставника, всё крутилась вокруг будущей матери, то платок подоткнёт, то грязь с лица вытрет, то упрекнёт хмурым взглядом и ласковым голосом в каком проступке, то ещё как-либо побеспокоиться о невестке своей. Друзья придут, спросят: «Уже али на сносях ещё?» Услышат ответ и пожелают удачи, оставят милый гостинец, а кто цветы прекрасные, кто конверт с бумагами.

«Куда ты, милая? Не спеши, дай помогу!» – прикрикивает муж и бежит навстречу любимой, спотыкаясь о цветы на клумбах, но не падая, а она отпирается, сама хочет, не «дитя же малое», потом, тяжело вздохнув, соглашается, принимая поддержку. Садятся вместе в саду на плетёные кресла под сенью яблонь и молчат. Плоды-то уже поспели, красные и наливные, висят драгоценными камнями в ветвях, эти ранние, крепкий сорт, стойкий, дереву уж четвёртый десяток, а яблоки цветут. «Дышит тяжело, напряглась. Уже», – думает отец, и сам задыхается, но ему нельзя, не положено. Женщина с тусклым блеском глаз привстала, мир вокруг закружился, запачкался тёмными пятнами и искорками серебряных звёзд. Ноги подкосились и она не упала. Муж успел подхватить её, надёжно.

Солдат учат терпеть боль, превозмогать удары и ранения, но можно ли научится искусству бесчувствия, оставшись человеком? Схватки. Боль такая, что кричать нет сил, взвизгнешь сперва, может не единожды, но потом замолкнешь, уста сомкнуться изнутри, язык бы не откусить. Надеешься: потерплю час-два, три в крайнем случае, и закончатся страдания, а ждёшь полсуток, думаешь: сойду с ума, а как тогда ребёночек да с мамой сумасшедшей! Смешно. А смех лишь на мгновение отвлечет от физических чувств. Терпишь.

Диск солнца закатился за призрачный горизонт, растворившись в кротком багрянце. Соседский парнишка, посланный в город, возвращается, мчится на велосипеде, а сзади, схватившись за него, подскакивает на кочках доктор с острой бородкой. Остановившись в туче пыли у кривой калитки, он срывается с сиденья, как с горячих углей, и бежит в дом. Боль нестерпима. Врач говорит: «Могу облегчить ваши мученья, любезная, с помощью определённых средств, только скажите…» и встречает крик: «Нет! Нет…», ослабевающий к выдоху.

В голове у женщины с тусклым блеском глаз несутся имена родных детей: Маруся, Шарлотта, Аня, Ванюша, Зоя, Амери, Вернер… Она шепчет: «Маруся, Шарлотта, Аня, Ванюша, Зоя, Амери, Вернер…» Отец плачет и трясётся секунду от звуков столь знакомых, но отрезает себя и берёт жену за руку, крепко сжимая ладонь. Вопль. Закончилось. Жена усмирилась.

– Девочка! Дорогая, у нас девочка!

– Де… девочка, – шепчет она, улыбаясь, – пусть будет Викторией.

– Да, действительно.

***

Приехал важный гость с города, чертыхнулся на смоляного кота, прошёл сквозь забор, проскользнул по тропинке и, перевалившись через порог, растёкся в красноречивых приветствиях. Он говорил, крича, разливался в весёлом оскале, прыская не в кулак, а в воздух. «Сядемте, барышня, за стол», – обратился он к хозяйке, ввалившись в столовую, и грохнулся на стул, застонавший под весом величия гостя.

– Как живёте?

– Хорошо, не жалуемся, в меру, в пользу, всё есть, – она сдержанно улыбнулась, и в уголке глаз сложились тонкие трещины морщин.

– Правильно делаете! А муж ваш где?

– Так работает, он у меня…

– Работа – это хорошо, – перебил гость, – труд объединяет, как ничто другое!

Из коридора послышался звонкий девичий голосок: «Ма, ма, коса!», и в столовую вбежала пятилетняя девочка. Мать подозвала дочку, приговаривая: «Вика – непоседа», и заплела ей волосы в красивый каштановый узор.

– Хи-хи, дети – штука забавная. Запамятовал, который она у вас ребёнок в семье?

– Восьмая… – прошептала мать, побледнев.

– Ну, даёшь, барышня! Восемь детей в семье!

– Нет… одна-единственная, – она тихонько всхлипнула, проглотив горький ком, развернула дочку лицом к себе и, поцеловав в лоб, отпустила гулять во двор к соседским ребятам.

Скорбно вздохнув дрожащим голосом, женщина с тусклым блеском глаз, печально посмотрела на важного гостя сквозь слёзы.

Судный день

III

Жемчужный Человечек, величаво надув грудь колесом, продолжал свою тираду, обнажая душу обвиняемого и открывая сокрытое.

– Представьте себе, господа, – зашипел обвинитель, – обвиняемый вновь произвёл генетические манипуляции, запрещённый Пятой Конвенцией по вопросу влияния извне на слабо развитые цивилизации, а также внесённые в чёрный список Галактического Кодекса.

– Возражаю! – вскричал оправдатель. – Произведённые действия благополучно отразились на генофонде данного биологического сообщества, что характеризуется пятым подпунктом третьего раздела Конвенции, как вынужденные меры, применённые в экстренной ситуации, повлёкшие за собой неотрицательное воздействие.

– Возражение отклонено Судом, так как Галактической Кодекс в данном случае является более приоритетным документом.

Жемчужный Человечек благодарно кивнул.

– Далее хочу предоставить письменные свидетельства противозаконности деяний обвиняемого.

«Ехал я в Северный Город по делу государственному. Будучи в пути третий день, находился в половине пути от Московии, колесо моего тарантаса неудачно угодило в кривую трещину на мосту, и ось переломилась, так как спешка моих коней и последующая резкая остановка привела к перенапряжению ржавого стержня. Благо, далее по дороге в четверти версты стоял гнилой домишко станционного смотрителя. Однако радость моя всё же была преждевременной – самого смотрителя давно здесь не видали, а на месте присутствовал некий …»

Прошу обратить внимание на инициалы!

«… некий М. К., чьё полное имя открывать мне страшно, ибо боюсь гнева нечистых сил, коими встреченный мною человек несомненно владеет, иначе бы не способен он был провернуть столь отвратные ритуалы за своим невозможно чистым «медицинским» столом. Сей колдун сотворил зелья в склянках и поместил в стеклянные колбы с длинными иглами, названные им «шпицерами». Обогрел он меня – согласился я на приют по причине моего полного отчаяния – напоил, накормил и благородно предоставил ночлег. Надобно сказать, что огонь очага представился мне каким-то странным, ненормально тёплым в сравнение со своими размерами, окромя воды никаких напитков не было, что для богобоязненного человека оскорбительно, еда, которой меня потчевал, – пресная и сухая, лишь постель была ни хуже ни лучше той, что стоит в моём собственном жилище.

На утро этот мужчина встретил меня с широчайшей улыбкой, радостно поделившись со мной, что благодаря ему на свет явилось ещё одно живое существо, судьба которого сложится наилучшим образом. Ужас! Мерзкий колдун породил, вероятно, богомерзкого демона, да к тому же из некоторых его слов я понял, что сотворённая тварь – женщина! Невероятно! Я мигом вскочил на починенный колдуном тарантас и рванул лошадей, помчавшись скорее на север».

Самое интересное приключение…

Он мне сказал, что смерти больше нет. То была ложь, я видел, как умирали люди, великое множество людей. Но он не погиб. Длинное копьё, прошедшее сквозь широкую грудь с левой стороны, пробив сердце, пригвоздило его к могучему дубу.

Мало кто общался с этим человеком с тех пор, я не говорил с ним больше, но видел не раз и ни разу вблизи. Завидев бледную, как призрак, фигуру издалека, я стремился приблизиться к ней. Она не сбегала, стояла на месте, не шевелилась более обычного, ведя обыкновенные житейские дела. Но меня то сбивала толпа, бушующая средь городских стен, то отвлекал жандарм, заинтересованный моим не вполне нормальным внешним видом, то я вовсе чуть не погибал, брошенный под копыта лошадей. Другие не позволяли приблизится к нему, чужие, не знавшие его люди, служили высокой стеной на моём пути, непреодолимой преградой, человек или невероятная случайность, настигала меня тем более, чем ближе я обращался к своей невидимой цели.

Живя на окраине большого города, каждый раз когда желание узнать, притронуться к чуждому с ярой силой разгоралось в жалкой душе, мне приходилось преодолевать широкие улицы и проспекты, сужавшиеся к сердцу мегаполиса, чтобы заполучить хотя бы возможность побродить по узким улочкам и проулкам, где на тебя давят тяжёлые чёрные стены, покрытые сажей, и заметить краем глаза светло-серую крапинку его рваного одеяния в безликой толпе.

Золотая осень проходила незаметно, день – зелёное, два – жёлтое, семь – голое. Остаются два месяца тошнотворных коричневых ковров и холодных проливных дождей, так мною любимых. Сидишь дома, трещит огонь, рыжий, игривый, кот мягко потягивается, проснувшись от голода, идёт поест, идёшь поешь. В кресле уютно с горячим напитком в руке. А за окном льётся дождь, стучит по черепице, бьётся в окно. Ветви качаются с ветром, птицы прячутся под крышей.

Зима припорошит снегом землю, заметёт улицы и стоит холодом в городе. Да снега мало, да пурги нет. Гнилые проплешины чернеют тут и там на газонах. Тает белое, ночью – раз, мороз, утром – лёд. Идут люди падают, как на катке, под колёса падают, а кто бросается.

Двадцать девятого февраля я возвращался от своего друга, из лечебного санатория. Беда с головой у парня, обещал его покойной матери, что буду навещать беднягу. Навещаю иногда, конечно, но тяжело смотреть на страдания. Правда, он и не страдает, находится в блаженном неведении. Завидую ему. Что на уме у такого человека? Трудно узнать, ещё труднее понять.

Поезд опоздал на пять минут. Зайдя в вагон, я расположился на первой скамейке слева от входа, где почище сиденье. Напротив сидела бабушка с внуками, подозрительно косившаяся на меня одним глазом, за неимением второго, – младшему, наверное было лет десять, старшему – не меньше пятнадцати, он бренчал на гитаре. Вполне сносно могу сказать, сам никогда не умел играть, но друг у меня тот ещё музыкант, даже вроде сочинял что-то, по крайней мере, прежде, до того как повредился умом. Младший, пятилетний, попросил у брата гитару и стал щипать одну струну, высвобождая из инструмента простенькую мелодию. Кажется, я знал её, но названия не вспомнил. Что-то хрустальное или снежное, северное.

Ехать минут двадцать, если задержимся на перегоне, то тридцать.

Через час я прибыл на Пятую станцию, здесь же с поезда сошла бабушка с внуками. Моё опоздание на встречу было бы невежливым, и потому, выйдя из последнего вагона, я поспешил к переходу через железнодорожные пути, находившемуся на другом конце перрона. Аккуратно пробежав по обледенелой платформе, я чуть не проскользил новым пальто по железным ступеням, но, удержавшись на ногах, сумел замереть в стойке «смирно» у самого подножья лестницы. Переход через железнодорожные пути блестел металлическим покрытием перед моим носом, и возможность проскочить вовремя могла быть вполне осуществима, если бы деревянный забор, на который я опёрся, не треснул под моим весом. Алыми рубинами засверкали глаза предупреждающего светофора. Звона не было. Лёжа, ошалелый от неожиданности падения, в канаве, обхватив, как бы приобняв камни, между которыми повезло так удачно приземлится, не разбив голову, я смотрел вверх на переход. Бабушка подгоняла внуков, рыча ласковым голосом наставления об опасности пьянства и безумия, поглядывая на тело в канаве. Улыбка извинения непроизвольно скривилась на лице. Пожилая дама только фыркнула в ответ и поплелась за внуками к переходу. Красные огни незаметно мигали в снежной траве, слишком низко, чтоб увидеть их сверху.

Я крикнул, что есть мочи, и голос мой слился с визгливым гвалтом страха, молчанием непонимания, истошным воплем боли, кратким хрустом и рвущийся тканью, но громче всех был низкий мощный гудок поезда, врезающийся в уши воем медной тубы, барабанный бой стальных колёс завершал симфонию кошмара. Пустой провал в памяти белеет до сих пор, но события последующие память хранит, как записанные на плёнку. Старший брат подхватил падающую от ужаса старую даму, завалившись вместе с ней в сугроб. Нестерпимый плач звенел в воздухе. Мальчику отсекло ноги. Выпрыгнув из канавы, я стремглав бросился к переходу, на бегу скидывая пальто и пиджак, и сорвал белые рукава своей рубашки. Как мог, стараясь выцепить из глубины памяти знания о врачевании, я перевязывал культи, накладывал жгут из ремня. Много снега побагровело тогда. Безногий потерял сознание. Вдруг взглянув на часы, я рванулся вперёд, не оглядываясь, подхватив только в руки брошенный пиджак и куртку. Успеть бы на встречу.

А жив ли мальчик?

Вечер.

Тёмные уголки улиц подсвечивались газовыми фонарями. Скромно поблёскивали мелкие язычки пламени в стеклянных клетках. Они не стремились вырвать наружу, находили удовольствие в своём заточении. Запертым не страшен ветер, гасящий свечу оставленную у открытого окна, когда спешишь к двери, услышав стук, бросая свои дела, чтобы разочароваться в известии о продаже бессмыслицы или агитации к голосованию за старого министра. И зачем бежал, спотыкался? Ради давно известных тебе слов? Слякоть липнет к подошве, кисель хлюпает под ногами. А я мыслил о позапрошлом дне, когда ляпнул бред в разговоре, и тотчас пришёл мне в голову благоразумный ответ – говорю его про себя, вполголоса, кричу. Никто не слышит. Тянущийся воздух прел запахом сжатого газа – чуешь недавнее столпотворение народу. Умер кто или пожар случился, что люд всякий приманил? Отчего же так думаешь? Да разве может привлечь столько любопытных глаз заморыш, вставший на колено перед любимой? Только если она ему отказала, громко посмеявшись.

Вошёл в подворотню, понесло отходами масс. Темный дворик с разбитой брусчаткой. Послезакатная заря погасла, горит один тухлый фонарь, запитанный рыбьем жиром. Я быстро взбежал по крошащимся ступеням к тяжёлой металлической двери, звонок не работал, постучал четыре раза. Костяшки похолодели от прикосновения к металлу. Меня впустил худой слуга в выцветших одеждах, столько раз перестиранных и заштопанных неловкими руками, что уже ни один мастер-портной не привёл бы их в порядок, кроме как полностью перешил бы. Я оставил пальто и шляпу на вешалке и, поправив галстук, вошёл в любезно указанную слугой комнату.

Сигаретный дым затревожил нос, пробившись горькими парами к чувствительной слизистой. За овальным столом, обрезанным с дальнего от меня краю, сидели сутулясь важные люди. Услышав, как кто-то вошёл, они глянули в сторону двери и кивнули, на секунду приоткрыв рты в безмолвном приветствии. Я сел рядом с мужчиной, на носу которого покачивалось маленькое пенсне, подбородок его обрамляла небрежно выстриженная бородёнка по моде Луи Наполеона.

Густо-зелёные стены с едва заметным узором делали невеликую по размерам гостиную ещё меньше. Покрытая патиной люстра слабо освещала помещение, запотевшие окна также благоприятно влияли на сохранение тихого полумрака. Люди молчали, кто-то играл в карты, один или двое читали газету, другие изучали старые записи на жёлтых страницах. Заинтересовавшись, я взял с полки один приглянувшийся мне томик, однако по прошествии получаса, когда глаза мои разболелись от постоянного напряжения в затенении, а разум утомился складывать из дореформенной азбуки современное понимание слов, пришлось отставить в сторону книгу, название которой не запомнил, хотя и желал в будущем взяться за её прочтение.

Сквозь туман стекла просочился томный блеск света, донёсшийся с фонаря проехавшей повозки, и отразился коричневым в хрустальном штофе. Я наполнил гранённый стакан, а затем в два глотка осушил его. Мужчина в пенсне подал мне джерки. Вяленое мясо туго тянулось на зубах, словно старая резина с привкусом пересоленной говядины. Холодная улыбка благодарности кисло проступила на моём лице.

«Мистер Я», – подал мне руку мужчина. Я крепко пожал её, но ничего не ответил. Сухая, грубая кожа натёрла мою ладонь, словно кусок наждачной бумаги. Кисть покраснела.

Резко в тишине стучали бронзовые часы на лакированном комоде красного дерева. Короткое «так» и долгое «тик». «Тик-тик… тик-так-тик-так…» – журчал механизм.

Я дрогнул. Стало морозно.

Из-за потолка раздался кошачий лай и звук разбитого стекла. Затрещал паркет. Закипело масло. Рыбья вонь каплями протекла в тесную гостиную, полную сигаретного чада. Дребезжание чувств пробежало мелкими перебирающими отростками конечностей по всем присутствующим. Усы у мужчины, стоявшем в углу напротив комода, нервно зашевелились, норовясь сползти с губы, будто жирная гусеница медведицы-кайи.

Первыми удалились читающие, за ними последовали игроки в карты, затем, отвесив прощальный поклон, зашёл за дверь мистер Я. Через пять минут её отворил жар красного петуха. Вспыхнули бумажные стены. Встав, я подошёл к окну, распахнул его. Ручейки воды текли по стеклу. Позади меня, насытившись свежим воздухом, ярче прежнего разошёлся огонь. Переступив прорубленное оконное отверстие, я спрыгнул на землю, завалившись пиджаком в сточный смрад, и бурно закашлялся от раздражения, вызванного текучей мерзостью вокруг.

Над головой полыхал дом. Неважные люди прибежали смотреть и кричать о пожаре, зовя на помощь и вопя неистовым криком, будто сами охваченные голодным костром. Запорошил снег. Но я мог лишь догадываться об этом, ведь, врываясь в плотные городские кварталы, хрупкие кристаллики льда таяли и растворялись в дыму, приходя к земле пыльными каплями грязи. Мерцающие алым смоляные угли шипели, ловя языками пламени мнимый дождь.

Разочарованный в прошедшем дне, я высвободился из стоков и хромая на правую ногу побрёл домой. Шляпа, бог с ней, старая была, но пальто, новое же, неделей раньше выкупленное по заказу в ателье, длинное из шерстяного сукна. Жадность скребёт. Денег откладывал на пошив год – не менее, а то и полтора. С едой скромничал иногда, чаевых не оставлял, обувь сам чистил. И толку теперь? Гнусное то животное, что опрокинуло светильник, и хозяин безнравственная личность, прогнавший от себя подлую тварь. Хоть и сгореть бы им в своём последнем творении!

За две улицы до моего обиталища я свернул в переулок, пожелав сократить путь. Беда мне на голову и разум за такие мысли! Через десятка два метров на круглой площади из тени выступили люди в строгих одеждах. Две толпы, супротив друг друга, замерли в ожидании бойни, бросая на оппонентов острые взгляды. Появление хромающего незнакомца в испорченных одеждах призвало к началу действия. Сверкнули в тусклом свете фонарей револьверы. Едва изловчился я укрыться под брошенной повозкой в порванных мешках с зерном, как оглушительный гром разнёсся гулким эхом по узким улочкам. Застрекотали злые металлические насекомые, понеслись жалить своих жертв. Взрывался порох. Сверкали молнии. Дула выплёвывали смертельные снаряды, рвущие воздух. Вскрик и труп. Брызнула кровь. Бордовая лужа растеклась по холодной мостовой, горячие ручейки заструились меж кирпичей. Свинцовая дипломатия не терпит сохранение жизни одной из сторон переговоров. Последние дуэлянты вышли по разные стороны площади. Их осталось двое. Плоская остроконечная шапка с козырьком и котелок из твёрдого войлока. Выстрел.

Я убежал, не внимая боли, жгущей лодыжку, унёсся от гадкого запаха плоти. В уголках глаз промелькнули алые блёстки фонарей и редкий свет из незашторенных окон верхних этажей. Под ногой плеснула лужа гнилых отбросов, сбрызнув меня тлетворными духами. За потолком грузных туч, должно быть, мерцали звёзды. Но не суждено было мелким жителям города видеть над собой бескрайний космос. Глубокая бесконечная бездна, скрытая тусклой закоптелой крышей города, остаётся неведомой для нас, всего лишь воображаемым пространством, которое, как говорят великие умы, высится где-то там, за границей видимого. И нет дела никому до слов этих, ибо мирская жизнь полна беспокойств на каждый день и сохраняет она человека узколобым и ограниченным в своих взглядах.

На востоке забрезжил ранний летний рассвет. Тонкая линия у самого края неба изменилась в своих оттенках, осветлившись каплей белого, пущенного в густую серую краску, на несколько едва заметных тонов. Матушка с вечера, вероятно, не дождавшись меня, оставила на столе уже теперь высохший в ночном воздухе хлеб и тарелку с мясом и вязким гарниром. Дошедши до своего дома, я обнаружил здание из тёмного кирпича завёрнутым в саван. Простыни, словно пастозные веки, скрывали за собой стеклянные глазницы окон, высокая деревянная дверь, источенная червями, укутана в белую ткань, прибитую к гнили ржавыми гвоздями, каменная лестница перед входом застлана белёсой скатертью. Клювастые фантомы в аспидных балахонах кружили у мертвенно-бледного строения. И пронзила меня страшная мысль в секунду и момент тот, что заявился мор и на мою родную улицу, где я родился и вырос, и бежать мне нужно снова, спешить избавиться от шанса смерти.

Утро.

Жива ли матушка?

Настойчивый стук всё же вызвал к двери хозяина мелкого магазинчика на углу улицы. Сонным голосом он выразил грубое неудовольствие в столь раннем моём визите, но, когда услышал сквозь облицованные металлическими листами доски о несчастье сгоревшего дома важных людей и беде, тронувшей нашу улицу, не без ропота, но всё ж отворил дверь, впустив незваного гостя. О хвори он ответил, что ничего ему не известно, и тут же запричитал о трагедии, которая развернётся теперь, жалобы его на счёт низкой прибыли, а теперь и вовсе, возможно разорения не тронули меня. Я спросил его о возможности умыться и примерить чистую одежду. Казалось, только теперь он уразумел мой внешний вид и почуял вонь, испускаемую гнилой грязью, оттого и скорчил противное выражение лица, при котором морщины складывались в ещё большее, чем прежде, уродство. Хозяин магазинчика хмуро покачал головой и, закатав рукава ночной рубашки, уже собрался было выпроводить меня прочь, но я выдернул из внутреннего кармана пиджака золотые часы на платиновой цепочке, простого и строго рисунка, пленявшей истинными своими качествами, а не показным блеском, и протянул ему. Он сухо моргнул и взял мой презент. Склеры глаз отливали желтизной. Дней пять – самое большее неделю – следует мне ошиваться рядом и, как жадный старикашка умрёт, верну себе часы, отданные за бесценок, а точнее за пару башмаков, брюки со стёртыми коленками, ситцевую рубаху и облезлую куртку. Возможность воспользоваться умывальником и куском мыла я скорее считаю одолжением, нежели частью разорительной сделки. Скромно дёрнув головой в выражении лживой благодарности, я отправился в центр города, где надеялся утешить душу прогулкой в сквере. На прощание хозяин магазинчика крикнул что-то невразумительное и сплюнул под ноги.

Грязная весна.

Я глянул на золотые часы и отправился на прогулку в сквер, следуя новоприобретенной ежедневной привычке. Белое покрывало сошло с земли, обнажив гадский мусор, накопленный за зиму под снегом. Горькие окурки, полиэтиленовые лоскутки, смрадные собачьи испражнения, рванные упаковки выброшенных подарков. Разбитые мёртвые машины, недвижимые многие десятилетия, вереницей стояли вдоль серобетонного бордюра. Голые деревья с острыми ветками, валежник. Сухой шиповник с иссохшими ягодами. Зелёное месиво плесневелой земли на клумбах.

Светло-серое одеяние. Я замер. Сердце задрожало, лёгкие размякли, сознание умолкло. Медленно, вкрадчиво я вгляделся в безликую толпу, пытаясь выхватить из общей массы безынтересных людей его. Нельзя бежать, нельзя стараться поймать, нужно случайно, как бы невзначай следовать за ним, не замечая, не слыша, не чувствуя, но зная, что он перед тобой, там среди прохожих. Иду вперёд. Он тронулся, шёл не оглядываясь, не замечая меня. Ковылял по улице, то и дело без причины меняя сторону, по которой идти, сворачивал за угол, терялся в толчеи, но через мгновение обнаруживался, стоявший в стороне под навесным тентом, и вновь продолжал путь. Стал накрапывать мутный дождь, прибивая к земле ядовитую пыль, выброшенную в воздух заводами и фабриками. Я повязал на лицо платок, дабы не навредить лёгким, как обнаружилось на днях, хронически больным. Человек, мною преследуемый, пустился по дороге, приведшей к черте города, в местность весьма отличную от душных городских кварталов. Брусчатка сменилась грязью. Бесчисленный легионы козодоев, спрятанные за горизонтом, запели своё послание людям.

Загипнотизированный желанием открыть тайну, я следовал за ним и даже не взял в голову, что путь наш прошёл по широкому голому полю, где невозможно было остаться мне незамеченным. Тропа привела на холм, поросший травой болотного цвета.

Он развернулся ко мне лицом. Вот, смотрит на меня дряхлый старик лет шестидесяти пяти – семидесяти. Пока я пытался за краткий миг моего первого взгляда хоть как-то разобраться в полученном впечатлении, в голове моей парадоксально возникли представления о страхе, печали, горе, скудоумии, непоследовательности, слабом духе, подлости, подчинении. Из-за спины человека в светло-сером одеянии возник кто-то больше его. Я обернулся и увидел позади себя могучий дуб. С невероятной силой пущенное копьё раскололо рёбра, разъединило плоть и сухожилья, пробило сердце. Тёплая тьма разлилась по телу, я смотрел перед собой и не замечал, не слышал, не чувствовал, но знал, что пришла она

… – смерть.

Судный день

IV

– Далее мне хотелось бы пригласить в зал мастера Святости и Веры, который подробно разъяснит в каких аспектах обвиняемый своими делами осквернил общепризнанные сакральные ценности нашего общества. – Обвинитель посмотрел на судью.

– В зал приглашается мастер Святости и Веры.

Открылась боковая дверь, и на свет вышла гротескная фигура в мраморных строгих одеждах. Мастер взошёл на трибуну, поправил воротник и заговорил:

– Уверен, для присутствующих здесь сегодня случиться много откровений, ибо, несмотря на то, что многим из вас хорошо известна личность обвиняемого, вы и подумать не могли до каких низов он мог пасть в совершении, не побоюсь этого слова, грехов – самых страшных преступлений против живого существа, которые были описаны ещё в древних священных текстах, взятых за основу части нынешних законов.

Обман смерти – наиподлейшая ложь. Смерть обмануть невозможно. Вера в жизнь после гибели также отвратна, как и поклонение самой Смерти, ибо следование её путям, подобно хождению по горячим углям на краю пропасти, а игра с ней – будто забавы юного ребёнка у норы ядовитой птицы. Существо, принявшее правила Смерти как руководство для своего жизненного пути – греховно по своей сути и должно понести наказание, самый гуманный вид которого – виселица.

Несмотря на ужасы сотворённые во время мирской жизни каждый имеет право покаяться во грехе, что, однако, не спасёт тело физическое от гибели, но благодатно очистит разум от грязи. И всё же, как мне известно, обвиняемый пренебрёг своей возможностью исповедаться перед каким бы то ни было священнослужителем, пускай это был бы и приверженец иной, отличной от закреплённой в Галактическом Кодексе и основных священных текстах конфессии. Мне действительно жаль того человека, что вопреки общественному мнению и общепринятой морали совершает деяния, руководствуясь лишь своими низменными желаниями и собственным гниющим разумом, кроме того отказываясь признать пагубность своих поступков.

Благодарю за возможность высказаться. Защищать Святость и Веру всегда и везде – истинное удовольствие. И пусть кара настигнет виновного.

– Есть ли у защиты вопросы к Мастеру? – проговорил судья.

Обвиняемый нашептал на ухо оправдателю несколько слов, тот неодобрительно покачал головой и резко отрезал своего подопечного, затем встал и сказал:

– Вопрос мой… – он прервался, – вопрос моего подопечного не столь сложен и, так сказать, узконаправлен, чтобы для ответа на него потребовалось участие Мастера Святости и Веры, однако его присутствие, возможно, позволит ускорить процесс раздумий. Так что, да – защита желает задать вопрос к обвинителю и Мастеру.

– Выберите кого-то одного, – покачал головой судья.

– Обвинитель.

– Тогда Мастер Святости и Веры может покинуть зал.

Мастер сошёл с трибуны и скрылся в двери, из которой не так давно вышел.

– Вопрос заключается в следующем, – оправдатель напряг все свои лицевые мышцы, чтобы скрыть волнение, но у него мало что из этого вышло, – насколько разумно связывать закон действия и закон Веры, так что они стали в нашем обществе неотъемлемой частью друг друга? – он резко качнул головой в сторону и, недовольный собою, улыбнулся краешком рта.

Жемчужный Человечек поперхнулся слюной. Встав, он выразил недоумение на своём лице, ожидая скорее слов судьи, которые ясно дадут понять, что претензия противоречит всем принятым постулатам, чем начала собственной речи. Но судья не произнёс ни единого слова, и обвинителю пришлось открыть треугольный рот, чтобы смиренно проговорить:

– Ответ прост, кроме того вы сами дали его: закон мирских деяний и закон Святости и Веры уже многие тысячи лет переплетаются в симбиозе и образуют единую структуру, отлаженный и верный механизм. В конце концов, не оспариваете ли вы состоятельность существующих законов, закреплённых Галактическим Кодексом? Весь судебный процесс происходит согласно строго заданному регламенту, в том числе и высказывание мнений экспертов, дача свидетелями показаний и прочее. Чего ещё вы хотите от Суда?

– Справедливости, – тихо протянул сорванным хриплым голосом обвиняемый, не вставая с места.

Оправдатель, будто ощутив неимоверную боль, закрыл глаза и потянул голову вверх, сделав глубокий вдох. Сдержав гневный порыв, он что-то сухо процедил сквозь зубы, обращаясь к обвиняемому.

– Суд выносит предупреждение защите: обсуждение вопросов о состоятельности Закона и Суда под запретом; вы не имеете права выказывать своё недоверие к Cуду.

Туман над Вельзевельскими болотами

I

. Хладное дыханье болот

Долгая поездка из Святопетровска в глубь страны. Сотни километров отполированных рельс. Въедающийся в мозг стук колёс. Поиск проводника в пустынном городке, почти что деревне, где люди рождаются затем, чтоб умереть. Езда на объеденной ржавчиной развалюхе-автомобиле по кочкам и ухабам сквозь гнилую грязь и спутанные заросли мелких кустарников.

Одно колесо вверх по бугру, второе вниз в ямку, и стоит машина, раскорячившись, потом раз ещё переступит, другие колёса вздыбятся и опустятся – снова: вверх, вниз, вверх, вниз…

Вот, как началась моя история – невинные и беззаботные трудности путешествия, приведшего в итоге к концу.

– Как дальше сам? Ладно, возможно… Пускай машине здесь не проехать, но пешком пройти не так уж сложно?

– Ну, как видите. И тропа вам выстлана деревянными досками. Удобно – топай. Хотя до сих пор в голову не возьму, ради чего вы готовы идти туда… Гиблое место… – прохрипел седой старичок.

– Раз это такое гиблое место, то почему кто-то осмелился здесь жить?

– Мне почём знать?.. – он резко оборвал себя, будто собирался сказать что-то ещё, но передумал.

– Ясно. Не любите вы местных и вся история. Постойте! Вы боитесь их?

Проводник злобно чертыхнулся и побрёл к машине.

– И как это называется? Бросаете путника среди трясин и диких зверей? А если я погибну здесь?

– Берегитесь болотников.

– Вы так местных жителей зовёте? Эй!

Очередной вопрос остался без ответа. Старый «конь» затарахтел и закашлял. Завёлся. Вместо человека со мной попрощался автомобиль, прохрипев сдавленным голосом мотора. Я глядел вслед удаляющейся машине. Внутри ёрзало противное чувство досады. Но не приходилось обижаться на лживость человека, обещавшего довести меня до самого сердца болот. Честно говоря, он выполнил своё обещание, хоть и слукавил.

Мне было не по себе.

Что считать сердцем болот? Недоступные места, в которых бывали единицы? Но ведь именно в таком месте я и находился. А, может, это что-то такое, чего никто и никогда не только не видел, но и не увидит, не сможет почувствовать какой там ветер, запах, греет ли солнце, моросит ли дождь. По-моему, было бы странно.

Отряхнувшись, я повёл головой в сторону и постучал пальцем по лбу, как бы выбивая ненужные мысли. «Что уж поделать с тем, что минуло?»

Поглядел вперёд. Дорога моя лежала до Общины на болотах. Люди из города называли её по-разному: кто просто общиной, старым селением, кто говорил о древнем названии деревни Силяжъ, а кто отрекался от того, что хоть что-нибудь знает об этом «чёртовом месте». Путь мне предстоял немалый, хотя если сравнивать с тем, что уже пройдено. «Всего ничего!» – думал тогда.

Солнце светило ярко, немного пригревало. Позже мне лично пришлось убедится в том, что такая погода нечасто благоприятствует в здешних местах. Редкие жалкие деревца, не превышающие и моего среднего роста, дрожали коричневыми листьями на тоненьких серых веточках. Ветра почти не было, лишь изредка слабые порывы щекотали теплом моё лицо и шелестели травой, её кирпичными, охровыми и оливковыми стеблями, отливающими бронзой.

Потрёпанные доски не внушали доверия, но сделав пару спокойных шагов, я удостоверился, что несмотря на свой вид, они удивительно прочные, как вчера ещё стояли могучими деревьями. Иду и чувствую под ногами железные пластины крейсеров. Уже потом мне в голову пришла мысль, что то была лиственница. Помнится, вычитал в какой-то исторической книге, что мой родной Святопетровск, построен, считай, благодаря этому чудесному дереву. Расположен он на влажных почвах, и чтоб укрепить фундаменты зданий в землю вбивали стволы лиственниц, от воды та становилась твёрдой, как камень, и служила надёжной основой для построек.

Тропой, судя по всему, пользовались нечасто, как говорят в таких случаях, она была нехоженой. И оттого интересней, что мне удалось разглядеть чьи-то слабые следы. До меня здесь был человек и, кажется, не один, но точно сказать трудно – прошедшие дожди уже размыли землю, стерев большинство признаков моих предшественников.

Вокруг на многие километры раскинулась система водоёмов, во всём своём великом множестве образующих Вельзевельские болота. Вода, много воды, справа и слева от меня чернели торфяные глубины. Иногда скользят по сверкающей глади серые рои водомерок. Сверху лужица, а вниз на многие метры уходит илистая трясина, «густая вода». Множество здесь и разнообразных кустарников, все приземистые, посмотришь с высоты своего роста – кусты да кусты, всё одно – зелёные, а начнёшь разбираться, чтό это, а чтό то, ух… Растут и ягоды: морошка, голубика, клюква. Правда, я приехал рано, и дикоросы ещё не успели созреть. Всего пару раз среди зелени мелькали красные и светло-синие крапинки. Редко когда показывалась мне голая почва, вездесущий мох покрывал всю землю. А если где и не видно его, то только потому, что скрылся он за буйной травой, высокой и низкой, густой или жидкой, всюду она росла.

Как тогда устала душа от этих назойливых кусачих насекомых! Злые кровопийцы! Комарьё все пищало у меня под ушами, как от них не отмахивался, впивались своими хоботками в тёплое тело, упивались кровью. Ещё хуже – мошки, они лезут куда ни попадя, и в глаза, и в уши, под одежду. Сначала ничего не чувствуешь, а потом раз! и кольнёт. Чем я не мазался, какие «благовония» на себя не лил, этим вредителям было всё равно, чем пахнет их добыча. Докучали они всю дорогу, и привыкнуть к ним нельзя, смиришься и терпишь.

Раз или два я оступился, засмотревшись по сторонам, встал на самый край мокрой доски, и бац! Поскользнулся, упал. А если нога съедет в грязь? Говорят, мысли материальны. Так случилось со мной. И повезло мне угодить прямо в мочажину! Правой ногой стою в холодной воде по самые бёдра, а левая-то на твёрдой земле, задралась кверху и больно… Наверное, потянул. Кое-как оперившись, вытащил себя на твёрдую землю. Теперь правый ботинок у меня хлюпал, вычистил его от ила как сумел, да сушить места подходящего нет. А запасную пару обуви я потерял вместе с остальным багажом на вокзале в Святопетровске. Опаздывал, спешил. И уже зайдя в поезд – за мной как раз захлопнулись двери – понял, что оставил чемодан где-то на перроне. Правда, кроме одежды и других незначимых вещей, особо ценного ничего там не было. В любом случае, не вышло бы отправиться на болота с такой поклажей и пришлось бы искать, где оставить несуразно большой баул. Сапоги, правда, жалко. Хорошие ж были, германские.

Теперь я возвёл свою осторожность в абсолют. Старался идти не слишком медленно, но и не торопясь. Смотреть под ноги, а не по сторонам, хоть и было на что. Ничего не поделаешь, ну нравятся мне природные пейзажи! Люблю смотреть на закаты. Мне не раз говорили: «Что такого в этих закатах? Каждый день одно и тоже». Нет, не одно и тоже, и пусть, если и так, и они похожи друг на друга, то разве ты не захочешь смотреть на драгоценные камни вновь и вновь, каждый раз удивляясь их красе. А восходы? Кто откажется каждое утро смотреть на свою прелестную жену, примеряющую всё новые платья? Никто не будет говорить: «Платье? Вчера тоже было платье…» Скажут: «Интересно, вчера – белое с серебряными блёстками, а сегодня – ярко-красное со складчатым подолом». Но соглашусь я с тем, что не все могут наслаждаться прекрасным, и не всегда это плохо.

Шёл. И, пожалуй, плесневелая картина пейзажа начала мне приедаться. Не менялось ничего, та же трава, тот же мох, те же кусты, только деревьев не видел вовсе. Эти серые веники остались позади. Однообразие утомляло не меньше, чем ходьба по неудобной дороге. Отвлекаться на удовлетворение «высоких» потребностей не было никакого желания. Злился сам на себя за то, что не могу спокойно просидеть и часу, чтобы не узнать чего-то нового, набраться впечатлений. И чувствовал «голод», жаждал узнать, увидеть. К счастью, ходьба настраивала мои мысли на другой лад – внимательность. Смотреть себе под нос и вперёд, вперёд и под нос. Шаг один, шаг второй. Переставляю ноги. Рюкзак тихонько шлёпает по спине, скрипит мокрый ботинок. Также иду.

Солнце скатилось к горизонту, лёгкая дымка опустилась на болота. Посмотрел вперёд, и ничто не говорило, что моя цель стала ближе, и позади меня красовалась та же картина. Загорелся розовый закат. Лучи заходящего солнца блестели на тёмной воде. Застрекотали жучки, воздух задребезжал и с ещё большей силой, чем прежде, наполнился шумом болот: жужжанием, шорохом, тиканьем и… Я не понял, что это был за звук. Тогда, к своему счастью и спокойствию, я не знал, чей это был голос. Что-то булькнуло и истошно выдохнуло, словно из под воды, разрывая хлябь, кто-то вырывался на поверхность. До темноты, кроме уже привычного гудения болотных просторов, я больше ничего не слышал.

Небо позеленело у горизонта, наступили прохладные сумерки. Я не пожалел, что оделся тепло, днём мне было жарко, зато сейчас зубы не стучали и не дрожали руки. С наступлением темноты зажёг я небольшой фонарь и, чтобы он не мешался в руках, повесил его на лямку рюкзака. Над головой смутно просматривались бусины серебряных звёзд; размытый дымкой, взошёл убывающий месяц, тонкий и блёклый серп ночи. Прошло ещё около двух часов времени, когда я решил устроиться на ночлег. К стоянке готов я не был, рассчитывал, что доберусь до Община засветло. Не взял с собой ни палатки, ни тёплого спального мешка. Как прошёл ещё немного, надежда увидеть хоть маленькое деревце у меня пропала. Сухого хвороста не найти. Стал переживать: если лягу так, куртка не согреет, замёрзну, чего доброго простужусь или хуже.

Какого же было моё удивление, когда через несколько минут ходьбы, поодаль затанцевал рыжий свет, какой даёт огонь. «Неужто мне доведётся встретить кого-то на пути?» Воодушевление бальзамом окропило душу, ноги сами заспешили, ускорили шаг, во мне заиграли новые силы. Приближаясь к свету, я понял и немного удивился тому, что он был в стороне от тропы. Луч фонаря осветил путь у огню. По кочкам, ну и что, главное – добраться до желанного тепла. Я зашагал быстрее и не заметил, как побежал, а потом и запрыгал. С кочки на кочку, с кочки на кочку. Голубые отблески фонаря мерцали на чёрной воде у меня под ногами. Смотрел прямо, теперь видел костёр, за ним тёмный силуэт, выпрямившейся в полный рост. Видимо, заметили меня. Совсем рядом. Почти…

После последнего пригорка была широкая трясина, с разбега – прямо в неё. Резко стало холодно и влажно. Одежда прилипла к телу. Леденящая вода залилась куда только можно. От такого приземления у меня перехватило дыхание, а может оттого, что грудь мне сдавливала вязкая грязь. Дышать было тяжело. Испуг злобно защекотал нутро. В глазах замелькали тёмные звёзды, брызнули белые искорки.

«Эй! Ты! Полоумный что ль?!» – глухой бас раздался откуда-то сверху и спереди. Я осознал не сразу. Заметил тёмный силуэт. Молчал.

– Оглох? С тобой разговариваю! Если помер, промолчи два раза, и я спокойно пойду спать!

– Живой… Помогите, – выдавил я.

– Живой он! Уж лучше мёртвый! Дураку такому на свете тяжело живётся!

– Нет… Не могу… – я заёрзал, пытался оттолкнуться от липкой чёрной массы, зная, что это бесполезно. Ещё больше погрузился. Мокрый холодок дошёл до груди.

– Ах, ты, чёрт! Не барахтайся. Не барахтайся! Кому говорю? Погоди немного.

Тень ушла, я почувствовал себя более одиноким, чем когда без никого шёл по тропе. Мурашки пробежали по спине. Мне мерещилось, как змеиный язык лижет меня – пятку, локоть; влага разлилась по всему телу.

«Ну чего? Не убился ты там? Вот держи, – ко мне прилетела длинная ветка, толщиной с руку, – обопрись и вытягивай себя, потом ползком сюда. Не спеши! Осторожно!» Вцепившись в дерево, я истерично вскрикнул и стал дёргать ногами, как новорождённый щенок брошенный в воду. «Идиот! Я сказал осторожно. Медленно», – протянул мужчина последнее слово. Я немного успокоился, неглубоко вдохнул. Грудь сжимало. Подтянулся.

– У тебя там рюкзак? Брось его, брось!

– Не могу.

– А жить хочешь? Тогда бросай.

Даже задумался, и правда, идиот. Но бросил, потом исполнительно, медленно подтянулся. «Ползком, ползком». Палку перед собой, подполз, перед собой, подполз.

Я уже смог ощутить тепло огня, когда могучая рука выхватила и поставила меня на землю. Замер, как истукан, стоял, не шелохнувшись. Хотелось плакать от дурости или от счастья, не знаю, правда, но я просто стоял. Хлёсткая пощечина выбила меня из забытья.

– Уж так сильно тебе хочется дубу дать!

– Что?

– Ошалел ты совсем. Идём, – он подвёл меня к костру, – садись, давай. Да не на землю! Вот, показываю же тебе, бревно сухое. – Сучки больно впились, но я не заметил этого. – Угораздило же тебя. Как звать хоть?

– Владимир.

– Вова значит? Или лучше Вольдемар? – он посмеялся.

– Можно просто Володя.

– Ну, а я Анатолий, зови как хошь. Тебе б надо чего горяченького. У меня суп в консервах, зараза, кончился, тушенка тока осталась, да хлеб. Я пока разогрею, а ты давай сушись. Одежду снимай, как-нибудь развесь на палках, и смотри, не сожги ничего ненароком.

– Рюкзак, – пролепетал я.

– Что рюкзак? В трясине он.

– Его нужно вытащить.

– Чего ещё хочешь? На рояле тебе сыграть или песенку пропеть. Ты и так вымок, трясёшься, как осиновый лист, а мне на кой ляд туда лезть?

– У меня там все мои вещи.

– Золото, брильянты? Если нет, то извини. Желанье лезть в трясину ты у меня отбил.

– Сколько?

– Купить меня хочешь?

– Мне он очень нужен.

– У тебя сколько есть?

– Достаточно.

– И небось всё в рюкзаке?

– Вот тебе и цель.

– Десять.

– Тысяч? Не многовато ли?

– Хм, – Анатолий гордо выпрямился и, отвернувшись, подтянул пояс, – ну раз жаба душит, то и помощи моей не жди. Ты ещё консервы у меня отрабатывать будешь!

Я замялся, мысли шли тяжело, никак у меня не получалось связать в голове ворох вещей. «Как же… как же…» Опять замер, не знал, что и поделать. Через несколько минут мне в руки сунули миску с чем-то горячим. Я ел, не чувствуя вкуса, заедая чёрным сухарём, хрустевшим на зубах. Тело изнутри наполнило приятное тепло. «Сними одежду, сказал же». Разделся. Холодный воздух обжёг тело, и огонь не смог сразу согреть, но потом поглотил в свои объятья. Доев свой ужин, в полудрёме я говорил с Анатолием, не помню, что тогда ему наплёл, а он потом и не рассказывал. Лёг спать на мягкую шерстяную подстилку, укутавшись тёплым одеялом. Сквозь сон ещё долго пробивался ломкий треск веток в костре, а дым щекотал замёрший нос.

Тихо наступило зябкое утро. Прошедшая ночь озарила меня спокойствием, но под самый рассвет я проснулся оттого, что куда-то упал, оступился и полетел в тёмную бездну. Открыв глаза, почувствовал, как жар охватил меня и страх прорезался иголками в пальцах, не помнил, что мне почудилось во сне, но ясно слышал отголоски мёртвого кошмара и безрассудной паники. Белая дымка покрывала болота. Прозрачный свет утреннего солнца струился сквозь пелену, рассеиваясь в миллионах воздушных капелек воды. Сейчас наконец смог рассмотреть я своего спасителя – крепко сложенный мужчина высокого роста с тёмными волосами и неприятным лицом, описывая одним словом такого человека, можно сказать одно: «верзила». Анатолий уже не спал, собирал вещи, сворачивая лагерь. Я удивился, заметив лошадь, которую вчера не приметил, и сейчас странно было мне её видеть, будто она взялась из неоткуда. За ней на привязи стоял нагруженный поклажей осёл.

«Проснулся, соня. Вставай! – прикрикнул Анатолий, – У костра на камнях стоит кастрюля с кашей, рядом котелок с водой. Сам я поел, а что осталось – тебе. Долго с завтраком не затягивай. Через минут двадцать-тридцать выходим».

Мысленно задал вопрос: куда? Но решил пока не отвлекать Анатолия от сборов да и голод сводил желудок, так что я тот час набросился на пшёнку и быстро вылизал металлическую посудину. Отпив немного воды и прополоскав рот, я выпрямился во весь рост и потянулся, отряхнув застывшие кости. Вдруг в голову мне ударила мысль о потерянном рюкзаке. «Как же…» Видимо в этот момент лицо моё сильно изменилось, потому как Анатолий, не скрывая, усмехнулся и с издёвкой посмотрел на меня. Не понимая этой реакции, я посчитал его глупым или по крайней мере бессовестным злодеем, но через секунду передо мной предстал другой человек. Из-за спины он достал мой рюкзак, перепачканный грязью.

– Что стоишь, словно берёза над рекой? Забирай.

– Как? – я подошёл и взял рюкзак.

– Как, как… Вот этими руками утрудился, пока некоторые сновидения разглядывали.

– Спасибо.

– Угу. Я своё взял. Пришлось, правда, некоторые купюры просушить, а так более чем выгодная сделка.

– Хорошо, – я немного разочаровался, бескорыстия ждать не стоило.

Открыв рюкзак, я расстроился: многие вещи попортились, блокноты и карты залились влажными пятнами, склеились водой пожелтевшие страницы справочника и энциклопедии, к счастью, отдельный прорезиненный карман спас самые важные записи и инструменты.

– Ты сказал, что мы выходим. Куда?

– Ты всегда задаешь глупые вопросы или исключительно для меня стараешься? Тут одна дорога, а ты шёл в ту же сторону, что и я.

– Мало ли.

– Кстати, ты этот… журналист?

– Да. Как ты узнал?

– Ты посылал письмо в Общину, ну а я, так скажем, «почтальон». Но у меня график. Так что ты нагнал своё письмо.

– Понятно. О моём прибытии там не знают. Нехорошо. Незваных гостей тут вроде не особо любят.

– Даже если бы они узнали о тебе заранее, ты бы всё равно остался для них незваным гостем. Не жалуют они тех, кто с города, не важно какого.

– Дашь несколько советов как с ними общаться и вообще?

– Может. Пока иди забери свой спальник и остальное, что ещё осталось. Вот сумка, сложишь сюда.

Через пару минут всё было готово и мы отправились в путь. Анатолий ехал впереди на лошади, я следом на осле. Не особо мне это нравилось.

– Ты верхом ездил хоть раз? – спросил меня Анатолий.

– Если падение с пони в пятилетнем возрасте можно назвать верховой ездой, то да. Надо было спрашивать до того, как ты посадил меня на этого ишака!

– Ишь умный нашёлся! Тогда бы пришлось уговаривать, а так всё просто: вот осёл – садись. Поставил перед фактом, так сказать.

– Может так и лучше.

Немного помолчали.

– Ты сам из Общины?

– Нет. Торгую с ними, на болотах мало что есть, хотя им много и не надо, но всё-таки против, скажем, бумаги, сладостей или некоторых других вещей, – он замялся, – украшений, они ничего не имеют.

– Ты с ними совершаешь бартерный обмен?

– В основном, но деньги у них тоже водятся, и не абы какие, а представь себе, златые и серебряные монеты царских времён. Откуда они в такой глуши взялись спрашивать не приходится. Может когда раскулачивали, кто-то решил спрятать свои богатства здесь, может ещё чего. Не моего ума дело, платят и то ладно. Впрочем, «бумажками» редко, но тоже расплачиваются.

– И часто ты ходишь в Общину?

– С ноября по апрель раз в два месяца. В остальное время один-два раза в месяц.

– Я правильно понял, что в Общину кроме тебя никто не ходит?

– Ну как сказать… Я-то хожу постоянно, а другие если идут, то не возвращаются. Или в болоте сгинут, или жить останутся, раз понравится.

– И хочет кто-то жить посреди болот.

– Ха! И живут, – важно произнёс Анатолий. – Как сказал: если нравится, то почему не жить?

– Как с ними лучше общаться? Есть какие-нибудь особые правила этикета?

– Лучше с ними вообще не общаться, но если придётся… Не смотри на их странности, поймешь о чём я, когда увидишь, не задавай слишком заумных вопросов, что как я погляжу, ты делать любишь, и в принципе много вопросов не задавай. Если собираешься остаться там на какое-то время, тебе придётся следовать их нормам. Учти это.

– Понял.

– Слабо мне в это вериться. Уж чую, ты сунешь нос не в своё дело.

– Мне стоит их бояться?

– Нет, если ведешь себя прилично. Достанешь их, могут крикнуть пару ласковых, ну и прогонят из Общины. Как это у них называется?.. «Наложат печать запрета открытия», или какая-то похожая дребедень.

– Я вспомнил кое-что. Мне тут сказал один, который с города, непонятное что-то: «Берегитесь болотников». Это он про местных обитателей?

– Да, – кратко произнёс Анатолий, и, смотря на его спину, я заметил, как он помрачнел.

Мы не говорили. Не помню долго ехали в тишине или совсем немного продолжалось наше молчание, но знаю, что оно было слишком неприятным для простого «тупика» в разговоре. Мысли шли туго. Я пытался сосредоточится на вопросах, которые задам в Общине, и что ещё могу выведать у своего проводника, но никак не мог придумать ничего путного. Спустя некоторое время я всё же заговорил.

– Значит ты вернёшься максимум через месяц?

– Ага. Думаешь ждать меня?

– Возможно. Не стоит мне одному идти, это я понял.

– Можно, всего-то надо знать правила. Вот например: не ходи на болота ночью, а если всё же окажешься среди трясин, зажги факел, а ещё лучше разведи костёр и жди рассвета.

– Почему просто не воспользоваться фонариком?

– Просто, да не просто… Огонь лучше.

– Это традиция такая?

Анатолий замолк и вновь стал хмурым, казалось, в такт посеревшему небу. Я накинул прорезиненный плащ. Стал накрапывать дождь, вполголоса стуча по капюшону. Звонко падали мутные капли в глубокую воду, отдаваясь кругами по зеркальной глади. Шелестел тонкий тростник, пропуская сквозь себя невесомый ветерок. Странное спокойствие пришло мне в сердце, словно оказался у себя дома, в тёплой постели. Как давно я там был! И теперь больше никогда там не буду… Недолго благоговение сохранялось во мне. Когда дождь перешёл в морось, а потом и вовсе превратился в млечный туман, стало тоскливо. Стылый воздух неуютно проглатывал человека, впуская в свои сырые внутренности и обволакивая премерзким дыханием. «Как живётся местным? Такая погода тяжело переносится. Высокая влажность делает тепло изнуряюще душным, а прохладу невероятно промозглой. Кому как не мне знать? За двадцать с небольшим лет жизни в Святопетровске, я не смог привыкнуть к такому же как здесь отвратительному климату».

Вязко чавкала грязь под копытами, ноги животных порой уходили в тягучую массу по самую пясть. Белёсый ореол солнца медленно катился по небу, и когда он стал склоняться к западу, мы остановились. «Приехали», – выдохнул Анатолий. «Как? Здесь?» – не понял я. Перед нами на сколько хватало глаз расстилалась тёмные воды. Туман, закрывавший взор, заставлял казаться чёрную гладь безграничной. Анатолий указал на костяной ствол мёртвого дерева, окружённый кустами. С другой стороны средь травы пряталась лодка, накрытая зелёным брезентом. От её носа над водой тянулся трос, уходя во мглу. Он был не один. Поначалу я не понял, откуда взялся второй, но когда мы спустили лодку на воду, заметил, что от её кормы тоже идёт верёвка, зацепляясь за блок, на дереве. Не успел спросить для чего предназначена эта конструкция, как Анатолий послал меня разгружать осла. Все тюки, коробки и прочие вещи мы сложили в лодку. «Теперь садись ты. И не шатай лодку, не буду спасать тебя во второй раз». Я уселся у кормы поудобнее, приготовившись к плаванью. Анатолий несколько раз дёрнул верёвку у носа. Знай азбуку Морзе, казалось, я смог бы перевести это «послание». Такая мысль почему-то позабавила, видимо, сказалось моя детская мечта стать телеграфистом.

Глянул на берег, в голову пришли мысли об осле и лошади, оставленных на привязи: «Что ж с ними, ничего здесь не случится?» Носовой трос натянулся ещё сильнее, и лодка тронулась. В ней не было ни вёсел, ни уключин. Вдруг мирно сидящий Анатолий вскочил и, обогнув меня, спрыгнул на удаляющийся берег. Ошарашено посмотрев на него, я собрался было последовать его примеру, но понял, что расстояние до берега слишком широко, а неизвестность чёрных глубин не вызывала никакого желания броситься вплавь. Мне оставалось только непонимающе смотреть на Анатолия и дивиться тому, что это второй проводник, который бросает меня на произвол судьбы.

Отвернувшись спиной ко мне и пойдя лёгким шагом, он крикнул: «Удачи!» и прибавил что-то невнятное, вроде: «Анципал помнит, видит, ждёт…»

Я откинулся на борт и, запрокинув голову так, что волосы мои почти касались воды, уставился на белое пятно угасающего солнца.

II

. Театр нелюдей

Проступили смутные очертания берега, на нём – две ровные фигуры, ещё одна тень склонилась над скрипящим механизмом, тянущим лодку. Руки крепко ухватили лямки, рюкзак плотно прижался к мокрой спине. Мелкая дрожь пробежала по телу. Страх потянул назад. Я прополз через нагромождения скарба к корме лодки – переступил тюки, набитые стучащими друг о друга полыми металлическими предметами непонятного мне назначения, осторожно наступил на деревянный ящик, чуть не споткнулся о матерчатый мешок с зерном. Лодка кончилась. Присел на корму, наклонившись вперёд, так чтоб не упасть в воду, и заметил краем глаза, как у самой кромки воды нечто мелькнуло перламутровым цветом, пустив широкие круги. Задавленная тяжёлым днищем, пригнулась трава на мелководье,.

Два человека уставились на меня – ещё одного не было видно – своими ярко-серыми глазами-блюдцами на белоснежных кукольных лицах. Мне сразу вспомнились фарфоровые китайские статуэтки. Разве что эти, верно, были изготовлены неумелым мастером, непросвещённым о «правильной», скульптурной анатомии. Не зная, что со мной делать, они смотрели и глупо хлопали угольными ресницами, неестественно длинными, какие обычно носят актёры театра. С большим усилием в безразличных лицах угадывалось удивление, спрятанное за масками спокойствия.

«Здравствуйте», – голос прозвучал неуверенно. Нужно бы, сгладить первое впечатление. Я медленно встал и двинулся к встречающим, намереваясь сойти на берег. Меня остановили. Они вытянули вперёд каждый по одной ладони и, не произнося ни слова, смирно наблюдали. От недоумения и растерянности ноги сами зашагали назад и, споткнувшись о мешки, уронили меня наземь. Что-то в рюкзаке хрустнуло. Мгновенно оправившись, я встал, непроизвольно отряхиваясь, хоть грязи на одежде и не было, и заговорил: «Я журналист, посылал вам письмо, но из-за некоторых обстоятельств, получалось так, что оно прибыло вместе с этим грузом, – обвёл пальцем нагруженную лодку, – и вместе со мной». Пытаясь казаться любезным, улыбнувшись, я протянул руку, чтобы поздороваться. Мне ответили бездействием.

Из-за спин людей с фарфоровыми лицами, вынырнул, как мне сперва показалось, мальчуган. При внимательном взгляде просматривались черты взрослого мужчины. Карлик заговорил ломким голосом, стараясь выглядеть дружелюбно.

– Приветствую, незнакомец! Как твоё имя? Для чего прибыл к нам?

– Здравствуйте. Я Владимир Яхонтов, журналист, хотел бы узнать о вашем поселении получше, мне интересно как живётся в таком… необычном месте, – я попытался приблизиться к нему, но меня вновь не пропустили.

– Интересно… – он отвернулся, шепча себе под нос. Один из стоящих рядом склонился и что-то сказал ему на ухо. – Ты с торговцем?

– Он сопроводил меня до водной переправы.

– Вот как! Он привёл тебя к нам, верно?

– Да, наверное, можно и так сказать.

– Это хорошо, будешь нашим гостем, пусть и нежданным. Моё имя Горан. Пустите его, ребята.

Белолицые расступились, и я, сойдя наконец на землю, пожал руки всем троим. Горан повернулся и пошёл вперёд, зовя меня за собой. Прошли немного по тропинке, окаймлённой высаженными в ряд светло-зелёными кустами. Из блёклой мути возникли желтоватые стены каменных зданий. Тяжёлые сооружения с черепичной крышей, припавшие к земле, выглядели чудом посреди болот.

«Как такое можно построить здесь?»

«Ох! Все новоприбывшие удивляются этому. Они ожидают увидеть убогие деревянные лачуги с крышей из сена, а никак не здания, сооружённые на манер… Как же называется?… Византии? Не уверен. А вся штука в том, что мы построились на скале, каменном острове в болотном море, и живём себе спокойно».

«Скала в болоте. Первый раз слышу».

Забавно было сравнение местной архитектуры с константинопольской. Естественно, Горан подразумевал не современные руины, а древний Царьград, времён своего величия. В таком случае здешние дома – жалкие клозеты по сравнению с грандиозными строениями столицы Восточной Империи. Но разочаровывать Горана в его убеждениях не хотелось.

Узенькие грунтовые улицы пустовали. Пока мы шли, всего два или три раза нам встретились горожане, да и те, едва завидев чужака, укрывались в своих длинных балахонах, и, стараясь избежать встречи, быстро семенили, пробегая мимо, сворачивали за угол. Думается, что они не только недолюбливают приезжих, но и, возможно, боятся их, а, возможно, презирают настолько, что и видеть не хотят.

Чем глубже мы проникали в Общину, тем более возрастало моё удивление. Признаться честно, я действительно ожидал увидеть пару тройку старых покосившихся домиков, но никак не несколько десятков вполне приличных построек. Мои познания в архитектуре, к сожалению, не столь обширны как мне того хотелось бы, потому увиденное невозможно было отнести ни к одному известному мне стилю.

Издалека дома казались чуть ли не гениальным произведением искусства, столь непривычен и отчасти диковат, но этим привлекателен, был их вид. И всё же при ближайшем рассмотрении мелькали следы грубой руки неловкого строителя, прослеживалась она в кривых стенах и шероховатой отделке, небрежных узорах природного орнамента. Внешне дома походили на правильный кристалл пирита – разные по размеру два и более пересекающихся куба образовывали единую невысокую структуру. Когда мы проходили мимо куба, высотой равного моему росту, я заметил, что крыша его покрыта не обычной черепицей, как думалось раньше, если вообще ею, а плотно прилегающими друг к другу бледно-бардовыми шершавыми «чешуйками», составляющими практически идеально ровную поверхность.

В центре небольшой площади отсвечивал пустым светом колодец из белого мрамора без ведра и верёвки. Из тёмного спуска тихонько доносится серебрящийся звук родниковой воды. Мне так и хотелось заглянуть вниз, но Горан, тащивший меня за рукав, будто собачонку за поводок, не разрешал задерживаться ни на секунду.

Мы прошли на противоположную сторону площади к двухэтажному зданию – уже потом выяснилось, что местные называют его Домом мудрости – первому такой высоты, но ничем более оно не отличалось от других своих братьев-близнецов, наполняющих Общину. Входная дверь, покрытая той же краской, что и стены, сливалась с ними, образуя единую вертикальную поверхность. Горан постучал и, немного подождав, ему ответили таким же стуком.

Можно было бы подумать, что про нас забыли, так как простояли мы там не меньше десяти минут, прежде, чем смогли войти внутрь. Дверь распахнулась, тонко скрипя, и передо мной открылось внутреннее убранство Дома мудрости.

«Сколько места!» – была первая моя мысль. И действительно, перед входом, обхватывая взглядом весь фасад здания, я никак не мог подумать, что оно окажется столь просторным внутри – словно зеркала играли со мной, внушая бесконечность стен. Быть может, сказывалось почти полное отсутствие мебели.

Посреди зала горел открытый очаг. Над ним, опираясь на четыре стойки по углам, находилась перевёрнутая «воронка», от которой кверху, уходя в потолок, шла квадратная труба. Этого центрального огня явно не было достаточно чтобы осветить всю залу, однако я не увидел ни одного тёмного пятна, казалось, мутный свет сочился прямо из стен. К ним же прижимались постели – пропитанные пылью матрацы, укрытые тонкими простынями. Выйдя к деревянной перегородке, Горан подтолкнул меня, ничего не сказав. Зайдя в «потаённое место» я предстал перед седым мудрецом, сидящем на подушках, скрестив ноги. Между нами стоял невысокий стол с разнообразными вещами: книгами, бумагами, чернилами, перьями, чугунным кувшином и другой утварью.

– Здравствуйте, моё имя…

– Твоё имя Владимир Яхонтов, ты писатель, прости, журналист, хочешь познать секреты нашего житья здесь, и привёл к нам тебя наш друг Анатолий, – он говорил размеренно, делая длинные паузы, его тихий голос отдавался в зале шёпотом эха.

– Действительно так… Прошу прощения, но как вы узнали обо мне? Письмо посылалось одно, и то прибыло вместе со мной, а поделиться о целях моего визита я успел лишь с Гораном, встретившим меня.

– Если мы будем говорить о таких мелочах, то и за десять лет не управимся. Позволь мне оказать наш ритуал приветствия, – Он взял деревянную чашу без ручек и, наполнив её горячим напитком, подал мне. – Отвар из трав. Думаю, когда ты болеешь, пьешь нечто подобное, похоже на ромашковый чай..

Я насторожился, но, поднеся ко рту чашу, ощутил запах обыкновенных лекарственных трав и после первого несмелого глотка залпом всё выпил.

– Хорошо. Меня зовут Милорад, я вящий, говоря понятнее: староста, но прошу не называй меня так в своих записях, иначе это будет неправдой.

– Конечно, как скажете. – На секунду я задумался. – Мне правильно удалось вас понять: вы даёте добро на изучение Общины, фиксирование наблюдений, а в будущем и публикацию их для широкой общественности?

Милорад будто расстроился при моих словах, но не потерял своей стати, оставшись таким же по-доброму хмурым.

– Пускай так. По крайней мере поначалу, а в будущем ты сам решишь, как поступишь. Твой выбор известен мне, но тебе только предстоит его сделать, поэтому не спеши, здесь некуда торопиться.

– Боюсь я не совсем вас понимаю.