Читать книгу След ребячьих сандалий - Жан-Батист Мольер, Владислав Крапивин - Страница 1

Итак, я сдался. Поступился принципами и оставил противнику позиции, которые прочно занимал более сорока лет. Самое время патетически упрекнуть себя: «Нет прощения твоему малодушию!» Но прощение все-таки есть (и это слегка утешает). Ибо я отступил не перед внешним врагом, а перед недругом, проснувшимся внутри. Можно сказать, перед самим собой.

Дело в том, что к старости многие начинают впадать в детство. А уж детскому писателю это просто на роду написано. Однако для меня возвращение в розовую пору малолетства оказалось связанным не с самыми лучшими ощущениями. В сорок третьем – сорок пятом годах, в мои дошкольные времена, донимал меня жестокий ревматизм – следствие вечных недоеданий и холода из-за нехватки дров. Так что я могу считать себя пострадавшим от войны, хотя бои гремели в неимоверной дали от нашей тыловой Тюмени. От ревматизма деревянно болели пятки и распухали на руках пальцы. Так распухали, что иногда лопалась кожа… Ну, и вот теперь «эхо детства» отозвалось именно таким образом. Пятки-то, черт с ними: похромал и ладно. А пальцы…

Почерк сделался таким чудовищным, что разбирать написанное накануне стало уже невозможно. Вот и пришлось изменить любимым со студенческих лет общим тетрадям в клетку, острым граненым карандашам и ручкам с черными стержнями.

Раньше неоднократно заявлял, что не изменю. Подводил научную базу: мол, идеи и мысли, что рождаются в мозгах, непосредственно передаются пальцам, а те живьем переносят их на бумагу. Поэтому даже на машинке никогда не писал – все черновики только от руки. Но… сила солому ломит. Десятый раз уронив карандаш из пальцев-сарделек и безуспешно попытавшись разобрать каракули, понял: пора, брат, пора…

Конечно, кое-какой опыт общения с компьютером был у меня и раньше: разные там деловые письма, документы, небольшие заметки для журналов… А потом даже настучал на клавиатуре «мемуар» для журнала «Урал». Но все думалось: это временные отступления. Однако деваться некуда. И вот наконец сочинил за компьютером полноценную (в смысле объема; в смысле других достоинств – не знаю) повесть.

Надо сказать, в процессе «клавиатурного творчества» понемногу привык работать по-новому. Стало даже казаться, что мысли прыгают на клавиши не менее охотно, чем раньше соскальзывали на карандаш. И во всем этом процессе можно усмотреть даже некоторую романтику.

В самом деле. Я сижу перед экраном и пультом, откинувшись в низком кресле. Компьютер стоит в трехгранной нише, которая именуется «эркер», с трех сторон – широкое окно. Все это напоминает штурманскую рубку. Ну, прямо звездолет. Жмешь на кнопки, а на мониторе рождается фантастика (достоинства ее – опять же отдельный вопрос).

Правда, окна зарешечены, поскольку обитаю я на первом этаже. Без этого нынче – никак. Но, с другой стороны, решетки придают моей «рубке» некий средневековый колорит. Этакий звездолет-замок… Только за стеклами не звездная мешанина космоса, а приземистые жестяные гаражи и высоченные тополя, растущие на улице Сакко и Ванцетти.

К гаражам я отношусь индифферентно, а за тополя тревожусь (это порой даже мешает работать). Боюсь, что появятся небритые дядьки с бензопилами и начнется очередной «лесоповал». Ненависть городских властей к старым тополям носит глобальный характер, их срезают десятками там и тут, по всему городу. Несколько скандалов, которые я устраивал представителям мэрии по этому поводу, естественно, ничего не изменили. Стремление власть предержащих оставить город без капитальной зеленой защиты не поддается здравому объяснению. Впрочем, разве это единственный абсурд нашего времени…

Помимо страха за тополя, от работы отвлекают собаки. За широкой полосой лопухов, одуванчиков и крапивы проходит асфальтовый тротуар, его облюбовали для прогулок владельцы «друзей человека». Каждое утро не менее двух десятков псов с хозяевами дефилируют у меня под окном. Можно изучать собачьи породы – от похожих на вывернутые наружу овчинные варежки болонок до ньюфаундлендов и догов, которые, кажется, сами изумлены своими размерами. Хозяева тоже очень разные, но у всех заметна одинаковая черта. Этакое общее мироощущение. Мол, видите, какой у меня замечательный пес! Мы лучше всех! Это написано на лице и у взъерошенного пацана в цветастых трусах до колен, и у очкатой студенточки в похожей на кожаный абажур мини-юбочке, и у величественной, как заслуженная актриса, старухи…

Каждый пес или поднимает у кустика заднюю лапу, или в натужной позе присаживается среди зелени. Мои коты Макс и Тяпа, сидящие на подоконнике, каменеют от ненависти. Я же уговариваю себя смотреть на явления жизни философски… Впрочем, на собак я так и смотрю. Эти симпатичные создания не ведают, что творят. Но хозяева-то!.. Рядом, за гаражами, множество уютных пустырей, но людям почему-то непременно надо, чтобы их косматые любимцы облегчались у меня под окнами. Это столь же необъяснимо, как и нелюбовь властей к большим деревьям…

Изредка судьба наказывает «псовых» владельцев. Клочкастая кавказская овчарка, сделавши свое дело, вдруг резко тянет разноцветного мальчишку в крапивные джунгли. Слышно, как тот сдержанно подвывает. Впрочем, злорадство мое – лишь на несколько секунд. Все-таки жаль пацана… А кругловатого и лысоватого «нового русского» (он тоже в штанах до колен) не жаль, когда ньюфаундленд затягивает его в кусачие заросли. Впрочем, представитель делового мира тут же бросает поводок и выскакивает на асфальт. Черная лохматая комета под вопли хозяина уносится на свободу. Вот, побегай теперь за псом. Видать, не очень дрессированный…

А на следующее утро «бизнесмен» (уже в джинсах) и ньюфаундленд приходят под мое окно снова…

Иногда я утешаю себя тщеславной мыслью: может быть, владельцы собак знают, чья голова видна им сквозь оконное стекло и решетку, и самоутверждаются таким образом? Приятно, когда твоя собачка какает под окном у писателя. Но, чтобы верить в это всерьез, надо обладать слишком высоким самомнением…

Впрочем, едва ли взрослые люди что-то вообще знают обо мне. Они, если и читали мои книжки, то в далеком детстве (да и то едва ли). Насколько мне известно, многие из них считают, что я давно умер… Хорошо, что ребята так не считают! Среди них есть (честное слово!) до сих пор такие, кто любит книжки. Вот только что (прямо в эти минуты, когда печатаю) позвонил третьеклассник Сережа Яковлев. Мы с ним дважды встречались на школьных читательских конференциях, и он подарил мне грустные, но героические стихи о каравелле. А сейчас сообщил, что за эти стихи получил приз на литературном конкурсе: билет на сеанс мультфильмов.

По-моему, стихотворение стоит того, чтобы его процитировать (я испросил разрешение у автора).

Каравелла

Некоторая сбивчивость поэтической техники вполне простительна для десятилетнего автора. Зато сколько искреннего чувства и прекрасной мальчишечьей смелости!..

Сережа, автор этих строк, очень вдумчивый и поэтически настроенный человек. Мне он кажется похожим Кирилку из моей недавней повести «Полосатый жираф Алик». С такой же ясной душой… А стихи его нравятся мне еще и потому, что они напоминают пиратские песни, которые мы сочиняли и распевали под гитару в студенческие годы. Мы – трое друзей, образовавших союз «Братство Веселого Роджера». Витя Бугров, Леня Шубин и я. Где сейчас Леонид, не знаю. А Витя…

Иногда я прихожу к невысокому памятнику среди больших берез и сосен. Достаю плоскую фляжку с коньяком. «Давай, Вить, за все, что было…» Он понимающе смотрит с каменного портрета: «Давай…» А у меня в памяти одна за другой – мелодии песен из нашего флибустьерского цикла…

Ну, чем не Сережина «Каравелла»?

…Потом я завинчиваю пробку и, держась за поясницу, подымаюсь со скамейки. «Размять деревянное тело можно только в пути». И я отправляюсь в путь, чтобы работать дальше. Над фантастической повестью. Над какой еще повестью можно работать после встречи с Виталием Ивановичем Бугровым! Он весь принадлежал и принадлежит великой литературе Фантастике.

…А Сережа по телефону тоже спросил меня о фантастике. О «Голубятне на желтой поляне».

– Скажите, пожалуйста, а вот тот мальчик, Гелька, он разбился, когда сорвался с моста, или остался жив?

– Конечно, остался жив, Сережа! Ты же помнишь, от его удара о землю вспыхнула новая галактика! И Гелька ожил там в образе мальчика, который подружился с ящеркой…

Я не первый раз отвечаю на такой вопрос. И, бывало, говорил, что решать это должны сами читатели. Мол, для того и написан такой неопределенный, многозначительный конец. Но зачем я буду хитрить с мальчиком Сережей, подарившим мне хорошую песню? Я же знаю, что Гелька остался жив, пусть и Сережа знает это наверняка.

А когда он придет в гости, я похвастаюсь новой фантастической повестью – той, которую только что сочинил за компьютером (и о которой начал рассказывать сейчас, в этих воспоминаниях, но отвлекся). Там в финале нет никаких загадок, он полностью счастливый, этот финал. Потому что мне захотелось отбросить наконец к чертям подальше все нынешние пакостные проблемы, весь этот криминал, горячие точки, оголтелое вранье и скотское равнодушие людей к себе подобным. Отбросить и написать про нормальную жизнь, где у ребят и взрослых сохранились понимание дружбы, верность слову, любовь и умение выручать друг друга из беды. Понятно, что написать про такое сейчас можно лишь сказку. Но все же это лучше, чем ничего.

Я закончил повесть, выправил на мониторе ошибки и включил принтер, чтобы распечатать текст. Все еще не отвык от мысли, что вещь можно считать полностью написанной лишь тогда, когда она на бумаге.

Старенький «Epson LQ-100», покряхтев, выдавил из себя полторы страницы, затем подвел пунктирную черту и печатать дальше отказался… Про долгую и бесполезную возню с этим скрипучим ящиком можно было бы написать отдельный рассказ, но довольно драм и трагедий. Кончилось тем, что я созвонился со знакомым издательством «Банк культурной информации» и отправился туда с дискетой в кармане. Может быть, оно и к лучшему. Их лазерная машина способна за полчаса выдать «на-гора» то, с чем мой одряхлевший «Эпсон» даже в лучшие времена справлялся за сутки…

Я люблю ходить в издательство БКИ. И потому, что люди там хорошие, и потому еще, что на лестнице этого старинного особняка я как бы окунаюсь в детство…

Кто не знает этот кирпичный, похожий на кремлевский терем дом на улице Розы Люксембург, бывшую дворянскую усадьбу! Когда-то здесь располагалось Облоно – учреждение, которое я терпеть не мог, поскольку оно терпеть не могло меня и мою флотилию «Каравелла» – «организацию, активно противопоставляющую себя советской педагогической системе и нашей славной пионерии». Но сейчас здесь вполне приличное учреждение – Институт археологии. А на втором этаже – та фирма, куда я спешу.

Я ступаю на каменные ступени и окунаюсь в мир знакомых запахов. Это редакционные ароматы – бумага, табак и (деталь избитая, но никуда не денешься) типографская краска. Но не только это! Запах множества книг, запах лестничных камней и чугуна, запах старых кирпичных стен – тот же, что в библиотеке, в которую я, школьник, входил когда-то как в храм…

Она и располагалась в храме – в старинной Спасской церкви, что стоит в городе Тюмени, на улице, которая раньше тоже была Спасская, а теперь – Ленина. Про эту церковь– библиотеку я писал уже немало (да простят меня читатели за повторы). Но сейчас хочу рассказать, как на лестнице этого храма соединились для меня реальность и фантастика. И как я впервые ощутил, осознал нутром, что на самом деле есть она, многомерность пространств .

О, этот библиотечно-храмовый, книжно-каменный запах! Та пахло, наверно, в подвалах замков, где вперемешку свалены были старинные фолианты, рыцарские латы и рулоны карт с фантастическими островами, кораблями и морскими чудовищами. Сердце колотилось, когда я с мамой поднимался по рельефному чугуну ступеней к заветной двери абонементного отдела. Без мамы нельзя: мальчишкам моего возраста книг там не давали. А мама брала для меня то, что я высматривал на длинном застекленном прилавке (как в магазине!)

Иногда везло необычайно! «Война миров», «Человек-амфибия», «Гиперболоид инженера Гарина», «Затерянный мир», «Изгнание владыки»… Эти крупицы чудес и радости мой натренированный взгляд цепко выхватывал из россыпей произведений социалистического реализма и прочей занудной (как мне тогда казалось) литературы. Если даже название было незнакомым, я особым чутьем угадывал книжку, которая – та,что надо. И нес ее по лестнице, не давая маме спрятать в сумку.

Лестница была в два марша. Они разделялись широкой площадкой, где в могучей кирпичной стене было узкое сводчатое окно с чугунным переплетом. Широкий мраморный подоконник располагался высоко (сперва на уровне моего подбородка, потом – плеч, позже – на уровне груди). Остановившись у окна, я клал на холодный мрамор книгу и тыкался в нее носом. Не терпелось понять, в какие миры унесет она меня в ближайшие часы!

Мама, конечно, нетерпеливо понукала меня, а я торопливо листал. От книги пахло книгой (старой, растрепанной), от подоконника – холодным мрамором, от окна – чугунной решеткой…

– Славка, у тебя есть совесть? У меня еще ужин не готов. Больше никогда с тобой не пойду…

Я захлопывал книгу. А за окном был вечер – обычно осенний или зимний. Над деревянным забором сада имени Ленина светил фонарь. На высокой березе от него загорались желтые листья или сказочно сверкала на ветках изморозь. И в этом тоже была частичка сказки…

Случилось так, что я долгое время не бывал в Тюмени, а если и приезжал, то не хватало времени наведаться в библиотеку. И вот где-то в середине восьмидесятых желание вдохнуть знакомый запах, постоять у знакомого сводчатого окна сделалось просто нестерпимым. Я приехал и пошел в Спасскую церковь.

Библиотеки в ней уже не было. Располагались там реставрационные мастерские, где приводили в порядок всякую тюменскую старину: резные наличники, узорчатые дымники печных труб, фонари… Посторонних не пускали. Но писательское удостоверение (вкупе с прочувствованным рассказом о ностальгии по детству) произвело впечатление на строгую девицу аспирантского вида. Она распорядилась пропустить «товарища писателя» (чьих книг ни при какой погоде, конечно, не читала). И товарищ писатель ступил на заветную лестницу.

И замер. В испуге и недоумении.

Лестница была не та. Запах – тот же, знакомый до «сжимания сердца», чугунный рельеф ступеней – тот же, гулкость лестничного пролета – та же. Но сама лестница была сплошная, уходящая высоко вверх, без площадки посредине. И в стене – никакого окна…

Нет, перестроить ее не могли. Не хватило бы ни мастеров, ни сил, ни денег для переделки такого могучего сооружения. Да и зачем? Ясно, что эта лестница была такой изначально, с восемнадцатого века.

Я рассеянно, с ощущением потери поднялся на второй этаж. Здесь мне показали наполовину расчищенную фреску. Богородица с Младенцем на руках смотрела словно сквозь дымку из далекого-далекого пространства. Смотрела понимающе и ласково. У меня потеплело на сердце. Однако ощущение, что я не в прежнем мире, не в книжном храме моего детства, не оставляло меня.

Я прошелся по бывшему читальному залу, где когда-то в закругленном помещении алтаря стоял овальный стол, за которым я (уже почти взрослый, десятиклассник), сочинял свои первые рассказы. Побывал и в «абонементе», где теперь стучали молотками жестянщики. В плане помещений ничего не изменилось. Но лестница…

Я вернулся на ступени. Спустился до средины. Где же площадка? Где окно? Пусть за стеной нет уже старого сада и желтеет обшарпанная штукатурка построенного на его месте Дворца пионеров, но окно-то должно было остаться!

Я вышел на улицу обернулся к церкви и… понял, что окна просто не могло быть . Никогда. Окна были на первом и втором этажах церковного здания, а мое должно было бы располагаться на границе между этажами. Оно никак не вписалось бы в архитектуру фасада.

Тогда что же? Значит, все, что было – плод искаженной взрослой памяти, которая преподносит детские сны, как явь?

Но как же? Сны – в течение многих лет? С такой точностью чувств? С такой памятью о мраморном подоконнике – гладком и холодном, когда утыкаешься в него подбородком (а носом – книгу)? С горящими от фонаря листьями за чугунным узором оконного переплета… А площадка (деревянная в отличие от ступеней). Я помню сучок половицы, похожий на лошадиный глаз, я уронил на него однажды пухлый роман «Айвенго»… На площадке было светло от яркой лампочки, а нижняя часть лестницы – почти в полумраке…

Не может быть, что этого не может быть . Иначе с чего бы я помнил это почти полжизни? И… зачем такой обман?

И я стоял в горестном недоумении, пока не стало просачиваться в меня понимание (милостивое, как прощение). Всё было. Только было не здесь, не совсем здесь. За тонкой гранью близкого, соседнего пространства, в котором осталось мое детство.

«Ты же столько раз писал о параллельных мирах, о совмещенных и пересекающихся пространствах, о темпоральных кольцах, о многомерности нашего бытия. Писал и верил в это. Почему же сейчас, когда оно коснулось тебя наяву, растерялся, как мальчик в сумрачной незнакомой комнате?»

В самом деле, все объясняется просто, если принять за истину, что в жизни своей человек иногда переходит из одного пространства в другое. В силу каких-то космических или иных причин. Пространства эти бывают очень похожи друг на друга, но все же различны в некоторых деталях и обстоятельствах. Поймешь это – и становится понятным, почему водонапорная башня в центре города оказывается восьмигранной, хотя в детстве ты ее всегда видел круглой. Почему посреди твоего любимого фонтана (сохранившегося лишь на старой фотографии) стоит только один чугунный журавль, хотя их было два. Почему старый школьный приятель утверждает, что в июне сорок восьмого года мы с ним не могли ловить лягушек в лесном болоте, поскольку сразу после экзаменов он уехал в пионерский лагерь. А я-то все помню до мелочей…

В общем-то – пустяки. Ну подумаешь: лягушки, фонтан, башня. Можно отмахнуться и все объяснить неточностью памяти. Но начинаешь разбираться, копать, и ощущение неведомого подступает вплотную. Такое же ощущение необъяснимости, выхода за рамки привычного бытия, которое я испытал, когда в детстве отчим показал мне кольцо Мёбиуса. Оторвал от газеты ленту, перекрутил, соединил – и свершилось невозможное: две плоскости соединились в одну. Это было непостижимо: вроде бы налицо две стороны листа и в то же время не две, а одна.

Не здесь ли тайна перехода из одного пространства в другое, из мира в мир?

Там, у бывшей библиотеки, эти мысли скользили у меня, успокаивая и проясняя суть вопроса.

«Только старайся больше не ходить на ту лестницу», – сказал я себе. И вспомнил строчку из какого-то стихотворения. Вспомнил не точно, однако ясно ощутил интонацию-предупреждение: «Никогда не возвращайтесь в прежние места…»

Хотя почему бы и не возвратиться, если придет желание? Надо только сделать поправки координат, учесть смещение пространства своего давнего детства, как штурман в море учитывает смещение светил при переходе через обширные океанские пространства… А то, что на лестнице не окажется площадки и окна… ладно. Зато, наверно, в бывшем читальном зале уже полностью расчистили старинную фреску, и я постою перед ней с ощущением нового открытия и с благодарностью за разнообразие и чудеса бесконечного мира…

Я снова и снова вспоминаю старую библиотеку. Узкий абонементный зал, приглушенный говор посетителей, развал книг на длинном застекленном прилавке и азартное замирание души, с которым высматриваю какую-нибудьсамую-самую книгу.

Так однажды высмотрел «Пылающий остров» – пухлый томик в обшарпанной обложке «Библиотеки приключений»…

Сейчас отношение к Александру Казанцеву, патриарху нашей фантастики, разное. Кто-то по-прежнему хвалит, кто-то пренебрежительно оттопыривает губу. А я благодарен ему всем сердцем за книги, которые в детстве уводили меня в распахнувшиеся фантастические пространства, полные великих преобразований и не менее великих тайн. И думаю, у множества читателей моего поколения найдутся для Александра Петровича добрые слова.

Нашлись они и у Аркадия Натановича Стругацкого, хотя были люди, которым почему-то хотелось столкнуть друг с другом (хотя бы заочно) А.Казанцева и знаменитых братьев-фантастов.

В 1981 году, когда «Уральский следопыт» присуждал первую премию «Аэлита», были выбраны сразу два лауреата, даже три: Александр Казанцев и братья Стругацкие. В этом была немалая мудрость – проявить признание и благодарность известным авторам разных поколений. Но мельтешили среди участников праздника юные прыщеватые «фэны», которые азартным полушепотом сообщали друг другу, что «Аркадий в своем выступлении врежет старикану за его старомодные книженции». Аркадий Натанович вышел на сцену и сказал, с каким интересом читал в юности романы Казанцева и как благодарен ему за эти книги.

Наверно, Аркадий Натанович далеко не все принимал в творчестве старого писателя, но благодарность его была искренней. К тому же, А.Стругацкий был истинный интеллигент, человек с громадной внутренней деликатностью.

Впрочем, деликатность не помеха простоте и непосредственности. В этом я убедился в тот же «аэлитный» день. Точнее, вечером, когда в редакции отмечали завершение праздника. Отмечали шумно и неофициально. Здесь-то и состоялось наше близкое знакомство с Аркадием Натановичем. Близкое в прямом смысле, ибо мы стукали друг друга животами.

Живот у меня был в ту пору не тот, что нынче, но все же, как говорится, «имел место». У Аркадия Натановича комплекция тоже «вполне»… Совершенно не помню, о чем мы поспорили, что не поделили, поскольку перед этим «попраздновали» уже изрядно. Запомнилось только, что мы стоим друг против друга и поддавая друг друга упругими округлостями, ведем разговор примерно такого содержания: «…А ты кто такой?» – «Нет, скажи, а ты сам кто такой?» Нас быстренько и деликатно развели, вскоре уже мы рядышком подымали фужеры во славу нашей (тогда еще советской!) фантастики и Аркадий желал мне поскорее тоже стать лауреатом «Аэлиты» (что я и исполнил через два года).

После этого наши отношения были самыми добрыми. Встречались мы не часто, но перезванивались, посылали друг другу книжки.

Дома у Аркадия Натановича, на проспекте Вернадского, я был только раз. Причем, я не просто в гости зашел, а с каким-то делом от «Следопыта». Аркадий Натанович жаловался на хвори. Извинился, что не может угостить коньяком и вынужден ограничиться газировкой. Посидели, поговорили о делах в издательствах, поругали редакторов. Он вдруг спохватился: что подарить гостю?

– Да что вы, Аркадий Натанович, у меня все ваши книги есть!

– Жаль. А то я хотел тебе вот эту… – И достал «Обитаемый остров» в пунцовой обложке детлитовской приключенческой библиотеки – в «рамке».

– А вот этой как раз нет! То есть была, но дал почитать и с приветом… – И это была правда.

Он быстро написал на титуле: «Дорогому Славе Крапивину с любовью. 26.06.88.».

Видно было, что ему нездоровится. Я допил газировку и, и мы распрощались. Это была наша последняя встреча…

«Обитаемый остров» был почти в такой же обложке, что и «Страна багровых туч» – первая книга Стругацких, которую я прочитал. И шагая по многоэтажному, казенному какому-то проспекту Вернадского, я вспоминал то, что случилось почти два десятка лет назад – знакомство со Стругацкими-авторами.

Я был в ту давнюю пору еще студентом, «оттрубил» месячную журналистскую практику в «Комсомолке», на заработанные деньги смотался на неделю к морю, в Севастополь (золотая мечта детства!) и теперь, снова через Москву, ехал к маме в Тюмень. Перед посадкой в поезд я купил в магазинчике недалеко от Казанского вокзала красную книжку в «рамке» – каких-то незнакомых авторов-братьев. Взял ее без колебаний – в ту пору купить просто так, в магазине, «рамочную» книжку было большой удачей.

На покупку ушли последние рубли. Вернее, осталась еще десятка, но ее я отдал проводнице за постель, решив с легкостью недавно пообедавшего человека, что около сорока часов продержусь в поезде без пищи. О юношеская самонадеянность!..

Муки голода начались где-то сразу после Мытищ. Чтобы пресечь их, я открыл «Страну багровых туч». С первых же страниц стало понятно – это здорово! Это всё – живое!.. Но чей литературный талант в состоянии полностью заглушить томительное сосание в студенческом желудке! Особенно, когда перед тобой сидит моложавая дама (довольно миловидная, интеллигентная, но черт бы ее побрал!) и неторопливо кушает жареные пирожки с луком и яйцами И запивает молоком из бутылки. Прямо натуральный садизм!.. Впрочем, какие могут быть претензии. Она же очень доброжелательно сказала:

– Угощайтесь, молодой человек.

Но я (вот идиот-то!) отозвался небрежно:

– Нет-нет, я сыт, благодарю вас.

Ну ладно, зато книжка что надо!

Я, забивая пищею духовной глад желудочный, прочитал страниц двадцать, когда меня отвлекло от книги новое обстоятельство. С верхней полки свесилась тощая коричневая нога и чиркнула меня по уху стоптанной пыльной сандалией примерно тридцать четвертого размера. Такой же, какие я сам носил в свои (тогда еще совсем недавние) ребячьи времена. Рядом закачалась другая.

Был я в студенческие годы очень стеснителен. Мне бы сказать: «Эй, на верхней палубе, а ну втяни сходни», а я только отодвинулся и потрогал ухо. Зато шумно отреагировала дама:

– Вова! Сию минуту сними сандалии! Подбери ноги! Ты бессовестно мешаешь нашему соседу!

– Да ничего… – буркнул я и проглотил слюну.

Сандалии стукнули об пол, ноги исчезли, зато сверху свесилась лохматая светловолосая голова на тонкой шее (я покосился). Голова посопела облупленным от загара носом и любопытными серыми глазами поверх моего плеча уставилась в книгу. Еще не легче!.. Впрочем, пусть читает. Может, его мама (или тетушка, или кто еще) снова предложит мне пирожок?

Вагон потряхивало. Я перелистывал страницы. Верхний читатель посапывал равномерно и с удовольствием. Потом он спросил шепотом заговорщика:

– Это что за книга?

Я повернул и показал корочку.

– Про космос? – выдохнула голова.

– Да…

– Вова, ты ведешь себя чудовищно, – констатировала дама, закупоривая бутылку с молоком и заворачивая пирожки в промасленную газету.

– Да ничего… – горестно сказал я даме. А мальчишке предложил:

– Если хочешь, садись рядом и читай нормально.

Он бесшумно скользнул с полки и уселся у меня под боком, подтянув к подбородку похожие на печеные яблоки колени. Задышал теперь шумно и сбивчиво. Но я не ощутил раздражения. Интерес к одной и той же книге как-то сближает людей. К тому же в Тюмени у меня был братишка такого же возраста и я по нему крепко соскучился.

– Успеваешь читать? – шепнул я прежде, чем перевернуть страницу.

– Ага… – и задышал опять. Видать, опытный был читатель.

Когда закончилась глава, Вовка спросил:

– А сперва там что было? Я ведь не с начала…

Я отдал ему книгу:

– Читай начало. А я пройдусь…

– Покурить? – понимающе сказал он.

Я сказал «да» и торопливо вышел, чтобы не чуять запаха пирожков с луком.

На самом деле я не курил. Но во мне вдруг зажглась безумная надежда, что в коридоре, в тамбуре или туалете я найду утерянную кем-нибудь пятерку, трешку или хотя бы рубль (на него можно купить на перроне очередной станции черствую плюшку или бутерброд с засохшим ломтиком сыра). Увы, ни в нашем вагоне, ни в соседних ничего не нашлось. Я вернулся к своему купе и встал против двери у окна. Есть хотелось до тошноты. С чего бы уж так-то? Ведь перекусил не так давно в какой-то столичной забегаловке. И к тому же, студенческому животу не привыкать к воздержанию, а вот надо же как прищучило! Происки нечистой силы…

Вообще-то у меня была еда. Целая сумка крымских груш, которые я вез маме в подарок. Но они были недозрелые, деревянной твердости. Знающие люди в Севастополе посоветовали купить именно такие. Мол, в пути они дойдут до кондиции и дома окажутся в наилучшем виде. Так оно потом и случилось. Но в данный момент я понимал, что будет с моим желудком, если упомянутая выше нечистая сила одолеет меня соблазнами. А туалет, кстати, в вагоне один, второй, рядом с купе проводников, как водится, «на ремонте»…

В дверь высунулась Вовкина голова.

– Я уже все прочитал…

Мы опять сели рядом. Дама (это была Вовкина тетушка) прилегла укрывшись пледом – носом к стенке. Над нею похрапывал на полке еще один пассажир – молчаливый дядька, похожий на старого бухгалтера. Нам никто не мешал. Мы синхронно проглатывали страницу за страницей и так дошли до середины. Потом поболтали. Оказалось, что Вовка загорел и облупился не на Юге, как я думал сначала, а на подмосковной даче у знакомых. Хозяин дачи – речной капитан, и он предлагал доставить Вовку и тетушку до Казани на своем теплоходе, но это долго, Вовка опоздал бы в школу. Был самый конец августа.

– Значит, вы сходите в Казани? Это же завтра утром, не успеешь дочитать книжку.

– А ты дай мне ее на ночь! Пока будешь спать, я и дочитаю, до утра еще долго.

– Тетушка не позволит…

– Да она сама заснет крепче всех!

Я отдал ему «Страну багровых туч». Вовка забрался наверх. Меня вдруг резко потянуло в сон – то ли от голода, то ли от монотонной тряски, то ли от загустевшего в окне августовского вечера. Я растянулся на нижней полке поверх одеяла (и зачем брал постель, балда!) Уткнулся в казенную подушку с черным клеймом МПС. Приказал себе не думать про еду и провалился темное дребезжащее пространство…

Проснулся я от грохота. Это сверзился с полки Вовка.

Он сидел на полу, скрючив ноги, трогая макушку и колено. Смотрел на меня виновато. Книжка валялась рядом. Проснувшаяся тетушка охала и назидательно причитала:

– Я же говорила, мальчикам не следует спать на верхних полках.

– Ништяк, – интеллигентно отозвался племянник Вова.

– Не смей говорить глупые слова! Где у тебя болит?

Вовка храбро сказал, что нигде. Он оказался совершенно цел – это выяснилось после осмотра и тетушкиных ощупываний. Пассажир-бухгалтер молча наблюдал сверху за суетой и кавардаком. Кавардак был немалый. Падая, Вовка зацепил столик и обрушил с него все, что там было: сверток с пирожками, тетушкину сумочку, стаканы, салфетки. Разгрохал бутылку с недопитым молоком (и как не изрезался?)

Мы стали наводить порядок. И здесь я совершил поступок, при воспоминании о котором до сих пор дышу виновато, как пойманный в чужом саду пацаненок. Я незаметно от всех ухватил вывалившийся из свертка пирожок и сунул под фуфайку спортивного костюма.

Потом я отнес к мусорному ящику осколки и клочья бумаги и там, в гулком тамбуре, торопливо сжевал благословенный пирожок. Он был, конечно, «слону дробина», но все-таки…

Чтобы не выдать себя смачным облизыванием, сразу не пошел в купе, а встал в коридоре у окна. Вскоре вышел Вовка. Приткнулся рядом, надавил мой бок локтем, словно требовал подвинуться, хотя места было – целый вагон. Я и правда подвинулся, а он протянул мне в ладонях салфетку с двумя пирожками, вареным яйцом и разрезанным посоленным огурцом.

– Ешь. Ты ведь не поужинал, а сейчас вагон-ресторан закрыт…

Было три часа ночи.

Я не стал теперь деликатничать. Разом запихал в рот полпирожка и пол-огурца. И сквозь шумное жевание, сказал Вовке, что у него благородная рыцарская душа и добрейшее сердце.

– Ага, – скромно согласился он и хихикнул. А мне вдруг стало понятно: Вовка отлично видел, как я увел пирожок. Но неловкости я не испытал, как не испытал бы ее перед братом Олежкой.

– А с книгой-то как? Дочитал?

Он опять сказал «ага». И добавил:

– Ух и замечательная. Только конец маленько печальный…

– Ты не рассказывай, а то будет не интересно…

И мы пошли спать.

Утро было серое и неуютное. Перед Казанью тетушка заставила Вовку обрядиться в обвисший, похожий на сизое вязаное платьице свитер. А еще он насадил на вихры серый беретик – такие совсем недавно были придуманы Минпросом вместе с новой школьной формой. Надел рюкзачок, взял пухлый баул. Я вынес на платформу увесистый тетушкин чемодан.

Мы попрощались коротко, даже суховато (может, она знала про пирожок?) Потом я вернулся в вагонный коридор и привычно встал у окна. Вовка и тетушка шли вдоль вагона. Вовка вдруг остановился, глянул на меня снизу вверх и помахал у плеча ладонью. Я тоже помахал. Тетушка что-то досадливо сказала племяннику. Наверно, чтобы не стоял в луже. Но он все равно стоял своими стоптанными сандалетками посреди водяного зеркальца, оставшегося от ночного дождика. И смотрел без улыбки. Наверно, ему стало немного грустно (мне тоже). Чтобы отогнать грусть, он дурашливо отдал честь – вскинул прямые пальцы к берету. Потом по-строевому повернулся направо и твердо зашагал коричневыми журавлиными ногами прочь от всполошившейся тети. От сандалий потянулась за ним цепочка отчетливых следов…

Я еще раз (мысленно) помахал Вовке вслед. И с этой минуты у меня началась полоса удач.

Вернувшись в купе (где по-прежнему посапывал во сне «бухгалтер»), я полез в свой чемодан за бритвой и там, под нестиранными рубахами обнаружил сложенные вчетверо пятерку и рубль. Потом, после завтрака из кефира и булок, я три часа читал «Страну багровых туч». Читал и видел все, что там происходит (вот оно великое мастерство Стругацких, отличие их от множества других авторов). Причем видел это я не только своими, но будто бы и Вовкиными глазами, потому что порой казалось, что он, как вчера, дышит рядом.

Но он-то прочитал книжку раньше, а я теперь шел как бы следом за ним.

Подумав про это «следом», я вспомнил четкие следы Вовкиных сандалий на сером асфальте и понял, что в памяти у меня они отпечатались навсегда.

Так и случилось. Великое число людей потом встречал я в жизни, в том числе и всяких знаменитых, но память о многих стерлась начисто, а вот случайного попутчика Вовку запомнил навсегда… Хотя, почему случайного? Потому что никогда больше не встретились? Но зато именно его я видел перед собой, когда писал свою первую фантастическую повесть о мальчике Наале, который отчаянно ждет из космоса брата.