Читать книгу Камчатская рапсодия - Владислав Вишневский - Страница 1

Товарищи-граждане, если кто при вас скажет, что полуостров Камчатка – край России или того хуже Тмутаракань, знайте, перед вами не НАШ человек. Или вражеский наймит, или на голову стукнутый, или он из СМИ. Так обидеть не только саму чудесную землю, но и её жителей, от разной чудом сохранившейся какой дикой и домашней живности, до его Величества Русского Человека – именно Величества, и именно с большой буквы, история эволюции так велит – может только ущербный, чужой человек. У России края нет, как и центра. Это наукой уже доказано. Россия там, где живёт хоть один русский человек. Именно там и есть центр, безотносительно к географической или территориальной привязке. Пусть перед вашими глазами возникнут американские прерии, австралийские просторы, китайские городские или сельские закоулки, французские, индийские – без разницы! – если хоть один русский человек там есть, значит, именно там и есть центр русской жизни, а всё остальное только приложение.

Там и есть наша страна, со всеми её признаками – видовыми, языковыми, поведенческими, и прочая. Так и на Камчатке. О ней рассказ. Но тех людей, которые гражданские, мы пока рассматривать не будем, как практически неорганизованное – сегодня, правильнее сказать дезорганизованное сообщество, только коснёмся чуть, а познакомимся с людьми особыми, военными. Которые службу несут – крест свой. По-современному – долг и призвание. Устав чтут, и блюдут. Трудное, кстати, дело, кто пытался и знает, но…

2000-й год

Россия.

П/о Камчатка

Лето.

1

Территория некогда бравого мотострелкового батальона.

Вдали заснеженные сопки, у подножия и вокруг субтропические растения. В природе буйство красок и праздник жизни. А на территории воинского подразделения, наоборот, жизнь, похоже, потеряла цвет… С перестройкой не улучшилось, а заметно ухудшилось в батальоне, как бы усохло всё, почти застыло. И дышат, похоже, солдаты через раз, и говорят мало, и улыбаются не часто… Везде и во всём заметен недокомплект, кроме, естественно, наглядной и уставной агитации. В этом, наоборот, всё свежо, ярко, красочно, как говорится, не в бровь, а в глаз. Но личный состав всё же кое-какой есть… Их немного, а может и достаточно. Они надёжно защищены и ограничены в своих военных действиях наличием высокого бетонного забора, колючей проволокой и даже часовыми в четырёх углах строгого периметра. Всё на территории на сто рядов прибрано и ухожено, прибрано и ухожено… А что ещё делать? Служба!

В данный момент солдаты тоже заняты, они на работах: под латаными парковыми навесами свежей краской тонируют старую боевую технику…

Даже ту, которая ремонту не подлежит. Такое впечатление, словно боевого ресурса хватает только на поддержание внешнего вида. А может, и патроны экономят (Шутка!). Тут же и командир батальона. Только что вошёл. Он свеж, молод, с новеньким академическим значком на груди, с оптимизмом во взоре. Недавно назначен. Чем-нибудь, да таким интересным, всё время старается занять личный состав и старается, старается и старается. Всё время. Как сейчас вот.

К командиру – прозевал! – с повязкой «Деж. по части», подбегает офицер с четырьмя звёздочками на погонах, к тому же начальник штаба.

Капитан заметно старше своего командира, смахивает больше на уставшего крестьянина, нежели на начальника штаба, но – заместитель.

– Что там? – спрашивает майор, не отрывая критического взгляда от покрасочных работ.

Начштаба морщится.

– В ночь телефонограмма пришла, – растерянно говорит он. – Из Москвы. Из Минобороны. Странная.

Майор огорчённо взмахивает руками.

– Малыгин! – сердито кричит в сторону парковой стоянки. – Сержант Малыгин! Ну, что ты будешь делать! – горько сетует. – Уже старослужащий, а красить так и не научился. Я же всё вижу! Сачкуешь! – Указанное лицо, сержант, сидя на башне БТРа, изобразив сильное недоумение, замирает с самодельным квачом в руках. – А я вижу где, – с гордостью и укоризной заявляет командир и подчёркивает: – Не стараешься! Да!.. Опять пропустил кусок…

Начштаба, держа телефонограмму на отлёте, как гранату с выдернутой чекой, нетерпеливо переступает с ноги на ногу.

– Где? – оскорблённо оглядываясь, спрашивает уличённый в «сачкизме» сержант Малыгин. Малыгин – здоровенный детина с большими ушами, толстыми щеками, румянцем на них, в лопающейся под распухающими мышцами солдатской одежде.

– Сзади у тебя, вот где! – тыча пальцем, указывает майор. – Назад, я говорю, вернись. – Сержант крутит головой. – Да! Слева у тебя, под башней…

Там… Ниже… Да, здесь. Хорошо здесь мазни… Чтоб старой не видно было.

Слепой, что ли? – Сержант, пожимая плечами, легко квачует пробел. – Да! – любуясь, удовлетворённо замечает майор. – Сейчас лучше! – и теперь уже всем солдатам. – Глазами смотрите, бойцы. Чтоб всё красиво у нас было, как новое, как с завода. – Солдаты срочники, прервавшись на прорехи в работе сержанта, вновь более старательно принимаются покрывать броню липкой краской. – Да не ляпайте, не ляпайте, говорю… Аккуратнее. – Кривится командир. – На два раза краски не хватит… Народное добро беречь надо. Оно не вода… Да и воду тоже, понимаешь, надо беречь. Слыхали же, что с водой в стране делается? Экология ни к чёрту! То-то! Рачительнее надо быть, бойцы, рачительнее! – И только теперь оборачивается к своему начштаба.

Склонив голову, спрашивает спокойно, даже небрежно. – Из Минобороны, говоришь? Нам? И что там странного, если нам? Мы – батальон. Воинская единица. Кому ж ещё?! Нормально! Читай!

Начштаба, капитан, боясь, что майор вновь отвлечётся на покрасочные работы, торопливо читает.

– «Командиру части… – останавливается, подчёркивает особо, – номер подразделения почему-то наш, товарищ майор… – Коротко взглядывая на майора, продолжает читать. – Приказываю! Под личную ответственность, незамедлительно приготовить оркестр к отправке в город Стокгольм… на конкурс, для защиты чести. Готовность номер один. Подпись – заместитель командующего по воспитательной работе генерал-лейтенант Шорохов.

Верно». Вчерашнее число. Всё.

Пряча удивление, майор поворачивается к заместителю, смотрит на бумагу, реагирует на главное.

– Какой оркестр? Какой Шорохов? У нас разве Шорохов в войсках сейчас замом по воспитательной работе?

Начштаба пожимает плечами.

– Не знаю, товарищ майор. Тут не угадаешь, может, уже и Шорохов. В Москве это быстро. Да нам, в общем, без разницы. Я про оркестр не пойму, и про какой-то конкурс в Стокгольме. Причём не простой, а с защитой чести.

Может быть, надо понимать, не чести, а части? Ошибка в кабинетах или оператора? Как вы думаете, товарищ командир?

Действительно, странная телефонограмма, ещё более странный вопрос. В какое бы гражданское подразделение такая бумага пришла, на месяц дебатов, да разнополярных толкований, теперь говорят – неоднозначных, но не в армии.

– Я думаю… – назидательно, сухо, как перед бойцами, выговаривает майор. – Действовать нужно на основании устава, товарищ капитан, а не думать. Мы с вами люди военные, не гражданские. Нам выполнять приказы нужно. Причём незамедлительно и хорошо. А лучше отлично. Так, нет? Вот!

А честь и часть – это практически одно и то же.

Капитан, это, конечно же, понимает, он и сам так частенько – где надо!

– говорит, но такой приказ, с таким содержанием, это – на его долгой армейской памяти – просто из ряда вон. Или парадокс, или этот, как его… нонсенс, вот!

– Согласен, товарищ командир, – привычно козыряет заместитель. – Это конечно! Это мы выполним! Пусть мы и периферия. – И не удерживается, спрашивает. – А где мы его возьмём, оркестр этот… и всё там… остальное?

За годы перестройки капитан, как, впрочем, и все остальные его коллеги, командиры, больше привыкли к вопросу, как удержаться в рамках угасающего финансирования: на содержание личного состава, на боевую подготовку, на поддержание техники в, так сказать, боевом хотя бы виде, мастерски уже владеют вопросом, но тут совсем вроде наоборот: нужно чтото создать. И не что-то, а вполне конкретное, но также, для них, вполне абстрактное – военный оркестр! А учитывая специфику батальона, это, извините, даже не на тактику в поле без матсредств и обеспечения выехать…

И майор над этим тоже задумался. Конечно, проблема! Конечно, серьёзный вопрос. Но ненадолго задумался комбат. И это понятно. Когда человек не хочет решать – обязательно долго думает, а когда нацелен на безусловное выполнение поставленной задачи, как в армии положено, – решение приходит быстро, порой мгновенно. Сейчас именно так. Командир находит решение.

– Хмм!.. Оркестр!.. Из личного состава, конечно. Кстати, а сколько их должно быть, как думаешь?

Начштаба растерянно смотрит в бумагу.

– Здесь не написано. Человек десять-пятнадцать, наверное… Я помню.

Может, и меньше…

– Ага, я их сто раз видел, и в Академии и вообще, а не считал. Играют и играют… Хмм… Действительно не помню. В Устав надо глянуть. Ладно.

Два отделения, значит, говоришь… – раздумчиво хмурит брови командир. – Понятно. – И быстро светлеет лицом, похоже, академически заточенные шестерёнки как надо в голове в зацепление вошли, сработали. – Уж с этимто, я думаю, проблем у нас не будет, справимся. Своих талантов не хватит, из гражданских доберём. Из аборигенов. Облвоенком мой однокашник, я знаю, значит, наш человек, с ним мы договоримся! Объявим боевые учения с доукомплектованием… как бы!.. Полуостров большой… народу много – без дела многие болтаются. Смотреть противно. Ты план разработаешь, от материка народ отрежем, деваться им некуда. К морю выжмем… Кто не уплыл – наш! Проведём кастинг. Ещё и спасибо потом скажут, как прославятся. Так, нет?

Начштаба всё понял, кроме последнего, на стратегическую задумку плана отвлёкся.

– Кого приведём?

– Не кого, а что! – поправил комбат. – Кастинг, я говорю, проведём!

Это термин такой, в том мире, в гражданском, ну, в музыкантском. В лёгком искусстве, в общем. Балет там, фокусы, и прочее… Отбор, значит.

– А-а-а… – с пониманием тянет начштаба. – Слыхал! Смотр, понашему.

– Именно. Оденем, обуем… – продолжал развивать концепцию тактических действий комбат. – С формой проблем, я думаю, у нас тоже не будет. А вот с дудками… барабанами, – майор споткнулся на непривычных названиях, – тромбонами… или как их ещё там, кларнетами с тарелками, басами?…

Капитан оптимистично пожал плечами.

– Ну, уж с дудками-то, товарищ майор… – заявил уверенно. – Конечно, соберём. Это же не бензин, не машина картошки или боеприпасы ящиками, с ними проблема, а дудки – влёгкую. В бывших клубах пошукаем, – определил направление поиска начштаба. Он уже полностью нацелился на выполнение «высокого» приказа, только не видел ещё чёткого пути, одни пунктиры. А потому что «академиев», как говорится, не кончал. А жаль. Потому и в капитанах до сих пор парится. – Какие, может, и остались где… найдём!

– Правильно, – поднял указательный палец майор. – Но только под расписку. Чтоб всё по-честному. А если что – конфискуем… На время. Нам можно. Мы же на условиях военного положения будем. У нас же приказ!..

Так, нет? Во-от! Приедем на БТРе – кто нам откажет? Никто!

С этим капитан был полностью согласен. В некоторых случаях БТР многое решал, если был на ходу. Нет-нет, не подумайте плохого. В батальоне всегда была парочка-тройка «дежурных» БТРов на парах. То есть на взводе, или, точнее, готовых к выполнению любой поставленной боевой задачи. За этим лично следил зампотех батальона, начштаба, старшина батальона, другие замы и, естественно, сам комбат. И правильно, мало ли что. За срочниками глаз да глаз нужен. Да и за другими тоже. В общем, когда надо, могли бронёй сверкнуть, или громыхнуть, правильнее сказать – силу показать. (Хорошо надобности такой в последнее время не было. Не то чёрт его знает, как бы оно там громыхнулось?! Но громыхнулось бы, наверное, громыхнулось… Чего уж там… Армия же!)

– Это точно! Сами принесут!.. – подтвердил капитан и озаботился. – А вот с чем музыканты поедут? Что уметь они должны… В приказе ничего об этом…

И к этому вопросу готов был командир. Ответил сразу.

– Это второй вопрос… – и уточнил программу-минимум. – Сначала первый решим, потом – второй. Важно, чтоб готовность номер один была… как в телефонограмме. Короче, я всё понял, начштаба. Действуем, значит, так: сейчас же всех командиров немедленно ко мне… Посоветуемся.

Возможно – я догадываюсь! – это конкурс «Алло, мы ищем армейские таланты». У меня родители всю жизнь в таких участвовали. Только в гражданских. Волна такая раньше была: искусство в народ, культуру в массы, и всё такое прочее. Хорошее дело. Я помню. Призы-грамоты-поездки…

Большое дело. Почётное. Похоже, и до нас, до Камчатки дошло. Есть, значит, шанс нам отличиться. Как думаешь, начштаба, отличимся?

Над этим капитан вообще не стал раздумывать, дело сошло с тупой точки, заострилось, план наметился…

– Естественно! – даже подчеркнул с нажимом на обстоятельство. – Если такой, тем более из Москвы нам приказ пришёл, на нас! – и не удержался. – А может, это шутка, товарищ майор, 1-е апреля, ошибка, нет?

Комбат, не мигая, глядел в глаза капитану, почти буравил…

– В июне? За подписью генерал-лейтенанта? Из Москвы? Ты что?!..

– Это да. Согласен. Такими подписями оттуда не шутят. Значит, конечно, выполним, не упустим! – и опять – только в целях детализации проработки постановочной задачи, заглядывая командиру в глаза, невинно спросил. – А почему именно мы, и в такую даль, товарищ майор, не пойму.

Тем более, куда-то за границу… – даже махнул рукой за спину. – Это же Швеция… – надул губы. – На карту гляньте. Это даже не Хабаровск или Москва. Это же самый что ни на есть вражеский Запад! Не осрамиться бы…

Такой вопрос перед командиром, похоже, не стоял. Нигде в архивах его памяти, да и в лекциях по военной истории и вообще, армия наша – он помнил – не имела серьёзных неудач. Ни вообще, ни в частности. Мелкие тактические ошибки не в счёт. С кем не бывает! Майор медленно, с расстановкой произнёс.

– Почему в такую даль – не знаю. А почему нас… Компьютер, наверное, в штабе Минобороны нас выбрал… И это неспроста. Это особая честь!.. Поэтому, значит, опозориться мы не имеем права, товарищ капитан, если мы в «базе» и в нас верят. Да и приказ, к тому же. И вообще, у нас что, талантливых военнослужащих что ли в дивизионе нет, а? Или талантливых командиров?! Не хватит – доукомплектуем… И все дела! Всё, капитан, действуй, собирай офицеров. Думать будем.

2

Несколько дней спустя.

Развёртывание с доукомплектованием… как бы!

В мотострелковый батальон, узнав о начавшихся учениях с развёртыванием, неожиданно валом идут люди (обоего пола) в основном с окрестных, похоже, свалок и заброшенных посёлков. Других, «нормальных», несмотря на гениальный план начальника штаба войсковой части – обойти, загнать в море и взять в клещи, – поймать мало кого удалось. Более проворными люди оказались.

Добровольцев сейчас ловко сортирует прапорщик батальона товарищ Заходько. Обрусевший хохол, явно, иной раз, с украинским говором.

Личный состав батальона, свободные от службы солдаты срочники, какие офицеры, вся кухня, собравшись поодаль, рассевшись на броне боевой техники (и не на боевой уже, тоже) с интересом – лучше всякого кино – наблюдают разворачивающуюся фантастическую картину – «Добровольное хождение народа в армию»

Это явление сильно напоминает запись добровольцев завода «Красный пролетарий» на фронт. Только нервов в очереди почему-то больше, да ящиков с оружием нигде не видно. Может, поэтому столько нервов? Да нет, конечно, секрет прост: время в батальоне к обеду. Известное дело. Потому и толкаются добровольцы, бузят за первое место в очереди, стараясь в «обойму» попасть, чтоб сначала в баню, потом в столовую. Если пробьются. Добровольцы ругаются, напирают на стол, сдвигая порой инвентарь с места, вместе с ним, конечно, и прапорщика. Заходько нервничает.

– Ещё раз усем говорю, люды, – в непривычной для себя сутолоке, практически упустив из виду главную цель всей этой «сортировки», наливаясь красным цветом от напряжения, хрипит прапорщик. – Не толпитесь! Женщин нам щас вообще не надо… Не надо! Только мужчины, и только призывного возраста. Других прошу очистить территорию. Прошу! – Раздосадованно трясёт головой. – Ну что ты будешь з ными робить… – держась за стол, беспомощно оглядывается. – Совсем от порядка отбились.

Не слухають! – грозит. – Щас наряд вызову – узнаете!..

– А вот не имеете права, – громким голосом, почти на фальцете, истерично перебивает бабка. Вернее, не бабка, а, мягко сказать, женщина в возрасте. – Я тоже хочу Родину защищать. Я ветеран труда. У меня медаль есть! Я все законы знаю!

– А я могу быть санитаркой, – поддерживая, вторит ей другая… почти такая же, но в «бронебойных», толстенных очках. – Вот! Роды если срочные кому или, наоборот… В первую голову ко мне. Даже любую рану…

У меня и аптечка всегда наготове. C собой! Вот!

Прапорщик Заходько никогда не стоял в очередях, не участвовал в шумных гражданских собраниях, диспутах, разборках, вообще, можно сказать, нигде не был, кроме своей части. Хорошо знал силу воинской команды: «Молчать, рота. Отставить разговоры. Смирно! Бл… Итит твою…», и всё такое прочее. А тут растерялся.

– Граждане! Да какие у нас в армии роды!.. Бог с вами… Только теоретически. Не надо нам, я говорю, никаких санитарков, не надо!.. Ты, дед, тоже давай иди, по старости, отсюда, гуляй… И ты тоже, товарищ… И вы оба туда же… Геть! Отчепитесь вид стола! Не прикасайтесь, я казав, до мэнэ… Сгинь, нечиста сыла! Мыкробов ещё подцепишь з вас!

Дед, а может, и не дед совсем, а около того… их и не разберёшь сходу. Бородища до груди, волос на голове до плеч – срамота, по армейским меркам, свободная длинная рубаха, как у Льва Толстого в школьных учебниках, на портрете в рост. И вообще… Ещё и за рукав прапорщика требовательно дёргает.

– Да вы посмотрите, товарищ командир, какой я дед? Вы что! У меня же ни одного седого волоска, и зубы все… Не считая одного переднего, случайно выбили… Э-э-э… Случайно, извините, упал, ударился… Мне бы в баньку солдатскую, давно не был, переодеться бы, подкормиться и… и денег совсем не нужно… Автомат в руки, и всё. Я – боец. В порядке пожить ещё могу… хочется… А?!

Ему, конечно же, не дают полностью выступить, не митинг, не зал заседаний Госдумы, и там порой с трибуны, не считаясь с амбициями и званиями, за ноги сдёргивают, и здесь так же, «оратора» перебивают нервными возгласами:

– Быстрее вы там, давайте! Тут и другие есть… толкаются…

– Обед уже в батальоне скоро, не пролететь бы…

– Эй, ты там, мужик, аника-воин, ну-ка, вали, блин, быстрее от приёмной комиссии, не задерживай людей. Не засоряй, козёл, пространство…

Внешне человеческая копия с картины «Лев Толстой на отдыхе» на всё это не реагирует, не сдаётся. Уцепившись за край стола, мужик быстробыстро тараторит, понимая, не успеет, выжмут, – сгинет, значит, в пространстве за спинами толпы… как отработанная ракетная ступень в космосе…

– Товарищ начальник, товарищ начальник! Я вообще, если хотите знать, даже полковым трубачом на службе был, горнистом. Вот!

Заходько, услыхав вдруг про трубу, сделал стойку, как борзая перед гоном. Навострил уши. Вспомнил, зачем весь этот сыр-бор.

– Музыкантом, что ли? – с надеждой спрашивает.

«Горнист», обрадовался вопросу, как беспомощный пловец верёвке на краю пенного водопада, запричитал…

– Да-да, товарищ прапорщик, конечно. Почти три года, считай. Даже ефрейтором потом демобилизовался. Комсомольцем… И грамоты были. И потом…

От такого заявления товарищ прапорщик едва руки не распростёр для объятий, но вовремя вспомнил – кто здесь есть кто. Заметно обрадовался, потому что встал на нужные рельсы.

– Так с этого тоби и надо було, милок, начинать… Музыкант он, оказывается! Это хорошо! Фамилия?

Толпа мгновенно просекла, почему этому хмырю так сильно повезло… Дружно заорала:

– О, товарищ прапорщик, так ведь и я трубачом всю жизнь… на заводе – помню – трубил… Ей-бо!!

– Чего он там сказал? Кого там набирают?

– А ну-ка, давай там, мужик, кому сказали, сваливай! Свидание с родственниками закончилось. Всё! Выталкивай его, люди! Музыкант ещё там, понимаешь, какой – видали? – выискался! Врёт он! Гоните его. Тут и другие есть, лучше!

– Люди, товарищ командир, так и я в пионерском лагере… если хотите знать… я тоже… помню, бацал.

– А я на барабане с тарелками в ДК нашем стучал… И что? И на торжественных, и на похоронах. Лафа была, помню! Как вжарим, потом, бывало «за воротник» с лабухами… В смысле с чуваками… «Эх, ма, тру-ляля, не женитесь на курсистках…»

– А я на аккордеоне могу…

– А у меня дочь… в этой… как её… на скрипке, сейчас… На материке!

– Товарищ командир, вы меня возьмите, меня! У меня гармошка даже с собой! Вот! Смотрите!

Неожиданно для всех, наяривая, громко запиликала в толпе гармошка

Сказать, что прапорщик музыку не любил, словно плюнуть в зеркало.

Любил, конечно, любил. Ещё как любил. Но только когда сам пел. А пел он редко, особенно в последнее время, да и слышал только себя. Знакомые и все остальные, успокаивая окружающих, говорили: «Слуха нет, вот и кричит, словно лось камчатский». Хотя про себя Заходько имел другое мнение. А вот сейчас мнения своего совсем не имел, так как находился на службе, при исполнении. Поэтому и бросился к командиру части, комбату, батяне, за мнением. Тот в полевой форме, на крыльце штаба, задумчиво перекатывая спичку из одного края рта в другой, терпеливо наблюдал сцену отбора добровольцев.

– Товарищ майор, разрешите обратиться! – подбежав, спросил старший прапорщик.

Майор разрешил.

– Что прикажете делать, – развёл руками Заходько. – Почти все оказались музыкантами. За небольшим, правда, исключением. Которых мы раньше отбраковалы. Брать, а? Записывать?

Майор, через незначительную паузу философски произнёс.

– Конечно. Каждый золотник нам дорог. На кастинге посмотрим их, просветим…

Там видно будет.

Заходько испугался. Он знал, что это дорогая процедура – совсем уж расточительно – почти не поверил, поэтому переспросил:

– В смысле, кроме химобработки, ещё и флюорографию им проходить?!

Майор смотрел тем же задумчивым взглядом.

– Нет! Только дезинфекцию… Мужчины отдельно, женщины отдельно. И бороды с волосами под «ноль».

С последним Заходько был согласен, а с предыдущим решил чуточку схитрить, привычно сэкономить ресурсы.

– А нехай оны усе уместе обрабатываются, товарищ майор. Воны ж как на одно лицо! И химреагентов меньше истратим. Може и нам колы сгодятся. А потом… их же одевать, наверное, надо. Не голыми же в строй. А во что их потом одевать, товарищ майор, как вы прикажете? Я не знаю.

Комбат выплюнул изжёванную спичку, сунул в рот другую.

– Это вопрос. Хотя… Выдашь пока солдатские плащ-накидки, из стратегического резерва. Только предупреди всех – строго с возвратом!

Лично мне за каждый комплект потом ответишь. Понятно?

Заходько кинул руку к фуражке.

– Так точно, товарищ майор! Есть лично вам… Разрешите исполнять?

Майор разрешил:

– Выполняйте.

– Есть выполнять! – прапорщик лихо козырнул, и, под завязку (выше фуражки) оснащённый программой дальнейших действий, на полусогнутых ногах, рванул обратно. К народу, к добровольцам, к толпе.

– Значит, так, люды, – как с трибуны, подбежав, громко поведал он. – Кого отберём – со мной пройдут на кастинг, – на химобработку, значит. Сразу предупреждаю, рентгена не будет… Бо нэ мае плёнки. Вернее, грошей.

Поэтому, больных прошу добровольно покинуть строй. Самостоятельно и добровольно. Потом хуже будет. Всем понятно?

Народ обрадовано выдохнул:

– Ур-ра! А робу выдадите?

– А сапоги с фуражкой?

– А что у нас сегодня на обед? У вас, в смысле… У нас, то есть… Каша или макароны по-флотски?

– А можно и борщ. Я не откажусь.

– А баня будет?..

Последний вопрос сильно почему-то расстроил прапорщика.

– Господи, кто о чём, – опустив плечи, огорчённо воскликнул он, – а голый про… про… баню! Вы, черти, сначала отмойтесь, чтоб увидеть, кто есть кто, потом и всё остальное. – И в сердцах гневно машет рукой в сторону гармошки. – Да уймите вы ту гадску пиликалку, аж в зубах жужжит…

Бетховен мне тут ещё этот выискался! Остановите его! Тпр-ру, Мендельсон, понимаешь, гнилой! Разыгрался поперед батьки…

3

Пару-тройку дней спустя…

Быт нового формирования можно не описывать.

Кто служил, или «партизанил», тот знает. Кто не служил и не собирается – не будем впечатлять. Отметим коротко. Не под открытым небом людей поселили. Не под луной и солнцем, дождём и ветром… Нет, конечно.

Срочники установили музыкантам большую надёжную полевую палатку, почти клуб (здесь же, на территории части, в почти свободном углу периметра, у складов. Как раз всегда на виду у часового), веток с листьями на пол настелили, расставили видавшие виды, списанные солдатские кровати с гамаком растянутыми пружинами, выдали б/у матрацы, б/у одеяла, б/у подушки, по одной б/у простыни, по два б/у полотенца… Всё б/у, но всё в пределах нормы. Что ещё солдату, спросите, надо? Конечно, ответим, – надо!

Котловое довольствие солдату надо. Естественно! Без него никак. И здесь всё командование батальона оперативно и успешно решило, не обошло заботой новое формирование. Поставили «призванных» на котловое довольствие. Не полное, конечно, урезанное, но это пока. Кое-какие мысли на этот счёт у комбата уже были… Что ещё? Да, умывальник, естественно, общий (на улице), туалет на отлёте, и всё остальное тоже общее. Построение на отбой в 22.30, подъём в 6.00, туалет, кросс, зарядка, и всё что там далее. Как в армии (армия же!), как в аптеке.

Обустроили.

Да, чтоб не забыть важное! Никаких, сказали, отлучек. Никаких увольнений. Как в автономку пошли! Как на подлодке! И не конкретно на месяц, на два, а насколько понадобится – в бесконечную неопределённость.

Это приказ! Вот! (Армия!)

Итак, несколько дней спустя…

Какой день лета и месяц – не важно. Главное, только что обед в батальоне закончился. Музыканты расслабленно, заточенными спичками в зубах ковыряют… Не жизнь, а благодать! Точнее – полнейшая благодать!

Вздремнуть бы… Но, чёрт, нельзя – прапорщик Заходько с ними. Как воевода, или, правильнее сказать, строгое связующее звено между Армией и Музой.

Пожалуй, именно так – связующее звено.

Почти в центре территории батальона знакомый нам прапорщик присутствует на очередной (послеобеденной) репетиции вновь сформированного оркестра. Он так и остался назначенным по созданию оркестра «от самого начала, до самого… до…», как уедут, короче.

Прогуливается сейчас в сторонке – начальник оркестра, – руки за спину, взгляд орлом, грудь колесом.

На свежесколоченных лавках, в пять рядов, расположились прошедшие кастинг люди. Теперь уже не люди, извините, а музыканты.

Отмыты, подстрижены, причёсаны. Почти в армейской одежде: верх полуармейский, низ – гражданский, у некоторых наоборот… Живописная картина. И руководитель у них не мужчина, а, гляньте, женщина. Потому что ноты знает. Пианистка. Бывшая музыкальный руководитель детского сада.

Другие, «грамотные», тоже при отборе нашлись, но почему-то взяли самоотводы. Привычно загасились. Женщину на ответственное дело вперёд пропустили. Джентльмены будто. Ладно.

Дирижёрша в новом кителе прапорщика (для искусства легко с себя Заходько китель снял, не пожалел, у него их, б/у, штук пять таких или шесть, в каптёрке без надобности в полном «параде» пылятся), но в цветной она, гражданской, пока, юбке. Не порядок, косит глазом прапорщик Заходько, от службы «людэй» отвлекает. На что улыбчивый срочник из солнечной Армении – тут, как тут! – подсуетился, выиграл, как говорится, тендер, взял дембельский «аккорд» у комбата в два дня сшить женщине юбку из двух армейских брюк, но почему-то застрял с расчётами, с кроем. Если бы, жаловался, с ширинкой заказали, хоть с двух сторон, хоть с четырёх, давно бы уже сшил, а так… не вписывается. Маракует кутюрье над конструкцией.

А пока он думает, дирижёрша дирижирует.

Инструментов тоже на всех не хватило. Но, чем богаты, как говорится… на первых порах. Три трубы, две альтушки, один мятый 11 тромбон, две валторны, несколько разных полуразобранных кларнетов – пацанва домашняя на игрушки разобрала, две тубы, один большой барабан – с одной стороны светится заплатами, с другой стороны вообще раздет – без шкуры. «Чем крыть?» – ломал голову прапорщик Заходько, одна тарелка, и штук восемь пионерских барабанов, не считая горнов, гитар без струн, одной дырявой гармошки – что явно уже не в счёт. Этот разнобой, обрадованные срочники тут же по рукам мгновенно разобрали, как некондицию, и… Тоже сейчас где можно и где нельзя репетируют, барабанят. Всем уже надоели.

Издали, если прислушаться, теперь и не мотобатальон вроде вовсе, а какаянибудь, прости Господи, музыкальная школа, или – хуже того – консерватория. Местная детвора на эти звуки приходят как в клуб или школу.

Ежедневно и без опозданий. Интересно им. Когда и подержать инструмент дяденьки военные дадут, или в мундштук дунуть разрешат. «О! Здоровски!

Уматно!» Но это случается редко. Больше пацаны слушают. Но не мешают.

Кстати, палочки и колотушку тоже солдаты выстругали из подручных материалов – поленьев. Что ещё? Ноты… Да, ноты! А вот нот пока достойных нет. Зато есть сборник старинных вальсов для голоса и фортепиано (1936 г. выпуска) – муз работник с собой из бывшего детсада принесла. Она и остановилась на вальсе «Амурские волны». «Его легко можно исполнять как марш на четыре четверти. – Уверенно заявила она. – А когда нужно, и на три четверти». Тогда, значит, и для танцев музыка, мол, пойдёт… Конгениальное решение! Музыканты не возражали. Как напишут, так и сыграем, – кривили губы.

Вот и сейчас – слышите? – звучит тот самый своеобразный марш. Нет, одну минуту, не слушайте! Нужно заметить, что, не смотря на перестроечные подвижки на полуострове (как сто цунами сразу, как двести, нет, триста цунами), как ни странно нашлись, так сказать, музыканты-духовики, выжили, чертяки. И не бивень какой, часть от мамонта, а просто стада целые.

Целиком! Даже выбор из них был, что удивительно! Где три, где пять человек на место. О! Тот именно кастинг прошёл, настоящий. Здесь уже дирижёрша постаралась. Если бы не она, Заходько бы на два-три симфонических оркестра людей набрал. Ага! Мучились бы потом: во что одевать? чем кормить? Вопрос! Нашлись даже и не «так сказать музыканты», а музыканты с достойным музпрошлым. Но амбушюр, пальцы… оставляли желать лучшего. Очень этого оставляли желать. А что вы хотите, показательная сторона перестройки – мать бедности! – безработица. И профессора, в газетах пишут, без работы оставались, теряли квалификацию, бутылки, можно сказать, пустые собирали… не то что…

Никто из отобранных музыкантов не знал истинной конечной цели своего неожиданного объединения, кроме, конечно, дирижёрши, да и та не всё поняла, но все старались показать «фирму», или, как минимум, старание.

Иногда и… нервы. А как же. Это же люди Искусства! Служители Мельпомены! Как можно без нервов, без, извините, скандалов, эээ… разборок.

О, о, о!..

Слышите, да? Похоже – ЧП!

Точно!..

Беспардонно, с грохотом, прерывая репетицию, резко подскакивает трубач, глаза на лбу, рот размером с армейскую столовую миску, бессистемно размахивает руками, в руках опасный для здоровья окружающих, в первую очередь для коллег, предмет – труба, горлом орёт. Не вежливо, не интеллигентно. Но наседает почему-то не на заокеанского врага, как положено в армии, а на своего коллегу – тромбониста.

– Натэлла Эммануиловна, – придушенно, сверкая глазами, орёт дирижёрше музыкант. Кстати, фамилия этого музыканта Мнацакан.

Неожиданная для Камчатки фамилия, заметили? Да! И имя соответствующее – Саша. Александр, значит. Если вы подумали, что он лицо какой-то национальности, кавказской, например, потому и вспыльчивый – вы ошиблись. Заявляет, что, нет, абсолютно русский. Но в многонациональном составе оркестра сейчас все такие вспыльчивые. Притираются потому что. – Я не выдержу! – кричит русский мужик Саша Мнацакан.

Прапорщик Заходько тоже, как и мы, все, слушатели, не понимает причины нервного взрыва, но на смятение в рядах музыкантов реагирует мгновенно, бросается на выручку дирижёрше. Заслоняет её своим телом, как спецназовец себя титановым щитом. Та его рукой решительно отодвигает – ничего же не видно, как из-за шифоньера: я сама!

– Немедленно пересадите от меня этого гнилого лабуха… – Каштанкой, на натянутой цепи, сипит трубач. – Это же надо… Ни одной живой ноты, чувак, не берёт. Портачит в ухо и портачит – лось камчатский. Я из-за него себя не слышу. Всё время киксует и сбивается, киксует и сбивается… Он же глухой! Как вы его взяли?! У него же слуха совсем нет. А вы думаете, что это я вру. Отвали отсюда, сейчас же, лажун старый, сгинь!

Вмазать бы тебе щас трубой между глаз, да инвентарь чужой – жалко!

Музыканта обидеть, как известно, легко. Остановить трудно. Маэстро Мнацакан тут же получает достойный, но вербальный пока отпор.

– Кто, старый?! – железобетонной глыбой нависает над «хозяином гор» тромбонист. У меня нет слуха?! Я портач? Да ты что, козёл драный! Ты кому это говоришь! Я лучше тебя партию знаю, и совсем не киксую. У меня кулиса кривая, мятая, иногда застревает! Смотри! Да? – демонстрирует заинтересованным коллегам некоторые дефекты своего инструмента. – Видите? И всё. Не я! А за гнилого лабуха ответишь!..

– А ты за козла!..

– Да хоть щас! И не просто козёл, а десять раз драный козёл! Первый раз трубу увидел и туда же, выё… живается, пацан, сраный. Сопляк! Салага!

Не играет, а верещит! Тебя даже лабухом назвать язык не поворачивается.

Трубач занюханный! Я с воспитонов в большой музыке! Всю жизнь, до перестройки… в Музе с Мельпоменой. Таких как ты, музыкантов, я вениками вязал и в бетон на БАМе закатывал. Понял?

– Ах, так! В бетон!! Всё, ты меня, чувак, достал. Айда за угол… Я тебе щас кулису там выровняю, и морду со слухом заодно прочищу.

И оба вместе, не сговариваясь, обращаются к дирижёрше:

– Натэлла Эммануиловна, разрешите, мы тут щас, на минутку…

Перекурить!

У дирижёрши глаза на лбу, она в ужасе. И оркестр гудит как замкнувший трансформатор. Как разбуженный пчелиный рой, раскачиваясь, готовый разделиться на две части, либо на мелкие спарринг-группы – как уж получится… Тоже закипают. Отрицательные эмоции переполняют похоже всех. И если бы не детсадовский опыт воспитательницы-аккомпаниатора Нателлы Эммануиловны, музыкальная репетиция легко бы, пожалуй, переросла в бойцовское соревнование камчатских гладиаторов.

– Вы что, с ума сошли, дети, эээ… товарищи! – оговорившись, быстро поправляется она строгим тоном: – Так себя некрасиво вести в коллективе!

Сядьте сейчас же оба на место. Оба! Руки на колени и не вертитесь… И остальные тоже! Стыдно так себя вести. Стыдно! Вы уже взрослые! На нас же слушатели смотрят, зрители, а вы?! Мы музыканты, понимаете?

Интеллигенция! Цвет нации… Мы гордиться этим должны! Уважать друг друга. Поддерживать! Нам даже плохо думать негоже, не то что так именно разговаривать… Тем более за угол какой-то. Ф-фу! Здесь и угла-то никакого нет. Я о вас была лучшего мнения. Не делайте больше так. А то я обижусь на вас и уйду. Понятно! Сидите. Учите партии. У вас всё получится. Я знаю.

Если будете стараться.

Такая простенькая речь воспитательницы подействовала лучше выстрела из пушки или ведра холодной воды на разгорячённые головы. Сами слова и интонации, какими взрослые ставят на место ребёнка, особенно «руки на колени», и «…я обижусь и уйду!» диссонируя с привычными поведенческими оценками грубых реалий перестроечной жизни, пронзили сознание мужиков, добрались до подкорки, нашли тот милый детский управляемый пласт, заставив мужиков в точности выполнить команду и послушно замереть…

Вот это да!

Прапорщик Заходько замер с вытаращенными глазами. Перед этим он несколько раз безуспешно открывал было рот, для подачи привычной команды: «Встать, взвод, смирно! Разговоры!.. Молчать!», но только как ребёнок восхищённо, влюбленными глазами смотрел на воспитательницу, поддавшись её гипнозу и обаянию.

Вот это женщина, говорил его вид, – настоящий этот… дирижёр, да!

Музыканты уже глядели не на дирижёршу, а на «старшого»: а с нимто чего? чего это с ним? Заходько, как пойманный с поличным, зарделся.

Даже пропустил момент появления высшего командного состава батальона.

Когда он, приходя в себя, смущённый ещё, оглянулся, комбат стоял около своей машины, уазика, – неподалёку, с ним и начштаба. Оба встревожено глядели в сторону музыкантов.

– Товарищ старшина… – услыхал прапорщик спасительный для себя голос комбата.

– Я! – Послушно отозвался прапорщик, зная, что за этим последует.

Он не ошибся.

– Ко мне!

– Есть! – крикнул Заходько, и рысцой понёсся к комбату – Товарищ майор…

Комбат торопился, поэтому перебил доклад.

– Отставить… Похоже, там дракой у музыкантов пахнет или мне показалось? – спросил.

Заходько не мог допустить даже тени беспорядка на вверенном ему участке, с чего бы, да и «дело» уже было явно закрыто, бодро ответил:

– Никак нет, товарищ майор. Я же там, на посту! Это они ноты так свои музыкальные по рукам разбирают. Одному больше закорючечек досталось – нот этих – малюсенькие такие, смешные! – другому меньше… – Даже толику иронии к музыкантам допустил. – Воны ж, як наши срочники в столовой, порой, я кажу… Ей-богу! Чуть больше кому борща на раздаче достанется, вы ж знаете, сразу и… локальные боевые действия, включая рукопашную с применением подручных средств. Один дым коромыслом и мелкий ремонт. Здесь так же. Ничего, разберутся! Воны ж взрослые. Это у них як физзарядка такая, производственная. Специфика! Музыканты ж…