Читать книгу Кого не жалко - Владислава Николаева - Страница 1

– …аа…аа…

По простору жёлтого луга разносится жалобный плач. Иногда его разбивают вырвавшиеся из горла звуки. Ничего вразумительного, вытянутые гласные. Краски трав и леса блекнут. Слившиеся в одну полосу на расстоянии кроны чернеют, семенные колоски вблизи кажутся спящими, с поникшими головами. Или горестными на фоне плача. Небо густеет сумерками.

– аагхаа…а-а-а…

Плач глупо выдаёт место, где я стою на коленях. Звуки прерывисто иссякают, стоит кончиться воздуху в переломленной в поклоне к земле груди. На лицо свисают нечёсанные космы. Руки скользят по стволу, собирая ладонями коровую крошку и клейкий сок. Враждебно настроенные люди приближаются. Семеро, все мужчины. Чувствуют себя хозяевами, власти на них нет. Незасеянные равнины за спиной, впереди – лес, место, созданное для укрытия от хищников. Не добежавшей жалкий километр жертве остаётся только бессильно плакать от обиды на судьбу. Кругом дикие места. Кричи как угодно, хоть оборись, эти только подбодрят «давай, давай!» Они любят крики. Сначала бьют, потом пользуются. Меня, пансионскую воспитанницу, не обученную жизни в лесу, хватает за волосы вожак…

В этот момент я теряю способность выдавать свой истерический, с прихлипываниями смех за рыдания. С замахом тяну зверя-мужика к одинокому стволу, у которого якобы притулилась поплакать. Как вцепился урод, даже руками ускорять не пришлось, хватило напрячь мышцы шеи… Какое гладкое вхождение в ствол… разумеется, в переносном смысле. Но в самом деле – ровнёхонько, ни одному сегменту плоти не удалось промахнуться мимо серой рытвистой коры. Нос вообще внутрь вошёл.

Зад перевесил. Вожак булькнул и рухнул. Вся рожа в крови и соплях, в неуспевшей опуститься руке клок волос. Бух. Упала.

Приманка всегда я. От того нигде больше не успеваю. Когда нужна приманка, мне достаётся только заводила, и его я не стараюсь доубить, если выжил. Пусть знает, что девчонки не так уж безобидны. Может, поостережётся обижать в следующий раз. Если ещё сможет проявлять интерес к девчонкам.

Поднимаюсь с колен без спешки, отряхиваю пёструю тряпку, заправленную за пояс брюк, от налипшей соломы и сора. Оглядываюсь через левое плечо – он неподвижно смотрит на меня. У ног шесть трупов. Предпочитает доводить дело до конца. До абсолютного.

Выглядит также, как до перехода. Смотрит на меня. Упёртый. Отказывается прятать лицо. Может, эти уроды стали трупами только потому, что он опять не спрятал лицо. Хотя, конечно, не только. Прежде всего не надо было думать, что нас можно поймать. В тех краях, где нас, себе на голову, вырастили, пансион-пансионат значит совсем не то, что здесь. В пансионате не поправляют здоровья, а доказывают его несокрушимость. В пансионе учат манерам, не соблюдая их.

Недолго посмотрев на него, я зашагала в сторону чернеющего леса. Пружинисто, широко, скачуще. Живая земля, родящая, не городская, приятно потоптать. Из-за спины привычно не долетало ни звука движения. Я отучилась оглядываться. В смысле, не приучалась.

Авангардная нога ухнула в брошенную нору. Он не кинулся, как прежде, ловить. Привык к моему чудачеству ходить, как слепая, когда нет нужды таиться. Также тихо за спиной. Я фыркаю от смеха. Перехожу на бег.

Здорово бежать не в загоне с решёткой, проволокой и коротящими синим током и белыми искрами проводами.

Уже говорила – жизни в лесу не приучена. Вообще жизни не приучена.

Надрыву приучена. Трясти решётку от энтузиазма, с налитыми кровью глазами, закусив удила, совершать надрыв чужого подвига, волочь сохранённые конечности в бокс, получать по шее за то, что у них смогло пойти не так… и дальше по программе.

Как легко бежится без понуканий! Я кручу солнца, не притормаживая для стойки, мешают волосы, мешает заправленная за пояс штанов тяжёлая тряпка. Как свободно! В повороте назад в обзор попадает его тёмная фигура, ночь всё больше приближается к цветам его одежды. Можно подумать, из нас двоих дама я. Видел бы кто, как кое-кто упёрся, не желая надевать ни то, ни другое, ни третье, пока я не перерыла все запасы того фармазона и не отыскала чёрные штаны и майку… Только я нашла ещё и плащ. И где, спрашивается, плащ? Где третье?

Пропарываем в лёгком беге дикое, незасеянное поле, чёрный лес, череду оприходованных полей, кладбищице, сельцо, лесок, деревеньку… когда бежим всё как-то скукоживается – на такой скорости приучены бежать, очень быстро, желательно так, чтобы и не слышать щелчков хлыстов за спиной. Заходим в взгорье, огибаем болото по дуге – нам так быстрее, чем искать кочки. Угадайте, кто не снизойдёт до поиска кочек?

Но да он жутко сильный, для него поиск кочек на болоте по-своему оскорбителен, ведь он способен бежать с такой скоростью, что вода удержит, значит, и топь не уцепится. Всё равно срезать болотом – это торопиться надо. А чего нам торопиться? От нас ещё никто не уходил. Куда уходить? Миры – маленькие, круглые, попробуй спрячься.

В город тоже не заходим. Но на меня сходит охотка побегать по-настоящему, до свистца в лёгких. Кольнув насмешливым взглядом, бросаюсь выкладывать петли по пустоши. Он – за мной. Хэх, нет в его поворотах плавности, все понемногу но срезал и выпрямил. Заточен под схватить, да побыстрей. Меня учили не только побыстрей – рассудили, что гожусь в приманки. Заставили научиться бежать в три раза быстрее него, выбирать непредсказуемые маршруты, закладывать такие кренделя и при этом на каждом шаге быть способной смотреть через плечо с бесючей, доводящей до каления улыбочкой.

Банальщина! Я не умею рассказать, что вижу, чую, слышу и осязаю. От меня отделывались ничего не значащим словом – чутьё или интуиция, тебе без неё не выжить, тебе без неё не уцелеть, без неё ты погибнешь, без неё ты сдохнешь… В финале было «чтоб ты сдохла!»

Плохо расстались, некрасиво. Я, конечно, не подарок, но разве в скандалах вина лежит не на обоих сторонах конфликта?

Я не умею рассказать, как вкусен напитанный сумерками воздух. Иногда приходится открывать рот от жадности, вдыхая его в прок. Я не могу объяснить, что в прок его запасти невозможно – воздух сумерек на природе – лучший сорт воздуха свободы, его можно вдыхать только в момент, в загашниках он теряет свои свойства, как выветрившаяся микстура. Я не могу обосновать, почему мне так нравится ощущение поддающейся шагам земли, её сырой запах. Почему так умиляют глаза травяные стрелки, развесистые ветки, еловые лапки и сглаженный расстоянием в идеал звёздный диск. Есть время, когда он смотрит сверху сам на согретую своим телом жизнь, тогда нельзя смотреть на него, но, если он склонён к горизонту, смотреть можно. Он будет играть красками, будет разбрасывать отсветы, демонстрировать непревзойдённое совершенство своей красоты, превосходя все её стандарты, он заставит пытаться сравниться с собой картину, мелодию, стих, песнь. И лучшие умы будут винить себя в бездарности, как я, затрудняющаяся сказать, что мне хорошо на свободе, и что такая свобода, как здесь, по-моему очень хороша.

Бег смешивает лиственный лес в мельтешащие полосы. Полосы ходят нитью пульса по кардиографу – бежим напрямки, ничего не огибая, с разбегу преодолеваем холмы и низины, вверх-вниз, вверх-вниз. Конечно, не так однообразно. Бывают вверх-вверх-вверх, бывают вниз-вниз-вниз, а бывают вверх-вверх-вверх-вверх-внииииииз…

Ха-хах! Перепад вызывает ощущение лёгкой щекотки. Большее недоступно, нас тренировали на перегрузки. Меня больше, чем его.

Не бери последнее – наше собственное правило. Нас не учили жить. Правила – наша личная находка, в некотором роде интеллектуальная собственность. Но мы не жадные – пользуйтесь, кому надо. Если судить по нашим личным правилам – мы самые правильные обитатели мыслящей Вселенной. Мы придумали правила сами и всегда соблюдаем. Мы не пойдём в тихое место, где нас не выдадут, мы не отберём у того, кто ничтожно не посмеет никому жаловаться.

Шестигранную плитку моет щёткой ползающий на коленях лысый человек. Он худ и миниатюрен, ниже меня и тоньше. Одежда на нём висит. Прямое бледно-кирпичное платье с пришитым сбоку пёстро-жёлтым углом, запахнутым на руку. Человек не бережёт одежды, перебирает острыми коленями, шурует щёткой рукой, которая, кажется, состоит из одних локтей. Необычно, что у поломоя такая чистая одежда.

Прохожу пыльными сапогами по мокрому. Человек не отвлекается на замечания, продолжает невозмутимо мыть. Большой дом. Не знаю, может, и дворец. Побывав в нескольких культурных зонах, начинаешь понимать, что «дворец» – понятие относительное. Как вообще очень многое. Вход обыгран множественной аркой – овеществлённое междумирье, скачи прямо от порога куда душе угодно. У нас правило – не входить в мир там, где лежит твоя цель.

На выложенном белой шестигранной плиткой патио мнутся и перетекают в танце наложницы. Одежды легки и струятся. Группа стоит тесно, острые углы жёлтой, красной и вишнёвой ткани дают ощущение высокого огня, музыка имитирует треск или, может, плеск ручья неподалёку. Я говорила о недостатке изящества в своём воспитании. Подозреваю, меня это портит.

Пристраиваюсь к изысканному танцующему очагу чёрным поленцем, чуть прихваченным пламенем многометрового лоскута, подвёрнутого за пояс чёрных штанов. Подхватываю движения поднятых к сумрачному небу рук. Пластичности танцовщиц остаётся позавидовать, приходится компенсировать профессиональной гибкостью и цепкостью мышечной памяти, наточенной выхватывать приёмы противника в бою и поворачивать против него самого в более эффективной и изощрённой форме. Мне – я, конечно, не говорила об этом вслух – подобный навык казался подлостью. В пансионе что-то такое подозревали о моих соображениях – били до кровавого тумана в глазах.

Обслуга подыгрывает, длинными подожжёнными щепами нагреваются легчайшие колпачки белых летающих фонариков. Колпачки опытно запускаются вблизи от порхающих тканей за нашими спинами, так что на ложе должно представляться, что всё произошло само собой. Но публика там пресытившаяся. В глазах нет блеска восторга или удивления, так и смотрят на костёр. Неотрывно и без вожделения, с каким-то ожиданием. К губам время от времени прикладывается тонкая трубка, попыхивающая дымом из крошечного отверстия. Танцуют только женщины, а лежат и жуют дым только мужчины. Женщины будто безразличны к ближайшему будущему, словно в мире существует только их довольно бессмысленный танец. В беге смысла больше. Он – свобода. А этот танец, он… несвобода. Но свобода – мой смысл, может, я чего-то не понимаю.

На лежащих мужчинах халаты с золотым шитьем по кайме. Больше ничего. Полы небрежно распахнуты. Мужчина, которому есть дело до находящейся рядом женщины, не позволит себе предстать перед ней в таком виде. Центральная фигура этого андрогинного ню господски щёлкает пальцами.

Я запоздало останавливаюсь вслед за замершими с потупленными глазами танцовщицами. Сами скромность. Думаю, со своим послужным списком убийцы, по искушённости местным париям в подмётки не гожусь. Палец уверенно указывает на меня.

Делаю три маленьких шажка вон. Господин моей ночи неторопливо заканчивает глоток из расписной глиняной трубки, со вкусом разжёвывает прядь дыма, оправляет над животом край халата, от чего облик его не совершенствуется в лучшую сторону. Только после этого, не стремясь произвести впечатление, слезает с общего ложа, помогая себе всеми конечностями. Обслуга устраивает освободившуюся трубку в блинчатую горку аппарата. Мужчина идёт себе, не затрудняясь убедиться, что я иду следом. Я, конечно, иду. Может не рассчитывать избавиться.

Впервые лёгкий интерес проявляется в пресыщенных глазах у самой двери. В коридоре довольно темно, ровно горит в стенной петле факел. Достаточно, чтобы отыскать ручку и просунуть ключ в скважину.

Рука хозяйски обводит подбородок двумя пальцами. Губы хмыкают, убеждаясь, что прежде меня не пробовали. Мелкое, но разнообразие.

Дверь с хлопком замыкается за спиной. Какая-то сила ещё в нём от мужчины осталась. Не только переползать с одной кровати на другую способен. Мужчина как раз укладывается на кровать со столбиками. Приятно будет на такой спать, и бельё свежее. Правда, этот уже лёг. Будет им пахнуть. Хотя… вроде мытый.

Тело созерцает масляными глазами с неподвижными зрачками. Широко разложены в стороны руки, ноги расставлены чуть более ширины плеч. Распахнутые полы халата не оставляют ничего тайного.

– Танцуй, – коротко бросает мужчина. Взгляд теплеет, губы складываются в слабо выраженную улыбку.

Первый шаг коленом по покрывалу, второй, ещё, пока не оказываюсь между разложенными углом ногами, почти задевая голую кожу штанинами. Искушённый самец возбуждён. Если подумать, доводилось видеть и более искушённых. Единым движением рук выправляю отрез ткани, заткнутый в штаны, над головой, скрываясь за ним, как бабочка крыльями. Сотрясаюсь за ним в дрожи собственного танца. Люди умеют самопогружаться в транс. Для нас соответствующие методики были отработаны на научном уровне. Моя дрожь – то самое, трансовое действие, вызывающее чувство успокоения и довольства. Скрепя сердце, нас снабдили и таким средством. Надо же чем-то утешаться в сырой камере-одиночке без питья и жратвы, когда нельзя пососать даже собственную лапу, потому что она заведена цепью за спину. Сладок локоток, да больно далеча роток, как говорил мой любимый палач, ибо о мёртвых либо хорошо, либо никак.

Я сотрясаюсь движением, которое дарит покой и гармонию мне одной, потому что мне всё равно, что он смотрит. Потому что он ничто. Даже не знает, что тропа его судьбы завернула к сходу в вечный круговорот. Пища для червей. Вышедший из заднего прохода червя перегной.

Заслуживающие уважения чуют приход смерти, видят её, осознают. Он поднял спину, приоткрыл рот, потянул руки к моей дрожащей талии, уложил выше, на рёбрах. Горячие сквозь ткань ладони. Его возбуждение усилилось. Он отбирает из моих рук ткань, почти выдирает, подаётся ко мне.

Я бы подождала ещё секунду, чтобы совершить острое действие в наиболее острый момент. Кинжал с треугольным обоюдоострым лезвием, уже занесённый, остался чистым. Он с хрустом переломал шейный столб. Явился. Весь в чёрном. Почти не скрывает, что доволен тем, что опередил меня. Тот даже не осознал положенные на подбородок и темя руки мужчины, которого в комнате не должно было быть. Реакция так себе.

– Кончено? – спрашиваю я, подняв глаза. Показываю лицом досаду. Я приучила его не добивать тех, кого оставила покорёженными, но к этому я не успела прикоснуться, и он без зазрений совести прикончил его.

Он кивает. Для его задачи не нужно было уметь говорить, и его не учили. Мой индивидуальный учебный план был не худшим в пансионе.

Дом свободен. Сразу начинаю хозяйничать. Я здесь надолго. Возможно, на целые сутки. Указываю ему убрать тело с покрывала. Лишнее движение – потянулся без подсказки. Одобрительно кивнув, выхожу к патио, по пути туша факелы. На площадке пусто. Ложе ещё хранит вмятины от лежащих недавно тел. Девиц и обслуги нет. Их он, конечно, не убил. Сами подсуетились, убежали. Мы освободили их не от такого хозяина, за которого можно было бы бороться. Тушу оставшиеся факелы, проверяю комнаты. Он выносит последнее тело и закрывает ворота на оба засова. Вопросительно смотрит на меня.

Не корректирую планы под него. Ему вообще не положено было в жизни что-то хотеть и испытывать, если речь не шла о выполнении задания. Заданий для нас обоих не нашлось. Мы не подошли, поэтому я собираюсь засунуть себя поглубже и хорошенько вымыть. Игнорируя возможность залезть в неуспевшую остыть парилку, шагаю к бассейну уже с улыбкой на губах.

Обожааааю возиться в воде! Он всё чаще недовольно хмурится, когда дорвавшись до воды я бросаюсь в неё, как обезумевшая треска, и ничем меня оттуда не выманить, пока не придёт время убраться. Он мог бы заниматься чем угодно, пока я плещусь, никого не держу, но, кажется, у него имелось личное правило, сформулированное без моего участия – не уходить от меня дальше чем на десять метров. Никогда.

В бассейн я рухнула в одежде. Бассейн оказался больше десяти метров. Он последовал за мной, не поднимая всплеска.

Моё правило – не расставаться с одеждой, если резервуар с жидкостью не находится в маленьком замкнутом помещении. Бассейн на открытом воздухе. По периметру на равных отрезках горят высокие факелы. Он ходит пешком по дну, туша те, которые могут помешать ему в выполнении его задачи. Не обращаю на него внимания. С тех самых пор как мы зажили самостоятельной жизнью не пытаюсь выяснить, почему он делает некоторые лишние на мой взгляд вещи. В пансионе нас не так долго держали всем скопом, иногда заставляя коллаборационировать, иногда стравливая друг с другом. И меня и его довольно рано выбраковали из этой стайки. Разряды тока заставили меня порядком позабыть черты лиц моих ранних знакомцев, которым я подавала руки на преодолении преград и которым изображала сочувствие на лице, отбрасывая навзничь одним ударом. К счастью для моей неокрепшей детской психики, это продлилось недолго. Меня закрыли в отдельном секторе. Ударов не стало меньше, люди рисковали показываться только за сеткой, а моим единственным спарринг-партнёром остался он. Нам не дозволялось бить не в полную силу. Хотела бы я посмотреть на того, кто не подчинился бы этому правилу и выжил. Пожать руку герою. Но, видимо, героев не бывает.

Наши поединки шли на время. Пять минут ожесточённой махни, потом десяток дней тренировок на совершенствование. Обычно с возрастом время начинает течь быстрее и незаметнее. Мы растили из пяти минут вечность. Они удлинялись каждые десять дней. Однажды мы с ним так качественно уделали друг друга за неполные четыре, что где-то наверху спарринги запретили. На практике нам это стало известно не сразу. Ещё с год мы привычно выходили по электрически шипящим коридорам на бой под улюлюканье привыкших к потехе охранников. На больших объектах, пусть даже связанных с научной сферой, всегда работают не одни лишь интеллектуалы. Уроды из охраны привыкли к своему неинтеллектуальному развлечению – стравливанию двух лабораторных крысок. Я – белая, он, безусловно, чёрный. Мы по инерции продолжали растить наши пять минут, не зная, что уже не обязаны этого делать. Охране легко было всё устроить – разве не найдётся в десять дней каких-то пять незанятых минут? Даже у таких, как мы? Ну поменьше повесим на своих цепях с завёрнутыми за спину руками. Я ничего и не подозревала. Охрана не в первый раз делала ставки на нашей травле, приказ шевелиться был привычно груб, коридоры привычно фыркали синими дугами и сыпали белыми жалящими искрами. От электричества ведь не бывает иммунитета? Почему тогда на моей коже перестали появляться прожжённые точки?

Охранники были не интеллектуалы. Им не пришло в голову, что нас перестали выпускать друг против друга не только для того, чтобы сберечь результат многолетних трудоёмких экспериментов и длительного сложного обучения. Они рассудили, что заживает на нас, как на собаках, и однозначно решили, что игра стоит свеч. А мы наращивали потенциал.

Мне не часто удавалось отшвырнуть его, превосходящего меня по физическим параметрам, до первого ограждения. О тех временах, когда я выводила противника с одного удара, давно пришлось забыть, никого живого кроме него мне для разминок не давали. Но вот он сплоховал – оставил мне лазейку. Никому другому она бы не подошла, слишком мало времени, но он должен был всегда держать в уме, с кем имеет дело, а значит, он сглупил. Я врезала ему разрывным ударом. Снаружи такие удары кажутся поверхностными, чуть перекручивается тонкий верхний слой кожи, а внутри незаметно для окружающих крутится оторванный орган. Результат такого удара станет заметен через несколько десятков секунд – мозг не поспевает, поэтому в случае с ним приходится сопроводить удар толчком помощнее, вырвать из пятиминутной вечности нужное время, пока он будет возвращаться на позицию. Знать надо, какой он лось, ничем не проймёшь, кроме самых бесчеловечных приёмов. А разве он жалел меня?

Он отлетел, в запале боя меня коротко огрело адреналиновой радостью, хотя всегда следовало помнить, с кем имеешь дело и что сейчас он вернётся на позицию, и не согнётся, зараза, от спазма. Я мысленно скрестила пальцы, надеясь, что он налетит на первое ограждение, и электрические разряды выгадают для меня ещё несколько ценных секунд. Налетел. Ограждение порвалось, словно тонкая фольга. Заряды щёлкали в воздухе, ему даже не досталось. Удивлённый, не встретив в ограде препятствия, он летел дальше, на второй, более крепкий заслон из железобетона. Хрустнуло. С вершин амфитеатра доносились грубые панические окрики. Забегали серые комбинезоны. После второй ограды хлипкая и высокая третья уже ничего не значила. Она, кажется, даже от ветра покачивалась.

Им повезло, что за грань вылетел именно он. Я не вышла следом – он лежал на моём пути. Вместо боли в глазах его тлела ярость. Осыпанный серой крошкой, он видел только меня. Я стояла на месте.

Запоздало на меня снизошло осознание, что люди лживы. Раньше никому не было дела, что я знаю. Моя воля была третьестепенным фактором происходящего, мне не придавали такого значения, чтобы имело смысл что-то скрывать. И вот, они почему-то замалчивали, что наверху запретили поединки – от меня и от него, будто мы обрели какой-то вес.

Что ж, его вес я применила очень буквально. Но этот тупой вес заблокировал сияющий всё тем же проклятым током путь к свободе. Я впервые вдохнула хлынувший с той, свободной стороны воздух. Дальше моя голова заработала на меня. Сволочь, столько лет отдавалась врагу!

Меня учили смотреть мимо света, поэтому факелы в ночи не слепят моих глаз. У него, можно сказать, настройка грубее. Семь факелов затушено. Он держится к ним лицом. Когда не надо двигаться, он представляется абсолютно статуеподобным, ни бровью не ведёт, зрачки смотрят прямо, в одну точку, веки не смаргивают. Не знаю наверняка, то ли его научили так себя вести, то ли он сам такой.

Деловито перебираю плошечки с косметикой. Какая прелесть…

Он движется ко мне поплывшим памятником, кажется, не перебирает ногами, а просто попал в течение. Нависает над плечом. Угол губ задирается наверх – демонстрирует недовольство. Да знаю я, что он не любит бултыхаться в воде часами! Не любит, когда тело сморщивается и ощущается, как вылизанное! Я уже сказала – не держу! Пусть хотя бы на бортик валит!

Стискиваю зубы – всё удовольствие отравляет. Сзади сдёргивает тяжёлую, успевшую промокнуть насквозь накидку. Выжимает её навесу, вода ему чуть ниже, чем по грудь. Накидка летит на бортик, тяжеловесным взмахом туша очередной факел. Я продолжаю изучать маленькие выдолбленные в дереве плошки, меньше блюдца для ежа. Он возится со своей майкой. Чёрная тряпка летит в ночь, выжатая досуха, и приземляется на мою накидку, теряясь в её бугристых, потемневших от воды складках. Железные руки берут меня под бёдра и усаживают с разворотом прямо в плошки. Прекрасно.

– Вредитель, – беззлобно сообщила я.

Смотрит в глаза без тени раскаяния. Нагибаюсь зачерпнуть воды, лью пригоршнями на его длинные волосы. Он непреклонен – в самом деле, физически. Нагнулся бы раз под воду и всё, а тут поливай его. Не ворчу вслух. В воде мне вроде как запрещено высказывать недовольство. Ну, в общем, если начну, он меня в раз выволочет на сушу.

Когда голова достаточно влажная и по чёрным прядям на спине сбегают капели, зачерпываю ладонью с нескольких уцелевших плошек, втираю в его волосы ароматную смесь. Его веки припускаются градусов на двадцать. Защитная мера – предохраняет органы зрения от попадания постороннего вещества, при этом оставляет возможность быть бдительным. Со стороны кажется, что он доволен. Ничуть не бывало. Каменно стоит между моих колен, касаясь голым торсом бортика бассейна, только и ждёт неосторожного замечания, чтобы выдернуть меня на твёрдый сухой камень и безнадёжно протестующую утащить в дом.

Нахмыкиваю бессмысленный мотивчик, чтобы его успокоить. По жёсткой груди скользит жидкая белая пенка. Обнаглел он у меня. Зная мою любовь к водным процедурам, сам мыться перестал. Заставляет заботиться о себе. Прям и не знаю – может, в каком-то дворце насмотрелся, как безропотные гурии трут своего блистательно лысого падишаха?

Отвлекаюсь, чтобы вытащить из-под зада вонзившееся краем блюдце. Он, конечно, невозмутим, будто не сам и не специально усадил. Продолжаю напевать на одной ноте через нос. Тщательно массирую голову и промываю волосы, иногда выдёргиваю руку, чтобы пройтись по чёрной бородке. Усы и бороду подстригает сам. Наверное я с режущим предметом в руке у самого горла ещё навеваю неприятные воспоминания, а то бы уже препоручил.

Смывать ещё дольше, чем мочить. Черпаю горсть за горстью, проверяю не мылятся ли ещё пряди, перебирая их кончиками пальцев. Скручиваю отмытые жгутом через плечо. Омываю торс обеими горстями, оттираю от въевшейся по полям пыли, скручиваю серыми жгутиками. Приваливаюсь к мокрой груди, чтобы оттереть спину. С предплечьями и плечами обхожусь уже без излишней аккуратности, тру докрасна. Он даже отступает и ополаскивается, прогнувшись назад, чтобы успокоить кожу. Наконец, моё время.

– Я не вижу решения, – Тибр говорит спокойным голосом. На Совет это неизменно действует. Тибр не говорит зря и попусту, его слова следует воспринимать буквально и с первого раза, потому что такого человека неприемлемо заставлять повторяться.

Старейшин подмывает переспросить, откровенно видно, какого труда им стоит сдерживаться. Тибр невозмутимо стоит перед сотней, достойных голоса, за половинчатым пюпитром, на который положено класть ребром левую руку. Длинная одежда не колышется. За спиной уважительно стоят Илан и Трур.

Старейшина Арою тяжело вздыхает.

– Даже если бы мы готовы были пренебречь вашим психическим благополучием, положительный ответ на предложение будет означать потерю миротворческого потенциала… Нам некого будет выставить на защиту! – более эмоционально выпалил старейшина, дёрнув тяжёлую грудь вверх, но сдержав порыв подняться и взволнованно забегать по Залу, как говорят, было с ним в кабинете, когда стало ясно, какой выбор встал перед Советом.

Тибр невозмутимо молчал, наблюдая за Старейшиной одними глазами.

– Истинные воины! – всплеснул Арою тяжёлыми руками, выдёргивая их из белых крыльев одежд. – Трое на мир – вполне достаточно! Если не требуется подставить их под удар, от которого если не сломается тело, то падёт дух…

– Кто знал, что разум оставит их раньше, чем силы… – не совсем по уставу высказался из-за спины Тибра Трур. В контраст Совету истинные воины оставались хладнокровными, только Илан казался грустным.

– Сумасшествие, – поправила старейшина Арисима, – ломает разум так, что он не допускает мысли о своей ущербности.

– Старейшина Арисима как всегда права, – Трур с уважением слегка склонил голову набок и улыбнулся углом губ.

Улыбка Трура доконала Арою.

– О Силы Небесные! – Старейшина возвёл руки к теряющемуся в вышине своду и заёрзал по креслу, порываясь встать. Арисима и Ирманьо повисли у него на руках, худо-бедно выдерживая подобие официального заседания.

– Подержите его, – разрушил иллюзию Ирманьо, скорчившись, обращаясь к Арисиме, достал из одежд нераспечатанный нательный ингибитор и у всех на виду приляпал Арою прямо на шею.

Воины сохранили невозмутимость. Представители Совета старательно сделали вид, что ничего такого не произошло. Арою апатично размяк на сидении, Арисима отпустила его руку, ещё с опаской к нему приглядываясь. Арою не делал резких движений.

– Фуф, – обывательски отпыхался Ирманьо, белоснежным церемониальным рукавом утирая капельки пота со лба. Святотатство происходило при полном немом попустительстве девяноста восьми идеальных граждан мира и провалившегося в синтетическое равнодушие Старейшины.

В лице Тибра проступило лёгкое крамольное любопытство.

– Я бы хотел сознаться, – Ирманьо продолжал утирать пот рукавом, – что приняв Стезю Науки тайно поощрял изыскания по запрещённым проектам своего Предшественника…

– Сейчас не время! – воскликнула Арисима шокировано.

Шок был не столько в том, что Ирманьо поступил также, как и все его предшественники, нарушив Клеймо неприкосновенности по сомнительным исследованиям. Люди от науки – любопытны, а сомнительные эксперименты в ней просто будоражат воображение. Принимая эстафету от предшественника, едва ли хоть один из старейшин просвещения удержался от того, чтобы не поковыряться в парочке доставшихся по наследству экспериментов, прощупать их потенциал. Но чтобы хоть один из них сознался…

– Или ты специально?! – поразилась обычно сдержанная и благовоспитанная Арисима. – Хочешь покинуть Совет? В такой момент?!

– Ох знал бы кто, как не хочу… – Ирманьо дёрнул себя за ворот, как за удавку. – Давайте сделаем вид, что всё идёт своим чередом, и мы все сидим на одном из наших обычных приличных заседаний… только выслушайте меня сейчас, а потом уже рассудите, что делать…

Совет внял. Расслабленный Арою мягко смотрел в столешницу под руками добрыми глазами.

– Клянусь, началось при моём предшественнике. Я не пытаюсь переложить ответственность, так оно и было… Вы знаете, что у Истинных воинов постоянно берут ткани для исследований, это возведено в обязательство. До сих пор никакие исследования не дали толкового объяснения феномена их избранности, но мой предшественник… в общем он и не стал пытаться. Поступил прямо, грубо и совершенно неэтично… мне трудно об этом говорить… он не стал разбираться, почему Истинные воины по многим параметрам лучше среднего человека, а попытался искусственно создать существо, которое будет ещё лучше, чем истинный воин…

Ирманьо чистосердечно покраснел. Совет обещал внимание, поэтому немо проглотил крамолу. Ирманьо хватило выдержки и такта дать гражданам усвоить малоперевариваемое сообщение.

Тибр вопросительно поднял правую бровь.

– Каким образом? – его невозмутимый голос способствовал сглаживанию непорядка.

Ирманьо стал жалким.

– Скрещивание генотипа…

Совет взорвался. Четверть часа криков, повторных и каскадных взрывов, беготни между траншеями, ругательств…

После чего все опять сделали вид, что так и было задумано.

Растерзанный Ирманьо продолжил слабым голосом:

– Инкубационно было выведено тысяча шестьсот сорок восемь младенцев… я знаю…

Он всхлипнул. Отчего-то этот тихий, нестыдный для мужчины всхлип прозвучал громче вспыхнувшего шёпота и перебил готовый разразиться ядерный взрыв.

– …неэтично… часть с двойным воинским геном, часть с тройным, часть с четверным…

Ирманьо бесслёзно плакал.

– Они почти все умерли… – прозвучало шёпотом.

На Совет было страшно смотреть. Тибр сохранял невозмутимость по инерции. Трур и Илан гневно сложили брови.

– …чуть больше пятидесяти выжило… их стали тренировать…

– По нашим программам? – спросил Тибр, чтобы выправить этот страшный слабый шёпот, доминирующий над Советом, как читаемое ведьмой проклятье.

– Нет, пропорционально…

Ирманьо смотрел в стол.

Тибру не стало понятней.

– Что значит – пропорционально?

– Если двойной ген – нагрузка в два раза больше, – бесцветно сообщил Ирманьо.

– А если тройной? – недоверчиво фыркнул Трур.

– Такие не выжили в инкубаторе.

– Да сколько их вообще могло выжить с двойной нагрузкой? – Тибр запоздало осознал, что голос его утратил хвалёную невозмутимость.

Ирманьо мелко покивал.

– Они и умирали… не сразу… доживали до пяти, десяти лет, некоторые до пятнадцати и даже восемнадцати…

– Силы небесные! – не выдержала Арисима. – Ирманьо, ради всего святого! – зачем ты рассказываешь нам об этом сейчас?

Арисиме удалось добиться того, в чём оказался бессилен сам Тибр. Ирманьо забеспокоился, что ему не дадут высказаться. Голос стал чётким и деловым, слова посыпались горохом:

– Нет-нет, послушайте, их готовили к выполнению самой опасной работы воина, пренебрегая остальным обучением, их делали сверхвыносливыми, играли с их генотипом, подбирая самые выдающиеся качества воина-донора, они собраны как конструктор из качеств и возможностей, усилены химически и биологически, закалены тренировками…

– Ирманьо, – выдохнула Арисима печально, – к чему всё это, если они умерли от этих тренировок?

– Нет-нет, послушайте… – только было оживившийся Ирманьо вдруг зажмурился.

– Час от часу нелегче… – заметил Трур.

– Было несколько, которых выбраковали из общих тренировок…

Тибр решил, что происходящее ему надоело. Даже сразу стала надоедать свободная церемониальная одежда. Заседание меньше всего напоминало заседание и продолжалось только благодаря учтивости достойных граждан, входящих в Совет. Тибр повёл допрос:

– Какая была причина и почему нам могут быть интересны выбракованные?

Ирманьо чуть растерялся под напором, но стал отвечать:

– Получившихся особей стравливали на предмет определения потенциала… выбраковали тех, что давили остальных, как тлю…

– Значит, их тренировки были сделаны ещё более форсированными? – прикинул Трур, оценив логику эксперимента.

– Да, – признал Ирманьо.

– И? – поторопил Тибр, не трудясь задать вопрос.

– Две особи подверглись дальнейшей выбраковке… если с этикой у моего предшественника было слабо, то чувство самосохранения сработало… его посетило осознание, что он вырастил убийц…

– Ты предлагаешь их в исполнители вместо Истинных воинов? – быстро перебила Арисима, и тут же, не дожидаясь ответа: – Переходи к сути! Где они? И что из себя представляют?

Ирманьо в очередной раз смутился. Тибру показалось, что Арисима сейчас ударит его по голове длинным церемониальным веером.

– Разрешите показать запись?

– Она нас, несомненно, шокирует? – циничным голосом осведомилась Арисима.

Ирманьо поверженно кивнул.

– Давай же…

– Хорошо Арою, – тихо, так что только Тибр и Илан услышали, протянул Трур.

Тибр глянул на Старейшину. Ингибитор был очень кстати. Старика бы хватил удар.

Старейшина просвещения пришёл подготовленным. Кто знает, может, он всегда носил с собой самую компрометирующую информацию, чтобы расстаться только через собственный труп.

– Э-э… я должен пояснить… – Ирманьо неуютно глянул в лица собравшимся, – искусственным особям не дали имён, чтобы не входить в заблуждение, что они настоящие люди…

– Ты неплохо усвоил их логику, – неодобрительно отметила Арисима.

Ирманьо съёжился под её взглядом. Дрожащими руками приладил информационный ключ к высококачественному транслятору, подобрал из крепления маленький белый пульт и, спотыкаясь о полы белоснежного одеяния, поспешил на своё место.

– Особи по кличкам Ферзь и Стерва… – Ирманьо стало неловко за произнесённое в приличном обществе слово, – …в общем их отбраковали несколько раз, пока не стало понятно, что они вообще не люди… вернее, нелюди… По окончанию эксперимента, последовавшего за смертью восемнадцатилетнего по кличке Сикх, мой предшественник приказал провести процедуру, похожую на усыпление умирающих животных…

– Ирманьо! – Арисима болезненно поморщилась.

Тибр нахмурил брови вслед за Труром и Иланом.

– Что ещё я могу сказать? – развёл руками Ирманьо. – Это было до меня! До меня! Я не делал этого!

– К сути, – холодно оборвал истерику Тибр.

Ирманьо нажал на пульт.

Помещение заливал сизый свет с потолка. В нём было хорошо видно, но ощущение от него было совершенно неживое и неприятное. Пол из голого бетона был чист. Большую часть помещения занимали две большие клетки. В одной на вертикальном цельнометаллическом ложе был закреплён молодой мужчина с длинными чёрными волосами и вполне окладистой бородой. По нему синими лентами бегали электрические заряды. Он не производил ни звука и пассивно смотрел ровно перед собой. Строение его голой груди отвечало требованиям к воинам, он был силён, вывернутые за спину руки бугрились развитыми бойцовскими бицепсами. Другая клетка была больше по площади, но меньше в высоту. В ней, на электрическом стуле, настроенном на непрерывную подачу тока, без возможности ёрзать сидела серая от муки девчонка в какой-то тряпке с дырками для рук и головы на теле.

Возмущённые взгляды некому было адресовать, кроме как Ирманьо. Старейшина бессильно корчился под ними, устав открещиваться от вины.

В сизом помещении появилось четверо в серых халатах и защитных резиновых перчатках. Клетку со стулом обесточили и с грохотом избавили от одной стороны. Четверо зашли внутрь. Девчонка почему-то была жива. Меры безопасности усилили. На стуле сноровисто установили дополнительные крепления и не только – он стал напоминать зубоврачебный из-за множества железных шприцов на шарнирах. Шприцы быстро настроили на параметры фигуры вялой девчонки, так что иглы вдавливали кожу едва не протыкая.

– Потребуется многоразовое введение, – бесстрастно проинструктировал подчинённых руководитель группы.

Молодой человек без команды двинулся к распахнутой стене.

– Ты куда? – удивился старший.

– За шприцами…

– Зачем? Этих хватит…

– Так не стерильно же, – удивился молодой.

– Стерильно! – старший сплюнул на пол. Плевок неряшливо застыл на бетоне. – Какая, к чертям, стерильность! Обалдел! Мы яд колем!..

Старший посизел, лицо его вытянулось, он содрогнулся и упал лицом вперёд, завалившись на того самого молодого. Из его спины, из плотного серого халата почему-то торчал по основание загнанный шприц. Взгляды были сосредоточены на припавших друг к другу двоих. Совет испытал не меньшее удивление.

Трое на записи недоуменно переглянулись друг с другом, а потом с неожиданно ожившими глазами девчонки. Слишком долго они соображали. Молодой даже не успел выпустить из рук тяжёлое мёртвое тело, как в него самого полетел шприц. Двойной мёртвый вес обрушился, но третий из четверых был мёртв раньше, чем они достигли прутьев пола портативной клетки. Четвёртый побежал. Девчонка неловко перевалилась вперёд на скованные ноги, более мелкие крепления, удерживавшие лодыжки плотно прижатыми к стулу, этого не выдержали, посыпались на пол стальным конфетти. Она встряхнула на себе тяжесть стула, будто приноравливаясь к грузу, и… совершила неправдоподобный кувырок, раздавив беглеца во влажную лепёшку.

Стул не развалился. Разочарованная сим фактом девчонка только хмыкнула, обнажив верхний ряд правильных зубов. Должна была бы уже поломать резцы, перенося электрошок.

Ещё раз хмыкнув, она поднапряглась и тяжело пристроила свой груз на плоский диск платформы, на которой группа «добрых докторов» привезла оборудование. Медицинский чемоданчик, оставленный на платформе, был просто раздавлен. Стул не очень гармонично, но покатился. Девчонка с трудом направляла его посиневшими от перетягивающих пут ногами.

Зачем-то ей было нужно к большому пульту, хотя дверь из помещения была оставлена докторами открытой. Минут пять потребовалось, чтобы выдрать из тисков руку. Не очень-то она её берегла. В некоторых местах содрала до мяса, но как будто не замечала, что натворила. Понажимала кнопки, хмыкнула нехорошей улыбкой красному, тревожно попикивающему огоньку, по-детски оттолкнулась от пульта скованными ногами, откатилась метров на шесть.

Задумчиво глянула на товарища по несчастью. Состроила гримасу с прищуром, будто оценивала его. Что-то решив, толкнула себя к регулятору подачи тока на стене у входа и милостиво отключила вторую клетку от синих змей.

Парень смотрел вопросительно. В остальном его лицо не переменилось. Девица ехидно отсалютовала красной, но не праздничной рукой и покатила себя со всем причитающимся вместо выхода в сплошную стену.

Стена прорвалась, как фольга. Девица со всей тяжестью, с ухмылкой ухнула в неизвестность. Свет в помещении из сизого превратился в тревожно пульсирующий красный. Премерзко заныла сирена. Парень с усилием развёл сильные руки, кандалы посыпались на пол неразличимо за воем, оповещающим о предстоящей принудительной гибели системы.

Самоликвидация. Обычно комбинации кнопок для аннигиляции крайне длинны и сложны для запоминания. Тибр вспоминал довольную ухмылку на изнурённом лице девчонки, когда она бодро тыкала кнопки кошмарно ободранной рукой.

Парень даже не нагнулся, чтобы освободить от стальных пут ноги. Он просто пошёл, и высокие кандалы обвалились. Также непрошибаемо он вынес стену клетки, разбежался и рыбкой нырнул в уже прорванный ход.

Запись оборвалась.

– Самоликвидация, – ненужно пояснил Ирманьо.

Жестом перерубив остальные голоса, первый вопрос задала Арисима:

– В чём заключалось твоё продолжение данного эксперимента?

– Мы искали способ обнаружить их и взять под контроль, – более спокойно сообщил Ирманьо.

Арисима посмотрела на него и задумчиво кивнула.

– Как успехи? – задал свой вопрос Тибр.

– Мм… мы достигли решительной фазы, – Ирманьо вытянулся навстречу, – если опустить промежуточные неудачные варианты… это честное слово, прорыв, но я даже не мог… ну, не мог, понимаете, презентовать открытие из-за его причины… ну, понимаете… оно на них настроено, а они запрещены… пришлось бы объяснять…

Тибр пресёк поток слов жестом.

– Где они сейчас и как мы можем использовать их для нашего дела?

– Я не знаю, где они, – пролепетал Ирманьо, вызвав новую волну недовольства на свою многострадальную голову. – Но мне и не нужно знать! – быстро заоправдывался он. – Устройство передовое! Оно ориентировано не на точку расположения, а на точку прибытия! Гениально, правда?

– Для нас всё это непонятно и не важно! – осекла его Арисима. – Прибереги своё красноречие для коллег-учёных, Ирманьо! Мы уловили основную мысль, об её пользе для нашего дела будем судить завтра, на свежую голову, когда сможем поговорить со Старейшиной…

Арисима бросила говорящий взгляд на неадекватно спокойного Арою.

– Пока в любом случае будет нелишним довести устройство до ума, если мы решимся им воспользоваться, – добавила Арисима.

Ирманьо молчаливо выразил готовность подчиниться любой судьбе. Тибру казалось, что давно носящему груз информации старейшине просвещения стало гораздо легче, когда достойные граждане выслушали его, пусть даже выразив в его адрес возмущение.

– Ингибитор дезактивируется автоматически через… примерно полтора часа, – поспешно уведомил Ирманьо.

Арисима величаво кивнула, взяла Арою под руку и уже не так величаво потащила его от стола.

– Ещё вопрос, если позволите, – со стороны Трура было забавно ожидать, что после столь циркового заседания Совета, ему что-то не позволят спросить, – а чьи гены в этих двоих?

– Чёрте что, – с молчаливого согласия выразился Трур, полоская в тягучем напитке стёклышки льда.

С тех пор как стало известно о чрезвычайной ситуации на Ангалине, Истинные воины проводили вечера вместе, сторонясь других людей. Обыкновенно дома у кого-то из троицы. Бывало у Трура, бывало у Илана, но чаще всего у Тибра. Здесь же, не сговариваясь, оказались сейчас, съездив к себе домой только чтобы сменить церемониальные одежды на повседневное. Илан сидел с Труром на диване, подобрав под себя ноги. Его стакан стоял на подлокотнике нетронутый.

Тибр сделал глоток. Илан, среагировав на движение, проследил, но тут же стеснённо опустил глаза.

– Чего ты? – прямолинейно поинтересовался Тибр.

Между ними была принята откровенность. Какая иначе работа в команде?

– Странно мне, – не стал таиться Илан.

Трур фыркнул и отпил из своего стакана.

– Такое должно быть запрещено, – неодобрительно добавил Илан, – зачем я только ген-материал сдавал…

– А сколько раз Ирманьо прокудахтал про неэтично? – взвился Трур, затаскивая ноги на диван. – Оно и есть запрещено, но, как видишь, «запрещено» как-то не остановило…

– Но это вообще странно! – ровные брови Илана взметнулись на лоб. – Они вроде как дети, а они про них – нелюди…

– Нелюди типично образуются из людей, – цинично отметил Трур, причащаясь к стакану, – никто ещё не называл нелюдями животных. Нелюди – из людей, а люди – из детей…

– Но эти дети наши, – хмуро уточнил Илан.

Трур знал что он скажет, но всё равно поперхнулся. Тибр мягко хлопнул его между лопаток.

– Это странно, – говорил Илан, пока дискуссийный оппонент не мог ответить, – и это низко…

– Ещё бы, – продышался Трур, – без женщины-то…

Тибр безрадостно хмыкнул.

Трур часто менял женщин. Отказывать истинному воину не принято среди незамужних, среди замужних – не обязательно, и что-то с принципиальными ни один из них трёх по сю пору не сталкивался. Общество всячески поощряло воинов передавать биологические данные и воспроизводить потомство. Трур без зазрения совести пользовался. Хоть будущий воин и не рождался, другая сторона недовольной не оставалась. Тибр склонялся к более основательным отношениям, каждую женщину приводил надолго, жил с ней как муж, но заранее предупреждал, что не собирается давать жизнь новому воину. Инициативу определять время для окончания связи Тибр в большинстве случаев оставлял за женщиной. Илан больше всех полагался на чувства, но тоже не ощущал в себе стремления дать жизнь новому истинному воину. Большинство истинных делали это уже уйдя на покой, в свободных странствиях по мыслящей Вселенной. В мире, где воин рождается, он до поры и живёт. Отец Тибра единственный из троих был отсюда же. Поэтому Тибр был вхож в Совет ещё с шестнадцати лет и пользовался огромным заслуженным уважением.

Как бы то ни было, когда пришли ужасные новости, двое из них пресекли связи с женщинами, а один, самый непоседливый, перестал в них вступать.

Трур томительно вздохнул.

– Хорошо иногда просто посидеть с друзьями, но иногда лучше полежать с подругой…

Когда ни Тибр, ни Илан не отреагировали, Трур повторился:

– Хорошо иногда просто посидеть с друзьями, но не пять же дней подряд…

– Иди, – пожал плечами Тибр, немного злясь, но не подавая виду.

Трур вздохнул, но не сдвинулся с места. Именно это и разозлило Тибра – напрасное сотрясание воздуха.

– Что ты думаешь по этому поводу? – Трур отставил стакан на подлокотник.

– Ирманьо предложил единственное практическое разрешение вопроса, не предполагающее нашего выхода из строя, – полно ответил Тибр.

Трур задумчиво покивал. Илан переводил взгляд с одного на другого.

– Просто выставим их вместо себя? – удивился Илан.

– Непросто, – сказал Тибр. Он кое-что обдумал, пока эти двое ехали к нему. – Если решение будет принято завтра, и оно будет положительным, Ферзь и Стерва окажутся на нашем попечении. Для силовой акции ещё рано. И мы не обязаны вести себя как нелюди. Ты сам сказал – они дети. Мы не позволим держать их в клетках…

– К тому же им эти клетки… – вставил Трур.

Тибр продуманно продолжил:

– Мы устроим им нормальную жизнь на имеющийся до акции срок. Какую жизнь дали бы детям. Чтобы они пошли выполнять задачу не из-под палки…

– Я всё равно не уверен, – сообщил Илан.

Чудо, но с истечением срока работы ингибитора, удар Арою так и не хватил. Он бросал в Ирманьо полыхающие яростью взгляды, но даже не ругался. Сам Ирманьо успешно отвлекался от обращённых к нему взглядов возясь с чудо-машиной, представляющей собой что-то большое, непонятное и сложное.

– У вас всё в порядке? – осведомилась Арисима.

Ирманьо невоспитанно отмахнулся, но ему слова не сказали.

Старейшины заняли места. Тибр стоял у половины пюпитра, представляя Истинных воинов.

– Почему вы в таком виде? – вцепился в него Арою.

– Чтобы в случае положительного решения вопроса, быть в готовности действовать, – невозмутимо ответствовал Тибр. Трур у него за спиной тонко улыбнулся. Эта его улыбка обеспечивала его женским вниманием не хуже факта избранности. Илан был пасмурен.

– Решение положительное, – буркнул Арою, нарушая регламент. – Был бы от него какой-то толк!.. Вот не заработает его чудо-устройство!..

– Полегче, Арою, – Арисима успокаивающе положила ладонь на массивное плечо побагровевшего Старейшины.

– Займите своё место! – придушенно рявкнул «успокоенный» Арою на Ирманьо. – Специалисты разберутся без вас… сдаётся мне, вы им там только всё портите…

– Тихо-тихо, – ласково похлопала по большой руке Арисима.

– На место, Ирманьо! – ещё придушенней приказал Арою. – Вы будете комментировать происходящее…

Старейшина просвещения неохотно подчинился. Поплёлся, как ослик в клетку тигра.

– В чём дело? – кратко спросила Арисима. – Ваш аппарат работает?

– Конкретно мой – нет, – Ирманьо кивнул на большой короб, в котором продолжали копаться люди в халатах. – Будто несколько несвязанных сегментов одновременно отказали…

– Это помешает нам? – цензурно спросила за сливового Арою Арисима.

– Нет, – уверенно сказал Ирманьо, – но очень жаль, я лично работал над этим фильтром… ну знаете, чтобы лишнее не попало…

Арисима успокоенно кивнула. Попало бы нужное, с остальным как-нибудь разберутся.

– Итак, – возвестил Ирманьо, – сначала мы увидим место, из которого будет осуществляться забор материи. Нас видно не будет, мы сможем понаблюдать и даже передумать… от чистого сердца надеюсь, что Стерва, извините, не надула нас опять…

– Что значит «опять»?! – взревел Арою.

– Детекторы, – побледнел Ирманьо, – настроенные на гены детекторы давно должны были выследить их при переходах между мирами… они точно скачут, их видели в десятках миров, но детекторы скачка ни разу не среагировали…

– А что они делают в мирах? – спросил сомневающийся Илан.

– Убивают, – коротко ответил Ирманьо. – Но обычно те, кто им не нравится, не нравится остальным тоже, – поспешно добавил он.

Нахмуренное лицо Илана не разгладилось. Арою что-то бурчал на выдохе про неуместный сленг Ирманьо.

– Изображение будет объёмным, – предупредил старейшина просвещения, – попрошу Истинных воинов быть готовыми… ко всему…

Область работы машины охватила большую часть внутреннего круга. Она тоже была круглой, но меньшего диаметра и несколько негармонично смещена от центра в сторону истинных. Наверное, это было сделано умышленно.

Тибр мысленно одобрил меру. Воины приготовились. Старший из них вышел из-за заслона пюпитра, готовый по необходимости использовать его как снаряд для метания.

Круг пошёл водной рябью и обернулся самой водой. Только что каменный, пол струился под ровным ветерком лёгкими валиками ряби. Девчонка стояла в зеленоватой воде по грудь, задранные над головой руки в мокрых чёрных рукавах смотрелись странно. Похоже, она мылась во всей одежде. Брюнет был рядом. Созерцал её от выложенного белой с узорами плиткой бортика искусственного водоёма. Его внушительные мышечные рельефы подчёркивал не попадающий в область передатчика источник света.

Она казалась беспечной. Глаза прикрыты веками, кисти полностью тонут в пышной гриве взмыленных волос.

Ирманьо победителем потрясал поднятыми сложенными в локтях руками с торжествующими кулаками наверший. Вот идиот. Он ведь так и не был до конца уверен, что сработает. А сработало ли?

Девчонка вдруг отбросила от головы какой-то неопрятный сгусток. Трур скривился.

– Она… – воскликнул Ирманьо, – она обманывала детекторы чужим генным материалом! Она просто-напросто подсовывала на анализ чужие волосы! Вот стерва… Старейшина, это просто кличка такая, что я могу поделать… кхм-гхым, – прочистил горло старейшина просвещения. – Я официально спрашиваю Совет, даёт ли он разрешение на призыв в охраняемый Мир особей по кличкам Ферзь и Стерва… извините, что я сделаю, если у неё такая кличка? Не я же придумал!

– Совет разрешает! – рявкнул Арою.

Ирманьо подался вперёд, вытаскивая из-за пазухи какую-то карточку. Вымывающая волосы девчонка замедлилась, собралась в пружину, осознавая непорядок. Она разглядела то, чего рядом быть не могло. Тибр видел по спине, что она может броситься. Бросится она на главного.

Воин не выполнил упредительного манёвра. Ирманьо что-то придумал. Девчонка въелась глазами в небольшую карточку. Тибр мягко двинулся, чтобы быть на расстоянии захвата. Она медленно и заворожено надвигалась на Ирманьо из воды, брюнет за ней. Он ещё был в воде, когда круг стал терять чёткость. Ферзь увидел, в три громадных прыжка он настиг её, уже стоящую на гладком камне пола. Она нетерпеливо отстранилась на три женских шага, будто он надвинулся слишком близко, протянула руку…

– За Ангалин!

Рука справа от Ирманьо плеснула жидкость из полуторалитровой колбы. Стерва успела отступить на шаг, специально или невольно закрывая собой Ферзя. Трур кинулся из-за плеча Тибра на диверсанта. Ирманьо выронил карточку, на глазах съедаемую каплей отскочившей жидкости.

– Универсальный растворитель! – воскликнул старейшина. – Так вот что с моей машиной…

Илан положил руку на мокрое плечо Ферзя. Ферзь дико глянул адреналиновыми зрачками, готовый бить. Отстранился на сантиметр. Стерва корчилась комком у него под ногами, он почему-то не отходил от неё.

Тибр понял, что он видел нырнувшего под стол за диверсантом Трура. Ферзь соображал быстрее, чем можно было ожидать от того, кого вырастили тупым инструментом с дефективным образованием. Вместо того чтобы броситься на беззащитных против него граждан, Ферзь бросил на Стерву громоздкий и тяжёлый куль пёстрой ткани. Стерва шипела от боли. Если это не был звук растворяющейся плоти.

– Врача! – крикнул Арою.

– В Совете есть доктора! – напомнила Арисима. – Ну же! Выполните свой долг!

Арисима совестила зря. Растворённых не умеют лечить. Едва ли Ферзь подпустит к подруге доброго доктора со шприцем. Она его от такой судьбы избавила.

Тело затихло. Ферзь нагнулся, поднимая куль. Под ним ничего не осталось. Ткань в руках парня приобрела скомкано антропоморфные очертания. Не факт, что злополучная Стерва продолжала состоять из одного куска.

В белом каменном столе перед бледным Ирманьо ширилась дыра. Арою нетерпеливо оттолкнул его.

– Вызовите чрезвычайные службы! – гаркнул Старейшина.

Из-под его руки вылез чуть встрёпанный Трур. Воин поймал на себе внимательный взгляд Ферзя.

– Разберётесь без нас? – скорее попросил, чем спросил Тибр.

Грозно насупивший кустистые белые брови Арою нетерпеливо покивал.

Тибр взглядом указал Труру идти вперёд. Выпрямленный Ферзь с грустным грузом предсказуемо молча последовал. Трур несколько раз оглядывался, будто больше всех сомневался в реальности происходящего. Как говорил Илан – это было странно. Не дав ни одной женщине забеременеть от себя, получить готового воина, который, кажется, воспринимает тебя, как отца.

У Илана зоркое сердце. Трур высказал больше всех цинизма на их закрытых от людей собраниях, но на собственной шкуре испытал на себе то самое «странно» первым. Больше никому и не приведётся. Тибр мрачно подумал, что кому-то придётся забрать у Ферзя останки Стервы. Придётся часть времени посвятить не развлекательному ознакомлению с их благополучным миром, а похоронным хлопотам, и высчитать время на горевание, чтобы в последствии им и особенно Ферзю не докучали угрызения совести…

Ферзь не смотрел по сторонам. Только на спину Трура. Его не интересовали ни дома, ни машины, ни заинтригованные люди, которых отстраняли от него Тибр и Илан. Трур по договорённости вёл домой к Тибру, где они втроём устроили подобие жилья для детей, выросших без детства.

– Поговори с ним, – выдохнул Тибр едва различимо, когда их компания, имеющая сходство с похоронным кортежем, переступила порог. Достижение цели похода не заставило молчаливого Ферзя заинтересоваться обстановкой. Глаза держали в фокусе Трура.

Трур кивнул, хотя Тибр видел, что старый друг пребывает в полной растерянности. Тибр скрестил пальцы, чтобы Трур не начал разговор с «Как дела?»

– Ты… наверное, знаешь… – смущаясь, мягко и тихо заговорил Трур, – я почти твой отец, хотя до вчерашнего дня я и думать не мог, что ты есть…

Ферзь слушал с тем же выражением, что смотрел на корчащуюся Стерву.

– Я бы хотел попробовать сделать твою жизнь капельку лучше, – мучился с формулировкой Трур. Заготовок речи не было. Все они решили, что заранее составленной речи не достанет искренности. Но и каждый подумал, что говорить придётся Тибру. – Позволь мне…

У Трура пропали слова, когда он протянул руки под неподвижный куль ткани с телом Стервы.

Ферзь смотрел на его лицо. Его должно было устроить потерянное и жалкое выражение на нём.

Взрослый парень повёл носом и зашагал вглубь дома, оставив Трура с поднятыми руками. Воины с лёгким беспокойством последовали. Ферзь захлопнул дверь ванной комнаты у них перед носами.

– Что он там делает? – напрягся Трур, прислушиваясь.

В комнате бежала вода. В остальном сохранялась зловещая тишина.

Вошедший в роль обеспокоенного папаши Трур взялся руками за ручку, придавил под ней ногой и отжал дверь.

Зябко поджав к груди ноги, в чаше ванны подрагивала Стерва.

Абсолютный растворитель не задумывался как оружие, но оказался хорош в дурном деле. Сколько лет он использовался в производствах, на него по сей день не смогли настроить детекторы, и так диверсант и шпион Ангалина пронёс огромное количество этого жидкого вещества на Заседание. Для того, чтобы убить человека, достаточно было выплеснуть около десяти миллилитров в район туловища. Стерва собрала без малого литр пятьсот.

Ей было плохо, но как ни в чём не бывало подрагивать в чаше, наполняющейся тёплой водой для жертвы нападения с растворителем было даже слишком хорошо. Ферзь со сдержанным недовольством развернулся через правое плечо. Он стоял у чаши на коленях. Стерва была голая, но ловко заслонялась стройными ногами.

– Как ты? – не удержался от глупого вопроса Тибр. Пришёл его черёд чувствовать себя «странно». У него был не готовый взрослый воин, а взрослая девочка. И он в компании с двумя зрелыми мужчинами… хотя нет, с тремя зрелыми мужчинами пялился на неё голую в ванне.

Стерва особенно сильно вздрогнула, глянув на него, и простучала зубами:

– Зно-б-ит…

– Я принесу полотенце, – Тибр выдвинулся из проёма на ватных ногах.

– Одеж-ду, – простучала Стерва вдогонку.

Тибр мысленно поблагодарил Илана за то, что тот разложил заранее купленную одежду стопками. Подхватил, не глядя, две и пошёл, не соображая, в ванну. Его ждали в тех же позах и за теми же занятиями. Не переступая порог, Тибр положил вещи на полочку. Взгляд Стервы сфокусировался.

Ферзь плавно выпрямился и потеснил остальных мужчин наружу. Повернулся к ним лицом, закрывая дверь.

Тибр был рад, что он так поступил. Правильно сохранять дистанцию с женщинами, с которыми не спишь. Ферзь дал подруге не много времени. Через минуту развернулся и прошёл внутрь. Трур не удержался от того, чтобы сунуть следом любопытный нос.

Стерва сидела в той же позе, но теперь в чём-то похожем на раздельный чёрный купальник. Её можно было считать одетой.

Он смотрит на меня через гладкий жемчужный бортик. Вокруг так красиво, что не по себе. Ему, чурбану, по барабану. Он смотрит на меня, будто не видел. Имитирую трансовое успокаивающее действие под дрожь. Правда, знобит. Как бы не перегреться.

Кожу неприятно пощипывает, будто грызут крошечные ввинчивающиеся пасти. Что за пакость в меня плеснули?

– Почему он ни слова не говорит? – спрашивает один из чистых, его генетический донор.

– Его не учили говорить, – выровненным голосом сообщаю я, – для его задачи это было не нужно.

Как повытягивались их лица…

– Принеси молочка, – бросаю ему.

Он тут же поднимается, прочищает напором незамедляющегося шага дверной проём. Чистые тут же любопытно просовываются обратно, смотрят на меня блестящими выразительными глазами.

Когда рядом чужие, он не устраивает мне спектаклей. По обычной стратегии – играет в безропотную куклу. Я только ради этого удовольствия готова сидеть в гостях подольше, а тут ещё и чистые. И двое из них – мои. Сверхмужественный – мой мужской идеал, и другой, красивый, как девушка. Светлый и гибкий. Мою внешность частично построили по нему.

Он приносит мне пакет, лёгким движением пальцев отщипывает уголок. Жестом предлагает попоить. Я с охотой подставляю голову. Его движения отточены ударами по пальцам, он держит пакет так ровно, что не подавился бы младенец. Я глотаю холодное молоко. Щурусь от удовольствия.

Трое чистых смотрят, будто происходит что-то занимательное.

– Мы подготовили для вас комнаты… – медленно говорит сверхмужественный, когда я отнимаю губы от пакета.

– Потом, – коротко говорю я, будто подготовленные комнаты для персоны вроде меня нечто само собой разумеющееся.

Он, разведя значительные руки, выпроваживает чистых за порог, вручив своему ген-донору ополовиненный пакет. Я беззвучно захожусь смехом. Дверь закрыта, можно. Как же мне всё-таки плохо…

Под ногами в воде расходится зыбкое кровяное пятно. Чёртово нападение сбило цикл… Я стараюсь не показывать ему, что по-женски полноценна. Тут прятаться негде, из комнаты, где я, туда, где чужие, он не выйдет. В рамках распоряжений послушной куклой его можно выпроводить только на пару минут и недалеко. Сейчас посторонние не видят, значит он практически перестанет слушаться.

Вот он разулся и уже и забрался ко мне. А мне так здорово представлялось, как я нежусь в этой круглой жемчужной ёмкости с абсолютно гладкими стенками, в теплейшей воде, совсем без всего лишнего… Конечно, спасибо ему, что догадался принести сюда. Чистые бы, наверное, предпочли засунуть в постель и накрыть одеялом, как и он сам, впрочем. Его мышление очень похоже на мышление чистых, это я мутация на мутации. Мне, может, вообще напихали чего-то от рыбы, чтобы сляпать всё воедино…

Он пристально смотрит на растягивающееся от меня пятно, пока оно не растворяется в воде без остатка. Подпирает меня, выталкивает из воды.

– Не рассчитывай, – буркаю я, продолжая сотрясаться дрожью.

Он смотрит в глаза исподлобья. Очень долго. В его взгляде читается возвращённое «не рассчитывай». Укладывается спиной на бортик, выпрямляет длинные ноги, тащит меня на себя, так что моя спина и ниже в воде окажутся в последнюю очередь. Из меня течёт ему на штаны. Мерзость. А он очень «за» за гармоничную биологию. За по-мужски покушать, по-верблюдски попить, чистый воздух, физкультура, грудастые женщины и щекастые румяные младенцы. Что естественно, то не отвратительно.

Меня колотит так, что толком не шелохнуться, только дрожь по всему телу, неконтролируемая. Нет, ну что за гадость очередную изобрели уроды? Ни здрасьте, ни до свидания, плеснули в рожу и фамилии не спросили… И это ещё мне не достаёт образования! Продукты развитой цивилизации!

Хоть ему самодовольство отравить, а то вообще настроение ни к чёрту…

– Вот зачем ты изображаешь из себя воспитанного самца? – чувствую себя так, словно установила на старт пластинку. Монолог отрепетированный, но с вариативными развязками. С ним я не сдерживаюсь в словах, как не сдерживалась прежде в ударах. – Мы с тобой всё сто раз обсудили и обдумали. Из-за того, что нас генетически подогнали друг под друга, вовсе не следует, что мы должны осчастливить мир очередной банальностью… Думаешь, если будешь строить из себя кавалера всякий раз, когда мне своротят на сторону рыло, то я оттаю и увижу в тебе потаённые глубины и решу, что пора! Пора привести в мир живорождённый млекопитающий шестерной гибрид?! Честное слово, если отбросить генетический налёт, то останется одна невыносимая банальщина… Тебе не стыдно за мещанский образ мыслей? Тебе близко не давали мещанского образования… ты скорее что-то вроде ребёнка-дикаря, Маугли, если тебе это о чём-то говорит…

Он пожал плечами. Я уже не рассчитывала, что он следит за моей мыслью. Губы под ровными усами вдруг складываются в усмешку. Глаза не присоединяются. Его тяжёлая убойная рука лежит на моей ноющей от всех обстоятельств пояснице.

Я такая слабая, что тошно. Что мне с ним делать? Когда его самодовольство настолько отвратительно моему язвительному и саркастическому образу мыслей, я просто валю от него подальше. Без петлей и игр, далеко-далеко, со всех ног. Он бежит на износ, чтобы не потерять, за пределами своего потенциала, потому что меня строили под большую скорость. Но он всякий раз упёрто догоняет. Или у меня всегда меньше терпения. Хотя, в тот, в первый раз, разве не бежала я на пределе, уверенная, что он мог запечатлеть в своём уме одну лишь ненависть и жажду мщения? И с другой стороны – разве он продирал путь на свободу?

– Уплыву от тебя, – угрожаю я, пару раз вяло шлёпаю по низкой воде ладонью.

Последнее, на что я способна. Сознание отключается.

Просыпаюсь у него на груди, сложенная эмбрионом. От чистого сердца ненавижу всё, связанное с эмбрионами, инкубаторами и акушерами. Мои первые палачи.

Всю ночь просидели в ванной. Во мне заложена способность определять время суток. По остальным ощущениям – странно, что руки-ноги на положенных местах, а не наоборот. Всё тянет, везде ноет, но двигаться можно. Сбрыкиваю себя с него, преспокойно спящего, не пытаюсь быть деликатной. Включаю воду, подбираю идеальную температуру, подкручивая изогнутые сияющие тускло-жёлтого металла вентильки. Продолжаю с места, на котором меня прервали – мою голову, вычёсывая пальцами чужие пряди. Свою службу они сослужили, теперь на какое-то время от них не будет толку. Подставляю голову под струю, пропускаю через них, запрокидываю в глубоком поклоне, полощу – на расставленных пальцах остаются пугающие густотой клоки длинных женских волос. Даже вчерашняя бяка все не растворила. Некоторые покусала, некоторые действительно сожрала, но от наведения порядка на голове меня не избавила. Я не жалуюсь, но рассчитывала, что возведённый не так давно стог из чужих волос послужит мне долго. Я немало промаялась с его возведением. Он смотрел на меня немигающими глазами, терпел, не вмешивался. У меня даже неплохо получилось, в своём роде артистично. Огромный объём волос, у каждого мерзавца сразу рука тянется. Богатая текстура – так я оправдала тот факт, что не особо парилась с подбором подходящего цвета. Не надо считать меня зверем – все женщины отдали мне пряди своих волос добровольно, некоторые за плату, некоторые даром. Для одурачивания детекторов вполне годилось. Он, конечно, не позволил бы вешать себе на голову всякую дрянь, его я переводила за руку, на силе своего скачка. Хотелось бы ещё знать, как они нас нашли…

От чистых так сразу драпать нельзя, мы и не рассчитывали на встречу… Чистые – они ведь как боги, что-то возвышенное и недостижимое. Нам всегда преподносили, что мы слишком чумазые и дремучие, чтобы показываться им на глаза. Может, я поэтому так озабоченно отмываюсь после любой работы?

Обожаааю воду… Какая она здесь… идеальная. Тёплая, как не знаю что. Как сердце? Говорят «тёплая, как сердце»? Как сердечко? Не удивлюсь, если близко так не говорят.

Вздыхаю. В месте чистого не смею трогать флаконы с косметикой. Обойдусь. Лучше бы, конечно, отмылась в бассейне. И супер. Всю жизнь мечтала явиться на глаза чистым голой как курица.

Наверняка, никто не говорит «голая как курица», но я что-то ни одной одетой курицы не видела. А я была сразу как курица магазинная – синюшная и в пупырышек от озноба.

На гладкой, сияющей чистотой стене настоящее зеркало в рост. Внимательно разглядываю себя на предмет чумазости и дремучести. На отмытом теле две чёрные, изощрёно перекрученные полоски ткани. В жизни у меня таких красивых вещей не было…

Он тоже смотрит на моё отражение. Проснулся и умылся. Одно название. Дважды провёл ладонями по лицу, сфыркнув излишки влаги с кончиков усов. С меня на гладкий цельный камень набежала лужа. Он, поднимаясь из чаши, протягивает мне пухлый свёрток ворсистой белой ткани. Это то, что называется полотенцем? Специальное приспособление, чтобы вытирать голое тело после приёма ванны?

Чего удивляться? Конечно, мне такие вещи известны только понаслышке. Я ведь чаще всего моюсь в полной одежде в открытых диких водоёмах. Какой придурок станет вытирать такой ворсистой мягкой тканью мокрую одежду?

Вот и моя накидка. Я потянулась к ней, оценивая, что осталось. Ткань расползлась у меня в руках. Что ж. Ты честно сослужила мне службу, подруга…

– Кхм… вы проснулись? Как у вас дела? Мы приготовили завтрак, присоединяйтесь…

Я перевела взгляд на дверную щель, продолжая прижимать белое мягкое полотенце к груди. Мы действительно должны выйти. Чего хотят эти чистые?

Он не выпускает меня в купальнике. Какие манеры… святые угодники… Приходится надеть принесённое сверхмужественным. Одежда какая-то… непривычно забавная. Кофта с длинными рукавами и штанишки из одинаковой ткани сидят плотно по фигуре, но этот костюмчик, он жёлтый, и на нём изображены мелкие розовые звёздочки, голубые полумесяцы и красные ракеты в клубах белого дыма. Отродясь у меня такой забавной одежды не было. Я даже не предполагала, что имею право надеть что-то такое. Всё равно что ядовитая гюрза вырядится плюшевым зайкой.

Смотрю на него, пожимаю плечами. Он пожимает плечами в ответ, сам не чувствует нужды переодеваться… зараза, где-то майку умудрился посеять.

Я неуверенно выступаю из ванной комнаты первой. На нас смотрит его ген-донор. Конечно, они с нас глаз не спустят. Пахнет едой. Ориентируюсь на нюх. Ген-донор идёт сбоку, ровно между мной и им, который всегда идёт следом.

– Кхм, – снова прочистил горло ген-донор, бросив взгляд на мой костюмчик.

Что не так? Но не могла же я по дремучести перепутать верх с низом?

– С размером не угадали, к сожалению…

Невразумительно повожу плечами. Подумаешь. Влезла же.

Тут же исподтишка посещает коварная мысль. Не соответствую принятым женским параметрам. Выгоняю её из сознания. Мои параметры подобраны искусственно и отвечают запланированной функции. Вон он даже для приманки не годится и хоть бы гран переживал по этому поводу…

В большой просторной кухне со сверкающими машинками и хромовыми шкафчиками ждут мои ген-доноры. Сверхмужественный и красивый, как девушка. Все глаза на нас. Про костюмчик они слышали, сразу стали соотносить свои впечатления. Правда, ничего не сказали из воспитанности.

Мне совершенно некомфортно. Значит, я компенсирую свою неловкость язвительностью. Меня не учили вести себя в воспитанном обществе. Мне не требовалось уметь поддержать разговор и производить приятное впечатление. Максимум вербального общения на деле – выкрикнуть дразнилку, чтобы подстегнуть ярость противника. Это мне всегда удавалось. Говорили, я так высовываю язык, что меня любому придушить хочется, а язык вообще змеиный, только что яд не капает…

Прохожу за вытянутый каплей стол. Тут же с детской непосредственностью спрашиваю:

– Вы даже доверите нам приборы?

Вилки, ложечки и ножи, все сверкающие, как ювелирные изделия, лежат на белых тканевых салфетках с белой вышивкой.

– Разумеется, – подтверждает сверхмужественный, не поведя бровью. Матёрый. – Мы начали общаться, даже не выяснив, знакомы ли друг другу по именам. Нам, к сожалению, о вас известны только клички. Вы знаете, как нас зовут?

– Этого не требовалось для выполнения задачи, – звонко ответствовала я. Язвительность выпрашивала сожрать что-нибудь со стола для эффекта. Я не смела в месте чистого. Отчего-то вспоминались трескучие удары по пальцам.

– Я – Тибр, – низким голосом дохнул сверхмужественный.

– Трур, – поднял голову его ген-донор.

– Илан, – ласково мурлыкнул красивый, как девушка.

Я кивнула, сигнализируя, что оказалась способна запомнить сразу целых три слова.

– А как же вы нас узнаёте, если не знаете по именам? – удивился Трур.

– Чутьё, – буркнула я то самое, чем отделывались от меня долгие годы. Чутьё и всё. Больше тебе ничего знать не надо. Учись чутью. А как же ему учиться, если ничего непонятно? Ннуу, это только говорится – учись, на самом деле научиться нельзя. Оно просто есть. Или его нет.

Трур не казался удовлетворённым ответом.

– А как вас зовут? – спросил низким мужественным голосом Тибр.

– Вам же известны клички… – я сделала вид, что рассматриваю своё отражение в сверкающей ложке.

– Это несколько неудобно… – смешался Илан.

– Ну как они там нас обозвали? – заинтриговано засверкала глазами я. На голодный желудок и после ранения всегда очень натурально выходит.

Илан смешался ещё больше.

Стерва в модной пижамке была прелесть. Ничего общего с бледной куклой, прикованной к электрическому стулу. За время, проведённое на воле, она оправилась. Вчерашний инцидент с растворителем на ней не сказался, к завтраку она вышла самостоятельно, на лёгких ногах, вполне живо. Ферзь следовал за ней тенью. Тибр затруднялся определить, знал ли он, что так будет, когда стоял с каменным видом и медленно утихающим в зрачках адреналином над скомкавшейся от боли Стервой.

Кроме домашней одежды воины ничего не купили. Каждый имел близкий опыт общения с женщинами, и каждый знал, что подобная инициатива не будет поприветствована. Оказалось, что даже с пижамой для Стервы не угадали. Сидела она чрезмерно тесно. Стерва была как на ладошке, как обтянутая ярким фантиком статуэточка. Трур затруднялся оттянуть взгляд от груди девчонки, Илан пялился под стол на ножки. Манжетики брючин доходили до середин лодыжек. И опять-таки странно было осознавать, что девочку собрали из частей самих Тибра и Илана. И не только их. Девочка, в отличие от парня, была четверной, дополненной Кибрутом и Иладэном, ушедшими в странствия несколько веков назад. Какие у неё были волосы – просто сногсшибательная копна. И это они ещё не высохли…

Трур изнывал от вида. Илан стыдился своих эмоций. Тибр как обычно был самым хладнокровным.

– Ему дали кличку Ферзь, – начал с безобидного Илан.

Она повела головой к левому плечику, одновременно им дёрнув. Трур вперился взглядом в место, где от движения колыхнулась грудь.

– Банально, – оценила она. – Чёрный ферзь. Ферзь любит свой цвет. Ну а у меня какая кличка?

Как можно было не ответить ей? А врать Илан никогда не умел.

– Стерва…

Она замерла. Тибру показалось, что она оскорбилась. Через мгновение девушка ткнула сидящего справа от себя Ферзя локтем под дых, неожиданно сорвавшись на каменно невозмутимого парня:

– Чё ты ржёшь?! Неправда! – сообщила она Илану. – Моя кличка – Ехидна! Не знаю, кто вам ляпнул про стерву! Если брать, как меня надзиратели обзывали, то ещё удивительно, что стервой обошлось!

Илан страшно смутился. Тибр не приходил на помощь, Трур уже сдерживал улыбку.

– Ты знала ваши клички, – заметил Тибр. – Зачем спросила?

– Мало ли чего я знала! – она подняла подбородок, дальнейшее прозвучало несколько высокомерно. – Почему бы не узнать, как вы зовёте нас между собой?

Пришло время смутиться Тибру. Он называл её про себя Стервой совершенно беззлобно, но всё же… как-то некрасиво вышло.

Ферзь вытер пальцем под глазом, будто действительно отсмеялся до слёз.

– Мы же вам почти отцы, – повторился Трур. – Мы можем дать вам настоящие имена…

– Ничего подобного, – обломила его Сте… девчонка. – Право давать имя ему – за мной.

– А тебе – за ним? – предположил Трур.

– Вот ещё, – фыркнула она непоследовательно. – Где бы он был без меня?

– Какие имена ты выбрала? – мягко спросил Тибр.

– Он сегодня будет Санча, – не задумавшись, выдала она.

– Мне не нравится, – быстро влез Трур.

– А ты? – мягко спросил Тибр, не обращая на старого друга внимания.

Она замолкла, погрузившись в мысли.

– Какое тебе нравится? – спросила она у Илана.

Доверие с её стороны взбодрило истинного воина.

– Истиэль, – Илан тепло улыбнулся.

– Тебе?

Тибр почувствовал требовательный взгляд на себе.

– Истиэль – красиво, – прежде всего отметил он, – но моё любимое женское имя – Беллис.

Девочка опустила глаза в стол и даже приложила тонкий аккуратный пальчик к щеке, обдумывая оба варианта.

– Тогда сегодня зовите меня Стерва.

– Логично, – оценил Трур, будто ко всеобщему удовольствию был достигнут нужный результат, направился к столу, встряхнул салфеткой, прежде чем постелить себе на колени.

На правах хозяина Тибр положил ему на тарелку основное блюдо. Расстроенный Илан расправлял салфетку на коленях, но в итоге устроил на тарелке нож, отказываясь от существенной пищи, вообще-то по правилам положенной воину. Тибр не стал читать нотаций перед Стервой.

– Вы не голодны? – искоса глянув на грустного Илана, спросил Трур. В его руках умело посверкивали вилка и нож.

– Голодны, – тоненьким эхо откликнулась Стерва. В некоторые моменты ей можно было дать кличку Ангел. Ровно до тех пор, пока она не превращалась в ядовитую Мегеру. – Но до сигнала нельзя трогать еду. Будут током бить.

Воины растерянно переглянулись. По обоим, как бы их не звали, вдруг стало понятно, что они находятся на грани момента, когда голод начинает доставлять мучения. Воинам требовалось плотное насыщенное питание, что говорить о них, с удвоенным и учетверённым потенциалом и наверняка форсированным метаболизмом?

– Какой сигнал нужен? – сориентировался Тибр.

– Услышишь – сразу узнаешь, – сообщила Стерва.

Илан в расстройстве комкал салфетку.

Тибр начал понимать. На лице Стервы неторопливо проступила улыбка. Как бы говорящая: я знаю, что довожу вас до белого каления, и мне это чертовски нравится. Просто-таки никогда не надоест. Блестящие глаза встретили взгляд Тибра.

– Остаётся только позавидовать терпению парня, – заметил истинный воин. У него самого с его невозмутимостью едва ли хватило бы хладнокровия на сопровождение столь своенравной попутчицы.

– Не спеши хвалить, – отмахнулась Стерва, – возможно дело просто в отсутствии воображения.

– Чего ты добиваешься?

– Сути, – Стерва стала совсем холодной, даже смешная тесная одежда не разбавляла.

– Какой сути?

– Зачем нас притащили сюда.

– Ешьте. Пойдём на Заседание, вас посвятят в дело.

Стерва зачем-то разглядывала потолок.

– Неразумно, – неожиданно заключила она. – Вдруг от услышанного еда назад попросится?

Абсолютный растворитель растворяет всё, только ядовитой Стервой подавился. По дороге девчонка вспоминала свои канувшие в Лету сапоги, не забывая крутить головой по сторонам. От дома Тибра до Совета можно было легко добраться пешком. Воины подумали, что так оно и будет лучше на первое время. Стерва бодро шагала босыми ножками, каждая в полтора раза меньше обутой в сапог ступни Ферзя, неотрывно следующего за спиной в трёх шагах. Он смотрел в одну точку перед собой, чуть повыше головы Стервы с распущенными влажными волосами. Она была пшенично русая, как Илан. Только воин никогда не носил длинных волос. Он, конечно, постоянно смотрел на неё, обращая внимание на идущего слева от него Ферзя поскольку-постольку, сваливая его попечение на Трура. Ферзь был величествен со своим ростом и статью, чёрные волосы, лежащие покровом на голой загорелой спине едва уступали в длине Стервиным. Привыкший требовать от воинов определённого вида, Тибр всякий раз наткнувшись взглядом на Ферзя представлял отточенные парикмахерские ножницы. Трур, должный следить за Ферзём, то и дело соскальзывал глазами на пружинистую спину девчонки, уверенно шагающей к Совету во главе группы. Хотя вчера ей определённо должно было быть не до маршрута.

– Ты знаешь дорогу? – не выдержал Трур.

– Чутьё, – буркнула она.

Не в настрое Стервы было откладывать дело, Тибр не в большей мере чувствовал себя должным оказать ей деликатное внимание и отвести хотя бы в ателье прет-а-порте. Перед старейшинами Совета Стерва предстала в жёлтенькой пижамке и босая.

Арою, Арисима и Ирманьо ждали на месте с самого утра. Тибр понял это по выражению лица эмоционального Старейшины. Сегодня однако старейшины вели себя по регламенту, как если бы Совет был представлен полностью, а Заседание было очередным и плановым. Тибр также догадался, что старшая тройка присутствовала в одиночестве из-за вчерашнего вопиющего прорыва Ангалинского диверсанта. Старейшины больше не хотели рисковать, тем более что по их данным на балансе плана оставался один лишь Ферзь.

Ирманьо вытянулся в струну, увидев предводительствующую Стерву. Безукоризненно одетая и причёсанная Арисима окинула благодушным взглядом её обтягивающую, модную, но совершенно неуместную в стенах Совета пижаму.

– Абсолютный растворитель… – выдохнул Ирманьо поражённо.

Старейшины сидели за отрезанным чрезвычайными службами сегментом большого кругового каменного стола. Остальное пожрал растворитель. Всё, на что он попал, кроме Стервы, было из Совета изгнано.

Девчонка бегло оценила взглядом троих старейшин и заозиралась в Зале. Видимо, ничего интересного не обнаружив, уселась перед ними на пол, не без изящества сложив обтянутые пижамой ноги. Ферзь наравне с воинами остался стоять.

– Старейшине Ирманьо будет небезынтересно… – заговорил Трур, пользуясь маленьким кворумом Совета, дозволяющим усечённый же регламент, – что кличка нашей гостьи – Ехидна. Однако с подачи уважаемого старейшины сегодня она отзывается на Стерву…

Ирманьо покраснел. Арою глядел на него глазами, просто вопиющими, что так он и знал. Арисима оставалась благодушно сдержанной.

– Доброго вам дня, – Арисима повела руками в гостеприимном жесте.

Стерва смотрела на неё.

– Мы рады, что вы откликнулись на наше приглашение. Ваше существование держалось в секрете, в обратном случае думаю, мы пригласили бы вас насладиться благополучием нашего цивилизованного Мира раньше, чем у нас возникла необходимость в ваших услугах. Не считаю уместным скрывать, что мы пригласили вас для дела. Это в своём роде подвиг, но этот подвиг бесславный, поэтому мы не можем благословить на него истинных воинов.

Дальше слово взял Арою, только тяжело вздохнул сначала.

– Ангалин. Ближайший к нам мир Содружества мыслящей Вселенной. Через сорок семь дней его опалит Блуждающий Карлик… – Арою почувствовал необходимость пояснить: – Блуждающий Карлик – наказание нашей системы. Он ходит по долгой эллипсоиде, раскалённый в пять раз сильнее нашего Солнца. Одиннадцать тысяч лет он был далеко, совершал петлю и в этот раз выбрал маршрут куда ближе к Ангалину, чем обычно. Сгорит по меньшей мере сорок восемь процентов поверхности Ангалина, почти целое полушарие. Такое поражение с вероятностью в восемьдесят процентов приведёт к смерти мира… мы отказались принять беженцев. По этическим соображениям. Мы не можем выбирать из девяти миллиардов населения самых-самых, хотя и заманчиво получить учёных, художников, актёров, певцов… Когда Ангалин потихоньку покинули все, способные совершать скачок… он словно сошёл с ума… Они строят корабль. Очень большой, медленный толкач. Его задача сверзить Блуждающего с траектории, пусть даже на его инерционном пути через несколько дней окажемся мы, с десятью миллиардами населения.

Стерва свистнула.

– Взялись бы вы за демографическую политику, пока не поздно…

– Вы понимаете суть задачи? – грустно посмотрела на неё Арисима.

– Чего же не понимать? – пожала плечами Стерва. – Перебить всех на корабле, чтобы он не спас девять миллиардов человек от мучительной агонии. Они не правы, а вы – правы, потому что вас на миллиард больше. Демократия.

В устах Стервы прозвучал цинизм, которого избегали с тех пор, как стало известно о неминуемом бедствии. Арою всего скривило.

– Воинов отправлять нельзя, – продолжала размышлять Стерва, – выполнение такого задания с их моральными установками приведёт к невосполнимым повреждениям психики и разрушению личности, а значит будет повреждена наследственная матрица, и династия прервётся. Психически сокрушённый воин не годится не только для обычных акций, но и бесполезен с точки зрения самовоспроизводства. Да и в принципе, согласившийся на такое воин как-то подозрителен… Итак, вы вспомнили о нас. Что ж, одобряю ваш выбор, в конце концов именно для этого мы и были созданы.

Первой, как обычно, оправилась Арисима.

– То есть, вы согласны?

– Задача принята, как соответствующая профилю, – кивнула Стерва.

– Мы благодарны, – сердечно сказала Арисима.

– Чем?

– Что? – переспросила старейшина.

– Как? – подумав, переформулировала Стерва.

– О чём ты? – пришёл на помощь Арисиме Трур.

– О плате, разумеется, – Стерва честно хлопала унаследованными от Иладена глазами. – Чем или как вы благодарны? Что мы получим за работу?

– И что же тебе не совестно просить от Совета Мира? – хмуро осведомился Тибр.

Стерва охотно подняла руку, чтобы загибать пальцы. Тибр ни на йоту не сомневался – она не не заметила подтекста, а сделала вид, что не замечает, и старательно поддерживала образ дурновоспитанной девицы.

– Прекращение преследования меня и, так и быть, его шпионами Содружества.

Загнула мизинец.

– Отмена материальной награды за поимку меня и, так и быть, его.

Загнула безымянный.

– Полный архив по эксперименту, в результате которого мы появились.

Средний палец.

– Зачем архив? – вытянулся на своём месте Ирманьо.

– Сначала я с ним ознакомлюсь, – улыбчиво пояснила Стерва. – А потом уничтожу.

Ирманьо скис, будто Арою уже согласился отдать архив.

Оставалось два пальца и Стерва вроде как не хотела, чтобы они остались торчать, как две ёлки на космодроме.

– Послушание чистых, – она дёрнула затылком в сторону воинов, – на заявленные сорок семь дней.

– Переведи, – растерянно попросил Арою, у которого после четвёртого требования предыдущие три вылетели из головы.

– Ну генетически чистые, – Стерва ещё раз мотнула головой в сторону трёх воинов с вытянувшимися лицами.

– Это я как раз понял, – сказал Арою. – Что значит «послушание»?

Стерва вздохнула.

– Ну… это значит, что они не будут беспардонно врываться ко мне в ванную комнату, например…

Илан прерывисто вдохнул.

– Они нам есть не давали, – доверительно подавшись вперёд наябедничала Арою Стерва. – А сами ели… А у нас ведь форсированный метаболизм, голод может обратиться в страдание…

Тибр прошёл несколько шагов вперёд, чтобы посмотреть Стерве в глаза.

Стерва в глаза исправно посмотрела, честнейшими морозными васильками Иладена, и тут же зашептала старейшинам театральным шёпотом:

– По-моему, он мне угрожает… смотрит как-то нехорошо… А посмотрите какую они дали мне одежду… Вы же не подумали, что мы сами догадались явиться перед Советом в таком нелепом виде? Нас вырастили под жестокую работу, у нас у обоих трудное детство… – голос Стервы стал сдавленным и слёзным, – мы уже несколько лет не снимали траура…

Бессовестная девчонка накрыла мягкие губы тонкими, не по ремеслу, пальцами. Старейшины были бледными. Тибр переглянулся с Труром, убеждаясь, что хотя бы старый друг распознал игру. Илан потерялся в словах и актёрских интонациях, смотрел с бессильным сочувствием, как будто не присутствовал при завтраке.

– И… – превозмогшая траур Стерва с улыбочкой накрыла кулак большим пальцем, – финансовая независимость. Неловко висеть на предках. Мы ведь не безработные.

Просить плату за выполнение долга, с Совета Мира… тем не менее, выслушав требования Стервы Тибр уже не находил их неуместными. И чрезмерными они не были. Просто Тибру в жизни не приходилось сидеть на электрическом стуле и смотреть на зависший у глаза кружок, узнавая в нём шприц.

Арою растеряно пожевал губами.

– Нам потребуется время, чтобы это обдумать…

– Можно мне с вами переговорить… – Стерва сосредоточилась на Арисиме, как-то бочком странно поднялась и также боком пошла к столу, прямой наводкой на старейшин.

Тибр бдительно двинулся к ней. Верил ли он всерьёз, что Стерва обманным путём может подобраться к Арисиме и что-то ей сделать, хоть захватить в заложники? Да! Он вообще не знал, чего ожидать от Стервы!

Стерва, подтверждая опасения, сторонилась. Вот она наклонилась к уху безупречно причёсанной Арисимы. Её собственные распущенные и ещё влажные волосы задержались на спине и не завесили старейшину экраном, в обратном случае Тибр вынужден был бы отстранить её. Стерва отвернулась и неразличимо зашептала. Арисима осознала сообщение неведомым способом, ибо сам Тибр с острым слухом воина не разобрал ни слова.

Арисима решительно выпрямилась.