Читать книгу Записки остраннённого - Я. Нелитов - Страница 1

Принимаясь в 1823 году за «Евгения Онегина», Пушкин в письме Дельвигу назвал свое произведение поэмой. Позже он решил, что это все же роман. Сути дела это, однако, не изменило: главное в «Онегине» вовсе не сюжет. Главное – то, что сам Пушкин называет «забалтыванием», а мы – лирическими отступлениями. Именно в них ярче всего проявились и личность поэта, и его дар. Поэтому для нас, читателей, «Онегин» – именно поэма. Про Пушкина.

И не только для нас. Для большинства критиков – тоже. При всем разнообразии статей, посвященных «Евгению Онегину», нет среди них такой, в которой было бы внимательно рассмотрено становление характеров героев – без лирики, сугубо психологически. Исключениями, на первый взгляд, могут показаться работы Белинского и Писарева. Но… Давайте поступим так: притворимся пока, что их статей не было. Хотя бы ради экономии времени читателя. Вернемся к Белинскому и Писареву в конце наших заметок – в приложении. Для желающих. Как говорится, «см.» А здесь заметим одно: Виссарион Григорьевич в своих статьях постоянно сбивается, именуя «Евгения Онегина» то поэмой, то романом.

***

Итак, наша цель – прочитать «Онегина» именно и только как роман. По возможности не замечая ни отступлений, ни поэтической составляющей. То есть, стать на время холодными занудами-рационалистами. А в помощь нам – остраннение.

Начнем. Детство героя. Сказано о нем мало, но эпоха известная. Разберемся. Ребенок из весьма состоятельной столичной семьи. Сирота с ранних лет: о матери в романе ни слова. Воспитание – домашнее, никаких новшеств, вроде лицея. При этом, как ни странно, в юности – добрый приятель, а позже – даже друг самого Пушкина. И член его круга. Вплоть до попыток этого круга привить юному Евгению высокую страсть не щадить для звуков жизни.

Сколько-нибудь осмысленного систематического образования Евгений не получил. Ни поэзия, ни история, ни, тем более, точные и естественные науки его не интересовали. Читать пробовал – без толку. А уж писать – и подавно. Ибо занятие сие требует упорного труда… Да и о чем он мог бы написать? Ведь и умственные способности Евгения автор оценивает не слишком высоко. В самом деле, представьте себе человека, который, как бы вы ни бились, не может отличить ямб от хорея!

С такими-то, не слишком лестными, «вводными» данными получает читатель главного героя объемного романа. Поневоле вспомнишь язвительные замечания Писарева о, так сказать, историческо-философских диспутах Онегина с Ленским – человеком всё же с европейским образованием.

Ну ладно, а чисто психологически – что Онегин за человек? В самом начале своей мятежной юности герой неожиданно оказывается истинным гением в науке нежной страсти. Не имея к тому решительно никаких оснований. Не убогий же француз преподал подростку сию науку! А книг Евгений, как мы знаем, не читал. Сия необъяснимая метаморфоза – лишь первая в цепи психологических странностей в романе. К ним мы вернемся еще не раз – и попытаемся понять, как подобные «ляпы» мог допустить такой автор. Не просто безоговорочно умнейший русский писатель ХIХ века, но и один из самых точных и тонких психологов всей мировой литературы.

Может быть, секрет внезапного превращения не слишком умного малообразованного домашнего подростка в профессионального ловеласа, талантливого имперсонатора и психолога – в том, что автор, увлекшись, наделил героя своими качествами? (Примерно так, как сделал это в V строфе первой главы: «…И возбуждать улыбку дам // Огнем нежданных эпиграмм».) Нет, в данном случае такое объяснение не подходит. Ибо сам юный Пушкин – при всей его влюбчивости – ни ловеласом, ни, тем более, красавцем-франтом, подобным ветреной Венере, не мог считаться никак.

Где же искать объяснение такому скачку в характере будущего бездельника и повесы – и существует ли оно вообще? Оставим вопрос пока открытым. Таких вопросов «Евгений Онегин» перед занудами-рационалистами (каковыми, напоминаю, временно являемся мы с вами) поставит еще немало.

Следуя за Пушкиным и его героем, направимся в деревню, на почтовых…

Большой дом в Санкт-Петербурге ушел за долги. Как и состояние. Евгений – богатый помещик: «Заводов, вод, лесов, земель // Хозяин полный». Перемена образа жизни – радикальнейшая. Ни Talon, ни балета, ни карт, ни стихов, ни балов, ни тайных свиданий с уроками в тишине, ни образованных друзей из высшего света… Ничего! А ведь наш герой, пережив к тому времени уже вторую (и также необъяснимую) метаморфозу, не просто резко поумнел, но стал мечтателем и интересным собеседником для самого Пушкина: «Мне нравились его черты, // Мечтам невольная преданность, // Неподражательная странность // И резкий, охлажденный ум». Это – про человека, который так и не научился ни всерьез читать, ни упорно трудиться вообще над чем бы то ни было? В данном случае, похоже, Александр Сергеевич описывает все же именно себя. А точнее то, что видел бы в зеркале, если бы оно еще и льстило ему чисто внешне. Каково этому, новому Онегину одному в деревне?..

Так или иначе, но факт остается фактом: главный герой уже в первой главе романа претерпевает два кардинальных превращения, объяснения которым автор дать даже не пытается. Повторюсь – не скользящий по верхам беллетрист, а великий Пушкин, создатель таких психологически выверенных героев, как Герман, как Борис Годунов, как… да что там – даже злая мачеха его «Белоснежки», как и его старик-со-старухой психологически вполне убедительны. Нигде и никогда ни одного прокола – и вдруг такие очевидные “ляпы» в романе, на который ушло семь лет жизни! Даже время в нем расчислено по календарю. А в психологии героя – пробелы.

Ладно, пора, и правда, в деревню. Что Евгений нам продемонстрирует, став помещиком? А вот что. Не любя Гомера и Феокрита, он кое-что все же прочитал – и стал «экономом». А по ходу дела, похоже, еще и на редкость порядочным человеком. Что бы он там ни думал про болеющего дядюшку, однако, если судить по делам его («…слишком часто разговоры // Принять мы рады за дела»), то и здесь метаморфоза налицо: безоговорочно в ущерб себе пустынный мудрец заменяет барщину на легкий оброк! С чего вдруг в легкомысленном эгоцентрике сочувствие к страданиям каких-то незнакомых крепостных? Если бы нечто подобное проделали Ларины или Ленский, автор не преминул бы об этом сказать. Но – нет: опаснейшим чудаком все объявили именно Онегина! Никак в героя снова на минуту вселился другой чудак – сам Пушкин? Кто знает, кто знает…

Как бы то ни было, а в нашем счете у Онегина уже третье «штрафное очко». (Или всё же у Пушкина?..)

Однако – явление второе. Входит Ленский. Семнадцать лет. Тоже богат. Тоже красив. Тоже круглый сирота. Во всем же остальном – полная противоположность Онегину: образован, знает и любит немецкую классическую философию, поэзию Шиллера и Гёте, сам пишет стихи. В чем истоки таких сильных различий? Так ли радикально отличались детство и отрочество Ленского от детства и отрочества его будущего друга – или дело во врожденных качествах? Похоже, ни то, ни другое. Главная причина – во влиянии самого Пушкина. Никуда нам от этого клише не уйти: Александр Сергеевич и правда раздарил частицы своей неисчерпаемо разнообразной личности трем героям романа. И подростковая романтика его целиком досталась Ленскому вместе с образованностью. Ладно, пусть так. Но откуда взялся Ленский – однолюб?! Хотя… Давайте будем читать внимательнее: у Пушкина мелочей не бывает. «Его душа была согрета // Приветом друга, лаской дев…» Гм! Гм! Читатель благородный, как это: душа согрета лаской дев? Ай да Пушкин… Но – мы ведь в роли зануд. Так что Ленскому – первое «штрафное очко». И сразу же, чтобы два раза не вставать: «Но Ленский, не имев, конечно, // Охоты узы брака несть…» И снова – гм, гм. Ибо: «Он весел был. Чрез две недели // Назначен был счастливый срок // И тайна брачныя постели…» Этот самый срок – через несколько дней после именин Татьяны, то есть зимой, примерно через полгода после приезда Владимира в свое имение. Ничего не поделаешь – календарь есть календарь. Так что, «Ленский – два».

Идем дальше. Владимир Ленский, говоря суконным школьным языком, – герой скорее положительный. Особенно – на фоне Онегина. Однако отношение автора к этим «от делать нечего друзьям» может натолкнуть на совсем иные мысли. Судите сами. Стали бы в пушкинском – лицейском! – кругу уважать человека, в описании которого значатся: нелюбовь к поэзии и к литературе вообще, неумение и нежелание делать что-либо полезное, «гениальные» способности к холодному разврату и постоянное применение этих способностей на практике. Ох, вряд ли. Куда охотнее в тот круг был бы принят Ленский. Однако ни в одной строке романа Пушкин не позволяет себе иронии по отношению к Онегину – даже после крайне неприглядной истории с дуэлью. Осуждение – да. Но не сарказм. Чего никак не скажешь об отношении автора к Ленскому. Ирония по его поводу слышна в интонациях автора регулярно. А уж по поводу его стихов… Впрочем, разберем и это.

«Всегда восторженная речь». Что же, буквально? Именно так – всегда? Тогда снова – гм! Дальше – больше: «Он сердцем милый был невежда». Да, да – милый. Но все-таки невежда! Что ж так-то? После Канта, Шиллера и – стократ – после Гёте! Да прочитал ли он их хоть немного всерьез? И – что? Продолжал «подозревать чудеса»?..

Неужели Ленский – это и правда упрощенный до полупрозрачности сам Александр Сергеевич – только не в семнадцать лет, а в двенадцать – тринадцать? Глядя на поведение и образ мышления Владимира, а позже – читая его стопроцентно пародийные вирши, поверить в такое объяснение легче легкого. «Куда вы удалились?» Воистину – куда? Что ж, «Ленский – три».

Приносим извинения за извилистость пушкинского сюжета, но шаг в сторону: вновь к образу Онегина. На сей раз речь – о его деликатности в обращении с людьми. Судя по тому, что мы знаем об этом человеке, сие свойство ему, мягко говоря, не слишком присуще. Лучшая тому иллюстрация – демонстративное поведение по отношению к соседям. Однако же: «Сноснее многих [Да ладно! Я.Н.] был Евгений // Хоть он людей, конечно, знал // И вообще их презирал, – // Но (правил нет без исключений) // Иных он очень отличал // И вчуже чувство уважал». А как же! Иных – очень. Вот, например: «В чертах у Ольги жизни нет… // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // на этом глупом небосклоне». «Онегин – четыре». (Или всё же Пушкин – семь?..»)

Наши волна и камень сходятся. Спорят. Обо всем. А чаще всего их тема – страсти. Те самые, от которых Евгений, пресытившись, давно отстал. Ну ладно, это – Онегин. А Ленский-то! Что путного мог сказать о страстях он?! Впрочем, на этом поле так отплясался непримиримый Писарев, что нам решительно ничего не осталось, кроме как молча зачислить Владимиру четвертое «штрафное очко» и пойти дальше – к теме чистой юной его любви.

«…как одна // Безумная душа поэта // Еще любить осуждена». Полноте, Александр Сергеевич, Вы ли это?! О каком таком поэте Вы тут изволите говорить? Конкретно – назовите хоть одного из своих собратьев по задорному цеху – такого, который чуть отрок, плененный своей избранницей, сохранил эту любовь до восемнадцати лет – включая венчание! «Ни охлаждающая даль, // Ни долгие лета́ разлуки…»Уж не ирония ли очередная эти Ваши слова о поэтах-однолюбах? Не самоирония ли?.. Очень, очень похоже.

В этих своих проявлениях Ленский настолько пародиен, что, в отличие от деликатного (гм!..) Онегина, сам автор не удерживается от прямой издевки: «Ах, милый, как похорошели // У Ольги плечи, что за грудь! // Что за душа!..» Ну Алекса-а-андр Сергеич!..

***

А нас – на контрасте с надоевшим автору милым портретом Оленьки – ждет встреча с музой Александра Сергеевича Пушкина, воплотившейся на сей раз в образ «барышни уездной // С печальной думою в очах, // С французской книжкою в руках».

В этом случае наш счет «штрафных очков» останется нулевым до конца. Почему это именно так, мы уже догадываемся.

***

Итак, она звалась Татьяной… Всё, теперь – серьезно! Никаких шуточек, никакого сарказма, никаких забалтываний. Начиная с ХХV строфы второй главы романа – и еще очень долго – мы слышим лишь голос Поэта, давным-давно переросшего восторженного юношу Ленского, Поэта с резким охлажденным умом – и потому честного и с собой, и с нами. Слушающего голос разума, но и не утратившего способность слышать глас души.

Так… Похоже, мы слегка отвлеклись от роли сухих зануд. Это всё Пушкин! Он слишком силен, когда «включается» в полную силу, лирику его так запросто в штыки не атакуешь.

Но – к разуму. Охлажденному и честному.

Таня. Ни красоты, видимой кому-либо кроме Поэта. Ни румяной свежести. Ни легкого характера. Свои ее не приняли. Она ведь не умела ласкаться даже к матери. Как и играть с подругами. Осталось доверить ей еще и поэтический дар – и… Но это уж было бы слишком – Пушкин создавал все же идеал женский (а до Марины, Анны и красавицы Белы было еще ох как далеко…) Да и на что Пушкину девушка-поэт? А ей – Онегин…

Нет, автор искал совсем иной образ. (Да, его тоже он искал «в зеркале» – и с этим клише не поспоришь.) А стихи… А стихи Александр Сергеевич не доверил ни одному из героев. (Надеюсь, никто не думает, будто то, что сочиняет Ленский, это стихи?)

***

Перед нами – три детства. Детство Евгения – никаким образом не способное породить упомянутые метаморфозы ума и души. Детство и юность Владимира – тоже не объясняющие его замерзание на стадии восторженного подростка. И, наконец, детство Татьяны. Каковая с самого начала была не от мира сего. Такой мы и увидели ее при первом появлении на сцене. Работая над этим психологическим портретом, Пушкин берется за кисть всерьез – и пишет его на высшем уровне своего мастерства. Не только поэтического, но и человековедческого.

Именно с появлением Татьяны поэма «Евгений Онегин» (каковую смело можно переименовать в «Ай да Пушкин!») быть таковой перестает – и становится в самом деле романом. Романом «Татьяна Ларина». Автор его – тонкий психолог, а порой и грамотный психоаналитик. (Да, за век до появления самого понятия. Это вам не какой-нибудь шарлатан «Мартын Задека».) Этот автор не позволит себе ни единого «ляпа» в характере героини.

Сравнивая подробное (можно сказать, тщательное) отслеживание Пушкиным становления души Татьяны Лариной с легкомысленным проскальзыванием по поверхности двух мужских образов, мы видим… Да ни черта мы не видим! Сравнивать тут попросту нечего. Но – не переписывать же первые полторы главы наново. В конце концов, в этих полутора главах о ведущем герое их говорится честно, подробно и чаще всего на высоком литературном уровне – в первом лице. А двое других… Что ж, видно, не зря одного из них потомки обозвали «первым лишним человеком русской литературы», а другой только и нужен был автору в качестве жертвенного… гм… козленка. А заодно, раз уж подвернулся, как повод для окончательного расчета с поэтическим детством ХVIII века. Включая и детство самого Пушкина.

***

Татьяна. Чужая. Одинокая. Ни игр, ни кукол. Зато – страшилки в детстве и романы в отрочестве. Все это – вовсе не «откуда ни возьмись». От матери. Как рыцарь-романтик Том Сойер сформировался не сам собою, но стараниями книжной полки своей тетушки, так и трижды романтическая Татьяна Ларина приняла на себя нереализованные мечты своей матери. В отличие от которой не попала в поле действия максимы о привычке, заменяющей счастье. Как, впрочем, и истинный отецгероини – Пушкин – что бы он про эту «замену» ни писал в первом лице.

Но детство кончилось, и Татьяна вполне готова – можно ее влюблять. В кого? А кого ждала ее душа? Вот в «кого-нибудь» и влюбим. Ибо интересна нам сейчас любовь как таковая, а не ее предмет. Ведь истинная любовь подобна пресловутому буддийскому хлопку одной ладонью – и потому возникает в одиночестве. А значит, и способны на нее лишь очень немногие. Чужие. Вот почему, как бы это ни казалось странным, вовсе не шумный «романтик» Ленский почуял в Татьяне истинную жизнь, а начисто лишенный этой самой романтики Онегин – охлажденным умом своего создателя. Потрясающая фраза: «Когда б я был, как ты, поэт» – даже несмотря на предшествующее ей циничное «выбрал бы» – одна из лучших жемчужин романа. Конечно, это не слова самого Онегина. Куда ему – после брусничной-то воды. В этот момент сам Александр Сергеевич (забыв про свое правило не вмешиваться в жизнь героев, а позволять имсебя вести, лишь записывая за ними то, что увидит сквозь магический кристалл) попросту воплощается в Онегина и произносит эти слова его устами. Очень уж красиво вышло – вот и не удержался. Ладно, он Пушкин, ему можно всё. Он еще и Ленского на дуэли убьет… Впрочем, то – не в порыве увлеченности, но лишь потому, что так было надо.

В остальном же Пушкин продолжает быть честным зрителем, не зная наперед, «чем все это кончится». Смотрите: «Ты в руки модного тирана // Уж отдала судьбу свою. // Погибнешь, милая, но прежде…» Как мы знаем, кристалл выбрал иной путь: если кто тут и погибнет, то скорее модный тиран. Но – не будем забегать…

***

Очень, очень хочется поговорить об уникальном пушкинском юморе. Именно здесь, в строфах, посвященных развитию влюбленности Татьяны, он особенно тонок и блестящ. Однако у нас сейчас не то в предмете. Юмор – отложим.

***

Мы добрались до хрестоматийного апофеоза романа – переведенного Пушкиным с несуществующего французского оригинала письма Татьяны к… К кому-нибудь. Ибо видела она предмет своей любви от силы час. Не сказав с ним двух слов, посидела в сторонке у окна – пока гости пили свой морс за вощаным столиком. И бог бы с ним, с предметом – даже самого письма героини – нет.

Не мог Александр Сергеевич тут соврать – честно сознался в своем авторстве. (Все мы знаем цену адекватности поэтических переводов. Что же говорить о стихотворном переводе прозаического текста…)

Наш «переводчик» так высоко оценивает оригинал, что называет свой перевод бледным списком с живой картины. Вольно ему кокетничать: кто оспорит эту оценку, не видя оригинала? Ведь тот записан не на бумаге, но в самой душе Татьяны. То есть в душе Пушкина.

Однако наша цель – оценка не поэтического творчества, а цельности характеров героев романа. Могла ли деревенская барышня, выросшая на французских романах своего времени (то есть на творениях отнюдь не пушкинского уровня) писать подобным образом? Пушкин подстраховался в объемном предисловии к своему «переводу»: дескать, романы – романами, но и сама героиня – личность. И потому ее письмо – не клише с готовых образцов, а собственный умильный вздор. Происхождение которого и сам поэт, по его признанию, понять не может. (Ну еще бы, куда уж ему…)

Итак. «Нет, ни за что на свете… Я – твоя!» Время покажет, кто тут чей. А все же ключевое место – именно здесь: не просто признание в любви, но и клятва верности. «То воля неба».

И что же? Исполнит героиня эту клятву? – вот вопрос, который единственно относится к цельности ее личности. Все прочее в письме – действительно увлекательный и вредный умильный вздор. Ответ: да. Татьяна – исполнит. Никому на свете не отдаст она сердца. Несмотря на сильнейшее разочарование в своем герое («уж не пародия ли он…»), на долгую разлуку, на счастливое и очень небедное замужество. Она прошла испытание – и вышла как золото.

Татьяна – и это покажет время – не влюбилась «в кого-нибудь». Она именно полюбила. Не шутя.

А что, так вообще бывает? Она же ничего про него не знала, ну вот совсем ничего! А мы, читатели, почему-то в такую любовь верим. Пушкин нас к этой вере готовил долго, тщательно и с максимальным вложением своего таланта. Ведь он хотел – очень хотел – поверить сам. Должна же существовать в подлунном мире хоть одна… Не встречу, так создам ее сам!

***

Мы не поверили ни в умницу и эрудита Онегина, ни в восторженного романтика Ленского – как не слишком верил в них и сам Пушкин. И ладно: в конце концов, они хорошо сыграли свои роли до появления на сцене главной героини. Тот Онегин, который проповедует Татьяне свое холодное и не слишком умное «учитесь властвовать собою» – уже вполне зримый, без малейшей прозрачности. Для дальнейшего течения романа «Татьяна Ларина» портрет Евгения прописан достаточно. А детство и юные годы… Фон есть фон, не будем его слишком пристально рассматривать. Нынешний Евгений интересен не только нам, но и Татьяне. И даже самому Пушкину. Как поведет он себя в сложнейших обстоятельствах, предложенных и пушкинским сюжетом, и реалиями российской жизни того времени? Увидим. Впереди – многое, ведь минули всего три тетради…

***

Что сказать про встречу в саду? Нового – почти ничего. О возникших из ничего его уме, тонкости и эмпатии уже сказано. Они есть, и слава Богу. Вот разве что чисто тактическая придирка к психологической последовательности Онегина: она ему – о любви, а он ей – о браке. Да разве же под венец Татьяна его звала? Обидел девушку, циник холодноумный. Однако смотрите-ка: «Я вас люблю любовью брата // И, может быть, еще нежней». А вот это, Евгений, зря! Так любовь и вправду можно лишь еще сильней разжечь. Что в итоге и случилось. Такой профи, как Вы, мог бы это предвидеть.

И: «Не в первый раз он тут явил // Души прямое благородство…» Александр Сергеевич, что Вам стоило хоть мельком упомянуть те разы – первые? Как это раскрасило бы портрет героя! Муза, однако, будучи увлечена пустым мечтаньем, занялась ножками… Потом увела Вас в ресторан, в кабинет к зеркалу, за кулисы… Кисть Ваша летает. И – Бог с ними, с душевными качествами героя: «докончу после как-нибудь». А читатель – мучайся…

Снова и снова – никаких претензий! Пушкин – бог, ему можно. Нам же довольно будет и того, что болезнь указана, а как лечить ее – это уже Бог знает. Дай Бог другим поэтам создать нечто хоть отчасти подобное пушкинским эротическим ножкам – и мы простим им все.

Татьяна, однако, пока мы тут отступаем, увы, увядает. Ленский – восторженно и невинно, аки ангел, ждет дня венчания. Оленька, не будь дурочка, мудро молчит. Все на своих местах. А время идет – и нужно чем-то занять главного героя. Автор и так уж не на шутку разогнался, уместив в несколько дней целую драму: первую мимолетную встречу Евгения и Татьяны, рождение любви, письмо с признанием – и отповедь в саду. Невольно захочется передохнуть от подобной гонки, дать героине немного поувядать, а герою – чем-то занять свою тоскующую… Что же – снова лень? Беда: в деревне ее решительно нечем занять. А муза снова ленится (а то и вовсе увядает, будучи воплощенной в героиню) – и Пушкину приходится встать из-за письменного стола и просто, без затей, даже не пытаясь это скрыть, залезть в шкуру своего героя. Благо, поселил он его – тоже просто и тоже без затей – у себя в Михайловском. А что было делать? Ведь настоящий Онегин мог в деревне лишь умирать от скуки. Не превращать же его, в самом деле, в пьяницу с горя.

Итак, мы начисляем Онегину пятое «штрафное очко». Всего одно – исключительно по нашему великодушию. Ибо… Судите сами.

«А что ж Онегин?» Вы не поверите, читатель, честное слово! Помните? «Бывало, он еще в постеле… проснулся заполдень и снова…» И вот эта ярко выраженная «сова» встает в шесть (!) утра и отправляется налегке (то есть, millepardons, в одних панталонах) к реке, чтобы дважды ее переплыть. Брр! Онегин?! Он что же, учился плаванию? Где, когда, у кого? Дальше – больше. После подобного едва ли не моржевания (ибо в Псковской губернии в шесть утра теплая вода в реке не водится даже летом) он – вместо напрашивающегося в такой ситуации плотного завтрака – всего лишь выпивает свой кофе, листая журнал (видимо, в халате), и лишь после этого одевался. Похоже, после такого нас ничем уже не удивишь. Но Пушкин все же попытается. Что там у Евгения дальше в распорядке дня? Романтическая прогулка… Чтение… Так, мало ему лесной тени и журчания струй – он еще и читает! Ежедневно. Экий затейник… Более того, как мы скоро увидим, читает со вниманием, отчеркивая ногтем на полях занявшие его места и делая карандашные заметки. Ладно, удивил. Что еще? Немного младой и свежей любви крепостной девушки; еще одна прогулка – на этот раз верхом; изысканный обед… Все это – в одиночестве! Неудивительно, что такую жизнь – на фоне прошлого – Пушкин называет святой. Описывая ее легко и живо, без всякого насилия над собой. Ведь описание это– чистая правда. Ну и что же, что правда эта – не про Онегина, зато как приятно ее читать! Зачтено. («Штрафное очко», впрочем, отменять не станем: зануд-то никто не отменял.)