Читать книгу В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона - Ян Михайлович Ворожцов - Страница 1
1
ОглавлениеИх трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы, двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо с прорехами для головы, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары.
Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым, горбоносым и длиннолицым.
Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот архаичный город, над которым мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы. Всадники молчаливой процессией двигаются вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов по пустынной улице.
Черные фигуры странников выглядели чем-то чуждым и непрошеным, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если помнили.
В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей. Кругом тишина, ни души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного имуществом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади, испещренной влажными дорожками рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.
Горбоносый притаптывает окурок и утирает рот. Сухие и темно-фиолетовые губы оттенка прюнели. Кареглазый топчется с ноги на ногу.
Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.
А что, не благоразумно, по-твоему, спросил длиннолицый.
Воздух тут – что в твоем дымоходе.
Длиннолицему открыл дверь изнутри черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина с фитильной жердью, мечась среди публики, зажигал повсюду многочисленные свечи. Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра, и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Свечи горели на подсвечниках в аккуратно соблюденном порядке. В простенки между громадных и витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Всюду плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти, а в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.
И десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они оттаивали в красном свете восходящего солнца как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывал трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия Христа.
Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.
Четвертый, что ждал их тут, был из местных – желтоглазый и темнокожий по имени Хосе, он теребил соломенную шляпу в руках.
Где? спросил длиннолицый.
В конце коридора, сэр. Справа.
Он один?
Да, сэр.
Уверен?
Как в том, что пути господни неисповедимы.
Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.
Хочешь больше?
Да, сэр.
У тебя оружие есть?
Да, сэр.
Он вытащил из-за ремня шестизарядник, надел шляпу.
Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи.
Длиннолицый прошел по коридору, звеня шпорами, другие двое последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.
Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными и взмокшими от пота волосами, послушал, как незнакомые голоса негромко обмениваются короткими репликами за дверью – он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфнетра. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби.
Он и приложил немалые усилия в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку, но безуспешно.
Услышал стук, а затем голос.
Оуэн Холидей? спросил горбоносый.
Не произноси мое имя! Не понимаешь, к кому взываешь! Ты кто?
Закон, отозвался длиннолицый.
Горбоносый закатил глаза.
Сдавайся по-хорошему!
Закон, да? Братия проституток, вот вы кто!
И это нам говорит человек… нет, не человек, а недоносок, что совершил насильственный акт мужеложства!
Длиннолицый вопросительно посмотрел на горбоносого.
Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!
Ну, раз знаешь, то мне тебе дважды объяснять не придется.
Оружие у тебя есть? спросил длиннолицый.
Я вооружен не хуже вашего, на медведя заряжен и раскрашен для войны! А будете ломиться, одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся вам! не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, буду вас когтями и зубами рвать, глаза выцарапаю, зубы пересчитаю, горла ваши раздавлю, все жизненные соки из ваших печенок выжму досуха, дурачье деревенское! Вы отсюда как пришли – не уйдете, это я вам вот, крест даю, зарок перед Богом! Я вас как свиньей, как вшей лобковых, давить буду!
Во, как расхрабрился!
Не будь недоумком, ты один, а нас много!
Я вас предупредил, сунетесь, я изуродую вас, калеками сделаю, пожалеете, что подписались, ноги-руки поотрубаю, лица буду в клочья резать, царапаться, кусаться, носы ваши прожую и выплюну!
Горбоносый крикнул. Вон, погляди, какой красивый крест стоит! И ты его сам себе воздвиг! Поступками своими, а не нашими – и если крест уже есть, то нельзя, чтобы пустовал он! Кому-то придется на него влезть! Тому, кто его поставил!
Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.
Из ума выжил, мне его живым надо взять!
А на кой черт? С трупом-то проще…
Идеалы блюду законодательные.
У свиньи под хвостом твои идеалы.
Оуэн Холидей спрятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом. Убью, псарня!
Длиннолицый нагнулся и посмотрел через отверстие в двери.
Вижу парашника паршивого.
Где он?
Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер.
Вновь послышался обмен короткими репликами, Холидей оглянулся – дверь распахнулась от удара ноги, старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол.
Темную комнату залил ослепительно-яркий свет, Хосе впрыгнул в помещение и спустил курок – горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки.
Холидей направил кольт и, заслоняя лицо, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе. Бабахнуло огнем и потянуло порохом, как вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, словно убрали какую-то преграду с его пути, в запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко и желудочные газы. Обмякшее тело грохнулось вниз, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.
Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь.
Стена оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками, пуля проделала отверстие, затрещала трехслойная переборка, из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком.
Он его застрелил, сказал длиннолицый.
Как собаку убил, подтвердил горбоносый.
Убью!
Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены – он со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфнетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Дыхание перехватило.
По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем цари в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах.
Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел.
Его глаза жгло, в ноздрях словно раздували пламя, и каждое легкое в груди как полбутылки с разбавленным спиртом. Он закашлялся и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом теплый чужой воздух.
Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.
Ну что, допрыгался? и хорошенько поддал ему носом сапога, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел. Надо бы его как Христа – в чем мать родила оставить, голый да босый пусть идет.
Кареглазый согласился с ним. Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал.
Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то, ну, сам каждую свою зарубку знаешь.
Дважды за одно преступление не вешают!
Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но то суд был нелегальный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Хосе хладнокровно отправил к его праотцам.
Ты мне пули не лей, он в меня первый выстрелил, я только защищался! Или, может, мне как Христу, распять себя дать?
А жилетка-то, жилетка! на пуговицы погляди, каждая как самоцвет.
С трупа, небось, снял, сказал длиннолицый.
Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно каменное надгробье, лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное – что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой, которой он пренебрегал.
В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами изучал преступника.
Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги. Погодите-погодите, а моя Персида!
Кто?
Персида, затараторил Холидей, моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая, быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!
Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари, они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое – четвертый не из них.
Голый, как Христос, идет на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый.
После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На оставшихся зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.
Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.
Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем.
Крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе. Они перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились.
Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, как в океаническом иле. Это нечеловеческие глаза в числе тысяч, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.
От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь в хороводе к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.
Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону – к костру, стряхивал в огонь пепельную панамку с кончика самокрутки. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями на каждом пальце.
Эй, милок, сказал Холидей.
Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.
Ты ко мне обращаешься?
К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.
Кареглазый спросил. Ну, чего мямлишь?
У меня во рту – что в твоем сортире, дай горло промочить.
Холидей, жадно глядя большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба.
Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал.
Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей. У тебя что, права голоса нет – что ты чужого одобрения дожидаешься?
Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.
Ну, не тяни резину, милок – умираю, как пить хочу.
Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому свою флягу. Дай ему воды, черт тебя подери!
Кареглазый взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жары губ Холидея.
Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?
Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому.
Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? а главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? нет, я очень сомневаюсь! не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул! не ради богатств, а ради чего? может, ради каких-нибудь царств? земных или небесных! На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа! что вам дадут за меня, чем рады будете? может, счастье! Удачу! Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для господа бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид! Множество хлебов для вас и зрелищ, черти бесявые.
Горбоносый посмеялся.
И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.
Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.
У тебя лицо знакомое, сказал.
У меня? спросил кареглазый.
Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?
Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.
А я и не говорю, что знаком – только видел.
Чудно как-то.
Что чудно?
То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.
У других людей лица похожи на твое.
Может, кто на меня похож, сказал кареглазый.
А ты что, милок, слова мои переставляешь? я так и говорю.
Мало, что ли, на свете таких, как я.
Ну, я повидал немало лиц как твое. Холидей повернулся к длиннолицему. А вы, братки, что – в молчанку играете? Не пойму.
Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.
Ну, бог с вами. Я спрашиваю, милок, тебя звать как?
Горбоносый сказал. У него есть имя и у тебя есть имя.
Верно, у меня имя есть, а вот парнишка ваш молчок.
У всех людей, что встречались мне – были имена, продолжил горбоносый. Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в надгробья. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных. Если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет – если нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.
Холидей спросил. Ты к чему это?
Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо.
К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними. Но человеку привычнее рассуждать, будто если у него имя есть, то он именем действует. Но это ложь. Нужно сотворить нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен – будто у нас на то воля есть!
Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?
Горбоносый пожал плечами. А мы и не действуем. Вернее, мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела – а чужие. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.
Длиннолицый спросил. А кто – не дьявол ли?
Кареглазый спросил. И как жить тогда – без воли?
Бог знает.
Если знает, почему не скажет?
Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит – чтобы к нему обратиться? Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас – с людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним – и кресты наши все, что есть у нас. Они – держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.
Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.
И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.
К позднему вечеру остаточный багрянец проступил в небе кровавым пятном – какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного.
Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. И, оцепенелый, он восседал в седле под тревожной кобылой, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к мокрым от слез белкам его глаз подносили пылающий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили, линия за линией, штрих за штрихом, растворяясь и угасая, блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей, стерев босые ступни, опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение.
Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый, и лоскут изрезанной и залатанной парусины, служивший тут подобием двери, сомкнулся за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью, испарениями тел и перебродившим сырьем, в глубине у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, сына Божия, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.
Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые выхваченные из дымки абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного лжецерковного фона сливаются, как души умерших в загробном мире для единого безжизненного хоровода. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов, бесплотные, как холодный ветер в пустыне, а другие деревянные и хрустальные, стеклянные как куклы, шарнирные или движущиеся посредством нитей, привязанных к облаку чужеродной воли, принимающие участие в театральной мистерии по поводу воскресения христова.
Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, облысевшие от пьянства, обезумевшие от женщин, в шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений, и эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов, речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.
Появление четверки не привлекло внимания, и каждый из них нашел себе место среди прочих призраков.
Длиннолицый усадил Холидея за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, перекрестившись перед статуей святого спасителя, сына божия.
Холидей мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.
Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.
Кареглазый сидел, просунув ладони между колен, постукивая ими и глазея по сторонам – он заметил недоброе, там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.
Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.
Я в молодости на дымовой сушильне работал, сказал длиннолицый, это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают.
Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.
Боже мой, пробормотал он, боже, Иисусе Христе.
Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего гиганта, отхлебнул. Гигант посмотрел на него.
Боже, как я ненавижу здесь все!
Длиннолицый согласился с ним.
Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…
И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.
У тебя, мужик, случилось что? спросил длиннолицый.
Глаза бы мои опустели, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, чтоб вам всем пусто было, это Содом, это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу, боже мой, во мне зло!
Сумасшедший, он глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша. И ты, сказал он, я тебе уши надеру, морда ты разбойничья, так надеру, что побережье океана увидишь, вы не заслуживаете милости господней, чтоб вам пусто было!
Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку.
До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками, пусть Царство Небесное опустеет от недостойных как эта кружка! И, возвестив громким голосом, принялся пить.
Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет на ладони – язычники, черные, как оникс, белые, что уже налакались и опустились до состояния скотины, несколько мексиканцев, что стояли у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли. Посмотрел он и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы, и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный в лечебнице, бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.
Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.
Бог мой! сказал гигант.
Длиннолицый проследил направление его взгляда.
Этот сукин сын, рявкнул гигант, этот дьяволослужитель!
Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал, все помещение ходуном ходило у него под ногами, будто палуба раскачивающегося в шторм корабля.
Это ты, это ты!
Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет – гигант это заметил и остановился, а вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами, уши у них были проколоты, а в носовую пазуху под хрящом продета косточка.
При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.
Вслед за ними вступили мексиканцы, стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами.
Холидей поднял глаза, щурясь и заслоняясь связанными руками.
Это он, это он!
Кто – я?
Гигант трахнул кулачищем по столешнице, одна из ножек стола переломилась, и в последний момент уже полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.
Это ты, рака, евнух!
Гигант плюнул Холидею в лицо.
Холидей подскочил с места.
С ума сошел, я тебе пасть порву!
Он попытался протаранить противника головой, но тот сцапал его за волосы одной рукой, другой – зажал шею и стал душить.
Давно я тебя ищу!
Пусти, а то пристрелю! сказал горбоносый.
Гигант отпихнул Холидея, тот наскочил на стену, оступился и с грохотом опустился на покрытый пылью пол.
Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники синхронно поднялись, и вот уже хозяин приюта вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье – большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта. Тот услышал щелчок.
Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.
Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.
Суд Божий! Горе лицемерам, смерть ворам! ревел гигант, это суд Божий, я дал клятву отомстить паршивцу!
Отмщение – это благо, ответил Холидей, я сам человек ой какой мстительный. Ну, дождусь от тебя дождя свинцового?
Я не ты, сперва – молитву читай!
Какую-такую молитву?
Под открытым небом стреляйтесь! сказал хозяин, а тут, в присутствии господа нашего, не позволю брату на брата!
Какой он мне брат, это лицемер и вор, и убийца! А я родом из этих краев, как и ты!
Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой, я тебе убийства не прощу! не под моей крышей, выводи его, и там стреляйтесь, пока души ваши черные не удовлетворятся!
Сучий сын наговаривает, крикнул Холидей, они все убийцы, плачу золотом тому, кто меня отсюда вытащит!
Живьем ты не уйдешь отсюда, крестом клянусь!
Горбоносый поднял руку.
Этот мужчина, Оуэн Холидей, осужденный преступник. И я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним суд совершится по закону, справедливый и обдуманный, а кто попытается воспрепятствовать, тот на том свете окажется быстрее.
Он не доживет до суда! пообещал гигант, тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает, это неизвестная земля.
Кареглазый, слушая их споры, медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на Холидея, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру.
Ну давайте перестреляем друг друга, сказал горбоносый, кого это удовлетворит? Разве такое смертоубийство угодно Богу?
Богом клянусь, потея и скрежеща зубами, сказал гигант, этот проклятый дьяволослужитель отнял у меня имя, землю, золото, седло!
Не слушайте, он только ищет, на ком злобу сорвать!
У меня все было, все, а теперь на чужой земле батрачить за похлебку!
С какой участью родился, сказал Холидей.
Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре! Читай молитву, отче наш!
А чего мне – так стреляй!
Хочу, чтоб ты сразу – прямиком на суд Божий попал! читай молитву, говорю!
Ты жадная свинья, прорычал Холидей, никто тебе в карман не лез, сам подписался! А теперь из-за гроша ломаного в петлю лезешь, ну верши свой суд, только не промахнись!
Тут в помещение вошел еще один – в шляпе, одет с иголочки, громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун пятидесятых годов. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола, человек с драгуном крякнул, выстрелил в потолок и мгновенно исчез за трепещущим, как занавес, лоскутком парусины, словно комический актер-дуэлянт, исполнивший эпизодическую роль в трагедии.
Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво распластался по полу, все заткнули уши ладонями. В сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног, шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали, на потрепанной рубахе, где не осталось живого места, быстро оформлялось кроваво-красное пятно. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся и подпрыгивающие бутылки. И алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке. Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили и зарезали белых, вскрывая горла, как горла козлов, израсходовав весь боезапас и испачкав кровью ножи, повернулись к горбоносому, сверкая лезвиями, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава крестьянской рубахи.
Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил опять, и фейерверк свинцовой дроби застиг врасплох каждого, кто еще стоял на ногах, и двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам в кровавой воронке, в черном котле порохового дыма.
В суматохе Холидей хотел схватить пистолет гиганта и навалиться на него пусть и ценой собственной жизни, но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя.
Длиннолицый снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову, по спине полилось пенное желтое пиво, горбоносый стрельнул ему в живот, чуть выше паха, из своего пистолета, и гигант упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, кожа покрылась бледно-белыми пятнами.
Кареглазый, одновременно заслоняясь впередиидущим, толкал Холидея к выходу, но немедленно пожалел о сделанном, потому как снаружи их встретила новая волна бездумной пальбы, очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард.
Округу застилает шлейф вулканической пыли, и фигуры мечутся там, среди возникающих и угасающих вспышек, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари – и уже неясно, кто жив, кто мертв.
Неопределенные силуэты стреляют друг в друга, длиннолицый и горбоносый стреляют в туман из пистолетов, а кареглазый бросается к гогочущим лошадям и начинает без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки.
Шляпу с него сдувает как ветром, и он чувствует, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке. Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз. И вот они уже идут по залитой испражнениями и прочими выделениями тел улице, где наступает кровосмешение, хлюпая сапогами по грязи и комкам оседающей и слипающейся пыли, и повсюду растекающаяся кровь оттенка коралловых рифов – и в ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.
Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним и, взяв кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.
Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови, навоза, гари, пота и мочи. Запыленный ветер носился над поляной, где лежали трупы застреленных людей – пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки и во дворах лаяли собаки.
Кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным. С пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках он возвышался над телом женщины, которую не помнил, как застрелил.
Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.
Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных темнокожих и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.
Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем, прокричав иноязычную тарабарщину и целясь в кареглазого, стоящего над трупом женщины. Кареглазый застыл как олень, но мужчина тут же сам получил пулю в шею от длиннолицего и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.
Свинца по самое не хочу влепил ему, сказал длиннолицый и сплюнул.
Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.
Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.
Ей-богу, негостеприимный тут народец, сплюнул длиннолицый.
Вот он, вскрикнул Холидей, я свидетель! Убийца, да, убийца женщин! И показал пальцем на кареглазого. Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!
Закрой рот, сказал горбоносый.
Убийца! убийца! Помогите мне, убивают! Кто-нибудь!
Заткнись! рявкнул горбоносый.
Подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.
Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
Что?
Отвечай на вопрос!
Да.
Да, сэр, говори.
Да, сэр, известно.
Плохо известно! Ты женщину убил.
Кареглазый не нашел, что ответить.
Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.
Да, сэр, божился. Крещеный я.
Горбоносый хлопнул себя по лицу.
А что ж, как порохом по ветру потянуло, так у тебя мозги с ног на голову перевернулись?
Вовсе нет, сэр.
Сам дурак, зря я тебя подписал.
Они услышали крик. Боже мой, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих.
Холидей стоял на коленях – он простер руки, как Христос, над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить.
Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.
Вот же бедная тварь, сказал он и перекрестился. Египтяне только люди – а не Бог, кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.
Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.
Следующие полчаса они тыкали и выворачивали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку, которую распивали. Женщину они погребли и поставили ей самодельный крест из куска веревки и двух палок.
Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.
Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.
Да, ничто. Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим, мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!
Он воздел руки над могилой. Все плюют на нас, мы движемся к забвению, нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями, господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились, ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте уходить отсюда.
А где длиннолицый? спросил кареглазый.
Горбоносый посмотрел на Холидея.
Вон он, ответил Холидей.
Черная фигура в потрепанной шляпе на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовый характером, животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими.
Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания ее.
Это Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом, потому я и привязал его справа, сказал длиннолицый. Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.
