Читать книгу Венец Кошачьей королевы - Юлия Чернова - Страница 1

Елене Ворон.

Все началось с земляники. Не оттолкни мой царственный брат серебряное блюдо, полное спелых ягод, ничего бы не случилось. Но он оттолкнул, презрительно скривив рот, и мне оставалось только молча облизнуться. Королевские кошки тоже облизывались, но они отходили вразвалочку от золоченых мисок, когда уже ни кусочка проглотить не могли. А я еще ни кусочка не положила в рот. Мне хотелось земляники, пахнущей лесом и солнцем земляники, такой спелой, что ягоды, казалось, сами растают во рту.

Но кто же удостаивает вниманием блюдо, отвергнутое королем? Все равно, что рукоплескать пьесе, автор которой монарху не угоден.

Брат брезгливо ковырял двузубой вилкой истекавшее кремом пирожное. Неужели, достигнув тридцати лет, я обрету такое же кислое выражение лица и скучающий взгляд? Брат значительно превосходит меня годами, к тому же он король по рождению и воспитанию, тогда как я стала принцессой совсем недавно. Мой отец – покойный государь, но моя матушка – дочка трактирщика. Его величество, объезжая свои владения, изволил остановиться на одну ночь в деревенском трактире, а спустя девять месяцев на свет появилась я. Весть эта каким-то чудом достигла королевских ушей, но как раз в то время монарх вел две войны, а потом заключал мирные соглашения, а потом строил крепости, а потом отправлял корабли открывать новые земли, а потом… Словом, он собирался признать меня и возвысить, да за государственными делами было недосуг. Я прожила вольные пятнадцать лет, проверяя выносливость своих ног – в полях, остроту глаза – в лесу, глубину дыхания – в реке. Лишь усердие мое не подверглось испытанию: мама редко призывала помочь в трактире, щадя королевскую кровь.

Но вот монарх занедужил и решил: настало время подвести итог земным делам. Вспомнив о душе, он вспомнил обо мне, и потребовал от сына клятвы. Принц – в кругу придворных – торжественно поклялся обо мне позаботиться, избавив от низкой доли. На беду, его высочество счел обещание, данное у смертного ложа отца, – священным.

Когда принц стал королем, меня забрали от матери и заточили – в корсет, в гранитный замок, в переполненную людьми столицу. Миновало три года. Мои подружки пели свадебные песни, потом – колыбельные. Я же распыляла дни, постигая премудрости этикета. Ведь это так важно – три или два шага надо сделать вперед, приветствуя монарха. Оказывается, жить нельзя, не решив: кому из родичей следует отвечать поклоном на поклон, а кому достаточно только кивнуть. Я училась скрывать усталость и голод, а главное – привязанность и неприязнь. Постигала, что можно поплатиться жизнью, ответив на простейший вопрос впрямую: «да» или «нет». А главное, усваивала – раз и навсегда – никому в мире (кроме моей матери, оставшейся за лесами и полями) нет ни малейшего дела до песчинки, торжественно именуемой принцессой.

Землянику унесли. Брат, конечно, не заметил моего огорчения, а я побоялась выказать его открыто. Сегодня обнаружишь вкус, отличный от королевского, – завтра будешь заподозрена в измене.

Однако ягод хотелось страстно. На мое счастье, государь поднялся из-за стола, не дождавшись и восьмой перемены блюд. Он вообще презирал роскошь – к изумлению доброй половины придворных, искренне полагавших: съев обед меньше, чем из двенадцати перемен, рискуешь умереть от голода.

Король вытер руки и бросил кружевной платок на стол, это послужило сигналом. Придворные обступили его величество, домогаясь чести: составить королю партию за вечерней игрой. Я проворно выскользнула из обеденной залы, к вечерней игре меня никогда не приглашали. Фрейлины были не слишком расторопны. Что за выгода – истово служить персоне, наделенной пышным титулом, но лишенной малейшего влияния при дворе? Служить королевским кошкам и то почетнее. К их желаниям монарх прислушивается.

И вот я уже лечу по переходам и коридорам, залитым солнцем. Портреты в тяжелых золоченых рамах почти сплошь закрывают стены. Мелькают чьи-то роскошные усы, высокие бледные лбы, длинные породистые носы, белеют в солнечных лучах кружевные воротники, нарисованные драгоценности сияют не хуже подлинных. Кавалеры и дамы минувших веков укоризненно смотрят мне вслед – кто же несется, забыв о величавой поступи?

Вдруг – отдыхом для глаз – ряд портретов прерывает статуэтка. Женщина с кошачьей головой небрежно забрасывает на плечо длинный хвост. Кажется, розоватый мрамор полнится дыханием жизни. Солнечные блики вспыхивают в изумрудных глазах, вспыхивают и гаснут, скрывая вечную загадку кошачьей души. На голове сияет венец – точная копия венца, хранящегося в сокровищнице, только двенадцать сапфиров заменены двенадцатью опалами, потому что во всем королевстве не найти и одного равного сапфира.

Я мельком касаюсь статуэтки – разогретый камень отвечает теплом. Снова мимо пробегает ряд унылых почтенных лиц. Ныряю в узкий полутемный коридор – здесь окон нет, с прежних времен сохранились только бойницы.

О-ох! Со всего разбегу – да в чей-то расшитый каменьями плащ. Любопытно, что впечаталось у меня меж бровей? Алмаз, надеюсь?

– Простите, ваше высочество! Не услышал шагов.

Конечно! Даром, каблуки по каменным плитам цокали – не хуже подков по мостовой. Кто же это застыл посреди коридора – да еще сразу за поворотом? Захочешь – не обойдешь? А! Что и следовало ожидать. Теплые карие глаза, россыпь веснушек, веселые полукруги в уголках губ. Горвик – пасынок моего дяди! Вот нескладеха похуже меня, хоть самых изысканных кровей.

– Ушиблись? – он виновато улыбнулся.

Сколько помню – он вечно либо виновато улыбается, либо первым хохочет над собой. Ну, не дано иным блистать, как ни бейся. Знаю, сама такая. Только я все-таки бьюсь, а Горвик и не пытается. Как сейчас – другой бы приосанился, а этот таращится, рот раскрыв, на трещины в стене. Что он там видит, кроме осыпавшейся штукатурки?

– Посмотрите, здесь же фреска.

Он очертил пальцем силуэт и… Где были мои глаза? Куриная слепота одолела, что ли? Сколько раз ходила этой дорогой – не видела. Кошка… кошка с лицом прекрасной женщины лежала, опустив лапу на сапфировый венец. Вернее, я думала, что венец сапфировый – краски выцвели. И кошачья шерсть, и венец были песчаного цвета. Только горящие на человеческом лице кошачьи глаза сохраняли иной оттенок. Зеленые глаза с узкими черными щелями зрачков. Из этих зрачков на меня глядела вечность.

– Горвик, как же вы разглядели?!

Он неопределенно мотнул головой, черные лохмы упали на глаза. Горвик не следует придворной моде и, похоже, любит ножницы цирюльника так же мало, как я – корсет. Он напоминает добродушного мохнатого пса. Видела таких у пастухов – верных сторожей и заботливых нянек.

– Не говорите никому, – попросил он. – Набегут придворные живописцы, начнут доделывать и украшать…

Я поняла с полуслова – фреска погибнет. Ведь каждый захочет не красоту древней картины явить, а себя показать.

В отдалении послышался топоток – близились фрейлины. Не прощаясь, мы с Горвиком одновременно и безмолвно понеслись в разные стороны. Через несколько мгновений я достигла единственного убежища, а равно – тюрьмы – моей комнаты.

Тут фрейлины настигли меня – только для того, чтобы пятясь задом, долго откланиваться.

Теперь сменить мерзостное церемониальное одеяние, облекшее меня броней золотого шитья, на легкое домашнее платье, избавиться от прислужниц, сбежать по винтовой лестнице, справиться с тугим тяжелым засовом на потайной двери – и я в парке.

Липы, обкорнанные безжалостной рукой садовника, отбрасывали жалкие клочки тени. В их ровных рядах было что-то устрашающе-безжизненное. Любой излом, любая свободная поросль немедленно искоренялись. Зато шпалеры кустов служили надежным прикрытием от любопытных глаз. За что и ценились – не только мной – всеми придворными и даже королем. Отличное место, чтобы затеять интригу – политическую или любовную.

Под прикрытием живых стен я успешно миновала липовый плац и оказалась в самом глухом и единственно любимом уголке парка. Дубы отбрасывали густую зеленую тень. Я знала: если держаться в тени, никто, даже праздный зевака, привыкший целыми днями глазеть в окно, меня не заметит.

Вскоре я выбралась на залитый солнцем склон, сбегавший к старой крепостной стене. Здесь не было прикрытия, но я уже изрядно отдалилась от замка. К тому же, выручало серо-зеленое платье – в прежнем, парадном, я сверкала бы золотой монетой на трактирном прилавке.

Я спустилась по склону к черным, разогретым на солнце валунам, выступавшим из травы. Здесь простиралась земляничная поляна. Усевшись на траву, я начала неспешно снимать ягоду за ягодой, придирчиво отвергая бледно-розовые или белые с одного бока. Выбирала самые крупные, разогретые солнцем. Ела, щурилась на солнце, и старалась не думать о том, сколько еще дней и лет мне придется изображать счастливую подданную великодушного монарха, украдкой воруя редкие мгновения радости.

Белая бабочка порхнула над кустом репейника. Я лениво проводила ее взглядом и замерла. Не так далеко, у самой крепостной стены, отводя от лица ветви шиповника, стоял мой дядя. И разговаривал с каким-то оборванцем!!!

Разговаривал с оборванцем! Мой дядя! Да он не всякого обладателя древнего герба беседы удостаивал. Случалось, с захудалым дворянином цедил слова сквозь зубы, а уж выскочке, не способному похвастать десятью коленами предков, – и кивнуть бы не соизволил. Что уж говорить о простолюдинах? Затопчи конем половину горожан – не заметил бы.

А сейчас запросто болтал с каким-то нищим!

Не иначе, его собеседник – переодетый принц.

Мое любопытство и удивление были столь велики, что манеры знатной дамы слетели луковичной шелухой. Опустившись на четвереньки, я медленно поползла вперед, прячась в высокой траве. Хотела подобраться поближе и разглядеть загадочного оборванца получше.

Словно почувствовав неладное, дядя настороженно замер, обшаривая взглядом склон. Выходит, сознавал, как неподобающе себя ведет, и опасался соглядатаев. Я резко припала к земле. Ох, нет! Угодила точно в крапиву. Лицо ошпарило так, что я сполна ощутила и глубину своего греха, и силу возмездия.

Не смея пошевелиться, я терпела, обливаясь потом. Потому что отчаянно боялась своего дядю.

Собственно, он не был моим дядей. Он был родичем короля по материнской линии, но с изысканной любезностью именовал меня «племянницей». Со строго отмеренной любезностью. Судя по вызывающе небрежному поклону, дядя ценил текшие во мне капли королевской крови, сполна презирая плебейскую.

В городе судачили о дядиных богатствах, в замке болтали о его любовных похождениях. Однако никто и никогда не называл дядю убийцей или вдохновителем убийства. И все же, я прекрасно сознавала: если буду замечена – не доживу до утра.

Наконец, когда лицо уже начало оплывать, я медленно-медленно подняла голову. Уф! Не заметили! Собеседники были слишком заняты друг другом. Оба стояли ко мне боком. Я прекрасно видела четкий дядин профиль на фоне белесой стены.

Как болтают дамы при дворе, дядя и в сорок с лишним лет остается «красив до неприличия». В толк не возьму, что может быть неприличного в красоте. Разве то, что дядя не в силах ответить всем без исключения дамам на воспламененные чувства. Хотя, надо отдать ему должное, старается.

Загорелое до черноты лицо, густо-серые, в синеву глаза. Единственная седая прядь в смоляных волосах. (Какая-то из фрейлин поведала: мол, дядя поседел совсем молодым, когда его сын умер от оспы). Царственная осанка – рядом с ним даже король выглядит мужланом. Завидный рост – мало кто из придворных станет с моим дядей вровень.

Кстати, голодранец ростом дяде не уступал. Об остальном судить было нельзя: потрепанный плащ скрывал фигуру, капюшон – лицо.

Оба говорили совсем тихо, так что до меня не долетало ни слова. Не происходило ровным счетом ничего занимательного. Вскоре у меня затекли ноги, стало скучно и – как следствие этого – заговорила совесть. Я вдруг вспомнила: хоть придворные соревнуются в умении выведывать чужие секреты, от матери мне бы за это крепко досталось.

Хрустнула ветка. Оборванец штурмовал кусты шиповника и бузины, а дядя снова опасливо озирался. Раздался длинный скрежещущий звук. Обмануться было невозможно: где-то в гуще кустарника распахнулась потайная дверь! Снова взвизгнул металл – дверь стала на прежнее место. Дядя, помедлил еще мгновение, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной. Затем, успокоенный, ушел.

Едва он достиг вершины холма и скрылся за деревьями, я чуть не кубарем скатилась вниз. Со всего размаха вломилась в колючие кусты. Скорее, скорее, пока еще помню место – к лазейке, открывшейся поистине чудом. Нет, мама не права, чужие секреты могут послужить к нашей пользе. Вот она дверь – не такая ржавая, как я полагала. Кованая, украшеная королевским гербом. Стоит ли удивляться, герб здесь повсюду – квадратный щит с отпечатком кошачьей лапы и сапфировым венцом над ним.

Достанет ли у меня сил сдвинуть эту махину с места? Дверь и впрямь поддалась не сразу – мешала густая трава. Наконец чуть приоткрылась. Я ударилась о нее всем телом – еще раз, еще. Победа! Мне удалось протиснуться в щель – хоть и рисковала уподобиться раскатанному тесту.

А за дверью… Моему разочарованию не было предела. Я не вырвалась на свободу, а всего лишь угодила в зазор между двумя крепостными стенами – старой и новой. Здесь простирался ничем не примечательный пустырь, заросший репьями и жесткой колючей травой. Я как-то видела его из окна башни и теперь сообразила, что во внешней стене тоже должна быть калитка. Увы, она-то наверняка заперта, а ключа у меня нет.

А у этого оборванца, выходит, есть?

Наудачу я побрела вперед. Не знаю, на что надеялась. Например, что он забудет ключ в замке… Шаг, другой, и я чуть не свалилась в ручей, скрытый зарослями осоки. Левая туфля увязла в грязи, ноги я промочила, так что терять было нечего. Я ступила прямо в воду.

Холодная вода освежила не только ноги, но и голову, потому что я вторично осознала, где стою. Это был не просто пустырь, и не просто ручей. Кажется, именно здесь безвестному мальчишке явилась Кошачья королева. Судя по преданиям, ручей протекал возле замка, у самой стены. А новую стену тогда еще возвести не успели. Все сходится! Босоногий мальчишка играл разноцветными камешками, когда услышал жалобный писк. Полосатый котенок захлебывался в воде. Мальчишка сжалился и вытащил крохотный дрожащий комочек. Котенок отогрелся и замурлыкал. Тогда тростники раздвинулись и появилась Кошачья королева.

Любопытно, какой она предстала глазам ребенка? Женщиной с кошачьей головой и зелеными глазами, похожей на мраморную статуэтку в галерее замка? Или, напротив, огромной кошкой с лицом прекрасной женщины – какой изображена на старой фреске? Или просто кошкой, чьи узкие зрачки – точно щели в таинственный мир, куда людям не проникнуть?

Травы качнулись. На миг у меня перехватило дыхание. Только на миг. Нет, конечно, из зарослей осоки не выступила Кошачья королева. Кто я такая, чтобы удостоиться?..

Нищий оборванец шагнул к ручью, зачерпнул воды, поднес к губам полную горсть, отбросил капюшон – и на меня глянули самые невероятные синие глаза, какие только можно вообразить. Куда там бирюзе моря и небесной лазури в погожий день! В ясную пору слишком бесстрастны обе эти стихии, слишком спокойны. В его же глазах отражалось что угодно, только не спокойствие. Это были самые сумасшедшие, самые отчаянные, самые веселые, самые бесстрашные, самые дерзкие глаза! Радость жизни, безрассудство, доходящее до безумия, бурлили в них водоворотом солнечных бликов.

Я уставилась на него, позабыв о приличиях. Потом вспомнила, но все равно не могла оторваться.

Он тоже таращился на меня, приоткрыв рот, а вода утекала сквозь пальцы. Еще бы! Не каждый день встретишь столь великолепное пугало. Репьи в волосах, лицо покрыто волдырями и заляпано земляничным соком, руки исцарапаны, вся взмокшая, вдобавок – в перепачканной землей и ржавчиной одежде.

Что ж, такова моя удача. Иные показываются кавалерам в шелке и бархате парадных одеяний, с драгоценными камнями в прическах. А что взять с трактирной дурочки? Как ни старайся воспитать и приукрасить, деревенщина и есть деревенщина.

Наконец он тревожно заозирался по сторонам, и я освободилась от наваждения. Мельком отметила, что лицо у него худое и обветренное, черты не отличаются правильностью, а рыжеватые патлы растрепаны. Был он, пожалуй, одних лет со мной. В деревне считался бы взрослым мужчиной. При дворе (где наук постигают больше и взрослеют дольше) – зеленым юнцом.

– Ты кто? – спросил он, удостоверившись, что вокруг – кроме меня – нет ни души и разом престав волноваться. – Что ты здесь делаешь?

– Живу, – донельзя глупо ответила я.

– Прямо на пустыре?

– Нет, в замке, – пояснила я еще глупее.

– Что же ты здесь делала?

– Землянику собирала, – я лихорадочно пыталась отыскать взглядом хоть ягодку. Не хватало еще, чтобы он заподозрил неладное и предостерег дядю.

Вероятно, перепачканные руки и губы служили отличным доказательством, потому что он фыркнул:

– Странное занятие для знатной дамы.

Кто бы мне выговаривал, а?! Моя доля королевской крови немедленно взбунтовалась.

– Что ты знаешь о благородных дамах, голодранец?

В глазах его приугас водоворот солнечных бликов. Похоже, я коснулась того, чего касаться не стоило.

– Не суди по одежде, можешь обмануться.

Судить и впрямь не стоило. Сеньора с простолюдином не спутаешь, хоть в какое рубище наряди. Голову под топор положу – синеглазый оборванец не просто безвестный бродяга. Может, его жизнь – перевернутое отражение моей? Я против воли вознеслась, он – низринулся?

Зато его любопытство превосходило мое собственное.

– Ты что ж, предпочла изысканным яствам лесную землянику? Впрочем, судя по твоей худобе, при дворе есть вообще не принято.

– Это корсет, – огрызнулась я.

Кажется, поспешила голову под топор класть. Никакой он не вельможа, если меня худышкой счел. По дворцовым меркам – я корова деревенская.

– Неужто? – он оценивающе сузил глаза, вновь полные солнца. – Да, под корсетом есть, на что посмотреть.

Я едва удержалась от простонародного жеста, должного указать наглецу его место.

– Не пора ли ответить, что сам здесь делаешь?

Если думала застать его врасплох и смутить – напрасно, легче было смутить древесный ствол. Синеглазый проходимец весело подмигнул.

– Ищу чем поживиться.

Однако! Заявить первой встречной, что он воришка? А если я кликну стражу? Нынче же угодит в колодки, а завтра побредет из города одноруким калекой.

Сболтнуть такое – глупость, превосходящая даже мою. Он не выглядит дураком. Что это? Вызов судьбе? Желание испытать собственную храбрость и удачу? Недаром его взгляд полыхает отчаянным безрассудством. Или…

Нет. Нет, конечно. Не испытывает он судьбу, не щеголяет дерзостью. Просто отводит опасность от моего дяди. Ловкач, нырнувший в приоткрытую дверь – что может быть убедительнее? Зазевавшимся часовым, конечно, попадет. Но тем дело и ограничится. Никто не возомнит: мол, оборванца впустили в замок намеренно, не кинется отыскивать сообщников.

Этот проходимец осознанно принимал на себя риск, и риск немалый! Кто же он все-таки такой? Зачем понадобился моему дяде?

Как бы намекнуть, что я ему не поверила? Пусть дурочкой не считает.

– Воришка? А может, подданный Кошачьей королевы?

Он не стал дожидаться нового града вопросов.

– Ну, если кроме земляники здесь поживиться нечем…

Меня снова обдало синим пламенем его взгляда. Затем последовал небрежный взмах руки. Травы сомкнулись за его спиной, сердито загудел потревоженный шмель, и все стихло.

Только теперь я осознала, что синеглазый юнец с возмутительным нахальством обращался ко мне на «ты».

Идти следом было бесполезно. Он, конечно, тщательно запер калитку.

Я могла бы сложить тысячу историй о том, кто он такой. Пожалуй, единственное, что я умела – сочинить истории. В трактире часами внимала болтовне постояльцев, а потом, меняя имена и события, превращала злодеев в драконов, наделяла добрых и щедрых людей волшебным даром. Рассказывала сказки, и самые непоседливые мальчишки могли часами слушать.

Во дворце я об этом занятии забыла. Не будешь же рассказывать истории самой себе или дверной ручке.

Я еще раз прислушалась к тишине. Нет, сочинять сказку о синеглазом проходимце не хотелось. Только – знать правду.

Отмыв в ручье лицо и руки, выудив из грязи туфлю и обобрав репьи с одежды, я двинулась в обратный путь. Проявила немалую ловкость, чтобы никому не попасться на глаза – даже прислужницам. Самостоятельно избавилась от платья – настоящий подвиг, платье-то шилось для придворной бездельницы, и шнуровка была на спине. Затем освободилась от корсета. Упоительно-глубоко вздохнула и юркнула в постель. Подумаешь, легла на закате, а не в полночь. Что с меня взять? Деревенская привычка – ложиться с курами, вставать с петухами!

* * *

Пробудилась я как в сказке… на руку капнули горячим воском. Спросонья ничего не могла понять. Темные фигуры толпятся возле постели, мечутся огоньки свечей, колышутся тени.

Ясно, нагрянули фрейлины. Все пятнадцать. И добро бы они только ходили строем, так они еще и говорили разом!

– Принцесса…

– Его Величество…

– Ваше высочество…

– Приглашает…

Дамы волновались, шептали, шипели. Длинные локоны извивались, шитье на платьях посверкивало золотой и серебряной чешуей. Ни дать ни взять – клубок потревоженных гадюк.

Кислолицый братец вздумал со мной побеседовать? Кажется, впервые за три года. Не иначе, близится конец света!

Я не позволила втиснуть себя в корсет – торопимся же, монарх ждет! Фрейлины всполошились, будто я вышла голой. Всю дорогу по узкому переходу, соединявшему мою комнату с покоями короля, различала позади тихое: «деревенщ-щ-щ-щина». К счастью, в королевские покои вступила одна, без назойливой свиты.

Сказать, что в комнате было жарко – ничего не сказать. В очаге полыхали – нет, не поленья – целые стволы. Топить в июле – одна из королевских прихотей. Конечно, будешь мерзнуть, если на душе вечная хмарь. Братец придвинул кресло к огню, да еще завернулся в подбитый чернобуркой плащ. Он все еще носил траур по умершей жене, хотя, да простит меня покойница, она не заслуживала скорби. Дело не в том, что супруга монарха была старше его на пятнадцать лет и не сумела подарить королю наследника. Можно было стерпеть ее вечное недовольство и мелочные придирки. Простить скаредность нищенки и склочность рыночной торговки. Хуже другое: сама не умея радоваться, королева искореняла всяческую радость.

Стоило ей подметить в кавалере и даме взаимную склонность – их тут же разлучали. Когда бродячим актерам рукоплескали – бедолаг немедленно изгоняли из города. Если чьи-то сочинения имели успех – автор рисковал угодить в темницу. Иные из придворных улыбнуться боялись, дабы не впасть в немилость. А уж петь и танцевать дозволялось только простонародью.

Всходов долго ждать не пришлось. Актеры обходили столицу за тридевять земель. Певцы и музыканты разбрелись по чужим дворам. Кавалеры и дамы встречались лишь ради минутного наслаждения. Скука воцарилась при дворе. Из скуки рождалось уныние, из уныния – злоязычие и козни.

Брат в меру сил продолжал оказывать супруге знаки уважения, больше того – пытался хранить ей верность. Как будто мало ему было трех войн и пяти недородов кряду! Стоит ли удивляться, что из жизнерадостного и беспечного юноши он превратился в вечно подозрительного брюзгу и зануду?

Черный бархат одежды подчеркивал восковую бледность лица. Брат сидел, опершись локтем о колено, опустив подбородок на сплетенные пальцы, и размышлял над шахматной доской. Отблески пламени играли на фигурках из оникса и лазурита. Пешки ощетинились бронзовыми копьями, кони сверкали серебряной сбруей, на голове королей блистали золотые короны.

Королевские кошки – тоже угольно-черные – возлежали у камина, щурясь на языки пламени. Самые невозмутимые и достойные обитатели замка.

Серебристый бой часов возвестил полночь. Для меня середина ночи, для короля – ранний вечер. Не отрывая взгляда от доски, он неопределенно повел головой – веля? приглашая? – садиться. Кресло напротив пустовало, но я предпочла устроиться подальше от очага, в полутьме у стены. Король поднял руку, помедлил, коснулся одной из лазуритовых фигур и нерешительно отнял пальцы.

С кем он сражается? Вряд ли с самим собой, недаром второе кресло придвинуто к очагу.

Брат наконец переставил лазуритового коня и отвлекся от доски. Тихим невыразительным голосом проговорил:

– Герцог Ортаго просит твоей руки.

Стоило будить меня ради такой новости! Все равно замуж не выдадут. Брат связан клятвой, данной отцу, вернее собственным нелепым толкованием этой клятвы. Вообразил, будто покойный монарх желал для меня участи принцессы, то есть замужества с отпрыском какого-нибудь королевского дома. Но разве принц захочет жениться на дочери трактирщицы?

А выдать меня замуж менее почетно брат не решается.

Герцог Ортаго… Кто же этот остолоп, обрекший короля на очередные сомнения? Перед моими глазами замелькали, сплетаясь, ветви родословных дерев. Закурчавились листья, запели птицы… Тьфу, наваждение! Только ветви. Надо искать где-то у макушки. Герцог Ортаго. Герц… Да это же Горвик! Пасынок моего дяди! Горвик захотел на мне жениться!

Я вынырнула из остатков сна задохнувшись, будто вырвалась из водоворота. Горвик! Нынче днем он показал мне старинный лик Кошачьей королевы. И хоть бы заикнулся!.. Нет, в тот миг ничто иное его не занимало, в том числе и я. Любопытно, когда надумал? Когда убедился, что я не проболталась о фреске?