Читать книгу Разговор с пустотой - Юлия Лавряшина - Страница 1

                  ****

– Ты уходишь?

– Не бойся, я буду рядом, – он погладил ее теплую щеку согнутым пальцем. – Поспи еще, милая.

– А ты куда?

– Когда ты встанешь, то увидишь меня из окна. Сегодня выходной. Я пойду гирю покидаю возле дома.

Постанывая, она перевернулась на живот:

– Ты – сильный…

«Я стараюсь быть сильным», – ответил Роман уже про себя. А уже спустя несколько минут убедился, насколько эфемерна вся его сила, которая и впрямь играла в мышцах, заставляя натягиваться кожу. Она отхлынула, когда на втором этаже соседней дачи, мозолившей Роману глаз своей допотопностью, внезапно распахнулось окно. Он оглянулся, заслышав звук открываемых створок, и опустил гирю.

Его настигло солнечное, совсем не сегодняшнее видение: женщина у окна, расчесывающая огненные длинные волосы, которые пушатся прозрачным маревом, и даже лица не видно за ним, но оно не может оказаться некрасивым. Иначе не было бы и такого изгиба шеи, и открытой рассветному солнцу груди в вырезе пеньюара, светившегося свежей зеленью. А голые локти не могли бы раскинуться так вольно, так широко, будто полет этого живого пламени ее волос поднимает всю ее на высоту почти нереальную – не дотянуться!

На взгляд непосвященного замкнутая простыми рамами открытого окна, она все же парила вне его, Роман это видел. Где-то над пестрой от хвои крышей старой дачи, над сырой питерской землей… Прозрачные, лимонного оттенка занавеси в белых бабочках, боязливо поглаживающие ее, колыхались не от ветра, существовавшего независимо от этой женщины, а будто от трепетания невидимых крыл, которые рвались в небо, звали ее, волнуя кровь песней победы. Ему казалось, он слышит эти звуки. И на ум почему-то приходило имя Моцарта, никогда особо не интересовавшего Романа. Но какое-то независимое от него знание подсказывало, что нищий композитор писал солнечную музыку, которая была под стать этой женщине…

Роман смотрел на нее снизу, со своего участка, находившегося по соседству, и боялся шевельнуться, чтобы рыжеволосая женщина не уловила его движения боковым взглядом. Ему хотелось слиться с теми тремя сросшимися соснами, в которых с радостью заблудился, осенью покупая эту землю. Но сейчас их окрашенные солнцем стройные стволы показались родственными скорее той женщине, за которой он следил. А между их корнями сновали озабоченные муравьи, больше напоминавшие его самого.

Рядом на подоконнике сидела такая же рыжая кошка. Только в отличие от хозяйки она заметила соседа – пристальный взгляд был устремлен прямо на Романа. И хотя глаза у нее были солнечными, отчего-то ему стало не по себе…

– Рома!

Жизнерадостный голос его так и не повзрослевшей жены вонзился и расколол тишину утра, нарушать которую было дозволено только птицам. Женщина в окне опустила руки, отказавшись от полета. И быстро захлопнула створки окна. Рамы старые, еще деревянные, отметил Роман, тоже опустившись на землю. Стекла насмешливо блеснули отраженным светом, не позволяя разглядеть ту, что наверняка еще не отошла от окна. Подавив раздражение, Роман обернулся к жене.

– Что, Лидочка? Ты уже встала?

Ее глаза знакомо втянули небесную голубизну, растворили, пропитались ею. Их детское выражение было точно таким же, как и вчера, как и пять лет назад, когда Роман увидел ее впервые, и слова об умственной отсталости Лидочки осыпались жесткой металлической стружкой, которую, как выяснилось, не сложно рассеять, просто подув посильнее. Он-то боялся увидеть монголоидные черты девушки-Дауна, а Лидочка оказалась просто большим ребенком. Таким милым и беззащитным, что его бесшабашное сердце, кажется, впервые сжалось от сострадания.

Жалел ли он кого-то до этого дня? Мать, наверное, хотя в юности, жестокой к другим людям, всегда находил оправдания, если она плакала из-за него: сама родила. И сама выбрала судьбу офицерской жены. Могла б оставаться свободной женщиной, делать карьеру, если нашлись бы способности к чему-то. Но на поверхности их не было, а чтобы стать матерью большого ума, вроде бы, и не надо… Жалеть отца Роману не приходило в голову – боевой офицер, Афган прошел и даже не был ранен. То, что потом, уйдя в отставку, отец устроился работать на хладокомбинат, куда и его затянул, тоже не было поводом для сострадания. Роман пришел туда уже инженером-технологом, видимо, подающим надежды, потому что однажды его вызвал к себе Главный Босс, и предложил полноправное партнерство.

«В чем ловушка? За решетку вместо себя задумал упечь?» – едва не вырвалось тогда у молодого специалиста, ничем не заслужившего такую милость. Но дело оказалось в другом. В Лидочке. Стареющему отцу нужно было пристроить ее замуж за надежного человека. А его, конечно, необходимо подкупить. Даром ведь никто не женится на умственно отсталой…

Тогда Роман, помнится, усмехнулся: «Будем считать, что это калым за невесту». Он не слишком сопротивлялся. Его уже охватили азарт и нестерпимое желание удержать на плаву этот хладокомбинат, который еще месяц назад ничего для него не значил. Но теперь вдруг необходимо стало выжить и хотя бы этим утереть нос иностранцам, проглатывающим одну компанию за другой.

«У советских собственная гордость, – усмехаясь, бормотал он в те дни. – Наш пломбир – самый жирный пломбир в мире!»

Ему до сих пор удавалось держаться, хотя оптимизма поубавилось. Одни энергетики со своими тупо ползущими вверх тарифами могли удушить весь бизнес Романа Маскаева в один присест. И сахар все дорожал, и какао-бобы, а тут еще череда неурожаев на южных берегах, сулящая взлет цен на кокосовое и пальмовое масло. Любое из них было все же дешевле естественного жира, содержащегося в сливках и молоке. Раньше, когда еще существовал Советский Союз, только такой жир и использовали, но сейчас подобная роскошь мало кому была по карману…

«Если наш комбинат сожрут москвичи, я пойду петь в церковном хоре», – однажды заявил Роман так весело, что его подчиненные успокоено переглянулись: ни того, ни другого просто не может быть. Хотя он-то сам помнил, что столичный «Русский холод» уже запустил вторую в мире по мощности линию. Почему-то в Барнауле… Двадцать две тысячи порций мороженого в час… Роман не поленился съездить и посмотреть на этого монстра-производителя. С тех пор от редкой бессонницы его спасали не бараны, а бесконечные цепи эскимо и рожков: от этого хотелось уснуть немедленно, чтобы поскорее начать новый день.

А в церковный хор его не уже не взяли бы, голос давно пропал, хотя в семь лет Роман действительно пел. В хоре мальчиков. Тогда его отец служил в Вильнюсе… После Роман Маскаев с музыкой имел дело только через автомагнитолу.

                  ****

– Рома, я выпила сок! – сообщила Лидочка радостно и погладила сосны, как собак, прибежавших поприветствовать ее. – Ты поставил около кровати, а я выпила.

– Умница, – он погладил ее по голове.

Русые волосы плотно прилегали к черепу, они не умели парить, как у соседки, растворившейся в окне… Но в минуты нежности ему казалось, что от тонкого пробора его жены до сих пор пахнет молоком. Хотя материнского Лидочка и не пробовала, из роддома отец забрал только ребенка. Жалел ли он потом, что врачи спасли младенца, а не мать? Или наследник сразу был целью? УЗИ тогда не делали, пол новорожденного выяснялся, когда ребенок уже попадал в руки акушерки. Знал бы наверняка, что родится девочка, разрешилось бы все по-другому? Или это не зависело от воли Главного Босса? Даже он не мог управлять всем на свете. Особенно жизнью и смертью.

То, что ум ее неразвит, теперь только радовало Романа. Он насмотрелся досыта на стаи расчетливых дамочек, стервозности которых не выдержал бы ни один счетчик, если б такие существовали. Зашкалило бы. Раньше их взгляды проходили сквозь него, даже не рассматривая, как достойного… И этого Роман не забыл.

Не то, чтоб ему хотелось отомстить каждой из тех, кто не замечал его в бедности, но какое-то сладкое злорадство веселило сердце, когда он проходил по залу ресторана и видел, что лица девушек поворачиваются за ним, как цветы за солнцем. И Роман действительно чувствовал себя солнцем в такие минуты…

«Людовиг хренов!» – усмехался он про себя. И эта усмешка, которую Роман мог себе позволить, была своего рода наградой – золотой медалью на грудь.

Собственно, главной наградой было то, как изменилось его самоощущение. Даже природная красота, которой щедро поделилась с ним мать, никогда не давала Роману той уверенности в себе, какую он получил вместе с финансовой независимостью. Гигантского состояния, в нагрузку к которому шла Лидочка, он не приобрел, все-таки мороженое – это не газ или нефть, но и то, что было у него сейчас, открывало дверь в некий параллельный мир, с юности Роман знакомый только понаслышке.

Он быстро вошел во вкус. Лишь в первый месяц после ранения и смерти тестя, когда Роман стал единоличным хозяином комбината, его не оставляло липкое ощущение, что деньги могут ускользнуть между пальцев. И Маскаев трясся над каждой копейкой, часами просиживая над финансовыми документами, которые не мог доверить бухгалтеру. Слава богу, его образование позволяло хоть с трудом, но разобраться во всех хитросплетениях цифр.

Подтрясывало тогда еще и оттого, что вполне успешное покушение на Лидочкиного отца не решило проблем его конкурентов. Ведь место не освободилось, не открыло бреши в бизнесе, а кое-кому так хотелось бы ее заполнить… Роман постоянно ощущал себя мишенью, к которой внимательно присматриваются. Небо за окном уже налилось свинцом, и тяжелые пули падали на землю, заставляя вздрагивать от внезапного стука в окно.

Тогда он пустил в ход все свое обаяние. И как ни было ему страшно, начал прощупывать подходы к людям, которых подозревал в убийстве. Разумеется, никто не был за него наказан… Учиться Роману было не у кого, тесть погиб, родители ничего не понимали в подобных делах. Отец готов был встать за сына грудью, но сын сам не позволил бы этого. Ему все еще страшно было остаться сиротой…

Тогда Роман, в лучших советских традициях, попробовал обратиться за опытом к «важнейшему из искусств». Нашумевший сериал «Бригада» с дворовой наивностью проталкивал мысль о ценности мужской дружбы, и Маскаев вспомнил о своих «пацанах» с той самой Лиговки, воспетой Розенбаумом.

Спустя пару недель на него уже работали трое друзей детства, один из которых, стал неплохим экономистом, у другого были друзья, кажется, даже в космосе, а Сашка Муромцев успел написать и даже издать пару детективов, и обожал копаться в интригах. А именно их Маскаеву и требовалось распутать…

Как двадцать лет назад собираясь вечерами, только теперь в большой Лидочкиной квартире, они выдвигали свои версии, спорили, хохотали, и тяжесть, давившая Роману на сердце, понемногу рассасывалась. К тому же, они усердно растворяли ее в пиве, и засыпали солеными орешками. Со стороны могло показаться, что это «литературные рабы» сочиняют сюжет очередного бестселлера, и по-детски веселятся над той чушью, которую так охотно проглатывают десятки тысяч читателей.

Когда путем «логических рассуждений», как повторял Сашка, друзья вычислили, кто больше других был заинтересован в убийстве его тестя и мог решиться на это, Роман пошел напролом.

                  ****

С их стороны это было только игрой, они никому не собирались причинить вреда, но того, кто был по другую сторону баррикады, Маскаев надеялся напугать всерьез. Действовали они по-простому, помня старое, доброе: против лома нет приема. Проколов шину «Ауди», которая обычно подъезжала к школе за десятилетней дочкой их врага, они подкатили на точно такой же машине, которую загодя искали по всему Питеру.

Несколько дней наблюдений, убедили, что водитель изнутри распахивает дверцу, и девочка с разбегу прыгает на переднее сиденье. Наверняка первоначально шоферу было велено выходить из машины, и усаживать дочку хозяина. Но маленькой девочке такие почести могли надоесть, и поскольку никто их не проверял, и довольно долго все обходилось, они оба с радостью нарушали инструкции.

Но, как они все узнали в детстве из «Денискиных рассказов»: тайное всегда становится явным. Наступил день, когда их противник должен был прозреть, причем на оба глаза. Первый же телефонный разговор с отцом украденной девочки показал: тот напуган не на шутку. Тем более, от него ничего не требовали, просто предоставляли ему возможность мучиться и пересыпать из ладони в ладонь крупицы своей жизни, чтобы понять – чего все это стоит…

Дочь у него была не единственная, поскольку и брак не первый, но – любимая. Льняные кудряшки, кукольное личико, но совсем даже не пустенькая головка. Поздний, талантливый ребенок от молоденькой жены, которая о существовании девочки вспоминала лишь время от времени. Зато отец звонил ей пятьсот раз на дню, а вечером обязательно просматривал новые рисунки – Алина рисовала на всем, что подвернется под руку, и не желала слышать ни об уроках танцев, ни о музыке.

– Это киндеппинг? – совершенно спокойно спросила она у Романа, маскировки ради нацепившего темные очки и приклеившего противные, пшеничные усы.

– Какие слова ты знаешь! – попытался отшутиться он.

– А вы думали, я – идиотка?

– Я думал, тебе десять лет.

Он вспомнил о Лидочке, которая за четверть века своей жизни даже не слышала о киндеппинге. Ему пришло в голову свести этих двух девочек, подружить их, а потом сообщить младшей, что это ее отец осиротил Лидочку. Пусть задаст ему жару, когда они вернут ее домой! Непременно вернут.

– С тобой ничего плохого не случится, – заверил Роман, на что она только презрительно дернула ротиком.

В комнате, куда он привел Алину, стоял большой телевизор, и было приготовлено с десяток дисков с детскими фильмами, которые могли развлечь ее. Но девочка попросила бумагу и карандаши. Ребята сбегали за ними, и уже через пару часов Алина увлеченно рассказывала им, что ей хотелось показать тем или иным рисунком. Они сидели кружком, а маленькая, раскрасневшаяся от удовольствия фея, порхала от одного похитителя к другому. У нее еще никогда не было таких благодарных слушателей.

Лидочку они решились запустить к вечеру, когда сумерки загнали Алину в уголок дивана, и маленькие губки ее стали подрагивать, кривиться подковкой. Впорхнув со свечой в руке, жена Романа, которую он настроил на то, что надо развлечь потерявшегося ребенка, пока они ищут родителей, таинственным тоном проговорила:

– Сейчас мы будем рассказывать сказки!

– Я не люблю сказки, – буркнула Алина.

– Не любишь? – Лидочка огорченно склонила голову. – Как же так?

– А вот так. Сказки – это для малышей. Я уже вышла из этого возраста.

Лидочка хихикнула:

– Как это – вышла из возраста? А как ты в него зашла?

– Смешно, – не дрогнув лицом, отозвалась пленница.

– Да? А что смешного?

– Не разговаривайте со мной, как с дурочкой! – Алина даже покраснела от злости.

Поставив свечу на столик возле рисунков, Лидочка сложила тонкие руки аркой поверх огня. И долго улыбалась, просто глядя на пламя. Девочка следила за ней с настороженностью, какой не было в ней, когда она общалась с мужчинами. Это озадачило Романа, он-то надеялся, что Алина потянется к его жене.

– Тебе нравится, как он танцует? – наконец спросила Лидочка.

– Кто?

Она ответила нараспев:

– Огонек.

И тронув язычок пламени пальцем, отдернула его и коротко рассмеялась, лизнув ожег.

– Вы с ума сошли? – не выдержала Алина.

Лидочка обернулась:

– А как это?

«О-о! – испугался Роман. – Пора спасать жену…»

И он тоже проник в комнату, заставив Лидочку расхохотаться, ведь ей казалось, что ради смеха ее Ромочка и нацепил эти усы. Обхватив коленки, Алина сердито сдвинула брови и засопела, в свою очередь, развеселив его.

– Привет, монстр! – бросил он. – Сказок, значит, не любишь?

– А вы подслушивали? И почему это я – монстр?

– Похожа.

– Я?! – на минуту маленькая красавица лишилась дара речи.

– Жену вот мою пытаешься обидеть, – Роман поцеловал Лидочку в щеку и выпроводил ее из комнаты.

Потом напрямик сказал:

– Твой отец убил ее отца. Теперь ты хочешь причинить боль ей?

Девочка молчала так долго, что он забеспокоился. Потом зашевелила обтянутыми светло-желтыми колготками пальчиками и выдавила:

– Это правда?

– Я почти уверен, – ответил он серьезно. – Но хочу услышать признание от него. Поэтому ты здесь.

– А… А она… Такая странная после… потому что…

Роман не стал врать:

– Нет. Она такая с рождения. Отец был единственным человеком, кто любил ее, и заботился о ней. Теперь я вместо него. Если твой отец убьет и меня, а он может, то Лидочка останется совсем одна. Она не выживет одна, ты же понимаешь.

– Снимите эти дурацкие усы, – неожиданно попросила она. – Видно же, что они ненастоящие. А я все равно вас не выдам.

Сморщившись, он отодрал маскировку и снял очки. Алина внимательно осмотрела его.

– Вы – красивый, – произнесла она со знанием дела, но в ее тоне не было даже детского кокетства. В ней говорил художник.

Потом она спросила:

– Почему вы на ней женились? Пожалели? Или это как обычно?

– А обычно – это, по-твоему, как?

Ее губки опять скривились:

– Из-за денег. Как мама за папу вышла. Знаете, она ведь его ненавидит. За это самое. Вы тоже ненавидите… Лидочку?

Имя далось ей с трудом, ведь было неправильно называть так взрослую женщину. Но и по-другому не называлось… Роман придвинул стул к ее дивану, оседлал его. Тени от зажженной Лидочкой свечи испуганно метались по стене за головой девочки.

– Я жалею ее, это правда, – согласился он. – Но не только. Я и люблю ее. Как младшую сестру. Она самый добрый человечек изо всех, кого я знаю. Ну, еще мама моя такая же…

– Такая же?!

– Ну, не в смысле, что умственно отсталая! Такая же добрая. Кажется, она может простить мне что угодно… Но я стараюсь этим не пользоваться.

Девочка медленно спустила с дивана ноги и выпрямила спину:

– А моя нет. Совсем не добрая. Она даже меня ненавидит.

– Не выдумывай! Не ты же ее заставила выйти замуж.

– Но я же папина дочка. Вот поэтому.

– Твой отец тебя любит, – осторожно предположил Роман.

Теперь он уже ни в чем не был уверен. Девочка, казавшаяся ему баловнем судьбы, вдруг обратилась почти сиротой, и ему захотелось взять ее на руки, понянчить, побаловать чем-нибудь сладким. Еще раз восхититься ее рисунками – тонкими, причудливыми, обещающими большое будущее. Но Роман опасался напугать Алину и расстроить ее еще больше.

– Наверное, любит, – отозвалась она безучастно. – Вы от него чего хотите? Денег?

– Я же сказал тебе: чтобы он признался в убийстве.

– А дальше? Вы в милицию заявите?

– Никуда я не собираюсь заявлять. Я хочу, чтобы он дал мне спокойно работать. Чтобы не устраивал на меня охоты. Потому что я тоже могу огрызнуться.

Алина понятливо протянула:

– А-а! Вот почему вы меня украли. Показать папе, что вы тоже – опасный.

– Вроде того, – вся эта затея вдруг показалась ему глупой до невозможности. – Лучший способ защиты – нападение. Слышала?

– Нет, – мотнула она кудряшками.

Осторожно, как к хищнику, протянув руку, Роман погладил ее по голове. Она не улыбнулась, но и не увернулась.

– Знаешь, тебе здорово повезло, что у тебя есть хоть один человек, который тебя по-настоящему любит. Некоторые люди за целую жизнь не находят такого человека.

– Откуда вы знаете?

Загнав его в тупик, отчего Роман даже глаза выпучил, девочка, наконец, улыбнулась. И махнула рукой:

– Да ладно! Я просто так… Вы это говорите, чтоб я не переживала, правда?

– Нет, – возразил он. – Это действительно так.

– Правда? – Алина нахмурилась. – Так много несчастных людей?

– Гораздо больше, чем ты думаешь. Можно ходить днем с фонарем и искать счастливого…

– Зачем – днем с фонарем?

– Говорят, был такой чудак. Хотя он искал просто человека.

Она повторила:

– Просто человека? Он его нашел?

…Потом Роман часто вспоминал этот вопрос, и саму девочку, которую они вернули отцу в целости и сохранности, предварительно заключив джентльменское соглашение. Нельзя сказать, чтобы Роман сразу расслабился и поверил в свою неприкосновенность. Какое-то время он был настороже, но хребтом перестал чуять опасность.

И он больше ни разу не видел Алину. Но часто думал о ней, когда ему необходимо было что-нибудь объяснить Лидочке. Та девочка все понимала с полуслова… С женой ему было труднее. Хотя во многом Лидочка стала для него единственным человеком, которого Роман охотно пригласил с собой в новую жизнь.

В эту жизнь он довольно легко втянулся, несмотря на все свои страхи. Ему понравилось одеваться с той дорогой небрежностью, о которой Маскаев раньше и представления не имел, но быстро научился. Его лицо не стало от этого лучше, а вот достойным багетом Роман обзавелся. И все будто увидели его другими глазами. Пока Роман ходил в сомнительного качества джинсе, на него поглядывали только девчонки из училищ, ведь даже вектор интересов продавщиц был направлен на мифический «средний класс». Хотя в России он существует только в состоянии икринок – уже отложенных, но еще не проклюнувшихся.

Лидочка была единственной женщиной в мире, не обращавшей внимания на то, как он одет. Она и собственных нарядов совершенно не замечала… Оставаясь с ней наедине, Роман опять становился тем озорным мальчишкой, который охотнее потратит время на изготовление планера, чем будет вертеться у зеркала, как какой-нибудь метросексуал.

…Но в это утро, когда рыжеволосая женщина в голубом пеньюаре взглянула на него из окна, Роман пожалел, что надел старые джинсовые шорты, измазанные смолой и травой.

                  ****

Едва проснувшись, она вспоминала, что упустила свою жизнь. Между сломанными пальцами утекло все, казавшееся Инге Деринг слепленным прочнее некуда. Не один год потратила на то, чтобы соорудить свой воздушный замок, на который сил ушло, как на воздвижение пирамиды. С трех лет ежедневные попытки слиться с фортепиано, превратиться в своего рода кентавра, способного существовать лишь таким образом.

Разрубили надвое. В той нелепой аварии, в которой и машина-то почти не пострадала, порвались не только связки правой руки – все связи с миром живых. Вовсе не пальцы оказались переломанными…

– Все восстановится, – убеждал муж, поглаживая искалеченную – с виду ничуть не изменившуюся – руку. – Нужно потерпеть.

Его пальцы тоже были длинными, и кисти казались просто несоразмерными! Все в нем было несуразно вытянутым – лицо, нос, худое тело. Даже беззащитная плешь и та все явственнее принимала форму яйца… Когда они встретились, эта просека в волосах только намечалась, Инга старалась не замечать ее. Или действительно не обращала внимания, очарованная музыкой, рождавшейся в этой голове? А теперь от голой кожи отталкивался взгляд, как будто отняв руку, Господь наделил ее другим зрением. А, может, не Он…

Она ненавидела Михаила в первые минуты после аварии. Дни, месяцы… Его, в отличие от нее уже почти прожившего свой век, ведь в России немногие мужчины дотягивают до шестидесяти. В последнее время Инга стала думать об этом без прежнего ужаса. Разве человек, любивший ее, имел право жить после того, как она умерла? Он ведь лучше других понимал, что умерла.

Ненавидела она и его скудный композиторский талант, не зависящий от состояния тела, не требующий той виртуозности исполнителя, которой Инга добивалась всю жизнь. Раз достигнув этого, невозможно расслабиться хоть на неделю, куда там спортсменам до таких тренировок! До ломоты в руках занималась, до злых слез. Никогда она не жалела себя. И потому ее пальцы всегда неслись по клавиатуре с неземной скоростью, а она испытывала восторг серфингиста, поймавшего волну. Захлебывалась солоноватым вдохновением, ловила его просвеченные солнцем, переливающиеся миллионом крошечных радуг, капли. Смеяться хотелось от счастья, когда слышала то, что хотела услышать.

Теперь даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Так и сидела бы часами в кресле с кошкой на коленях… Только ее урчание и напоминало, что жизнь еще не остановилась. Кошке они дали музыкальное имя – Соната. Но в обиходе она была Соней, а рыжие лапки давали право звать ее – Сонька Золотая Ручка, тем более вороватой она была, как все кошки.

Когда и Соня ее покидала ненадолго, Инге казалось, будто она погрузилась в туман, от которого заложило уши, как бывает в облаках. Но эта муть вокруг была далека от небесной. Она пахла болотной сыростью, к которой петербуржцам, вроде бы, и не привыкать, но Инга захлебнулась. И ощутила, как ей, будто хлоркой, выжгло все внутри. Дышать больно стало. Говорить и вовсе невозможно.

В июне Михаил увез жену с кошкой на их старую дачу из Петербурга, который начинал раскаляться до того, что одежда липла к телу. То ли от солнца это происходило, то ли от Ингиной ярости, закипавшей от ощущения явной несправедливости. Она всю жизнь отдала во славу этого города, а он подстроил ей ловушку на дороге.

– За что?! – захлебываясь болью, кричала она, когда Михаил вез ее обратно из больницы. – Кто это сделал со мной?

Обвинять было некого, ведь она сама была за рулем. Разговаривала по телефону и не справилась с управлением одной рукой. Той самой, правой. Наказанной за неловкость… Теперь большее, на что она способна, – кошачью шерсть перебирать. Говорят, эти зверьки умеют лечить? Инга ни на что не рассчитывала.

А Михаил надеялся, что среди тихих, стройных сосен, где и стояла фамильная дача Дерингов, кипящее бешенство его жены сойдет на нет. Невозможно неистовствовать в храме. А когда он ложился на прогретую солнцем траву, и взгляд устремлялся вдоль теплых, шершавых стволов к прозрачной высоте, его охватывало такое благоговение перед всем сущим, что слезы выступали на глаза. Иногда ему даже не хотелось музыки… Только смотреть в эту божественную высоту и растворяться в ней, поднимаясь над собою, надо всем земным.

Кроме этой простенькой, обветшалой дачи у Деринга ничего и не было. Его родительская квартира на Васильевском острове осталась первой жене, воспитывающей их дочерей. Конечно, он получал зарплату профессора консерватории… Иногда ему даже заказывали музыку к фильмам, но все каким-то третьесортным, и Михаил почти всегда отказывался, только прочитав сценарий. Все они, по сути, были на одно лицо. И лицо это было невыразительным и плоским… Деринг не позволял себе оскорбить свою музыку единением с такими фильмами. Бандиты его не вдохновляли, а снимали, в основном про них. Если б среди них встретился хотя бы Беня Крик… О, тут еще можно было развернуться! Напомнить, что и в музыке может быть юмор. Но после фильма двадцать шестого года, режиссеры к герою Бабеля, кажется, не обращались. Или – только вскользь, Деринг о новых постановках и не слышал.

Поэтому все, что имели они теперь, по сути, заработала Инга. Давала концерты два-три раза в неделю, а на гастролях и чаще. Устроителям она нравилась: фотогеничный музыкант всегда предпочтительнее. Ее правильное, яркое лицо на афишах привлекало зрителей не меньше, чем ее талант. Страстная, рыжеволосая женщина за роялем, к которому она льнула всем телом, – в этом было что-то одновременно поэтичное и эротическое. Главные струны натягивались в ней самой, и зрители это чувствовали, замирали от приближения запретного.

И не обманывались… Инга Деринг оглаживала клавиши, как чье-то любимое или свое тело, и в каждом ее движении было чувственности больше, чем в любом фильме соответствующей категории. Она откидывалась в экстазе, от которого все пело внутри, и падала на клавиатуру в полном изнеможении. Слияние…

Авария лишила ее и этого тоже. Пока телесной жажды Инга не ощутила – такая апатия охватила. Но мысль о том, что и такое испытание предстоит пройти, уже проскользнула. Когда-нибудь… Если тело выйдет из комы быстрее души.

                  ****

– Милая, может, прогуляемся?

Михаил заглянул к ней в комнату, но не вошел. Как приблудный пес топтался на пороге, пытаясь угадать: в каком настроении хозяйка? Рядом с ней дозволено быть только кошке…

– Ты предлагаешь мне это каждый день, – ответила Инга, не обернувшись.

Те двое за окном приковывали взгляд. Что-то в них было странное, беспричинно радующееся жизни… Молодые, полные силы животные, вкусившие райского плода. Ей невмоготу было смотреть на них, и не удавалось отвернуться.

– Предлагаю. И отказываюсь понимать, почему ты так стремишься запереть себя в склепе?!

– В твоем фамильном склепе… Особенной роскошью он не отличается.

С опаской приблизившись, Михаил встал у нее за плечом и тоже посмотрел на особняк, за зиму выросший по соседству. Никакого забора вокруг не было, Роману Маскаеву претила мысль, что люди будут злословить о том, как старательно он прячет свою инфантильную жену. И низенькая, ажурная изгородь Дерингов ничего не закрывала, так что с соседями они были, как на ладони. С обратной стороны от дачи Михаила начинался лес.

– Ты смотришь на хоромы этого нувориша?

– Она какая-то странная, ты заметил?

– Кто? Эта девочка?

Инга отбросила волосы, наверняка зная, что хлестнет его по лицу.

– Судя по всему, это его жена. Что-то в ней есть… ненормальное.

– Может, она просто запугана?

– Им? Да у него улыбка с лица не сходит! Чему, интересно, он так радуется?

– Жизни?

Резко оттолкнувшись от рамы, Инга подалась в сторону, села на маленький диван, на котором когда-то сиживала матушка Михаила. Как все матери она верила, что ее сын – талантливый, избранный, и его ждет великое будущее. Так и скончалась, напичканная иллюзиями. От его музыки плакала, некрасиво оттягивая и растирая к вискам ставшие бесцветными глаза. Что она слышала в ней такого, чего не различала Инга?

– Тебя жизнь когда-нибудь радовала? – спросила она тоном, не допускающим согласия.

В его темных, почти лишенных белков глазах, вдруг увиделось столь спокойное понимание, лишенное той закипающей истеричности, которая была скрыта в самом вопросе, что она устыдилась самой себя. Чего добивалась, спрашивая об этом? Чтобы Михаил плеснул черной краски на холст их жизни, и без того с недавнего времени невыразительный? Чтобы помог ей довести свое страдание до кульминации, способной разорвать сердце? И сделал бы это, отвергнув все их солнечные «вчера», истребив музыку, что звучала в каждом по отдельности, но в унисон… Ведь было это. Только Инга не хотела сейчас помнить о том, чего лишилась.

Зачем она и его пыталась втянуть в свой недавно вызревший нигилизм? Ведь было ясно, что Михаил-то ничего, кроме материального не потерял. А оно никогда не представляло для него большой ценности… Когда в их старой квартире случился небольшой пожар, Михаил выглянул из кабинета, с отсутствующим видом сгреб с рояля ноты и унес к себе. То, что сгорело кресло, на котором Инга неосторожно оставила сигарету, и тяжелые портьеры, его даже не озаботило. А Соня уже успела спрятаться в ванной…

На нелепый вопрос о радости жизни Михаил так и не ответил. Еще раз пробормотал приглашение прогуляться, и ушел один – долговязый, сутулый, с каждым годом все более напоминающий корень одной из тех сосен, которые так преданно любил.

«И музыка у него такая же… корявая. Симфония-коряга. Композитор Михаил Деринг», – Инга злорадно усмехнулась ему вслед. И сама уловила, сколько в этом мысленном выпаде детскости, глупости.

– За что я так злюсь на него? – проговорила она, заложив за голову руки, и прошлась по комнате: от окна и снова к нему.

Через раскрытое окно донесся мужской голос, громко распевающий что-то невообразимое. Инга выглянула, не удержавшись, и снова увидела новых соседей. В прошлом году на этом месте стояла дачка-завалюшка, куда меньше, чем у Дерингов. И такое соседство откликалось в душе немного смешным, но вполне понятным самоуважением. А это лето решило добить Ингу, расставив капканы со всех сторон. Одни искалечил ей руку… Другой заставил покраснеть от стыда за свою бедность.

Бездарный вокал соседа отозвался в памяти фразой из Олеши: «Он пел по утрам в клозете». И она удивилась: неужели в ней говорит банальная зависть к здоровому, богатому, полному жизни существу? Неужели дошла до такого?

– Нувориш, – повторила она словечко мужа. И добавила свое: – Жлоб! Правда, Соня?

Кошка лишь слегка прищурилась, а светловолосый, загорелый мужчина, словно услышав Ингу, обернулся. Ее память пролистнула глянцевые журналы, на фотографиях которых встречались такие вот ладные, длинноногие парни с нагловатыми взглядами. Этот не стеснялся распевать во все горло, пуская мыльные пузыри каким-то невиданным устройством, из которого они выползали огромными и не лопались на выходе, а важно плыли над лужайкой, то сливаясь, то отталкиваясь. Повизгивая от восторга, тоненькая, русоволосая девушка прыгала рядом, ловя прозрачные шары ладонями. Все пространство между их домами уже заполнилось радужными пузырями…

На этот раз Инга не успела отпрянуть от окна, на секунду замешкалась, удивленная этим зрелищем, и сосед заметил ее.

– Привет! – бесцеремонно крикнул он. – У вас есть дети? Гоните их сюда, пусть повеселятся!

– Вы ко мне обращаетесь? – холодно уточнила она.

Его улыбка была веселой – уголками вверх. И открытой – все зубы напоказ. Стесняться нечего. Влажные волосы забавно торчат надо лбом, серые глаза смеются. Над кем он пытается насмеяться?!

– К вам, к вам! – откликнулся он.

Его жена вскинула тонкие ручки:

– Рома, ты как лягушка сказал: ква-ква!

Он дунул на пузырь, который ткнулся ей в нос:

– Вот тебе!

И снова оглянулся на Ингино окно. Почему-то она до сих пор не отошла, не прервала этого фамильярного общения. Хотя кто он такой, этот Рома, чтобы говорить ей «привет»?!

– Идите сюда! – больше не спрашивая о детях, позвал он. – Что вы все взаперти сидите? Как принцесса в башне…

– Благодарю, – отозвалась Инга тем же тоном. – Но такие развлечения не по мне.

– Откуда вы знаете?

Она опешила:

– Что вы имеете в виду?

– Вы ведь еще не пробовали пускать пузыри! Вдруг вам понравится?

– Я пускала… В детстве, – ей почудилось, будто она защищается, и это показалось диким. Как он вообще смеет лезть к ней с подобными вопросами?!

Попытавшись усадить радужный шар на кончик пальца, странная девушка внизу протяжно восхитилась:

– Они такие красивые… Рома опять подарил мне чудо.

«Подарил чудо? – растерянно повторила Инга про себя. – Он это умеет? Действительно умеет?»

– Это Лидочка, – сказал он. И ничего не добавил, точно такая детская форма имени должна была все объяснить Инге.

Воспользовавшись тем, что Роман повернулся к жене, она отступила от окна, и, сплетя пальцы, отстраненно отметила, что раньше ее руки всегда были теплыми. Теперь из них ушла жизнь.

                  ****

Нужно было учить руки заниматься чем-то другим, новым, но извечно женским – мыть посуду, например. Ведь за эти месяцы стремительно истощилось все, что Инга откладывала, пока она гастролировала. Полгода назад гигантская часть ушла на апартаменты на Крестовском, где ей давно мечталось поселиться, на новую мебель, потом разбитую машину пришлось восстанавливать, оплачивать врачей, которые ничем не помогли… И когда Инга хватилась, то выяснилось, что на счету ее почти ничего не осталось – так, чтоб только с голоду не умереть еще несколько месяцев. Но услуги домработницы, к которой они привыкли, Дерингам стали не по карману.

Старая Клавдия Васильевна, работавшая у них уже лет десять, сокрушалась не меньше:

– Да как же вы без меня-то будете? Я бы, ребятушки, и бесплатно вам помогала, да мне ж надо подсобить внуку – обучение-то платное. Теперь все так дорого, уму непостижимо!

Эта бытовая неприятность легла на сердце Инги Деринг очередным увесистым камнем. Превратиться в домохозяйку? Научиться варить борщ? Стирать мужу носки? Это теперь ее творческие планы? И ведь даже аплодисменты не прозвучат, если она испечет пироги…

– Я не буду их печь! – Инга задыхалась в маленькой дачной кухне. – Соня, ты можешь представить меня у плиты? Это же абсурд! Неужели он ждет этого от меня?

Кошка наблюдала за ней с диванчика, точно ожидая других слов. Потом теряла интерес, начинала нахально вылизываться, вытягивая то одну длинную лапу, то другую.

– Вот, кто плевать хотел на все наши желания, – бормотала Инга, уставившись на кошку. – Только она сама – и никто более…

Ей хотелось выбежать из дома. Не выйти с мужем под ручку, чтобы неспешно прогуляться среди сосен, а пронестись ветром, сдирая плечи о шершавые стволы, цепляя репей длинной юбкой, насмерть затаптывая муравейники. В ней закипала разрушительная сила, которую необходимо было обратить на что-то живое, чтобы не погибнуть самой. Хоть ветку сломать, хоть оборвать белые перья ромашек! Не ради гаданья, будущее и так ясно до того, что глаза режет…

Но Инга не выпускала себя за порог. В сотый раз подошла к двери, даже переобулась, глянула в зеркало: «На голове не сеновал?» И отступила. Опять показалось: выйти – значит признать свое возвращение к жизни. Обрадовать Михаила, который только этого и ждет, чтобы успокоиться и уже без угрызений совести вернуться к своей работе. И так уже все чаще закрывается в своем дачном кабинете на втором этаже – дверь напротив ее комнаты. Еще лет пять назад Инга сама подарила мужу цифровое пианино и компьютер, которые легче было перевозить с собой на дачу. Правда, здесь стоял старый инструмент, на котором Миша играл еще в детстве, но его давно нужно было ремонтировать, а, значит, везти настройщика из Питера. Инге оказалось легче заказать доставку современного пианино «Yamaha»… Дома Деринг предпочитал работать по старинке, за фортепиано, хотя был и кабинетный рояль – для нее. Инге всегда нравилась эта старомодность мужа, а в последнее время стала раздражать. Как и все в нем…

– Между нами все держалось на музыке. Я лишилась ее, и лишилась всего, – прошептала она, снова снимая летние тапочки, на которые почему-то любила укладываться кошка. Инга льстила себе, что Соне приятно вбирать ее остаточное тепло… Но о чем можно сказать с уверенностью, если имеешь дело с кошкой?

Домашние танкетки на высокой платформе были удобны, но она надевала их только на даче, где позволяла себе слегка расслабиться, как говорится, расстегнуть верхнюю пуговицу – если б была мужчиной. Поднялась к себе, оглядела комнату, из которой медленно уходило утреннее солнце. Хотелось удержать его, еще немного пообманываться его беспричинной радостью, а для этого нужно было всего лишь перейти в комнату мужа или спуститься в кухню, окно которой выходило на другую сторону. Но кухню Инга ненавидела.

Сама не заметила, как снова оказалась у окна. А сосед, будто ждал: в тот же миг резко повернул голову, и ей пришлось укрыться за занавесом, окрашенным золотой пыльцой.

– Что он вечно торчит во дворе?!

Они там что-то сооружали с его странной женой, которая вела себя, как восьмилетняя девочка – то прыгала от радости, то хлопала в ладоши. На это было страшновато смотреть… Но Инга не могла отвести взгляд. Все ненормальное, не из ряда, всегда притягивало ее. Будь Михаил заурядным красавцем, каких в консерватории встречалось немало, и среди преподавателей тоже, скорее всего, Инга оставила бы его первой жене. Но ее зацепила его вызывающая некрасивость, и его талант тогда показался ей столь же уникальным.

А этот, под окном, как раз был красавцем… По крайней мере, с расстояния в тридцать метров. Бывают такие неприятные сюрпризы зрения, которые в дальнейшем заставляют держаться от людей поодаль. Приблизишься – и, казалось бы, чуть-чуть сместятся черты, но их слияние будет уже другим, не столь совершенным. И чудная прелесть утрачена. Так близорукие люди, стесняющиеся очков, впервые вставив контактные линзы, испытывают потрясение и разочарование. Все это время мир, оказывается, был совсем другим…

Инга слегка прищурилась, хотя глаза еще не ослабели, не обманывали. Всмотрелась в того, что так раздражающе радовался жизни, подхватывая смех своей жены, похожей на голубоглазого лемура – такой же изумленный взгляд совершенно круглых глаз. И она также ласково жалась к тому, кто был с ней рядом, в младенческом неведении следуя Библии: прилепись к мужу своему.

Услышав очередной выплеск смеха, Инга оглядела нового соседа почти с ненавистью. Волосы светлые, аккуратно собранные в «хвост» – денди! Лицо правильное, но не застывшее, как часто случается, живое. То и дело гримасничает, надувает щеки, улыбается. Она пригляделась: улыбка потрясающая. Наверное, именно с такой улыбкой он пускает конкурентов по ветру или пулю им в живот. Откуда иначе этот непомерно большой дом – обелиск своим победам…

– Что они там делают? – вырвалось у нее.

Почему-то Инге важно было узнать это, и нетерпение не давало покоя, будто для нее самой что-нибудь могло измениться от этого знания. А не догадаешься – упустишь какую-то возможность. Хотя эти двое не имели и не могли иметь к ней никакого отношения. Они вообще существовали в параллельных мирах, ведь Инга с трех лет жила на волне музыки, и не приглядывалась особенно кто там внизу или на суше. Ей просто было неинтересно.

Она и теперь не считала себя вернувшейся к обычной жизни. Скорее, чувствовала, что застряла где-то между, барахтается, захлебываясь, и никак не может понять, в какую сторону плыть. И зачем?

Сама не понимала, почему сейчас так нервничает, даже злится, наблюдая за нежданными соседями? И почему не может отвести взгляд? Было какое-то мазохистское удовольствие в том, чтобы наблюдать за чужой, почти подростковой в своей активности, жизнью, когда своя рассыпалась в прах. Дунуть бы, что есть сил, запорошить глаза обоим, чтобы слезами облились!

Инга отпрянула от окна, пораженная злостью, что вскипела внутри. Откуда она? И чем провинились эти незнакомые люди, которые просто жили в свое удовольствие? Они знали только примитивные радости – недалеко ушли от лошадей, испытывающих восторг от скачки по дикой степи… Но это не повод ненавидеть их, попыталась доказать она себе. И снова шагнула к окну.

Сосед уже притащил длинные палки и молоток, а девочка держала что-то похожее на мешок, набитый сеном. Он вбил кол в землю, потом, прибив другую палку поперек, соорудил крест.

У Инги вырвался грубый смешок:

– Он собирается распять ее?!

Но на крест водрузили то подобие мешка, которое оказалось пугалом. Девушка сбегала в дом и принесла соломенную шляпу, Инге показалось – совсем не старую. Но им, видно, не жаль было расставаться с вещами, ведь в любой момент они могли позволить себе купить десяток таких шляп.

«Из итальянской соломки, – вспомнился ей старый фильм. – Скоты богатые! Наворовал где-то, и даже не стесняется показывать это всему миру. Не прячется за забором, как другие. У тех хоть огрызки совести остались, понимают, что стыдно устраивать пир во время чумы. А этот моральными принципами явно не обременен…»

Уже было понятно, что они сооружают пугало. Какой в нем был смысл, если возле дома не было даже подобия огорода или сада? Только английский газон в обрамлении русских сосен. Немыслимое сочетание.

– Они просто играют, – прошептала она, продолжая впитывать взглядом то, как соседи увлеченно наряжают свое пугало.

Роман разрезал на тонкие лоскуты желтоватую материю, потом засунул ее под шляпу так, чтобы концы развевались по ветру, и получились соломенного цвета волосы. Инга поймала себя на том, что улыбается, наблюдая за тем, как этот человек сам радуется своей новой игрушке, будто мало ему синего «Ламборгини», на котором он возвращается каждый день, благо дороги здесь хорошие, или огромного джипа, используемого реже. Чем не игрушка подросшего мальчика? Зачем ему развлечения для бедных? Что за тайный смысл он видит в сооружении какого-то дурацкого чучела? Разве люди, занимающиеся серьезным бизнесом, остаются детьми – настолько?!

Еще несколько месяцев назад она и себя считала человеком весьма успешным во всех отношениях. Никакого противоречия – и слава, и деньги. Хотя чаще бывает: или-или. Но она-то все заработала своим трудом, который и сами музыканты считали адским. Чтобы удержаться на верхней ступеньке нужно бежать и бежать, потому что лестница успеха подобна эскалатору, который так и норовит увезти тебя вниз. Позволишь себе расслабиться, начнешь жалеть себя или просто поддашься усталости, и ты уже вне игры. Вечная гонка за счастьем, которое может оказаться совсем в другом. Вот в таком застенчиво-солнечном утре, каким было сегодняшнее…

Ее вдруг обожгло: на коленях у Лидочки, усевшейся прямо на траву и не спускавшей с мужа восхищенных глаз, Инга заметила… свою кошку. Конечно, это была Соня! Чья еще шерсть могла так золотиться и поблескивать?

– Как ты могла? Нет, только не ты! – вскрикнула Инга тоненько и бросилась искать Соньку в безумной надежде, что это ее сестра-двойняшка выбралась из дома, чтобы порадовать странную девочку. Лидочка уже запустила руки в теплую шерсть, принадлежавшую только ей.

Заглядывая под столы и диваны, она бормотала, как безумная:

– Предательница… Какое вероломство… Ненавижу! Только не к ним… Не к этим… уродам!

Сони нигде не было. Сдавшись, Инга поплелась назад к своему окну, ставшему наблюдательным пунктом. Она чувствовала себя раздавленной – нувориши победили.

Едва приехав на дачу, Инга ужаснулась, увидев, выросший возле их дома трехэтажный особняк. Ей показалось, что он намертво закрыл от нее восход, который был главной дачной радостью. Но уже следующее утро принесло облегчение: соседи ухитрились построить свой дом так, что не загородили ей солнца. Случайно это получилось, или хозяин все просчитал? Мог ли? В состоянии ли был вообще озаботиться этим?

Неожиданно Инга увидела, как вернувшийся с прогулки Михаил со своей знакомой настороженной улыбкой подходит к соседям, уже готовым пуститься в пляс вокруг своего пугала. Показывает на кошку, которую Лидочка не спускала с рук. Она опять занервничала: «О чем он говорит с этими людьми? Сам ведь окрестил его нуворишем… Как глупо навязываться со знакомством! Ведь они наверняка презирают нас с нашей простенькой дачкой…»

Ей захотелось высунуться в окно до пояса, резко окликнуть мужа, позвать его домой. Отчитать за то, что унизился до разговора с тем, кого, в свою очередь ни во что не ставит. Такие, как этот белобрысый парень, скупают партер, чтобы потом весь концерт отправлять с телефона сообщения, или даже переговариваться в полголоса…

Выпрямившись, Инга посмотрела на мужа с презрением: он что-то предал в себе самом этим соседским жестом вежливости. Похоже, у них с Соней заговор против нее…

                  ****

– А они – славные люди! – заявил Михаил с порога и опустил кошку на пол. – Их фамилия Маскаевы.

– Как у боксера? – она видела афиши.

– Да? Может быть. Его зовут Роман. Она – Лидочка.

«Я знаю», – едва не вырвалось у Инги. Вместо этого она отрывисто спросила:

– Ей что – три года? Может, хотя бы – Лида?

– Он представил ее, как Лидочку, – Михаил тяжело опустился в кресло из лозы, поставленное на зимней веранде.

Когда-то его подарил Инге поклонник, который изготавливал такую плетеную мебель. Хотел преподнести еще и торшер, но она отказалась, решив, что это уж чересчур.

Усевшись на старинный, с коваными углами сундук, доставшийся им в наследство вместе с этой дачей, Инга пристально посмотрела на мужа:

– Зачем ты к ним подошел?

Его длинные, сухие пальцы теребили и обвивали подбородок, то и дело зажимая его и выпячивая, как гузку. Ингу вдруг начало раздражать это движение, которое она видела тысячу раз. Чтобы сдержаться, она перевела взгляд: тусклый самовар, давным-давно не использованный, попытался развеселить ее искаженными отражениями.

– Заметил нашу рыжую красавицу… Да и вообще, почему бы не подойти? Нам теперь встречаться с ними каждое лето, мало ли что… Нужно же хотя бы познакомиться. В конце концов, это просто не вежливо – не поприветствовать новичков!

– Как будто они в этом нуждаются! – резко выдохнула она смешок.

Кошка попыталась вспрыгнуть ей на колени, но Инга оттолкнула ее в полете. Шмякнувшись об пол, Соня даже не мявкнула, только бросила на нее обиженный взгляд.

«Не простит, – подумала Инга. – Да плевать!»

Оставив свой подбородок, Михаил уставился не жену с недоумением:

– Что с тобой?

– Ничего. Значит, ты обзавелся новыми друзьями?

Он слегка дернул плечами:

– О дружбе речь пока не идет, я лишь выяснил их имена. Мы так мало знаем друг о друге… Тем более о том, в чем нуждается каждый из нас.

– Да, кстати! Какого черта они соорудили это пугало?

Крупные зубы показались в улыбке, точно приоткрыли коробку с рафинадом.

– Лидочке так захотелось. Они читали «Волшебника Изумрудного города», и ей понравился Страшила.

– Интересно, чем?

– Трудно сказать… Я уже не помню детские книжки. Наверное, он был добрым и немного несчастным.

– Страшила? – не поверила Инга.

– Может, его так назвали не потому, что другим было страшно рядом с ним, а сам он был страшненьким.

Он вдруг вспомнил:

– Кстати, я видел сегодня хорошенькую белочку! Можешь себе представить, она спускалась по металлической лестнице, знаешь – там? – Деринг неопределенно махнул сухой рукой – будто голую ветку качнуло ветром.

Инге увиделся этот спуск:

– Знаю. И что?

– То, что она не прыгала, а перешагивала со ступеньки на ступеньку! Ты много видела шагающих белочек? – Михаил торжествовал, будто подсмотрел настоящее чудо природы.

Она согласилась, сама расслышав равнодушие в своем голосе:

– Действительно, необычно.

Спрессованное и тупое, как валенок равнодушие, которое ничем не проймешь. Ее короткий (по привычке пианистки) ноготь поскреб металлическую скобу сундука. Но этот негармоничный звук не внес живую нотку, Ингу от него потянуло поморщиться.

Лицо Деринга перестало светиться:

– Ты сегодня делала упражнения?

– Неожиданный переход… Зачем?

– Что значит, зачем?! Доктор велел тебе…

– Я знаю, что велел мне доктор! Я спрашиваю: зачем?

Он опять уцепился за подбородок, и ей захотелось ударить его по руке.

– Ты ведь знаешь, иначе прежняя подвижность не восстановится, – тихо проговорил Михаил.

«Какой дурак! – подумала она разочарованно. – Почему все эти годы я не понимала, какой же он – дурак!»

– Она и так не восстановится, как будто ты не понимаешь!

Инга встала и набросила на самовар почти истлевший цветастый платок, который Михаил хранил в память о бабушке. Ей больше невмоготу было видеть, как кривляются отражения.

– Этого тебе не говорили, – заспорил Деринг.

– Попробовали бы они сказать!

– Есть надежда…

– Что лет через десять я смогу играть, как прежде? Мне тогда будет под пятьдесят! Кому я буду нужна? Сотня молоденьких пианисточек поспеет! – она перевела дыхание. – В любом случае под моей рукой уже не порвутся струны…

Он тихо напомнил:

– Лист тоже перестал их рвать, когда Блютнер добавил к клавише четвертую струну.

– Я и две уже не порву.

Ее усмешка должна была показать ему, что это не так уж и трагично, но губы скривились.

– А тебе не терпится что-то порвать?

– Кого-то. На куски, – Инга шагнула к двери. – Обедать пора. У нас есть что-нибудь в холодильнике?

– Ты меня об этом спрашиваешь? – удивился он.

– А, по-твоему, я каждый день должна заниматься готовкой? Помнится, я вчера что-то такое соорудила… И позавчера.

Михаил растерянно заморгал:

– Да, милая… И было вкусно! Так ты полагаешь, что я…

– А почему бы нет? Мы теперь не можем себе позволить себе обедать в ресторане, как ты знаешь…

– Но я…

– Работаешь? – перебила Инга. – Ты пытаешься упрекнуть меня в том, что я теперь не работаю? Но все эти годы…

Неожиданно резво поднявшись, он шагнул к ней и зажал рот ладонью. Инга ощутила на губах солоноватый привкус и резко высвободилась, мотнув головой.

– Что ты себе позволяешь?!

– Остановись, – тихо попросил он. – Ты можешь произнести то, чего потом мы оба не сможем забыть.

Чуть отвернувшись, она опустила голову. Но это не было похоже на жест смирения. Михаилу показалось, что она выжидает, как большая рыжая собака, готовая вцепиться в горло. И что-то заставило его отступить – новый, необъяснимый страх перед женой, которая когда-то билась за обладание им, а теперь также страстно хотела освободиться от него. Он чувствовал это, но не мог пойти ей навстречу. Хотя бы потому, что Инга могла погибнуть в одиночку…

И еще потому, что он любил ее.

                  ****

Ее первым инструментом был старый, но все еще полный силы «Петрофф». Теперь похожий стоял здесь, на даче – в той комнате, которая всегда называлась музыкальной гостиной, и куда теперь Инга даже не заглядывала. Первое фортепиано было особым другом, который учил Ингу верить в себя. Иногда она ненавидела его, проклинала, потом шепотом просила прощения, гладила пожелтевшие клавиши. Но это было уже, скорее, в юности, а, еще не умея ходить, Инга доползала до фортепиано и садилась возле педалей, нажимала, стучала по ним, издавая восторженные гуканья. Потом начала дотягиваться до клавиатуры, нажимать пальчиками. Звуки выходили слабыми, но она подолгу слушала их, наклонив голову набок. В три года Инга уже сыграла маленькую пьеску.

В семье жила легенда, что первой этим фортепиано овладела еще до революции Ингина прабабушка, погибшая в Гражданскую. Гимназистка Сонечка, имя которой причудливо возродилось в кличке кошки, девочка с золотистым венчиком волос, пальчиками, измазанными чернилами, круглыми коленками – такой представлялась она Инге, перебиравшей клавиши, хранившие ее тепло. Почему-то именно к этой девушке изо всех своих предков она испытывала странную, грустную нежность. Может, потому что Соню убили прежде, чем она достигла мастерства. Что называется: прерванный полет… Тогда Инге и в голову не приходило, что это судьба женщин их рода – оказаться подстреленными на взлете.

Осталось неизвестным, с какой стороны в девятнадцатом году прилетела пуля – то ли от красных, то ли от белых. Но пока у власти были Советы, в семье предпочитали вспоминать молоденькую Сонечку, едва шагнувшую из-под венца, как жертву белого террора. Одно было известно наверняка: она закрыла своим телом новорожденную девочку, которая и стала со временем Ингиной бабушкой.

До сих пор помнилось, как потряс ее рассказ о тоненькой светловолосой девушке, к своим двадцати научившейся любить до самопожертвования. Разглядывая желтовато-серые снимки в пухлом синем альбоме с узорными уголками для фотографий, она пыталась разглядеть в неопределенных, будто ускользающих чертах то героическое, что заставило вчерашнюю гимназистку отдать свою только расцветающую жизнь за будущее той, что даже не почувствовала бы дыхания смерти. Не испугалась бы его. И ведь было еще совершенно непонятно: достойна ли была новорожденная девочка такой жертвы? Танечка могла вырасти пошлячкой или тупицей, могла надеть портупею и пойти убивать других младенцев, которых некому было закрыть своим телом, ведь с их матерьми она же расправилась еще раньше.

А стоило ли спасать ребенка, не зная наверняка, что без матери девочка вырастет неплохим человеком? Неужели так верила в своего крайне близорукого мужа, не пригодившегося ни одной из воюющих сторон? В миру он показал себя молодцом… Но ведь Соня не могла быть уверена ни в нем, ни в девочке, едва появившейся на свет.

Замирая от ужаса перед тем, что открывалось в ней, Инга спрашивала себя: не предпочла бы она сама прикрыться от пуль детским телом? Если б о ней уже говорили, как о Сонечке в свое время, что ее ждет большое будущее в музыке… Она могла стать выдающейся исполнительницей и подарить высокую радость тысячам достойных людей. Для этого нужно было пожертвовать всего одним человечком.

Ответа не находилось, ведь у Инги не было своих детей. А заочно судить о том, как повлиял бы на ее рассудок материнский инстинкт, предугадать было невозможно. Дочерей Михаила от первого брака Инга в расчет не принимала, потому что не испытывала к ним не только нежности, но даже симпатии. Да и по возрасту обе никак не годились ей в дети… После того, как Деринг женился во второй раз, они перестали общаться с отцом, хотя были уже взрослыми девахами, могли бы понять. Инге он не признавался, но она догадывалась, что муж тоскует по своим девочкам, особенно в день рождения. Почти не отходит от телефона, и ждет, ждет…

Родить ребенка Инга просто не могла себе позволить. Для чего? Чтобы он триста дней в году проводил с нянями? Сказало бы ей «спасибо» это заброшенное существо, в тот день, когда осознало бы свою ненужность? Особой тяги к материнству она не испытывала, хотя дети, как таковые, не вызывали у нее раздражения. Но концертирующий исполнитель не вправе уйти на три года в декрет. Даже на год. Проход в волшебный мир большой музыки за это время затянется, и хоть ищи лазейку, хоть не ищи, больше ты туда не попадешь.

Конечно, она слегка кривила душой. Можно было родить сразу, как только они поженились. Тогда ее имя еще не звучало даже «piano», и ее исчезновения никто не заметил бы. Но в то время Инга была полна амбициозных надежд, которым брак с Михаил Дерингом мог бы помочь осуществиться. И хотя даже себе Инге неприятно было признаваться, но все-таки рассудочности в ее решении выйти замуж именно за этого человека было ничуть не меньше, чем страсти.

Последняя тоже была, и под дождем гнала ее к автомату, чтобы только позвонить ему. Инга мокрыми губами кричала: «Люблю!» в трубку, а потом бросала ее, чтобы не услышать страшного. А вернувшись домой, переодевшись в сухое, гадала по книгам, как школьница, открывая тома любимых авторов, и вглядываясь в строки. Достоевский и Роллан твердили разное, чего от них и следовало ожидать. И приходилось решать что-то самой, а привычки к этому еще не возникло, ведь Инга только училась быть взрослой.

Тогда ей казалось, что она поступила очень разумно, и, главное, не вопреки своим желаниям. Имя Деринга в их кругах было на слуху, и величие таланта Михаила, по крайней мере, у Инги, сомнения не вызывало, а вот свой собственный был пока только надеждой. Довольно крепкой, но все же еще не состоявшейся. Ведь Инга числилась только студенткой ленинградской консерватории, а Деринг уже славился, как авангардист, новатор. Некоторые Ингины однокашники просто бредили им, и когда Михаил приходил в консерваторию, из каждой щелки кто-нибудь выглядывал, чтобы своими глазами увидеть «живую легенду».

И он соответствовал, подыгрывал, создавая демонический образ, хотя с его несколько обезьяним лицом, это было не просто. Но – длинный кожаный (по тем-то нищенским временам перестройки!) плащ, цветной платок на шее, лайковые перчатки, что было совсем уж немыслимой роскошью. Никто не решался даже приблизиться к этому небожителю.

А Инга не знала о его приходе в консерваторию, она опоздала в тот день: матери, страдающей почечной недостаточностью, «Скорую» вызывала, как потом выяснилось в последний раз. И в коридоре внезапно выскочила навстречу Дерингу – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, обожгла на бегу пламенем волос, взглянула глаза в глаза, и даже не поняла мимо кого пробежала. Но спустя полчаса Михаил зашел к ее преподавателю, с которым они приятельствовали, и тут уж Инга узнала известного композитора. А он, как оказалось, пытался найти ту огненную, длинноногую девушку, что совершенно ошеломила его…

Потом были похороны матери, и тоска, от которой Инга выла в голос. Впервые осталась одна в большой квартире – отца своего почти не помнила, и даже проститься с первой женой он не пришел. Не простил ей того, что так и не научилась печь пироги… Спасенной в Гражданскую бабушки тоже к тому времени не было в живых, и Инга оказалась наедине с фортепиано, к которому не хотелось прикасаться. Даже думать было противно… Никакого желания отдать музыке свою боль, выплеснуть ее на клавиши. Для нее наступило время тишины. Ее-то и разбил телефонный звонок Деринга. С обывательской точки зрения – женатого мужчины, отца двоих детей.

Он уселся за ее древний «Петрофф», удивился, что инструмент еще не развалился от времени, и даже звук вполне приличный. И наполнил ее опустевшую квартиру своими не мелодичными, диссонансными и оттого особенно пронзительными, органичными для ее смятенного духа созвучиями. Кажется, она плакала так, что заглушала музыку, но Деринг не останавливался. Он играл и играл, а Инга рыдала и рыдала. А потом обнаружила, что в ней больше нет слез, что снова можно дышать. И даже думать о музыке.

В тот день он даже не поцеловал ее. И она поняла, что не ее отвратительно распухшая физиономия отпугнула. Михаил не мог воспользоваться ничьей беспомощностью, ведь у Инги не нашлось бы сил сопротивляться. Когда он ушел, в воздухе разлилось ощущение живого благородства, которое потрясло Ингу больше, чем его музыка. Она вдыхала его едва уловимый аромат, и легкие расправлялись, наполняясь новым воздухом.

Возможно, Деринг был не единственным мужчиной, способным на такое, но небогатый Ингин опыт общения со сверстниками доказывал обратное. От этих случайных встреч оставалось ощущение липкой грязи, и отвращение наполняло горло тошнотой. Даром, что все были музыкантами, стремящимися сеять разумное, доброе, вечное… Инга тоже пыталась сделаться женщиной без предрассудков, но бессмертный голос Сонечкиной крови заставлял ее стыдиться самой себя.

С Михаилом этот привкус стыда не возник ни разу, потому что для него все было всерьез, на надрыве, даже она сама так не мучилась двойственностью их положения, как он. Невозможно было поверить, но Инга стала первой любовницей известного композитора. Существования в прелюбодеянии Деринг выдержал только месяца три.

                  ****

«Что было бы, если б он тогда не ушел от жены?» – спрашивала себя Инга теперь, перемешивая в большой кастрюле борщ, которого, как она надеялась, хватит им на несколько дней. Месиво получилось слишком густым, и это приводило ее в отчаяние. Не ее это, не ее! Варить обеды, стирать белье, штопать носки… Разве для этого Бог дал ей талантливые руки?! А потом отобрал…

Она пыталась понять: было бы ей лучше в одиночестве? Не морочить себе голову домашними хлопотами, не заводиться уже с утра оттого, что Михаил опять заперся у себя и работает, а она прозябает без дела… Ему все труднее давалось разделять ее вынужденное безделье, ее одиночество. Он рвался к работе, Инга хорошо понимала это, но не могла простить.

– Нет-нет, – торопливо пробормотала Инга и грохнула крышкой. – Я вовсе не хочу, чтобы и он отказался от музыки. Пусть… забавляется…

Бросив половник, она шагнула к окну, пальцы сами впились в подоконник, который давно нужно было покрасить, но даже думать об этом было невмоготу. Кухонное окно выходило на другую сторону, здесь сразу начинался лес. Ей пришло в голову, что их богатый сосед наверняка вознамерился купить Дерингов с потрохами, и снести их дачу, нарушающую его близость с природой. Лидочке неудобно по ягоды ходить… А Михаил, святая простота, разговоры с ними разговаривает, беседы беседует! О чем говорить с ними, боже мой?!

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Инга быстро перешла на восточную сторону дома. Окно влекло ее, как пушкинскую царицу говорящее зеркальце, только то, что оно показывало, никак не зависело от Ингиного желания. Сейчас она увидела, как эти двое (как их? кажется, Маскаевы…) играют в бадминтон.

– Вполне детская игра, – прошептала Инга, не скрывая издевки, которой, впрочем, никто не услышал. – Я уже лет двадцать не играла… Почему бы ему не построить теннисный корт? Наша дача не дает? Когда он попытается нас сожрать?

Маскаевым немного мешал ветер, сдувая легкий волан, и, двигаясь за ним, соседи незаметно перемещались к дому Дерингов. Лидочку муж обрядил в короткую белую юбчонку, чтоб походила на профессиональную теннисистку. Может, в тайне он грезил о Маше Шараповой – хорошенькой русской девушкой, говорившей с безбожным американским акцентом и издающей эротические стоны на весь мир. Инге она нравилась, поэтому ей казалось, что все мужчины должны сходить по Маше с ума. Сам Роман обрядился в песочного цвета шорты и майку, его загорелые, крепкие ноги так и мелькали, дразня энергией, которой Инга давно в себе не чувствовала. Только, если с ней случался приступ злости.

Очередной порыв подхватил маленькое подобие кометы, и Лидочка вскрикнула, закрыла ладошкой рот. В сердцах швырнув ракетку на землю, Роман уверенно двинулся к даче соседей, заставив Ингу шарахнуться от окна. Отскочив, она прижала руку к груди, не понимая, почему так сумасшедшее колотится сердце. Чего ей бояться?

А Маскаев уже подошел к их крыльцу и постучал в дверь. Ингины мысли заметались: «Попросить Мишу открыть? Глупо… Он работает… И как объясню?» Она уже подошла к двери, секунду помедлила, прислушиваясь. Потом резко распахнула дверь, надеясь внезапностью сбить спесь того, кто непонятно зачем к ним пожаловал.

– Чем я могу вам помочь? – она смотрела на него холодно, и сама чувствовала, как стекленеет ее взгляд.

– Добрый день, – ничуть не смутился Роман, и улыбнулся во весь рот. – Я – ваш сосед. Мы с вами уже как-то общались… Помните?

«Какое лицо, – у нее вдруг сбилось дыхание. – Боже, какое лицо!»

– Да, конечно, – ответила Инга тем же тоном. – Что вам угодно?

– Ну, что вы так-то… У нас воланчик залетел на вашу крышу, – он обернулся и указал на Лидочку, стоявшую с ракеткой в руке, как бы подтверждая, что они действительно играют в бадминтон. – Вы не будете против, если я заберусь?

– На крышу? Каким образом?

– А у вас нет лестницы?

– А у вас нет другого волана?

Он как-то шкодливо ухмыльнулся:

– Этот был последним! Все по соснам разлетелись…

– Не легче на сосну залезть?

– Вы боитесь, что я вас ограблю, что ли?!

Инга приподняла брови:

– А вы грабежами сколотили состояние?

Опустив этот вопрос, Роман предложил:

– Можно через чердак, если нет лестницы.

Поколебавшись, она отступила:

– Прошу! Сюда, пожалуйста.

В его тоне прозвучала мальчишеская виноватость:

– Мы больше не будем играть так близко. Извините, что побеспокоил вас. Мы, кстати, уже знакомы с вашим мужем. Он сказал, что вы – знаменитая пианистка.

И вдруг просиял, махнул рукой:

– Привет, Соня!

Кошка посмотрела на него с кресла, которое выбрала, лишившись колен хозяйки. И неожиданно зашипела, показав тонкие клычки. Это удивило Ингу, не помнившую такого за своей любимицей, которую она и без того уже хотела простить, а теперь готова была расцеловать. Только не при этом типе…

Слегка сдвинувшись так, чтобы закрыть Соню собой, Инга указала на узкую, темную лестницу, ведущую на чердак:

– Вам сюда.

Но Роман обернулся, поднявшись на пару ступенек:

– Вы не скажете мне свое имя?

– А вы увлекаетесь классической музыкой?

– Честно? Не так, чтоб очень…

– Значит, гипоталамус не развит, – заметила она бесстрастно. И пояснила: – Такой участок мозга.

– Что?! – у него как-то по-детски вспыхнули щеки.

А Инга продолжила с тем же равнодушием:

– Ученые доказали, что за восприятие серьезной музыки отвечает гипоталамус. Если он находится в зачаточном состоянии, человек не может понять музыку. Эмоциональность не развита.

– Я думал, музыку воспринимают душой, – отозвался он так серьезно, что ей стало смешно.

– А неразвитая душа – это для вас не так обидно?

– Инночка, с кем ты разговариваешь?

Михаил появился в дверях своей комнаты и, увидев Маскаева, расцвел улыбкой:

– Кого я вижу! Здравствуйте, Роман!

– У них волан улетел на нашу крышу, – равнодушно пояснила Инга. – Этот храбрец сейчас полезет за своей частной собственностью.

– Да что вы, в самом деле! – внезапно вспылил Маскаев. – Воланчик мне нужен, что ли?! Лидочке хочется поиграть…

– А вы теряете время на разговоры с нами.

Его красивый рот сжался так, будто Роман готов был заплакать. И в эту секунду Инга испытала незнакомую ей, почти материнскую нежность к мужчине, который вряд ли был моложе ее, но сумел сохранить в себе что-то ребяческое. Ей так мучительно захотелось прижать к груди его красивую, породистую голову с неразвитым гипоталамусом, что она шагнула назад, попятилась и скрылась в кухне. И как за спасательный круг схватилась за половник, отчаянно ненавидимый ею еще четверть часа.

До нее доносились голоса мужчин, мирно, даже весело беседовавших о чем-то, но, стремясь заглушить их, Инга принялась напевать арию из «Аиды», вставляя идиотские фразы о борще, который уже сварился, и потому они сейчас сядут обедать. Есть свежий черный хлеб, он так вкусно пахнет. Как это переложить на итальянский?

Прямо над ее головой что-то захрустело, раздались шаги – это Маскаев осваивал их чердак. Михаил быстро вышел из дома, очевидно, чтобы руководить действиями соседа снаружи.

– А я варю борщ, – упрямо повторяла Инга. – Он получился красивый. Такой красивый…

Когда она поняла, что говорит это не о бордовом месиве, что было перед глазами, ее охватил страх. «Он все-таки принес с собой этот страх», – ей вспомнилось, как стучало сердце, отзываясь на стук в дверь их дома. Не к добру он прозвучал этот набат…

– Достал все-таки, – с каким-то удивлением сообщил Михаил, вернувшись дом.

– Не велика сложность, – отозвалась Инга. – Давай обедать.

– Подожди, нужно же проводить его…

Шаги по лестнице зачастили, зазвучали громче, и Роман выскочил к ним довольный своей добычей. За спиной Инги вновь раздалось шипение…

– Вот он! Нашелся, – он продемонстрировал волан Инге.

– Безумно рада за вас, – она отвернулась к шкафчику и достала тарелки.

Роман громко втянул носом:

– Как вкусно пахнет!

– Может, составите нам компанию? – радушно предложил Деринг.

– Нет! – вырвалось у нее. – Простите, но это такой… домашний, а не званый обед.

Кажется, он даже не обиделся:

– А можно пригласить вас на званый? Вообще-то у Лидочки скоро день рождения. Но это еще в следующем месяце. Можно встретиться гораздо раньше. Хоть завтра! Если вы не против.

«Зачем тебе это?» – Инга посмотрела ему прямо в глаза. Он не выдержал, по-собачьи отвел взгляд. В Ингином детстве была овчарка, которая начинала моргать и прятать морду, когда девочка смотрела ей прямо в глаза. Наверное, собака априори считала себя виноватой перед человеком, который всегда прав.

Сейчас крошечная победа над тем, кто наверняка считал себя хозяином жизни, наполнила ее душу ликованием, в котором чувствовалась изрядная доля злорадства.

Михаил отозвался первым:

– Почему бы и нет? Почему бы и нет…

– Спасибо за предложение, – перебила Инга. – Я только боюсь, нам трудно будет найти общую тему для разговора. Вам не кажется? Мы с Мишей ничего не понимаем в бизнесе… Или молча поедим и разбежимся?

– А вы – сноб, – произнес Маскаев с удивлением. – Женщин называют снобами?

– Женщин называют так, как мужчина может себе позволить, – отрезала она.

Деринг взялся за его плечо:

– Извините нас, Роман…

Тот понятливо кивнул и пошел к выходу, неся свой волан, как трофей.

– Топай-топай, – едва слышно пробормотала Инга, не проводив его даже взглядом.

Закрыв дверь, Михаил остановился на пороге кухни.

– Зачем ты так, солнышко?

Она сжала зубы:

– Как?

– Мы и сами не бедствуем, чтобы так презирать богатых.

«Я второй час торчу на кухне, и это называется – не бедствуем!» – Инга заставила себя перевести дух.

– Прошу к столу! – провозгласила она, и постаралась улыбнуться, как Маскаев.

Но так – вряд ли у кого-то получилось бы…

                  ****

Во сне ей привиделось, что он влюблен в ее сестру. Хотя никакой сестры у Инги никогда не было отродясь… Да и не хотелось, хотя многие дети мечтают о родном человечке, лучшем партнере для игр. Но ей никогда не было скучно наедине с собой, все равно на игры не было времени, откуда же взялась эта сестра? Во сне дело было, конечно, не в ней, а в Романе, который пробрался в ее сон без приглашения, как накануне вошел в ее дом. В их с мужем дом.

«Как он посмел являться сюда со своей красотой?! – то и дело вскипало в ней с вечера. – Ведь понимал же, что в ней разрушительная сила… Что рядом с ним любой мужчина выглядит Квазимодо…Он хотел унизить Мишу?»

Эти обвинения были глупыми до чрезвычайности. Инга понимала это сразу же, но спустя четверть часа они набухали в ней вновь. И, причиняя боль, лопались, истекая раздражением… Так она промучилась до вечера, а, засыпая, поняла, что впервые страдала из-за чего-то, не связанного с ее рукой. И, не успев ни удивиться, ни обрадоваться, окунулась в темноту, из которого выплыло лицо Романа Маскаева, державшего за руку девушку с такими же рыжими, как у Инги волосами. Она не видела ее лица раньше, но сразу назвала его невесту сестрой, и поняла, что опять должна уступить эту красоту другой женщине.

Он все время смеялся от радости, а ей от этого озвученного счастья было так больно, что сердце рвалось на куски. Кровавые лохмотья в груди… Даже после аварии Инга не испытывала подобного: тогда внутри было больше пустоты, смешанной с ужасом. Растерянность. Точно она очутилась в другом мире, или даже на иной планете, и понятия не имеет, как здесь дышать. Но постепенно научилась этому…

В той реальности, с которой она смирилась, ее соседи сегодня запускали бумеранг… Философская игра, если разобраться: что запустишь в мир, то к тебе и вернется. Стремительный серп, ловя солнечные блики, проносился к лесу и, поймав сосновый дух, торопился донести его хозяину. Крепкая рука ловила его так уверенно, будто Роман воспитывался среди туземцев. Его только слегка отбрасывало назад, и он хохотал от того, что никак не мог выдержать напора маленького бумеранга, не дрогнув. Ему это казалось забавным…

– Ура! – каждый раз вскрикивала Лидочка.

Но сама не пыталась повторить подвиг мужа. Да и он еще не натешился в тот момент, когда Инга выглянула из окна, через которое за ними наблюдала Соната. Это было уже ближе к обеду, а с утра на лужайке никого не было, похоже, этот Роман иногда все же работал.

Для нее работой было только общение с кабинетным «Бехштейном», дожидавшимся ее в питерской квартире. Его бархатный, густой звук Инга не променяла бы ни на какой. И ей верилось в слухи, которые ходили с конца Второй Мировой, о том, что американцы разбомбили знаменитую немецкую фабрику по производству роялей по заказу собственной фирмы «Стенвей», которой не терпелось уничтожить конкурентов. Ведь добиться от них секрета добавок, которыми немцы кормили овец, из чьей прессованной шерсти и делали молоточки, ударяющие по струнам рояля, американцы не смогли.

Но им с Михаилом, который по понятным причинам был неравнодушен ко всему немецкому, казалось, что в мире просто нет рояля, который мог бы соперничать с «Бехштейном». Его звуки были напоены светом и мраком, негой и страстью: нежность на шелковых простынях; капли утренней росы, воспаряющей к прозрачной ряби облаков, похожих на золотистые пластинки слюды; звон бурной, ледяной реки, с берегов которой перекрикиваются юные горянки; и крепкий кофе, возвращающий к жизни…

Стоило Инге сделать быстрое глиссандо по всему диапазону, и кровь ее начинала бурлить от нетерпения, будто перед ней приоткрывалась дорога в другое, волшебное измерение, и необходимо было успеть, проскочить, добежать! Это и был и труд до полного истощения, и экстатический восторг, и ощущение полноты бытия.

И всего этого она лишилась… «Игра в бисер», которую Инга пыталась перечитать, не увлекала, как и ничто другое. Она могла часами смотреть на одну страницу, не разбирая слов, не понимая написанного. И физически ощущала, как жизнь уходит от нее, ссылаясь на трагический возраст: тридцать семь лет для художников – время гибели. Даже, если тебя при этом не хоронят. Если ты продолжаешь переворачивать страницы книги, которая не может увлечь, потому что внутри тебя нечем увлечься…

А потом, точно взрывом, ее выбросило из кресла и притянуло всплеском хохота за окном. Инга бросилась к нему, как к единственной оставшейся отдушине, но успела опомниться за шаг до того, чтобы стать видимой соседям.

– Да что со мной? – вырвалось вслух. – Этих людей даже уважать невозможно, а я свою жизнь ставлю от них в зависимость?! Еще чего…

Она попыталась вспомнить, что говорил о Романе ее муж. Кто он там? Мороженщик? На детях наживается, чтобы одной недоразвитой девочке устроить рай на дому? И за что ей такое презренное счастье? Чем заслужила? Разве это от ее исполнения Бетховена у людей в глазах блестели слезы? Разве она часами билась над одним пассажем, потому что не позволяла себе небрежности? Что она вообще сделала в этой жизни?!

Вытянув шею, Инга выглянула из окна, и увидела, как обняв Лидочку сзади, Роман учит жену запускать бумеранг, заводя ее руку чуть назад и вместе с ней делая плавное движение. Потом, закрыв ее собой, он встретил вернувшееся летучее крыло, и ловко поймал его. Лидочка захлопала в ладоши, смеясь от радости.

«Совершенная идиотка, – подумала Инга. – Странно, что на лице – никаких признаков даунизма… Видимо, это не всегда проявляется».

– Молодежь развлекается! – крикнул Деринг снизу. – Посмотри на них. Одно удовольствие.

Ее так и резануло: «Молодежь!» Да этот Роман, скорее всего, ее ровесник! Но Михаил так и норовит причислить жену к своему поколению, уравнять их в праве на жизнь. А ведь она тоже могла бы запустить этот чертов бумеранг! И у нее получилось бы куда лучше, чем у Лидочки, с ее детскостью во всем, даже в движениях. Угловатая, неловкая, все еще подросток, хотя ей, возможно, уже далеко за двадцать.

– Педофилия какая-то, – пробормотала она, отвернувшись. – Ведь его наверняка волнует то, что с ним в постели, по сути, ребенок… Он так боится настоящих женщин?

Независимая от ее желания усмешка скользнула по губам. Инга поймала ее и скомкала. Никаких мыслей не должно быть об этом человеке, и помыслов никаких.

«Что с того, что я больше подошла бы на роль хозяйки такого дома? Если по совести: разве я не заслужила именно такой жизни – в красоте и достатке? А не этого прозябания на убогой даче в размышлениях: что приготовить на обед?» – ей были отвратительны эти претензии, непонятно к кому обращенные, но они уже возникли и царапнули по сердцу.

– Я больше не могу, – пробормотала она, обращаясь к Соне, вновь угнездившейся на ее коленях. – Я должна вырваться отсюда.

Бросив книгу на кресло, Инга пересадила кошку и быстро натянула легкий спортивный костюм. Вытащила из коробки белые кроссовки, которые еще не надевала, и собрала волосы в хвост. Деринг любил видеть на ней платья, наверное, поэтому она все чаще натягивала джинсы…

– Где мой велосипед? – крикнула она, сознавая, что Михаил уже вернулся к себе и погрузился в работу. Значит, она мешает сейчас, чего никогда себе не позволяла.

Сбила его с ритма, но ответа дожидаться не стала, сбежала вниз и отворила дверь в большую кладовую. Припасов там было немного, зато хранился всякий хлам. Складной велосипед она отыскала в дальнем углу, и, рискуя испачкаться, вытащила его на веранду. Колеса за зиму совсем выдохлись, пришлось накачать их. Яростно работая насосом, Инга спиной почувствовала приближение мужа.

– Ты собралась покататься? – спросил Михаил как-то настороженно.

– Что в этом особенного? – она закрутила крышечку одного ниппеля и взялась за переднее колесо.

Потом протерла пыльные рамы и спицы, а сиденье особенно тщательно. Это было мягким, Инга выбирала его тщательно, помня, что в детстве самым мучительным было его неудобство.

– Когда тебя ждать? – Деринг заглянул ей в лицо. Наверное, хотел убедиться, что она вообще намерена вернуться.

Инга улыбнулась:

– Не думаю, что я отправлюсь в кругосветку.

Ей уже стало легче оттого, что она занялась хоть чем-то, и это никак не было связано с кухней.

– Я буду здесь, – заверил он.

У нее чуть не вырвалось: «А куда ты денешься?!» В первые годы опасалась того, что «денется». Не до дрожи, но все-таки было неприятно думать о том, что Деринг может вернуться к семье, или встретить другую студентку – еще более яркую, более талантливую. А когда убедилась, что более быть не может, как-то успокоилась. Что ей дало такую уверенность? Наверное, Михаил и дал… Теперь это уже забылось.

– Тебе помочь?

– Чем? – рассмеялась Инга. – За багажник подержать? Благодарю, я обхожусь без этого с шести лет. Меня мама всему научила.

– Ты из семьи потомственных феминисток, – сказал Деринг ей вслед, и она увезла с собой эту фразу, чтобы по пути оценить ее справедливость.

Погибшая Сонечка, оправдавшая материнские надежды Танечка, ставшая лучшим в Ленинграде педагогом по вокалу, Ингина мама, работавшая концертмейстером у прославленных певцов, – все они были женщинами незаурядными. Но способности их словно накапливались десятилетиями, чтобы в ней, Инге, взорваться настоящим фейерверком. И она была благодарна одаренным и трудолюбивым девочкам своего рода, тем, кого Михаил так уничижительно назвал феминистками. Хотя вовсе не их вина была в том, что мужички им все попадались какие-то завалященькие, быстрорастворимые в туманной дали, и женщинам одной с Ингой крови приходилось рассчитывать только на свои силы. И на музыку, которая давала им пищу любого рода.

Можно было сказать, что Инге повезло с мужем больше всех… Не считая, Сонечки, дочку которой вскормил отец. А вот муж Тани, однажды исчез на рассвете, чтобы объявиться лет десять спустя, практически неузнаваемым и чуть ли не без штанов. Молодая любовница, продавщица из галантереи, ободрала его, как липку. И он по ней же рыдал спьяну всю оставшуюся жизнь… Откуда это было известно бабушке, его и на порог не пустившей, Инга никогда не спрашивала. Может, бывший муж все же наведывался в ней? Ингин отец даже не звонил… Потому преданность Деринга казалась ей просто неправдоподобной.

                  ****

Не поворачивая головы, она заметила, как Роман удержал занесенную руку и посмотрел вслед увлеченно крутившей педали Инге. А Лидочка запрокинула голову, выгнув тонкую шею, и взглянула на мужа с удивлением: почему он остановился? Ведь это так весело – запускать бумеранг! Кажется, он улыбнулся ей в ответ, но за это Инга уже не могла поручиться, ведь велосипед унес ее далеко вперед. Но ей показалось, что иначе и быть не могло.

Мягкая тропинка, усыпанная рыжими сосновыми иглами, несла ее без усилий, как движущаяся лента. Инга понимала, что это сказывается едва заметный склон, а возвращаться назад будет труднее. Но физические усилия не особенно пугали ее, даже хотелось вернуться домой изможденной, рухнуть на постель, отказаться от обеда, чтобы Михаил сам приготовил себе какой-нибудь бутерброд… Место у плиты было для нее проклятым, она ощущала огонь под собой, а не рядом, и страдала здесь еще ощутимее, чем обычно.

Инга крутила педали яростно, пытаясь загнать себя, ведь не природой же любоваться выехала. Но мягкий шепот сосен проникал в нее, против воли, растворялся в крови, замедляя движения. И, сама того не заметив, Инга поехала медленно, прислушиваясь к дыханию леса, к голосам птиц, которых никто никогда не увидит, они останутся голосом, звуком, той музыкой, которой не нужны сцена и аплодисменты.

«Почему я не могу жить, как эти пустоголовые пичужки? – подумала она с горечью. – Наслаждаться тем, что под моими руками рождается музыка. Пусть уже не того уровня, что была… Но ведь играть я могу! Прежней виртуозности не добиться, но существуют же вещи ее и не требующие. Почему во мне нет желания просто дарить людям звуки, от которых оживает сердце… Какой там, к черту, гипоталамус! Что за бред? Сердце. Душа. Я ведь сама чувствую, как щемит в груди, – именно в груди! – когда звучит Рахманинов…»

Остановившись, Инга опустила велосипед на траву и присела возле куста дикой малины. Ягоды только начали краснеть, но ей не терпелось отведать, хоть и не спелой, но сладости. Она сорвала ягоду и вспомнила, как в одной книге малина сравнивалась с сердцем, в которое воткнули кинжал – завязь. Вытащив «кинжал», Инга положила ягоду на язык, не спеша размазала по небу. Для этого потребовалось усилие, ведь слипшиеся розовые крупинки еще крепко держались друг друга.

«Людям бы такое единение», – подумалось ей.

Трава была совсем теплой, стелющейся, ожидающей поглаживания. Инга села на бугорок возле сосны, провела рукой по сухой коре, испещренной путанными ходами. Перед ее глазами сновали муравьи и крохотные паучки, и все они имели вполне определенные цели, и короткие жизни их были полны тайного смысла. Инга даже не знала, сколько живут и эти насекомые, и другие. Только о светлокрылых бабочках помнила, что они – однодневки. Их представления о вечности сводились ко времени до заката…

Вертя в пальцах подобранный листок, уже ставший похожим на мятую тряпочку, Инга думала о том, что у человека закат не обязательно совпадает со старостью. Похоже, ее солнце уже зашло, поэтому так холодно на душе, и по рукам то и дело пробегают волны озноба. Предстояло научиться жить в темноте. Или не жить вообще. О последнем она думала без паники, просто рассматривала, как один из вариантов. И пыталась понять: который будет менее болезненным? В первую очередь – для нее самой. Но и для Михаила тоже, и… А больше, пожалуй, никому и дела не было – жива ли еще бывшая пианистка Инга Деринг.

– В сиротстве есть свои преимущества, – прошептала она. – Никому не причиняешь боли.

В эту самую минуту, когда так спокойно и тепло было среди высоких сосен, Инга не могла сказать, что жизнь стала ей невмоготу. Но ведь предстояло вернуться к кухонному столу, к плите, к мужу, который как-то смог пережить ее трагедию, и даже не утратил вдохновения. Не то, чтобы ей всерьез хотелось, чтобы Деринг впал в творческий кризис… Но неужели крушение ее жизни было для него такой малостью, что он даже не отвлекся от работы?

Лицо ее жалобно сморщилось к носу, набрякло слезами. Несколько минут Инга даже не вытирала их, вся отдавшись своему горю, которого никто не пытался и не хотел разделить с ней. Как всегда в такие моменты вспомнилась мама, и обида за то, что Михаил высокомерно обидел ее память, добавила горечи. Обхватив колени, Инга заплакала навзрыд и потому не услышала приближающегося шуршания велосипедных шин. Упустила главный звук…

                  ****

Когда мимо пронесся этот смерч с металлическим именем Инга Деринг, он на миг оцепенел. И даже забыл про Лидочку, которая доверчиво прижималась к нему. Занесенные руки, дружно сжимающие бумеранг, застыли в воздухе, и, наверное, в эту минуту они здорово напоминали скульптурную группу.

«Рабочий и колхозница, – ухмыльнулся Роман, когда пришел в себя. – Эта надменная принцесса именно такими нас и считает».

Его здорово разозлило, что Инга разговаривала с ним, как со смердом, когда он зашел к Дерингам за воланом. Эти нищие интеллигенты умеют смотреть свысока, и унизить так, что начинаешь стыдиться того, как велик твой дом, а запас слов непростительно мал! Хотя это им впору стыдиться того, что они не умеют работать и зарабатывать. Всей стране стыдиться надо…

Но Роман и сам в глубине души не считал эти упреки справедливыми. Ведь он вырос в далеко не богатой семье, родители мотали его по гарнизонам, по казенным квартирам до тех пор, пока отец не вышел в отставку. Деньги Роман раздобыл, продав свободу, о чем, правда, ни минуты не жалел, упиваясь чистотой и наивностью этого существа, которое звалось его женой. После общения со своими рабочими, или партнерами по бизнесу, Роман возвращался в свой оазис и с благоговением приникал к святому источнику с именем Лидочка.

Почему же в этот день он бросил ее тотчас, как мимо проехала Инга Деринг, и помчался к добротному сараю за домом, где один из строителей на время оставил свой велосипед, да так и не вернулся за ним? Какое-то время еще пришлось повозиться с шинами, но Роман то и дело выскакивал из сарая, чтобы посмотреть: не возвращается ли Инга? Успеет ли перехватить ее?

И, вскочив в седло, погнал велосипед мимо Лидочки, так и оставшейся посреди аккуратной лужайки с бумерангом в руке. Без Романа она сразу же забыла, как обращаться с этой штуковиной. Попыталась спросить об этом, когда муж проезжал мимо, даже успела что-то выкрикнуть, но он бросил на нее не узнающий взгляд и промчался к лесу. Впервые не сказав, куда едет и когда вернется.

Ощущение вины перед Лидочкой настигло по дороге, но не остановило. Хотя Роман и сам не мог определить, что же именно так неумолимо гнало вперед, по следу женщины, выставившей его из своего дома. Может, просто хотелось добиться, чтоб она признала Романа равным себе, достойным подняться на ее крыльцо? Чтоб протянула ему руку? Он ведь не знал, что пианистка Инга Деринг даже до аварии никому не подавала руки. Разве что для поцелуя…

Не замечая ничего вокруг, Роман мчался вниз по тропинке, не задумываясь, почему поехал именно в эту сторону. Что-то вело его, направляло, и хотя слишком смело было предполагать, будто им руководит Провидение, сопротивляться он не смел. Даже не задумывался над этим.

Когда Роман увидел сгорбившуюся возле тропинки женщину, то не сразу и распознал в ней белокожую красавицу Ингу, руки которой, закинутыми за голову, так напоминали крылья. Резко крутанув педаль назад, он нажал на тормоз и спрыгнул с велосипеда. Инга вскинула голову, и он увидел, что лицо ее совершенно распухло от слез.

– Чем скрипка Страдивари отличается от обычной? – выпалил Роман первое, что неожиданно пришло в голову.

– Что? – выдавила Инга и громко втянула влагу.

И вдруг засмеялась – так нелепы были его слова.

– Скрипка Страдивари… – начал он снова, но она перебила:

– Я поняла! Зачем вам это?

– Не знаю, – положив велосипед, Роман сел с нею рядом. – Почему-то это всегда интересовало меня. А, правда, чем?

Еще раз шмыгнув, Инга вытащила из кармана платок и промокнула лицо.

– Вообще-то я не скрипачка…

– Я знаю.

– Насколько мне известно, эти скрипки отличаются яркостью звука. Громкостью. Но не только этим, конечно. Хотя и это немаловажно, когда играешь в огромном зале… Но у скрипок Страдивари совершенно особый тембр. У каждой свой. Если бывает волшебный звук, то это Страдивари. Поговаривают, он делал свои скрипки из обломков Ноева ковчега, поэтому они звучат божественно…

– Вы их живьем слышали?

– Живьем людей едят, – отозвалась она сердито, и Роман обрадовался: «Больше не расплачется!»

Скомкав платок, Инга слегка отвернулась, но он старался и не смотреть на нее.

– Слышала, – произнесла она не сразу. – Даже несколько раз. И у нас, и в Италии. Во Франции довелось. Это каждый раз потрясение. Разумеется, от исполнителя много зависит. Если мы с вами возьмем такую скрипку, она не запоет.

Последняя фраза ему понравилась. «Мы с вами» – это было уже совсем не то, что она сказала вчера: «Вы полагаете, у нас найдутся общие темы для разговоров?» Или что-то в этом духе… Лукаво улыбнувшись, что очень нравилось женщинам, и Роман это знал, он сорвал маленькую ромашку, льнувшую к его сандалии, и протянул Инге.

– Хотите погадать?

– На что? – отозвалась она резко. – Вернусь я на сцену или нет?

– А вы ушли со сцены? – оторопел он. – Почему?

По ее лицу пробежала волна смятения:

– Вы не знали?

– Нет. Что-то случилось? Или надоело все?

Она помолчала, точно выбирая вариант ответа, потом проронила:

– Случилось. Я повредила руку в автомобильной катастрофе. Собственно, катастрофой это стало только для меня. Машина обошлась легким испугом.

Роман потянулся к ее руке, но Инга отдернула ее:

– Не эта! – она повертела правой. – Внешне все равно ничего не видно. Все зажило. Только что-то перестало работать. Заклинило.

– Можно я взгляну? – он протянул раскрытую ладонь.

Она спрятала руки за спину:

– На что вы собираетесь взглянуть? Я же сказала, что никаких внешних следов. Думаете, у меня пальцы теперь вкривь и вкось торчат?

– Нет, конечно!

– Все срослось, как миленькое. Да если б и не срослось… Разве вы доктор?

– Я хотел быть доктором, – вспомнилось ему. – Айболитом.

У нее оттаял взгляд:

– Ветеринаром? Серьезно?

– Более чем! Я всех шелудивых собак с улицы тащил в дом.

В ее прищуре опять мелькнуло что-то злое:

– Теперь в вашем доме поместилось бы много собак! Только вы их не потащите к себе.

– Не потащу, – признался Роман. – Хотя Лидочка была бы рада.

– Почему вы зовете ее, как ребенка?

– Она и есть ребенок.

– Вы знали это, когда женились на ней?

– Конечно, – он еще и кивнул в подтверждение. – Конечно, знал.

Инга слегка качнула головой:

– Неужели вам так хотелось больших денег? Я угадала? В этом было дело? Да ведь от них одна головная боль!

Он рассмеялся:

– А вы обладали большими деньгами?

– Большими, не большими… Но, вообще-то, я недавно купила апартаменты на Крестовском.

– О! – ему удалось не рассмеяться. – Это серьезно. А музыкантам, оказывается, хорошо платят!

– Платили, – произнесла она с нажимом. – Для меня все в прошлом. И не все так зарабатывали, как я. Далеко не все музыканты.

Заглянув ей в лицо, все еще слегка опухшее, Роман спросил почти шепотом, вызывая ее на доверительность:

– Значит, вы были одной из лучших?

– Вам не верится?

– Как раз верится… Иначе я не сидел бы здесь.

– Кстати, почему вы здесь? – Инга испытующе прищурилась.

Он улыбнулся:

– Меня увлек хвост огненной кометы, промчавшейся мимо.

Она усмехнулась:

– Боже, как вычурно!

– Нет, я на полном серьезе! Когда вы проехали мимо нас, я понял, что просто не могу оставаться на месте.

Дослушав, Инга встала и взглянула на него сверху:

– Дорогой сосед… Дачный романчик – это совсем не то, что мне нужно.

– Нужно для чего?

– Чтобы обрести душевное равновесие.

– Откуда вы знаете? Вы ведь еще не попробовали. Может, стоит?

Она решительно подняла велосипед:

– Не думаю.

– А вы и не думайте! Вы делайте. Совет всей России! – растянув губы, он широко взмахнул рукой.

– Не много ли вы на себя берете, давая России советы? – Инга уже поставила ногу на педаль, но напоследок добавила: – Россия всегда была страной мыслителей, а вы хотите сделать ее мещанской слободой?

Он отмахнулся:

– Да я и не думаю обо всей России, если честно!

– Вот достойный ответ нового буржуа! – отозвалась она язвительно. Хвост у нее на макушке топорщился вызывающе, словно эта женщина вышла на тропу войны. – Каждый из вас гребет под себя, поэтому наша общая лодка стоит на месте.

– Наш Ноев ковчег? – прищурился Роман. – Пускай развалится! А из обломков очередной Страдивари изготовит множество волшебных скрипок…

– Очередного Страдивари быть не может.

                  ****

По-хорошему нужно было встать, раз Инга уже поднялась, но ему нравилось сидеть у ее ног, и смотреть на эту женщину снизу, как на высокую, тонкую сосну с порыжевшей от зноя верхушкой. Внутри нее таился этот зной, или же чья-то страсть опалила ее, Роман не знал. Но ему хотелось шагнуть в этот пламень и упиться болью, которой еще никогда не испытывал, и потому она так притягивала его. Лидочка была чистым родником… Кажется, он слегка озяб в ее прохладе.

– А вы – циник, – процедило солнце, которым он любовался. – Вам самому не противно?

Роман ответил улыбкой, которая магнетически действовала даже на его партнеров:

– Нет. А должно быть?

– Наверное, нет, – ее ступня задумчиво покачивалась на педали. – Человек редко бывает противен сам себе. И охотнее всего прощает собственные грехи.

– Вы любите философствовать? – он прикусил губу, чтобы не рассмеяться, но Инга услышала этот не прозвучавший смех.

– А что любите вы? – спросила она резко.

– Я люблю мороженое.

– Что? – она даже растерялась.

Он подтвердил:

– Мороженое. Я его произвожу.

– Серьезно? Впрочем, да… Что-то такое Михаил Викторович мне говорил.

– Вы зовете мужа по имени-отчеству? – Роман даже не попытался скрыть изумления.

– Только при посторонних, – произнесла она холодно.

Внезапно догадавшись, Роман воскликнул, шлепнув ладонью по траве:

– Вот почему меня так тянет к вам!

Она только приподняла брови. Засмеявшись от радости, Роман пояснил:

– С виду вы вся такая огненная, но внутри вас настоящий лед. Сочетание не сочетаемого. Мечта производителя мороженого. То есть моя.

Сняв ногу с педали, Инга переспросила со смешком:

– Хотите сказать, что я – ваша мечта?

– Да, – отозвался он серьезно, и это заставило ее поежиться.

– Знаете что, – проговорила она с внезапно пробившейся усталостью, – я уже не в том возрасте, чтобы верить в полный бред. Упражняйтесь, обольщая девочек. Студентки охотно клюнут на эти сочетания не сочетаемого… Оксюморон. А мне это уже неинтересно.

С сожалением оттолкнувшись от теплой земли, Роман поднялся и шагнул к ней. Инга не дрогнула, только между бровями напряглась складочка.

– Почему? – он понизил голос. – Вам я неинтересен или сам процесс?

– А если и то, и другое?

– Тогда вы – скучный человек.

У нее вдруг вспыхнуло лицо:

– Я?!

«Ага! – уцепился Роман. – Такого ей еще никто не говорил!»

Она быстро пошла вперед, ведя велосипед рядом.

– Куда вы? – крикнул он, не тронувшись с места.

– Оставьте меня в покое! – сердито бросила Инга через плечо.

– Вы же звереете от этого покоя!

Словно споткнувшись, она остановилась и опустила голову. Пышный хвост распался яркими перьями.

– Мерзавец, – донеслось до него.

Быстро нагнав, Роман повернул ее к себе лицом, и, не дав опомниться, припал к губам. Они все еще были солоноватыми от слез. И это сочетание красоты, женской сладости и привкуса горя отозвалось в нем таким стоном всего существа, что Роман отшвырнул ее велосипед, и сгреб Ингу в охапку. Она даже не пыталась сопротивляться, будто застигнутая врасплох, мгновенно лишилась всех сил. Понимала ли, что он уносит ее за деревья, не выпуская губ, стаскивает с волос резинку, потом отстраняется, чтобы взглянуть, и пьяно валится вместе с нею на землю? Ему показалось, она впала в какой-то транс, и в своем забытьи могла находиться не с ним, и не здесь. Но Роман не желал знать, где и с кем сейчас эта женщина, тело которой он нетерпеливо освобождал от одежды.

Ее грудь оказалась нестерпимо белой, и он, зажмурившись от восторга, уткнулся в эту мягкую белизну, задохнулся. Потом увидел, что вся кожа, вопреки моде, излучает молочный свет, но не холодный, живой. А там, куда он проник, было горячо… И этот жар, и то, как Инга сочилась нетерпением, подтверждало, что его появление взволновало ее сразу, только она боролась с собой до последнего. Он не позволил ей победить.

Наверное, ей было жестко лежать на земле, едва смягченной травой, и спину саднило, но по приоткрытым губам блуждала улыбка. То и дело она сменялась гримасой, точно наслаждение причиняло боль, а потом снова проступала радость. Всего четверть часа назад Инга отдернула руку, не позволив ему даже коснуться себя, а сейчас Роман проник глубже некуда, и чувствовал, что его не скоро отпустят. И не хотел уходить.

«У нее старый муж, – мелькнула неприятная мысль. – Может, она просто изголодалась… Я для нее ничего и не значу…»

Но это не помешало ему выплеснуть внутрь ее тела свое восхищение. Инга хрипло застонала, разделив его. Несколько секунд они не шевелились, все еще слитые в единое существо, потом она слегка двинулась в бок, и Роман скатился с нее, освобождая.

– Ты потрясающая, – выдохнул он.

Она лежала рядом, глядя в небо, синева которого пробивалась между сосновыми кронами, молчала и не улыбалась. Его это слегка встревожило: «Неужто я был так плох?» Поерзав рядом, Роман сел и посмотрел ей в лицо, но она не ответила даже взглядом. Тогда он провел кончиками пальцев по ее груди, и неожиданно получил по руке.

– Пошел вон! – прошипела она, подскочив. – Не прикасайся ко мне!

– Ты что? – опешил Роман. – Взбесилась?

– Хозяин жизни! Думаешь, можешь взять все, что захочется?

«А разве не взял?» – он не решился произнести это вслух.

– Отвернись! – приказала Инга. – И вообще… Шел бы ты отсюда!

– Звучит вполне интеллигентно, – усмехнулся Роман, но все же послушался и смотрел в другую сторону, пока она одевалась.

Ему казалось, что Инга задыхается от ненависти. И не мог понять, с чего она взяла, будто случившееся хоть как-то унизило ее? Разве такой порыв не самое естественное, что может случиться между людьми? Он не застал поколения хиппи, но тоже считал: любовь лучше войны. Зачем она пытается настроить себя на войну?

Когда Инга уехала, больше не сказав ни слова, Роман неторопливо оделся, отгоняя мошек, охочих до его тела. И повел свой велосипед к дому. У него не было сил даже крутить педали…

                  ****

– Хочешь, я испеку пирог? – Инга боязливо заглянула мужу в глаза.

– Сладкий? – он радостно заморгал, как детсадовец, получивший от доброй нянечки лишнюю конфетку.