Читать книгу На девятый день - Юлия Лавряшина - Страница 1
Оглавление9 апреля 2 часа ночи
У моего брата очень большие глаза. В них отражается всё, что мне хочется видеть в этом мире.
Но не это главное… Боюсь, он сам всегда видел слишком много недоступного другим. И я опасалась: вдруг это сделает его посмешищем, когда он пойдёт в школу? Осталось всего пять месяцев. Таким, как мы приходится наращивать броню… Мы – люди-броненосцы.
Уже давно понятно: окружающие отторгают того, особенного человека, которому удалось заглянуть за грань стеклянного куба, ограничивающего их мир. Ведь он перестаёт считать остальных гигантами, какими хочется казаться даже пигмеям. И чтоб он утратил волшебное зрение, людской стае приходится избить его… И не раз.
Стенки куба прозрачны, только это дано заметить не каждому. Слепые толкутся в замкнутом пространстве, и самое неприятное, что я среди них. Не сейчас – в прошлом. А мой брат особенный… Даже если мне всё только придумалось, и он никогда не видел больше других.
Я помню время, когда он родился. Кто бы мог подумать, что мне запомнится его запах? Редкие рыжеватые волосики пахли так сладко и незнакомо… До сих пор верю: это запах счастья. В мире нет аромата лучше, чем тот, что исходит от новорождённого малыша.
У него были тёмно-серые с диковинными узорами глаза, никакой младенческой почти бесцветной голубизны. И он очень серьёзно разглядывал меня, когда родители принесли его из роддома.
Именно мне он впервые сказал: «Агу!» и улыбнулся во весь рот. Его голые дёсны были, как лепестки розы. Тогда ему только исполнился месяц…
Он так заливисто хохочет, когда ему дуешь в шею и делаешь: «Бр-р-р!», прижимаясь губами. Клянусь, он всегда смотрит на меня с любовью! Точнее, смотрел… Мой брат вообще с рождения любил людей и улыбался встречным, когда научился сидеть в коляске. Его рыжие волосики развевались пламенным ветерком, и папа как-то сказал нам с мамой:
– Когда идёшь вам навстречу, кажется, будто вы везёте в коляске солнце.
Он – солнце. А во мне больше тьмы.
Правда, мама никогда даже слышать об этом не хотела:
– Не наговаривай на себя!
У нас хорошие родители. Хоть в этом повезло…
Но другие люди никогда не улыбаются мне на улицах. Да мне особо и не нужны ничьи улыбки! Я чаще отвожу глаза, если с кем-то встречаюсь взглядом, хотя стыдиться нечего. Никаких особых гадостей за душой.
Или есть? Кто из нас без греха…
Мой брат в одиночку способен перевесить все грехи человечества… Многих бесят младшие братья и сёстры, особенно если с ними заставляют играть и гулять. А мне всегда хотелось со скоростью ветра нестись из школы домой в то время, когда брата ещё не водили в детсад. Он сидел на подоконнике и ждал меня, чтобы скорее забраться в вигвам из диванных подушек и почитать книжку.
Я ж говорю, он особенный. Может, он и сейчас ждёт меня на подоконнике?
Меняю целый мир на один час с моим братом!
Только никто не предложит такой обмен.
9 апреля 3 часа ночи
Сквозь одеяло кто-то тронул пальцы его ноги. Ещё не проснувшись до конца, Егор лениво дёрнулся:
– Яшка, отстань…
– Ты же не спишь! Егор, ну проснись… Я хочу тебе что-то рассказать. Интересное!
– Я сплю, – простонал он.
И правда уснул на секунду. Унёсся назад – в выжженную солнцем степь, по которой скакал на вороном коне. Пыль колола лицо, не давая глубоко вдохнуть. Он опять задыхался, и горло выжигало чёрным дымом…
Опять? Разве такое было?
Чья-то гнедая лошадь мчалась так близко, что он различал ослепительные искры, путавшиеся в её гриве. Егор слышал разнобой топота и локтем улавливал жаркое дыхание. Но кто был всадником? Лицо ускользало вместе со сном.
Он широко распахнул глаза: «Яшка!» Рывком сел на постели. В комнате никого не было.
И быть не могло.
6 апреля 13 часов
Сашка никому не рассказывал в садике, что спит вместе с поросятами. И на поросятах. И под поросятами…
Не настоящими, конечно! Их нарисовали на простыне и наволочке, и пододеяльнике. Получилась очень большая поросячья семейка! И все, как один, кругленькие и весёлые. Было бы очень жалко их, если бы над ними стали смеяться… Нет, больше смеялись бы над ним, что у него постель не в машинках или роботах! И этого как-то не хотелось… И объяснять почему он так любит этих кругленьких свинюшек – тоже.
Саше нравилось, что они всё время улыбаются, совсем, как его сестра Инга, когда смотрит на него. Другим она вообще не улыбалась, и воспитательница однажды сказала про неё такое, чего вслух не говорят:
– Ну, и дети у Лебедевых! Дочь – уже в четырнадцать лет мегера, сын – полный дебил…
Что такое «мегера» Сашка не понял, но это явно было нехорошее слово, ведь у Валентины Петровны противно оттопырилась губа. Как будто перед ней таракан выполз, да не простой, а американский. Они же гигантские! Сашка такого только в Интернете видел. Инга картинку нашла…
Всё самое страшное Сашке показала его старшая сестра. Инга считала, что он должен быть готов ко всему, ведь жизнь – это череда кошмаров. Стоит лишь почитать газету, в которой их мама работает! Сама же и пишет обо всяких ужасах.
Сашка эту газету даже в руки не брал, она же для взрослых. И подозревал, что сестра только пугает. Всё-таки не одни ужасы на свете! Есть же ещё слоники… И поросята, с которыми так тепло.
И весна уже вовсю началась! Мама вчера сказала: «Апрель в разгаре», только Сашка не понял, отчего он разгорелся. Потом вспомнил, как недавно, на Масленице, на площади сожгли чучело. Все люди смотрели и радовались, даже в ладоши хлопали! А Сашке хотелось плакать, потому что чучело улыбалось ему. Даже сквозь огонь и дым улыбалось. Хотя ему же больно было – гореть-то! Почему никто его не жалел? Даже другие дети.
А взрослые вообще никого не жалеют – так ему сестра сказала, а ей уже четырнадцать лет, она всё знает.
– Только наши родители – хорошие, – уточнила Инга. – А остальным взрослым не верь! Понял?
И Сашка сразу подумал о Валентине Петровне. Как у неё противно оттопыривается губа, когда она говорит гадости. Как в тот раз, когда произошло совсем ужасное: воспитательница обозвала одну девочку из их группы «зассыхой». Саша сразу постарался забыть – кого именно, чтобы это вонючее слово никогда не всплывало в памяти. И сейчас уже и вправду не помнил, на кого обзывалась Валентина Петровна. Вот как хорошо получилось!
Что такое «дебил», и почему она его так называет, Саша отлично понимал… Хотя не сразу догадался, что никто, кроме него, оказывается, не видит живых рисунков, когда смотрит на пустую стену. Ни светящихся в лунных полосах парусников… Ни космонавтов, подпрыгивающих на красных дорожках Марса… Ни медленных, лохматых верблюдов… Ни колюченьких слонов, которые поливают друг друга из загнутых хоботов блестящими струями воды.
Ничего другие ребята не могли рассмотреть! Только белую стенку видели. Так жалко их…
Но почему-то воспитатели считали, что как раз это правильно, когда совсем ничего в твоей голове не происходит. Сашка уже понял: это не на стенке кино показывают, а у него в мозгу. Видно, он у него не такой, как у других.
– У них одна извилина, и та – прямая, – объяснила Инга и нашла в Яндексе картинку мозга.
Сашке он не особенно понравился – голый какой-то, весь в буграх, как чернослив, когда он ещё не распарен, только розоватый. Мама его кипятком шпарит, а потом в кухонном комбайне перемалывает, когда торт делает. Не мозг, конечно, а чернослив. Очень вкусно получается!
– А в Африке мозг живых обезьян едят, – сообщила сестра шёпотом, чтобы мама не услышала, о чём она брату рассказывает. – Главное, съесть его, пока обезьяна не умерла.
Это был просто ужасный ужас… Сашка прямо окаменел весь, представив маленькую, несчастную обезьянку, которую едят заживо. А у неё сердечко ещё колотится! Совсем как у него, когда Валентина Петровна прорывается в пустыню Сахара и разгоняет верблюдов воплем:
– Лебедев, ты опять завис тут? Да что это за дебил такой?! Все уже оделись.
Только он пока не умер от нападений воспитательницы, а вот обезьянке точно не выжить…
«А если б мы жили в Африке, Валентина Петровна сожрала бы мой мозг?» – у него даже мурашки побежали от этой мысли.
Они всегда бегали стайками: сначала по плечам и спине, а потом прибегали в ладошки и заставляли их холодеть. Когда было особенно страшно, руки становились настоящими ледышками! Даже у Деда Мороза теплее – Сашка коснулся его, когда подарок получал. Оказалось, рука у него совсем, как у человека!
А Инга, рассказав про бедных обезьянок, покосилась на него и издала такой звук, будто подавилась смехом:
– У тебя глаза сейчас лопнут!
Но они никогда не лопались, как Сашка ни удивлялся. Может, он ещё просто не видел такого, чего могли не выдержать его глаза…
6 апреля 8 часов
Он проснулся и увидел глобус. Держась на белой трёхпалой ноге, тот стоял на краешке подоконника, и весёлая голубизна его океанов сливалась с проглядывающей через разъехавшиеся портьеры бледной синевой рассветного весеннего неба.
Прошло несколько минут прежде, чем Женька освоился с тем, что за ночь их с сестрой комната стала другой: в ней поселилось новое живое существо. Он опустил с дивана ноги и с сожалением отметил, что и сегодня они не дотянулись до пола. Но это было секундное разочарование. Его тут же вытеснило ощущение собственного величия – с этого дня Женька владел всем земным шаром.
Стараясь не шлёпать тапками, он перебрался к окну и боязливо тронул глобус пальцем. Шар качнулся и, задев белый ободок, дугой соединяющий полюса, издал звук, похожий на вздох. Мальчик испуганно оглянулся на сестру, но Оля спала, уткнувшись лицом в подушку, и разбросанные во сне пряди струями сбегали с постели.
Не то, чтобы Женька боялся потревожить сон старшей сестры… В другое утро он, пожалуй, запустил бы в неё подушкой и умчался в ванную. Но сегодня ему хотелось немного побыть единственным владельцем глобуса! Ведь он заранее знал, что роковая фраза: «Это ваше общее» неизбежно прозвучит, едва проснутся родители.
– Австралия, – прочитал мальчик одними губами, не позволяя шёпоту выползти наружу, и вслушался в звучание красивого слова.
Оно казалось знакомым по какому-то фильму о животных, которые они с Олей никогда не пропускали. Но сейчас в этом имени послышался шелест набегающей волны и влажный хруст блестящей гальки. Эти звуки подарил телевизор, и Женька был благодарен ему, ведь трудно представить только по сказкам Пушкина, как дышит море. А увидеть его вживую, было не суждено, потому что мама сказала: «На море нам больше никогда не побывать…»
Потом они заговорили с папой о билетах и о каких-то гадах, наверное, морских… Но Женька уже не слушал. Он с завистью смотрел на изогнувшуюся над письменным столом спину сестры и размышлял: почему старшим всегда везёт больше? Оля-то успела побывать на море! А когда родился он, видимо, случилось нечто, навсегда отрезавшее их от мира. Вроде трещины в земной коре, о которой Оля вчера пересказывала из учебника. И чтобы преодолеть этот разлом, нужно иметь много-много денег, это мальчик уже усвоил…
В комнате родителей включили телевизор, и Женька отпрянул от окна, едва не свалив глобус. В три прыжка добрался до дивана и нырнул под одеяло. Сквозь неприкрытые веки он поглядывал на весёлый шар, который, казалось, парил среди проплывающих за окном облаков. Ему вдруг подумалось, что если не шевелиться, то время остановится, и никто никогда не прервёт утренний полёт маленькой голубой планеты…
Металлический щелчок застал его врасплох, и Женька слишком сильно зажмурился.
– Э, да тут кое-кто не спит! – громко сказал отец и присел на краешек дивана. – Ты уже видел, да?
– Да, – сокрушённо признался мальчик.
Он понял, что папа надеялся сам познакомить его с глобусом.
– А прячешься зачем? Вставай, вместе посмотрим.
Взвизгнув при виде подарка, вскочила Оля, и они наперегонки бросились к окну.
– А я уже видел, видел! – кричал Женька, пытаясь оттеснить сестру. – Ты спала, как бегемот, а я уже посмотрел!
– Сам бегемот, – не сдавалась Оля и щипала упругую руку брата. – Это всё равно нам обоим, а не только тебе!
Умолкнув, они вопросительно взглянули на отца, и тот кивнул, рассеяв последние Женькины надежды.
– Всё равно я его первым потрогал, – с независимым видом бросил мальчик и побежал сообщить о подарке маме.
Она ещё не вставала и слушала его, улыбаясь и прихлёбывая горячий, громко пахнущий кофе. Женька демонстративно зажал нос и побежал дальше.
– Состоялся суд над убийцей известного политика, – донёсся ему вслед радостный голос диктора, и Женька удивился тому, как нравится этим взрослым рассказывать всякие ужасы.
Собираясь в садик, он не спускал с глобуса глаз и недовольно вскрикивал, когда сестра проходила мимо, на мгновенье загораживая волшебный шар. Хотелось поскорее остаться с ним наедине, чтобы пустить крошечный кораблик в путешествие по незнакомым морям. Названий Женька прочесть не успел и сейчас, не различая издали букв, придумывал их сам: Акулье море, Океан морских чудовищ, Залив ленивых китов… Телевизор познакомил его и с дельфинами, и с касатками. Женька любил представлять, какая у них на ощупь кожа – немного скользкая и холодная, как большая ледышка, и по ней можно долго-долго вести ладонью…
– Ты готов? Уже опаздываешь! – мама заглянула в комнату, и Женька заторопился, путаясь в штанах.
– Он ворон считает, – сказала Оля и ловко увернулась от брошенной в неё диванной подушки. – Не попал, мазила!
– Мама, а она альбом с наклейками в школу берёт, – отомстил брат. – Снова двойку получит!
Оля швырнула альбом на стол:
– Я уже сто лет двойки не получала, закладушка несчастная! И вообще, посмотрим, как ты ещё учиться будешь!
– Так, всё. Я ухожу, – объявил папа. – Если кое-кто хочет самостоятельно топать до садика, то может копаться ещё три часа.
– Тихо! – вскрикнула мама и подбежала к телевизору. – Ты слышал? Обнаружили целую машину, начинённую взрывчаткой. Между садиком и школой, представляешь? Они рядом стоят.
– Как у нас, да? – прошептала Оля, и голубые глаза её приняли форму глобуса. – Прикинь, целая машина взрывчатки!
– А вчера, знаешь? – не унималась мать. – В Америке маньяк застрелил шестнадцать школьников вместе с учительницей.
– Может, мне не ходить в школу? – с опаской сказала сестра, но Женька только хмыкнул: как же, не ходить! Кто это тебе разрешит?
Прихватив пакетик с шортами и чистыми носками, мальчик выскочил в коридор, где уже пыхтя, как Вини-Пух, обувался папа. Частенько похлопывая сына по выпирающему животику, отец повторял, что уж в одном-то они похожи наверняка.
– Я тоже убегаю, у меня совещание в гороно, – крикнула мама и, наконец, выключила телевизор.
Невысказанные новости осыпались с сухим шорохом, будто кто-то перевернул внутри огромные песочные часы с широким горлышком и начался новый отсчёт времени.
– Ненавижу спешить, – привычно проворчал папа, стаскивая сына по ступеням, скользким от застывшего подвального пара, неизбежного, как лондонский туман.
Но, выскочив на крыльцо, они оба замерли, застигнутые врасплох неожиданным подарком весеннего утра. За ночь выпал снег и пухлой пеленой покрыл черневшие вчера дороги и осевшие от тепла жёсткие сугробы. Невесомыми лентами он вытянулся на беспомощно торчавших ветвях берёз, напоминая о весёлой зиме с её нескончаемыми праздниками, дворовым хоккеем под окнами и никогда не утомляющей вознёй, от которой штаны покрывались твёрдой коркой.
– Красота, – вздохнул отец, и в голосе его прозвучала лёгкая зависть. – А нам бежать надо…
Они распрощались у ворот садика, и дальше Женька пошёл один, делая по-мужски широкие шаги и уверенно размахивая руками в больших, напоминающих клешни перчатках. Ему нравилось часть пути преодолевать самостоятельно, пусть даже это и была совсем крохотная часть. И всё же за пару минут он успевал почувствовать себя мужчиной.
Несколько раз изо всех сил дёрнув разбухшую дверь, Женька заскочил внутрь и торопливо миновал тёмный проход до второй двери. Разувшись, он подхватил сапоги и побежал, скользя на ёрзающей ковровой дорожке, на второй этаж.
Наконец, Женька очутился в комнатке, где находились их кабинки для одежды, и с удивлением прислушался к застывшей тишине.
«Я первым пришёл?» – он заглянул в комнату для игр, где улыбалось солнышко из воздушных шаров, оставшееся ещё с 8 марта. Но и здесь всё было наполнено лишь прозрачным утренним светом, придававшим знакомым предметам волшебную невесомость.
А Женьку вдруг охватил ужас. Он понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее! Чего никогда ещё не случалось. Все исчезли куда-то… Или…
Он в испуге зажал рот и едва не выронил сапоги. Ну, конечно! Как же он сразу не понял? Садик захватили террористы…
Как это происходит ему уже приходилось слышать: всех детей и воспитателей сгоняют в одну комнату и держат под прицелом автоматов до тех пор, пока не привезут миллион долларов и не предоставят вертолёт.
«Я опоздал, и меня никто не заметил», – мелькнула очередная догадка. Хорошо, что мама, которая заведовала этим садом, сегодня отправилась в какое-то гороно…
Чуть-чуть приоткрыв дверь, Женька шмыгнул в щель, и, стараясь не топать, сбежал вниз. Сапоги скользили в его вспотевшей ладошке, и приходилось поддерживать их снизу, чтобы не грохнулись на ступени. Затаив дыхание, он, как никогда быстро, обулся и выскочил во двор.
«Сапоги скользкие!» – подумал Женька в отчаянии. Но всё же бросился бежать, боясь оглянуться на окна, и каждую секунду ожидая отрывистого треска автоматной очереди. Только отбежав от ограды садика на приличное расстояние и укрывшись за углом дома, мальчик позволил себе остановиться. И тут же уселся прямо на снег – ноги больше не держали его.
Когда он отдышался, новая забота дала о себе знать: ему некуда было пойти. Родителей уже поглотил огромный город с бесчисленным количеством дворов и улиц. Найти их было невозможно… Даже позвонить им он не мог: телефоны в садике были запрещены. Женька замер, охваченный неведомым до сих пор ощущением сиротства.
Оля! Он подскочил, овеянный внезапно проснувшимся ветром с ласковым именем – Оля. У сестры есть ключ, она отведёт его домой, помоет яблоко, включит телевизор. И он, уж конечно, никуда её не отпустит…
Женька побежал к школе дворами, сторонясь зловеще синеющего здания садика. Но внезапно остановился, поражённый: а вдруг школа тоже захвачена? Взгляд его беспомощно заметался, но теперь он уже совсем не видел выхода.
– Оля, – плаксиво протянул мальчик, переминаясь на месте.
Ему вспомнилось, как недавно они прямо на снегу играли в баскетбол. Они называли это так, хотя никаких корзин не было и в помине. Точнее, они просто дурачились, отбирая мяч друг у друга и перебрасывая через ржавые перекладины. И Женька всё время сердился, что сестра выше его на целую голову.
«Она такая высокая, – думал он теперь с незнакомой тоской. – И такая весёлая…»
Ему уже не хотелось, чтобы Оля непременно отвела его домой. Необходимо было просто увидеть её, налететь сзади, прижаться к худенькой спине.
– Оля, – умоляюще повторил он и сделал несколько шагов к школе.
Она была хорошо видна – громадная, белая, безмолвная, как гигантский айсберг. И где-то внутри стонала, вмерзая в лёд, его единственная сестра…
Заревев, Женька бросился вперёд, подталкиваемый и одновременно отгоняемый страхом. Только теперь до мальчика дошло, что в сказочной заснеженности утра таилось коварство: он то и дело поскальзывался на припорошенных пятнах льда, и когда, наконец, достиг высокого школьного крыльца, отбитые колени уже нестерпимо болели. В другое время Женька не забыл бы стряхнуть со штанов налипший снег, но сейчас он лишь украдкой вытер слёзы.
Возле двери, как ни в чём не бывало, болтали мальчишки, но это ещё ничего не значило. Террористы могли взять в заложницы одну-единственную, самую красивую девочку, и ею, конечно же, оказалась Оля. Но какое дело до этого было незнакомым мальчишкам?
Очутившись внутри, Женька понял, что в школе перемена. Его толкали со всех сторон, и один раз он чуть не упал, ошеломлённый бесчисленностью разгорячённых лиц и распахнутых в едином вопле ртов. Зелёные панели стен сливались в огромное, расплывающееся пятно, зыбкой ряской затянувшее ненасытную бездну, поглотившую его сестру.
«Оля, Оля, Оля», – твердил он, трясущимися от назревающего плача губами, но школа не хотела помочь ему в поисках.
Добежав до третьего этажа, мальчик остановился, чтобы справиться с дыханием, и вдруг увидел сестру. Вернее, сначала её светящиеся, рассыпанные по плечам волосы. Она стояла отдельно ото всех возле окна и смотрела в ту сторону, где был Женькин садик.
– Оля, – прошептал он и понял, что больше не может сдерживать слёзы.
Девочка оглянулась, и Женьке показалось, что из её ярких глаз исходит пронзительный свет того же сиротства, какое только что испытывал он сам. «Оле грустно», – подумал мальчик и кинулся к сестре, расталкивая бестолково мечущихся школьников.
Обхватив за талию, Женька стиснул сестру так, что она вскрикнула. И этот звук наполнил его счастьем – она действительно жива!
…Вечером, уже выкупанный и уложенный, Женька слушал, как сестра, то и дело сбиваясь, читает сказку. И смотрел на глобус, приютившийся под длинношеей настольной лампой с зелёной головой. Так он казался залитым солнцем, и даже Северный Ледовитый океан (это название Женька выговаривал с особой тщательностью) казался тёплым и полным жизни.
И не было никаких террористов! Его группа просто уходила на зарядку…
– Я же предупреждал, что мы опаздываем, – сказал папа, укладывая сына в постель. И его голос показался Женьке виноватым.
«Теперь я буду одеваться быстрее, – мысленно пообещал мальчик глобусу. – Как папа – пока горит спичка…»
6 апреля 11 часов
На перемене Инга прочла: «Через окно на меня смотрят глаза тополя. Три тёмных глаза расположены не как у человека, а один над другим. В этой вертикальности взгляда есть что-то неземное. Не инопланетное, не фантастическое, а просто не принадлежащее тому уровню земной жизни, на котором находились мы с тобой. А теперь только я…»
И поняла, что дочитает эту книгу – грустные истории ей нравились. А здесь уже слышался отзвук трагедии…
Но не только поэтому: за окном их кабинета литературы рос точно такой же трёхглазый тополь. Только почему-то раньше Инга не замечала, что дерево смотрит на неё. Ни разу за четыре года, которые провела на уроках литературы в этом кабинете, начиная с пятого класса… А если б ей не попалась эта книга, их взгляды так и не встретились бы?
Теперь весь урок она то и дело смотрела тополю прямо в глаза:
– Каково это – быть деревом?
– Неплохо! Не приходится делать уроки и просыпаться в семь утра. Я могу просто любоваться миром… Ни за что не отвечая, не выполняя ничьих требований.
– Действительно, неплохо… А тебе не скучно всё время торчать на одном месте?
– Нисколько. Наблюдать за жизнью других, зная, что сам ты никому ничем не обязан… Разве ты мечтаешь не об этом?
– Откуда ты… А, ну да. Знаешь, я хотела бы превратиться в дерево. Может быть, даже в тополь – вы так приятно пахнете весной, когда появляются листочки. Волшебный запах! Надо нам с Сашкой посадить тополь под окном нашей комнаты… Сашка – это мой брат.
– Я знаю.
– Ну, конечно… Он – лучший мальчишка в мире.
– Неужели? Даже лучше Егора Смирнова?
Тополь знал о ней всё. Даже то, что Инга скрывала от всего мира. Никто в целом свете не догадывался, как ей мучительно хочется потянуться через проход и кончиками пальцев коснуться волос Егора. Когда в класс заглядывает солнце, его голова начинает светиться, потому что волосы у него совсем светлые. Не то, что у неё – чёрные клочки торчат…
А ещё волосы у него очень пушистые и спереди зачёсаны на бок. Она видела это, даже если он не поворачивался. И когда его вообще не было рядом… И ночью в постели, и во сне… Иногда Инга терялась: как она вообще ориентируется в мире, если всё время видит перед собой лицо Егора?
Она не рассказывала об этом даже брату. Рано ему ещё знать, какой кошмар ждёт впереди… Хотя Инга не особо щадила его, и старалась подготовить к испытаниям. Жизнь – боль. Не она это придумала, но так ведь и есть!
Если б она превратилась в дерево за окном, её жизнь стала бы счастливей, ведь можно было бы видеть не затылок, а профиль Егора. Его чуть вздёрнутый нос, ровные, хоть и не длинные ресницы, по-детски пухлые губы, которых Инга и не мечтала коснуться. Куда ей…
Если б она стала деревом, можно было бы смело шептать ласковые слова. Они воспаряли бы с листьев, впитывая запах жизни, и ветер доносил бы их до окна. Вряд ли Егор понял бы их… Но мог бы уловить аромат. Он вдохнул бы её слова, и они осели бы на его лёгких, на сердце, впитались бы в кровь и остались бы в нём. И, сам не понимая почему, Егор почувствовал бы себя более защищённым, ведь её любовь укрепила бы его изнутри золотым напылением.
Если б она переродилась деревом, ей и самой стало бы легче жить. Разве у тополя болит душа? Разве его может пригвоздить на пороге класса, если в этот момент светловолосый мальчишка просто поднимет голову? И опять не разглядит её в том чучеле, которое, скорчившись, застынет под его взглядом. Мучает ли дерево мысль, что у него нет никакой надежды? Совсем никакой…
– Муся, радость моя, может, объяснишь нам, что за зверь такой «полукошка»?
Голос Ольги Васильевны вплыл в сознание медленно, неповоротливо…
«О чём говорят эти люди, – подумала Инга отстранённо. – Что ещё за «полукошка»? Разве сейчас биология? Русский же…»
Пока она поворачивалась к Машке Орловой, которую все, даже учителя, называли Мусей, воображение успело рассыпать картинки – одна страшнее другой. Интересно, что представил бы Сашка? Он уже сейчас переносит на листы бумаги такие фантазии – Дали обзавидовался бы!
Муська таращила на учительницу и без того большие карие глаза, в которые не мог насмотреться Егор Смирнов:
– Полукошка? Какая ещё…
– Вот и я говорю. Как это у тебя «пол-лукошка» превратилось в зверя невиданного?
Издав странный звук, Муська расхохоталась первой. Ей никогда не составляло труда посмеяться над собой, и это восхищало Ингу. Как и её шоколадные, светящиеся глаза, в которых чаще всего мерцает улыбка. И длиннющие Муськины волосы, предусмотрительно упакованные в косу, чтобы не раздражать учителей и не сводить с ума мальчишек.
Инга до сих пор не забыла, как однажды на физкультуре Муськина коса растрепалась, резинка потерялась на лыжне, и той пришлось распустить волосы – только для того, чтобы расчесать их и заплести заново. Но все успели ахнуть, увидев солнечный поток, накрывший Муськины плечи и стёкший к пояснице.
– Обалдеть! – выдохнул тогда кто-то за Ингиной спиной, и она обмерла, узнав голос Егора…
Кажется, с того дня он и не отходил от Орловой ни на шаг. И постоянно оглядывался на уроках. Его взгляд скользил мимо Инги и устремлялся к предпоследней парте третьего ряда. И так изо дня в день…
Эти двое учили Ингу упиваться болью, она даже начала вести дневник, чтобы мама поняла, почему у четырнадцатилетней девочки не выдержало сердце, если это всё-таки произойдёт.
А Муська в тот день и не заметила, какой волной накрыло одноклассников. Ловко заплела косу, выпросив резинку у кого-то из девчонок, и снова рванула на лыжню. Бегала она лучше всех в классе. И лучше всех читала стихи… И училась…
Вот только с «полукошкой» оплошала.
8 апреля 13 часов
– Вода есть?!
Муськиного лица Егор почти не видел, дым, заполнивший весь этаж «Альбатроса», одним махом стёр её черты. Кажется, она ответила что-то. Но воздух разрывался от животного ужаса. Пять минут назад Егор и не подозревал, что люди могут так кричать…
Он, скорее догадался, чем услышал, что бутылочку Муська с собой не захватила.
– Чёрт! Придётся…
Одним движением расстегнув штаны, Егор взмолился: «Только бы получилось!» Сердце колотилось даже в животе. На секунду он закрыл глаза и постарался расслабиться. Кажется, даже не почувствовал ничего, только ладонь, на которой лежал шарф, вдруг стала мокрой.
– Прижми! – крикнул он, но уже сам прилепил шарф к Муськиному лицу. – Дыши через него.
Наверное, она даже не поняла, что он сделал. Разглядеть уж точно было невозможно.
Стянув с себя майку, которую так тщательно выбирал ради Муськиного дня рождения, Егор выдавил на неё остатки мочи и прижал к носу. Запаха даже не почувствовал, нос забило едкой гарью, раздирающей ноздри.
Застёгивать молнию было некогда. Он схватил Муську за руку и потащил к кинотеатру, где его ждал Яшка. Если ещё ждал…
6 апреля 11 часов
Муська уже задыхалась от смеха, растирая по щекам слёзы. И весь класс хохотал с нею вместе, даже Ольга Васильевна.
«А я себе вены вскрыла бы, если б надо мной так ржали бы всей толпой, – мрачно подумала Инга. – Ну, может, не вскрыла бы… Сашку жалко бросать. Но убежала бы из школы, это точно. И неделю потом не показывалась бы. А ей хоть бы хны! Почему я не могу быть такой?!»
Она размышляла над этим весь урок и не вышла в коридор на перемену – следующей была литература, и они оставались в этом же кабинете. Потому и услышала, как Муська сказала кому-то за её спиной:
– В воскресенье, часов в двенадцать. Начинаем праздновать в полдень! В доме на спице. Ты знаешь… Придёшь? Отлично!
«Кому это она звонила?» – Инге хотелось обернуться, чтобы успеть заметить выражение Муськиного лица. Оно сейчас должно быть счастливым, ведь этот «кто-то» пообещал прийти. И это явно не Егор – ему-то зачем звонить? Он всегда под рукой…
У неё спазмом сжало сердце, даже стало трудно дышать. Инга резко закашлялась, навалившись на парту. Где-то она читала, что при остановке сердца, нужно кашлянуть изо всех сил.
– Ты что? – раздался над её головой Муськин голос. – Подавилась? Похлопать?
Быстро помотав головой, Инга подняла на неё глаза. Похоже её кашлем сдуло выражение счастья, если оно вообще было.
Она выдавила:
– Спалилась… Ты звонила кому-то?
Вопрос был идиотским и ответа не требовал. Глупо ухмыльнувшись, Инга привычно уткнулась взглядом в парту, но потом всё же вопросительно глянула исподлобья. То, что сейчас Муська не улыбалась, как обычно, было так непривычно, что стало не по себе, как будто внутри всё выморозило, хотя за окном было не так уж холодно. Апрель в Сибири ещё не весна, конечно, но ведь уже почти что вторая неделя началась!
– Ничего. Я уже поговорила.
– Он придёт? – вырвалось у Инги. – Я не подслушивала! Просто услышала.
Чуть подвинув стул возле передней парты, Муська села лицом к Инге и зачем-то поменяла местами её ручки – синюю и зелёную. Потом тихо сказала:
– Не придёт. Он никогда не приходит.
– Почему? – пробормотала Инга озадаченно. – Может, он не знает, где этот дом?
Муськины брови удивлённо задрожали:
– Какой дом?
– На спице.
– На какой спице?!
Инга растерялась:
– Ну, ты же туда приглашала!
На миг зажмурившись, Муська расхохоталась так, будто и не она только что казалась самым несчастным человеком на свете:
– Я ска… Я сказала… В Domino’s pizza! Тебе правда послышалось – в доме на спице?
И она со стоном уткнулась лбом в сложенные на столе руки. Инга тоже захлебнулась смехом:
– А я… А я уже представила этот дом на спице! Только никак не могла вспомнить, где у нас такой?
– Я про «Альбатрос» говорила! Его все знают.
– Тогда почему он не придёт? Тоже ведь знает?
– Знает. Мы в эту пиццерию ходили всем классом. Ну, бывшим классом…
«Она же только год с нами учится, – вспомнила Инга. – А кажется, всегда тут была…»
Её саму удивляло, что она нисколько не завидует той лёгкости, с которой Муська влилась в жизнь их класса. И стала самой яркой и стремительной струёй в потоке, без которой уже невозможно было представить его цельным. Не завидовала, но восхищалась… И понимала, что ей самой никогда не овладеть этой способностью быть невесомой, как луч света, и мгновенно становиться столь же необходимой.
«Этому не научишься, – подумала Инга уныло. – Это уж или дано от природы, или нет. Ей – дано».
– Ты говоришь, что он никогда не приходит… А ты… Ты продолжаешь приглашать?
Муська усмехнулась одним ртом:
– А я продолжаю приглашать.
«Она? Не может быть, – мысли царапали мозг, и у Инги начала болеть голова. – Неужели у неё то же самое… И ей тоже хочется стать деревом за его окном?»
– Не может быть, – пробормотала она, пряча глаза. – Чтоб ты звала, а кто-то посмел не прийти…
– Почему – нет?
– Да потому что…
На миг у Инги опять перехватило дыхание, но она всё же выпалила:
– Ты ж, блин, невероятная! За тобой любой – в огонь и в воду!
Муська выдохнула смешок:
– Как видишь, не любой…
И вяло удивилась:
– Невероятная? Я? Ты шутишь, что ли?
Она всё перекладывала ручки, словно пыталась восстановить гармонию, нарушенную разговором по телефону. В себе и вокруг… Ногти у неё были не такими короткими и обкусанными, как у Инги, но лак на них не блестел. И ресницы Муська не подкрашивала… Инга разглядела это лишь сейчас, и почему-то ей стало легче. Похоже, Муська действительно была такой, какой и казалась…
– Кто ещё в нашем классе знает о нём?
– Что? – Муська подняла глаза. – Никто! Думаешь, я треплюсь об этом всем подряд?
– А почему мне… А, ну да… Я же сама услышала.
Качнув головой, она намотала на палец кончик косы:
– Не поэтому. Слушай, Инга, а приходи в субботу в «Альбатрос»? У меня день рождения будет… Там классно: перекусим, кино посмотрим, поиграем – всё в одном месте.
– Я?
– Ну да.
– Зачем?
– Что – зачем?
– Ну, зачем ты меня… приглашаешь?
Муська дважды дернула плечами. Они были не тощими, как у Инги, округлыми и крепкими:
– Глупо это говорить… Никто уже так не делает! Но я хотела… Слушай, давай дружить?
«Она издевается?» – из груди по рукам стекла мелкая дрожь, заставила похолодеть кончики пальцев. Инга отработанным жестом сунула их под себя – руки выдавали её панику слишком часто. А хотелось казаться непрошибаемой… Холодной, замкнутой, бесчувственной. Разве с такой захочется дружить?
– Ты прикалываешься?
В больших карих глазах задрожало смятение, Муська явно не понимала, почему вдруг такая реакция?
– Ты о чём именно?
– Обо всём. Приглашение. Предложение. Это розыгрыш какой-то?
Инге хотелось завопить во весь голос, но она продолжала говорить очень тихо – в кабинет то и дело заскакивал кто-нибудь из одноклассников.
– Почему?
– Потому что никому нафиг не нужно со мной дружить!
– Или ты сама никого не подпускаешь? – Муська вдруг встала и резко задвинула стул. – Да ладно, я не навязываюсь. Если захочешь – приходи в «Альбатрос». Нет, значит, нет.
И вышла в коридор быстрее, чем Инга придумала, что на это ответить. Походка у Муськи была спортивной, лёгкой… И захочешь – не догонишь.
«Упустила, – мелькнуло тоскливое. – Теперь Муська сроду ко мне не подойдёт… А если она не прикалывалась? Такая классная девчонка предложила мне дружить… Сама! А я ломаться начала… Да что со мной?!»
Но неверие продолжило копошиться под сердцем чёрной разлапистой кляксой, готовой перемазать всё мрачной краской. Когда оно поселилось в ней, Инга уже не помнила… Как и тот момент, накрывший её прозрачным колпаком и отрезавший от всего мира. Инга пыталась, но не могла вспомнить, что же случилось тогда? Кто-то высмеял её при всех? Или её побили? А, может, девчонки в детском саду прогнали, не желая включить Ингу в игру?
Она действительно забыла это… Но тёмное пятно неверия миру осталось и росло вместе с нею. Но не так уж пугало! Отталкивая от других, оно изо дня в день напоминало Инге, что она – счастливица. Ведь в её жизни есть целых три человека, которые никогда её не предадут: родители и брат. Это уже много. Детдомовцы и такого лишены…
Ей пришло в голову, что родители тоже не чувствуют себя счастливыми постоянно. Угольный разрез, где отец был начальником участка, закрылся уже больше года назад, и с тех пор он перебивался случайными заработками. Страшно нервничал по этому поводу! Ведь маме пришлось вернуться в газету, а она терпеть не могла журналистскую работу. Нет, ей нравилось писать. Но в городском издании было запрещено рассказывать правду о городской жизни: мэру отправляли номер прежде, чем он уходил в типографию. И тот собственной рукой вычёркивал любую критику, даже если это была всего лишь фотография лужи… В их городе всё прекрасно!
Ослушаться было нельзя, ведь газета находилась на дотации, и мэр запросто мог лишить всю редакцию зарплаты.
– Я просто в бешенстве! – кричала мама, возвращаясь с работы. – Мы же знаем, что в местном МЧС подмахивают документы за взятки! Даже не выезжают на объекты, не проверяют ни черта! Сами предприниматели рассказывают… Жаль не на диктофон! Да всё равно – кто мне даст об этом написать? А если случится что – с кого потом спрашивать? Не дай Бог, конечно… Снимать надо к чёрту всю нашу администрацию! От них коррупция и идёт.
Потом она, конечно, успокаивалась. Шутила и улыбалась, подкидывая им с Сашкой пышные оладушки прямо со сковородки. А папа ждал, когда она допечёт, чтобы поесть, хоть и чуть остывшие, но вместе. Они всегда были вместе, только работа их разъединяла. А Ингу с Сашкой – её школа… Но у них оставались каникулы, когда его даже в садик не водили. Плюс два выходных каждую неделю!
И она решила, что пора сводить брата в торговый центр «Альбатрос». Давно не были… Там же красиво. И несколько игровых комнат есть, и контактный зоопарк – Сашка обожает гладить зверюшек. Если Муська не улыбнётся, завидев их, можно будет свернуть в кинозал и в тёплой темноте, пронизанной волшебными лучами, спрятаться от…
«От чего? – Инга поискала и не нашла ответа. – Неважно. От всего сразу. Плевать!»
5 апреля 20 часов
Очень удобно, когда твой друг живёт за стеной. Даже если он ещё ходит в садик, а ты уже заканчиваешь первый класс, это тоже ничего! Сашка Лебедев – умный. С ним даже интереснее, чем с мальчишками из школы. Они ведь только и умеют, что орать и носиться по коридорам. От этого у них всегда красные лица и дикие глаза. Алёнке Тимофеевой они не нравились.
А девчонки – ещё больше! Они только и делали, что висли на учительнице и подлизывались. А ещё всё время хихикали… Алёне казалось, что девчонки смеются над ней, хотя ничего смешного, вроде, не было. Кудряшки у неё были мягкие, крупные – совсем не смешные! А в глазах проглядывала зелень… Совсем немножко, но некоторым удавалось разглядеть. Лицо у Алёны, правда, было круглым, но вовсе не противным! Ей даже самой нравилось себя разглядывать в зеркале, а мама с папой так вообще называли её красавицей.
Правда, Алёнка подозревала: если б у неё даже вырос метровый нос и глаза смотрели в разные стороны, как у её учительницы музыки, родителям она всё равно казалась бы красавицей. Наверное, когда у человека рождается ребёнок, у него прорезывается какое-то новое зрение, и он начинает видеть, не как другие люди.
Но хоть её родители и были не совсем нормальными, с ними Алёна чувствовала себя спокойней, чем в школе. Даже домашку делать было легче: она и математику дома быстро решала, не то, что в школе.
Правда в этот вечер, учительница задала прописать по три строчки те слова, с которыми Алёна напутала в диктанте. И с чего она написала «птици», «зажюрчали» и «вокрук»? Умрёшь ведь теперь, пока их пропишешь… По три строчки! Это уже целая страница получается из-за паршивых трёх слов. А могла бы сейчас постучать Сашке в стенку, и он прибежал бы поиграть, пока мама что-то печёт на кухне. Запах такой сладкий идёт, прямо глаза слипаются…
– Зажурчали, – произнесла Алёнка по слогам, чтобы проснуться. – Вот чего этим ручьям журчать вздумалось? Бежали бы себе тихонечко, я бы всё правильно написала. И вообще никаких ручьёв ещё нет.
Руку у неё уже ломило – аж до локтя! Резко отодвинув тетрадь, Алёнка покрутила кистью и растопырила пальцы. Потом сжала в кулак и снова раскрыла. Фыркнув, схватила фломастер и быстро намалевала на левой ладошке рожицу. Она пряталась, когда девочка сжимала руку, а потом выскакивала и таращилась на неё. Алёнка беззвучно расхохоталась и показала рожице язык.
– Вот мы с тобой две балды – наделали ошибок, – шепнула она ладошке. – Теперь будем мучиться целый вечер! Дурацкая домашка… Порвать бы тебя и сжечь!
Уставившись в одну точку, Алёнка размечталась, как красиво горела бы полосатая тетрадка, пуская рыжие язычки. Её голова сама начала раскачиваться вместе с огненными хвостами и уже зазвучала песня пламени, как вдруг Алёна увидела…
– Ой, нет! – вырвалось у неё. – Дура я, дура!
Прямо на неё смотрел чёрный глаз видеокамеры. И красный огонёк вовсю горел – как она могла забыть, что папа проверяет новую технику?! Он же предупредил… Значит, всё, что она сейчас вытворяла, заснято на камеру?
Алёнкин папа, Антон Тимофеев, работал фотографом в газете вместе с Сашиной мамой-журналисткой. И очень своё дело любил. Это стало главным несчастьем Алёнкиной жизни… Все стены их квартиры покрылись её изображениями. Просто мавзолей какой-то, а не квартира! Снимки, конечно, были отличными, как говорила мама – профессиональными. Но всё равно было как-то странно видеть себя везде, куда ни повернёшься!
