Читать книгу Не ходи по подветренной стороне - Юлия Марковна Камильянова - Страница 1

Осенняя смерть все равно приходит, как ты ее не отсрочивай. Тянешь вроде кота за хвост, симпатизируешь цветным листикам и деревенским пожухлым пейзажам, греешься на солнечной стороне поля в скошенной ржи, снимаешь. Кадр за кадром – солнечные блики подхватили твое лицо и понесли-понесли. И не здесь ты – в Поднебесной, день, два. Выведываешь тайны будущего, выкуриваешь трубку мира со всеми богами и через солнечные блики просачиваешься обратно: ступнями в песок, лицом на юго-запад, улыбкой – ко всем.

Больно ли было, сильно ли… Я спала у озера сегодня, небесная вода позволила быть никем, притвориться улиткой на плоском берегу, а потом перебраться на деревянную теплую пристань. Спать на пристани – я видела это во сне много раз. Бой на озере начался к рассвету, когда рыбак в лодке задремал и увидел во сне рыбу. Сны путешествовали по озеру, окутанные туманом, я вдруг проснулась от сильного всплеска. Сны переливались золотистым и серебряным, вода дышала легко и дарила теплые отблески – не от лунного света, и не от солнечного, а от чешуи огромной рыбы, перевернувшейся у самой поверхности и показавшей сначала один бок, потом другой. Рыбье лицо обратилось ко мне, и долгий взгляд был говорящим настолько, что захотелось крикнуть ей: «Эй-эй-эй! Рыба!». Но я не крикнула или крикнула внутри себя, а она кажется услышала и отозвалась, немного скривив жабровый рот. Что она сказала? Взгляд ее был прост и сочувственен. Сердце не хотело отпускать её, но больше я переживала за рыбака в лодке: рыба была так велика, что казалось, вода начнет выплескиваться из берегов, а огромные поднявшиеся без всякого ветра волны могут перевернуть лодку. Но все обошлось. Рыба смотрела именно на меня, беспокоилась обо мне, сочувствовала мне, ей дела не было до рыбака.

Покачав головой, она простилась и ушла. Я устало смахнула с лица капельки пота. Оказалось, что довольно холодным утром я взмокла.

– Эй, помоги мне!

Крик слился с туманом, и я не верила, что кричат мне. Только когда к пристани прибилась лодка, я пришла в себя.

– Ты видела-видела? – вид у рыбака был очень взбудораженный. – Я же мог поймать ее!

Я молчала. Мне нечего было сказать ему. Я не хотела ловить эту рыбу. Он еще махал мне руками, что-то подавал из лодки, но я отвернулась и пошла в сторону дома.

Распахнутые двери не выглядели уставшими, казалось, наоборот, они набрались сил за ночь и готовы были к тому, чтобы снова отворяться и затворяться, служить дому и его хозяевам.

Распахивать двери на ночь было привычкой моих родных. Они почти не покидали дом, но принимали все, что было во внешнем мире, через окна и двери, распахивая их после заката. Все дни приходили к ним на ужин и толковали о длинных полуднях, об обеденной росе, о выкорчеванных помидорных стеблях, о капусте и ее приключениях на огороде и о кротах, о кротах. Конечно.

Я вернулась в этот дом полгода назад, когда моя мама упала и сломала шейку бедра. У меня не было никого, кроме них, и небо отправило меня им на подмогу.

Серая сказка моего дня начиналась с подъема в росистом кустарнике, сад принимал меня и давал приют на ночь. Потом я купалась в озере и начинала службу. Обход моих больных, замена памперсов и горшков, лекарства, уколы, завтрак, короткий перерыв, обед, который я готовила в летней кухне, и новый круг.

– Сердце мое, что с мной случилось, расскажи, – просила добрая мама, под воздействием сильной травмы и долгого обездвиживания она теряла память.

– Сердце, а можно подогреть кашку, – громогласно заявляла любимая тетя.

– И погладь мне, пожалуйста, спинку, – пела сестра.

Сара, Ада и София. Три мои музы. Лежачая мама Сара, сидящая в кресле тетя Ада и исхудавшая до неузнаваемости младшенькая сестра Софи. Моя четвертая прелесть ждала на кухне – двадцатилетняя беззубая кошка Шу. Мама и моя младшая сестра жили в нашем доме на берегу озера вдвоем и смотрели друг за другом, накануне перелома к ним переехала старшая мамина сестра Ада, несколько лет передвигавшаяся на коляске. Её притянуло к родному дому, и она переехала доживать свой век к родным.

У дома болели стекла.

Шу была помощницей, когда я спала еще в доме, я часто не успевала с раннего утра заправлять постель. Утренние хлопоты и добрая молитва вели меня по дому, а одеяльце заводило с подушкой и простыней свою веселую песенку, напевая: «Где ж тот пледик, что укроет нас, где ж тот пледик, что будет ласкать нас целый день до вечера, когда наша хозяйка вернется и подарит нам свое тепло?» Эту песенку я знала наизусть, но дом уводил меня к Саре, у которой была новая фантазия.

– А есть ли здесь ресторан, где мы будем обедать?

– Да, Сара, это ресторан имени меня.

– Как хорошо, так это ты кормишь нас всех?

– Да, мама, я полгода – ваш лучший ресторан в этом лесу.

– А мы в лесу?

– Да, мама, мы в нашем домике у озера, где родилась я и провела с вами счастливое детство.

Сара частенько уходила в другие измерения, там она путешествовала: жила в курортных странах, рассказывала нам о Тае, о Турции, иногда о Чехии. Качество отелей было очень важным для нее.

Шу в это время держала путь по коридору мимо комнаты мамы, и я точно знала, она спешит занять местечко на моей простыне. Тогда мы бросались с ней наперегонки: до того, как она прыгнет на мои чистые одеяло и простыню, я должна была заскочить в комнату, быстро сложить одеяло и укрыть весь комплект лежавшим неподалеку пледом. И тогда Шу врывалась на плед. Иногда она промахивалась, возраст брал свое. Тогда приходилось усаживать ее самой. Шу мылась и засыпала.

Иногда, совсем обессилев, я укладывалась рядом с ней, когда каша была уже сварена, все мои подопечные позавтракали, температура по палате была в среднем 36,8. Подгузники были поменяны, проведены утренние беседы и вымыта посуда, я могла выкроить себе пятнадцать-двадцать минут, чтоб подремать.

Сон всегда был не сном. Я уносилась в какие-то глубины подсознания, и несли они меня каждый раз непредсказуемо.

***

Когда я особенно выматывалась, я ложилась на пол и смотрела в потолок. Занятия йогой приучили делать шавасану, позу трупа, наверное это и спасало. На другие асаны меня не хватало, но шавасана получалась почти всегда. Потолок сменялся взглядом внутрь, в океаны чувств, неразбуженные сиротские останки того, что ими было, маленькие лужицы, их кот наплакал и позабыл растереть лапкой. Не было дня, когда бы я не созерцала их, свои чувства, мелкие искорки остывшего кострища, тонкие стебельки промерзшей от первых морозов травы. Или иссохшие на солнце пустынные растения. Кактусы. Да, мои чувства превратились в небольшие кактусы. Каждое такое погружение в шавасану было тридэ картинкой жизни моих кактусов.

Кактус Радость: Сегодня Сара так удачно опорожнила кишечник!

Кактус Скепсис: Да неужели, удачно ли, бывает и получше…

Кактус Вина: Как же она терпела все это время, как мы могли так плохо заботиться о ней…

Кактус Тревога: А что же дальше? София так мало ест. Дотянет ли она до августа, до своего дня рождения…

Кактус Безусловная Любовь: О чем вы, милые?! Господь послал Саре нашу хозяйку, это такая удача! Это такое везение!

Кактус Страдание: Спина отваливается, копчик скоро выйдет из-под контроля, до каких пор я смогу еще продержаться!

Кактус Жалость к себе: Почему именно на меня свалилась эта непосильная ноша, неужели нет никого, кто смог бы разделить ее со мной. Во всем мире нет никого…

Тридэ меняло цветовые оттенки, кактусы причудливо переплетались, укладывались в разные конфигурации, открывали свои голоса, пели, кричали, но все они были очень слабенькими, истонченными.

Разрастался порой кактус Злобы и Раздражения. В такие моменты я шла к озеру и ныряла в воду, какой бы холодной она не была. Окунувшись с головой, я плавала двадцать минут и бежала в дом. Заворачивалась в хрустящее полотенце и сидела на крыльце. Иногда с озера со мной приходили утки. Они часто принимали меня за свою и покорно выскакивали из воды, чтобы ровной дорожкою, крякая и перелетая с места на место, добраться со мной до крыльца и дождаться, пока я вынесу им хлебные подачки.

Следы кактуса Злобы и Раздражения расплывались в озерной глади, но я, конечно, боялась, что они могут застыть на поверхности и превратиться во что-то нежелательное, или перепрыгнуть к рыбам или выхухолям. Поэтому я старалась прочитать над водой все молитвы, которые знала, чтобы растворить следы кактуса Злобы и Раздражения. Иногда это получалось превосходно, иногда не очень.

Когда я уставала невыносимо, шавасана не помогала, и я засыпала в своей комнате надолго, просыпаясь лишь на крик своих любимых, быстро вставала, делала то, что они просили и засыпала вновь.

В снах ко мне приходили серые утки, и река, и солнце, и кактусы, и мост, и рыба. Иногда рыба брала верх над всеми, и я оказывалась посреди синего океана, плескаясь вместе с ней без забот и труда, а, проснувшись, чувствовала себя совершенно восстановившейся.

Сны были моей удачей.

***

Сара не поднялась после перелома шейки бедра. Её не брали в больницу, хотя я вызывала врачей и призывала к их совести. Они отвечали, что Государство не может содержать таких больных долго, ведь неизвестно, сможет ли Сара встать, у Государства были деньжища на то, чтобы делать операции более здоровым и молодым, а содержать старых и не слишком надежных оно не могло себе позволить. Поэтому Государство велело заниматься этим мне. Потом оно сказало: «Ты можешь нанять сиделку и всякий другой персонал, у нас в стране много подготовленных кадров». Я ответила: «Конечно».

Сара жила в двух мирах. Ей было за восемьдесят. Душа в таком возрасте как будто готова уйти в другой мир, но что-то задерживает ее пока, и она разрывается между немощным телом, желанием оставить его и тем, что место в другом мире для нее есть, но здесь она еще что-то не доделала. За такой душой обычно присматривает сильный Господин Сатурн. Поговорить с ним мне удалось однажды, и я не могу сказать, что это был легкий разговор.

Я: Ты велик, я знаю.

Сатурн: …

Я: Ты приходишь, когда нужно выбрать путь, когда чувствуешь, что материальное захватило тебя, а духовное так и не очнулось, чтоб спасти, и ты должен балансировать на этой грани – между двух миров, и просить о том, чтобы все твои прегрешения и прегрешения твоих близких были прощены, потому что ты совершаешь немыслимые аскезы, просто постоянно стоишь во врикшасане и врос уже в землю, и пустил корни, но ничего не чувствуешь, Бог не принимает тебя таким, как ты есть, и нужно еще очищение, и еще и еще…

Сатурн: …

Я: Я понимаю, что у Сары сейчас именно твой период, жесткий период Садэ Сати, когда она как раз и балансирует на грани и получает всю боль, которую только можно, а я разделяю с ней всю эту боль, потому что задолжала ей что-то то ли в этой жизни, то ли в прошлой, но пойми, любезный, мне одной этого всего не пережить… Может, ты немного сменишь гнев на милость, или ты вообще не бываешь милостивым. Что может сделать тебя милостивым?

Сатурн: …

Я: …

***

В перерывах между принятием и невыносимостью, я садилась на теплую траву на обрыве над рекой и свешивала ноги в пропасть. Не такая уж это была пропасть, так, небольшая впадина в земной коре, внизу – горная река, которую я придумала, наверху – сосновые ветви, которых не было никогда. Между ними – легкая взвесь рассветного солнца. Обычно бессилие приходило на рассвете, в это время все в доме еще спали – после ночных бдений с замером давления и выдачей лекарств. Мне удавалось поспать полтора часа, рассвет поднимал меня, уж такая была у моего друга рассвета особенность – будить меня, даже если я не выспалась. Солнце все равно приветствовало меня, мы дружили, и я не могла отказать ему –вставала и бежала на обрыв. Обрыва как такого не было, была ровная местность – просто поле со скошенной травой или с травой, только набравшей силу. Солнце щекотало пятки, обнимало икры, золотило волосы, птицы очерчивали круги над бурной горной рекой, у которой, конечно, было самое красивое название – Река.

Я любила реку и солнце больше всего на свете. Вдвоем они дарили мне каждый день удивительные дары – силу своих прикосновений, которая отражалась в солнечной дорожке, бегущей по реке; я научилась видеть неземные оттенки, жившие в этой дорожке, я научилась здороваться со всеми, менять их по прихоти и настроению. Лимонный здоровался отрывисто, был краток, сменяясь сиреневым, а сиреневый прыгал в фиолетовый, а фиолетовый – в брусничный. Неожиданным и резким был синий, глубоким зеленый, фосфоресцирующий, нереальный, я играла ними, называла по именам, потом переключала, и они соглашались с тем порядком, который был мне интересен. Так мы общались около сорока минут, все это время я сидела в поле, но мы же договорились, что это было не поле – обрыв над рекой.

Через сорок минут я бежала обратно. Дом пробуждался, первой меня встречала Шу, заспанная и сияющая чёрными зрачками. Шу подходила близко-близко и обвивала ноги худыми боками и хвостом, она болела хроническим циститом, ела много, не поправлялась, лопатки ее торчали и резали пальцы, когда я проходилась по шерстке. Одним из главных условий ее счастья была постоянная игра. Поев, поев и еще раз поев, она уносилась в сад и совершала там некоторые па: пыталась взобраться на яблоню, рычала на ежа, заснувшего у крыльца, отгоняла местного пса Рэма, угрожая вцепиться ему в бок, потом, устав, валилась на бок и блаженно мылась на теплом солнышке. Когда шел дождь, те же процедуры она проделывала в доме, только прогонять пыталась разъездившуюся на коляске Аду… А лапу поднимала на меня. Я прощала Шу все, старушка была из бойких, я любила ее.

Я прощала всех. Как только они не называли меня, когда я приходила их кормить, переворачивать, борясь с их болями и упреками, давать им нелюбимые лекарства. Я была и полицейским, и командиром, и тренером, и «их личным доктором», почетное звание санитара я получила от Сары, которая особенно была остра на язык.

– Ты настоящий Гардонапал со своими холодными руками!

– А кто такой этот Гардонапал?

– Это такой гусак, который когда-то был танцовщиком, а теперь тренирует маленьких гусят. У него всегда холодные ноги, и каждое утро он совершает обход своих владений.

– Да, тогда точно он – это я.

Я прощала их и не обращала внимания на сыпавшиеся на меня новые имена.

Только иногда, там, на обрыве, у меня возникало глубокое желание, идущее от самого естества, сбросить все новые для меня обозначения и почувствовать себя – какая я есть. Тонкие косточки, изящную стопу, тонкую руку, длинную ногу, ровную пока еще, но сильно остеохондрозную спину, длинную шею, хотелось вытянуть все это в струночку и поплыть в пространстве, совершая легкие воздушные па своего неземного танца в прекрасных одеждах дочери Бога, светлых и незамутненных.

Я пыталась вести себя очень любезно и добродушно с каждой из них, моих подопечных, но иногда все-таки срывалась и тогда уходила недовольная собой и сидела на пристани, сколько позволяло время. Иногда это были целые полчаса. Только пристань и я. Мои обида и боль уходили в глубину озера, там отражались от дна и возвращались ко мне с дикими утками, прилетевшими на озеро погреться и подкормиться. Сорок уток с кряканьем и легким шелестением крыльев передвигались по водной глади озера и становились моими обидами; их сносило волной, когда на озеро приходил сильный ветер, но они не пугались, были устойчивы и крякали в мою сторону громко и отрывисто, а потом вдруг собирались и взлетали – сначала первые двадцать уток, потом следующие. А я провожала их взглядом и прощалась. Обид как будто и не было.

Совершенство прямых линий полета уток, такого низкого сначала, а потом все выше, до тех пор, пока они не превращались в серые точки, вводило меня в транс. Это была любовь. Солнце, река, утки. Самой вымышленной из всех них была река. Но кажется она собиралась все-таки прийти ко мне.

Нет, мир не путался в моем сознании, конечно, утренние медитации на воображаемом обрыве над воображаемой рекой не вводили меня в заблуждение: открывая глаза, я четко знала, что нахожусь в поле среди трав, я знала, где мой дом. Но Река не отпускала меня сразу, когда я шла обратно, она еще питала меня своими токами, река была незамерзающей, она не менялась, она бурлила там, под моим обрывом и была моей самой лучшей надеждой.

***

Моя спина пела песни, самые разные: иногда это были марши с трубными, бубнами и сильной виолончелью, иногда самый настоящий фольк, он особенно стремительно действовал, потому что был сродни моей тогдашней жизни. Она была похожа на фольклор больше, чем на что-то другое.

Фольклорные персонажи были очень узнаваемы. Сара – походила на дракониху, загадочную, ревнивую, гордую и очень сильную. Она была мифична и действовала именно этим, у нее был, с одной стороны, красивый и молодой голос с ласковыми интонациями, с другой, – резкие желания и даже приказы, граничащие с угрозами. Она испытывала сильные боли, но не плакала, ни в коем случае, она никогда не плакала, если это и случалось с ней, то должно было произойти что-то нестерпимое, а в основном она приказывала, ругалась и угрожала, когда же становилось легче, и все ее просьбы были удовлетворены, она вновь возвращалась к ласке. И тогда пела песни, рассказывала стихи и сочиняла сказки.

Сара ненавидела процедуру опорожнения кишечника, ну и кто ж это любит, но она ненавидела это как-то по-особенному. Чтобы состоялась процедура, нужно было пересадить Сару с кровати на небольшой стульчик-туалет. Процедура была тяжелая, нужно было поднять Сару из лежачего состояния, а потом удержать и водрузить на стул. Она боялась неэстетичности происходящего, ругала меня за нечуткость, велела не трогать, но в конце концов смирялась, садилась и сидела на стульчике, тихо покачиваясь, смиренно, напоминая китайского болванчика. Сильная дракониха в таком неподходящем виде, в короткой майке, со спутанными волосами, которые мне удавалось как раз прочесать, и это тоже вызывало гнев. Она извергала пламя. Но мне и пламя было нипочем.