Читать книгу Лучанские - Юлия Волкодав - Страница 1

– Ольга Александровна, вы только не переживайте. Всё будет хорошо!

Голос врача еле-еле доносился до меня из-за маски с респиратором, которой от нас отгородился эскулап. Медсестра вообще ничего не говорила, за стеклом защитного костюма я даже не могла разглядеть как следует её лица. Впрочем, зачем мне её лицо? Это Яков Михайлович у нас ценитель женских лиц, мне-то всё равно.

Я очень хотела возразить в ответ. Всё было бы хорошо, если бы «скорая» приехала сразу, как её вызвали. Ну хотя бы в тот же день! А не после того, как Яша, уже задыхаясь на каждом слове, позвонил министру здравоохранения. Всё было бы хорошо, если бы частный госпиталь, дорогущий частный госпиталь, в котором мы обслуживались с десяток лет, положил бы Яшу в стационар. Но врач, принявший его там, только взглянул на результаты КТ и замахал руками, шарахнувшись от нас на пару метров:

– В «Коммунарку»! Только в «Коммунарку»! Мы таким не занимаемся. И не сами, а по скорой: самотёком они не примут.

И скорую мы ждали ещё сутки. Итого, с момента, когда Яша сказал мне в бизнес-зале аэропорта «Шарль де Голль»: «Что-то меня знобит, у тебя есть парацетамол?», до сегодняшнего утра прошло пять дней! Бог его знает, что произошло в его организме за эти пять дней.

Да, я многое хотела бы высказать врачу, и его защитный костюм и закрывающее глаза стекло меня не остановили бы. Но меня останавливал кашель. Противный, душащий кашель, возникавший каждый раз, когда я пыталась заговорить.

– Мы начали стимулировать иммунную систему, сейчас постараемся сбить температуру. Я уверен, к вечеру вам обоим станет лучше. Я буду к вам заходить, а Марину вы можете вызвать в любой момент вот этой кнопкой.

И врач исчез за гулко щёлкнувшей магнитным замком дверью. Марина ещё пару минут повозилась около Яши, устанавливая ему капельницу. С моей она справилась быстрее. Интересно, это потому, что я моложе и вены у меня наверняка лучше, или потому, что ей хотелось подольше побыть возле знаменитого Якова Лучанского?

Я внимательно посмотрела на мужа, лежащего на соседней кровати, слишком для него узкой и скромной, застеленной каким-то убогим бязевым бельём в мелкий цветочек. Да, меньше всего он сейчас походил на того Лучанского, к ногам которого падали девушки, стоило ему только появиться на сцене со своим потрёпанным блокнотом в кожаной обложке. Всегда одним и тем же, хотя за те десятилетия, что он писал и выступал, блокнот должен был неизбежно закончиться. Он и заканчивался, но Яша педантично снимал обложку и приклеивал новый блок листов. Он был верен любимым вещам. Лучше бы он был верен любимым женщинам.

Поэт Яков Лучанский выстрелил в начале семидесятых. Опоздал на десять лет, чтобы попасть в плеяду знаменитых шестидесятников, но пережил их всех и остался последним. Последним светочем русской поэзии двадцатого века, написала бы какая-нибудь пафосная газетёнка. Последним мамонтом в русской культуре, шутили его друзья на творческих попойках.

Песни на стихи Якова Лучанского пели все уважающие себя артисты, начиная с Леонида Волка и заканчивая Андреем Кигелем. Но он никогда не довольствовался тишиной кабинета и местом за письменным столом. Он всегда сам стремился на сцену: творческие вечера, встречи, концерты. Он хорошо читал, умел держать публику, настоящий артист. Да, артист. К сожалению.

Когда мы познакомились, у него были военная выправка, яркие голубые глаза и густые каштановые волосы, которые он по моде того времени отпускал чуть длиннее, чем полагалось советскому артисту. Но он был советским поэтом, а поэту позволялось чуть больше. Особенно если он пишет правильные стихи. А Яша тогда писал правильные стихи. Сейчас из перечисленного великолепия остались только глаза. Уже не яркие, но всё ещё голубые.

Они были прикрыты, и я не могла понять, спит он или нет. Когда медсестра мерила ему температуру, у него было тридцать девять. Он тяжело дышал, несмотря на надетую кислородную маску. Без грима и фрака, в интерьере больничной палаты он выглядел на свои семьдесят пять. И медсестра Марина вряд ли испытывала к нему какой-либо интерес, кроме профессионального.

– Если понадобится помощь, нажимайте на красную кнопку, – повторила Марина слова врача, указав на кнопку в изголовье моей кровати.

Над Яшиной кроватью была точно такая же. Марина щёлкнула магнитным замком, дверь за ней закрылась, и мы остались вдвоём. В четырнадцати метрах современной палаты самой современной, но безнадёжно бюджетной больницы, волей судьбы ставшей символом разгорающейся пандемии.

– Яша, – тихонько позвала я. – Яша, ты спишь?

Он открыл глаза. У него мутный взгляд, и он часто смотрит словно сквозь тебя. Но не из-за болезни, по крайней мере, не из-за той болезни, что привела нас сюда. Наверное, это просто старость.

Он покачал головой. Чтобы что-то сказать, ему требовалось снять маску, а без маски ему было нечем дышать. Он сделал подзывающий жест рукой. Ну конечно, его светлостью уже две минуты никто не занимался.

– Я не могу встать, у меня тоже капельница, Яша.

Удивлённый взгляд. Да, я обхожусь без кислородной маски. Пока. И у меня небольшая температура, какие-то тридцать семь и пять. Ерунда, женщины такую даже не замечают. Но у меня на КТ тоже поражение лёгких, и я не сомневалась, что тесты, которые мы сегодня сдали, окажутся положительными у обоих. Просто я моложе на пятнадцать лет. На эти пятнадцать лет мне и было легче, чем Яше.

Но Яков Михайлович был удивлён не тем, что у меня нет маски. Готова спорить, он даже не заметил такой мелочи. Он удивлён, что я не спешу к нему по первому зову. Он просто привык, что мир крутится вокруг него, великого Лучанского, награждённого всеми возможными наградами нашего государства и десятка соседних, пережившего девять правителей и явно намеревающегося пережить десятого. Он и так испытал потрясение, когда скорая отказалась к нам ехать, хотя я несколько раз повторила оператору, что вызов к поэту Лучанскому. Яша никак не ожидал, что страх перед неизвестным вирусом и противоречивыми указаниями Минздрава окажется сильнее его славы. А теперь нас с ним заперли в четырнадцати квадратах инфекционного бокса, и он даже не сможет выйти в коридор, чтобы сфотографироваться с поклонниками. Вряд ли он захочет, конечно. И вряд ли тут найдутся поклонники. Но чуть ли не впервые за много лет что-то происходит не по воле Лучанского. И даже родная жена не спешит к нему на помощь, потому что тоже заболела.

Я попыталась прикинуть, случалось ли за сорок лет нашей совместной жизни, чтобы мы болели одновременно. Оказалось, что да. Я вспомнила несколько одновременных простуд, что вполне естественно, если люди живут вместе, пользуются одной посудой, целуют друг друга за завтраком. Господи, о чём я? Когда в последний раз Яша целовал меня за завтраком?.. Но всё это были пустяковые простуды, ничего серьёзного. А сейчас я просто не чувствовала в себе сил встать. Даже если бы мне не мешала капельница, я не смогла бы подняться, сесть возле него и изображать заботливую жену. Мне очень хотелось спать, но я боялась заснуть и потерять контроль над мужем, судорожно хватающим воздух через маску. Я хотела дождаться, когда ему станет лучше после всех лекарств.

– Оля. – Яша всё-таки снял маску и отрывисто выдохнул моё имя. – Оля!

– Что? – Я постаралась приподняться на подушках.

Он тревожно смотрел на меня, и в какой-то миг мне показалось, он сейчас спросит, как я себя чувствую.

– Оля, где мой телефон? – выдохнул муж и поспешно надел маску обратно.

– Понятия не имею, – процедила я и откинулась на подушки.

Его телефон лежал у меня в сумке вместе со всеми вещами, которые я в спешке покидала, собираясь в больницу. Сумка стояла в углу палаты. Новая сумка дорогого бренда, купленная во Франции десять дней назад, когда мы с Яшей гуляли по Парижу, читали новости о начинающейся пандемии, смеялись и думали, что это какая-то глупость. У Яши только что отгремели концерты для русских эмигрантов, его прекрасно принимали, он был невероятно воодушевлён. Мы решили задержаться в Париже на пару дней, погулять и навестить старых знакомых. Я пробежалась по магазинам, где как раз начиналась сезонная распродажа, и нашла идеальную дорожную сумку. Не слишком большую, но вместительную, из экокожи, с медными пряжками в форме головы льва.

Когда мы ждали скорую, она первой попалась мне под руку, и я, не задумываясь, пошвыряла в неё Яшины майки и своё бельё. Наверное, все вещи придётся сжечь, когда мы отсюда выйдем. Если мы отсюда выйдем… Господи…

– Оля, мне жарко. – Яша снова стянул маску. – И нечем дышать. Открой окно.

За окном размазывался грязью и остатками серого снега московский март. С промозглым холодным ветром, качающим голые деревья, высаженные вдоль трассы.

– При всём желании и безумии этой затеи, Яша, ничего не получится, – вздохнула я. – Здесь цельные рамы, даже ручек нет. Окна не открываются.

– Мне нечем дышать.

– Тогда не снимай маску!

Мы полежали молча ещё несколько минут, а потом я закрутила колёсико катетера на своей руке, осторожно отсоединила капельницу и встала. Не так уж плохо я себя чувствовала. Да, слабость, немного шатает. Если бы не кашель, я бы сравнила с ощущениями после выкидыша, сразу после которого я уехала с Яшей в Чехословакию. В те годы за границу выпускали только избранных, а Яшу пригласили читать стихи на Днях советской культуры. Он включил меня в состав делегации, и я никак не могла пропустить поездку. Меня так же шатало, тошнило, я ходила, цепляясь за Яшин локоть. Но это не помешало мне обойти все магазины Праги, купить туфли-лодочки персикового цвета себе и элегантную бордовую бабочку для Яши.

Я ещё раз убедилась, что окно открыть невозможно, и подсела на кровать мужа. Он выглядел измученным: его футболка промокла на груди, виски тоже были влажными от пота.

– Ты температуришь, – констатировала я. – Это хорошо. Организм борется с вирусом. Надо немного потерпеть, сейчас лекарства подействуют, и станет легче.

Он никогда не умел болеть. Любая простуда превращалась в трагедию мирового масштаба с трагическим возлежанием на диване и стенаниями о слишком больших нагрузках, подрывающих остатки здоровья. Но я прекрасно знала, где заканчивается его артистизм. Сейчас он явно закончился.

Температуру мерили час назад, но с тех пор должно было подействовать жаропонижающее. Я с сомнением посмотрела на красную кнопку. Вызвать Марину и попросить измерить заново? Мысль о молодой и симпатичной медсестре, кружащейся над моим мужем, как курица над яйцом, неприятно кольнула. Как будто мало в его жизни случалось таких «Марин». И в куда более подходящей обстановке. И всё-таки…

Я приложила руку тыльной стороной к его шее, потом ко лбу. Горячий. Яша тяжко вздохнул, а из-за маски, искажающей звук, показалось, как будто всхлипнул. Он казался несчастным маленьким ребёнком, заболевшим, потому что съел слишком много мороженого и слишком долго прыгал по лужам вопреки запретам мамы. Ребёнок с седыми волосами и глубокими морщинами. Мой единственный ребёнок.

***

Что я знаю о Яшином детстве? Оказалось, не так уж и много. В первые годы совместной жизни мы были слишком увлечены настоящим: изучением новых городов и, если повезёт, стран, куда приглашали Лучанского, и тел друг друга. На разговоры времени не оставалось. А в том возрасте, когда воспоминания заменяют реальность, мы уже слишком надоели друг другу. И Яков Михайлович охотнее общался с журналистами, стопятидесятый раз пересказывая одни и те же истории. Но кое-что я всё-таки знаю.

Яша родился в год Победы в Москве. Можно сказать, повезло дважды: он не застал войну и по праву рождения выиграл счастливый билет москвича. Он мог сколько угодно раз поступать в институт, мог не жениться спешно на москвичке, как его однокурсники, чтобы зацепиться в столице, а не распределиться в какую-нибудь глухомань. Но баловнем судьбы Яков Михайлович кажется только тем, кто видит внешнее.

На самом деле Яшино детство – это тотальная послевоенная нищета, суровость отца, издёрганность матери и две сестры, которым новые платья всегда были нужнее, чем ему новые брюки.

Сестры… Ида и София. Ида старше, София младше. У Иды был характер ещё хуже, чем у Яши. Яшу смягчила слава, обеспеченная, сытая жизнь, всеобщее внимание, хоть как-то компенсировавшие холодное и голодное детство. К тому же Яша всегда старался плыть по течению, сглаживать любые острые углы. Ида шла против течения, а слово «компромисс» отсутствовало в её словаре. Фанатично преданная своей работе, она так и не вышла замуж, не родила детей, заводила романы с женатыми мужчинами. Словом, делала всё, чтобы общество её осуждало. Но Ида плевала на общество, и даже Михаил Ефимович, мой покойный свёкор, не мог с ней справиться.

И София. Послевоенное счастье, позднее дитя, папина любимица. Она уже не застала продуктовые карточки и десять раз перелатанные платья. Она помнила холодильник «Бирюса», всегда заполненный продуктами. И праздничные демонстрации на Первое мая, когда отец нёс её на плечах. София выросла улыбчивой и спокойной, как все по-настоящему любимые дети. Мне кажется, из всей семьи она любила Яшу больше всех. Ходила на все его концерты, приезжала к нам в гости без долгих уговоров, не забывала про его дни рождения.

Я вдруг поняла, что надо позвонить Софии. Вряд ли она узнает про Яшину болезнь из газет или телевизора. Я всё же очень надеялась, что журналисты не пронюхают, где мы и что случилось с моим мужем. Но Яша заезжал к ней каждую пятницу, если был в Москве, или хотя бы посылал водителя, который привозил продукты и выносил мусор. Так получилось, что София жила одна, и Яша заботился о ней, как мог. Как умел.

Я потянулась за телефоном, но вспомнила, что уже ночь. Здесь, в залитой искусственным светом палате с опущенными жалюзи, я совсем потеряла чувство времени. Обязательно позвоню Софии завтра. Иде, увы, позвонить уже не удастся.

– Оля!

Яша снова стянул маску, приподнявшись на локте. Я едва успела вернуться в свою кровать, как снова ему понадобилась.

– Оля, мне нехорошо.

– Если бы тебе было хорошо, мы провели бы эту ночь дома, – пробормотала я, вставая. – Позвать врача?

– Нет. Просто посиди со мной.

Больше всего на свете мне хотелось лежать. Меня знобило, казалось, что суставы кто-то выкручивает в обратном направлении, болела голова. Но мой Яша, мой вечный ребёнок, требовал внимания, и я не могла сказать «нет».

Я села возле него, взяла его за руку:

– Хочешь что-нибудь?

Он покачал головой и прикрыл глаза, как-то сразу успокоившись. «Мы долюбливали наших мужей за их матерей, слишком замученных послевоенным бытом». Не знаю, откуда в моей голове всплыла эта фраза, наверное, из какого-то фильма или прочитанного романа. Но кто бы её ни придумал, он был абсолютно прав. Я никогда не встречалась с матерью Яши: она умерла до нашего с ним знакомства. Но по его скупым рассказам я сделала вывод, что она всегда держалась с ним отстранённо.

– Ты же мальчик, ты не должен плакать, – говорила она, когда он приходил с разбитой коленкой.

Если коленку разбивала София или Ида, мать поднимала жуткий переполох, дула на ранку и доставала из шкафа припасённые к празднику конфеты, которыми полагалось утешать пострадавшего ребёнка. Думаю, она никогда не сидела вот так возле температурившего Яши, не читала ему книжки, пока он приобретал на всю оставшуюся жизнь иммунитет от кори, свинки и ветрянки. Он, как и все его ровесники, переболел всеми возможными детскими болезнями и, как все в его поколении, считал себя практически неуязвимым. Ещё две недели назад в интервью какой-то газетёнке, позвонившей ему в разгар наших гастролей, он уверенно заявил:

– Коронавирус? Какой ещё коронавирус, бог с вами. У меня сейчас концерты, полные залы! Люди в восторге. Надо заниматься делом и дарить окружающим позитивные эмоции, тогда вас никакой вирус не возьмёт. А всё остальное – глупые выдумки и нагнетание паники!

И вот мы здесь. Он дышит через маску, а где-то в лаборатории девушка в противочумном костюме сидит над его анализами и выявляет штамм коронавируса.

Может быть, из-за этой детской недолюбленности он вырос таким ласковым? Я помню наши первые годы жизни вместе. Бог мой, мы почти не вылезали из постели. И даже если мы не занимались тем самым, он постоянно находил повод меня обнять, поцеловать, просто прикоснуться ко мне. Я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Как жаль, что сказка продлилась недолго. В какой момент ему стало меня мало? Я не успела постареть или располнеть, обзавестись какими-то изъянами внешности или характера, которые хоть как-то бы его «оправдывали». Просто не успела.

Про моё детство рассказать гораздо проще. Оно зафиксировано не только в моих, ещё довольно подробных и чётких воспоминаниях, но и в многочисленных фотоснимках. Родители регулярно приглашали фотографа, водили меня в ателье и бережно собирали карточки в семейный альбом. Который потом я нашла в коробке со всяким хламом в офисе Яши. Не представляю, как он там оказался. Наверное, при очередном переезде он разбирал вещи и всё ненужное, с его точки зрения, отнёс на работу, где много свободных шкафов. А может быть, журналисты так часто просили его фотографии для публикаций, что он, не глядя, сгрёб домашние альбомы, в которые попал и мой, и вручил их Сергею. Альбом я, конечно, забрала, вернула домой. Но, сев его перелистывать, вдруг осознала, что каждую фотографию помню до мельчайших подробностей.

Первая фотография, сразу под обложкой: я стою с огромным надувным мячом где-то в парке. Бантик на голове, белые колготки, красное платьице. Фотография чёрно-белая, но я точно помню, что платье было красным, хотя мне на том снимке всего три года. Я очень любила платья и громко ревела, если мама заставляла меня надевать на колготки штаны, когда зимой мы шли на улицу. Я твёрдо знала, что девочки ходят только в платьицах. И у них всегда длинные волосы, поэтому я старалась вытащить наружу косичку, даже если на мне были шапка, шарф и капюшон. Где-то снаружи должен был торчать хотя бы кончик моей длинной косы, увенчанный бантиком.

Фотография с пони. Мы с отцом пошли в цирк на Цветном бульваре. Представление мне не понравилось: меня напугал клоун, который слишком громко и глупо свистел в свисток и постоянно падал, спотыкаясь из-за длинных носов своих разноцветных ботинок. Я в итоге расплакалась, и в антракте папа повёл меня в буфет, купил целых два эскимо. А после представления я каталась на пони, с которым меня и сфотографировали. В детстве я считала, что у меня самый замечательный в мире папа. Он работал инженером в каком-то закрытом НИИ, каждый день уходил на работу ровно в семь пятнадцать и возвращался ровно в шесть тридцать. Я твёрдо знала, что каждый вечер после ужина мы будем играть с ним в лото, домино или настольный хоккей. Папа научил меня играть в настольный хоккей, и я стала ему хорошим партнёром по играм. Перед сном папа обязательно читал мне вслух, а в субботу или воскресенье мы обязательно куда-нибудь ходили вдвоём: в цирк, в театр на детский спектакль или в музей. Папа очень заботился о моём образовании и в педагогическом порыве однажды сводил меня в Музей коммунизма – был в Москве моего детства и такой. Мне тогда едва исполнилось шесть лет, и про коммунизм я знала только, что он скоро наступит. Но с папой мне было всё равно, куда идти, лишь бы вместе.

Вот почему, когда в моей жизни появился Яков, я так долго не могла привыкнуть к его свободному образу жизни. Ему не требовалось вставать в шесть утра каждый день: он мог проспать до полудня. И поначалу мне это нравилось: мы, молодые и влюблённые друг в друга, находили, чем нам заняться в утренние часы. Но иногда возвращался ближе к полуночи. Или не возвращался совсем, а потом говорил, что они засиделись с друзьями-поэтами, метро уже закрылось, и он остался ночевать у друга. А потом у него начались гастроли, и я вообще не могла следить за его перемещениями. Он говорил, что уезжает на неделю, но как я могла проверить, так ли это на самом деле?

Ещё одна фотография: я иду в первый класс. Мама держит меня за руку, а в другой руке у меня букет гладиолусов. Родители устроили меня в специальную языковую школу при посольстве по огромному блату. Мама работала врачом в поликлинике, которая обслуживала иностранных послов. И как-то сумела договориться, чтобы способную девочку взяли в элитную школу. Половина уроков у нас шла на английском языке, учителя разговаривали с нами по-английски, и к пятому классу я свободно объяснялась на языке Диккенса и сестёр Бронте, которых читала в оригинале.

После такой школы мне открывалась прямая дорога в МГИМО, куда я и поступила без особых усилий. А потом появился Яша…

– Пить…

Яша опять снял маску, и я поспешно, проливая, поднесла ему чашку с водой. Тот самый хрестоматийный стакан воды, который сейчас должны были бы подавать нам наши дети. Которых у нас не случилось. А даже если бы случилось, кто пустил бы их в инфекционный бокс?

Пить Яше было трудно – без маски ему приходилось слишком часто делать короткие вдохи. Мне кажется или его одышка стала ещё сильнее за последние полчаса, которые я предавалась воспоминаниям? Я дотронулась до лба мужа и поняла, что он тоже стал горячее. Взгляд его блёклых голубых глаз плавал, ему определённо становилось хуже. Я нажала кнопку вызова медсестры.

Дверь инфекционного бокса открылась спустя пять минут, но на пороге появилась не Марина, которую я ожидала увидеть, а наш с Яшей врач. Из-за костюма и защитных очков трудно понять, сколько ему лет, но мне он показался слишком молодым. Я привыкла видеть возле Яши седых профессоров, но в Коммунарку, очевидно, собирали персонал не по количеству регалий и выслуге лет. На его белом костюме маркером было написано «Тимур».

– Как у вас дела? – Голос Тимура искажал респиратор. – Яков Михайлович, как вы себя чувствуете?

– Мне кажется, у него нарастает одышка. И температура поднимается. Ваши лекарства не помогают.

Я вдруг услышала в собственном голосе истерические нотки. Да, чёрт побери, мне страшно. Здесь такой неудачный свет или у Яши стали синеть губы? И возле глаз появились тёмные круги. Наверное, я сама выглядела не лучшим образом, но моя внешность в тот момент меня мало волновала.

– Доктор, вы уверены, что ваше лечение эффективно? Мне кажется, ему хуже!

Я вдруг подумала, что у Тимура сейчас закончится смена, он снимет защитный костюм и уедет домой. А я останусь с Яшей в запертом боксе, и, если ночью он начнёт задыхаться, нам никто не поможет. Я буду жать на тревожную кнопку, но к нам в лучшем случае заглянет медсестра и сообщит, что врач придёт утром.

Да, я проецировала на Яшу собственные страхи. Или свой собственный опыт, когда после выкидыша лежала в больнице и ночью началось кровотечение. Было первое января, дежурный врач храпел после праздничных возлияний, медсёстры тихо отмечали в пустой палате, доедая принесённые из дома салаты. А я истекала кровью и ещё не подозревала, что именно из-за них у меня не будет детей. Я не позволю, чтобы с моим мужем тоже произошла трагедия из-за чьей-то халатности. Врачи уйдут по домам, а он задохнётся в чёртовом боксе, дверь которого я даже не смогу открыть!

–-Сделайте что-нибудь! Позовите других врачей, если вы не знаете, что делать!

Тимур внимательно посмотрел на меня сквозь запотевшие стёкла очков, покачал головой:

– Успокойтесь, Ольга Александровна, вам нельзя нервничать. Я согласен с вами, нужно собрать консилиум.

– Ему сейчас плохо! Он не может ждать вашего консилиума! До утра ещё неизвестно, что будет!

– Мы сейчас соберём консилиум, Ольга Александровна, – спокойно продолжил врач. – Через десять минут сюда придут все врачи, которые сейчас в красной зоне.

Я так обалдела, что даже не нашла, что возразить. Почему-то я заранее приготовилась к борьбе, к тому, что надо доказывать свою правоту, кричать, требовать, добиваться. А Тимур легко согласился с моими доводами и ушёл за врачами. Или мой печальный опыт безнадёжно устарел, или состояние Якова Лучанского было слишком серьёзным.

«Успокойся, – мысленно приказала я себе. – Твой муж слишком знаменит и слишком стар. Ничего удивительного, что они трясутся над ним, как курица над яйцом. О вирусе ничего толком не известно, но где-то уже писали, что пожилые люди тяжелее его переносят. Тимур просто перестраховывается. И ты же добилась того, чего хотела».

– Яша, ты хочешь ещё воды? Яша, сейчас придут другие доктора, слышишь? Яша, может быть, поменять тебе футболку? Ты весь мокрый.

Красная футболка, которая была надета на муже, пропиталась потом. Я вдруг подумала, что неудобно в таком виде появляться перед врачами. Господи, какая глупость. Как будто они обратили бы внимание на футболку. Ты ещё в рубашку с бабочкой и во фрак его переодень, чтобы воссоздать привычный образ Якова Лучанского.

Яша меня, кажется, и не слышал. Может быть, он задремал? Он же в сознании, правда? Господи, как же страшно. Когда же они уже придут? Я в отчаянии смотрела на дверь и на часы в своём телефоне, считая минуты. Яша сипел в кислородную маску. Кажется, я молилась, чуть ли не впервые в жизни, с трудом вспоминая где-то мимолётно услышанные слова.

***

Мои отношения с религией можно было бы назвать сдержанно-вежливыми. Родители-коммунисты верили только в светлое завтра, а от влияния бабушек и дедушек меня избавило их отсутствие. А вот Яков верил в Бога, носил Звезду Давида и даже рассказывал в каком-то интервью, что она досталась ему от отца. Разумеется, наврал. Массивную подвеску и не менее массивную золотую цепь к ней мы купили во время первой поездки в Израиль, в девяностые. Когда стало можно открыто веровать и свободно выезжать за границу. А Яшин папа, как, кстати, и мой, верил только в победу коммунизма. Зачем Яша сочинил эту историю для журналистов? Я уже давно перестала вникать в логику его публичной жизни. В их среде после развала Союза стало принято эпатировать журналистов, а через них и публику. Но так как уподобиться многим и, например, устроить пьяный дебош в ресторане или закрутить у всех на глазах роман с какой-нибудь юной дивой Яков не мог – воспитание и образ не позволяли, – он пытался сочинять что-то в духе семейных легенд.

Сочинять приходилось ещё и потому, что рассказывать было нечего. Вот удивительно: в Яшиной семье не существовало каких-то традиций, ритуалов. Все просто жили, не пытаясь изображать образцово-показательную ячейку общества. В моей семье традиции, ритуалы и правила возводились в культ. Вся наша жизнь строго регламентировалась: от похода в театр или музей в выходные до трубочек, которые следовало приготовить на Новый год. О, история с трубочками требует отдельного рассказа.

Это был наш первый совместный Новый год. Мы жили на Проспекте Мира на пятом этаже. Две комнаты: спальня, зал – и балкон, который я зимой использовала вместо холодильника, потому что в наш «Морозко» не влезали продукты, полученные Яшей по специальным «заказам» от Союза писателей. С заказов всё и началось.

– Напиши список продуктов, которые потребуются для новогоднего стола, – попросил Яша. – К нам придут гости, мои товарищи-поэты, может быть, кто-то из певцов. Так что рассчитывай человек на десять.

– А что нужно писать? – удивилась я. – Всё же можно купить в магазине.

– Так ты пиши то, чего в магазине купить нельзя, – усмехнулся мой муж. – Сырокопчёную колбасу, например. Оливки. Зелёный горошек. Икру. Ну, и что там тебе нужно для готовки.

Я написала. Отдала ему список. Он пробежал его глазами и удивился:

– Сгущёнка, сливочное масло и яблочное повидло? Странный набор.

– Почему странный? – в свою очередь удивилась я. – Это на трубочки.

– Какие ещё трубочки?

Яша на тот момент сидел с какой-то поэмой, которую ему заказали к завершению очередной пятилетки. Поэма шла туго, Яша нервничал и слушал меня невнимательно.

– Песочные трубочки с начинкой из сгущёнки или яблочного повидла – на выбор. Это традиционное новогоднее блюдо в нашей семье. Мама на каждый Новый год пекла трубочки.

– А… – Яша озадаченно кивнул и пожал плечами, убирая список в портфель. – Ну ладно, трубочки так трубочки.

– А какое новогоднее блюдо готовили в твоей семье? Расскажи, я его тоже приготовлю.

Да, в те годы я была очень хорошей и милой девочкой, которая очень хотела угодить. И пыталась строить отношения, как умела, как могла. Мне казалось, нам надо найти как можно больше точек соприкосновения, объединить наши семейные традиции и создать новые, чтобы стать ближе. Да, мне много что казалось…

– Не было у нас никакого семейного блюда. – Яша посмотрел на меня поверх очков. – Мы отмечали скромно. Да мы и жили скромно. Я даже ёлки помню только школьные. Отец считал, что деньги можно потратить на что-то более полезное, чем на дерево, которое засохнет и осыплется через неделю.

И снова уткнулся в свои записи. Я тогда чуть не расплакалась. Мне стало так жаль маленького Яшу и его сестёр, лишённых всего, что составляло самые тёплые воспоминания моего детства. Запаха принесённой с мороза и постепенно оттаивающей в комнате ёлки. Шуршания бумаги, в которую обёрнуты хрупкие шары и запорошённые снегом шишки, бережно освобождённые из годового заточения на антресолях. Тишины январского утра, когда ты в пижаме крадёшься к ёлочке, чтобы обнаружить под ней подарок. А потом сидишь, разбираешь новые игрушки, ешь вкусные и редкие конфеты «Мишка косолапый» и чувствуешь себя самым счастливым ребёнком на свете. Ничего этого у Яши и его сестрёнок не было… Это потом выяснилось, что у него и сестёр было нечто большее. Что дело не в «Мишке косолапом».

Я так подробно останавливаюсь на Яшином детстве и постоянно сравниваю его со своим, потому что пытаюсь найти истоки того характера, который определил не только жизнь знаменитого Якова Лучанского, но и мою жизнь. Возможно, я ищу ему оправдания. Потому что, если я буду обвинять его во всём, что случилось со мной, каждая читательница задаст логичный вопрос: «Но почему же ты жила с таким чудовищем? Почему ты не развелась? Почему сейчас ты сидишь и молишься всем богам, в которых не веришь, чтобы он выздоровел? Любишь? За что?» В случае с Яшей следовало бы ответить, что вопреки. Его можно было любить только вопреки.

Яша внезапно открыл глаза и попытался сесть. Я подсунула подушку ему под спину, чтобы он мог опереться.

– Ты чего? Потерпи немного, сейчас придут врачи.

Я сама не верила в то, что говорила. Ну придут они, и что? Тимур уже приходил, какой от него толк? Если бы они знали, как лечить чёртов вирус, они бы уже лечили! Но я делала то, что привыкла: утешала и успокаивала.

Мне кажется, в сидячем положении ему стало легче дышать. Честно сказать, в тот момент он представлял собой жалкое зрелище. Наверное, и я выглядела не так, как меня изображали на обложках глянцевых журналов в специальных выпусках к юбилеям Лучанского. Но себя я хотя бы не видела со стороны. А Яша мало напоминал того человека, за которого я когда-то вышла замуж. У него запали глаза; седые, вовремя не подстриженные волосы торчали в разные стороны. Он собирался пойти к парикмахеру сразу после гастролей. Мастер, к которому он ходил уже лет десять, должен был подстричь его и подкрасить. Он красился реже, чем я, примерно раз в три месяца. Его седина только украшала, добавляла благородства. Но не сейчас. В человеке, которому не хватает кислорода, ничего благородного не остаётся. Просто ужасно наблюдать, как мы становимся слабы и беспомощны, лишаясь какой-то из базовых функций. Как мы жалки в попытках сохранить существование. Ты можешь быть великим поэтом, трижды заслуженным или народным, обласканным всеми правителями, награждённым государственными премиями. Но без достаточного поступления кислорода, измученный кашлем и температурой, ты будешь выглядеть точно так же, как дед-алкоголик, подхвативший воспаление лёгких после ночёвки где-нибудь под забором.

Дверь палаты открылась. Их было семеро, разного возраста, разной комплекции. Не знаю, почему я обратила внимание на комплекцию – наверное, потому, что медик, зашедший последним, был большим и грузным, похожим на медведя. А в нашей палате и так не хватало места. Они все еле уместились возле Яшиной кровати. Мне пришлось пересесть на свою.

Они его мучили недобрых полчаса. Раздевали, слушали, смотрели результаты анализов, что-то обсуждая. Я не могла разобрать их слов – респираторы приглушали звуки, а они стояли ко мне спиной, окружив Яшу. Потом тот, медведеподобный, подошёл ко мне:

– Ольга Александровна, мы считаем, что вашего мужа надо перевести в реанимационное отделение. У него нарастает одышка и падает сатурация. Мы подозреваем отёк лёгких.

Я не помню, что почувствовала в тот момент. Наверное, ужас. Помню, как похолодели руки. Как ухнуло что-то в груди. Потому что я знала, что означают их слова.

У отца случился инсульт как раз накануне пятой годовщины нашей с Яшей свадьбы. Это произошло на работе, и, что удивительно, отец сам добрался домой. Наверное, поэтому мама не поняла, что на самом деле произошло. Да, закружилась голова. Да, стало плохо, даже стошнило. Но потом он взял служебную машину и приехал домой. Он разговаривал, у него не перекосило лицо. Выпил таблетки от давления и головной боли и лёг отдыхать. Мама, конечно, вызвала врача. Не по скорой, а обычного, участкового врача. И он согласился с мамой, что у отца гипертонический криз. Выписал больничный, и папа лежал дома, смотрел телевизор, по случаю его болезни переставленный из зала в спальню, даже читал газеты.

Через несколько дней отцу стало хуже, и вызванная скорая всё-таки увезла его в больницу. Мы с мамой по очереди ходили к нему, навещали, носили бульон в баночке и домашние пирожки. На третий день меня встретила нянечка, которая сказала, что сегодня пирожки не потребуются, потому что отца перевели в реанимацию и туда никого не пускают. Больше я папу живым не видела.

Так что в моём сознании слово «реанимация» означало только одно… «Да, это просто старая травма», – повторяла я себе.

– Ольга Александровна, там лучше условия для него, понимаете? Там круглосуточный пост, наблюдение медиков. Чтобы мы могли, так сказать, вовремя отреагировать, если что-то пойдёт не по плану… Оказать более эффективную помощь…

Медведеподобный забалтывал меня, а я его не слышала. Я вдруг вспомнила, что в реанимации нельзя вставать. И что там лежат без одежды. И в одной палате много людей. То есть Яков Лучанский, голый, будет лежать на обозрении кучи людей и ходить в туалет под себя?!

– Ольга Александровна! Ольга Александровна, успокойтесь, всё будет хорошо. Мы просто перестраховываемся, понимаете? Это буквально на один-два дня. Давайте-ка я вам сделаю укольчик, который поможет вам успокоиться…

Я не помню, что произошло дальше. Когда я проснулась, Яши рядом уже не было. Я нашла в себе силы встать и дойти до туалета. Не потому, что требовалось. А чтобы быть уверенной, что никто случайно не войдёт и не увидит, как Ольга Лучанская ревёт над раковиной.

***

Я совершенно забыла, что тоже болею. Когда на пороге появилась медсестра, я замерла от ужаса. Мне показалось, она пришла, чтобы сообщить мне какую-то ужасную новость о Яше. Поэтому, когда она мне улыбнулась, я чуть не заревела снова.

– Ольга Александровна, что с вами? – оторопела Марина.

– Что с Яковом Михайловичем? – с трудом выдавила я, не уверенная, что хочу услышать ответ.

– Я не знаю, это же другое отделение.

– А зачем вы пришли?

– Померить вам температуру и сделать укол. Антикоагулянты, два раза в день. И вот эту таблетку нужно выпить.

Она протянула мне лоток с таблеткой. Я знала, что нам дают «Калетру», препарат для ВИЧ-инфицированных. Звучит ужасно, но на деле просто голубая таблетка небольшого размера. Даже я, человек, далёкий от медицины, понимала, что, если нет испытанного протокола лечения, нужно стимулировать иммунитет в надежде, что организм справится сам. Ещё утром мы с Яшей выпили по точно такой же таблетке. Но почему я уже даже забыла, что болею, а он оказался в реанимации?

Ответ был очевиден. Он старше на пятнадцать лет. К тому же его организм уже был измучен гастролями, концертами, долгими перелётами и сменой часовых и климатических поясов. Да, я летала вместе с ним, но, во-первых, я не выходила на сцену, а отдыхала в зрительном зале. А между концертами отлично проводила время с подругами, жившими в Париже. Во-вторых, перед парижскими гастролями у него был тур по России, концертов шесть или семь. Не так уж много, в советские годы он мог уехать на месяц. Но для него сегодняшнего это уже тяжело. Два часа общения с залом один на один, чтения стихов, ответов на вопросы, рассказов. Тяжело эмоционально, тяжело физически. Я столько раз просила его поменьше работать, но разве он меня слушал? Он всегда поступал так, как считал нужным.

– Я узнаю, как Яков Михайлович. Если будут новости, сразу вам сообщу. – Марина снова мне улыбнулась через стёкла защитного костюма и исчезла за дверью.

Щёлкнул магнитный замок. Как это унизительно, когда тебя запирают. Мы с Яшей оказались как будто прокажёнными, словно попали в фильм-катастрофу, которые были так популярны в девяностые. От нас шарахались врачи частной клиники, куда мы приехали, почувствовав недомогание. Мне уже позвонили несколько наших друзей, с которыми мы встречались после поездки во Францию. На звонки я не отвечала, но от одной нашей с Яшей общей знакомой пришло сообщение. Она хотела уточнить, правда ли у нас коронавирус и действительно ли мы в «Коммунарке». Я ответила, что результаты анализов ещё не пришли, но да, мы в «Коммунарке». «Какой ужас», – написала она. Я вдруг поняла, что она не интересуется нашим здоровьем. Она боится, что тоже заразилась от нас. Как будто у нас что-то очень неприличное, что-то венерическое.

Я горько усмехнулась и вытащила из сумки Яшин телефон. Навороченный раскладывающийся смартфон, последняя новинка. Мы купили его перед отъездом, и Яше очень нравилось, что у него большой экран, на котором он всё видит без очков. Я провела рукой по экрану. Подобрать пароль было несложно – Яшин год рождения. Он не собирался защищать телефон от меня, даже если тот хранил в себе какие-то секреты Лучанского. Яша прекрасно знал, что я сама не стану искать лишнюю информацию, которая может меня ранить. И сейчас я хотела выяснить не подробности его романтических отношений, если таковые ещё существовали. Я хотела узнать, не звонили ли ему коллеги, друзья или, что ещё хуже, журналисты.

В журнале я нашла два десятка пропущенных звонков. Телефон Яша поставил в бесшумный режим. Сообщений было меньше: вероятно, все понимали, что Лучанский вряд ли станет переписываться. Но несколько я всё-таки прочитала. Одно было от Сергея, его директора. Тут всё понятно, Сергей знал, что мы заболели. Он ездил с нами во Францию, он же договаривался с «Коммунаркой». Теперь Сергей беспокоился, что Яша не отвечает. Я быстро набрала ему сообщение, что Якова перевели в реанимацию. В конце концов, Сергей точно должен знать обо всём, что происходит с Яковом. Подумав, отправила ещё одно сообщение: «Сергей, если журналисты будут звонить, никому ни слова. Ни о чём».

До меня вдруг дошло, что та самая приятельница, которая писала мне, откуда-то знает, что мы в «Коммунарке». Откуда? Я ей ничего не говорила. Никто, кроме директора Яши, его водителя и медперсонала, ничего не знал. За столько лет жизни с Яшей я отчасти привыкла к публичности. Каждое значимое событие в судьбе такого писателя, как Лучанский, будь то успех или провал новой книги, юбилеи, дни рождения, свадьбы, похороны становились достоянием общественности. Я привыкла, что ему звонят журналисты и спрашивают его мнение по любому поводу: от правительственной реформы до счёта в спортивном матче. И если сейчас все газеты начнут писать о болезни Лучанского, я не удивлюсь. Но мне бы очень не хотелось этого допустить. Мне бы не хотелось, чтобы люди обсуждали состояние его здоровья, какие-то интимные подробности. Особенно сейчас, когда ситуация выходила из-под контроля.

«Не вопрос, Ольга Александровна. Как Яков Михайлович?», – прилетел ответ от Сергея.

«В реанимации. Ничего не знаю. Напишу».

К глазам опять подступили слёзы. Кажется, написав эти слова, я придала им какую-то силу. Теперь, когда знаю не только я, ситуация как будто бы стала хуже. Вот почему я не хотела никаких обсуждений.

Я всё-таки открыла второе сообщение: «Яков Михайлович, это правда, что вы лежите с коронавирусом в „Коммунарке“ после гастролей по Франции? Скажите, а вы соблюдали обязательный карантин по приезде? А правда ли, что…»

Я не стала дочитывать. Одной кнопкой отправила автора в бан. Яша, кстати, не умеет так делать. Поэтому до него иногда дозваниваются издания, которым совершенно не стоило бы давать комментарии. Тут же по построению фраз всё понятно. Какая-нибудь жёлтая газетёнка изо всех сил пытается нарыть сенсацию. Пошли к чёрту. Пошли они все к чёрту.

Подумав, я выключила Яшин телефон. А потом и свой собственный. Все, кто имеет для меня значение, сейчас в одном здании со мной. Яша не сможет мне позвонить в любом случае. А медики, если им понадобится мне что-то сообщить, придут лично. Весь остальной мир пусть катится ко всем чертям.

Я легла на кровать и закрыла глаза. Меньше всего мне хотелось сейчас видеть казённые белые стены и безликие белые жалюзи, закрывавшие окна. Четырнадцать метров палаты уже успели мне смертельно надоесть. Как всё-таки бездушны и бесчеловечны больничные интерьеры. Две кровати, две тумбочки, шкаф для одежды, телевизор на стене. Окно с жалюзи и широким подоконником. Жалюзи можно было бы поднять, но я прекрасно знала, что за окном только трасса и голые деревья. Мерзкий московский март…

Но если прикрыть веки, можно перенестись в любое место и в любое время. Например, в то счастливое лето, в котором я познакомилась с Яшей.

***

Я никогда не любила поэзию. Вероятно, именно поэтому стала женой знаменитого поэта Якова Лучанского.

То лето должно было пройти по моему обычному плану. Я сдала сессию, как всегда, на одни пятёрки и собиралась вместе с родителями ехать в Болгарию. Болгария, напомню, тогда считалась «почти настоящей заграницей»: попадали туда избранные счастливчики, но папе удавалось уже три года подряд добывать путёвки на Золотые пески. Мы с мамой примеряли купальники и фантазировали, какие прекрасные вещи привезём из поездки. Я мечтала о джинсах-клёш, очень модных в те годы, а мама – о туфлях и сапожках. Но в один из вечеров отец пришёл с работы очень мрачный и сказал, что мы никуда не едем. Я так и не поняла тогда, что у него произошло. Вроде бы какая-то проверка что-то там выявила, и вообще оказалось, что отца не должны были выпускать за границу, потому что у него был доступ к «секретке». Словом, в подробности меня не посвящали, но чемодан пришлось разбирать.

– Хорошо, что не уволили, – шепотом говорила мама, раскладывая вещи по местам.

– А как же море?

Я тогда ещё не понимала, что отмена отпуска – далеко не самая большая беда, которая могла случиться.

– А вместо моря, дочь, купайся в Москве-реке! – в сердцах сказала мама, задвигая опустевший чемодан под кровать, где он всегда хранился.

– Никогда этого не будет! – прогремел вдруг отец, входя в комнату. – У моей принцессы должно быть нормальное лето! Ты поедешь на море!

Для папы я всегда оставалась принцессой, хотя на тот момент закончила уже третий курс. Пока я училась в школе, папа доставал мне путёвки в «Артек» и специальный языковой лагерь при посольстве, тоже в Крыму. Часто сразу после возвращения из лагеря я ехала с родителями в Сочи или Абхазию. Словом, лето для меня чётко ассоциировалось с поездкой на море, и тот год папиными стараниями не стал исключением. Он отправил меня в Ялту. Но одну…

Я прилетела в Симферополь, и ещё в самолёте меня настигло не ведомое раньше ощущение свободы. Первый раз в жизни я куда-то ехала одна. В лагерь меня привозили родители и сдавали на руки воспитателям. Либо мы ехали организованной группой из Москвы с преподавателями нашей школы. А теперь я летела совершенно одна и могла делать всё, что мне вздумается.

Но делать в салоне самолёта было особо нечего, и я просто читала книгу – «Грозовой перевал» Эмили Бронте. На языке оригинала, разумеется. Книга из университетской библиотеки, из списка литературы на лето. На обложку с нерусскими буквами и обратил внимание мой сосед:

– Что вы читаете? Что-то явно не советское.

Мой отец наверняка бы насторожился от такого вопроса. Но я, наивная девочка, охотно рассказала своему попутчику, приятному молодому человеку, что читаю и почему. Он только уважительно присвистнул.

– А что читаете вы? – Я спросила скорее из вежливости, только заметив, что у него в руках тоже книга.

– Стихи. Новая поэма Якова Лучанского.

– А кто это?

Так я впервые услышала имя Яши. А потом и лекцию о том, какой он прекрасный поэт, который так тонко чувствует, чем дышит молодёжь, и в стихах отражает наше великое время. Да, мой сосед говорил примерно такими словами, вдохновлённо потрясая томиком стихов.

– Хотите послушать?

И, не дожидаясь моего ответа, он начал читать вслух. Мне захотелось остановить его уже после первых строчек. Как я говорила, я не люблю поэзию. И уж тем более поэзию пафосную, плакатную. Что-то там про великую стройку великой страны, на которую со всех концов этой самой страны спешит молодёжь. Я что-то пробормотала о прозе, которую больше люблю и понимаю, и уткнулась в свою книгу, кажется обидев соседа.

Разумеется, я выбросила из головы и Якова Лучанского, и его поэзию в ту же минуту. Из Симферополя я добралась до Ялты на автобусе, заселилась в Дом отдыха, в который папа добыл для меня путёвку. Разложила вещи, переоделась и побежала на море. Не потому, что так уж хотелось. Даже наоборот: я устала после долгой дороги, и хотелось мне поваляться в кровати. Но у нас с родителями была традиция: приехав на курорт, мы первым делом бежали на море. И, даже оказавшись одна, я продолжала выполнять обязательную программу.

Я пришла на набережную и обнаружила, что на море шторм. Странно, погода хорошая, а такие высокие волны! Наверное, стоило просто лечь позагорать, но я поняла, что забыла в номере недочитанную книгу. Без книги и без родителей было скучно. И я решила просто пройтись по набережной.

Хотелось есть: на обед в Доме отдыха я не успела, а ужин начинался только через два часа. Как назло, мне постоянно попадались то столовые, то кафе. Кажется, они занимали большую часть набережной. Папа дал мне с собой деньги, но с родителями мы ходили в кафе только по воскресеньям. Во все остальные дни мы ели там, где отдыхали по путёвке. И мне казалось, что именно так и следует поступать.

– В жизни должны быть правила, – часто повторял отец. – Они структурируют нашу жизнь и подчиняют себе хаос. Только организованный человек добивается успеха.

У нас существовало много правил. Одни мне нравились, другие не очень. Например, правило делать уроки сразу после обеда мне не нравилось, и я завидовала подружкам, которые, закинув ранцы и схватив бутерброд, бежали во двор, где гуляли до темноты. А я разогревала себе суп и второе, приготовленные мамой в воскресенье на неделю вперёд (ещё одно правило), обедала, потом садилась за уроки. Когда я расправлялась с уроками, на улице темнело, а подружки расходились по домам.

Другие правила оказывались приятными. Например, воскресные прогулки с отцом, о которых я уже рассказывала. Или правило карманных денег. Каждый понедельник отец выдавал мне карманные деньги, всегда одну и ту же сумму, которой хватало не только на булочку и компот в школьном буфете, но и на мороженое, газированную воду с сиропом из автомата и марки с бабочками, которые я собирала.

Я стояла возле кафе и раздумывала, как мне поступить, когда на глаза мне попалась афишная тумбочка. Взгляд случайно зацепился за имя, которое я в тот день уже слышала. «Творческий вечер Якова Лучанского».

«Надо же, какое совпадение», – подумала я. Ну или мой попутчик меня не обманул, и этот Лучанский действительно очень популярен. Тогда нет ничего удивительного, что он проводит творческие вечера в Ялте в разгар курортного сезона.

Найдя компромиссное решение – купив варёную кукурузу у какой-то женщины, – я пошла в Дом отдыха. Горячая кукуруза, завёрнутая в кусок туалетной бумаги вместо салфеток, обжигала пальцы. Мне очень хотелось вцепиться в неё зубами и есть прямо на ходу, как делала пара, идущая передо мной. Но есть на улице родители считали неприличным. Поэтому я несла кукурузу в номер. Пока я дошла до Дома отдыха, она уже остыла, зато я быстро её умяла, не переставая почему-то думать об увиденной афише.

После ужина я отправилась на переговорный пункт, чтобы позвонить родителям и сообщить, что я благополучно добралась и устроилась. Отец подробно расспрашивал, как выглядит мой номер, чем кормили на ужин, далеко ли до моря, успела ли я искупаться. Пришлось объяснять про волны и обещать, что завтра с утра я непременно искупаюсь.

– Купайся побольше, дочь, заряжайся здоровьем на целый год, – наставлял меня отец. – И обязательно организуй себе культурную программу. Есть там какие-нибудь концерты? Спектакли какие-нибудь идут? Изучи афишу.

Посещение культурных мероприятий на отдыхе было ещё одним нашим правилом. Мама любила оперетту, папа предпочитал концерты классической музыки. Я, честно говоря, ненавидела и то и другое. Оперетта казалась мне визгливой и нарочитой. А под симфонии Чайковского я просто засыпала. Поэтому я что-то пробормотала отцу в ответ, пообещала узнать и поскорее попрощалась.

На обратном пути мне снова попалась афиша Лучанского, и меня осенило. Всё равно мне придётся посетить хоть какое-нибудь «культурное мероприятие»: я же не могла обмануть отца. А творческий вечер молодого и популярного поэта как-никак подходил под это определение. Не знаю, что перемкнуло в моей голове, возможно, сработал эффект трёх повторений. Когда мы за короткий промежуток времени трижды видим одно и то же, на третий раз мы воспринимаем информацию более лояльно, так как она кажется нам знакомой. Словом, я отыскала Дом культуры, где должен был состояться вечер молодого поэта, приобрела билет и мысленно приготовила для папы отчёт о запланированной культурной программе.

***

Господи, на что я похожа? Я рассматривала своё отражение в зеркале крохотной ванной комнаты. Волосы спутались, без укладки висят какими-то ужасными космами. Под глазами мешки, как после буйного застолья. И морщины как будто стали резче. Или тут просто плохой свет? Свет, откровенно говоря, был ужасным – ровный холодный свет казённых ламп. Кто проектировал эту больницу? Неужели он не мог придумать какие-нибудь настенные светильники? Верхний свет слепил и наводил на мысли об операционных или, того хуже, морге. Яша в принципе не переносил яркий свет, и, пока мы были вместе, я обходилась свечением беззвучно работающего телевизора.

Я провела по волосам расчёской, но поняла, что толку будет мало. Хорошо, что я догадалась взять с собой дорожную косметичку с шампунем, бальзамом для волос и кремами. Пошатываясь, я вернулась в палату, отыскала косметичку в сумке и пошла назад. Сил у меня было немного, но голову вымыть необходимо. Жена Якова Лучанского не может выглядеть как бомжиха, только что вылезшая из помойки. А выглядела я сейчас именно так.

К счастью, здесь хотя бы разрешали находиться в своей одежде. Мой домашний костюм, голубая шёлковая тройка из брюк, футболки и длинного халата, не лучшим образом подходил к ситуации, но хотя бы напоминал о прежней счастливой жизни. Жизни, в которой я всегда выглядела идеально.

Да, я всегда старалась выглядеть роскошно. Я боролась с возрастом, лишним весом и законами природы. Хотя на самом деле я боролась со всеми теми молодыми девушками, которые окружали Яшу. О, эти бесконечные «юные звёздочки», «подающие надежду таланты», а также редакторы телевидения, организаторы гастролей, менеджеры, помощницы, администраторы в гостиницах и прочее, прочее… Именно из-за них я никогда не позволяла себе выйти из спальни непричёсанной, из-за них я никогда не забывала нанести лифтинг-сыворотку, подтягивающую лицо, прежде чем появиться на глаза мужу.

Сыворотка осталась дома… Правда, сейчас Яша вряд ли станет меня разглядывать и сравнивать с кем-либо. Но я смотрела на своё отражение и, как никогда, ощущала, что битва за красоту проигрывается одним лёгким ударом. Прошло каких-то два дня, как мы попали в больницу, и из зеркала на меня смотрит измождённая старуха, которую не спасает даже шёлковая пижама.

Конечно, я возьму себя в руки. Сделаю причёску. Напишу Сергею, чтобы съездил к нам домой и привёз мне и Яше сменную одежду и всю необходимую косметику. Позвоню нашей домработнице Кате, она всё соберёт. Пусть только с Яшей будет всё хорошо. Я займусь всеми вопросами, как только мне скажут, что с Яшей всё в порядке. А пока… пока я вымою голову.

Здесь не было ванны, просто угол с душем отгородили шторкой. Тем лучше, не пришлось перелезать через бортик – меня ощутимо пошатывало. Стоя под струями горячей воды, я вспоминала, как собиралась на тот самый концерт Яши. На первую нашу встречу.

***

Помню, я так долго собиралась, что в итоге чуть не опоздала. Нет, я не хотела понравиться Яше, тогда ещё нет. Всё дело было в папе. Когда я поступила в институт, он стал внимательнее к тому, в чём я выхожу на улицу.

– Этот сарафан слишком открытый, приличные девушки так не одеваются, – мог заявить он, и чудесный сарафан, который мне сшила мамина подруга по выкройкам из «Бурды», отправлялся на вечную ссылку в шкаф.

Но надо признать, что у меня были прекрасные и модные вещи. Отец мог сам где-то достать финский белый спортивный костюм для меня, невиданную по тем временам роскошь. Или дать мне денег на покупку джинсов у фарцовщиков. Он никогда не жалел денег, не требовал, чтобы я ходила в каком-нибудь ивановском трикотаже, ни в коем случае. Но мои наряды не должны были быть откровенными. Юбка всегда ниже колена, никакого декольте, даже летние платья максимально закрывали плечи. Но главное, отец наложил табу на любую косметику. Он считал, что краситься могут либо замужние женщины, либо проститутки. У меня на курсе все девчонки пользовались косметикой, и я чувствовала себя белой вороной. А точнее, бледной поганкой на их фоне.

Но вот я в Ялте, совершенно одна. И у меня есть немного свободных денег. А рядом с нашим Домом отдыха магазин «Красота», в котором продаются лаки для ногтей! И незадолго до начала концерта меня осенило! Чудесный сарафан по выкройкам из «Бурды» сюда, конечно, не переместится: он остался в тёмном шкафу в Москве. Но почему бы мне не купить лак и не накрасить ногти! За две недели лак сойдёт, и папа ничего не узнает.

Как на беду, в магазине оказался богатый ассортимент: и розовый лак, и красный, и даже фиолетовый. Но больше всего меня заворожил прозрачный лак с разноцветными блёстками. Он казался мне просто волшебным, я никогда такого не видела. Именно его я и купила. А потом в номере, замирая от восторга, красила ногти сначала на руках, а потом на ногах. Вот только с непривычки кисточка то и дело мазала мимо, и мне приходилось подтирать лишнее ваткой, намотанной на спичку. Хорошо, что я догадалась сразу купить ацетон.

Потом я долго дула на пальцы и трясла конечностями, чтобы лак побыстрее высох. Ещё с полчаса примеряла все привезённые в Ялту наряды, подбирая под лак. Но так как блёстки были разноцветными, под лак подходило всё, и я никак не могла определиться. Выбрала белое платье с подолом-колокольчиком и белые плетёные босоножки. И ободок с белыми бусинами. Глянула на себя в зеркало перед выходом и вдруг подумала: «Ну прямо невеста. Как будто под венец собралась». Кто бы мог подумать, что совсем скоро я и правда соберусь под венец?

Я взглянула на часы, поняла, что опаздываю, и вылетела из Дома отдыха. Как я думала, на банальный курортный концерт, нужный только для того, чтобы выгулять новый лак и отчитаться папе о выполненной культурной программе. А оказалось, что я летела навстречу своей судьбе.

Курортная публика на поэтическом вечере… Что может быть скучнее? В небольшой зал Дома культуры с пыльным занавесом и банальной ковровой дорожкой «кремлёвский дебют» набилось довольно много народа, но молодёжи было мало. Первые ряды занимали гранд-дамы, обмахивающиеся веерами и отчаянно потеющие испаряющейся с их разморённых жарой тел «Красной Москвой». Мне достался билет на пятый ряд. Не слишком далеко, не слишком близко. Рядом со мной две женщины средних лет обсуждали героя сегодняшнего вечера.

– Яков… Он что, еврей?

– Да не должен бы. Стихи-то пишет патриотические.

– А вы считаете, что евреи должны писать только об Израиле? Все патриотические стихи всегда и писали евреи.

– Да что вы заладили, ну какой он еврей! Такой красивый мальчик!

– Вашему мальчику тридцать пять лет!

К счастью, прозвучал третий звонок, подняли занавес, и мои соседки умолкли. А на сцену вышел Яша. Каким же он был в том далёком году нашего знакомства? Пухлым. Звучит смешно, но именно это слово приходит в голову первым. У него были хомячьи щёки и заметный живот, который он безуспешно прикрывал модным жёлтым пиджаком. Сочетание жёлтого пиджака и чёрной футболки меня просто сразило: он показался мне таким денди, так не похожим на скучного советского литератора.

На самом деле Яша никогда не был толстым. Высокий рост, широкие плечи и хорошо развитая мускулатура позволяли ему оставаться привлекательным, даже когда он набирал вес. Упитанный мужчина в самом расцвете сил, одним словом. Он энергично прошёл к середине сцены, встал к микрофону, держа в руках свой знаменитый кожаный блокнот, начал читать. Первое стихотворение называлось «О советской родине». Второе – «Посвящение БАМу». Третье – «Комсомол идёт вперёд». На большее меня не хватило. Воспользовавшись паузой, в которой Лучанский начал листать блокнот, очевидно ища следующий «шедевр», я встала и, шёпотом извиняясь за отдавленные ноги, стала пробираться к проходу. Конечно же он меня заметил – зал был отлично освещён. Но от комментариев воздержался. «Интересно, он в курсе меры собственной одарённости или решил, что девушка пошла искать туалет?» – думала я, выходя из Дома культуры. Мне было слегка неудобно, но, право, нельзя же так отвратительно писать! Кто в здравом уме согласится сидеть и пару часов подряд слушать откровенные агитки, когда в сотне метров плещется тёплое, ласковое море? И можно встретить закат на пляже, любуясь чайками?

Так я и поступила. Не заходя в номер, не переодеваясь, пошла на пляж. Мелькнула мысль зайти за книгой – мне хотелось чем-то перебить послевкусие от стихов Лучанского —, но я поленилась. Нашла свободную лавочку на набережной, села и постаралась как можно быстрее выкинуть из головы всё, кроме фамилии горе-поэта. Она мне пригодится для отчёта папе.

Я просидела час или два, совершенно потеряв счёт времени. Думала об отце, о маме, об институте. О том, как дальше сложится жизнь и получится ли в следующем году приехать в Ялту. О том, что белые босоножки уже обтрепались и надо их заменить. Словом, о каких-то девичьих глупостях. Возле моря так легко забыть о времени.

А когда я уже собралась уходить, я вдруг услышала знакомый голос:

– Я определённо сегодня уже видел этот белый ободок. Простите, вы та самая девушка, которую тошнит от советской поэзии?

Я подняла глаза. Передо мной стоял Яков Лучанский. Всё в том же жёлтом пиджаке. Он улыбался и смотрел на меня весело и иронично. Мне стало неловко. Но вместо того, чтобы придумать какую-нибудь отговорку, я выдала то, о чём думала пару часов назад:

– Нельзя же так отвратительно писать! Простите, я привыкла к несколько другой поэзии.

– Например? – В его голосе не было и капли обиды, к тому же он продолжал улыбаться.

– Например, к Есенину. Только не читайте про «белую берёзу». Есенин гораздо глубже, чем его пытаются представить в школьных учебниках.

– «Я средь женщин тебя не первую, немало вас. Но с такой вот, как ты, со стервою, в первый раз», – вдруг продекламировал Яша. – Да, Сергей Александрович очень разносторонний поэт.

– Могли бы равняться на него.

– Я стараюсь, – кивнул Лучанский. – Но мы живём в несколько другое время. И время требует, чтобы поэты его озвучивали. Боюсь, я не могу позволить себе читать любовную лирику на концертах.

– А она у вас есть? – насмешливо спросила я.

Потом, вспоминая тот вечер, я недоумевала, что за чёрт в меня вселился. Зачем я так откровенно хамила Яше, который, в сущности, не сделал мне ничего плохого? Отдельный вопрос, почему он не обиделся и просто не пошёл своей дорогой. Но я отвечу на него чуть позже.

– Есть. Но я не хочу вас ею утомлять: полагаю, мы оба сегодня сыты стихами по горло. А вот от земной пищи, в отличие от пищи духовной, я бы не отказался. Вы голодны? Я приглашаю вас в один чудесный ресторанчик. Здесь совсем рядом. Кавказская кухня, вино и никакой поэзии, обещаю.

– Вы приглашаете меня в ресторан? – уточнила я.

– В качестве компенсации за испорченный вечер, – кивнул Лучанский.

И снова улыбнулся. Кажется, именно его улыбка, широкая, открытая, какая-то по-детски обаятельная, меня и сразила. И я согласилась. Домашняя девочка, которая даже с подругами никогда не была в кафе – только с родителями, – пошла на свидание с первым встречным… поэтом. Правда, я тогда не знала, что соглашаюсь именно на свидание.

***

У дверей ресторана стояла очередь. Но Лучанский её словно не заметил. Просто обошёл толпу, протискиваясь к дверям. Чтобы я не отстала, он взял меня за руку, и я даже не подумала высвободиться: настолько уверенным в своей правоте он казался.

– Товарищи, вы куда? Очередь! – окликнули его из толпы.

– Нас там ждут друзья, – невозмутимо отозвался Яша.

В дверях стоял швейцар. Яков подошёл к нему вплотную и что-то сунул ему в руку.

– Яков Михайлович! Что ж вы так поздно? – Швейцар расплылся в улыбке. – Проходите, проходите. Только, говорят, шашлыка сегодня уже больше не будет: мясо закончилось.

– А люля? – насторожился Яша.

– Люля пока есть, – благосклонно кивнул швейцар и тут же прикрикнул на стоящего в начале очереди мужика: – Ну чего, чего напираете? Видите же, ещё никто не вышел. Я позову!

Я прошла за Яшей внутрь ресторана в полной растерянности. Я даже не предполагала, что можно вот так обойти очередь. Что меня удивило ещё больше, внутри было полно свободных столов! Яша повёл меня к столику возле окна, отодвинул для меня стул, подождал, пока я сяду. Официантка появилась раньше, чем он сам успел сесть:

– О, Яков Михайлович! Как приятно вас видеть в нашем скромном заведении. Шашлык? Люля? Сегодня отличный шашлык из молодой баранины, рекомендую.

– А мясо не закончилось? – усмехнулся Лучанский.

– Ну что вы! Всё, что есть в меню, и даже больше у нас в наличии. Может быть, бутылочку киндзмараули?

Яша взглянул на меня. Я молчала. Наверное, вид у меня был растерянный, потому что он снова улыбнулся и покачал головой:

– Давайте бутылочку шампанского. Сегодня особенный день, который нужно достойно отметить.

А дальше всё как в сказке. На столе вскоре появился горячий ароматный шашлык, посыпанный маринованным луком и зеленью. К нему подали запечённую на мангале картошку и круглый, сочащийся маслом хачапури. Две огромные тарелки с соленьями и свежими овощами Лучанский даже не заказывал, их принесли просто по умолчанию. Сейчас я понимаю, что ко всему этому лучше подошло бы вино, но Яша торжественно открыл шампанское. Оно так пенилось в бокалах, что я совершенно забыла ему сказать, что никогда не пробовала алкоголь.

– Вас так здесь любят, – заметила я, отрезая кусочек шашлыка.

На удивление нам принесли невероятно мягкое и сочное мясо с тончайшими косточками. Это действительно был молодой барашек. Я даже не представляла, что баранина может быть такой вкусной. В моём представлении баранина была жёстким мясом с неприятным запахом.

– Поэтов и артистов любят везде, – пожал плечами Лучанский. – К тому же я часто здесь ужинаю и всегда оставляю щедрые чаевые. Берите хачапури. Давайте я вам отрежу кусочек. Ну что, первый тост предлагаю за встречу!

Я пригубила шампанское. Оно показалось мне чем-то вроде лимонада. Тот же цвет, и так же пузырьки газа ударяют в нос. Только кислее.

– Вы отдыхаете в Ялте? – уточнила я. – Я думала, вы приехали на один вечер.

– Нет, я здесь на неделю. Но, увы, не отдыхаю. Езжу по всему Крыму с выступлениями. Завтра еду в Керчь. Но после концерта вернусь сюда. И потом у меня будет целых два свободных дня. Мы можем придумать что-нибудь интересное. Например, поплавать на катере в открытом море. Может быть, даже повстречаем дельфинов. Вы когда-нибудь видели дельфинов?

– Только издалека. А что, вам больше не с кем на них посмотреть?

Он удивлённо на меня взглянул и покачал головой:

– Я хотел бы показать дельфинов вам.

– Почему? Вам не кажется, что всё это как-то странно. Я ушла с вашего выступления, а вы пригласили меня в ресторан и зовёте кататься на катере.

– А должен был начать читать вам стихи? – усмехнулся Лучанский.

Я не знала, что ответить. Мне казалось, все эти поэты, писатели, артисты невероятно зациклены на своём творчестве. И то, что мне не понравились его стихи, должно было Лучанского задеть. Я почему-то всё время ждала, что он начнёт меня переубеждать. А вместо этого он рассказывает про дельфинов!

Когда принесли счёт, мне стало страшно. Примерно та сумма, на которую мы поужинали, была у меня с собой на весь отпуск. Но Яша небрежно кинул купюры на стол и поднялся, помогая мне встать.

– Давайте я провожу вас, – предложил он. – Где вы остановились?

Я назвала Дом отдыха. Лучанский слегка нахмурился, но ничего не сказал. И мы пошли, беседуя о погоде в Крыму в это время года. А может быть, о чём-то другом. Я выпила примерно два бокала шампанского и, кажется, опьянела. Поэтому, когда Яша меня поцеловал, даже не сразу поняла, что произошло. Просто его голубые внимательные глаза в какой-то момент оказались очень близко. Мне запомнились глаза и тепло, от него исходящее. А ещё я успела удивиться, какой он мягкий. Я невольно положила руки ему на плечи и почему-то ожидала, что под руками будет твёрдо. Отец был худой, жилистый, весь какой-то жёсткий. А Яша – мягкий и очень нежный. Он так бережно меня целовал, так нежно обнимал, и в глазах у него было что-то особенное. Я тогда не поняла: просто запомнила, как фрагмент увиденного фильма. Правильное сравнение пришло намного позже. Яша прикасался к женщинам, как к верующие к иконам. Он к ним припадал, он на них молился, он ими восхищался. Он был бы идеальным мужем, если бы икона в его жизни была одна. Но, увы, иконостас собрался, как в богатой церкви.

Яша отстранился и сказал:

– Мы пришли. Благодарю за прекрасный вечер. Я буду ждать вас послезавтра, в пять вечера, вот здесь, хорошо?

– А завтра вы поедете мучить своими ужасными стихами про комсомольские стройки отдыхающих в Керчи, – усмехнулась я.

– Да, – кивнул он. – Но, может быть, кто-то из них останется хотя бы до середины концерта, чтобы услышать не только про комсомольские стройки, но и про любовь к прекрасной даме.

– О, у вас и такие есть? – совершенно искренне удивилась я.

– Спокойной ночи, Ольга.

Он даже слегка поклонился. Повернулся и ушёл, как будто ничего не было. А я осталась стоять, слегка ошарашенная поцелуем, шампанским и его словами.

***

Всё произошло на третий день нашего знакомства, когда Яша вернулся из Керчи. Мы действительно катались на катере, отплыли довольно далеко от берега, плавали в открытом море, ныряя прямо с кормы. Я заметила, как хорошо Яша сложён, какие у него широкие плечи и крепкие руки. Мне, разумеется, тоже пришлось остаться в одном купальнике, чтобы искупаться, но я, наивная девочка, даже не подозревала, какой эффект оказываю на Лучанского. Я смотрела восторженными глазами на него, умевшего водить катер, с уверенностью рассекающего морские волны, а он – на меня, но совсем по другой причине.

– Ну что, вам удалось в Керчи дочитать кому-нибудь вашу любовную лирику? – поинтересовалась я, когда мы вдоволь накупались и устроились на палубе загорать.

– Да, публика встретила меня весьма доброжелательно, – усмехнулся Лучанский. – Ни одного тухлого помидора в меня не прилетело.

– Может быть, почитаете мне?

– Зачем? Я полагаю, вы уже составили мнение о степени моей одарённости.

– И вы не хотите его изменить?

– Мне хотелось бы понравиться вам как человек, а не как поэт. Как поэт я нравлюсь многим.

Наши словесные пикировки уже становились традицией, забавной игрой, я не относилась к сказанному серьёзно. Мне казалось, Яша тоже шутил. Только потом, годы спустя, я убедилась, как важно для него разделять поэта и артиста Якова Лучанского и человека с тем же именем. Он очень тщательно создавал образ советского поэта и очень ревностно следил, чтобы советский поэт существовал только на сцене, в стихах и на публике. Но дома непременно снимал маску, как снимал уличную обувь на пороге. И так же чётко разделял людей, которые знакомы с поэтом, и тех, кто общается с настоящим Яшей. Вот почему он не стремился тогда, в те дни наших незабываемых ялтинских каникул, произвести на меня впечатление как поэт. Я зацепила его именно в тот момент, когда ушла из зала в самом начале его концерта. Я автоматически вышла из строя потенциальных поклонниц поэта Лучанского. И тогда человек Яков Лучанский захотел завоевать моё внимание.

– А как вы провели вчерашний день? – перевёл тему разговора Яша.

– Я читала, – коротко ответила я. – Хотела быстрее дочитать книгу, которую привезла из Москвы, чтобы взять в библиотеке что-нибудь новенькое.

– Удалось?

– Отчасти. Книгу я дочитала, но местная библиотека не смогла мне предложить ничего интересного.

У него вопросительно поднялись брови, и пришлось рассказывать, где я учусь, объяснять, что много читаю на языке оригинала и библиотека Дома отдыха с её «Тихим Доном» и «Как закалялась сталь» меня не смогла порадовать.

– Я знаю, с кем познакомить вас в Москве, – загадочно улыбнулся Яша. – Среди моих знакомых есть собиратель антиквариата. Однажды он отправился к клиенту, чтобы купить у него старинный книжный шкаф, ещё дореволюционный. Молодой человек, очевидно продававший мебель своего дедушки, и не предполагал, что книги, которые он собирался вынести на мусорку после продажи шкафа, представляют куда большую ценность. И теперь мой друг – обладатель очень любопытного собрания сочинений.

– Вряд ли ваш друг захочет раздавать свои бесценные книги случайным знакомым.

– Захочет, потому что друга я придумал только что, – рассмеялся Яша. – Чтобы проверить, заинтересуетесь ли вы. А судя по тому, как загорелись ваши глаза, я могу признаться, что шкаф купил я сам.

– Вы любите антиквариат?

– Очень. У меня, например, есть кресло, в котором когда-то сидел Ленин.

– Какая пошлость, – фыркнула я. – История про дореволюционную библиотеку нравится мне гораздо больше.

– Но согласитесь, есть некое очарование в том, чтобы читать книгу белого офицера, сидя в том же кресле, в котором Ленин когда-то решал судьбу всей интеллигенции нашей страны. Теперь Ленин лежит и ничего уже не решает. А книги продолжают читать.

– За такие речи советского поэта могут навсегда лишить права печатать стихи и выступать в Домах культуры, – заметила я.

– Советского поэта – безусловно. Но с вами сейчас общается обычный человек. Советский поэт откланялся в Доме культуры Керчи сутки назад.

Вот так он и жил, всегда разделяя две свои ипостаси. Возможно, это был его способ не сойти с ума, хотя со стороны такое раздвоение личности и казалось сумасшествием.

Мы проболтали ещё около часа, а потом решили возвращаться на берег. Когда мы уже подплывали к пирсу, Яша заметил:

– У вас сгорели плечи. Мы совсем забыли об осторожности и слишком много времени провели на солнце.

– Ерунда, намажу сметаной, – легкомысленно заявила я.

– Нет, так нельзя. У меня есть специальное средство для таких случаев, привёз из Польши. Зайдём ко мне, я вам дам.

Не спросил, а сказал как о чём-то решённом. Я повторила, что ерунда, но, когда мы сошли на берег, передумала. Плечи и правда ныли. Я не могла их рассмотреть, зато видела, как покраснели предплечья и даже колени. Идти стало неприятно: при сгибании кожа на коленях болезненно натягивалась. Что же я наделала! Завтра будет ещё хуже, я знала по опыту. Пару раз я уже обгорала на пляже, и папа даже ввёл специальное правило, по которому нужно уходить с пляжа после одиннадцати дня, а возвращаться не раньше пяти вечера. Мы же проторчали на солнце почти целый день!

Яков понял мои затруднения и поймал такси, как только мы вышли с пирса. Хотя до его гостиницы, как позже выяснилось, было рукой подать. Так я оказалась в его номере. Лучанский прошёл в ванную комнату и вынес оттуда импортный тюбик:

– Возьмите. Обязательно намажьтесь сегодня. И завтра утром повторите. И спину не забудьте, она тоже пострадала.

– Как же я намажу сама себе спину? – без всякой задней мысли произнесла я.

Кажется, глаза у него разгорелись ещё ярче. А лицо стало каким-то особенно мягким и светлым.

– Я, конечно, мог бы вам помочь, – осторожно проговорил он.

– Так помогите!

Я повернулась к нему спиной и попыталась расстегнуть пуговицу на спине, подняв руки за голову, но ойкнула – стало больно.

– Давайте я сам, – хрипло пробормотал Яша.

Наивная девочка, я даже не подозревала, что лезу в пасть ко льву. Честное слово, я не имела ни малейшего представления о том, как развиваются отношения мужчины и женщины. И я не понимала, что провоцирую его, половозрелого мужика, своим предложением, попыткой расстегнуть пуговицу.

Но, надо отдать Яше должное, он держал себя в руках. Он расстегнул на мне платье и честно мазал мне спину. Но от его мягких, нежных движений я почувствовала нечто большее, чем облегчение. Мне вспомнился наш поцелуй, и захотелось, чтобы он повторился. Я повернулась к Яше и потянулась к его губам. Расстёгнутое платье упало на пол, а больше Якову ничего и не требовалось.

Первый раз не забывается. Но потом, общаясь с подругами, читая книги и смотря фильмы, я часто убеждалась, что первый раз редко бывает приятным. Клянусь богом, с Яшей мне было хорошо с первого раза. Я не могу представить себе более нежного и внимательного любовника до сих пор. Впрочем, у меня никого, кроме Яши, никогда и не было. Так что сравнивать я могу только с рассказами подруг и киногероями.

Я уснула в его объятиях, в его постели, в его номере. А проснувшись утром, увидела на подушке рядом с собой огромный букет роз. Сам Лучанский сидел на балконе, курил сигареты одну за другой и что-то писал, черкал и снова писал в блокноте с потрёпанной кожаной обложкой. Так я стала не просто его любовницей, но и его музой. Оба статуса, увы, оказались не навсегда.

***

Я совершенно потеряла счёт времени. Сколько часов прошло с тех пор, как Якова забрали в реанимацию? Сначала я спала, потом бродила по палате. Лежала, уставившись в стенку и вспоминая нашу первую встречу. Заставила себя дойти до ванной комнаты и помыться. Расчёсывала волосы, сидя на кровати. Вспоминала дни, проведённые с ним в Ялте. Снова спала. Кажется, что-то ела. Еду тут приносят три раза в день. Всё запечатанное, как в эконом-классе авиакомпании средней руки: коробочки с какой-нибудь закуской и фольгированная миска с горячим. В авиакомпаниях их называют касалетками. Я сто лет не летала в эконом-классе, но, насколько я помнила, даже там еда была вкуснее. Я посмотрела на свою тумбочку. Последний раз приносили коробку с надписью «Ужин», где оказались сосиски с картофельным пюре и сушёные яблоки. И то, и другое по вкусу как будто из бумаги. Хлеб, упакованный в запечатанный пакетик, тоже оказался безвкусным и холодным: похоже, его хранили в холодильнике.

Я встала и подошла к Яшиной постели. На его тумбочке тоже стояла коробочка с надписью «Ужин», но это вчерашняя. Нетронутую касалетку унесла нянечка, а одноразовый стаканчик с ореховой смесью остался. Какая трогательная забота. Решили, что я доем за мужем, пока он в реанимации?

Значит, прошли сутки. Что сейчас, ночь? Я чуть отодвинула жалюзи. За окном было темно, но в марте темнеет рано. Сколько времени? Я не брала с собой наручные часы, а оба телефона давно выключила. Включить и посмотреть время? Я даже потянулась к телефону, но тут же отдёрнула руку. Мне показалось: стоит только его включить, и придётся общаться с внешним миром. Сразу начнутся звонки и сообщения, на которые нужно отвечать. Общие знакомые, Яшины друзья и коллеги, Соня и Сергей, наша домработница Катя, в конце концов, которой надо было бы дать распоряжения насчёт собак… Мне может позвонить кто угодно и спросить, куда мы с Яшей пропали и почему он не берёт трубку. А что я отвечу?

Нет, я просто буду сидеть и ждать, пока всё наладится. А всё обязательно наладится. Яша всегда был здоровым как чёрт. Да о чём мы говорим, если он только в семьдесят лет узнал о проблеме высокого давления. И был безмерно удивлён, когда врач выписал ему таблетки.

– И сколько мне их пить? – уточнил он, глядя на рецепт.

– Пожизненно, – спокойно ответил врач, не подобрав более удачного слова.

Врач-то не был поэтом, для него семантика не имела такого значения, как для Якова Лучанского, иногда сутками подбирающего верный эпитет.

– Пожизненно? – Седые брови взлетели высоко вверх. – Вы серьёзно, доктор?

Яша был шокирован, что ему придётся какие-то лекарства пить всегда. В семьдесят лет! В его возрасте люди в аптеку и поликлинику ходят как на работу. А ему всего лишь выписали таблетки, снижающие давление. Я аналогичные пила на тот момент уже лет десять.

Он всегда твёрдо верил, что из породы долгожителей и что обладает лошадиным здоровьем. Отчасти так и было. Его отец дожил до глубокой старости. Правда, Яша предпочёл забыть, что его мама умерла очень рано, а дед по отцовской линии едва дотянул до шестидесяти. Но обе эти смерти можно было считать преждевременными и списать на тяжелое военное и послевоенное время, низкий уровень медицины и просто несчастный случай.

Коллеги всегда говорили про Яшу, что он двужильный. Он соглашался на любые предложения выступить, всегда старался заработать лишнюю копейку, ездил с гастролями по большим городам и крошечным деревням, если приглашали. Его хватало и на публичную деятельность, и на рукописи, и на баб. Да, он постарел, да, ему семьдесят пять… Но Яшины семьдесят пять – это лет шестьдесят обычного человека. Так что всё будет хорошо…

Я практически себя убедила. Настолько, что даже нашла силы дойти до столика, на котором стоял электрический чайник, набрать в чайник воды из-под крана в ванной комнате и приготовить себе чай. Чай тоже оказался безвкусным, хотя на пакетиках значился вполне приличный и знакомый мне бренд. Кажется, что-то случилось с моими вкусовыми рецепторами. Но я всё равно жевала яблочные колечки, оставшиеся от ужина, запивала чаем и усиленно верила в хорошее. Пока не щёлкнул замок.

– Не спите ещё? Вы уж простите, что так поздно. Людей не хватает, никто ж не хочет в красную зону идтить…

«Идтить» меня особенно порадовало. Я подняла глаза. Впрочем, в защитных белых костюмах и масках весь персонал выглядел одинаково. Пожалуй, я бы ещё отличила медведеподобного главврача по фигуре, а всех остальных – только по надписям на беджиках. Но по манере разговора я хотя бы поняла, что передо мной не врач.

– Я только мусор заберу и шваброй махну пару раз. Вообще-то каждый день уборка положена, но вот верите, сил уже нет ни граммулечки.

Я залезла на кровать с ногами и мрачно смотрела, как санитарка затаскивает в палату швабру и ведро. Ну да, в обычной палате, если проводят уборку, пациентов просят прогуляться хотя бы по коридору. А здесь куда прогуляешься… Сиди, смотри, как баба Маша твоих микробов хлоркой убивает. Или, наоборот, тебе новую заразу, от соседа принесённую, по полу размазывает. Нам вот результаты анализов до сих пор не пришли. Может быть, у нас и вовсе не ковид, а просто воспаление лёгких. А кто знает, в чьих ещё палатах побывала с этой тряпкой баба Маша?

У неё на костюме было написано «Мария Петровна» синим жирным маркером. И рядом ещё цветочек нарисован – для красоты, наверное.

– Твоего-то в реанимацию забрали, – то ли спросила, то ли констатировала Мария Петровна, вытряхивая мусорную корзинку в большой чёрный мешок.

Я молчала. Меньше всего мне хотелось обсуждать эту тему с кем-либо, кроме Яшиных врачей. То, что баба Маша легко перешла на «ты», уже даже не удивляло. Я бы не удивилась, если бы выяснилось, что она моложе меня.

– Ну, там-то под присмотром, конечно. Здесь вон чё случись, и не дозовёшься. Сейчас главное, чтоб на ИВЛ его не положили. Кого на ИВЛ кладут, тех уже не выписывают.

– Откуда такая статистика? – процедила я.

Если не ошибаюсь, больница работает всего несколько недель. А про ковид узнали месяц назад. Медики и учёные всего мира только приступили к изучению болезни, но у бабы Маши уже есть точные данные.

– Так тут, дочка, всякого насмотришься. Я в реанимации тоже убираю. А что, там полы мыть не надо, что ли? Там ещё чаще надо. Кто обоссытся, кто проблюётся… Сразу «тётя Маша, давай спасай».

У меня всегда было богатое воображение. К сожалению. Я тут же представила себе моего Яшу во всех описанных тётей Машей ипостасях.

– Кого на ИВЛ переводят, те, считай, покойники. На глазах тают. А там, где маска у них кислородная, лицо чернеет, вот те крест, сама видела. Сжигает кислород кожу на лице. Потому их в закрытых гробах и хоронят, чтоб не видал никто.

Господи, нет, это просто невозможно слушать. Я встала и, даже не трудясь найти тапки, босиком пошла в ванную.

– Ты куда, дочка?

– Живот прихватило, – пробормотала я на ходу.

– Ты только быстрей давай, а то там тоже убираться надо.

– Не надо, там чисто. Идите, баб Маш, у вас же ещё работы много.

– Да конечно… Я пойду, а ты потом врачам нажалуешься, что плохо убралась. За вас-то со всех в два раза сильнее спросят.

Последнюю её фразу я с трудом расслышала, потому что уже закрывала за собой дверь ванной комнаты. Вот, значит, как… Ну что ж, можно было догадаться, что знаменитый поэт будет на особом контроле. Без бабы Маши и её уборки я бы с радостью обошлась, но то, что за Яшей присматривают тщательнее, чем за обычным пациентом, наверное, хорошо?

Я закрыла крышку унитаза и села сверху. Сидела до тех пор, пока баба Маша не щёлкнула замком. Палата чище не стала, только пол сверкал мокрыми разводами. Я допила остывший чай и вернулась в кровать. Сколько там классов образования у бабы Маши? Её рассказы про почерневшие лица смело можно делить на два. К тому же она путает кислородные маски и ИВЛ. ИВЛ – это не маска, это трубка. Наверное. Или нет?

Я снова посмотрела на телефон. Достаточно его включить и сделать несколько кликов, и к моим услугам будут все знания Всемирной сети и ответы на все мои вопросы. Наверняка уже есть какие-нибудь исследования по ковиду, истории пациентов, дневники в соцсетях… Если хорошо поискать, можно что-нибудь найти. Но вот хочу ли я искать и находить…

К чёрту бабу Машу с её страшными сказками. Если бы Яшу перевели на ИВЛ, мне бы сообщили. Нет-нет, с ним всё хорошо. Он в сознании, просто иногда дышит через маску. Он лежит в палате, где есть постоянный медицинский пост, где за ним тщательно наблюдают. Наверняка ему уже лучше. Утром придёт Тимур и обрадует меня хорошими новостями. По-другому не может быть. Мы прожили слишком нетривиальную жизнь. Наша история не должна закончиться так нелепо.

***

Тот день, наш первый день с Яковом, я помню в мельчайших деталях. Помню, как потянулась к букету, и простыня, которой я укрывалась, упала. Я подхватила её рукой, а Яша, входивший в этот момент в комнату, засмеялся:

– Оставь, тебе так гораздо лучше. Девушка, одетая в цветы. Прекрасный образ, достойный, чтобы его увековечить в стихах.

– Ты всегда мыслишь стихами?

– Нет, только когда влюблён. Как насчёт чашечки кофе? Я сварю.

– Где ты его сваришь? – удивилась я.

– Прямо здесь. Я без кофе не функционирую, поэтому вожу с собой всё, что нужно для приготовления этого божественного напитка. Нет, не вставай! – Он остановил меня жестом. – Я подам кофе в постель и присоединюсь к тебе.

– Дай мне хотя бы одеться! И умыться.

Сам Яков стоял передо мной в свежей рубашке, чисто выбритый, и лучезарно улыбался. А я, вероятно, выглядела ужасно. Хотя кого я обманываю, в двадцать лет мы прекрасны в любое время суток. И Лучанский, конечно, любовался мною, юной, стройной, подарившей ему в первую же ночь всё, чего он хотел.

Нет, надо признать, что Яша был прекрасным любовником, очень щедрым и внимательным. Но о чём думала я, прыгая в постель к известному поэту сразу после знакомства? Скажем честно, я не думала. Я понятия не имела об этой стороне отношений мужчины и женщины, но случившееся, стыдно сказать, мне понравилось. А Яшины влюблённые глаза, букет белых роз и кофе в постель убедили меня, что я всё сделала правильно.

– Тебе не нужна одежда, моя королева. Тебе нужна только чашка крепкого ароматного кофе. Лежи отдыхай, я вернусь через секунду.

Он вышел в соседнюю комнату, и я только сейчас заметила, что у Лучанского двухкомнатный люкс. Когда он вернулся с двумя чашками кофе, я поняла, что никогда раньше не пробовала этот напиток – только его слабое столовское подобие. Яков подал мне чашку и лёг рядом. Букет оказался между нами.

– Нет, так нельзя! – Я решительно поставила чашку на тумбочку. – Есть же правила, в конце концов.

У него вопросительно поднялись брови.

– Правила?

– Ну да, правила приличия и правила человеческого общежития. Кофе пьют после завтрака и только за столом. А прежде нужно умыться, одеться, причесаться.

Он захохотал в голос. Я смотрела на него в полном недоумении. Что смешного я сказала?

– Оля, прости, я не знаю, на кого ты сейчас похожа больше. На строгую учительницу, которая отчитывает первоклашек, или на первоклашку-отличницу, повторяющую выученный в школе урок. Какие правила? Мы взрослые люди, у которых есть один день абсолютной свободы. В их распоряжении море, постель и прекрасный ароматный кофе. Со мной рядом лежит самая красивая девушка на свете, и я собираюсь её поцеловать. Если, конечно, у неё нет на этот счёт никаких правил.

Я хотела сказать, что правило есть, что мне нужно хотя бы почистить зубы, но он меня не слушал. Он увлёк меня в поцелуй, который перерос в нечто большее и… Словом, всеми забытый кофе безнадёжно остыл в наших чашках, несмотря на ялтинскую жару.

Из номера мы вышли только вечером, чтобы дойти до пляжа. Купались при свете луны в тёплой, как парное молоко, воде. Мой купальник остался в Доме отдыха, но к тому моменту между нами произошло столько всего, что окунуться в море в нижнем белье казалось сущей ерундой. Тем более на обезлюдевшем ночном пляже, где меня мог видеть только Яков.

Когда мы лежали на мокрой гальке и смотрели на звёзды, я вдруг осознала две вещи. Первая – завтра он уезжает в Москву, а я остаюсь в Ялте ещё на десять дней. Только для чего мне эти десять дней без него? Что меня ждёт? Унылый Дом отдыха с трёхразовым питанием, прогулка до моря по расписанию и культурная программа в виде библиотеки? Вторая – я уже два дня не звонила родителям. То есть нарушила одно из самых главных правил.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – тихо проговорила я, касаясь его руки.

У него удивительные руки. С тонкими длинными пальцами, явно не знавшими физического труда. В тот момент его пальцы перебирали мои волосы.

– Я не могу остаться. У меня два концерта и заседание в Союзе писателей. А потом я лечу в Ашхабад.

– Куда?

– В Ашхабад, там тоже встречи с читателями. Неважно. Увы, поэт в нашей стране такой же трудящийся, как какой-нибудь сталевар или плотник. Моя работа расписана на полгода вперёд. И я не про работу за письменным столом, она – в оставшееся время.

Я молчала. Мне хотелось спросить, когда же мы теперь увидимся, но я понимала, что подобные вопросы задавать нельзя. Он должен искать встречи со мной, а не я с ним.

– Когда ты возвращаешься в Москву? – спросил Яша.

Я назвала дату и время обратного рейса.

Он что-то мысленно прикинул и кивнул:

– Встречу тебя в аэропорту.

«Не хочу оставаться здесь без тебя», – хотела сказать я, но опять промолчала.

Расставание было тяжёлым. Я старалась не подавать вида. Мило улыбалась, когда он провожал меня на следующее утро до Дома отдыха. Он улетал из Симферополя после обеда. Когда я, попрощавшись с ним, зашла в свой номер и закрыла за собой дверь, вдруг поняла, что никогда не смогу жить, как прежде. Я как будто лишилась всей радости жизни. Подумать только, ещё два дня назад я предвкушала две недели на море, выгуливала платья и радовалась, что можно покрасить ногти. И думать не думала ни о каком поэте Лучанском. И вот я, всё та же Оля двадцати лет, сижу всё в том же номере того же Дома отдыха, смотрю на флакончик лака с разноцветными блёстками и хочу реветь в три ручья, потому что этот самый поэт Лучанский уехал в Симферополь.

Кто-то подумает, что я оплакивала свою опрометчивость, ту самую девичью честь и что-то в подобном роде. Нет. Чтобы вы понимали, я даже не знала, что мне нужно какую-то честь беречь. Мы с мамой никогда не разговаривали на подобные темы. Лишь однажды мы с ней коснулись полового вопроса – когда у меня начались месячные. Я, совершенно растерянная случившимся, пришла к ней и прошептала на ухо, что, кажется, истекаю кровью. Она зашипела на меня, косясь на отца, читавшего в той же комнате газету. Потом увела в ванную комнату, объяснила, как пользоваться ватой и марлей, и строго-настрого наказала никогда на эту тему не говорить, использованные материалы тщательно прятать в мусоре, а бельё в случае необходимости застирывать по ночам.

Единственное, что я понимала на тот момент, – ни маме, ни отцу нельзя говорить о том, что произошло у нас с Яковом. А плакала я от одиночества, о котором не подозревала раньше, но которое почувствовала так отчётливо, когда Лучанский уехал.

***

В первый день без Якова было невыносимо. Дом отдыха, который меня вполне устраивал ещё недавно, теперь казался какой-то скучной и унылой ночлежкой. Узенькая кровать, тумбочка, платяной шкаф и крошечный балкон с единственным стулом и натянутой вдоль перил верёвкой, на которой полагалось сушить полотенце и купальник. Строгое расписание завтраков, обедов и ужинов. Стандартный набор книг в библиотеке. Даже поход на пляж стал казаться повинностью. Все краски Ялты для меня словно померкли. Я хотела назад, в ту жизнь, где на меня смотрели не равнодушные глаза дежурной по этажу, а влюблённые Яшины. Где можно было пить кофе в постели и любоваться розами. Где мы купались в море только вдвоём, на безлюдном пляже, при свете луны, и целовались до одури. Где катались на катере, подставляя лицо солёным брызгам.

Мне кажется, я уже тогда поняла главное про характер Якова Лучанского. Он настоящий человек-праздник. Оптимист по жизни, умеющий создавать настроение не только себе, но и окружающим, способный видеть хорошее даже в серой реальности. Добыть где-то рано утром букет белых роз, сварить кофе, отправиться на катере искать дельфинов – всё это очень характерно для него. Если он влюблялся, неважно, во что – в человека или в идею, – он загорался, и его было не остановить. Что там букет… Вскоре я узнала, что он может усыпать всю кровать лепестками роз и внести тебя в спальню на руках. Может привезти из командировки мягкую игрушку размером с него самого, причём героически тащить её всю дорогу и даже купить для неё отдельное место в самолёте! А уже после перестройки, когда у нас появился дом, Яков, единственный в нашем посёлке, решил вырыть на участке бассейн! И никакие доводы, что все трубы зимой промёрзнут и полопаются, на него не действовали, он хотел бассейн! С подогревом, чтобы плавать в нём и зимой тоже, любуясь на снежные сугробы вокруг. И бассейн действительно вырыли. Разумеется, он функционировал ровно до первых заморозков. Но на следующий год Яков поменял все трубы и механизмы, а над бассейном возвёл стены и крышу: так у нас появилась собственная купальня.

С ним могло быть тяжело, горько, обидно… Но никогда не скучно. Он был так не похож на моего отца, живущего по строгим правилам советской жизни. Это я осознала гораздо позже. Но именно его непохожесть на обычного советского человека меня и покорила. Ну и бесконечное обожание в ярких голубых глазах, конечно.

И вот Яков в каком-то далёком Ашхабаде, а я механически хожу на завтрак, на пляж, в библиотеку. Звоню родителям. И с каждым прожитым днём всё, что произошло между мной и Лучанским, кажется всё более далёким и странным. Может быть, я всё себе придумала? И влюблённые взгляды, и волшебство тех дней? Просто избалованный женским вниманием поэт решил весело провести время, а я попалась на его крючок, дурочка. И никто меня в Москве не встретит, и на мой московский номер, который он записал в свой кожаный блокнот, он и не собирался звонить.

К концу отпуска я почти убедила себя, что Лучанский был просто случайным эпизодом в моём отпуске. О котором не нужно рассказывать родителям, но и горевать о котором не стоит. Как говорила одна из героинь книги, которую я читала тем летом, каждая неудача приносит нам опыт. Теперь в моей жизни появился очень необычный опыт, который наверняка пригодится в будущем. В конце концов, мне двадцать лет, а в нашем институте множество красивых и перспективных молодых людей. Я больше не буду их сторониться и вскоре познакомлюсь с кем-нибудь. Может быть, даже с иностранцем.

С такими мыслями я летела в Москву. Стюардесса разносила карамельки, которые я обычно не брала – меня никогда не укачивало в небе. Когда она приблизилась ко мне с подносом, я хотела, как обычно, отказаться, но вдруг почувствовала лёгкую тошноту. Удивившись про себя, взяла несколько конфеток. Они не особо помогли, но потом я погрузилась в чтение и не заметила, как тошнота исчезла.

Когда я вышла из зала прилёта, ко мне шагнули сразу двое мужчин из толпы встречающих – мой отец и Яша. У Яши в руках был огромный букет белых роз, точно такой же, как в наше первое утро в Ялте. У отца глаза на лоб полезли, когда он понял, что происходит.

А я стояла с чемоданом в руках и не знала, что делать.

– Папа, познакомься, – пробормотала я. – Это Яков… Яков Лучанский. Поэт.

– Кто?

По папиной интонации сразу было понятно, что он думает о поэтах и прочих представителях культуры в контексте внимания к его дочери.

А Яша не растерялся:

– Приятно познакомиться! – И протянул руку отцу. – Яков Лучанский.

– Александр… Игнатьев. Потрудитесь объяснить, Яков Лучанский, что вы здесь делаете и какое отношение имеете к моей дочери?

– Мне кажется, нам стоит поискать более спокойное место для столь серьёзного разговора, – улыбнулся Яша, которого уже три раза чуть не сшибли прилетевшие граждане с чемоданами. – Приглашаю вас обоих в ресторан. У меня уже заказан столик. Правда, на двоих, но я не думаю, что это проблема.

Самое ужасное, что отец и Яша выглядели примерно ровесниками. На самом деле Яша был моложе на семь лет, но это не та разница, которая всем очевидна с первого взгляда. И в папиной голове никак не складывались появление Лучанского, букет, ресторан и я в одну картинку.

– Какой столик? Какой ресторан? – вдруг взревел отец, разворачиваясь ко мне. – Моя дочь что, шлюха, которая крутит хвостом перед этим… поэтом? Почему он встречает тебя? Откуда он знал, что ты прилетаешь? Как давно всё это продолжается и почему я только сейчас узнаю обо всём?

На нас уже оборачивались. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Тем временем опомнился Яков. Он решительно забрал у меня чемодан, вручил мне букет и повернулся к отцу:

– Я попросил бы вас не использовать подобных слов. Я люблю вашу дочь и собираюсь сделать ей предложение. Просить вашего согласия не собираюсь – не те времена. Ещё раз предлагаю поехать с нами в ресторан и всё обсудить. Либо мы поедем без вас. В любом случае продолжать дискуссию тут не вижу смысла и…

– Ой, вы же Яков Лучанский? – вдруг перебил его восторженный голос. – Товарищ Лучанский! Я так люблю ваше стихотворение «Вперёд, мальчишки!». Я ваш сборник стихов до дыр зачитал! Жаль, с собой нет. Но, может быть, вы мне распишетесь… ну хотя бы на этом!

Парень с горящими глазами сунул Яше… сборник кроссвордов! Кажется, он летел в самолёте вместе со мной, а кроссворды, очевидно, разгадывал в дороге, чтобы не скучно было. Яков машинально кивнул и полез в карман пиджака за ручкой. Расписался ему на обложке сборника кроссвордов, с вежливой улыбкой выслушал ещё несколько комплиментов и кое-как попрощался. Парень поспешил к выходу, оглядываясь на нас. Отца, кажется, эта сцена слегка охладила. По крайней мере, на Якова он смотрел уже не как на таракана, которого хочется прибить газетой, а с чуть большим вниманием.

– Ни в какой ресторан я с вами конечно же не поеду. Я трудящийся человек, а не какой-то… поэт. У меня нет времени на такие глупости. И вообще, в рестораны ходят по праздникам. Мы с Ольгой сейчас едем домой и там поговорим… относительно её поведения. А вы можете быть свободны.

Яша не двинулся с места. Он выжидательно смотрел… на меня. Он ждал моей реакции. И тут я поняла разницу. Отец считал меня своей собственностью, решал за меня, как будто я вещь, куда мы поедем и что будем делать. А Яков ждал моего решения.

– Я еду с Яковом, – вдруг сказала я и сама ужаснулась собственной дерзости.

Но в подтверждение своих слов ещё и шагнула поближе к нему. Как будто боялась, что отец меня схватит и потащит домой. Яша по-своему воспринял этот манёвр и тоже сделал шаг вперёд, вставая между мной и отцом. Мне потом пришлось долго его убеждать, что отец никогда меня и пальцем не трогал. В тот момент ему показалось иначе.

– Пойдём, – кивнул он мне.

– Куда ты собралась? – взревел отец. – Как ты смеешь, дрянь?

– Я привезу вашу дочь не позднее девяти вечера, – спокойным голосом сообщил Яша. – Было приятно познакомиться.

Как показали дальнейшие события, соврал он в обеих фразах.

***

Ни в какой ресторан мы в тот вечер не поехали. Почти час я рыдала на заднем сиденье Яшиной «Волги». А Яша пытался меня успокоить, хотя искренне не понимал, в чём проблема. Ведь он как честный человек сделал предложение. Причём сейчас я подозреваю, что он не собирался, по крайней мере, не так быстро. Но обстоятельства потребовали от него немедленных действий, а Яков всегда был очень алертный, лёгкий на подъём, всегда умел принимать решения за несколько секунд.

– Наверное, твой отец просто не ожидал такого развития событий, – выдвигал Яша гипотезы, сидя рядом со мной в машине. – В таком случае надо дать ему время всё обдумать.

– Ты не знаешь моего папу, – всхлипывала я. – У него для всего есть правила. Кажется, сейчас я нарушила их целый десяток.

– Глупость какая-то, – пробормотал Яша. – Правило есть только одно. Женщина, которую я люблю, плакать не должна.

И попытался меня поцеловать. А я вдруг представила, как вернусь вечером домой и что отец со мной сделает. Он же меня убьёт! Запрёт в комнате и больше никогда оттуда не выпустит! В десятом классе мы с подружками решили после школы пойти в кино. Как-то спонтанно решили, узнав, что в кинотеатре премьера комедии Гайдая. И пошли всем классом сразу после уроков. Родителей я предупредить, естественно, не могла. Но сочла, что они не узнают, ведь оба работали до вечера.

Папа узнал обо всём в тот же день: у меня из кармана форменного платья выпал надорванный билетик. Он запер меня на целую неделю, на все весенние каникулы. Просто потому, что ходить в кино можно только по выходным дням, а устраивать себе развлечения посреди трудовой недели аморально.

Яша слушал мой сбивчивый рассказ со странной смесью недоверия и ужаса на лице.

– Ты совсем взрослый, тебе не понять, – всхлипнула я. – А я рядом с ним чувствую себя маленькой девочкой.

– Я ушёл из дома сразу после школы, – хмыкнул Яша. – Устроился на завод часовых механизмов учеником мастера. Получил комнату в общежитии и начал самостоятельную жизнь.

– Зачем? – поразилась я.

– Просто не хотел больше быть обузой. У меня же ещё две сестры. А девочкам, сама понимаешь, то туфли нужны новые, то платье. Зарплаты отца на всех не хватало. А я сам не знал, чего хочу в жизни: куда поступать, на кого учиться. Отец сказал: раз не знаешь, иди на завод. Вот на заводе я сразу понял, чего точно не хочу. Простоять всю жизнь в спецовке у станка, работая от звонка до звонка. В итоге я организовал выпуск заводской стенгазеты, начал писать для неё стихи и статьи о трудовой жизни нашего коллектива. Меня вскоре заметили, мои стихи послали в районную газету, потом в городскую. Ну и завертелось. Выиграл конкурс молодых поэтов. С грамотой конкурса, да с трудовым стажем на заводе поступить в Литературный институт не составило труда.

Он как-то незаметно переключился на рассказ о себе. О том, как выпустил первый сборник стихов, как приобрёл читателей и почитателей. Рассказывал Яша интересно, я слушала и всё больше успокаивалась. Рядом с ним было спокойно и хорошо. Его уверенность в себе, в своём выборе профессии, даже в своих стихах, которые я считала бездарными, передавалась мне. До Яши в моей жизни существовал только один мужчина – отец, а его жизнь базировалась на правилах. Яша же презирал любые правила: его самооценка не нуждалась в дополнительном подкреплении. Он просто шёл по жизни уверенным спокойным шагом. И меня эта спокойная уверенность завораживала.

Внезапно он оборвал рассказ и сказал:

– Слушай, мы совсем забыли про ресторан. Ты, наверное, очень голодна?

Я помотала головой. Какой ресторан, когда я зарёванная?

– Давай заедем в Елисеевский, купим что-нибудь вкусное и поужинаем у меня дома, – предложил Яша.

И дождался моего кивка! Вот что меня в нём особенно подкупало. Он не решал за меня, он предлагал варианты. Почему-то я была уверена, что будущий муж, которого я никогда не представляла в каком-то конкретном образе, но понимала, что какой-то всё равно появится, должен командовать мной точно так же, как командовал отец. Вероятно, поэтому я и не стремилась с кем-то знакомиться, а о будущем замужестве старалась не думать.

Яша пересел за руль, я пересела на переднее сиденье, и мы поехали в Елисеевский гастроном.

– Он, наверное, уже закрыт, – пискнула я.

Яша загадочно улыбнулся:

– Мы зайдём с чёрного хода.

Он действительно остановил машину у заднего крыльца, и к нам тут же выбежал какой-то человечек. Яша сказал, что нам нужна «хорошая колбаска», вино, фрукты и «что там у вас ещё найдётся для праздника». Человечек понятливо кивнул и убежал. Вернулся со свёртками, которые сгрузил на заднее сиденье машины. Яша расплатился, и мы поехали дальше. В его квартиру на Проспекте Мира.

– Тот самый книжный шкаф с дореволюционными изданиями и кресло Ленина, – торжественно объявил Яша, когда мы вошли в зал. – Можешь знакомиться с библиотекой, а я накрою на стол.

Это тоже было неожиданно. В нашей семье считалось, что мужчина не должен знать, как открывается холодильник. Готовила всегда мама, подавала мама, убирала со стола мама. Иногда я её заменяла. Но отец даже бутерброд сам себе никогда не делал.

– Я тебе помогу, – решила я и пошла за Яшей на кухню.

Мы развернули свёртки из «Елисеевского», и я обомлела. Там была палка сырокопчёной колбасы, банка камчатских крабов, банка красной икры, банка оливок, которые я никогда не пробовала, шпроты, коробочка миниатюрных пирожных, грузинское вино, ещё что-то… Кажется, такого изобилия я не видела даже на Новый год.

– Давай сварим картошку, – предложила я. – Надо ко всему этому что-то горячее. У тебя есть картошка?

Яша пожал плечами:

– Мы можем просто порезать хлеб, и будет много вкусных бутербродов.

– Но это неправильно. На ужин должно быть что-то горячее.

– Опять правила твоего отца? – хмыкнул Яша.

Я смутилась. Ну да… Часы над кухонным столом показывали половину девятого вечера. Через полчаса я должна была быть дома, если верить Яшиному обещанию. Но меньше всего мне хотелось Яше об этом напоминать. Да он и сам всё понял, перехватив мой взгляд. Мы оба промолчали. И не стали варить картошку. Мы открыли все консервные банки, нарезали хлеб, Яша откупорил вино.

Мы сидели в зале возле журнального столика, на который еле-еле поместилось всё угощение. Яша включил радиолу. Передавали концерт по заявкам слушателей. Я не особенно увлекалась музыкой, а Яша так интересно рассказывал о поездке в Ашхабад, так что радиола работала фоном. Но в какой-то момент в Яшином рассказе возникла пауза, и я услышала голос диктора: «А сейчас прозвучит песня на музыку Сергея Разумовского. Стихи Якова Лучанского. „Вальс любви“. Исполняет Марат Агдавлетов».

– Ну что, давай за встречу! – Яша поспешно стал разливать вино по бокалам. – Я очень рад, что ты вернулась и что состоялся этот вечер. Пусть не совсем так, как мы планировали.

– Яша, подожди! Ты слышал, что сказали по радио? Песня на твои стихи?

– Ну да, – пожал он плечами. – Я вроде не скрывал, что поэт.

– Да, но «Вальс любви»… Я думала, ты только про партию пишешь и комсомол.

– Не только. Мы выпьем сегодня или будем слушать моё бессмертное произведение?

Он явно иронизировал. Кажется, ему было неловко. Но я правда хотела послушать песню на его стихи, тем более про любовь. Положенные на музыку, написанные им строчки мне впервые показались весьма интересными. А Яша уже жалел, что включил радиолу. Он сидел с бокалом в руке и напряжённо смотрел на меня. Пришлось поддержать тост.

Мы выпили; он продолжил рассказ про Ашхабад, перебивая голос Марата Агдавлетова, доносящийся из радиолы. Потом подвинул ко мне поближе пирожные:

– Попробуй, они должны быть очень вкусными.

– Подожди, я сначала хочу попробовать краба! Никогда не ела столько деликатесов сразу. Ты, наверное, отдал все деньги, которые заработал в поездке?

– Какая разница? Ещё заработаю. – Яша с безмятежным видом откинулся на диване.

– Просто это неправильно. Вот так, без повода…

– То есть как «без повода»? – Он моментально выпрямился, от безмятежности не осталось и следа. – Вообще-то я сегодня сделал предложение девушке, которую люблю! И, между прочим, до сих пор не получил ответа!

Яша смотрел на меня пронзительными голубыми глазами, и я поняла, что он волнуется.

– Ты делал предложение не мне, а моему папе, – усмехнулась я, стараясь сгладить неловкость момента.

– Действительно… Ну что ж, тогда придётся повторить. Оля, ты выйдешь за меня замуж?

Вот так всё и произошло. Невероятно быстро. Не так романтично, как представляли себе те барышни, которые хотели бы оказаться на моём месте. Они, наверное, представляли себе серенады под луной, миллион алых роз и прочие банальности. А мне навсегда запомнились тот вечер, мой распухший от недавних слёз нос, Яшины внимательные глаза, крабы в консервной банке и голос Марата Агдавлетова, поющий «Вальс любви».

Ночевать я осталась у Яши. И в квартиру родителей больше не вернулась.

***

Я проснулась от щёлкнувшего замка. Различать медперсонал было сложно: они все носили одинаковые защитные костюмы, но Марину я узнавала по фигуре – все остальные медсёстры в сравнении с ней казались Дюймовочками. Первая осуждающая мысль сменилась более разумной. Девушке её комплекции куда проще ворочать пациентов, чем тоненьким нимфам. Вот попадётся такой, как Яша, и что Дюймовочке с ним делать? Яша!

– Как Яков Михайлович? Вы были у него?

Кажется, я не спросила, а пролаяла – голос звучал хрипло, я посадила его постоянным кашлем. Да и о вежливой интонации я не сочла нужным позаботиться.

Марина подошла ко мне, поставила на тумбочку лоток с набранными шприцами и таблеткой «Калетры».

– Доброе утро, Ольга Александровна. Вижу, вы только проснулись. Вот эту таблетку нужно выпить после завтрака, завтрак скоро принесут. А уколы сделаем сейчас, хорошо?

– Вы знаете, как себя чувствует Яков Михайлович? – отчеканила я.

Мне хотелось её убить. Почему она разговаривает со мной, как с пятилетней? И идиотски улыбается – я вижу по глазам, остальное скрывает респиратор.

– Лучше, Ольга Александровна. Я заходила на реанимационный пост. Но вам нужно думать в первую очередь о себе.

«Иди к чёрту! Ты сначала проживи с ним всю жизнь, в горе и в радости, со всеми его новыми книжками и старыми врагами, прожди его из командировок, стерпи все сплетни и чужую помаду на рубашке, его истерики, когда не пишется, его пьянки, когда пишется… А потом рассказывай мне, о ком я думать должна!»

– Он в сознании? Он не на ИВЛ?

– Конечно в сознании. Температурит, кашляет и требует, чтобы его вернули в обычную палату, к вам.

Я практически ненавидела эту улыбающуюся полную девушку, хотя она не сделала мне ничего плохого. Но у неё сейчас была власть надо мной, над Яшей, над ситуацией. А я чувствовала себя совершенно беспомощной, ждала каждой крупинки информации, которую она могла мне передать. И вынуждена была просить. Я, Ольга Лучанская, должна была унижаться перед девчонкой со средним образованием, в два раза меня младше…

– Вы можете передать ему мобильный телефон? Я хочу быть с ним на связи.

– В реанимацию нельзя проносить телефоны. Да вы не переживайте так, Ольга Александровна. Если до обеда без ухудшений, его переведут в палату. Он очень настаивает.

Он настаивает? Значит, у него есть силы настаивать, это хорошо. Но почему он настаивает? За ним плохо ухаживают? Да господи, какой там может быть уход – в общей палате, где лежит куча народа?

– Ольга Александровна, давайте сделаем укол.

Марина продолжала сюсюкать. Я взглянула на неё практически с ненавистью. Да делай ты что хочешь, при чём здесь я? А она хочет, чтобы я подняла пеньюар. Пожалуйста, давай уже быстрее и иди к чёрту.

Почему-то Марина раздражала меня больше всех.

– Когда придёт врач?

– Лечащий врач делает обход в одиннадцать утра.

– А сколько времени сейчас?

– Восемь двадцать.

Больше я не сказала ни слова, пока она не ушла. Потом ещё долго сидела, глядя в одну точку, пытаясь собраться с силами, чтобы пойти умыться и привести себя в порядок. Болела и слегка кружилась голова, немного знобило, но всего этого можно было бы не замечать, если бы Яша был рядом. Почти три часа ждать появления врача. И пять часов ждать обеда, после которого Яшу могут перевести в палату. Почему я не догадалась записать номер телефона реанимации? Можно ведь позвонить на пост и узнать что-нибудь про Яшу. Впрочем, есть же Гугл.

Я достала телефон, с трудом дождалась, пока загрузится операционная система. Едва подключившись к сети, мобильник запищал десятком уведомлений.

«Как Яков Михайлович? Волнуемся». Это Сергей. У него есть право волноваться.

«Оля, что с вами? Что с Яшей? У него выключен телефон». Это Сонечка. Странно, они с братом не так часто созваниваются. С чего она всполошилась? Я ведь так и не сказала ей, где мы. Неужели уже все газеты растрезвонили? Интернет Соня не читает. Надо перезвонить. Но потом, потом. Когда Яша будет рядом.

Я нашла номер реанимационного отделения и позвонила. Трубку никто не брал. То ли не тот номер, то ли там в принципе не отвечали на звонки. Оставалось только ждать.

«Оля, успокойся. Он дышит самостоятельно и выносит мозг окружающим. Значит, с ним всё в порядке». Внутренний голос взывал к разуму и приводил всё более весомые доводы. Но мне хотелось свернуться клубочком, обнять подушку и уснуть. А проснуться уже рядом с Яшей. Моим единственным родным человеком. Да, именно так. Если у Яши была сестра и был Сергей, то у меня – только Яша.