Читать книгу Полигон - Юрий Григ - Страница 1

1

Колян Антипов, в недавнем прошлом рядовой пограничной заставы, затерявшейся в среднеазиатском подбрюшьи родины-матушки, а ныне дембель, двадцатилетний раздолбай, небрежно затушил бычок о подошву потрепанной кроссовки.

Курить вблизи бензовоза категорически запрещалось, но Колян считал, что правила эти пишут сморчки, ни бельмеса не смыслящие в ГСМ1. В армии они с ребятами на спор тушили бычки прямо в бензине. В те времена университетами Коляна были курилка у казармы с врытой в землю горловиной стальной бочки, ощетинившейся выпирающими из песка окурками; пятнистая, под шкуру питона, кабина армейского тягача и полные завораживающей опасности самоволки за дурью в соседний кишлак. Поэтому он твердо знал, что здесь нужно соблюдать только одно правило – огонь не должен быть открытым. И, как видите, он да и все пацаны до сих пор живехонек-здоровехонек и нос в табаке. Последнее, правда, так, для красного словца, потому что капусту на этой полудохлой колымаге срубить не получалось. Но он не унывал и верил – когда-нибудь и у него начнется пруха.

Повертев головой по сторонам, он выбрал цель – валявшуюся в пыли на обочине рядом с развернутым к нему цифрой «655» километровым столбом пустую консервную банку. Зажав бычок между большим и указательным пальцами, хорошенько прицелился и щелчком отправил его прямо в разинутую, ощерившуюся заусенцами жестяную пасть. Окурок исчез в банке, а стрелок слегка уронил правое плечо и одновременно преломил руку, резко ударив себя левой по сгибу в локтевом суставе. При этом подогнул колени, отклонил торс назад, едва не завалившись навзничь, и, используя всю мощь неповторимой пластики родной речи, махом поженил в одном слове сказуемое, определение и дополнение:

– Епть!

Получилось эффектно – похожий победный жест демонстрируют футболисты, поразившие ворота соперника.

Он огляделся, но болельщиков поблизости не оказалось, если не считать проносившиеся по шоссе тачки, безразличные к выполнению им норматива по метанию окурков в консервные банки. Впрочем, один зритель все же имелся – взиравший на его упражнения с придорожной осины одинокий лесной ворон устрашающе крупных размеров.

Такого Колян видел всего однажды, в зоопарке, куда его водила мать. Уже тогда, в девятилетнем возрасте, он почувствовал враждебность, исходящую от облика огромной птицы, и сильно испугался. Но сейчас, осознавая свое преимущество в весовой категории, конечно, не струсил – просто подобрал с земли подходящий булыжник и, не раздумывая, швырнул в ворона. Неустрашимая птица с видом опытного артиллериста оценила траекторию снаряда и, придя к заключению, что будет «недолет», невозмутимо проводила взглядом опасный предмет. Когда камень, действительно не долетев, бесследно исчез в завалах спутанных веток и сучьев, издала оглушительное: «Каррр!..», нехотя свалилась с ветки, взмахнула иссиня-черными крыльями и, ловко подныривая под набрякшие от влаги черные ветви, растворилась в оплывающей сумерками промозглой чаще.

Колян сплюнул, сунул руку в карман потертых джинсов и энергично почесался. В воздухе стоял сильный запах керосина.

Он учуял его еще в кабине и остановил машину, проверить, в чем дело. Однако, помня негласное армейское правило «всякое полезное дело начинается с перекура», – не преминул претворить его в жизнь, прежде чем лезть на цистерну бензовоза, похожую на изукрашенную неопрятными маслянистыми потеками слоновью тушу. Делать это ужасно не хотелось, но пришлось. Матерясь, он взобрался по стылым перекладинам лесенки, ведущей к люку. Люк был задраен и опечатан, но выбора не было – сорвав пломбу, он откинул крышку. И сразу понял, в чем дело: резиновая прокладка, уплотняющая стык, в одном месте – видимо, от старости – протерлась.

Он представил, какой начнется головняк, если вызывать техничку. Во всяком случае, о том, чтобы сегодня успеть к Лильке, придется, в натуре, забыть. А завтра у нее дежурство – на сутки заступает.

Такая перспектива показалась ему стопроцентно непривлекательной – надо было как-то ликвидировать течь, чтобы добраться хотя бы до места назначения.

«А там пусть эти козлы сами меняют прокладку», – справедливо рассудил он, и полез вниз, чтобы подыскать что-нибудь годящееся для ремонта.

Ничего подходящего не оказалось кроме, разве, тонкой медицинской резиновой перчатки с полуоторванным средним пальцем в ящике с инструментами под бочкой. Он решил, что сойдет и она, и снова полез на бочку, стряхивая по дороге с перчатки ржавую пудру.

Экспресс-ремонт занял несколько минут. Он затянул крышку, сунул нос под край, понюхал. Керосином все равно воняло, но это понятно – вылившийся еще не успел выветриться.

«Надо будет начальству доложить, на каком хламе приходится перевозить опасный груз, – размышлял Колян, устраиваясь на сиденье. – Драндулету этому уже давным-давно пора в металлолом. На таком только левую горючку таскать».

То, что керосин левый, сомнений быть не могло. Как иначе можно объяснить такую колоссальную разницу между этой развалиной с мордой деревенского забулдыги и его собратьями – сияющими отполированной нержавейкой и никелем, похожими на океанские танкеры громадинами с фирменными знаками отличия.

Он запустил мотор. Грузовик содрогнулся, как эпилептик, вовремя не принявший фенобарбитал. Колян наградил подожженное сцепление почерпнутыми из богатого армейского опыта витиеватыми шедеврами сквернословия и под аккомпанемент скрежещущего усталого железа бензовоз выбрался с пыльной обочины на раздолбанный асфальт.

Километровый столб с хищной консервной банкой остался позади. В облезлое зеркало заднего вида Колян разобрал на щитке цифру «11» – ровно столько оставалось пилить до города, а оттуда до аэропорта рукой подать.

Приемщик горючего дядя Ефим дожевывал полдник, когда полчаса спустя бензовоз с облупившимися надписями «Огнеопасно» на пухлых боках вкатывался в ворота самолетного топливного склада. Вытирая о темно-синий комбинезон селедочный рассол с ладоней, он, не спеша, подошел к источающему выхлопной дурман транспортному средству и рявкнул в кабину:

– Мотор заглуши!

Когда Колян повернул ключ и машина, дернувшись напоследок и щедро пустив шептунов из пневмосистемы, затихла, дядя Ефим, оповещенный о проблеме по мобильнику, проворчал:

– Давай, показывай, чё у тя там опять стряслось.

Колян вкратце доложил обстановку, и они, один вслед за другим, вскарабкались на тушу цистерны.

Наверху Колян откинул крышку.

– Вот, – показал он, ткнув в устье люка.

Пока дядя Ефим осматривал поврежденную прокладку, Колян недоуменно вертел в руках резиновый палец. Открывая люк, он, конечно, хотел придержать перчатку, чтобы та не свалилась в цистерну, и все бы было зашибись, но вместо перчатки в руках оказалась только эта небольшая ее часть.

– Во, блин! – удивился Колян, вытаращившись.

– Чё, блин? – в рифму поинтересовался дядя Ефим.

– Во…, палец один остался, – пробормотал Колян.

– Ну-к, покаж, – кладовщик почему-то уставился на его ладони.

– Да не-е, эт я про перчатку, – успокоил Колян, протягивая ему похожий на напальчник остаток резинового изделия.

– А чё, целая была? – вертя его в руках, спросил дядя Ефим.

– Вроде целая… или нет… щас не припомню, – соврал Колян.

– Так была или нет?

– Не помню, дядя Ефим, – с длинным выдохом сдался Колян.

– Ладно, хрен с ним, не ссы, через фильтры все равно не пройдет, – успокоил старожил склада ГСМ, но салагу, на всякий случай, пожурил: – А вообще-то в следующий

раз зенки в руки надо брать! Уяснил?!

– Уяснил! – обрадованно заверил понятливый Колян.

2

Очередь до журнала, который Воробьев приметил, едва устроившись в кресле, дошла только когда самолет пошел на снижение.

Весь полет прошел в утомительных и большей частью ни ему, ни его собеседникам не нужных телефонных разговорах. Он начал перелистывать глянцевые страницы, еще не закончив последний разговор, пока не зацепился за одну из статей. До приземления оставалось минут двадцать, и он настроился во что бы то ни стало дочитать статью до конца. В последние годы, если и удавалось пробежать наспех что-либо отличающееся от производственных и финансовых отчетов и тому подобной протокольной тягомотины, то только во время перелетов, да и то не всегда.

С облегчением оторвав прижатый плечом мобильный от начавшего саднить уха, он заставил себя сосредоточиться на чтении.

«Нас удручает единственность и неизменяемость прошлого, – писал неизвестный автор, – но мы можем намеренно изменить свое восприятие прошедших событий. Со временем оно займет место реально произошедшего. Таким образом, прошлое не существует – существует только его отражение, создаваемое следствиями происходивших событий и нашей способностью хранить их в памяти или фиксировать на носителях информации.

Так кто мы? Обитатели бесконечно тонкого слоя, толщиной в еще не открытый квант времени, разъединяющий прошлое и будущее? Мы перемещаемся вместе с ним, оставляя за кормой былое, задумываясь над его значением, но считая уже нематериальным и распавшимся в прах, и имея лишь зыбкое представление о загадочном архипелаге грядущих событий – тех, что лежат прямо по курсу корабля нашей жизни.

Выходит, бытие и есть лишь эта немыслимо крохотная, не видимая ни в какие мудреные инструменты микроскопическая хорда, тетива, стягивающая адски согнутую дугу…»

Самолет мягко коснулся бетона взлетно-посадочной полосы. Снова ожил телефон.

«Надо будет дочитать на обратном пути», – подумал он, и нехотя нажал на кнопку соединения.

– Закуришь?

– Бросил.

– Правильно, здоровье надо беречь. А мне незачем… И давно? – Витек усмехнулся.

Растянувшийся в кривой полуулыбке-полугримасе рот не вызвал у Воробьева прилива теплых чувств – зубы торчали из серых десен изъеденными ржавчиной обломками гвоздей; слева, на месте верхнего переднего и глубже зияли похожие на проломы в крепостной стене черные бреши.

Да и вообще – Витькова внешность, признаться, была не очень. Лицо цвета недозрелого кабачка; кожа на лбу и щеках холмилась готовыми вот-вот извергнуться, но до поры созревающими в недрах фурункулами; по мясистому носу щедро разбросаны черные семена угрей; давно не стриженая голова с пучками жиденьких волос будила воспоминание о редкой поросли буша в выжженном неистовым солнцем австралийском бездорожье – туда Воробьева в прошлом году друзья затащили охотиться на кенгуру.

– Что давно? – рассеянно переспросил он, стряхнув воспоминания.

– Давно с курением завязал? – повторил вопрос Витек, раскуривая вонючую сигарету – уже третью за последние полчаса, проведенные Воробьевым в этой комнатушке, насквозь пропитанной самобытным, свойственным только неумирающим хрущевкам купажом из запахов табачного дыма и пельменей.

– А, это… Да, давно. В двадцать первом веке еще ни разу не курил. Можно сказать, последнюю затяжку сделал в прошлом миллениуме, – похвастался Воробьев.

Чтобы как-то разрядить упорно не желающую разряжаться атмосферу, он сделал попытку рассмеяться. Получилось неискренне, с натугой.

Витек длинно затянулся. Небритые щеки глубоко запали, плотно облегая зубы – выглядело так, как будто челюсти Витька запечатали в вакуумную упаковку. Скривив рот, он исторг дымную струю себе за плечо; помахал рукой, разгоняя клубы.

– А я вот, как видишь, смолю, – объяснил он, как бы оправдываясь. – Пробовал бросать – да все без толку. Воли, наверно, не хватает.

– Да мне тоже не сразу удалось, Витя, – радуясь хоть какой-то реакции со стороны удрученного отсутствием у себя силы воли Витька, успокоил Воробьев. – Если б не врачи… Настояли. Знаешь ведь, с ними особенно не поспоришь, с врачами-то.

– А я и не спорю, – как-то странно посмотрел на него Витек.

Он вообще с самого начала с неодобрением посматривал на Воробьева – на его цвета маренго костюм от Пола Цилери, купленный за три тысячи в прошлом месяце в Милане, на туфли из кожи страуса и галстук, за который было отстегнуто пять сотен. Он хорошо помнил стоимость каждой вещи своего гардероба – привычка, оставшаяся еще со времен, когда он делал первые шаги к вершине под названием «Богатство». Вершина покорилась уже невесть когда, а привычка, несмотря на то, что он мог себе позволить все, что только мог изобрести человеческий гений кройки и шитья, так и осталась – присохла.

Воробьев почувствовал себя зябко, словно комнату давно не протапливали. Всякий раз, когда Витек поднимал на него глаза, он непроизвольно пытался натянуть рукав на «Брегет», стоивший целое состояние в здешней системе координат.

Его не покидало ощущение неловкости.

Нет, даже стыда! Иначе не назовешь это незваное, неприятное чувство, схожее с впрыском адреналина, но какого-то другого – если таковой существует. Он вызывал у Воробьева совсем не то приятное опьянение, накатывающее в предвкушении дразнящей опасности, острых ощущений, к которым стремишься добровольно, а смятение души, что-то среднее между страхом и тревожным ожиданием скорого несчастья.

Он уже давно приказал себе начисто исключить из набора чувств угрызения совести, как нечто вредное, препятствующее успешному продвижению по лестнице, ведущей к успеху. Но декларация мало помогала – непрошеные мысли лезли в черепную коробку бесконтрольно и толпились там, нарушая сон и портя аппетит.

Вот и сейчас чувства эти не покидали его с момента, когда он увидел отворившего ему дверь тщедушного человечка, когда-то считавшегося самым близким его другом, и как ни крути, а сыгравшим, сыгравшим – чего уж там! – определенную роль в его судьбе. Ну, может быть судьба – слишком пафосно, но кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы не сидел он бок-о-бок за одной партой с Витьком – отличником, всегда готовым дать списать, и часто великодушно решавшим его, Воробьева вариант, прежде чем приступить к своему. Кто знает, кто знает…

Легкомысленное решение окунуться в прошлое, принятое спонтанно, без раздумий, и укрепившееся в полете после прочтения той статьи, понесло его на своих невидимых крыльях, и остановиться он был уже не в силах. Когда-то Воробьев был сентиментальным, да! Но так давно, что это уже представлялось неправдой.

Он так и не понял, что же произошло. Но так получилось: он здесь, и мысленно проклинает ту минуту, когда вступил в тесную двушку, по размерам сравнимую с одноименной мелкой монетой, которую когда-то использовали для телефонов-автоматов.

Без энтузиазма проследовал он за хозяином в гостиную по муравьиной тропе, проложенной бесчисленными поколениями шлепанцев по расшатанным до состояния полной независимости, издающим при каждом шаге старческий скрип, половицам. С удивлением осматривал гостиную, больше похожую на захламленный всевозможной рухлядью чердак, чем на человеческое жилье: вздувшиеся пузырями, местами отслоившиеся обои с оплывшим, невнятным рисунком; допотопную тахту, лоснящуюся сальными подушками; сервант-инвалид, поддерживаемый в равновесии стопкой книг, подсунутых под один из углов; утративший свой оригинальный цвет древний холодильник, непонятно каким образом угодивший в жилую комнату; письменный стол, беспорядочно заваленный стопками книг, газет, журналов, каких-то бумаг.

Книги занимали здесь все пространство – громоздились многоэтажными, чудом сохраняющими равновесие небоскребами по углам комнаты, заполняли давно утративший свое первоначальное предназначение сервант, опасно нависали над краями книжных полок, косо подвешенных на стену напротив двери.

«Сентиментальный идиот, Гарун-аль-Рашид, придурок! Какого черта тебя сюда понесло», – ругал себя Воробьев, – разумеется, не вслух, – усаживаясь на единственный имеющийся в квартире стул, который хозяин любезно уступил гостю. Для себя Витек приволок из кухни табурет, и, оседлав его, в заметном возбуждении занимался подготовкой пиршества.

Они устроились не очень удобно, но для людей, встречавшихся пару раз за последние сорок лет, вполне терпимо.

На письменном столе, в тесноте ущелья, отвоеванного для отмечания события у вездесущих здесь книг, пристроились прихваченная Воробьевым бутылка «Белуги», склянка с белужьей же икрой, рыбная нарезка, не считая выставленной хозяином квартиры, стилизованной под кадушку банки с квашеной капустой и полбатона плебейской вареной колбасы подозрительного бледно-салатового колера с белыми сальными глазками на срезе. Аристократическая снедь, аккуратно облаченная в благородных кровей упаковку, выглядела столь же нелепо рядом с простолюдинами – разнокалиберными стаканами и исторгающей горький дух студенческого общежития, переполненной сигаретными бычками пепельницей, – как и сам блистательный гость в заполнившем все окружающее пространство прахе прошлого, уже порядком подзабытого века.

«Хуже могут вонять только окурки в банке из-под шпрот», – вспомнил шальную студенческую молодость Воробьев.

Но выбора не было – приходилось идти до конца. От предложения встретиться в ресторане Витек наотрез отказался еще раньше, по телефону.

– Каким ветром тебя к нам-то занесло, Воробей? – спросил он, сосредоточенно отделяя тупым ножом от батона колбасы неровные зубчатые лепехи.

– А ты что не рад, что ли? – ответил вопросом на вопрос Воробьев.

– Да, нет, отчего ж не рад? Рад, конечно, – неубедительно возразил Витек. – Просто интересно, какие у такого, как ты, могут быть дела в нашем захолустье.

– А какой это я «такой»? Ты что имеешь в виду? – поинтересовался Воробьев.

– Ты какой?.. Крутой ты, Воробей, – приостановив свое занятие и глядя на него с занесенным ножом, сулящим колбасному батону дальнейшие мучения, ответил Витек. – Крутой… ну да… И делать тебе здесь нечего.

– Ты, Вить, не забыл, что я сам родом из этого, как ты говоришь, захолустья? – подчеркнуто обиженным тоном возразил Воробьев.

– Не смеши. Ты переместился в другое созвездие… Знаешь, сколько Земля пробежала вместе с солнцем по Млечному Пути за эти годы? Ты уже в сотнях миллиардов километрах от этого города, Воробей. И тебе уже никогда не удастся вернуться сюда.

– А ты… ты что, не перемещался, что ли, с Землей?

– Перемещался, конечно. Только я с ним, со своим городом вместе перемещался. Мы с ним и со всеми его потрохами старели. Понимаешь?

– Чего уж тут не понять… Только ты, Витя, не прав… Крутой! Надо же! По-твоему, я что?..

Воробьев вдруг разозлился. Обрывки раздражения, гнева и возмущения начали было слепляться в нехорошую фразу, но вытолкнуть ее наружу он не решился и, подавив вспышку негодования, скорее с обидой, пробурчал:

– Я что, похож на…

– Вылитый, – перебив его, спокойно подтвердил Витек. – Ты, давай, выкладывай, что потерял ты в сей юдоли страданий и нужды?

Аристократические «воробьевы» дары моря, похоже, не произвели на старого друга должного впечатления. Он старательно, как мясорубка, перемалывал передними зубами очередной кусок бутерброда со своей грошовой колбасой.

Воробьев покосился на кадык на цыплячьей, покрытой пегой щетиной шее, который, словно поршень в цилиндре, проталкивал бутерброд в пищевод. Нехотя, расплывчато ответил:

– Да так, честно говоря, случайно. По делу…

– А-а… – протянул нарочито понимающим тоном Витек, – по делу, значит.

– Ну да, по работе. Прилетел на один день к партнерам, – подтвердил Воробьев.

– А жлобы эти на лестничной площадке… ну, которые тебя привели, тоже партнеры?

– Эти?.. Да… ребята местные, представляешь, настояли, – соврал Воробьев.

– Понятно, настояли, значит. Рейс во сколько?

– Через пару часов, – уклончиво сообщил Воробьев.

Он не стал объяснять Витьку, что жлобы – его телохранители, без сопровождения коих он уже давно не мог сходить даже по нужде; что они сейчас сопроводят его в долбаный местный аэропорт, где в эту минуту на такой же долбаной частной стоянке, принадлежащей его долбаным партнерам по бизнесу, к которым он и прилетел в этот город, где прошло их с Витьком детство, дожидается шестиместный красавец «Хоукер 800ХР».

Он не стал объяснять, что этот «Хоукер», оборудованный по последнему слову современной техники, – с салоном, отделанным красным деревом, голубых кровей металлами и высококачественейшей телячьей кожей цвета подтаявшего крем-брюле; со стюардессой, как будто специально отштампованной для козлов, страдающих сильнейшим комплексом эротомании; с баром, начиненным лучшими в мире напитками; с вайфай, эйч-ди и иными ай-ти чудесами, – арендован специально для него, Воробьева. Он домчит его со скоростью 750 км в час до столицы их родины, чтобы передать с рук на руки команде сухопутных транспортных средств для перемещения его, к тому моменту предположительно уже нехило накачанного ведущими алкогольными брендами тела в загородный дом, где изнывает от скуки жена, которая – то ли по причине врожденной безмозглости, то ли из-за крайне юного возраста – окончательно изнурила его душу своими капризами.

Не сообщил он и то, что взлетит борт во столько, во сколько он, Воробьев, сочтет нужным, если, разумеется, позволят погодные условия, над которыми он, к сожалению, пока не властен – ни минутой раньше и ни минутой позже.

Не пожаловался, что вынужден поступать так не потому, что у него не хватило бы нескольких лимонов на приобретение такой игрушки… Этим грешили многие из окончательно доставших его друзей… нет, каких там друзей? Партнеров по бизнесу… В отличие от них, он элементарно боялся доверять свою жизнь экипажам, у которых от безделья прогрессировала деградация профессиональных навыков, а мозги атрофировались от алкоголизма.

Не стал расстраивать его и тем, что сегодняшний полет обойдется его компании в сумму, превышающую двухгодовой заработок автора идеи, которая когда-то принесла Воробьеву огромные барыши, а ее создателю – от дохлого осла уши. К счастью, тот об этом не догадывался.

Он не стал исповедоваться ему, что главным образом, сюда его привела так и не рассосавшаяся до конца вредная во всех отношениях черта характера – присущая ему излишняя сентиментальность, проявляющаяся чувством вины перед ним, школьным товарищем, сидящим напротив в несвежей грошовой рубахе из тех, мода на которые прошла еще до того, как они виделись в прошлый раз.

Наоборот, Витек, не обладающий достаточным финансовым ресурсом даже для покупки приличного велосипеда, все больше и больше раздражал Воробьева взявшимися невесть откуда нагловатыми манерами и двусмысленными интонациями – вот уж никто и никогда бы не подумал такое об этом отличнике и общепризнанном образцово-показательном недотепе.

– Ладно, давай выпьем, – предложил Витек.

Ничего, существенно нового, идея не содержала, однако, в данной ситуации пришлась Воробьеву по вкусу.

Они выпили.

– На работе-то как? – поинтересовался Воробьев.

– Нормально, – без интереса сообщил Витек. – Загибается наука потихоньку.

– Загибается?

– Ну да. А что в этом необычного? У нас в институте все работы, которые так или иначе не имеют выхода на «нефтянку», считаются бесперспективными. Соответственно, сам понимаешь, финансирование…

– Но у тебя же были разработки по полимерам.

– Были, да сплыли. Кому это сейчас здесь нужно. Ты лучше про себя расскажи. Ну, про твои успехи в бизнесе полгорода судачит. Иначе как олигархом, не называют. Я хотел спросить…, тут по ящику про тебя. В прошлом году, кажется…

– Возможно. Время от времени какие-нибудь журналисты напрашиваются, – скромно признал Воробьев интерес к своей особе. – Ну, и?..

– Ты что, кандидатскую защитил? – Витек криво усмехнулся.

– А чего такого? – нервно отреагировал Воробьев.

Получилось некрасиво, с глуповатым вызовом.

– Да так, ничего… – снова усмехнулся Витек. – Просто в голове как-то не очень укладывается – ты и диссертация.

– Ничего, ты у нас умный, уложится, – ядовитым тоном пообещал Воробьев.

Опять он не сдержался, и злился, скорее, на себя. Но, если разобраться – какого хрена Витек перед ним выеживается. Он ему ничего не должен… кроме… Но это было, как говориться, давно и неправда. И если бы не он, Воробьев, то Витькины гениальные идеи – а иначе, как идеей, те недоделанные мыслишки и не назовешь – так бы и протухли в его гениальной башке, никому не принеся ни малейшей пользы. Мало ли идей рождают «быстрые разумом Невтоны». Идеи не патентуются. Попробуй, реализуй их, доведи до закономерного конца. Для этого нужны денежки, товарищи ученые, самые что ни на есть прозаичные бабки: рубли, евры, ю-эс доллары… Кто как не он, Воробьев, вложил свои кровные в тот полуфабрикат, набрал команду кандидатов с докторами, половина из которых, между прочим, были откровенными лоботрясами? Кто как не он платил этим дармоедам зарплату, которая по тем временам могла им разве что пригрезиться в снах про добрую фею; платил, пока они вешали лапшу на уши, выдаивали из него как можно больше бабок. И, в конце концов, кто как не он приготовил из идеи съедобное блюдо, запатентовал его на Западе, и оно до сих пор недурственно кормило его? Но ведь не только его!

«Вот ты, Витек, – мысленно обратился он к своему оппоненту, – можешь похвастаться, что создал организацию, которая, между прочим, кормит около нескольких тысяч сотрудников? Ты на такое не способен… Это моя корпорация, понимаешь?! Это она кормит, одевает, согревает, дает кров своим работникам и их семьям. И они благодарны, поверь? Ты просто за своими формулами не видишь реальной жизни! И после этого скажи, что я украл твою идею! Да без меня она гроша ломаного не стоила!»

Невысказанный вслух монолог прервался, запнувшись о всплывшую из глубин подсознания хорошо знакомую пораженческую мысль – мысль, с которой Воробьев давно свыкся, которую не любил и даже боялся, старательно затаптывая ее обратно, поглубже в тайники памяти, в шкаф, где хранятся скелеты – будь они неладны! Мысль эта не оставляла камня на камне от всех оправданий, объяснений и отговорок: а чего ты сюда приперся? Кто, скажи, просит тебя устраивать эти, никому не нужные, как прошлогодний снег, разборки со своей совестью? Тем более – Витек не в претензии. И может быть, даже и не знает, что тот, прыткий, который украл… Нет украл – слово нехорошее. Лучше сказать, подобрал… Что тот, который подобрал валявшуюся попусту, грозящую быть заживо похороненной идею – это ты? Быть может, он не догадывается, что те «кровные», что вложены были в раскрутку, ты срубил, приторговывая левыми нефтепродуктами? Скажешь: тогда все так делали? Что тогда не было других – только левые и были? Предположим – да. Но тогда непонятно, о каких таких кровных, собственно, речь?

– Разговор у нас какой-то нервный, получается, – словно угадав его мысли, сменил пластинку хозяин квартиры. – Ладно, не обижайся. Считай, что это месть лузера… так ведь у вас таких, как я, называют?

– Ты что, комплексуешь? – решил перейти в наступление Воробьев, почувствовав, что оппонент слегка ослабил наезд.

– Знаешь, Воробей, для чего ты приехал? – ответил тот вопросом на вопрос. – Ну… я имею в виду…, заглянул ко мне… Просто там, в твоем мире, тебе уже некого удивлять своими миллионами. Своих близких? Они тебя знают, как облупленного. Друзей? В крайнем случае – завидуют, что это ты, а не они, оказался в нужное время в нужном месте. Посторонних? Неинтересно. Они ведь не знают твоего прошлого, для них ты всегда был богатым и процветающим. А здесь можешь потягаться с теми, с кем начинал свою жизнь на равных, понимаешь? Все познается в сравнении. Что ж, по-человечески понять можно – желание вполне земное… Закон выживания вида – самцы борются за первенство, и тот, кто выигрывает соревнование, в награду получает лучшую самку… или даже самок…, территорию, самый вкусный кусок мамонтятины… Вот ты и решил, что соревнование выиграно, и пора возвращаться с триумфом… Триумф – ведь венец успеха… делает его осязаемым, материальным. Съесть свой кусок мамонтятины под глас медных труб тебе захотелось. Только ты просчитался, Воробей – ты здесь истерся из памяти… – Он запнулся, странно посмотрел на Воробьева, и закончил сбивчиво, и как-то коряво: – Забыли… тебя, каким ты стал. В общем, зря ты попытался вернуться в прошедшее время, в «паст индефинит тенс», которого уже нет… не существует, Воробей. В прошлое невозможно вернуться безнаказанно, без риска в нем застрять, остаться навсегда.

Он помолчал. Спустя минуту, оживился:

– Знаешь, ученые придумали такую теорию. Представь – наше мироздание, ну, как бы… не единственное. А таких миров, как наш – бесконечное множество, Воробей. Мультивселенная называется… Этот термин еще в конце девятнадцатого века один философ, Уильям Джеймс, придумал. Может, слышал? Ну, нет, тогда я тебе растолкую – я, хоть и химик, а в таких вещах малость соображаю. Понимаешь, история – это своего рода рулетка. Каждое мгновение, которое и мгновением-то не назовешь – такое оно короткое – разыгрываются различные сценарии, скажем, для простоты… ну…, два. И что важно, сбываются оба, но только в разных вселенных. Потом снова раздваиваются… Ну, и так далее. То есть, само событие рождает все новые и новые вселенные. Размножаются делением, подобно клеткам. Поначалу они одинаковые, просто неотличимые, как близнецы. Но ведь близнецы одинаковые только сразу после рождения. А потом каждый из них – как ни старайся наряжать их одинаково, в колясочке двухместной рядком уложенных вместе катать, кормить одними и теми же кашками – проживает свою уникальную жизнь. Да… повороты ее зависят от миллионов случайностей… И на них повлиять не может никто. Ну, верующим легче – у них на это есть свой, стереотипный ответ… Но все не так просто: глядишь, один из близнецов – таких одинаковых, когда они испускают первый крик, – становится гением, а другой вполне в тюрьму угодить может. Хотя при рождении получили равные шансы. Так и с этими вселенными, Воробей. Поначалу, после раздвоения, они вроде и одинаковые… ну, если и разные, то слегка. А потом идут разными путями. Значит, если поверить в эту фантастическую идею, существует параллельный мир или даже миры, где сидим мы с тобой почти такие же, как сейчас, и пьем не водку, а, предположим, чай. Хотя я предпочитаю водку. А ты, к примеру, вовсе не бизнесмен известный и богач, а рядовой сотрудник нашего института, или даже… еще смешнее – мой подчиненный. Представляешь? И не я, а ты на Юльке женат… – Витек затянулся и опять загадочно посмотрел на Воробьева. – Ну-ну, не напрягайся, сказано же: предположим… Только вот беда – попасть из одного такого мира в другой… ну никак невозможно! Даже информацией обменяться нельзя. Хотя, лично я думаю: а почему бы и нет? Если такие миры существуют… ну, точнее, сосуществуют… параллельно, почему бы при определенном стечении обстоятельств, пусть и с ничтожной вероятностью не переместиться из одного мира в другой… Ведь неизвестно: что наша жизнь – кубик-рубик или пасьянс, алгоритм или случайность? Причина наслаивается на причину, обстоятельство на обстоятельство, они превращаются в цепь… И вдруг, ба-бах! – что-то вроде короткого замыкания…– и мы… в другой вселенной. А там история пошла по-другому…

Воробьев не перебивал, словно загипнотизированный – все время, пока Витек говорил, молча вслушивался в прокуренный голос, так как будто это был не Витек, а сам Воробьев, но скрытый – крошечный, умудрившийся пристроиться внутри, между сердцем и желудком, пользующийся своим положением, чтобы причинять ему страдание. Не мощное – когда… хряясь! – все разлетается в клочья так, что не собрать, и остается лишь зализывать раны. Это больше походило на неторопливую изощренную пытку – равномерно дозированную, распределенную по секундам, минутам и часам для достижения наибольшего КПД.

Может статься, Витек всего этого не говорил – неважно. Но тогда странным образом до Воробьева доходило все, что тот хотел сказать.

Он, никогда не исповедовавший культ морального самобичевания, неожиданно с ошеломлением обнаружил себя в этом давно поросшим мхом воспоминаний жалком месте, куда его притянула неведомая, неподвластная воле гравитация. Она принуждала совершить насилие над самим собой. Не физическое уничтожение своего полного жизни, хорошо одетого, преуспевающего и не желающего смиряться с неизбежностью смерти тела, а предание себя чему-то вроде гражданской казни… Нет, казнь совершается палачами, а в данном случае палач – он сам. Скорее, этот акт стоило бы назвать гражданским самоубийством. В поисках «намыленной веревки» внутренний Воробьев блуждал в потемках своей черепной коробки – что-то искал, но всякий раз, натыкался на запертые двери. Как ни колотился он об их дубовые доски, разбивая в кровь кулаки, локти, колени, задыхаясь от злости и бессилия, открыть их был не в силах.

– Как Юлька? – теперь тему сменил он сам, не замечая, что называет ее по школьной привычке.

– Юля? – рассеянно повторил Витек. – Да нормально. Ругаемся…

– Что так?

– Да… все из-за!.. – он засуетился, схватил бутылку, разлил водку по стаканам.

– Понятно.

– Ну, она все еще преподает… английский… в школе. Ну да ты, наверно, слышал… Пенсионерка… – он криво усмехнулся. – Пока работает… Давай-ка лучше выпьем.

– Выпьем, выпьем. А когда она придет?

– Придет? А зачем? – Воробьеву показалось, что Витек чего-то испугался.

– Лично хочу поприветствовать, – съехидничал Воробьев. – Так что, когда?

– Через час должна быть, – нехотя процедил Витек.

– Извини, один момент. – Воробьев выудил из кармана мобильный телефон, совершил крестное знамение пальцем над экраном, поднес к уху, подождал. – Костя, пошли кого-нибудь… цветы надо купить… женщине… Какие?! Забыл, какие цветы я покупаю? Ладно…, да… Все, сейчас буду.

Он сунул телефон в карман и, не глядя Витьку в глаза, успокоил:

– Ты не бойся. Я, конечно, когда летел сюда, думал – неплохо бы встретиться. Но сейчас, после того, что ты мне тут наговорил про прошлое… – Он помолчал. – Вот, цветы хотя бы… Ну да…, наверное, ты прав, Витя. С прошлым лучше не встречаться.

– Но ты ведь уже здесь, Воробей! – страшно выпучив глаза, прошептал Витек. Потом свирепо куснул бутерброд и уже спокойней повторил свое предыдущее умозаключение: – В общем, зря ты приехал, Воробей, – Не следовало тебе сюда возвращаться. Нам здесь и так хорошо. А для тебя опасно…

– Опасно? – вздрогнул Воробьев.

– Ну да, опасно. Я же говорил: можно ведь здесь застрять. Ха-ха… Прошлое, оно ведь иногда не отпускает.

Витек внезапно сник – сидел, молча уставившись в водочную этикетку, как будто изображенная на ней, похожая на акулу рыбина приходилась ему близкой родственницей, канувшей невесть куда, а сейчас ему прислали ее фотографию, которую он и решил хорошенько рассмотреть. Казалось, он начисто забыл о присутствии гостя.

Воробьев также молчал. Наконец, преодолевая чувство неловкости, он нарочито по-деловому взглянул на часы и засобирался:

– Ну, мне пора, Витя. Самолет… Ты скажи, если нужна какая-то помощь, я…

– Спасибо, Воробей. Но у нас все есть, – перебил его Витек. – Все, что нам нужно, – добавил он.

– Ну, как знаешь, – вздохнул Воробьев, поднимаясь со стула.

Когда он уже преодолел один пролет лестничной клетки, сверху, из приоткрытой двери раздался голос Витька:

– Воробей, послушай!

– Да, Витя, что еще? – приостановился он.

– Я только хотел сказать…, не забудь, всякое событие завершает цепь предыдущих. Рулетка запущена, Воробей… Зря, зря ты возвратился в прошедшее время…

Дверь захлопнулась.

«Тяжелый случай. Похоже, крышу Витьку снесло не на шутку», – подумал Воробьев со вздохом и продолжил свой путь по лестнице, ведущей вниз.

И все же необъяснимая тревога, появившаяся еще там, в безотрадной гостиной, не проходила.

На улице, в неприветливой ноябрьской мгле, отвоевавшей город у короткого в это время года и столь же сумрачного дня, Воробьева дожидался автомобиль. Округлости черного тела потели каплями дождя; внутри каждой поселился крошечный, похожий на апельсин, блик от единственного во дворе исправного фонаря; капли, не выпуская из своего антрацитового нутра апельсины, рывками скатывались с восковых боков в лужу, порядком скопившуюся вокруг колес. Из машины сопровождения, слабо различимой в тени кормы флагмана, завидев босса, немедленно вынырнул, подскочил, распахнул дверь одетый в черный протокольный костюм верзила.

– Цветы? – осведомился первым делом Воробьев, очутившись наконец-то в привычной обстановке VIP комфорта.

– Купили. В машине сопровождения.

– Хорошо. Так…, давай сейчас в аэропорт, а букет пусть твои ребята доставят в ту квартиру, где я только что был. Для Юлии Михайловны. Передать… без комментариев. Сигареты есть?

– Так вы ж не курите…

– Костя, я что, неясно выражаюсь? – раздраженно перебил Воробьев.

– Есть! – испуганно подтвердил тот. – Но… это…

– Что еще?

– Ну, ведь без сопровождения не положено…

– Ничего, цветы передадут и догонят. Давай-ка сюда.

– Вот. – Костя вытянул из пачки сигарету.

– Дай-ка сюда пачку, – раздраженным тоном потребовал Воробьев.

Выудив из пачки внутренний пакетик вместе с сигаретами, он вернул его обратно телохранителю. Затем аккуратно разорвал пачку и на получившемся картонном прямоугольнике нацарапал что-то своим «монбланом».

– Вложи в букет, – приказал он, протягивая самодельную карточку. – Все ясно?

– Так точно! – по-военному ответствовал Костя, и уже собирался было выскочить для исполнения поручения, как босс скомандовал:

– Постой! Деньги есть? Мне деньги нужны.

– Деньги? Вам?! – изумился видавший виды телохранитель и выразительно посмотрел на водителя, согласно предписанию хранившего все это время молчание. Инструкция, однако, не распространялась на обмен взглядами, поэтому водитель глянул в ответ не менее выразительно, как бы подтверждая невысказанный вслух диагноз товарища.

– Ага, деньги, Костя, деньги… Нал.

– А… наличные? Понятно… Есть… А сколько? У нас всегда есть немного, от ментов отмазаться, если что… Вот тут… – он покопался во внутреннем кармане пиджака, похрустел, поплевал на пальцы, пересчитывая. – Шестьсот двадцать…

– Заряди пятьсот в конверт, и тоже в букет… Прилетим домой, к Светлане Яковлевне зайдешь. Скажешь, чтобы на меня записала. – Воробьев устало откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги, и спросил: – Что так мало с собой возите? Мент сейчас жадный пошел – больше надо при себе иметь… Ладно, выполняй!

3

– Давай сюда накладную, – протягивая руку, сказал дядя Ефим и, уже повернувшись, чтобы уйти, кивнул в сторону жигуленка желтой масти, и приказал: – Дуй за ним к стоянке, там борт зальешь.

– Не понял! – удивился Колян.

ТЗК2 аэропорта предусматривал четырехступенчатую систему заправки горючим. По инструкции авиакеросин вначале должен был сливаться на приемный склад. Затем топливо поступало в резервуары самолетного склада. А уже отсюда, пройдя все промежуточные фильтры, либо по перронным трубопроводам, либо автозаправщиком подавалось для непосредственной заливки в воздушные суда. Нет нужды объяснять, что такая система теоретически исключала проникновение механических примесей в баки.

Да… Если бы не одна маленькая, малюсенькая, раздражающая и наносящая смертельный удар вере в желанный детерминизм, деталь: предательское слово – «теоретически». А практически? Практически, спрашивается! Практически, значит, не исключено?!

Действуй Колян со своим наставником дядей Ефимом строго по инструкции, не было бы никаких пагубных последствий. Но в том-то и беда: керосин был действительно левый; дядя Ефим, скорее всего, в доле; а Колян, хоть и честный, но раздолбай и пофигист. Эти три старые, как мир, в чем-то даже банальные, причины; причины, на которых, как на агар-агаре в чашке Петри, выращена диковинная культура огромной страны, не оставляли камня на камне от теоретических конструкций, заложенных ее создателями в фундамент самой безопасной системы снабжения летательных аппаратов турбинным топливом.

Но по законам логики на сокрушение четырехступенчатой системы защиты нужна была и четвертая причина. Только тогда замысловатый пасьянс фортуны смог бы окончательно сложиться. Так что цепочка была не полной! Следовательно, проблеск надежды все еще теплился в конце туннеля, в который угодило развитие событий в этой маленькой части мироздания тем промозглым осенним днем.

Старожил топливного склада покосился на водилу:

– Че тут непонятного? Дуй, говорю, за «фоллов ме»3 … Времени в обрез, борт надо срочно заправить. Остатки сольешь в саратовский…, там рядом. Он доведет.

Кладовщик снова кивнул на «четверку» – по всему, он явно торопился избавиться от Коляниного керосина.

– Тык ведь, дядя Ефим, тык… – сделал попытку отмыться от подозрений в пофигизме Колян.

– Тык… тык… Че тыкаешь?!– рассердился ветеран склада ГСМ. – Че, я тебе целую цистерну керосина сливать буду? Мне за простой борта голову снимут. Сам упустил, сам и ныряй! Мож, отыщешь… – Но, видя замешательство салаги, сжалился, участливо похлопал его по плечу и, придав голосу задушевный окрас, успокоил: – Да, ладно, не ссы ты! Сказано ж – через фильтры не пройдет. Все путем, Колян…

– Ага, – рассеянно сдался Колян, который, как ни старался, не мог отогнать видение Лилькиных ляжек с отпечатавшимися на молочной коже следами от резинки купленных ею специально для него, Коляна, эротических чулок.

Бледно-желтый лоскут беззвучно колыхался на дне бочки. Вес этого ничтожного клочка равнялся одной миллионной – а может и того меньше – от веса горючего, заполнявшего цистерну доживающего свой век старичка-бензовоза. В силу своей невеликости и схожести по цвету со средой в которую попал, он практически был незаметен. Заборная труба вмиг засосала его вместе с горючим. В какой-то момент промелькнула надежда на счастливый исход – он зацепился за торчащие из порванной сетки фильтра насоса обрывки саржевого плетения. Сетка, при проведении последнего сервисного обслуживания в нарушение технического регламента и по причине задержки на таможне комплекта запчастей, заменена не была.

Вот! Вот и нашлось оно – то злополучное недостающее четвертое звено в цепочке роковых событий, предшествующих взлету борта №999. И, похоже, теперь уже ничего нельзя было изменить.

Мощный поток раздул перчатку пузырем – не помог даже оторванный палец, служивший своеобразным стравливающим клапаном – тонкая резина еще мгновение сопротивлялась, растягиваясь, но не выдержала – хллопп! влетела подобно патрону пневмопочты в самолетный бак. Огонек надежды вспыхнул догорающей свечой и погас.

Вздымая цунами черной ноябрьской жижи, машины рванули с места. Но до аэропорта домчаться без происшествий не удалось.

Вначале приключился мелкий, но досадный инцидент. При выезде из двора под колеса сунулся какой-то старикан – хромоногий, с авоськой. Отделался легким испугом. Окатили дурака с ног до головы – пусть молится богу, что не переехали. Все бы ничего – подумаешь, козла какого-то забрызгали – да вот только мелькнувшее в свете фар лицо, да и весь облик его показались Воробьеву страшно знакомыми. Но сколько он ни напрягал память, вспомнить так и не смог. В итоге осталось неприятное чувство и кислый, сводящий скулы, привкус во рту.

Потом попали в пробку, скопившуюся у съезда к мосту через реку. Ползли минут пятнадцать, с трудом перетащились на южный берег. Там догнала машина сопровождения.

На полпути, когда до цели оставалось четверть часа, снаружи раздался хлопок, и автомобиль «поплыл».

– Колесо, кажется, – испуганно сказал водитель. – Надо проверить…

– Что, такое бывает? – спросил с раздражением Воробьев.

– Редко, но случается…

Водитель словно оправдывался одновременно и за зловредный гвоздь или болт – мать их!), – и за незадачливое колесо, которое – учитывая класс автомобиля – просто не имело права так себя вести. Но оказалось почти невероятное – совершенно новая покрышка лопнула, разве что на куски не разлетелась.

Пока водитель вместе с охраной возился с колесом, Воробьев пытался собрать воедино расползающиеся лоскутья мыслей, но сосредоточиться ни на одной так и не удалось.

Он рассеянно смотрел на дорогу, как вдруг на лобовое стекло невесть откуда свалилась – прямо-таки камнем упала с неба крупная черная птица.

От неожиданности он вздрогнул. Птица же, оказавшаяся огромной черной вороной, оскользаясь и неуклюже скребя крючьями когтей по стеклянной поверхности, в конце концов нащупала опору – поводок дворника, – зацепилась и замерла. К Воробьеву она обратила свой семитский профиль, и он успел подумать, что ему еще никогда не приходилось воочию созерцать такой крупной вороны. Разве что по телевизору.

Тем временем птица обратила свой взор на Воробьева.

Ему стало неуютно. У него возникло чувство, что ее напоминающий отверстие ствола глаз гипнотизирует, затягивает в свою бездну. Он попробовал сопротивляться, но какая-то сила, презирая жалкие попытки неподчинения, притягивала его взгляд.

Различить в черноте зрачка пернатого он так ничего и не успел – парни закончили возню с колесом; ворона, почуяв движение, слегка помедлила, разинула исполинский клюв и изрыгнула из глотки леденящий душу: «Каррр!..». Расправила крылья и исчезла.

Воробьев так и не понял – была ли птица на самом деле? Но он почувствовал холод – всеобъемлющий, овладевший всеми клетками тела, как будто все тепло организма мгновенно вытекло, всосалось, как в воронку, в бездонную пропасть, разверзшуюся в немигающем антрацитовом глазу.

Стряхнуть оцепенение удалось, когда снова мчались к аэропорту. Потом опять ползли в пробке из-за какой-то аварии на трассе. Город как будто не хотел отпускать – цеплялся невидимыми щупальцами. Они растягивались, замедляя движение, но будучи не в состоянии совладать с мощным мотором автомобиля и стремлением вырваться из прошлого, в которое он так легкомысленно, так бездумно нырнул, в конце концов разрывались, оставляя после себя лишь бесформенные обрывки воспоминаний.

От шлагбаума при въезде на летное поле их повела местная, служебная, с буквами «FOLLOW ME» на укрепленном поперек крыши фонаре.

Уже в салоне, сидя в кресле, Воробьев набрал жену.

– Это ты, цыпленок! – ответило хорошо отрепетированное сопрано. – Ты уже летишь к своей жар-птичке?

Ему вдруг страшно захотелось заорать, объяснить этой дуре, что он не цыпленок, не зайчик, не козлик, не котенок, не жеребенок так же как и не детеныш никакого другого представителя многообразной фауны планеты. И что вообще – куры уже лет этак десять тысяч как утратили способность к полетам. Но вместо этого процедил сквозь зубы:

– Прошу тебя, дорогая, не называй меня больше так…

– Мой козлик сердится на свою птичку?

Воробьев не ответил – стиснул челюсти и отключил телефон.

Забасили, забаритонили, дотянули до тенора двигатели за обшивкой. Занавески в проеме впереди колыхнулись, раздвинулись – на «сцене» появилась мальвина: миниатюрная головка в обрамлении каре ярко-голубых волос; костюм персикового цвета, довершенный такой же персиковой пилоткой; в руках поднос с серебряным ведерком; на кукольном лице традиционное сочетание дежурной улыбки с полным отсутствием мысли, присущее только фотомоделям, подряжающимся представлять брэнды на выставках.

– «Дом Периньон» винтажа 1996 года, – полувопросительно-полуутвердительно выдохнула она Воробьеву в ухо.

После водки пить шампанское было не комильфо, но очень хотелось, и он утвердительно кивнул. Девушка ловко, с профессиональным негромким хлопком откупорила бутылку. Наполнила бокал. Бутылку оставила в ведерке на столике, а сама гордо удалилась, вычерчивая замысловатую траекторию упругими мячиками своих ягодиц, намертво обтянутыми тонкой тканью брюк.

«Без трусиков», – привычно, но равнодушно, отметил про себя Воробьев.

Самолет резво рулил к ВПП, рассекая дельфиньим рылом неприветливое, исходящее в свете фар изморосью пространство. В глубине фюзеляжа, где-то под ногами, заскребли сервоприводы. Крылья ощетинилась подкрылками. Резко заложив поворот, машина вырулила на ось полосы и, не останавливаясь, сходу рванула на взлет.

Звенящим закаленной сталью контральто в хвосте запели турбины двух близнецов, моторов «Ханивэлл». Мягкая, но упрямая сила вжала в кресло. Воробьев выглянул в иллюминатор и стал следить за проносящимися во все возрастающем темпе белыми посадочными огнями. Белые огни сменились желтыми. До конца полосы оставалось 600 метров.

Скорость самолета превысила «скорость принятия решения». Это означало, что теперь взлет не мог быть безопасно прерван. В кокпите первый пилот взял штурвал на себя – машина присела на хвост, и переднее шасси мягко оторвалось от бетона, небрежно заляпанного абстрактными черными мазками.

На дне бака внутри левого крыла, покоряясь создаваемому топливным насосом неотступному течению, дрейфовала похожая своей формой и полупрозрачностью на медузу резиновая перчатка с оторванным пальцем. Вопреки обещаниям кладовщика топливного склада дяди Ефима она так нигде и не застряла. Напротив, успешно преодолела все фильтры на пути от рокового 655-го километра московского тракта, где шалопут Колян Антипов, породил всю эту историю, вплоть до идеально покрытого герметиком днища топливного бака белоснежного лайнера.

На беду, экипажу и пассажирам роковой обрывок, не представляющий в обычной жизни опасности даже для пятилетнего ребенка, волею случая оказался невдалеке от насоса. Ему вполне хватило двадцати секунд, чтобы преодолеть отделяющие его от заборной круговой сетки 17-ть сантиметров, обвиться вокруг в смертельном объятии и напрочь залепить ее, перекрыв доступ топлива в трубопровод.

Левый двигатель мгновенно потерял тягу.

Для автоматического включения клапана кольцевания, обеспечивающего в аварийных ситуациях перепуск горючего из правого кессона в левый двигатель, требовалось меньше одной секунды. Еще две нужно было правому внутрибаковому насосу, работающему теперь на два двигателя, для того чтобы создать достаточное давление топлива в трубопроводе левого и запитать его форсунки. Раскрутка потерявшей скорость турбины заняла бы еще три секунды.

Всего-то и нужны были шесть секунд. Каких-то шесть секунд, которых едва достаточно, чтобы успеть сделать два полных вдоха… Шесть чепуховых, ничтожных, мизерных мгновений!

Каким же неизмеримо драгоценным был этот краткий, как порыв ветра, но вмещающий в себя без остатка все волшебное мироздание, интервал в четвертом измерении для пассажиров злосчастного воздушного судна. В крейсерском режиме, высоко в небе, они, скорее всего, ничего бы не заметили. А на взлете, в конце разгона, прощаясь с твердой поверхностью, каждую секунду самолет преодолевал расстояние длиной в футбольное поле. За роковые секунды – почти полкилометра. Будь полоса длиннее, все бы обошлось – машина могла и должна была лететь на одном движке. Увы, остаток полосы составлял всего триста метров. Самолет потянуло влево. Он клюнул носом, и покрышка переднего шасси ударилась о бетон; внизу промелькнули желтые шевроны концевой полосы безопасности, и машина вылетела за торец ВПП. Передняя стойка не выдержала нагрузку и сразу подломилась. Шестнадцатиметровая сигара подняла хвост и воткнулась мордой в землю. Подобно гигантскому плугу, она пропахала длинную траншею, разбрасывая по сторонам черную, пропитанную непрекращающимся уже три дня дождем почву. Левая плоскость врезалась в опору прожектора глисcадных огней – удар был достаточно сильным, чтобы стальная труба проломила предкрылок и кессон топливного бака.

Керосин мгновенно воспламенился…

4

Юлия Михайловна подобрала под себя озябшие ступни. Кресло обняло ноющую поясницу уютным теплом. Устроившиеся на кончике носа очки чудом не съезжали на тетрадь в руках. Рядом, на журнальном столике, притулившись к пузатому боку явно страдающей избыточным весом вазы с пыльными тряпичными цветами, внимания Юлии Михайловны терпеливо поджидал слоеный пирог цветастых, как она сама любила говорить, «изгвазданных» в рекламе, тетрадок. Вечерами стало рано темнеть, и бледный желток настольной лампы, зацепленной скобой за выступ подоконника, высвечивал нестройные, как ряды новобранцев, каракули.

Юлия Михайловна пребывала в недовольстве. Об этом красноречиво свидетельствовали две долгие морщины, предвестницы шторма, вертикально рассекающие высокий лоб.

Да, контрольная была загублена – двух мнений быть не могло. На сей раз камнем преткновения стало – Past Indefinite Tense. Красные птички обильно облепляли поля страниц – усаживались на насест линеек по несколько штук в ряд; вопросительные и восклицательные знаки, расталкивая друг дружку, втискивались между словами и громоздились над строчками замысловатой клинописью.

Будучи человеком самокритичным, Юлия Михайловна ни в коей мере не освобождала себя от ответственности за результат контрольной. Напротив, себя винила даже больше, чем кого-то либо. По ее глубокому убеждению, именно учитель и отвечает за то, что не сумел подобрать ключ к замку от волшебной дверки, за которой скрываются способности учеников; не сумел найти единственно правильный алгоритм обучения, уникальный для каждого из них.