Читать книгу Две жизни Миши Маргулиса - Юрий Жук - Страница 1

 Рассказ

Жизнь первая

Глава первая

В стране жило государство, которое все знали, как эСэСэР. И как ни странно, не смотря на, а, может, и благодаря этому, Михаил Петрович Маргулис стал музыкантом. Кстати, если бы, не те, весьма, неблагополучные для него и не такие уж далекие времена, стал музыкантом, может быть, даже с мировым, ну не с мировым, то, во всяком случае, с очень приличным, по тем временам, именем. Но, он родился евреем в эСэСэРе. Не потому, что евреем, и не потому, что в эСэСэРе.  А потому что, музыка, которую стал играть в дальнейшем Михаил Петрович, ну никак не вписывалась в рамки, существующей тогда, государственной идеологии. Что уже, само по себе, откладывало определенный отпечаток, на все его последующее годы жизни. Хотя, этого он даже предположить тогда не мог.  И что оставалось, нашему Маргулису?

Однако, чего я его жалею? Все у него складывалось, по меркам тех лет, достаточно благополучно. Как и у всех живущих тогда советских людей.

 Нет, по молодости он, конечно, покуролесил изрядно. И в общем-то, совсем не по-советски. С длинными загулами, шумными компаниями, выяснением отношений, посредством кулаков, а то и подручных средств. Бил он, били его. Но, слава богу, все остались живы.

Да и кто из нас в молодости не совершал ошибок. Тут, видимо, свою роль сыграли имя и отчество, на русский манер, никакого отношения к фамилии не имеющие. Вернее, если не считать фамилии, то эти и имя, и отчество, были значительно, нейтральными. То есть они, конечно, были не совсем нейтральными, если вместе с фамилией, и имели кое-какое отношение, ну, вы понимаете, что я имею в виду, потому как, все знали его с рождения как Михаила. А что Михаил? Таких Михаилов и на Руси было великое множество, никак с пятой графой не связанных. А позднее, много позднее, его и вовсе стали звать Михаилом Петровичем, так записали в свидетельстве о рождении, а затем и паспорте.

Но бьют, как вы сами понимаете, не по паспорту … а вот физиономия у Миши была явно неславянская, что, как я уже сказал, не помешало ему весьма и весьма бурно прожить свои молодые годы. О чем он с удовольствием вспоминал в зрелом возрасте.

 Однако, скажу вам, только строго между нами, почти сразу после появления малыша на свет, родители, тайком, снесли его в положенное время, к местному раввину, сделали все, что должно было сделать еврейскому ребенку, и нарекли его Мойшей.

Отец, хоть и звала жена его Петрушей, по отчеству был Соломоновичем, а ее саму, записанную в паспорте, как Раиса, и вовсе звали Ривой. Но, уж так случилось в те, как я уже говорил, не такие и далекие времена, не в чести была эта пятая графа у Софьи Власьевны (Софья Власьевна – Советская Власть), потому в повседневности и скрывали ее, как могли, все, к кому графа эта имела отношение.

Да, что там, в нашем государстве. Со времен Моисея, который вывел свой народ из Египта, и сорок лет таскал по пустыне, в поисках Земли Обетованной, так на нее, кстати, и, не ступив при жизни, все беды и несчастья, происходившие, где бы то ни было и когда бы то ни было, валили на этот самый многострадальный народ. Мало что изменилось и по сей день. Хотя, казалось, должно было быть все с точностью до, наоборот. Поскольку, как они сами о себе заявляют, еврейский народ, богом избран, и несет особую миссию. Может, это и так, кто знает. Но видимо, Господь, живет со своими избранными чадами по принципу, кого люблю, того и мучаю. Что ж, бывает.

И все-таки – Маргулис. С ним складывалось все достаточно удачно. Но, вот национальность, сменить своему отпрыску, Петя с Раей не смогли. И фамилию пришлось оставить настоящую. А, как бы безопасно звучало – Михаил Петрович Маргуленков, или на худой конец, Маргуленко. Но, куда ему было с таким носом, да в калашный ряд к Маргуленковым. Так что, увы и ах, остался наш Михаил Петрович – Маргулисом на веки вечные, однако это не помешало ему, как я уже говорил, в молодые годы, с широким, и, как ни странно, чисто русским размахом, погулять на всю катушку с десяток годков. Благо папаша, в силу своего ума, и тысячелетиями накопленной мудрости и осторожности всего еврейского народа, а главное, связей и наличия определенных финансовых возможностей, сумел отмазать кровиночку, сначала, от непременной службы в армии, а затем и пару, тройку раз вытащить из сомнительных ситуаций. Не совсем, чтобы уж криминального характера, но, пожалуй, где-то рядом. Что, ну, ни как, не повлияло на разгульный характер нашего Миши, и в результате привело его к такому печальному концу. Нет, не то чтобы уж совсем к печальному, но все-таки.

С годами, он, конечно, остепенился и взял себя в руки. Для этого папа с мамой положили немало сил и здоровья. Однако, заслуга, в основном, принадлежала не им, хотя без папы и тут не обошлось. Так, из последней истории вызволял сынульку, естественно, он. Впрочем, как и из остальных. Но, в этот, раз, Миша испытал на себе всю неотвратимость и серьезность наказания в лице участкового, который в доходчивой форме объяснил недорослю, его непременные перспективы, посадив на несколько дней в КПЗ, где ему, совсем, не понравилось. И где он очень, ну очень испугался и решил никогда, то есть, вообще, никогда туда не возвращаться. Однако, как говорят от сумы и от тюрьмы…, ну вы меня поняли.

 Но это было, как я уже сказал раньше, в глубокой молодости. К тому времени, о котором пойдет речь, грехи молодости были забыты, все пороки, или почти все, искоренены. И осталась у нашего Миши одна, но «пламенная страсть».

Однако, давайте по порядку.

Глава вторая

А по порядку будет так. Петр Соломонович, царствие ему небесное, когда Мише исполнилось восемь лет, привел к нему педагога – музыканта, чтобы Миша мог выучиться на скрипача. Вот с этого-то и началась у него новая, совсем неизведанная, пора.

Миша влюбился в скрипку, на всю оставшуюся жизнь. Пять лет, по три часа в день не выпускал из рук инструмент. И это мальчишка, которого на улицу то и дело звали пинать мяч, или играть в общепринятую войнушку. Я уже не говорю о «казаках разбойниках», самой в те годы популярной игре, среди босяков, А Миша был, как и все…

Так вот. Пять лет, по три часа в день, наш Миша не выпускал, сначала из неуверенных детских ручонок, а потом, года через три, уже и достаточно наловчившихся рук, смычок. И, что характерно, во время этих занятий никто, ну, никто, не стоял над ним с ремнем, или другими подручными средствами, чтобы подстегнуть его стремление к совершенству. Я имею в виду скрипочку. Миша всего этого хотел сам. И только сам. И, опять-таки, что характерно, вскоре, хотя, в общем-то, не так уж и вскоре, по-видимому, своевременно, у Миши начали складываться собственные, совершенно отличные от мнения его учителей, музыкальные и, так сказать, вкусовые пристрастия к собственному исполнению. А если быть точнее, к той музыке, которую он играл.

 Ну, «Семь сорок», это понятно, мы одолели сразу, не прошло и года. Раннего Моцарта, уже года через два.

– Ты, слышала. Рая? Это же, Ойстрах. Я знаю, что говорю. Типичный Ойстрах.

Дальше – больше. И потом ступор. То есть, я хочу сказать, что наш Миша не то чтобы потерял интерес к скрипке. Нет, что вы. Боже упаси. Но его педагога, а к тому времени Миша уже третий год исправно посещал музыкальное училище, так вот, его педагога все больше и больше настораживали настроения в музыке, которую исполнял, в общем-то, способный ученик Миша Маргулис. И по-видимому, настораживали небезосновательно. Почему? Сейчас объясню.

Наш Миша заболел джазом. Да, вот так, вот. Тяжело, я бы даже сказал – смертельно, заболел джазом. Что было вовсе не характерно для советского музыканта, поскольку, это направление считалось глубоко буржуазным и чуждым эстетике любого, осознающего себя гражданином эСэСэРа.

Сегодня он играет джаз,

 А завтра Родину продаст.

Вот до какой степени этот самый джаз считался чуждым нашему общепринятому в те годы мировоззрению. Нет, Миша был бесконечно далек от самой мысли о какой-либо торговле, а тем более родиной. Но джаз. Это – святое.

А произошло все, весьма, случайно. Надо сказать, что в те года, услышать  его, я, конечно, имею в виду джаз, было практически невозможно ни по радио, ни по, только, только вошедшему в советский быт, телевидению. Но все, как-то умудрялись. Запретный плод, он ведь всегда сладок. И покупали «из-под полы», записанные на рентгеновских снимках, отвратительного качества звучания, самодельные пластинки, на которых, если посмотреть на свет, спокойно можно было изучить анатомию той или иной части человеческого организма. Ну, если и не изучить, то глубоко ознакомиться, это точно. И назывались они соответственно, «рок-н-ролл на костях». Потому как, рок-н-ролл в основном и записывали на эти медицинские пленки. Но и джаз тоже.

Однако, времена меняются, и, как оказалось, не всегда в худшую сторону. Году, эдак, в шестьдесят третьем, если мне не изменяет память, а может, и чуть раньше, появилась на центральном радио почти крамольная по тем временам, радиостанция, c романтическим названием, «ЮНОСТЬ». Кто уж там недоглядел в верхах, кто не доработал, но факт остается фактом. Не только появилась, но завоевала огромную популярность, став любимой, для всей продвинутой молодежи. Именно там она, молодежь, впервые услыхала живьем стихи Кошежевой, Ахмадулиной, того же Евтушенко с Рождественским и Вознесенским. Нет, наверное, кто-то их, я имею в виду поэтов, слышал живьем и раньше. Даже не, наверное, наверняка. Но лично для меня, глубоко периферийного пацана, начались они именно с этой радиостанции.  Опять же, Булат Шалвович, нередко звучал в ее эфире со своей бесхитростной гитарой. Но я, не об этом. Именно там, если я не ошибаюсь, на «ЮНОСТИ» родилась наикрамольнейшая программа, под названием «МЕТРОНОМ». Ровно в полночь, по московскому времени, звучали в эфире позывные этой программы, точно отражавшие ее название. И зараженные страшным буржуазным вирусом, а таких было немало от Владивостока до Калининграда, громче  включали звук  своих  «Спидол» и «Океанов», стараясь ничего не упустить, потому как в «МЕТРОНОМЕ» рассказывали об истории джаза. Мало того что рассказывали, так еще и исполняли его, теми немногими джазовыми оркестрами, которые смогли выжить на одной шестой части суши. А их-то было, раз, два и обчелся. И, что, совсем уж невероятно, в нашем, советском, эфире  зазвучали и американские исполнители. О, времена, о, нравы.

– Куда катится страна? – Вопрошали строгие дяденьки от идеологии. – Если уже Армстронга открыто пускают в эфир.

Собственно, для Миши, с Армстронга все и началось. Вернее, с дуэта его и Эллы Фицджеральд.

 «Метроном», на радость и восторг юноши, и на горе его педагогам, выдал в эфир кусочек джазовой оперы Гершвина «Порги и Бесс». Вернее, колыбельную, которую дуэт Луи и Эллы с блеском исполнил в советском эфире. Ну, вы, конечно, помните эту вещь?  Лабу да-а, лабу да,  лабу да-а бу.. Узнали? Ну, правильно. Так вот. А, сразу за колыбельной, молодой Армстронг исполнил соло на свистке, естественно, в джазовой обработке. Этот-то свисток и доканал Мишаню. Если такую музыку можно исполнять на обычном свистке, то уж на скрипке, сам бог велел.

– А что такое? А чего бояться? – Сказал он себе. – Любить, так,  королеву. Украсть, так миллион.

Глава третья

 И он попробовал. И начал с «Каравана», Дюка Эллингтона, написанного для саксофона. Но никак не для скрипки. Почему «Каравана»? Да кто ж его знает. Начал с него и, все тут. Просто, может, этот «рок на костях», ну не совсем рок, но, тем не менее «на костях», оказался под рукой.

 И так. Миша заводил на старенькой радиоле «Караван», брал скрипочку и, пока саксофон вел основную партию, пытался импровизировать, на этом, совсем не джазовом инструменте.

Надо сказать, что Эллингтон остался для Миши непререкаемым авторитетом и примером для подражания, на всю оставшуюся жизнь. И не только потому, что был талантливым джазовым музыкантом и композитором, но и потому, что, кроме всего прочего, великим экспериментатором, не боявшимся соединять свои джазовые импровизации, с мировой классической музыкой. Его вариации на тему «Щелкунчика», «Пер Гюнта», завораживали нашего Мишаню воспитанному, изначально, хотим мы этого, или не хотим, на этой самой классике. Вот и он, справедливости ради надо сказать, не без успеха, пытался научить свою скрипочку исполнять джаз. Хотя, наверное, трудно научить тому, в чем сам не, особенно, разбираешься. Но наш Миша был уперт и, главное, нахален, в хорошем смысле этого слова. И день ото дня все глубже и глубже влезал в тему.

 Однако, настоящее понимание джаза пришло к нему значительно позже.

 А пока, в те годы, крутился на проигрывателе «Караван», а рядом Миша, вырубал свои экзерсисы. Должен прямо сказать, не без успеха. Хотя настоящий успех пришел к нему, как я уже говорил, позже. Много позже. Но неожиданно.

Вот тут надо бы поподробнее.

Глава четвертая

К тому времени, о котором пойдет речь, Маргулис заканчивал последний курс музыкального училища, скучно, но довольно успешно. А вечерами, допоздна, пропадал в новом дворце культуры, на репетициях недавно созданного эстрадного оркестра, который только номинально считался самодеятельным, поскольку музыканты имели постоянное место работы, на всяких предприятиях города, ни какого отношения к музыке не имевших. В основном это был п/я 15, расположенный тут же неподалеку от дворца. На самом же деле, любой музыкант оттуда, мог дать ба-альшую фору профессионалам из местной филармонии. Хотя, что я говорю. В филармонии таким оркестром и не пахло. А все потому, что руководил джаз-бендом чудесный музыкант и не менее чудесный человек, Владимир Семенович Бержицкий, которому, как и многим музыкантам, да и не только музыкантам, в те времена, были закрыты двери на большую сцену. А, кому-то, в большую литературу, а кому-то и в большую науку. Может быть, потому, а скорее всего, именно поэтому, что он, Бержицкий в свое время, будучи совсем мальчишкой, играл в биг-бэнде Олега Лундстрема, еще в Шанхайский период его, Лундстрема, жизни. То есть, в эмигрантском оркестре для бежавшей из Советской России, разношерстной публики, осевшей в этом китайском городе. Представляете, как давно это было? Это же надо, уже в шестидесятые годы прошлого века, оба они были мастодонтами. Один моложе, другой, постарше. И, чего лукавить, оба были одного поля ягодки. Лундстрем, в те времена, был уже признанный музыкант, терпимый властями, Бержицкому повезло меньше. После возвращения в Советскую Россию, он отмотал пять лет в лагерях Дальлага, как и многие, кто поверил власти и воротился из-за кордона.

Ладно. Это неважно. Однако, нет. Конечно же, важно. Хотя бы потому что были исковерканы сотни и сотни судеб живых людей. Но это, судя по всему, были мелочи в масштабах нашего тогдашнего государства, да и нынешнего, пожалуй, тоже.

И, все-таки к тому времени, о котором идет речь, оба уже были Метрами, как я уже говорил, мастодонтами. Но, какими. Что Лундстрем, что Бержицкий..

Глава пятая

Мише, с его скрипочкой, делать там было, конечно, нечего. Но он все равно приходил на каждую репетицию, устраивался, где-нибудь в уголке, и, потихоньку просиживал, в этом самом уголке, до конца репетиции. Нередко, появлялся там, сразу после занятий в училище, прямо с инструментом. А потом, также потихоньку уходил. Он стал своим, практически. Вроде как, непременный атрибут декорации, обстановки или части интерьера, если такой мог обнаружиться в репетиционной комнате. Хотя, наверное, все-таки мог. А раз, мог, то это и был, наш Миша.

И это однажды произошло.

 Случилось так, что в город приехал оркестр Лундстрема с гастролями. А, поскольку, самой, как ни странно, приличной гастрольной площадкой в городе, был этот дворец культуры, то и все выступления оркестра проходили в его зале. Нет смысла рассказывать о встрече двух старых друзей, Бержицкого и Лундстрема. Главное, они встретились. И, естественно, музыканты обоих оркестров. А после очередного выступления гостей на зрителя практически ночью, все собрались в студии дворца, где и устроили Джим Сейшн. Это, когда, если кто не знает, музыканты cменяют друг друга на сцене, не останавливая тему импровизаций. И играют, играют и играют …без остановки. Нужно ли говорить, рояль, саксофонисты, трубачи, контрабасисты из оркестра гастролеров, менялись с нашими музыкантами, выдавая на-гора, все лучшие, что умели. Естественно, ни на секунду, не отходя от основной, заявленной, музыкальной темы. Эдакое соревнование.

 Конечно же, наш Мишаня, не мог пропустить такого события и, как всегда, пристроившись в сторонке со своим футляром, скромнехонько, присутствовал при всех этих, прямо скажем, эпохальных событиях местного розлива, жадно впитывая, все происходившее.

И, надо же было такому случиться, кто-то запустил тему «Каравана», Элингтона.  Что может быть благодатнее, для джазовых импровизаций, тем более на нынешних состязаниях. Во всяком случае, для нашего Мишани. И, уж простите меня покорно, но Маргулис, словно зачарованный, вынув скрипку из футляра, поднялся на сцену, хотя сцены как таковой и вовсе не было, нахально, встал впереди и врубил на скрипочке все, чему научился под «рок-рол на костях».

 Ну, ребята, скажу я вам, это было событие. Не только для Маргулиса, но и для всех присутствующих. Вот уж, опять-таки, скажу я вам, никто ничего подобного не ожидал. Олег Леонидович, начинавший свою музыкальную карьеру как скрипач, и, конечно же, понимавший толк, в этом инструменте просто выпал в осадок. Ну, не то чтобы уж совсем. Но все-таки.

Короче. Настал для нашего Миши, его високосный час. Правда, понял это он, чуть, позже, когда закончились, я не побоюсь этого слова, овации, которыми наградили его музыканты обоих оркестров, и к нему подошел Олег Леонидович.

– Ты, кто, мальчик? – Спросил он и хотел взять в руки Мишину скрипку. Но, Миша скрипки не отдал. Пальцы будто приросли к дереву инструмента и никак не хотели размораживаться.

– Да, ты не бойся, я не насовсем. Отдам. – Рассмеялся Лундстрем. И Миша отпустил.

– Я, Маргулис. – Неожиданно охрипшим голосом, проговорил он. Олег Леонидович внимательно оглядел скрипку.

– Ну, здравствуй, Маргулис. – И протянул Мише руку. – Откуда ты, такой взялся?

– Я, местный. – И, почему-то, добавил, от волнения, не зная, что еще сказать. – Тутошний.

– Понятно. А здесь-то, что со своей скрипочкой делаешь, тутошний, ты наш? – Весело и легко рассмеялся, Олег Леонидович.

– Ничего, хожу вот, слушаю.

– А, свинговать, где научился?

– Это, что такое – свинговать? – Миша застеснялся своей безграмотности. – У нас в училище не преподают.

– Ну, не преподают, и ладно. Что-то еще сыграть можешь?

– Не знаю. Наверное, все, что скажете.

– Вот, нахал. Вы только гляньте на него, ребята. Все, что скажете. – Лундстрем повернулся к пианисту – Сема, дай-ка, что-нибудь из Гудмена.

– Без проблем. – И Сема заиграл на рояле тему одной из композиций Бенни Гудмэна, «Давайте радоваться». Олег Леонидович протянул Мише скрипку.

– Валяй, парень, включайся. – И легко подтолкнул нашего Мишаню в сторону рояля.

Миша взорлил. «Хаву Нагилу» он знал вдоль и поперек много лет подряд. Она жила в его душе. И, хотя, он ни разу не импровизировал на эту тему, нынче произошло все, как, само собой, разумеющееся, легко и свободно.

Не могу не отметить, как рассказывал сам Миша много позже, так он никогда больше не играл. Душа его парила. Смычок сам, то едва касался струн, то гулял, перескакивая с одной на другую, а то и впивался в них, во все сразу, будто пытался порвать, уничтожить скрипку, покончив с этим кошмаром.

Кошмаром сам Мишаня назвал тот момент, уже потом. Но, тогда, как, опять же, он рассказывал, чувствовал, нет, пожалуй, не чувствовал, а на самом деле, ощущал себя, не Мишей Маргулисом, а кем-то другим. То ли богом, то ли, наоборот, а черт его знает, кем, наоборот. Может, и этим самым чертом, вселившимся не только в него, но и в его совсем простенькую скрипочку. Но, тем не менее, это была такая музыка… такая музыка…

 Я ее слышал. И скажу, что, лучше и, главное, откровеннее, никто, никогда не играл, во всяком случае, в те времена и в том месте. Такой «Хавы Нагилы», до сего дня, не слышал никто.

И когда Миша, рванув, в последний раз смычком по струнам в бессилье опустил руки, еще долго в воздухе звучал последний аккорд. А, в ушах присутствующих, металась гулкая тишина.

На этот раз аплодисментов не было..

– Да, парень, – Олег Леонидович глянул в упор на Маргулиса. – Можешь. Ничего не могу сказать. Можешь. Что скажешь, Сема? – Обернулся он к пианисту.

– Может, – Подтвердил Сема.  И еще раз добавил. – Честно, может.

– Ну вот видишь, и Сема со мной согласен. А, чтобы Сема похвалил, дорогого стоит. А, что, Володя, – обратился он к Бержицкому, – отдашь мне парня? Или самому нужен?

– Да парень-то вроде в свободном полете. – Улыбнулся Бержицкий. – Так что решать не мне.

– Ну, ладно, ладно, не тебе. – Олег Леонидович подошел к отдельно стоящему столику, заставленному напитками, плеснул в два фужера по грамульке коньяка, с фужерами подошел к Маргулису. – Употребляешь? – Спросил, и протянул Мишане фужер.

– По праздникам. – Слукавил Миша. – Потом, добавил. – И, если поднесут.

– Ну, вот я и подношу. Однако знай. Начнешь выпивать, когда станут подносить, потеряешь все. А тебе есть что терять. – Олег Леонидович отставил фужер. – У Михал Семеновича есть все мои координаты. Окончишь школу. Позвони. Я тебя не забуду. Захочешь, поработаем. А может, и сработаемся

Вот такая история случилась у нашего Маргулиса много лет назад. К сожалению, а, может быть, и, к счастью, без дальнейшего продолжения.

Глава шестая

 Судьба.

И пожалуй,  это был самый яркий, нет, это был самый выдающийся эпизод в его, Мишиной, жизни.

А жизнь у Миши в, дальнейшем, поначалу, складывалась довольно однообразно.

Окончил училище. Распределился в местный театр миниатюр, приписанный к той самой филармонии. В те годы надо было непременно отработать там, куда направит руководство. Так вот, распределился Мишаня, погастролировал пару лет по городам и весям нашей великой Родины. И заскучал. В коллективе джазом не пахло. Сиди за кулисами с такими же, как и он, бедолагами, между контрабасом, фортепьяно и кларнетом, тот еще составчик. Да, ударника забыл. Как же это я ударника-то забыл. Так вот сиди и озвучивай, вернее, музыкально сопровождай представление. В афише так и было написано. «Музыкальное сопровождение». И перечень фамилий всех музыкантов. Отработал Маргулис положенные два года. Плюнул. Уволился. И отправился в свободный полет.  Однако, ненадолго. Надо было работать и как-то, зарабатывать. Делать было нечего. И пошел он в ресторанные музыканты. Благо, подвернулся счастливый случай. Нет, не в какой-то, задрипанный ресторанишко типа «Поплавка». А в новый шикарный, только что открывавшийся, ресторан «Центральный».

 А, поскольку, мальчишка, хотим мы этого, или не хотим все-таки был поцелован богом в маковку, хотя, возможно, и сам этого не понимал, то даже  в ресторане, нашел свое место. Не сразу, конечно. Но, тут, пожалуй, Мишане повезло. Он был первым, кого пригласили на работу и дали право сформировать будущий состав оркестра, не оркестра, но музыкальную группу, ансамбля. И наш Мишаня постарался. На свой страх и риск, позвал саксофониста из джаз-бенда, того самого, где он когда-то пропадал вечерами. А, надобно сказать, что к тому времени, о котором идет речь, этот самый коллектив, захирел и рассыпался, как это часто бывает в самодеятельности. Везде находятся свои причины. Где-то меняется руководство, где-то, согласно разным директивам, делается акцент на народную музыку, или хоровые капеллы, как в нашем случае, где-то находят другие причины. Но смысл всегда один: «такой хоккей нам не нужен». В общем, факт остается фактом. Музыканты оказались не у дел и с радостью приняли предложение Маргулиса. Так вот. Пригласил он, значит, саксофониста, оттуда же пришел контрабас, ударник, труба и тромбон. А за рояль Мишаня сел сам. Благо, в училище этот инструмент был обязательной дисциплиной, после скрипки, конечно. Вот такой у него получился секстет.

И уж тут, наш Мишаня, развернулся на всю катушку. Или, уж если, не катушку, так на всю свою джазовую тоску, которую носил в душе эти годы.

Но ресторан есть ресторан. И в нем на одном джазе не прокатишь. Что закажут, то и играй. И Маргулис хорошо это понимал. А потому взял солисткой Ларису Пан, из того же развалившегося оркестра. Девчонка обладала чудесным низким контральто, чуть-чуть надтреснутым и необычайно сильным, что немаловажно, потому как ресторанные нагрузки были еще те. И крепкий голос корейской девчонки был как нельзя кстати. Да и внешность у нее была подходящая. В общем, к открытию ресторана у Маргулиса все было на мази.

Вот такие вот дела.

Глава седьмая

И началась у Мишани счастливая жизнь. Джаз-секстет стал пользоваться успехом. В городе о нем заговорили. В дни, когда играли музыканты, в зале яблоку негде было упасть. Все столики  забиты, и на улице толпа желающих попасть внутрь. Пришлось даже напечатать входные билеты, которые раскупались на месяц вперед.

Мишаня, не то, чтобы летал по жизни, к земле он был привязан крепко, но, эйфория, не покидала его даже ночью, когда он, полностью опустошенный очередным выступлением, вновь и вновь проживал, в своей холостяцкой постели, события минувшего дня.

Нравилась ему такая жизнь. Особенно после двух лет сидения в первой правой кулисе разных концертных залов страны. Иногда он и сам брал в руки скрипку и, помня свое первое выступление, импровизировал. Вначале редко. Затем время от времени, а позже, каждый вечер. И, скажу я вам, стал наш Мишаня весьма популярен в городе. Более того, пользовался определенным авторитетом, в определенных кругах. И, не покривлю душой, в общем-то, заслуженным авторитетом.

А уж как нравилось это все руководству ресторана. Хоть и расцветала на дворе советская власть, но, вы ж понимаете, во все времена люди жили сами и давали жить другим. А если не давали жить другим, то и сами толком не жили. Но, в ресторане, таких людей, к счастью, не было.

 Ашот Акопович, мудрый, всю жизнь живущий в эСэСэРе армянин, четко понимал эту схему. План государству – святое. Но есть еще и другие потребности, о которых забывать не следовало. И он не забывал. Недаром говорят: «Где армянин прошел, там еврею делать нечего». Так вот, позволю себе повториться. Ашот Акопович, четко понимал эту схему. Но еще он понимал, что успех, а значит и выручка ресторана, во многом зависит от музыкантов, а, точнее, как в нашем случае, от одного музыканта, Миши Магулиса. Понимал это и Миша, а потому старался. Не для Ашота, конечно. Хотя и для него тоже. Там в ресторане, Миша понял, не будет выручки, не будет и смысла повседневной, а значит, и перспективной жизни коллектива. И потому крутился, как уж на гребешке. Между потребностью подвыпивших посетителей, зачастую требовавших «Мурку» или «Дочь прокурора», швырявших на крышку рояля червонцы, и собственные вкусовые амбиции. Но, должен сказать, таких ценителей высокого искусства месяц от месяца, становилось все меньше. Я уже говорил, что стали билетики продавать на вход, чтобы послушать Мишины джазовые импровизации. И таких, становилось, все больше. И это, как ни странно, стало проблемой.

 В дни, а, вернее, вечера, когда в ресторан приходили фанаты, как сейчас, принято говорить, что, как и следовало ожидать, не очень понравилось, Ашоту Акоповичу. Что с них было взять? Выручка кухни и бара стала катастрофически падать. И кому это надо?

– Я тебя ценю, Миша. – Ашот Акопович в который раз пробовал, правда, без особого успеха, застегнуть пуговицу на крахмальной рубашке, вечно выползающей из брюк дорогого итальянского костюма. – Но и ты и меня пойми. От ваших байстрюков толку никакого. Сидят весь вечер с кружкой пива. А в кассе ноль.

Ашот Акопович, много лет прожил в России, как ему казалось, в совершенстве владел языком, и на литературном уровне, и в бытовом разговоре. Во всяком случае, мог по-русски, так матом загнуть, что мама не горюй, но, откуда он взял это не совсем русское слово «байстрюк», только ему Ашоту и понятно. По его выходило, что все, кто  посещал ресторан ради джаза, были внебрачными детьми. Но Мишаня врубился моментально и досконально. И тут же ответил, как и подобает солидному руководителю, солидного коллектива.

– Не переживайте, шеф. Все поправим. – И поправил.

Правда «Мурки» и иже с ними, слава богу, так и не вернулись в репертуар, но Мишаня, нагрузив Ларису Пан, шлягерами тех лет, значительно разбавил свою джазовую программу.

 А, куда было деваться? И как говорится, баланс был восстановлен. Всяческие «Червоны руты» делали свое дело, а джаз был джазом. Оркестр Маргулиса завоевывал своего слушателя, все больше. А с ним, я имею в виду слушателя, росло и благосостояние ресторана, а значит и Маргулиса. Вот он уже подруливает к служебному входу на новеньком «Запорожце»… Вы, конечно, можете иронично улыбаться, но для тех лет и этот механизм, был, как, ни странно, предметом всенародной зависти и своеобразным пропуском в другую, большинству населения, недоступную, а значит и не знакомую, жизнь. Через год, а это был уже полный впечатлений 1975-й, возле служебного входа припарковался новенький «Жигуль» первой модели и недалеко, казалось, маячило то время, когда Мишаня, вот-вот должен был пересесть на «Газ-24», только по величайшему блату, продававшийся в частные руки.

Но увы, и ах.

Глава восьмая

«Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз».

Что такое приличный ресторан, даже в самом заштатном городе, думаю, вы представляете. А город был не таким уж и заштатным. И ресторан на самом виду. Более того, так уж случилось, что в те времена, это было, я имею в виду ресторан, единственное место, где мог свободно время от времени звучать приличный джаз. А то, что Маргулис играл приличный джаз, надеюсь, сомнений нет. Так вот. Вы ж, понимаете, что за все надо платить. Я имею в виду музыку, которую играли  вечерами. И платили. Те, кто заказывал по два, три раза «ЛАНДЫШИ», платили, и те, кто просил вновь сымпровизировать на тему Каунта Бэйси или Элингтона. И, уж, конечно же, за скрипочку Миши Маргулиса. Платили. Платили. Платили. И Миша играл. Но однажды…

– Ну, что, жидовская морда, великим стал? – Мишу встретили у служебного входа в ресторан. Он только что положил скрипку на переднее сидение «Жигуля», и готов был сесть сам.

– Привет, –  Миша почувствовал неладное, испугался и ляпнул первое, что пришло ему в голову. – Главное, скрипка, в машине. – Мелькнуло в его голове. И вот, то ли от колоссального отчаяния, то ли от безысходности. А он был далеко не дурак, и понимал: положение, хуже некуда, судя по первым фразам трех фигур, появившихся, вроде бы, как, и неоткуда. Скорее, от отчаяния, колоссального отчаяния и невозможности, что-либо изменить в этой ситуации, он, неожиданно для себя, успокоился, улыбнулся и произнес:

– А, вы кто? Чего хотите-то, друзья мои?

– Ты своих друзей среди жидов ищи. – Изрекла фигура с обильным, и курчавым чубом. Была она велика в росте. Клетчатая распашонка, без ворота, на двух параллельных пуговицах, туго обтягивала руки с накаченными бицепсами, трицепсами и еще какими-то там мускулами. – А сейчас, гони монету. – В руке у говорившего, затрепыхалась бабочка. Новый, недавно появившийся в наших краях нож, раскрывавшийся в рабочее положение от умелого движения руки. В воздухе что-то мелькало, мелькало. Глазом не успел моргнуть, и все. Лезвие у твоего горла.

Тут уж Миша окончательно спекся, да так, что чуть в штаны не наложил.

 Однако, все получилось как-то сразу, и вдруг. Без разговоров и подготовки Маргулис ударил первым. Просто вспомнил. на уровне какого-то атавистичного чувства, те драки, где метелили его, и он сам метелил многих. И, ударил крепко, в пентюх, так величаво красующийся на лице незнакомого товарища. Потом еще раз и еще. И так, «много, много раз…». И потекла кровавая юшка по красивому и сильному лицу на подбородок. Хотя лицом, то, что осталось после этих ударов, назвать можно было с огромной натяжкой. Товарищ рухнул.

Но их было трое…

 Очнулся Мишаня уже на больничной койке «с двумя проникающими ранениями, – как сказал доктор, – в область брюшной полости.

– И вам, молодой человек, – продолжил он, – несказанно повезло, что в этот момент»… – в какой такой «этот момент», для Миши было не совсем понятно, может, от снотворного, или как там ее называют, анестезии. Не совсем понятно, было для нашего Миши, в какой такой, «этот момент».

Но, главное, как уже сказал доктор, «в этот самый момент», вышла с мусором тетя Паша и увидела его скрюченное, еще живое, и лежащее тело, рядом с мусорным ящиком. Главное, еще живое. Тетя Паша, естественно, заблажила, на чем свет стоит, так, что на улицу высыпала вся кухня и, частично, официанты, тем самым нарушив размеренную жизнь ресторана. И, как, опять-таки, было сказано, в протоколе досмотра места преступления, тем самым «помогла предотвратить наступление летального исхода пострадавшего».

И Мишаня остался жив. А злодеев и след простыл. Правда, ненадолго.

Глава девятая

Провалялся Маргулис в клинике месяца полтора, и с заштопанной селезенкой, и скрипкой под мышкой, появился на пороге кабинета директора ресторана. Тот встретил его радостно и радушно. Тут же достал из серванта хрустальный графинчик с армянским коньяком, тарелочку с сыром, тоже армянским и, что для тех времен было чем-то само собой разумеющимся, баночку черной зернистой икорки, с нарисованным на крышке, всем знакомым, изогнувшимся в полете осетром.