Читать книгу Храм над обрывом - Юрий Кузьмич Иванов - Страница 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Была Пасха. Самый конец апреля, а за стеклом лоджии, где я сидел и пил вино, разговляясь, мела настоящая метель. Моя супруга уехала в Италию к нашей единственной дочери, которая должна была вот-вот родить нам внука. Я же, будучи не то что большим начальником, но и не маленьким, в одном из НИИ, который был связан с министерством обороны, был не выездным. В нашей конторе мы только что, к 1 мая, закончили огромный проект, над которым работали почти три года. Получив приличную премию и отпускные, я был свободен до середины июня. Все последнее время я мечтал вот так с утра встать, усесться на лоджии, откуда у нас шикарный вид, и сидеть, глядя вдаль, ни о чем не думая целый день. Но страшная физическая и нервная перегруженность последних недель перед сдачей проекта давала знать о себе: внутри как будто бы работал реактивный двигатель вхолостую, не давая расслабиться.

Мне всегда было интересно знать, как нас осеняют мысли. Странное дело: сидишь и ни о чем не думаешь, или же думаешь о какой-то ерунде, и вдруг новая идея, и все в жизни меняется, ну, или не все, а какая-то часть, но существенная. Помню, как не мог никак разобраться с одной проблемой в проекте. Она казалась абсолютно нерешаемой в принципе, пока однажды я проснулся ночью, и в полусне мелькнула искорка-ключ для решения этой задачи. Я провалялся до утра без сна, обдумывая парадоксальную, на первый взгляд, идею. В спокойном дневном состоянии я бы даже не рассматривал ее, так как до такой степени эта догадка была неправильной, что ли. И вот постепенно все встало на места, а неразрешимая проблема оказалась очень простой. Вот и сейчас, попивая красное вино и закусывая его привезенной зятем итальянской ветчиной, пришла в голову неожиданная мысль: а что если съездить в родную свою деревню, где я не был…, сколько же я не был там? О, Господи, 20 лет! Да, после похорон матери, я перестал ездить в свои Малые Гари (так звалась моя деревня, где я родился и вырос). Осталось ли что-нибудь и живет ли кто-нибудь там еще? Уже тогда эта деревня не числилась в списках «живых». Родительский дом, уже порядочно прогнивший, старшим братом, который умер 4 года назад, был продан на дрова. До чего же я неблагодарный сын: 20 лет не был на кладбище, где похоронены родители. Раньше брат мне по телефону сообщал было, что ездит к ним, хотя и жил довольно далеко, а теперь вот я остался один и скоро Радуница – надо ехать. Да, надо ехать, но куда я приеду, где остановлюсь? Ладно, попробую к тете Рае, матери школьного друга и очень дальней родственнице, с которой виделись также в последний раз 20 лет назад на похоронах. У меня даже нет никаких номеров телефона, чтобы предупредить или хотя бы узнать: жива ли тетя Рая. Она, младше моей матери на 12 лет, также как и она, жила в то время одна, помню.

Решить поехать – дело замечательное, но, зайдя на сайт РЖД, обнаружил, что с билетами все не так хорошо: я напрочь забыл, что через два дня 1 мая. Долго обдумывая над тем, что выбрать: или боковое плацкартное место рядом с туалетом, но дешево, или же очень дорогое, но СВ, я совсем упустил из виду, что есть же еще самолеты. С авиабилетом мне повезло: и цена как на купейный вагон, и быстро. Купив на послезавтрашний утренний рейс билет и, договорившись с братом жены на предмет того, что он раз в день будет навещать нашу кошку, я стал собираться в дорогу. Так, что же с собой взять? Если я еду дней на десять, то чем-то надо будет развлекать себя. Это если я найду место, где ночевать, конечно. Немного подумав, решил, что надо взять спиннинг. Пожалуй, рыбалка запросто займет меня за все это время. Тем более, у щуки начинается жор, а места там глухие и никаких инспекторов рыбнадзора – или как их там – там нет. Просмотрев богатую коллекцию приманок для хищных рыб, выбрал четыре воблера и положил их в самую маленькую коробку: билет у меня без багажа и надо все брать по минимуму.

И вот я в Йошкар-Оле. Пусть она и столица моей родной республики, но город был для меня почти незнаком. После школы уехал в Москву, после первого курса – служба в армии, потом дальше институт, затем аспирантура и работа, работа, работа.… Приезжал к родителям постоянно – как же без этого, но здесь никогда не задерживался: выходил из поезда и сразу в автобус до своего райцентра. В Йошкар-Оле не было ни родных, ни знакомых, ни друзей. Сейчас же я никуда не торопился, да и время было раннее, и поэтому решил немного прогуляться по городу. Тем более в последнее время несколько человек из нашего отдела ездили в Йошкар-Олу и очень ее нахваливали. Погуляв с полтора часа, я решил, что они меня не обманули: город был чудесен в лучах весеннего солнца. Да, забыл сказать, что уже на следующий день погода перескочила с зимы на лето – было 20 градусов тепла, и притом утром. Любуясь разнообразием архитектурных стилей разных городов и эпох, собранных своеобразно и органично в одном месте, я почему-то вспомнил слова Александра Вертинского о том, что у всех городов есть свой запах. Это так и есть. У Йошкар-Олы был завораживающий аромат опавшей осенней листвы под лучами сентябрьского солнца в сухую погоду – запах моего школьного детства. Это было странно для такого времени года. Конечно, это абсолютно мое личное мнение – другие, может, не согласятся. Итак, получив удовольствие от прогулки по городу и немного закусив в первом попавшемся мне кафе, я поехал в родной район.

Ехать в Малые Гари, в родную деревню, не было смысла сразу, так как, как уже говорил, жителей там нет и, соответственно, ехать некуда. Тетя Рая жила в селе Мошкино, которое находилось в трех километрах от моей деревни. Село – слишком громкое название для Мошкино, но здесь, в старину, была деревянная церковь и поэтому называлось оно так. Рядом с вокзалом взяв такси, я благополучно доехал до этого населенного пункта.

В Мошкино почти ничего не изменилось. В глаза лишь бросился небольшой магазин из силикатного кирпича, которого двадцать лет назад не было. В самой деревне насчитывалось около 25 домов. Тетя Рая жила в центре села, и теперь ее дом был как раз рядом с магазином. Время было около 2 часов дня, но почему-то Мошкино казалось вымершей, так как, пока я шел к дому далекой родственницы, не встретил ни одного человека. Даже собаки, которых насчитал по пути три штуки, лениво и безучастно осмотрели меня, но не стали лаять. Я зашел во двор дома тети Раи – сердце забилось и перехватило дыхание: вот тут на лавке мы с Мишкой, сыном тети Раи, любили сидеть и болтать о том, как станем взрослыми, и что будем делать; вот по этой приставной лесенке лазили на сеновал, когда играли в прятки; вот в углу двора валяется рама от мопеда, на которой ездили с Мишкой купаться…. Господи, зачем мы стали взрослыми?

– Христос Воскресе! – послышался женский голос, и я сразу даже не признал в нем голос тети Раи, пока она сама не появилась из темного проема дровяного сарая.

Я пристально глядел на тетю Раю, а она никак не узнавала меня.

– Воистину Воскресе, тетя Рая! Что, не узнаете? Видимо, постарел я.

– Валерка, не ты ли? Ой, не он вроде… – тетя Рая смущенно смотрела на меня.

– Да, я это, я – Валерка, сын Анны Петровны Кулагиной.

Тетя Рая быстро подошла и обняла меня – на ее глазах появились слезы.

– Вот радость какая! Валерка! Я и не чаяла тебя в этой жизни увидеть уже. Мать похоронил и пропал. Неужели ни разу за эти годы не тянуло посмотреть на свои родные места? Сколько же тебя не было? – тетя Рая стала считать. – Да, ровно двадцать лет прошло.

– Точно так, тетя Рая. Ну, и память у тебя! Да и голос такой же бодрый.

– Какой уж бодрый? Скажешь тоже! – старая женщина углом платка вытерла слезы и улыбнулась.

Мы вошли в пустой дом тети Раи. Пустой не в том смысле, что бедно – дом был полная чаша всего: все на своих местах, все аккуратно прибрано, даже стол был накрыт, как будто вот-вот нагрянут гости; а в том смысле, что этих гостей не было.

– А где все? – спросил я хозяйку.

– Как где? Все тут. Вот тебя ждала и стол накрыла. Сейчас попотчую тебя пасхальными яствами. Конечно, мне до такого мастерства, как была твоя мама, Царствие ей Небесное, далеко, но ничего – продукты-то все свои, не покупные. И пекла все в печи. Вот, могу похвастаться, видишь, отопление у нас газовое, батареи тут, а на терраске котел был, если заметил. Зимой печку и не топлю вовсе. Все Мишка и зять сделали!

– А где сейчас Миша?

Тетя Рая грустно посмотрела на меня, вздохнула и на глазах ее опять навернулись слезы:

– Миша в больнице уже третью неделю. Ты разве не знал? У него же и раньше были приступы эпилепсии, а сейчас совсем плох стал. Постоянные приступы и… перестал узнавать…, меня не признал даже…. Ты, Валерка, садись за стол.

Мне было до боли жаль пожилую женщину, и понятно было, что никакими словами невозможно здесь помочь. Я молчал и слушал тетю Раю. Ей надо было выговориться с посторонним человеком, и было видно, что на душе у нее становится чуть легче от этого. Вскипела вода в чайнике, и тетя Рая налила мне чаю. Хозяйка стала рассказывать, какие пирожки с чем, какие шанежки, какие блинчики с начинкой, а я с дороги все подряд пробовал и чувствовал вкус своего детства: вот такие же пирожки с пресным ржаным тестом делала моя мама только на Пасху один раз в год. Такие же начинки с пшенкой на молоке и с перловой крупой и гусиным фаршем. Когда я наелся так, что уже было дышать больно, тетя Рая стала спрашивать про меня. Она смотрела мне в глаза, и было видно, что старая женщина безмерна рада, что у меня все хорошо, что жизнь у меня сложилась, что у меня есть любимая работа, за которую платят к тому же хорошие деньги.

– Валерка, ты, надеюсь, у меня остановишься, – спросила тетя Рая, когда я рассказал почти все о себе, и наступила неловкая пауза.

– А куда же мне еще идти, тетя Рая? И я надеюсь, что вы пустите меня на ночлег.

– Ну, ты скажешь! Ты бы приезжал к нам в отпуск каждый год и жил бы у меня. Мои-то если и приедут, так и сидят, смотрят в окно на свою машину, как будто она их зовет ехать обратно. Я уже и не помню, когда дети или внуки приезжали с ночевкой. Наверху у нас, ты знаешь, есть холодная горница. Вчера еще там холодно было, а сегодня там очень уютно. Залезай туда и живи. Еды вот я сколь наготовила на Пасху – куда теперь ее. Грех с пасхального стола еду выбрасывать. Ты не думай ничего: все это ночью в холодильнике стояло и на террасе в шкафу – все свежее.

Ночь прошла спокойно, если не считать надоедливого сверчка, который засел где-то в полу и, время от времени, стал стрекотать под утро. Услышав, что встала и хозяйка, я решил, что хватит спать и пора на рыбалку. Выложив из своего рюкзака лишние вещи, я оделся и спустился вниз. Тетя Рая опять душевно накормила меня разными вкусностями так, что я еле выполз из-за стола. Выйдя во двор, я намотал на катушку японский плетеный шнур, привязал к концу стальной поводок и, закинув за плечи рюкзак, двинулся на рыбалку.

Было изумительное утро 1 мая. Синее прозрачное небо, которое было так низко, что, казалось, протяни руку – и можно потрогать; пахнущий смолой лес возле дороги; легкий нежный ветер; щебетанье птиц – все это проходило как будто бы через меня, и я был частицей всего этого весеннего мира. Так как еще вчера здесь тоже была, можно сказать, зима, то не было никаких докучливых насекомых, которые бы мешали радоваться всему тому, что меня окружало.

Дойдя до реки, до которой от села было километра четыре в противоположную сторону от Малых Гарей, я понял, что упустил очень важную деталь: после половодья берега Лаймы (так называлась наша река) еще не высохли, а я был в своих единственных кроссовках. Вот что значит двадцать лет жить в городе и не появляться в деревне. По асфальтовой дороге идти было хорошо в них, но рыбачить было проблемно. Пришлось искать места, где можно было хоть как-то, наступая на кочки и прошлогоднюю сухую траву, пробираться поближе к реке, чтобы делать забросы. А так как еще при этом надо было, чтобы ничто не мешало делать замах спиннингом, то понятно, что таких мест было мало. Я шел по бровке крутого обрывистого берега по сухой траве и, найдя такие окна среди ивняка, осторожно спускался и делал забросы. Хотя не было никаких атак со стороны хищных рыб, а в первую очередь щуки – я ждал именно ее, – все же сам процесс рыбалки и ожидание этой самой атаки меня увлекли так, что я прошел, наверное, километров 6-7, пока не почувствовал усталость и присел покурить. Так-то я не курю, но иногда люблю подымить хорошими сигаретами, а именно сигаретами без фильтра «Lucky strike», как Джонни Депп в «Девятых вратах». Я их специально заказывал мужу дочери и курил их исключительно только на рыбалке. Ноги с непривычки гудели. Чуть отдохнув, я снова взялся за спиннинг, но тут меня постигла неудача: с первого же раза я сильно замахнулся и закинул приманку на противоположный берег. Воблер зацепился за ветку ивы. Я начал аккуратно тянуть – эффекта никакого. Намотав на шнур палку, начал тянуть сильнее. Произошло то, что и должно было произойти: шнур оборвался, а воблер, насмехаясь надо мной, завис, качаясь, на тоненькой ветке над кромкой берега. Делать было нечего: я привязал новый поводок и прицепил другой воблер. Спустился метров на 50 ниже по течению – сделал заброс и снова зацеп. Все повторилось, как и с первой приманкой: тяну шнур с усилием, и он в какой-то момент рвется на узле. Что делать? Настроение упало: все же каждый японский воблер стоит немалых денег. Даже если отбросить цену приманок – где я здесь могу купить даже дешевую блесну? И что я буду делать без них? Надо было взять все же большую коробку со всеми приманками, включая джиги. Я простоял в задумчивости минут пять, решая, что делать: рыбачить дальше, раздеться и залезть воду за воблером (река в этом месте была шириной метров восемь) или же закончить сегодня охоту на щуку. Лезть в холодную воду было заманчиво, но я месяц назад переболел бронхитом и от этого варианта отказался сразу. В итоге я собрал спиннинг в чехол и зашагал обратно.

Идти было довольно тяжело из-за того, что пойменные луга уже давно не косили, и прошлогодняя, и предыдущих годов трава местами стояла, местами лежала плотным ковром. Чтобы сделать шаг, каждый раз приходилось высоко поднимать ногу, и я шел, словно цапля. Когда я выбрался на асфальт рядом с бетонным мостом, сил уже не было никаких. Я присел отдохнуть на отбойник моста. И тут жаба стала душить меня из-за потерянных дорогих приманок. Я с обреченной тоской смотрел на сплошной дикий лес противоположного берега. Тот берег, начиная как раз с кромки леса, который виднелся в двух километрах, относился уже к Кировской области. Если у нас здесь еще теплилась жизнь в виде того, что тут была асфальтовая дорога, по которой ездили рейсовые автобусы, был газ в деревнях (не во всех, но почти во всех), то там всего этого не было из-за обширности области и удаленности соседнего района от своей столицы. Соответственно, лес и тот берег наверняка были почти непроходимыми. Но жаба продолжала душить. Я очень хорошо запомнил место, где был первый зацеп: там лежала старая ива, сваленная бобрами. Тяжело вздохнув, я зашагал через мост за своими приманками: вместо щуки я сам попался на эти воблеры.

Все оказалось даже хуже, чем я предполагал: вдоль берега, на крутом склоне и выше этого склона, лес был словно джунгли, и идти, пробираясь через валежник, было практически невозможно. Между лесом и самой рекой узкой полосой рос мелкий ивняк вперемежку с ольхой. Там еще можно было идти, хотя тоже приходилось продираться через высохшие лианы дикого хмеля. Я полез туда, но оказалось, что под сухой прошлогодней травой везде стоит вода, оставшаяся от весеннего паводка. Оказавшись по щиколотку в воде, решил, что ноги и кроссовки все равно промокли, а вода прогрелась на солнце и не была холодной, и поэтому надо идти вперед. Все эти места мне были знакомы в детстве, но сейчас я ориентировался с большим трудом: все заросло почти до неузнаваемости. Хотя, потеряться было невозможно в любом случае, если идти вдоль берега. Наконец, я добрался до обгрызенного и сваленного бобрами дерева. Первый воблер я обнаружил почти сразу и, хотя и с большим трудом и чуть не свалившись в воду, снял с тонкой ветки. Вот со второй приманкой начались чудеса: я помнил, что кидал вот с того места, но здесь, с этой стороны, очень густо рос молодой ивняк вперемежку с черемухой и я не мог никак подойти к берегу. Когда, потратив на это минут пятнадцать, я все же пробрался к берегу, то оказалось, что воблера нигде там нет. Я пошел обратно, время от времени с трудом подходя к кромке берега и осматривая все нависшие над водой ветки – воблера нигде не было. Дойдя до того места, где я нашел первый воблер, повернул обратно и прошел, также все осматривая, метров, наверное, двести – снова пусто. Обидно было, потратив столько сил и времени, пройдя по щиколотку в воде километра три, получить полпобеды, как сказали бы дзюдоисты.

Смирившись с тем, что второй воблер потерян, я выбрался на сухое место. В старые времена здесь, на пологом склоне косили траву. Помню, тут было много дикой клубники. Сейчас же это место заросло молодыми хвойными деревцами высотой с полтора-два метра. Я нашел относительно обширную поляну и присел рядом с одиноко стоящей сосной. Хотелось есть. Когда утром уходил на рыбалку, тетя Рая хотела было дать целый пакет пирожков и бутылку молока, взятого у соседей. Я долго отнекивался, говоря, что я ненадолго и скоро приду: зачем мне таскать все это? Чтобы не обидеть старую женщину, я все же взял один пирожок. Сейчас же, чувствуя зверский голод после всех моих бессмысленных приключений, я стал жалеть, что не взял весь пакет, а заодно и молоко. Я достал маленькую пластиковую бутылку, наполовину уже пустую, с водой и свой единственный пирожок. Чтобы не сидеть с мокрой ногой, я положил пирожок рядом с собой на рюкзак и, прислонившись спиной к стволу сосны, стал снимать кроссовки. К своему удовольствию, я отметил, что обувь хотя и мокрая, но грязи внутри не было. С носков я выжал воду и разложил на сухой траве. Ополоснув руки из бутылки, я протянул руку к пирожку и обнаружил, что он исчез. Я приподнял рюкзак, думая, что мой обед свалился в траву, но пирожка нигде не было. Чудеса! В полном недоумении я допил воду и закурил сигарету. Тут я почувствовал, как что-то сыпется мне на голову. Я провел рукой по волосам и обнаружил, что это начинка от потерявшегося пирожка. Что за ерунда! Поднял голову вверх – там, на высоте метра три, на ветке сидела белка и, нагло издеваясь, ела мою еду. Ну, хоть бы убежала на другое дерево! Нет же: прямо над моей головой и обсыпая меня крошкой, обхватив маленькими лапками пирожок, она с удовольствием уплетала мой обед. Я завороженно смотрел на смешного зверька и опомнился только тогда, когда почувствовал, что я нахожусь в странном блаженстве: белка забрала мой обед, но подарила взамен минуту счастья. Я прилег на траву и долго глядел на нее, улыбаясь, пока белка не доела все и не скрылась. Было так тепло и приятно, что я даже немного задремал.

Пришел в себя я от странного то ли гула, то ли мычания, то ли стона. Такие звуки раньше я никогда не слышал и поэтому стал озираться вокруг, пытаясь найти его источник, но так и не понял ничего. Необычный гул прекратился. Надо было идти обратно в село. Я надел полу высохшие носки, надел мокрые кроссовки и задумался: какой же дорогой идти? Ноги не просто гудели, а почти не слушались. Обратно по воде не хотел топать ни за что на свете. Хоть переправляйся на тот берег! Опять странное невидимое существо загудело. Я машинально снова попытался хотя бы понять, откуда идет этот звук, и тут заметил, что выше по склону и ниже по течению, на пригорке, стоит бежевый внедорожник. По виду мне показалось, что это «Тойота». Из-за своего цвета он был почти неразличим на фоне прошлогодней высохшей травы. Если сюда пробрался автомобиль, значит, есть, по крайней мере, вытоптанная колея и по ней можно будет легче выбраться на дорогу, пусть и придется сделать крюк, но идти по прямой я был не в силах.

Там, где стоял внедорожник, если мне не изменяет память, река делала три поворота, и получался своеобразный полуостров, откуда удобно было рыбачить. И самоё место было рыбное из-за омута и обратного тихого течения вдоль берега. Жаль, что не дошел туда по тому берегу. Я зашагал по направлению автомобиля, озираясь вокруг и посматривая на небо в попытках все же понять, откуда, время от времени, идет непонятный гул. Когда до «Тойоты», – а это была она, – оставалось метров 30-40, передо мной мелькнула призрачная тень и перегородила мне путь. Я даже вскрикнул от ужаса и не узнал своего голоса: получился полушепот, как будто бы я выдохнул свой страх. Передо мной стоял огромного размера, почти белый, волк, давая понять, что дальше к машине дороги для меня нет. Он смотрел на меня так, что как будто бы видел насквозь через меня. Я был загипнотизирован этим взглядом и не мог шевельнуть ни одной мышцей. Мозг закрутился по какому-то маленькому кругу в бешеной скорости, от страха ничего при этом не соображая.

– Бенгур, я здесь, – вдруг послышался спокойный голос, и из-за зарослей мелких сосен появился, видимо, хозяин этого существа, если у волков они бывают, конечно.

Волк, услышав голос, посмотрел куда-то вбок и исчез в противоположную от голоса сторону. Через секунду передо мной появился молодой человек, можно сказать, почти мальчишка лет 23-25. Ростом он был под метр восемьдесят, глаза серые, волосы русые. Одет был в простой, крашенный в «камуфляж», коленкоровый охотничий летний костюм, под которым чувствовались накачанные мышцы. Весь он был полон сил и уверенности в себе. По крайней мере, мне так показалось. Также мне показалось, что его серые глаза, несмотря на невыносимую молодость, смотрели как-то устало: такие глаза рисуют художники у стариков – полные неведомой нам мудрости.

Молодой человек подошел ко мне и остановился в трех шагах.

– Заблудились?

– Нет. Я так-то местный. Вот рыбачил с того берега и зацепил подряд два воблера. Хотел было махнуть на них рукой, да не удержался: пробрался по щиколотку в воде вдоль берега по зарослям и устал, ноги не держат.

– Местный? – удивленно спросил как бы про себя незнакомец и стал всматриваться в меня. – Вас не Валерием зовут?

Я сильно удивился, если можно так сказать, так как не отошел от состояния страха после встречи с волком:

– Да, Валерием нарекли родители.

– Кулагин, да?

– Кулагин. Откуда Вы меня знаете?

– Вы помните Ивана Левкова?

Я задумался, пытаясь вспомнить: Иванов в жизни встречал, но фамилия мне ничего не говорила.

– Помните, когда Вы заканчивали седьмой класс, Вы встретились с мальчиком примерно в такое же время, в начале мая? Помните, он Вам дал на месяц попользоваться фотоаппаратом «ФЭД»?

Я вспомнил Ваню, так он назвался тогда. Да, это было девятого мая. Был День Победы – выходной. Я шел на рыбалку по балке, которая тянулась параллельно Мошкино в полутора километрах, и по ней проще было ходить из Малых Гарей до Лаймы. В те времена к концу лета все выкашивалась вся трава во всех местах, и весной можно было ходить пешком спокойно хоть по лесу, хоть по лугам. Вот и тогда, на светло-зеленом ковре только-только проросших травинок, сидел парнишка моего возраста, подстелив под себя сложенную пополам старое покрывало. Помню, он читал геометрию. Оказалось потом, что он старше на год и ему предстояло сдавать экзамены по окончании восьмого класса. Тогда же он посмотрел на мою сторону и стал штудировать дальше какую-то теорему. Я тоже хотел идти дальше на свою рыбалку, но мое внимание привлек фотоаппарат, который лежал рядом со стопкой книг и общих тетрадей на углу покрывала. В то время мне был куплен аппарат под названием «Смена-8». Он был простой и дешевый, а я хотел почему-то обязательно с рычажком для мотания пленки, и чтобы можно было снимать так, как делают фотокорреспонденты по телевизору: смотреть в видоискатель и, поворачивая объектив, щелкать затвор. Но такой фотоаппарат стоил дорого и я обходился тем, что имел. А у парня моего возраста был довольно дорогой фотоаппарат «ФЭД», и это сокровище лежало так, как будто бы ему и дела не было до него. Я подошел к нему и стал рассматривать фотоаппарат. Парень долго не обращал внимания на меня, пока не дочитал до конца то, что хотел дочитать и не посмотрел на меня с доброй улыбкой:

– Нравится фотоаппарат?

– Еще бы! Хороший аппарат.

– Хочешь – бери. Могу дать попользоваться на месяц. Мне все равно надо готовиться к экзаменам. Ты здешний сам?

– Да. Я из Малых Гарей. Это вот там, видишь крыши домов?

– А я приехал с мамой в гости к тетке. Она живет вот в том крайнем доме. – Парень показал рукой на довольно обветшалую крайнюю избу в Мошкино. – Послезавтра мы поедем обратно, и потом я приеду уже после экзаменов в середине июня. Тогда и вернешь «ФЭД». Там остался последний кадр – давай я тебя щелкну для истории.

Он сфотографировал меня и перемотал свою пленку на закрытую катушку. В тот день я на никакую рыбалку не попал. Парень, который назвался Ваней, показал, как нужно пользоваться «ФЭДом», а потом мы сидели и болтали полдня обо всем и ни о чем. Мне было с ним легко и очень приятно. Через месяц я вернул ему фотоаппарат, а после еще две недели мы с ним ходили на рыбалку, фотографировали, мечтали о будущем. Потом он уехал и больше мы никогда не виделись: он учился в Лебяжьем в Кировской области, я учился в средней школе своего райцентра в своей республике. Дальше я уехал из своей деревни и появлялся уже изредка для того, чтобы навестить родителей, пока они были живы.

Наверное, этот молодой человек видел мое фото с той пленки, с последнего кадра, но мне было там всего 13 лет, а сейчас почти 54 . И этот незнакомец узнал меня сразу – чудеса, да и только. Вдобавок, огромный волк, который его друг или еще кем приходится ему. Может, я перегрелся и уснул, и сейчас вижу сон? Вроде бы не сплю…. Молодой человек специально держал паузу, понимая, что мне надо время для того, чтобы вспомнить те события.

– А Вы не сын случайно Ивана? – спросил я, наконец, сообразив, что все просто оказывается.

– Нет. Случайно нет. Я хороший знакомый и в какой-то степени, можно сказать, родственник Левкова. Зовут меня Максим, фамилия Колесов.

Я тогда даже не обратил внимания на фамилию: я всегда забывал фамилии почему-то и запоминал с первого раза, как правило, только имя. Ну, Максим, ну, Колесов, а через минуту разойдемся и уже никогда не увидимся – какой смысл забивать голову.

Где-то сверху опять послышалось странное гудение. Я даже вздрогнул.

– Вы не знаете, кто это так то ли стонет, то ли мычит? – спросил я Максима, чтобы прервать неловкую паузу.

– Не читали рассказ Чехова «Студент»?

Я недоуменно посмотрел на нового своего знакомого.

– Там в самом начале есть такое предложение: «Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку». Очень правильно сказано, не правда ли?

– Я помню этот рассказ, но никогда не обращал на эти строки, – сказал я, удивленный очень точным описанием звука. – Да, точно, как будто кто-то дует в трубу или бутылку. Там еще описывалось что-то про охоту….

– На вальдшнепа, – подсказал Максим. – Это вальдшнеп так пикирует. Вот он со стороны солнца. Его почти не видно.

Парень показал рукой в небо. Я машинально повернул голову и, щурясь от яркого солнца, увидел в вышине маленькую птицу. Размером, я бы сказал, он был чуть крупнее дрозда.

– Надо же, а раньше я никогда их тут не видел и не слышал.

– Сейчас, видите, поля все заросли лесом. Никто ядохимикатами и удобрениями не посыпает все вокруг – вот животным и птицам вольготно. Хотя, неизвестно: хорошо это или плохо.

Я обратил внимание правильному и литературному, можно сказать, стилю разговора молодого человека, что встречается довольно редко даже среди представителей моего поколения, а те, кто моложе, – без мата не могут, порой, связать два слова. Может быть, я неправ – это мое личное мнение.

– А волк, которого Вы назвали Бенгуром…, – я запнулся, подбирая слова, не зная как спросить.

– Он мой друг. Вернее, он был… он друг Ивана, ну, и мой тоже. Он всегда со мной или где-то рядом.

– А как сам Иван поживает?

Максим как будто бы ожидал этот вопрос и, одновременно, боялся этого вопроса. Он глубоко вздохнул и посмотрел на меня добрым взглядом: так смотрят старые родители на своих повзрослевших детей – я помню этот взгляд и буду помнить всегда.

– Иван умер полтора года назад…. Он был тяжело ранен в армии, во время службы в Афганистане. Врачи один осколок рядом с сердцем не смогли вытащить: вот он и дал о себе знать через многие годы. Ему было даже присвоено звание Героя Советского Союза.

Сказав про Героя, Максим почему-то слегка покраснел, как будто ему было неудобно про это говорить. Надо же, а я ничего про это не знал. Да и время тогда такое было: страна разваливалась, все менялось. Герои были тогда не особо нужны.

– Валерка…. Ой, простите, – Максим немного сконфузился, назвав меня так фамильярно, – я забыл спросить Ваше отчество.

– Мне было бы приятно, если бы Вы называли меня Валеркой, ну, или Валерой. Давайте на «ты», если Вы не возражаете.

– Хорошо. Валера, не хотите…, не хочешь погостить у нас? Если твои родители не обидятся на меня, конечно.

– Они уже давно умерли, а я остановился в соседней деревне у одной доброй старушки.

– Если ты не возражаешь, то можно сделать следующее: мне сейчас надо ехать в Йошкар-Олу встречать свою половину. Я тебя подброшу до того места, где ты оставил свои вещи, а на обратном пути заберу. Согласен. Мы тебе предоставим отдельный дом со всеми удобствами, и там ты можешь жить сколько захочешь. Хоть переезжай насовсем – мы будем только рады.

Я никак не ожидал такого приглашения от случайного встречного человека. Да и как это: заселиться в отдельный дом и жить там сколько я пожелаю. Что за это бесплатный сыр такой? Меня стали «терзать смутные сомнения»: может, это шпион и он хочет меня выкрасть из страны? Ну, никак невозможно по случайно показанной детской фотографии узнать пожилого человека так сразу, а он узнал. Вот только волк меня сбивал с толку: сколько я читал и слышал – волк привыкает к человеку только со щенячьего возраста и признает, как правило, только одного нашего брата. Не мог же он с собой откуда-то из-за границы притащить такого зверя. Нависла пауза. Меня очень заинтересовала личность молодого человека, и хотелось узнать о нем больше, но какой-то детский страх сковал мою волю согласиться.

– Погода сегодня изумительная, – прервал молчание Максим. – Библию не читали? В Третьем Книге Царств, в главе 19, стихи 11 и 12, Бог говорит Илье пророку: «… большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы…, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь». Пойдемте к машине.

Я зашагал вслед за молодым человеком. То, как он процитировал Священное Писание, называя главы и номера стихов, было очень странно для его возраста. Я, будучи верующим человеком, довольно часто читая Библию, никогда так не запоминал и думал, что только в кино могут эффектно, рисуясь, показывать знание наизусть текстов Священного Писания. Эти слова перетянули чашу весов моего сомнения и страхов в пользу того, что я если не поеду с Максимом и не узнаю о нем все, то буду мучиться всю свою жизнь чувством неразгаданной тайны этой личности.

– Жалко будет старую женщину оставлять одну, – заговорил я, наконец, давая понять, что я согласен поехать в гости. – Тетя Рая обрадовалась очень, что я приехал именно к ней и теперь вдруг ухожу. Что бы такое сказать, чтобы она не обиделась – не знаю даже.

Максим остановился и посмотрел на меня с радостной улыбкой: ему было приятно, что я согласился ехать.

– Сейчас Пасхальная неделя, а здесь в округе церковь только в райцентре. Я могу послать машину, если она захочет, конечно, и привезти ее к нам, на службу в нашей церкви. Настоятелем в нашей церкви иеромонах отец Савва. К нам он приехал из монастыря в Белом море – очень душевный человек. Помогает ему молодой иеромонах отец Феликс. Если это ее заинтересует, то узнай, в какой день прислать машину. Думаю, это будет приятной компенсацией за ее огорчение.

Не знаю даже, что именно стерло в моем сознании все опасения: или эта спокойная открытая улыбка молодого человека, или неожиданная информация о церкви и о монахах, или чудесный майский день с гулом вальдшнепа в небе – меня вдруг страстно потянуло быстрее увидеть тот уголок, где живет эта община Максима. Я не помню даже, когда еще я испытывал до этого момента такое блаженство. Наверное, когда я возвращался из армии домой. Я помню те дни: был такой же чудесный май, мне всего двадцать лет, дома ждут полные здоровья и сил мои родители…. Боже мой, Боже мой! Где все это?

– Я забыл спросить: а где твое село? Как называется? – спросил я Максима.

– Ну, эта деревня в списках давно не значится, но, надеюсь, скоро мы исправим это. А называется Лазорево. Это деревня Ивана. Разве ты не помнишь?

– Честно говоря, не помню. Может он мне и называл свое село, но я позабыл. Нет, не помню.

Максим хотел было что-то сказать, но как будто что-то вспомнил важное и, перестав улыбаться, начал с тоской смотреть в сторону. Его глаза глядели будто бы внутрь себя, и было видно, что он хочет выговориться, но не может этого сделать.

Мы молча подошли к машине. К моему удивлению она была даже не закрыта: водительская дверь была приоткрыта, а стекло на передней правой двери было опущено. Я вначале даже подумал, что кто-то там есть, но Максим подошел к правой двери и открыл ее для меня, чтобы я сел рядом с ним. Когда я забрался на сиденье джипа, Максим сел на место водителя и, чуть прогрев двигатель, поехал по своему старому следу, искусно объезжая густо растущие сосны.

Максим молчал. Хотя это было в большей степени из-за того, что нужно было следить за дорогой, вернее, за ее отсутствием, если можно так выразиться. Я же не хотел его отвлекать и поэтому, только когда выбрались на асфальтовую дорогу, решил нарушить наше молчание.

– А куда исчез твой Бенгур? – спросил я Максима.

– А ты разве не заметил его под большой березой? Буквально минуту назад? Он нас проводил до дороги и сейчас побежит в сторону Лазорево и на подъезде к деревне будет нас ждать. Будет ждать, пока я не появлюсь и помрет запросто от голода, если я не вернусь. Поэтому мне долго никак нельзя бросать его: он мне сделал столько всего, что я перед ним в неоплатном долгу. Я потом как-нибудь расскажу о том, как он спас, например, Ивана от смерти.

Я посмотрел назад на дорогу, надеясь увидеть этого былинного волка, но дорога была пуста, и только в полукилометре от нас ехал черный «Геленваген». «Надо же, – подумал я про себя,– вроде бы и глухой угол, а люди катаются на таких дорогих джипах».

– Я тебя на повороте возле Мошкино высажу – не возражаешь? – спросил Максим, когда пикнул его смартфон, и он прочел сообщение. – Супруга уже подлетает, а я не люблю опаздывать.

– О чем может быть речь? Я немного разомну ноги: они у меня с непривычки невыносимо гудят.

– Где ты остановился, значит?

– Ах, да – телефон же в деревне плохо берет. Низина там, а здесь вроде как нормально. Как заедешь в Мошкино – поверни налево. Перед собой сразу же увидишь белый кирпичный большой дом с зеленым палисадником. Дальше будет магазин из такого же силикатного кирпича. Следующий дом после магазина и есть дом тети Раи. Я буду ждать. Посигналишь – тут же выскочу.

Тетя Рая, как нетрудно было догадаться, сильно огорчилась, узнав, что я уезжаю и даже прослезилась. Я долго объяснял, куда и к кому я еду, что я встретил родственника друга детства – никак пожилая женщина не успокаивалась. Но не зря говорят, что старики как дети: когда я рассказал, что в Лазорево (название деревни тете Рае ничего не говорило) есть церковь и, если она захочет, то Максим пришлет шикарную машину за ней в любой день, а она даже может взять с собой кого-нибудь из старушек-подружек. Тетю Раю эти слова оживили: оказывается, она очень хотела побывать в церкви, но не знала, как это сделать. Хозяйство она не могла оставить ни на день, а в райцентр если ехать, то только с ночевкой, а ночевать и не у кого. А когда она услышала, что службу справляют в том храме монахи, притом один аж из Беломорья, то и вовсе позабыла про мою «измену» – все загорелась предвкушением будущего путешествия. Мы с ней, подумав, выбрали субботу для поездки. Потом я, сытно покушав пирогов с гусиным супом, томленным в печи, поднялся в горницу немного полежать, чтобы дать отдых моим бедным ногам. Как только моя голова легла на мягкие пуховые подушки, веки стали наливаться свинцовой тяжестью, и я заснул.

Помню, снился мне длинный сон, рассказывать который нет абсолютно никакого смысла, только в конце этого сна ехал я на машине, и вот машина остановилась перед светофором, и тут же сзади ехавшее авто стало сигналить. Я проснулся – сигнал продолжался.

– Валерка! А, Валерка! – послышался голос тети Раи. – За тобой приехали. Просыпаешься?

– Да, тетя Рая, проснулся, – ответил я, хотя никак не мог прийти в себя и понять, что происходит.

Наконец, голова стала проясниваться, и я вспомнил, что, должно быть, сигналит Максим. Я посмотрел на часы – Боже мой, я проспал два с половиной часа, а казалось, только покемарил минутку. Быстренько заправив свою лежанку, я прихватил свой рюкзак с вещами и спустился вниз. Тетя Рая уже собрала мне целый пакет пирогов и разной еды. Пироги я взял и запихал в рюкзак, а от остального еле-еле отвертелся, так как в мой мешок уже ничего не влезало, а таскать отдельно не хотелось.

За воротами стояла «Тойота» Максима. Левая дверь возле водителя была приоткрыта, а сам он рукой показывал сесть рядом с ним. Я подошел к пассажирскому переднему месту и стал карабкаться своими негнущимися ватными ногами в кабину. С первого раза у меня не получилось: ногу просто не смог поднять до уровня пола. Пришлось рукой схватиться за поручень рядом с лобовым стеклом, затем поставить правую ногу на подножку и, подтягиваясь рукой, левую ногу поднять на порог. Во время этих манипуляций я услышал приятный нежный женский голос из заднего сиденья: «Добрый день!»

– Добрый день! – ответил я, пытаясь разглядеть обладательницу этого голоса, но спинка сиденья и подголовник мешали обзору, и я увидел в щелочку с левой стороны сиденья лишь красивые светлые вьющиеся волосы, собранные в пучок.

Наконец я плюхнулся на свое место и поставил свой довольно объемистый рюкзак себе на колени.

– Вот, Валера, прошу знакомиться – моя супруга Соня, – сказал Максим, с улыбкой наблюдая за моим карабканьем.

Я повторно попытался разглядеть жену моего нового знакомого теперь с правой стороны сиденья, но теперь мне мешал рюкзак, чтобы повернуться корпусом, ну, и ноги все также еле слушались. Поэтому я увидел те же красивые волосы и наушник в левом ухе, а также планшет в левой руке Сони.

– Соня, прошу любить и жаловать моего, надеюсь, друга, – Максим вопросительно посмотрел на меня, а затем бросил взгляд назад. – Это – Валерий Ильич Кулагин. Доктор технических наук. Награжден орденами «За заслуги перед Отечеством» третьей и четвертой степени. Человек, который занимается жутко секретными разработками для нашей оборонки.

– Максим, ты меня вгоняешь в краску.

– Валера, это я вычитал в интернете. Ничего, кроме простой общедоступной информации.

– Очень рада нашему знакомству, – послышался голос Сони.

Я, уже даже не пытаясь повернуться и посмотреть назад, ответил любезностью на любезность, что, мол, тоже очень рад.

Внедорожник тронулся, и мы поехали в Лазорево. Для меня оно уже казалось чем-то наподобие земли обетованной. Как ни странно, я провел все свое детство здесь и прожил до 18 лет, но те края в Кировской области для меня были TERRA INCOGNITA, как сказали бы древние римляне. Где только я не бывал, где только не шатался, а вот за тот лес, который я видел раньше каждый день и до которого километров 6-7, никогда не добирался. И не встреть сегодня Максима, так и прожил бы свою жизнь, не заглянув за географический горизонт моего детства.

– Валера, а как вы относитесь к балету? – вдруг спросил Максим.

Я ожидал, какой угодно вопрос, но только не про балет. Максим посмотрел на меня с хитрой улыбкой, я же смотрел на него удивленно. Я задумался. Да, балет я очень любил, но к чему и зачем этот вопрос? Разве только, что мой знакомый страстный любитель балета?

На самом деле, откуда началось моя любовь к балету? Это при том, что я не любил ходить на спектакли: разговоры, разговоры, разговоры – все статично. То ли дело балет! Помню, шел я на первом курсе института вечером мимо Большого театра, а время было, как будто все сейчас перед глазами, без пяти минут семь. И тут меня остановила миловидная старушка и, извиняясь, спросила, ну, вот, почти что так же, как спросил Максим: «Молодой человек, не хотели бы Вы пойти на балет? Мой муж неожиданно заболел и билет пропадает. Я понимаю, что могу втридорога продать, но не хочу этого». Конечно, я знал, что попасть в Большой театр почти невозможно и я из чистого любопытства, чтобы просто посмотреть внутренние интерьеры, а потом сказать деловым видом, мол, бывали мы и тут, и там. Помню, даже цена была вроде 1 рубль и 70 копеек. Первый ярус, второй ряд, центральное ложе – непосредственно над гербом Советского Союза. Вот так: увидел балет и влюбился в него. И даже когда и Музыкальный театр, и Большой театр были на реконструкции долгое время, чуть ли не специально ездил с женой, или даже один без жены, но только чтобы насладиться созерцанием волшебства балета. Вот только в последнее время вот уже полтора года никуда не ходил: надо было сделать оборонный заказ в срок, довольно часто я не приходил даже домой – все мысли были только о работе. Правда, до этого перерыва, полтора года назад, я видел лучший балет в своей жизни, который потряс меня до глубины души. Это был балет «Жизель» в Большом театре 9 января прошлого года. Представление было закрытое и билетов в свободной продаже не было. Нам же, в наш отдел, было представлено определенное количество билетов. Все дело было в том, что на этом представлении присутствовали Президенты России и Франции, а также прочие высокопоставленные лица двух держав. Конечно, мне льстило, что я вместе с супругой мог попасть на такой торжественный вечер, но мое настроение упало, когда я увидел программку: Жизель танцевала некая Софья Яхно. Эта балерина была довольно посредственной актрисой Музыкального театра, танцевавшая, как правило, в кордебалете. Правда, обладавшая эффектной внешностью. Я ее танцевавшую главную партию видел один раз только до этого в «Лебедином озере» в том же Музыкальном, и был глубоко раздосадован, что вообще тогда пошел на балет. И вот, в ожидании этого разочарования, я начал смотреть «Жизель». Я не помню, как прошел первый акт. Опомнился только от прикосновения жены: она подавала мне свой носовой платок, так как по моим щекам текли слезы после сцены, где героиня сходит с ума. На глазах моей Тани тоже были слезы. Многие, в том числе и Президент Франции, вытирали слезы на глазах. Это было настоящее волшебство балета. Как эта балерина смогла так трансформироваться? Я мечтал еще раз попасть на ее выступление. Жена даже один раз, через полгода после того представления, купила билет на Софью Яхно, но я не смог тогда пойти с ней: очередное испытание нашего изделия прошло без особого успеха, мягко говоря, и было не до балета….

Все это я довольно пространно продолжал рассказывать, пока при очередном упоминании Софьи Яхно послышался прерывистый смех. Супруга Максима явно хотела сдержать смех, но это ей удавалось с трудом. Я решил, что она смотрит на своем планшете какие-нибудь смешные ролики, и поэтому недовольно притих и перестал говорить. Тут Максим легонько толкнул меня и как-то странно и хитро моргнул, от чего я впал в замешательство: что это такое?

– Валера, ты так вдохновенно рассказывал про балерину Софью Яхно, но неужели ты не узнал ее с близкого расстояния? – спросил он.

– В каком смысле «не узнал»? – недоуменно уставился я на него.

– Да, вот же она, Софья Яхно, сидит за тобой и давится от смеха. Это ты ее так развеселил. К слову сказать, она очень редко смеется, и я давно не слышал такого ее смеха, да Сонь? – сказал Максим и бросил взгляд на свою жену.

Я, не помня себя, скинул свой рюкзак под ноги, привстал, насколько мне позволяли мои ватные ноги, и увидел перед собой лицо смеющейся Сони, Софьи Яхно. Я понимал, что сел в лужу, но она так озорно и заразительно смеялась, уже не сдерживая себя, что я тоже стал хохотать, плюхнувшись обратно на свое место. Так смеялись, пожалуй, минут пять, и это было действительно очень смешно. Максим, который мне казался всегда немного угрюмым, даже когда улыбался, впал в ребяческое состояние и смеялся тоже очень заразительно, при этом немного прихрюкивая, что только добавляло пороху в наше умопомрачительное веселье.

Наконец, мало-помалу, смех наш закончился. Закончилась и асфальтовая дорога, когда мы выехали за околицу небольшой деревни, что была последней со стороны нашего региона. Когда Максим стал поворачивать свою машину влево, я невольно бросил взгляд на деревенскую перспективу: вслед за нами, с другой стороны села, из-за крайнего деревянного домика, на улицу выехал черный внедорожник «Геленваген». Опять сомнения начали царапать мой разум: было ясно, что джип едет за нами, но за кем они следят?

– Максим, тебе не кажется, что черный «Геленваген» неспроста ездит за нами? – спросил я своего нового приятеля и кивнул головой назад.

К моему удивлению, Максим даже не повернул голову, чтобы взглянуть на наших преследователей. Он посмотрел вместо этого на меня и медленно покачал головой.

– Это наша охрана.

– Охрана? В смысле? Ты под следствием?

– Странная логика у тебя Валера. Почему сразу «под следствием». Ну, скажем так: телохранители.

Вроде бы после того, как оказалось, что я еду с примой Большого театра, уже и невозможно ничему удивляться, но оказалось, что это не предел, и надо, пожалуй, готовить себя к тому, что все это только цветочки. Я не знал, что и сказать Максиму. Кто же он такой? Кем может быть молодой человек в 25 лет, если женат на ослепительной красавице и известной балерине, его охраняют словно президента, и при этом он живет в абсолютной глуши посреди лесов на границе двух областей, где даже дорог нет нормальных. К тому же, как он сам сказал, не может никуда надолго уезжать отсюда, так как у Максима есть необычный волк, который является чуть ли не частью его самого. Вот сейчас едем по какой-то заросшей саванне, а Максим чуть ли не вслепую рулит среди редко растущих молодых сосен. Откуда он знает эти места как свои пять пальцев? Спросить напрямую, чтобы он объяснился? Это выглядело бы очень неприлично. Я просто смотрел на своего нового друга и молчал. Чувствуя, видимо, что я гляжу на него, Максим бросил на меня на короткое мгновение взгляд – странная волна пробежала по моему телу от этого взгляда. В глазах у него только что было мальчишеское озорство, когда мы смеялись надо мной, а теперь опять бездонная глубина даже не мудрости, а чувства Провидения что ли, если можно так сказать. Там, на берегу реки я решил, что этот взгляд мне причудился, и вот он опять у такого юного мужчины.

– Вот и Бенгур! Смотри, Валера, – Максим показал пальцем в окно с моей стороны. – А ты спрашивал, мол, не потеряется ли он. Видишь, он даже знает заранее, по какой дороге мы будем возвращаться.

Я немного равнодушно отвел взгляд от Максима и посмотрел вправо: мы как раз в это время забрались на вершину очередного подъема, и вот, возле старой огромной липы, сидел огромный волк и немного устало смотрел на нас. Наверное, если бы посмотрели на меня в этот момент, то у меня, скорей всего, было точь-в-точь такое же выражение лица, как морда у Бенгура.

– А ты знаешь, Валера, что за это липа? – спросил Максим, кивнув головой на то место, где остался сидеть волк.

Я посмотрел на него и отрицательно покачал головой.

– Тут была деревня. Хребтово называлась. Вот там, на склоне возле балки, был небольшой хутор. Надо было, чтобы быстрее доехать до Лазорево, проехать после того, как закончился асфальт, чуть подальше и тогда только свернуть налево. Мы же поехали по старой торговой дороге из Уржума в Казань. Конечно, дорог тут никаких уже давно нет, как нет тех деревень, которые стояли почти через каждый километр. А завернул я потому, что решил посмотреть, можно ли через эти места к нам в Лазорево протянуть дорогу. Еще на заре перестройки начали было строить дорогу, чтобы соединить колхоз с вашей стороны с совхозом с этой стороны границы. К слову сказать, тогда председателем совхоза был родной брат отца Ивана. Местами уже была подготовлена насыпь, и засыпали щебнем, но потом все стало рассыпаться в стране – дороги так и не доделали. Вот хочу дорогу в Лазорево все же проложить. Вначале отсюда, потом и до нашего райцентра.

«Как это он построит дорогу? – подумал я про себя. – Может, он губернатор Кировской области? Что-то не слышал я про такого молодого руководителя области. К тому же, я вроде видел в новостях недавно, как что-то говорили про местного главу. Фамилия была никак не Колесов – это точно».

Местность, по которой мы ехали, была более холмистая (если можно так сказать), нежели с той стороны Лаймы: подъемы, спуски, объезд очередного небольшого оврага или еще не высохшей огромной лужи – все это затрудняло наше продвижение к заветному селу Лазорево. Волк Максима время от времени появлялся на мгновение перед глазами и тут же исчезал. Он выбирал такое место для появления перед нами, что не заметить его было невозможно, но с любой другой стороны, кроме как с определенного участка нашего движения, он был невидим. И каждый раз Бенгур сидел как сфинкс, как будто бы он телепортировался из одной точки в другую по пути нашего следования: ни усталости, ни тяжелого дыхания с высунутым языком – ничего этого не было, хотя нельзя сказать, что ехали мы медленно.

Время от времени я бросал, насколько мог повернуть голову, взгляд на Софью. Она, как я решил про себя, готовилась к предстоящему выступлению: на голове у нее был полузакрытый наушник, а сама она внимательно, насколько позволяла качка кабины на ухабах, смотрела на планшет.

– Вот сейчас доедем до тех сосен и будем спускаться вниз, – сказал Максим и показал пальцем на длинную посадку из довольно старых деревьев.

Эта лесопосадка, представляющая длинную, с полтора-два километра, линию плотно растущих сосен и елей с вкраплениями берез, начиналась с вершины холма и плавно спускалась влево от нашего курса движения.

– А там внизу течет небольшой приток Лаймы – Пижа.

Оказалось, что вдоль этой лесозащитной посадки и шла дорожная насыпь, про которую говорил Максим. Только она была с другой стороны от нашего движения и поэтому она не была видна, пока мы вплотную не подъехали к самой посадке. Когда мы въехали на насыпь и завернули налево, то все пространство как будто перевернулось: вместо унылой картины запустения бывших колхозных полей вдруг перед нами предстало вспаханное поле, по которому с кучей тяжелых борон ехал новый большой зеленый трактор с огромными колесами. Эта махина ехала невдалеке от насыпи параллельно ей, и мне показалось, что за рулем сидел человек в монашеском облачении, что сильно удивило.

– Это наш отец Феликс готовит поле к севу. Здесь также росли сплошь маленькие сосны и прочие деревца – еле-еле в прошлом году вспахали, а потом фрезой еще прошлись. Теперь и вид совсем стал другим, не правда ли? – сказал Максим, любуясь умиротворяющим видом работы на земле. – Отец Феликс в мирской жизни был механизатором. А приход наш всего-то 6 человек, а из них двое – батюшки. Так что, время у него есть. Вот и справили в прошлом году всю необходимую технику и все, что к ним прилагается. В этом году надо будет большой ангар для них успеть построить. Да-а, работы много….

Дорога, местами посыпанная мелким щебнем, шла под уклон, и невдалеке виднелся крутой подъем, в котором угадывался другой берег речушки, которую Максим назвал как Пижа. Поле обрывалось на линии, по-видимому, подъема весеннего паводка. Там же и заканчивалась прямая полоса лесопосадки. Когда мы подъехали к концу поля и, соответственно, к началу линии заливного луга, я заметил возле насыпи небольшого роста человека. Он собирал вдоль кромки поля высохшие сосенки, которые трактор бороной собирал по полю и оставлял при повороте, и складывал в небольшие кучи. Когда этот человек повернулся лицом в нашу сторону, то меня удивили монголоидные черты лица.

– А ты говоришь приход у вас шесть человек, и работать некому, – начал я, обращаясь к Максиму, решив подколоть его. – Смотри-ка, кто-то гастарбайтера нанял.

Максим посмотрел на меня широкими глазами:

– Он не гастарбайтер. Это в Москве гастарбайтеры работают, а это Денис и фамилия у него Годунов. Вот забыл про него! Нас же уже не шестеро, а семеро: у него, у Дениса, недавно родился сын! Так что, у нас в Лазорево жизнь кипит – видишь?

– А он откуда: из Якутии, из Хакассии, из… откуда еще может быть?

– Бери дальше, – заулыбался Максим. – Он из Китая, и жена у него китаянка. Супругу зовут Леной.

Максим замолчал, и опять на лице это выражение не то грусти, не то радости.

– Они пришли еще при Иване. Все, кроме отца Феликса, собрались к нему. Динг Годун и Лян, которым при крещении дали имена Денис и Елена, пришли сюда позапрошлой зимой. Тогда, перед самой смертью, Иван отлучился для заказа колоколов для храма. И тут остался было только отец Савва – он их и принял. А когда появился Иван, почти без сознания, то он умер в своей церкви на руках у Дениса.

– Постой. Ты сказал: «В своей церкви». Как это?

– Валера, – как-то с придыханием сказал Максим, – это очень долгая история. Ты знаешь, все люди, которые здесь собрались – их как будто кто-то специально приводил сюда. И даже наша встреча – она же, согласись, – случилась из-за, казалось, пустяка. А на самом деле все в жизни гораздо сложнее. Если тебе интересно будет узнать обо всем, то оставайся и живи у нас, сколько захочешь. Скучно будет с нами – приглашай супругу. Впрочем, посмотришь и решишь – тебе решать.

Тем временем наша машина выехала по насыпи на простор небольшого заливного луга, и мое внимание сразу же привлек причудливый храм на гребне крутого склона на противоположном берегу. Если кто бывал в Ярославле, то любовался, наверное, интересным крутым левым берегом Волги, где расположена старая часть города: от кромки воды террасным уступом идет ровная полоса, затем идет крутой обрыв, а сверху опять ровное плато. Местоположение Лазорево почему-то напомнило мне именно этот старый русский город, только все было в миниатюре: сам обрыв в длину был с километр, а высота в самом высоком месте, где и стоял храм, примерно составляла метров семь. Церковь, на мой первоначальный взгляд, была построена вопреки всем законам физики: ее нижняя часть опиралась частично на склон и частично на нижнюю ровную часть берега реки. Чтобы было понятно, скажу так: если заслонить рукой верхнюю часть храма, то нижняя будет напоминать известный храм-мавзолей Эль-Хазне в Петре. Я тогда еще не знал, что скрыто за фасадом нижней части храма, которая по бокам была словно в обрамлении двух симметричных каменных лестниц с комбинированными из металла и дерева перилами, а сверху, словно корона, виднелся парапет в классическом стиле. Собственно сам фасад не имел никаких архитектурных излишеств, и представлял из себя ровную белую оштукатуренную поверхность, где в нижней половине, примерно на две трети ширины, были ворота, куда мог свободно въехать большой грузовик, а с левой стороны от них виднелась аккуратная пластиковая дверь. Над воротами, прямо из проема стены, виднелся не до конца поднятый хвост больших промышленных рольставен. И все это в ослепительно белом цвете. Вначале, глядя издали, я решил было даже, что нижняя часть и сам храм – это разные сооружения. И только подъехав поближе, я весьма был удивлен красотой ансамбля и смелостью архитектора, который это придумал: все это было единым целым! Сколько же труда надо было вложить, чтобы вырыть только котлован! Причем, это на крутом берегу. Это был поистине шедевр, от созерцания которого захватывало дух. А если добавить сюда майское небо и весенний, опалесцирующий глубоким зеленым цветом, лес, то картина получалась сказочной!

С момента, как я заметил храм, и до того, как мы подъехали к нему по нижней дороге, я весь был под чарами этого строения, забыв на время и про загадочного Максима, и про его не менее таинственную супругу. И вот машина остановилась на площадке перед фасадом нижней части храмового ансамбля. Двигатель замолк, и я почувствовал прикосновение руки Максима.

– Валера, ты живой?

У меня не было слов для ответа. Я открыл дверь и сделал попытку выйти, но ноги перестали слушаться после долгого сидения.

– Вот ведь как: погулял полдня – ноги отваливаются. Эх, где мои молодые годы? – сказал я, когда с трудом сполз с сиденья.

– Слушай, Валера, ты ж деревенский – как насчет хорошей бани, к тому же по-черному, а?

– Я бы с удовольствием.

– Ну, тогда к вечеру сделаем. Ты есть хочешь?

– Нет, спасибо. Меня тетя Рая накормила так, что я до ужина вряд ли что смогу запихнуть в себя.

Пока я разминал ноги, к нам подъехал тот черный джип «Мерседес», который маячил постоянно всю дорогу за нами, то появляясь, то исчезая. Из него вышли трое мужчин крепкого спортивного телосложения. Двое, с виду лет 30-40, остались возле своего авто, а третий, который сидел за рулем, направился к нам. Внешне он выглядел на 45-50 лет, хотя морщины на лице и на руках говорили о том, что ему около 60. От его взгляда веяло спокойным леденящим холодом. Такой же взгляд был у Бенгура, когда он встал на моем пути в первый раз. Но надо же – по мере приближения этого человека к Максиму, его выражение лица менялось. И когда он подошел к моему молодому другу, то в глазах этого пожилого человека был не страх, а какое-то благоговение. Такое выражение лица, такой взгляд я видел у глубоко верующих людей перед иконой. В это время из кабины «Тойоты» выпорхнула Соня и кинулась на шею подошедшего мужчины. Я не успел даже удивиться быстро меняющейся череде необъяснимых событий.

– Вот, Валера, – обратился ко мне Максим, показывая при этом рукой на обнимающуюся пару, – это отец Сони, Олег Яхно. Он же начальник службы безопасности… или как лучше сказать – не знаю.

– Скажи лучше, что мой тесть – мне будет приятнее, – сказал мужчина, отстраняя нежно от себя свою дочь.

Олег подошел ко мне и подал руку.

– Рад нашему знакомству, Валерий Ильич.

– Вы знаете меня?

– Служба такая: знать про всех, кто рядом с моим шефом и… с моей дочерью.

– Только я пока ничего не знаю и ничего не понимаю.

– Если не возражаете, будем на «ты» – устроит?

– Вполне, – сказал я, радуясь тому, что мне почему-то стало очень тепло рядом с этим, казалось бы, холодным человеком.

– Ребята, мы с Соней поехали наверх. Мы проголодались сильно. Ты как, Олег, и твои ребята тоже – целый день, пожалуй, не ели?

– Да, не обедали, но вы, Максим, поезжайте – мы за вами.

– А ты разве не голоден, Валера? – спросил Яхно меня, отпуская мою руку.

Я отрицательно покачал головой.

– Тогда осмотрись тут. Зайди в церковь – тебе понравится. Советую. Вот поднимись по лестнице и иди левее. Там будет вход. Я вижу, что у тебя накопилось много вопросов за сегодняшний день – в храме найдешь начало для всех своих ответов. Тебе Максим ничего про себя не говорил?

– Нет, ничего. Мне неудобно было спрашивать. А он сын какого-то влиятельного чиновника? Ну, или миллиардера?

– Давай договоримся так: ты иди, осмотрись в храме, там и лавка есть удобная – найдешь, а я через полчаса, минут через сорок, подойду к тебе и расскажу немножко об Иване Левкове и Максиме Колесникове. Кстати, я тут посмотрел про тебя информацию, которая есть в открытом доступе: ты же родом с этих мест, да?

– Да, так и есть. В детстве мы с ним были друзьями. Хотя, слово «друг» не совсем и подходит, может, но мы знали хорошо друг друга.

– Замечательно. А ты мне расскажешь о своем Иване потом. Хорошо?

Олег Яхно быстрым твердым шагом пошел к своему «Гелендвагену», я же начал подниматься к верхней части храмового комплекса.

Если взять воображаемую примерную верхнюю грань крутого обрывистого берега, то нижний портал от него выступал метра на два, а собственно храм от этой линии отстоял метров на шесть. От верхней грани нижней части, где на всю ширину была балюстрада, к подножию верхнего здания все было выложено тротуарной плиткой серого цвета, образую площадку, впрочем, и как самое гульбище вокруг храма. Я, по совету Яхно, стал обходить здание по часовой стрелке и, когда подошел к порталу входа и решил осмотреть северную часть, то только тогда заметил, что колокольня храма построена не над притвором, а стоит на отельном фундаменте и соединялась с ним небольшим крытым и застекленным проходом. Это было немного необычно, хотя я не такой уж знаток церковной архитектуры и, может, так и должно быть. Поэтому, чтобы попасть в церковь, надо было, войдя в эту проходную комнату, повернуть направо и зайти внутрь. Для себя я решил, что так построено из-за большой нижней подклети, чтобы разгрузить общий фундамент и распределить нагрузку (что потом и подтвердилось).

Я тогда еще не знал историю строительства храма, и поэтому во мне вызывало недоумение лишь то, что он построен в такой глуши, где оказывается и народу лишь семь человек. Мне хватало чему удивляться к тому моменту от тех событий, которые произошли за день. Я зашел в храм – внутри не было ни души. Нельзя сказать, что уж очень воцерковленный я человек: так получилось, что мой фанатичный в молодости атеизм перешел в зрелом возрасте в осознанную веру в Бога, но привычка ходить в церковь не появилась – службу посещал только в Пасхальную ночь раз в год. Поэтому и внутреннее устройство храма с их названиями знал я плохо. Знал, например, что после входа попадаешь в притвор, дальше – основной зал, называемый средней частью, потом есть иконостас с царскими вратами. Пожалуй, на этом и все. Здесь же, когда попал внутрь и встал в центе зала под куполом, я растерялся: все вокруг, кроме зеленоватого с серыми вкраплениями пола из неведомого мне материала, было белое. Не было даже икон, что было необычно даже для такого человека, как я. Из-за этого раскрытого пространства белого цвета внутри храм мне показался, как минимум, два раза больше, чем я ожидал увидеть, глядя снаружи. Только открытые царские врата по случаю Светлой седмицы, которые со стороны алтаря были покрыты сусальным золотом, и внутреннее убранство за ними выделялись на этом фоне. Я подошел вначале к вратам. Мне показалось необычным тот факт, что стена здесь была несущей в полметра толщиной, а не являлась лишь символической перегородкой. Внутри, за вратами, все сияло в золоте и красках, в основном – красном, и уже там было много икон, горели лампадки. Поистине, вроде бы все так было просто, но из-за такого необычного подхода раскрытые и покрытые золотом врата действительно символизировали Рай – это чувствовалось очень контрастно. Через какое-то время я заметил, что кроме основного зала, по бокам имеются арочные проходы, которые на белом фоне первоначально остались вне поля моего зрения. Я решил исследовать небольшие эти помещения. В правом приделе не было ничего особого: те же чистые ровные белые стены и своды, если, конечно, не считать керамической плитки на полу в тон пола основной части; одно небольшое окно и деревянная низкая и узкая лавка-скамейка вдоль задней стены. Зайдя же в левый придел, мое внимание сразу же привлек нарисованный на стене в натуральную величину образ Спасителя, распятого на кресте. Я долго стоял, рассматривая детали фрески. Стиль письма был необычным: сколько бы ни разглядывал, нигде не было видно следов кисти. Также меня сильно удивило то, что везде, даже от всех мелких элементов, была прорисована тень очень тщательно. Мне, знакомому с детства фотографией, подумалось даже, что это необычное, какое-нибудь очень дорогое современное нанесение изображения. Меня поразило еще и то, что границ у фрески не было: под своды уходило серовато-голубое небо; а за Спасителем, чуть выше распятия, нависала грозная туча; по бокам, чуть не доходя до угла стены, рисунок медленно таял, переходя в белый фон, но при этом мелкие детали всё так же очень четок просматривались вблизи. Я отошел назад к той стене, где так же, как и в правом приделе, стояла лавка. Ноги невыносимо ныли, и я присел на нее. Когда я только зашел в придел, то на фигуру Спасителя лишь бросил взгляд, а все мое внимание привлекло то, что было вокруг Него, так как изумительная естественность мелких деталей вокруг Христа завораживала. Сейчас же, когда отошел метров на пять-шесть, я весь, незаметно для себя, сконцентрировалось на лице Спасителя: Он не смотрел вверх, как часто рисовали художники Возрождения; Он не смотрел вниз, как часто мы видим на иконах – Он смотрел на меня и я чувствовал, что он мучается на кресте не из-за физической боли, а из-за моих грехов. В какой-то момент мне показалось, что фреска ожила: я видел явно, как колышется знойный воздух, как движется черная туча, увеличиваясь и постепенно надвигаясь из-за горизонта за спиной Спасителя, и как даже промелькнули шлем и кончик пилума у Его ног и исчезли. Я был в каком-то состоянии гипноза и не мог шевельнуться. Так бывает, когда спишь и видишь сон, и при этом знаешь, что это сон, но не можешь проснуться. Так было в тот момент со мной. Я смотрел в глаза Христа, и в моей памяти начали оживать все мои плохие поступки, которые я делал в течение всей своей жизни, начиная с того возраста, когда я стал себя осознавать. На меня навалился невыносимо тяжелый груз и этот груз давил одновременно со всех сторон, и я его чувствовал физически и при этом не мог шевельнуть даже пальцем. Я не помню даже, как и в какой момент, я очутился вначале на коленях, а потом, распростёршись ниц, стал рыдать, и слезы стекали с лица на пол. Я плакал, и от этого мне немного становилось легче. Не знаю, сколько так я пролежал, но постепенно я пришел в себя. Надо было вставать, но я боялся снова взглянуть в лик Спасителя. Я встал на колени и поднял глаза. Не знаю почему, но мой взгляд приковала капля, которая висела на длинной колючке тернового венца: она все увеличивалась и могла вот-вот упасть на пол. Я на коленях, насколько быстро мог, придвинулся к противоположной стене и протянул руки к подножию креста. Капля крови Христа упала мне на ладонь, и я приник к ней губами. Я еле-еле дополз обратно к лавке, упал на нее и потерял сознание.

Я очнулся от прикосновения чьей-то руки к моему плечу – передо мной стоял Яхно. Он, ничего не сказав, поманил рукой и вышел из придела.

Мы зашли в небольшую комнатку, которая находилась на первом этаже колокольни. Меня, еще не вполне пришедшего в себя, поразило то, что стены, потолок, стол с тремя стульями в центре и пол из керамической плитки – все было белое. Три окна: на юг, на север и на запад – были открыты, и длинные белые тюлевые занавески до пола тихо колыхались на сквозняке. Это плавное движение невесомых занавесок в лучах вечернего майского солнца создавало ощущение сна. Олег подошел к западному окну и закрыл его – сквозняк немного успокоился. Он взял стул и сел с одной стороны южного окна. Я, по его примеру, сел рядом с ним с другой стороны. Яхно отодвинул занавеску вбок и, вглядываясь вдаль, спросил, подбирая слова:

– Ты видел?.. Видел каплю крови?.. Она была?

Я долго молчал, вспоминая все, что со мной произошло в приделе.

– Да, – тихо сказал я, не узнавая своего голоса.

Дальше об этом говорить не было смысла: мы поняли друг друга. Я почувствовал, с ним произошло то же самое, что и со мной, когда он впервые остался один на один с образом Спасителя (с образом ли?).

– А кто нарисовал эту фреску? – спросил я Яхно после долгой паузы.

– Тебе про это потом Максим расскажет, – сказал Олег. – Я же пока расскажу про Ивана, коли обещал. Если вы были друзьями в детстве, то знаешь, наверное, что он еще до школы, в пять лет, упал с сеновала и повредил оба колени, да?

Да, вспомнил: я помню, как Ваня говорил, что после школы он пойдет сразу в армию. Я тогда удивился и спросил: «Как это так? Ты что, в одном классе два года просидел?» Ваня рассмеялся и рассказал про то, как сломал ноги и как пролежал год в кровати.

– Если я не ошибаюсь, то, вроде бы, у врачей никак не получалось поставить его на ноги? – спросил я Олега.

– Так и есть, – сказал она, все также глядя вдаль. – Отец у него умер от ран, когда Ивану было три года всего. Тяжело было его матери: она же тоже фронтовичкой была и также была несколько раз ранена, как и отец Ивана. Сам Иван был единственным и поздним ребенком: из-за ран долго у его родителей не получалось с этим делом. А тут еще и единственный сын, после смерти мужа, калекой стал. Она возила его к разным врачам, и даже к столичным, но результата не было. Когда в очередной раз они вдвоем ездили в Москву, то какая-то богомольная старушка посоветовала поехать в Беломорье к одному монаху-чудотворцу. В безысходном горе хватаешься же за любую соломинку – мать Ивана, взяв сына, поехала туда. Как она разыскала этого монаха – я не знаю, но все же разыскала, и этот монах поставил маленького больного мальчика на ноги…. К чему я это говорю? Было еще одно чудо, если можно сказать так, уже в Афгане – потом узнаешь. А пока скажу немного про себя. Ты, Валера, если взять по военному табелю о рангах, по званию будешь никак не меньше полковника, а то и выше, да? Сколько народу у тебя в подчинении?

– Ну, народу не так уж и много, только каждый человек у меня в подчинении – сплошь самородки и таланты… почти.

– Я про это и хотел сказать. Сам я полковник ГРУ в отставке. У нас взвод количественно как обычное отделение. Да-а, были дела…. От службы отошел еще в конце 1995 после очередного ранения в Чечне, к тому же у меня появилась Соня. Вот тогда я познакомился с… отцом Максима, с Колесовым Петром Львовичем и стал работать у него (про него потом). Матери у Сони нет – я ее грудным ребенком нашел в развалинах Грозного весной 95-го. Так моя цыганская жизнь обрела смысл: дороже ее, и кроме нее…, у меня нет никого на свете. Я в Афгане был тяжело ранен: граната взорвалась прямо под ногами. Тело от осколков спас бронежилет, а ноги посекло, и… я уже не мог стать отцом. Ну, ладно, давай по порядку. Извини, что так обрывочно рассказываю тебе – я не знаю с чего начать….

РАССКАЗ ЯХНО.

Попал я в Афганистан почти сразу после Рязанского училища, которое я закончил, к слову сказать, с красным дипломом и имея звание мастера спорта по самбо и по плаванию. Была специальная подготовка в течение некоторого времени, после чего я стал командиром взвода спецназа ГРУ. Был 1984 – как мы были молоды тогда, Боже мой! В 1985, вроде бы осенью, в мой взвод перешел зам комвзводом из соседнего взвода нашей же роты Иван Левков: мой сержант уволился, уволились еще несколько сержантов в роте, ну, и командирами становились самые опытные и способные. Я не знаю, как Иван попал вообще в Афганистан: единственных в семье детей не брали туда. Видимо, он настоял на своем. У нас так-то не было случайных людей: был жесткий отбор вначале, а потом полгода учебки в той же Рязани. Нельзя сказать, что мы подружились или нашлись какие-то общие темы для разговора – нет, ничего такого не было. Была тяжелая служба в сложнейших условиях: то мерзнешь на горных перевалах, то сидишь в засаде среди раскаленных камней в выжженной солнцем долине. Впрочем, все это мелочи, когда тебе двадцать три. Тяжело было, когда мы теряли таких же молодых, как и сам тогда, парней.

Нас было на том задании одиннадцать. Я помню их всех до сих пор и могу назвать фамилии, но тебе эти фамилии ничего не скажут. Высадились мы утром 31 декабря 1985 в горах недалеко от афгано-пакистанской границы. Была информация, что моджахеды хотят перевезти сразу большой караван со «Стингерами», и что всю операцию тщательно планируют американцы. У нас план был такой: расставить небольшие группы на всех потенциально возможных путях перехода каравана и, в случае чего, высадить десант на вертолетах и уничтожить этот караван. Вроде бы все просто, да мы недооценили врага, и это дорого нам обошлось.

Тогда за этими ПЗРК мы постоянно охотились, и дело не Звездах Героя, которые были обещаны, а в элементарном чувстве самосохранения: мы же на все операции летали на вертолетах, а «Стингер» штука очень противная как для вертолетов, так и для самолетов, особенно для пассажирских лайнеров при взлете. Все мы хотели живыми вернуться домой.

Да, нас было одиннадцать…. И место, казалось, выбрали идеальное для засады. Одного не учли: те, кто планировали операцию по переброске ракет, тоже имели это в виду и организовали засаду на тех, кто собирался залечь в засаде в том месте. В моем отряде были, кроме меня, семь моих солдат, а также приданные два сапера и один связист. В случае выведения рации из строя, мы должны были дать сигнал ракетами. Так вот, как и говорил, мы думали, что нашли идеальное место для засады, а оказалось, что посреди того места, где мы рассредоточились, были хитро устроены места для двух душманов: под двумя большими камнями были вырыты углубления, сверху уложена сваренная арматура и все это завалена аккуратно камнями. Даже камни были подточены и вставлены в ячейки арматуры, словно бриллианты в оправу. Часовые были выставлены выше и ниже по склону горы, а то, что прямо из-под земли появятся два моджахеда-смертника посреди отряда, словно джинны из бутылки, – это было что-то! У одного был гранатомет, и его выстрел взорвал радиста вместе с рацией – его после выстрела сразу же срезал Иван. Второй выскочил сразу после взрыва, кинул связку гранат в сторону троих солдат, сидевших вместе и ужинавших тушенкой из одной большой банки, а сам, обвешанный противопехотными минами МОН-50, побежал в мою сторону. Я даже не помню, какая сила меня подбросила за камень, так как видел, что Иван среагировал быстро и стал стрелять по второму. Взрыв был очень сильный, и убило еще двоих и ранило, правда, легко, одного. Мы остались вшестером, к тому же без радиста и рации. Надвигалась страшная для нас Новогодняя ночь. Мы понимали, что караван, скорей всего пойдет через нас, но пока каравана не было, и мы не могли дать сигнал ракетами: а если у других групп произошло подобное тому, что случилось с нами? Может, это специально сделано для того, чтобы мы выстрелили сигнальными ракетами и все силы бросили сюда, а «Стингеры» в это время спокойно перевезут совсем в другом месте. Надо было переждать ночь рядом с телами убитых моих солдат.

Они появились полпервого ночи, с наступлением Нового 1986 года. Когда стало ясно, что это и есть тот большой караван, загруженный ящиками ПЗРК (их везли на мулах), я выстрелил красной ракетой. Тут же в разных местах начался чуть ли не новогодний салют из таких же ракет и притом как красных, так и зеленых и СХТ. Затем выстрелил зеленым – опять такой же фейерверк. Потом еще раз зеленым – все то же самое. Стало ясно, что помощь придет поздно, очень поздно. Приходилось надеяться на то, что соседние группы, если с ними ничего подобного нам не случилось, и рация у них цела, то, услышав звуки боя, сообразят вызвать вертушки.

Описывать бой бессмысленно…. Было уже около шести, когда стало светать, а нас в живых осталось только двое: я и Иван. Мы оба были легко ранены: я – в левое плечо и в ногу, Иван – осколком мины в грудь. Этот осколок залетел с левого бока, минуя бронежилет, и он же через тридцать с лишним лет впился ему в сердце, как я потом узнал. Странная штука – жизнь! Оглядываясь назад на все события в моей жизни, я вижу их как некие кружева, которые плетутся одной нитью – не знаю, как эта техника называется, но видел в детстве, как моя бабушка плела такие кружева…

Моджахеды, поняв, что мы хорошо обучены и будем сражаться до конца, послали в самом начале боя в обход, с другой стороны горы, группу с легким минометом, чтобы на крайний случай, до восхода, точно уничтожить нас. Мы ожидали этого, но не знали, когда они появятся. Я помню выстрелы и гранату, прилетевшую под ноги, а дальше – провал. Очнулся под большим камнем, запихнутым в логово смертника. Я не чувствовал ни ног, ни рук: какая-то тупая боль в голове и все. Как во сне видел Ивана, который был весь в крови – моего и своего – это он, как оказалось потом, закрыл меня своим телом, а потом оттащил в яму. В него стреляли и снизу и сверху, взрывы мин со всех сторон. Я помню лицо Ивана, когда он подполз ко мне из последних сил и закрыл своим телом меня повторно. Потом послышалась автоматная очередь. В такт этим звукам тело Ивана вздрагивало надо мной, словно кто-то дергал его с бешеной частотой. Те моджахеды, которые вышли в обход на нас сверху, видимо не ведали про эти ямки смертников под козырьком большого валуна, и поэтому не знали, что под Иваном есть еще кто-то. Они выдернули автомат из рук Ивана, и, как я понял, пошли вниз к своим. Я услышал только приглушенный удаляющийся крик на пуштунском: «Все, путь свободен! В живых никого». Тут Иван надо мной стал шевелиться. Изо рта у него капала кровь на мои руки, и при этом он стал шептать: «Ванечка, давай, ножками… давай, вставай…, ножками… вставай…». До того, как я потерял сознание после взрыва гранаты, у меня в руках была снайперская винтовка, а за спиной – автомат. Наверное, Иван их закинул в нишу под камень, когда перетаскивал меня, чтобы не оставлять меня без оружия. Когда же он подполз и закрыл меня, то и автомат, и винтовка стали не видны. Иван еле-еле встал на колени и, шатаясь из стороны в сторону, взял автомат. Послышалась очередь, затем еще одна длинная: Иван расстрелял в спину спускающийся отряд, который обошел перед этим нас. Опять начался страшный обстрел, а в автомате у Ивана закончились патроны. Я не все, что происходило тогда, видел глазами, поэтому частично сочиняю по тем звукам, которые я слышал, валясь в полубессознательном состоянии в яме. Так вот, Иван подполз обратно и взял снайперскую винтовку. В это время, так как моджахеды решили, что путь свободен, внизу, вдоль небольшой горной речки, уже шли мулы с притороченными «Стингерами». Иван стал стрелять по мулам, – как я потом узнал, – что привело на некоторое время в ступор душманов, так как два мула упали в бурное течение, и их стало сносить вниз. Видимо, часть людей из каравана бросились вытаскивать груз, а остальные с отчаянием обреченных бросились к нам. Нас уже ничто бы не спасло – они бы нас искромсали на части от злобы, но тут подоспела помощь: из-за гребня горы на низкой высоте выскочили друг за другом две пары МИ-24. В считанные секунды моджахеды, собравшиеся в кучу, были сметены огнем. Остались только те, кто спасал «Стингеры».

Я очнулся через неделю в самолете, на котором перевозили раненых из Кабула в Москву. Так пути наши с Иваном разошлись. Я слышал, что его лечили в Ташкенте. Знал, что ему дали Звезду Героя, чему я был несказанно рад: если не ему, то кому же еще? Можно было, конечно, потом его и разыскать, но для чего? Вспоминать тот бой мне никогда не хотелось и не хочется: кроме того, что я выжил, надо вспоминать и тех, кто погиб в том бою – все это очень тяжело. Да и тогда же не было таких средств коммуникаций, как сейчас. Писать письма? А куда? Пока мы лечились и приходили в себя, уже и страна стала постепенно разваливаться. Для меня, как офицера спецназа ГРУ, война продолжалась, только не в Афганистане. Слава Богу, что мои раны затянулись и меня не откомиссовали из армии. Я, кроме как, воевать, ничего же не умел….

– Постой, – сказал я, когда Олег замолчал. – Колесов. Колесов Петр Львович. Это не тот миллиардер, который погиб в поезде «Гранд-Экспресс»? Что-то вроде бы на работе говорили про это. Я за новостями вообще в последнее время не слежу – времени не было, да и неинтересно в целом. Когда же это было?..

– Полтора года прошло: в конце ноября позапрошлого года. Это он и был.

– И значит Максим – единственный наследник всей империи своего отца?

– Так и есть. Я как-нибудь расскажу про ту катастрофу, а сейчас мне надо ехать в аэропорт – самолет ждет, на котором прилетела Соня. Дел очень много: Максим все взвалил на меня, а это тяжелый труд. Нельзя все просто так бросить: десятки тысяч людей могут лишиться работы, если пустить все на самотек. Надеюсь, Максим с моей помощью найдет хорошего управляющего или же сам займется этим. Пока же он даже на одну ночь из Лазорево выбирается крайне редко.

– Но что же связывает, вернее, связывал, его и Ивана – никак не пойму. Почему он сюда приехал и остался? Этот волк – он же Ивана, да? – почему он ходит за Максимом?

– Валера, – сказал Олег и посмотрел на меня каким-то мучительным взглядом. – Валера, я не могу ответить на твои вопросы. Если Максим пригласил тебя сюда, то значит, думаю, он сам тебе после все расскажет.

Послышался звук закрываемой двери, затем – шелест слегка шаркающих шагов, и дверь в нашу комнату открылась – на пороге стоял старый монах с посохом в руке. Мне Максим говорил, что службу ведет иеромонах, отец Савва, – а это был он, – но его внезапное появление меня сильно смутило. Смутило не строгий взгляд, какой часто можно встретить у схимников, и что напрочь отсутствовал у отца Саввы, а именно факт того, что это – старый монах да еще с посохом.

– А я тебя жду, отец Савва: покажешь Валере все тут? – спокойно обратился к старому монаху Яхно. – Мне пора ехать. Вы тут сами уж познакомитесь без всяких политес.

Олег пожал на прощание мне руку, обнял отца Савву и вышел на улицу. Монах все так же стоял на пороге и смотрел на меня с почти незаметной улыбкой: улыбались глаза, как мне казалось, а лицо при этом оставалось в спокойном выражении смиренности и покоя. Я не знал, как себя вести с духовным лицом, как обратиться к нему и что делать дальше, а отец Савва продолжал стоять и смотреть на меня.

– Мне Максим сказал, что ты знал Ивана в детстве? – наконец, нарушил молчание монах.

– Простите меня, я не знаю, как к Вам обращаться, – промямлил я прямо.

– Зови, как все меня зовут – отец Савва. Вполне меня это устроит. И не надо на Вы: недостоин я, грешный, того, чтобы ко мне на Вы обращались. Ты, Валера, был уже в храме и… видел все, да?

– Да, видел, – ответил я, почувствовав, что старый человек все знает уже, что со мной происходило в храме перед Спасителем.

– Ну, пойдем тогда вниз. Там моя келья. Я сам люблю разные травяные отвары пить – угощу и тебя, если понравится, конечно. Тебе, наверное, как человеку техническому, интересно будет увидеть нижний этаж. О-о, фундамент этого храма очень интересен и в плане материальном, и в плане духовном! Я благодарен Богу, что оказался здесь в конце своей земной жизни. Пойдем.

Отец Савва зашагал по коридору к выходу – я последовал за ним.

Я про себя предполагал, что нижняя часть храма должна была быть замысловатой в техническом плане, но никак не ожидал, что до такой степени…. Оказалось, что стена между притвором и средней частью храма, как и стена, на которой был оборудован иконостас с царскими вратами, были продолжением стены подклети. Слово «подклеть» применяется в современном языке, пожалуй, только применительно к цокольной части церкви. Поэтому, сложно подобрать слово, чтобы правильней назвать нижнюю часть Лазоревского храма, поскольку она была уникальна. Если взять терминологию подводной лодки (почему-то мне подвальная часть напомнила именно субмарину), то она была разделена на пять отсеков. Первый отсек – это от входного портала до поперечной стены, на которую опирался храм правой частью, если смотреть со стороны колокольни. Левая стена храма и следующая поперечная стена составляли единую плоскость, и, соответственно, под зданием церкви был второй отсек. Дальше шел третий и самый большой отсек, который был в длину как первые два вместе взятые. Из зала, который был под средней частью храма, через арочный проход меньшего размера, нежели арки, которые соединяли первые три отсека между собой, можно было попасть в небольшие, симметрично расположенные по бокам, отсеки, задние стены которых несли функцию фундамента стены за царскими вратами и притвора соответственно. Отец Савва, быстро ознакомив меня в первом приближении этим бетонно-кирпичным чудом подземного строительства, завел в свою комнату в первом отсеке. Этот первый отсек из себя представлял нечто похожее на двухэтажный дом, если можно было бы достать его из земли и показать со всех сторон. Сразу за воротами, сделанными из сэндвич панелей, был проезд высотой в три метра и шириной на метр больше размера ворот с каждой стороны. Через пластиковую же дверь можно было попасть в жилую часть этого отсека, который был сам по себе довольно замысловатым, чтобы описывать. Скажу только, что на первом этаже и была резиденция отца Саввы. Это была скорее не жилая келья, как сам монах выразился, а котельная: вдоль одной из стен стояли два твёрдотопливных котла, а в углу, с одной из сторон этих котлов, была выложена из кирпича аккуратная небольшая печка лежанка. Рядом с печкой стояла самодельная крепкая деревянная кровать с пружинным матрацем. В противоположном углу был небольшой кухонный уголок с варочной газовой панелью и мойкой.

– Эти отопительные печки были смонтированы Иваном давно уже, – сказал отец Савва, когда мы зашли в его комнату, заметив, что я удивлен присутствием разнообразием печей наряду с газовой варочной панелью. – Сейчас у нас есть огромная котельная рядом с жилым домом. Это там, в сторону леса – не с деревянным, а с кирпичным домом. И вода горячая тут есть постоянно – благодать, а не житие.

Мы попили чудесный ароматный травяной чай с медом.

– Отец Савва, а что же было с Иваном после службы в армии? – спросил я монаха после второй кружки. – Мне Олег рассказал о том, как они служили в Афганистане и были оба тяжело ранены….

– Да, знаю. Олег же, пожалуй, и не ведает обо всем про Ивана. Ко мне же, в монастырь на острове в Белом море, он появился вот примерно в такое же время, в начале мае, в 1988 году. Ему было 22 года тогда. Он потерял смысл жизни в таком молодом возрасте после смерти своей жены и не знал, что делать. Вот мы так, как сейчас с тобой, сидели в моем келье и проговорили всю ночь. Я тогда и сам был молодой – что мог ему посоветовать? Он видел грани жизни и смерти в всесокрушающем бою; потом потеря матери, когда лечился больше года; а через полтора года – трагедия с женой и не родившимся ребенком… Я же всю жизнь, отошедши от мирской суеты, просидел на острове…. Впрочем, давай по порядку.

РАССКАЗ ОТЦА САВВЫ.

Иван шел по тропинке по пустырю между станцией метро «Каширская» и музеем-усадьбой «Коломенское». Впервые за полтора года он чувствовал, что он живой человек и ему хотелось радоваться жизни. Сегодня он сдал первый экзамен по физике для поступления в Московский инженерно-физический институт и сдал на десять баллов, что было максимальной оценкой. Иван боялся, что все позабыл за три года, прошедших после школы. Он много готовился, но последствия тяжелого ранения давали себя знать: быстро уставала голова, постоянно надо было делать усилия для концентрации, ныло тело от изменений погоды. Иван сам себе удивился, когда взял билет и, казалось бы, попалась самая трудная тема под вопросом номер один, которая была для него больше всего непонятней, но не было никаких волнений – он спокойно сел и начал писать. Вначале сразу же решил задачу, затем переключился на письменный ответ по теоретическим вопросам. Иван писал и постепенно начинал радоваться тому, что впервые испытывает полный покой, притом в тот момент, когда надо бы больше всего беспокоиться. Тот материал, который раньше, как он думал, никак не мог запомнить, сейчас был в голове наподобие раскрытой книги: он просто смотрел в нее и переписывал. И когда его вызвал отвечать суровый профессор с рыжими волосами и в очках, про которого говорили, что он срезает за любую ошибку и никогда не ставит максимальный балл, Иван был абсолютно спокоен. Рыжий профессор почему-то не задал ни одного дополнительного вопроса: выслушав ответ Ивана и посмотрев на решенную задачу, поставил «десятку». Иван даже засомневался: неужели узнали про него все, хотя он ничего в анкете не писал о своих наградах и о ранении? Иван не хотел поступать вне конкурса: поступить можно, прикрывшись своим званием, а если потом не выдержит учебы, что тогда? Позор? Он хотел испытать себя, чтобы почувствовать себя молодым, полным сил для будущего, человеком, а не инвалидом, которому уже все положено просто так. И только когда профессор похвалил его, обращаясь к пожилой женщине, которая принимала рядом экзамен у парня, что, вот, мол, впервые вижу абитуриента, который раскрыл свои темы так, что и спрашивать нечего – он успокоился.

Иван, выйдя на Каширское шоссе, решил пройтись по центру Москвы, где еще ни разу не успел побывать. Потом думал пройтись по Парку Культуры и посмотреть со стороны на корпус травматологии первой Градской больницы, где он пролежал три месяца – там ему подлечили разбитые пулей ступню. Впереди был экзамен по математике, но сегодня Иван решил немного отдохнуть. Дойдя до станции метро, ему расхотелось ехать в центр. Он захотел побыть в одиночестве. Иван, когда только приехал сдавать документы, шагая вдоль шоссе к институту, заприметил вдали деревянный домик, чему сильно удивился. Постояв и подумав минуту, он перешел по подземному переходу в другую сторону шоссе и зашагал по тропинке в направлении церкви, который возвышался над зеленым массивом парка – этот деревянный домик должен был находиться где-то там. Был рабочий день. Июльское солнце наполняло зноем пространство дня. Вокруг не было почти никого: только редкие прохожие, идущие быстрым шагом, иногда нарушали идиллию одиночества. Свернув вправо в сторону Москвы-реки, чтобы посмотреть-таки, что за деревянный дом был на пустыре, Иван наткнулся на заросли полудикой вишни. Созревшие ягоды неудержимо манили к себе, и не попробовать их попросту не было сил. Иван ягоду за ягодой ел вкусные, слегка кисловатые, вишенки и наслаждался полнотой счастья. Почти полтора года, проведенные в госпиталях, в больницах и в реабилитационных центрах; череда сложнейших операций под общим и местным наркозами; а еще смерть матери и невозможность присутствовать на ее похоронах, так как ходить он по новой научился только год спустя – все это лежало тяжелым камнем в душе. После ранения его ввели в искусственную кому, и очнулся Иван лишь в Ташкенте через две недели. В ту новогоднюю ночь моджахеды специально организовали еще три отвлекающих ложных каравана, и в стычках с этими отрядами полностью погибла такая же группа спецназа ГРУ, как взвод Яхно. В канцелярии штаба перепутали сержантов в этих группах и матери Ивана послали похоронку. Весть о гибели сына старая женщина вынесла, но когда пришли из военкомата через месяц объяснить, что ее сын живой, правда, очень тяжело ранен – сердце ее не выдержало.

Вкус вишни наполняло душу Ивана вкусом жизни: ему всего-то 22 года и, несмотря ни на что, надо радоваться жизни пока ты живой. Он так увлекся вкушением ягод, что не заметил, как испачкал свою единственную парадную рубашку, которую берег исключительно для экзаменов. С собой у него было три рубашки, причем одна – солдатская, а в общежитии, как назло, выключили горячую воду, чтобы постирать. К тому же не было утюга, а ходить и просить Иван не любил… По счастливой «случайности» ни пули, ни осколки в том новогоднем бою не угодили в лицо. Это при том, что на теле буквально живого места не было от следов ран и многочисленных операций. Даже одна пуля, зайдя со стороны плеча, вышла из-под ключицы между первой и второй пуговицами рубашки. Поэтому Иван ходил с застегнутой верхней пуговицей и никогда не закатывал рукава. Из-за этого воротник и края рукавов рубашки быстро пачкались в жару, но что поделать? Честно говоря, Ивана это не очень волновало. И сейчас, он посмотрел с легким огорчением на вишенное пятно почти на самом видимом месте и зашагал дальше. Иван шел, радуясь всему, что его окружало, и это радость вначале показалась ему странной и немного даже испугала – до такой степени он отвык от этого, казалось бы, необходимого чувства живого организма. Но жизнь есть жизнь, и человек должен радоваться голубому небу, июльскому солнцу, спелым ягодам вишни. Позабыв давно о том, что он направлялся поглядеть забавную деревню посреди Москвы, Иван все шел и шел ни о чем особо не думая, пока над ним не замаячил купол с крестом той церкви, которая была видная от Каширского шоссе. Подойдя поближе, он уткнулся на фрагмент старого кованого забора. Слева и справа от него виднелись полуразрушенные кирпичные столбы, но уже без решеток. Иван обошел забор и засмотрелся на храм. Послышался свист и мальчишеский озорной смех – где-то за храмом, на склоне крутого оврага, играли ребятишки. Иван осмотрелся и только сейчас заметил, что в метрах ста от него, из-за полуразрушенной арки старой церковной ограды выглядывает мольберт, при этом сам художник оставался невидимым за кирпичной кладкой. Так как кроме него и художника с мольбертом на поляне перед храмом никого не было, Иван решил подойти к арке и посмотреть, как рисуют. Ему с детства было интересно узнать, как же рисуют масляной краской, хотя сам он рисовал довольно плохо даже цветными карандашами.

Хотя после того, как Ивану восстановили ноги, и он научился ходить, прошло полгода, но манера время от времени ходить, наступая вначале на носок, а потом на пятки из-за сильных болей в ступне, сохранялась еще. Поэтому и сейчас Иван, сам того не замечая, шел как будто бы на цыпочках, словно крадучись и оттого бесшумно. Подойдя к арке, он опешил: за мольбертом стоял не художник, а художница – девушка его возраста. Иван видел ее со спины и чуть сбоку, то есть лица ее не видел, и, соответственно, и художница не видела его и не слышала, как он подошел, вернее даже подкрался. Ивану стало неудобно, и теперь же он боялся шевельнуться и испугать девушку. Отступать тоже было некуда. Положение было дурацкое. Немного так простояв, Иван переключился с красивой фигуры художницы на холст. Картина была почти завершена и была нарисована очень тщательно. Единственно, что Иван не понял, так это то, что на картине была нарисована абсолютно другая церковь по внешнему виду, и самое место было совсем другое.

«Надо же, как странно: рисует с натуры, а на холсте получается другой вид. Как же это так возможно? – подумал про себя Иван и уже вслух, сам того не замечая, прошептал. – Местность мне как будто бы знакома. Где-то я это видел. Красота неземная!»

Рука девушки от этих слов дрогнула, и кисть упала на землю. Художница, не торопясь легко присела, и подняла кисть и, повернувшись лицом к Ивану, осуждающе посмотрела на него:

– Подкрадываться нехорошо! Зачем Вы так делаете?

– Прошу меня простить, но я не подкрадывался: так получилось, что Вы самозабвенно рисовали и не заметили меня. Я хотел незаметно уйти, но Ваша картина меня заворожила, – чуть солгал Иван: сейчас его, словно молнией, зачаровал взгляд девушки, хотя картина тоже ему очень нравилась.

В красивых серых глазах художницы была затаена какая-то глубинная грусть и чувство одиночества. Иван смотрел в эти глаза и молчал. Ему было приятно смотреть в них, и при этом не было неловко, как бывает при пересечении взглядов незнакомых людей.

– Вы сказали, что Вам знакома эта местность. Это была шутка? – сказала девушка уже без всякого раздражения, и интонация голоса была такая, как будто бы они были знакомы всю жизнь.

– Нет, что Вы, это была правда, – сказал Иван, радуясь, что художница не сердится на него. – У меня такое чувство, что этот крутой берег и эта небольшая речка напоминают мне почти точь-в-точь то место, где расположена моя деревня. Вернее, то, что осталось от деревни: там сейчас стоит только наш пустой дом да еще есть на окраине старый развалившийся колхозный склад. Только у Вас тут везде нарисованы молодые сосны и ели, как я понимаю, а у нас все поля и поля вокруг и очень ветрено из-за них.

Иван подошел ближе к девушке, и у него сердце забилось сильно-сильно. Так сильно он не волновался даже тогда, перед смертельным боем в новогоднюю ночь, зная, что выжить шансов почти нет никаких.

– Вот тут, – Иван показал пальцем под обрыв на картине, – у нас старый родник с живой водой. Мой отец и его брат, мой дядя, когда уходили на войну, то попили из него воды, омыли лицо и попросили у родника спасти их от смерти и чтобы они вернулись живыми в свою деревню и смогли снова попить его воду. И они вернулись…. Я в армию уходил когда (отца моего уже не было в живых), то дядя Никон специально потащил меня к роднику и провел со мной тот же ритуал. Не знаю, может, и меня он и спас.

– Если тут должен быть родник, то я нарисую, – сказала художница и доверчиво улыбнулась.

– Нет, не надо. Картина закончена и получилось красиво. Только зачем Вы рисуете одно, а перед Вами совсем другой пейзаж и другой храм?

– Храм, если он храм, везде одинаков. Внешне они выглядят по-разному, но внутренняя суть едина. Вас, случайно, не Иваном зовут?

Иван вздрогнул и опешил от последних слов.

– Иваном, – медленно проговорил он, – а как Вы узнали?

– Очень приятно, если Вас зовут Иваном. Вера. Вот и познакомились. А я просто так предположила. Вы знаете историю и название этой церкви?

– Нет.

– Называется она как церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Если идти вот по этой тропе к шоссе, то несколько деревянных избушек, которые попадутся по пути, и есть остатки деревни Дьяково. Я из-за этого просто так и спросила потому, как название храма связано с именем Иоанн, то бишь Иван. А я Вас, кстати, видела и не раз за последние две недели: Вы иногда проходили под моим окном по утрам. Вы, наверное, в МИФИ поступаете?

– Да, точно. Сегодня сдал первый экзамен по физике и получил высший балл.

– Поздравляю! А я ничего не понимаю в физике, да и в математике тоже.

– Думал, провалюсь: сложно, когда после школы прошло уже три года.

– А где так Вы умудрились испачкаться? – Вера показала пальцем на вишневое пятно на рубашке. – И зачем вы ходите всегда так глухо застегнувшись? Я, кстати, обратила именно из-за этого на Вас внимание. Подумала еще, вот мол, настоящий чеховский персонаж «человек в футляре». Каждый раз, когда я видела Вас из окна, Вы уж меня простите, мне становилось весело от Вашего вида. У Вас в деревне, видимо, такая мода, да?

– Да, точно, – рассмеялся Иван, – есть такая мода у нас на селе.

– А у нас в Москве по моде в жару делают так, – сказала девушка и ловко расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке и замерла, увидев страшную овальную рану на шее от пули.

Вера, сама не понимая, что делает, расстегнула вторую пуговицу и, увидев следы от ран и операций, вдруг уткнулась в грудь Ивану и заплакала. Иван не знал, что делать: то ли отстранить девушку и застегнуть рубашку (ему было неловко стоять расхристанным), то ли обнять и погладить ее волосы (что ему страстно хотелось). Пока Иван стоял в нерешительности, Вера сама взяла себя в руки и, приподняв голову, застегнула на рубашке обе пуговицы.

– Прости меня, дуру. ТЫ был в Афганистане? Я знаю, какие следы оставляет пуля.

– Да, пришлось.

– Когда я тебя увидела, мне впервые за последние пять лет стало как-то уютно, что ли: не знаю, как и сказать – прости меня за откровенность. В августе 1983 года моя семья: мама, папа и брат – погибли в авиакатастрофе в Алма-Ате. Отец у меня был пограничником. Он некоторое время преподавал в училище, но потом надоело здесь, и попросился на границу. У него двоюродный брат живет в Казани, и они поехали вначале туда, а оттуда уже полетели в Алма-Ату. У меня же в то лето сбылась моя мечта: окончив школу, я поступила в художественное училище. Конкурс был сумасшедшим, но я выдержала все экзамены. Как сейчас помню (наша квартира была на севере Москвы, возле ВДНХ): 31 августа и я снова в роли первоклассницы. Настроение было такое хорошее, светлое. Странно даже, что я ничего не чувствовала. И вот звонок в дверь. Открываю – стоят генерал-майор и подполковник (у отца было звание полковника). Они говорят какие-то слова, но я не понимаю их смысл. Как? Что? Какая авиакатастрофа? Тогда же при таких ситуациях ничего в новостях не говорили, в газетах не писали. Все заволокло в туман. Я стою как камень и даже плакать не могу, потому что не может такого быть: я же позавчера провожала их на Казанском вокзале, и как это – их теперь нет?..

Вера повернулась лицом к храму и стала вытирать платком лицо, всматриваясь в маленькое зеркальце. Иван молча любовался своей новой знакомой.

– Проводишь меня? Тебе все равно, наверное, по пути, да? – сказала она, убирая платок в маленький кармашек на платье, а зеркальце – в отсек ящика с красками. – Я почти закончила картину. Никак не могла понять: чего же не хватает в ней? Теперь знаю…

Иван не стал расспрашивать, что она хотела дорисовать, и даже особо не обратил на эти слова внимания. Он обрадовался тому, что Вера сама попросила его проводить. Иван помог собрать ей мольберт, хотя он больше мешал, нежели помогал, и, упаковав краски и кисти в деревянный ящичек, они зашагали по аллее в сторону шоссе.

– Мне помогли друзья отца поменять квартиру: там я не могла находиться долго, было очень тяжело, – продолжила Вера через какое-то время. – Из всех вариантов мне понравилось здесь, на Каширке. Я очень люблю Коломенское. Раньше любила Ботанический сад и ВДНХ, а теперь туда я почти не езжу….

Вера все говорила и говорила, и при этом она чувствовала, что воспоминания трагических событий в ее жизни не вызывают волну удушья, как было прежде. Как бы неловко ни было признаваться себе, но она, как и Иван, казалось бы, беспричинно, стала радоваться тому, что она просто вот идет по дорожке рядом с молодым человеком, который ей очень (почему – сама не знает) нравится. Вера вдруг замолкла и остановилась: ей вдруг стало страшно от мысли, что она сегодня с утра не хотела идти рисовать, и могло бы так и случиться. И тогда она не встретила бы Ивана….

– Что с тобой, Вера? – спросил Иван.

– Иван, что бы ты делал сегодня вечером, если бы не встретил меня? – спросила она.

– Не знаю, но если бы теперь мне сказали, что вот мы расстанемся, и я тебя больше никогда не увижу, то я бы завидовал моим товарищам, которые погибли. Я знаю, что мои слова – страшный грех, но это правда. Я впервые испугался одиночества, хотя до сих пор мне было комфортно одному.

Были сказаны, на первый взгляд, неудобные слова, если бы их услышал посторонний человек, но они предназначались для одного, единственного, и для этого человека эти слова были не неудобны, а необходимы. Вера свободной рукой взяла руку Ивана, и они заговорили не о прошлой жизни, а о, казалось бы, пустяках, но это опять же если посмотреть со стороны. Для двух молодых людей важны были не значения слов, а то, что они слышат друг друга.

Произошло обыкновенное чудо слияния двух судеб в одно. И Иван, и Вера это чудо восприняли как награду за все свои потери и страдания, и поэтому весь вечер, и всю короткую летнюю ночь до рассвета они рассказывали друг другу разные истории из детства и юности, не затронув ни одну трагическую страницу из своей короткой, но такой содержательной жизни. Уже утром, когда вся огромная Москва задышала и забегала за окном, они сходили в общежитие и Иван забрал все свои книги. Потом они сходили в ЗАГС и подали заявление….

Отец Савва замолчал. Я посмотрел на него и удивился: он как будто бы не хотел дальше говорить. Выражение лица у него было такое, как будто бы он услышал невыносимую трагическую музыку и заслушался, вспоминая свое безвозвратно ушедшую молодость.

– Не знаю, может, это были слухи: во время похорон моей матери, двадцать лет назад еще, когда речь зашла о тетке Ивана (она жила же у нас, в Мошкино), то что-то я слышал о неправдоподобной трагедии, о смерти жены Ивана через полгода после свадьбы,– сказал я, нарушив тяжелую паузу. – Так это правда?

– Да, правда,– ответил монах. – Как будто вчера это было…. В нашем небольшом монастыре, насчитывавшем всего-то пять человек, я был самым молодым по возрасту, а меня сделали духовником после трагической смерти отца Иова. Были же советские времена еще…. На меня были возложены еще обязанности эконома и гостиничного, то есть хозяйство и прием посетителей, так сказать. В тот день и наместник, и благочинный отлучились было по делам монастыря. А у нас на островах любая поездка в лучшем случае занимала неделю. Смотрю, плывет на лодке наш трудник и везет посетителя, а у меня дел полно: дело было сразу после Пасхи. Суденышко подплыло. Гляжу – сидит молодой человек и смотрит в воду, ничего не замечая. Вид весь потерянный…. Вот так мы и познакомились с Иваном после смерти Веры. Жена у Ивана была беременна. Дело было в марте. Ее продуло и все закончилось тяжелым гайморитом. День, другой, третий – нос не дышит, и решили проколоть, или как это у врачей называется – не знаю. В общем, прокололи и занесли инфекцию в мозг. Трагическая случайность! Можно было, наверное, насморк перетерпеть, или же врачи после процедуры выписали бы антибиотик. Вера сгорела быстро…. Иван привез ее тело сюда, в Лазорево – она похоронена здесь, как и тело Ивана покоится здесь. Тут же до войны деревянная церковь была и поэтому есть старое кладбище. Иван был в полном отчаянии. Он в своем отчаянии дошел до такой степени, что решил, что во всех бедах виноват Бог. Когда Иван после похорон вернулся в Москву, то в первую ночь впервые выпил от душевной боли и, в порыве безумия (как это он сделал – сам не понимал), забрался на купол церкви Усекновения Иоанна Предтечи, рядом с которым он познакомился с Верой, и сбросил крест. Когда Иван спустился вниз и осознал, что сделал, то упал рядом с крестом и выл, как волк. Придя в себя и полностью протрезвев, Иван вспомнил, как его, больного, мать возила к монаху, и он его вылечил. Боль утраты выжигала у него всю душу, и самая жизнь ему была не мила: вот и решил приехать к нам в монастырь за спасением… Тогда мы с ним просидели всю ночь. Ивану надо было выговориться. Я слушал, и мне становилось страшно: я сам был тогда молодой, опыта жизненного мало, а надо же посоветовать, как дальше жить ему. У меня у самого тогда был духовный кризис, и даже грешным делом задумывался убежать из монастыря из-за того, что сделали духовником. Я не верил в свои силы, чувствовал, что никакой мудрости во мне нет, и что все из снисхождения говорят, что мои советы помогают им преодолеть трудности. Когда Иван закончил говорить, то меня как будто прорвало: я сам начал рассказывать про свое детство, про мою покойную неграмотную мать, про своего отца-фронтовика, который утопил свою жизнь в водке, про свое нынешнее состояние неуверенности в себе…. Иван же, выслушав меня, спросил, что ему делать и как жить дальше? Я понес вовсе ни к селу, ни к городу историю про то, как мой отец, будучи пьяным, рассердился на мать за то, что она, не выдержав его буйств в доме, убежала к бабушке. В доме оставался только я: младшего брата забрала мама. Помню, отец тогда собрал маленьких пушистых, только что вылупившихся, гусят в корзину и ушел в лес. Вернулся через час уже с пустой корзиной. Я со слезами на глазах спросил у него о гусятах, а он буркнул, что отнес воронам на корм. Боже мой, прошло почти шестьдесят лет, а я до сих пор жалею тех беспомощных гусят. До сих пор не могу понять, что зацепило Ивана в моем рассказе, но эта история о гусятах его привела в чувство. Я почувствовал изменение в его сознании: если до этого все мысли были о том, что это он виноват в смерти Веры, то сейчас Иван задумался о том, как ему следует жить дальше. Было уже утро, и Иван попросил отвезти его на берег. Мне надо было сказать что-то на прощание и ничего не мог придумать, кроме привычного, что Бог сам подскажет, что ему надо делать, только надо быть внимательным. Иван буквально послушался моего совета, по крайне мере, он сам так рассказывал. Когда он вернулся в Москву (начало мая тогда было очень жаркое), то, зайдя в квартиру, первым делом решил проветрить квартиру, так как было очень душно. Порывом ветра на пол упала картина, которая стояла за занавеской. Она была замотана в бумагу и завязана шпагатом. Иван подошел и, развернув бумагу, увидел картину, которую Вера рисовала в тот день, когда они познакомились. Только она была немного переделана: все тот же храм, только он теперь стоит прямо над обрывом, а не на некотором расстоянии от него, причем у храма есть нижний этаж, и этот этаж начинается от берега небольшой речки…. Ну, не буду описывать подробно эту картину – ты можешь выйти отсюда и посмотреть на него в натуральном виде. Да и саму эту картину ты увидишь еще и сразу все поймешь. Самое замечательное то, что у Ивана в начале мая день рождения, и Вера заранее нарисовала эту картину и приготовила ее, как подарок. На обороте картины написано: «Любимому Ване от любящей Веры с Днем Рождения. Место, где мы будем жить в старости». А на самой картине: «Лазорево, 2020 год». Да, Вера приезжала сюда один раз… Надо отметить, что если изначально был нарисован пейзаж с храмом, то теперь вокруг храма были нарисованы красивые дома, а также, если присмотреться, то в углу можно заметить родник, а рядом стоят женщина и мужчина. Иван, увидев картину, оставленную Верой, все понял: он ушел из института и 30 лет строил этот храм. Деньги собирал от сдачи квартиры Веры плюс его пособие как Героя Советского Союза....

– Отец Савва, постойте, Вы говорите, что были монахом в монастыре, а как же здесь оказались?

– Мы же с Иваном постоянно переписывались. И когда он уже заканчивал храм, то попросил, если это возможно, приехать сюда: мол, я один совсем, стало болеть сердце, а если со мной случиться что? Вот я и приехал. Конечно, были свои ложности: все же мы не миряне… Это было в начале осени позапрошлого года.

– То есть, за три месяца до его смерти? – спросил я.

– Можно и так сказать….

Послышался быстрый шум шагов в привратном помещении, и через несколько секунд в дверь постучались и тут же послышалось: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас».

– Аминь! – ответил отец Савва и, обратившись ко мне, сказал. – Это Игорь. Максим, видимо, тебя ищет.

Дверь отворилась, и на пороге показался довольно худой, с черной с проседью бородкой, мужчина лет 55-60. На его морщинистом лице сильно выделялся крупный нос, слегка смахивающий на нос клоуна. Глаза у вошедшего мужчины были живые, и полные жаждой жизнедеятельности.

– Отец Савва, там баня готова. Ой, прошу меня извинить. Вы – Валерий Ильич? – Игорь обратился ко мне. – Я – Игорь. Максим Вас потерял. Лена приготовила для Вас полотенце и все остальное. Отец Савва, а Вы не хотите? Максим велел Вас спросить.

– Брат Игорь, что это ты все на «Вы», как будто мы с тобой первый раз увиделись? Или ты так перед гостем свое воспитание показываешь? – и, обратившись ко мне. – Валера, прости, заболтал я тебя. Баня у нас замечательная! Иван сам делал. Так как ты сам местный, наверное, тебе будет по душе. Мне часто нельзя париться: на Пасху сходил и пока хватит.

Баня оказалась очень кстати: ноги мои стали слушаться, усталость прошла, и я почувствовал себя лет на двадцать моложе. С Максимом я так и не поговорил после нашего приезда: к нему приехали какие-то люди, и он был занят ими. Игорь сказал, что это чиновники от дорожного управления согласовывают разные варианты строительства дорожной насыпи. Он же мне на выбор предложил место для отдыха после бани и, если понравится, то и для дальнейшего пребывания. Игорь передал мне, что Максим в первую очередь просил показать дом Ивана, в котором сам Максим живет в отсутствии своей жены. Мне это предложение понравилось, и я решил остановиться в добротно сделанном, небольшом с виду, но просторным внутри, доме из клееного бруса.

Уже садилось солнце. Я прилег на самодельную кровать на первом этаже домика и начал вспоминать прошедший день. Как будто бы прошел целый век! Я лежал, глядя на картину на стене, про которую говорил отец Савва – это была именно та картина, которую нарисовала Вера – и анализировал все услышанное и увиденное. Мне, привыкшему очень строгой детерминированности причинно-следственных связей из-за своей работы, казалось трижды странным все то, что происходило здесь. Иван умер полтора года назад. Он был один-одинёшенек еще за три месяца до своей смерти. И с Максимом еще даже вроде не был знаком. Как же тогда все нынешние обитатели Лазорево собрались здесь? И при том все до такой степени разные и из разных мест, что даже мысленно их собрать вместе почти невозможно. Подумав это, я решил включить ноутбук, который стоял в углу на столе, из корпуса которого торчал кабель от интернета и посмотреть информацию об отце Максима и про него самого.

Олег говорил, что отец Максима был миллиардером. Слово «миллиардер» для меня, как и для многих, имеет очень отвлеченное значение. И списками Forbes я никогда не интересовался. Сейчас же, увидев, что состояние Максима (так как он после смерти отца был единственным наследником) оценивается в почти восемь миллиардов долларов, я опешил – сумма довольно внушительная. Листая разные ссылки на запрос фамилии Колесова, меня обескуражила одна информация про то, как некий бомж угнал дорогущее авто Максима Колесникова и сбил на нем парня и девушку, идущих после выпускного бала рано утром такого то числа. Я вспомнил, как, в конце июня два года назад, зашедший к нам в гости шурин с моей женой, то есть он со своей сестрой, горячо обсуждали это происшествие. Я был страшно занят делами, а они меня раздражали тем, что я невольно прислушивался и стал внутренне их поддерживать, соглашаясь версией шурина. Было странно, что бомж на виду у людей угнал дорогущий суперкар от ночного клуба, катался почти сорок минут, сбил людей, после чего упал в Москву-реку вместе с машиной и умер от остановки сердца из-за алкогольного отравления. Шурин тихо даже матюгнулся несколько раз из-за того, что всю эту историю по-тихому замяли, и сынок олигарха, как ни в чем ни бывало, выпутался и катается дальше на своих дорогих тачках.

Я выключил ноутбук, разделся и лег на кровать, чтобы собраться с мыслями. Что получается? В Лазорево живут шесть взрослых человек. Во-первых, это Максим – избалованный сын олигарха и ставший в нынешнее время после смерти отца его наследником. Надо будет узнать, когда он впервые сюда приехал? Отец Савва сказал, что осенью позапрошлого года Иван здесь жил абсолютно один. Может, Максим залег на дно после какой-нибудь нелицеприятной истории? Хотя, вряд ли.

Во-вторых, Олег Яхно. С ним было все ясно, на мой взгляд: как делал свою работу у Петра Колесникова, так и продолжает служить дальше его сыну. Как же вот только его служба с Иваном? Он же говорил, что связь с Иваном не поддерживал и больше никогда не виделся при его жизни. Кто-то сказал ему, что его бывший сержант, когда-то спасший ему жизнь, умер, и он приехал его хоронить? Прихватив с собой заодно Максима и свою дочь? Белиберда получается какая-то.

В-третьих, Соня Яхно…. Я вспомнил, как она танцевала Жизель. Боже мой! Как это было красиво! Я позабыл все свои попытки разобраться в странностях событий прошедшего дня и провалился в сон под убаюкивание воспоминаний о балете «Жизель» с Соней в главной партии.

Мне показалось, что я поспал минут пятнадцать-двадцать, когда проснулся от тихого стука в дверь. В первые секунды я никак не мог понять, где нахожусь, и какое время суток в данный момент. Вытащив из кармашка рюкзака свой телефон, я обомлел: надо же было проспать восемь часов и не заметить! На дисплее смартфона светилось без пятнадцати минут шесть – уже утро!

– Войдите, там не заперто! – крикнул я, шагая к двери.

Дверь открылась, и за порогом показался мужчина лет 55-60. Он был одет в поношенный костюм камуфляжного цвета, на ногах – резиновые галоши, на голове – черная бейсболка с надписью «USA- California». Несмотря на затрапезную одежду, лицо посетителя было гладко выбрито и пахло от него недорогим одеколоном.

– Доброе утро! – удивленно поприветствовал мужчина, всматриваясь в мое лицо. – А Максима Петровича можно увидеть?

– Здесь только я. Доброе утро, – ежась от утреннего холода, ответил я. – К Максиму приехала жена. Наверное, он в том большом доме.

Деревянный дом Ивана находился почти рядом с храмом. Для нынешних же жителей, как мне вчера рассказал Игорь, в прошлом году на деньги Максима был построен один большой двухэтажный кирпичный дом на четыре квартиры. Этот дом, размером где-то двадцать на двадцать метров, квадратной формы, с балконами на втором этаже и бельведером на крыше, находился на востоке от храма в метрах трехстах от него. Дом же, где сейчас разместился я, был севернее от храма.

– Я Кузнецовский почтальон, Слава. Конечно, народ меня кличет Коресом. Это сокращенное от слова «корреспондент», – быстро проговорил гость. – К Кортесу, к испанскому конкистадору, не имею никакого отношения.

Слава быстро проговаривал предложения фрагментами, делая между ними паузы, отчего вначале я никак не мог понять, что же он хочет от меня и кто он вообще.

– А Вы кто? – прямо спросил Слава в какой-то момент своей тирады.

– Меня Максим пригласил вчера. Я здесь почти ничего не знаю. Сам я родом из Малых Гарей, можно сказать, из Мошкино….

– А, значит из соседнего региона? Случайно, не родственник Ивана? У него тетка, вроде бы, жила у Вас?

– Нет, не родственник. Хотя я Ивана знал: дружили в детстве. Меня зовут Валерий. Приехал на Радуницу родителей навестить на кладбище. Встретился случайно с Максимом, и он привез меня сюда в гости.

– Вы меня простите, что разбудил, – проговорил Слава.

– Давай на «ты» и пошли в дом, – пригласил я почтальона. – Довольно холодно так стоять.

– Подожди, я же не просто так поболтать приехал, – сказал Слава и быстро зашагал от крыльца к припаркованному рядом с домом джипом «УАЗ Патриот», на двери которого пыла приклеена надпись «Почта России».

Слава достал с заднего сиденья довольно большой фанерный ящик и затащил в дом. С одной стороны этого ящика, прямо на фанере были сделаны надписи иероглифами, с другой же стороны был приклеен ламинированный лист бумаги с адресом Лазорева, и в строке «Кому» значился Годунов Денис Иванович.

– Это для Дина, то есть Дениса, родной чай из Родины. Китайцы без чая не могут жить. Я сам кроме простого черного чая ничего в них не понимаю. Денис как-то показывал мне, как надо чай заваривать и пить – уж больно муторно. Ты потом тогда передашь ему, если сам он не появится, хорошо? – все так же быстро проговорил Слава.

– Хорошо. Слава, ты завтракать не хочешь. Вчера мне на ужин еду выставили, а я после бани даже не притронулся. Давай, поедим.

Слава с радостью согласился. Мы с ним позавтракали, попили чай, и я решил расспросить почтальона о строительстве храма. Оказалось, что он родом из Лазорева, и даже учился в одном классе с Иваном.

«Иван был отличником в классе, – начал охотно свой рассказ Слава. – В начальных классах я его почти помню. Точно, он же болел. Так-то он старше меня на год был. Постоянно ездил на олимпиады, помню. После восьмого я учился в Уржуме в ГПТУ, там у меня бабушка жила, а Иван – в Лебяжской средней школе. После школы его сразу в Армию забрали, и мы с ним уже встретились только на похоронах его жены. Да, печальная история получилась. Только тогда я узнал, что он Герой Советского Союза, когда он свою Звезду положил в ладонь мертвой Веры в гроб. Правда, его дядя потом забрал-таки ее перед закрытием крышки. Верой вроде бы звали его жену. Потом Иван уехал, и я уже думал, что он никогда не вернется в деревню. Тогда еще колхозы были живые у нас, и председателем нашего хозяйства был брат отца Ивана, дядя Никон – так мы звали его свои. В начале лета, месяца через два после похорон, Иван снова появился здесь и стал жить в пустом старом родительском доме в Лазорево. К тому времени в Лазорево уже никто не жил: все перебрались в главную усадьбу колхоза в село Кузнецово. Вначале никто не понимал Ивана, когда заговорили, что он уговорил своего дядю построить большое общее овощехранилище силами трех колхозов. У него случилась такая трагедия, а тут какой-то огромный погреб. Все гадали: к чему бы это? Может, задумал мавзолей для своей жены или еще что-то подобное? На закате СССР почему-то колхозам много денег давали, вот и с проектом Ивана сложилось все хорошо. Ну, и, конечно, и звание Героя помогло, и связи и авторитет дяди Никона. Я сам служил в стройбате в армии, и мне довелось поработать на строительстве военных объектов. Так вот: у вас, с вашей стороны, где-то как раз в то время собрались строить шахты для трех ракет. Собрались, и уже начали зарываться в земной шар, да как-то резко сдружились с американцами и решили, что строить не надо и сыграли отбой. А материалы уже были частично завезены, включая особый цемент, построена небольшая установка для замешивания бетона непрерывным способом и все остальное. Иван узнал об этом и договорился с военными насчет бетона, да и насчет спецов по таким делам. Как он их уговорил, и что дядя Никон посулил им – это я не знаю, – но весь нижний этаж храма залит бетоном от военных. Этот бетон для ракетных шахт какой-то особый в том плане, что кроме того, что он очень прочный, так еще вдобавок не пропускает воду. Конечно, он делали дополнительно гидроизоляцию – все же на моих глазах делалось, – но военные говорили, что и без нее состав там такой, что тысячу лет пройдет, а вода через бетон не пройдет. Там же всегда сухо, хотя, когда рыли скреперы котлован, пробили довольно сильный водоносный горизонт. И этот поток сейчас по трубе течет под бетонным полом, поэтому в жару в цокольной части храма всегда прохладно и держится одна температура. Сама постройка этого овощехранилища, скажу тебе, была монументальна, и не хуже, чем шахта для ракет: только высококачественный бетон да полнотелый красный кирпич, который также привозили военные. Если посмотреть с точки зрения исторической справедливости, то все верно и сделано: государство разрушило храм в Лазорево, а потом с процентом вернуло обратно свои долги. Поэтому, можно сказать, что основу храма заложили почившие в Бозе советские колхозы. Хоть на этом им спасибо. С развалом Советского Союза развалились и все наши хозяйства. Дядя Никон перед смертью помог оформить недостроенное овощехранилище на Ивана, а сам не выдержал глобальных перемен в нашей стране. С тех пор прошло тридцать лет. Ивана только я и навещал, пожалуй. Как же он строил! К концу лета он становился весь каким-то серым, похожим на мумию скелетом, обтянутым кожей. В основном он один поднимал стены храма. В самом начале, два лета подряд, у него работали двое из Ленинграда. Иван мне говорил, что они реставраторы, или как их там зовут. Потом была бригада из Архангельска. Нанимал и местных порой для тяжелых работ. И вот какая красота получилась! Божий был человек, Царствие ему небесное!»

Зазвонили колокола на храме, как будто они только и ждали этого восклицания Славы. Я даже вздрогнул – так все было неожиданно к месту.

– Пойду я, Валера, – сказал Слава. – Я же, нехристь такой, давно не причащался. Надо было приехать на Пасхальную службу – лень не дала. Максим мне вот машину купил, чтобы я везде успевал с почтой, а я вот как…. Пойду к отцу Савве на службу.

– Постой, – удержал я его, – я с тобой.

На утренней службе нас было четверо: отец Савва, Игорь (который был также пономарем), Слава и я. Несмотря на ранний час, уже все занимались усердно своими делами: Максим, как сказал мне Игорь, уехал в Киров по финансовым делам будущей дороги; отец Феликс с Денисом занимались дальше полевыми работами; жена Дениса, которую я так еще и не увидел, занималась обустройством теплицы, расположенной за домом возле леса. После службы Слава уехал выполнять дальше свои обязанности почтальона. Отец Савва остался в церкви. Меня же Игорь потащил в кирпичный дом, чтобы показать обстановку и покормить завтраком. Я втайне надеялся увидеть хозяйку усадьбы – по крайне мере я так думал, что она хозяйка – Соню Яхно. Звезда мирового балета находится рядом, и, вполне возможно, сейчас я с ней буду пить кофе или чай. Кто этого не хочет?

– А где Бенгур? Что-то его не видно, – спросил я Игоря по пути к кирпичному дому.

– А его никогда не видно, если в Лазорево нет Максима. Он же никого не признает кроме него. Да, еще Соню жалует, а больше никого. Я не знаю, предупредил Максим тебя или нет, но никогда не пытайся его погладить. Он же не собака – не лает, не кусается, но может убить в одном прыжке. Бенгур сейчас, голову даю на отсечение, лежит где-нибудь и наблюдает за нами, а мы не видим его. Вот у Максима есть охрана во главе с Олегом, но Бенгур лучше и надежней этой охраны во много раз здесь, в Лазорево. Хочешь, расскажу интересную историю о…, – Игорь замолчал и махнул рукой в ту сторону, куда уехал Слава. – Нет, не буду рассказывать. Во, видишь – черный джип с синей мигалкой едет? Это Лежнин, генерал полиции едет к нам. Он тебе расскажет – ты попроси его. Его Виталий Егоровичем зовут. Лежнин в те времена, когда эта история произошла, был здесь начальником полиции в здешнем районе и все сам видел. Он сам местный, из Лазорево.

Подъехал черный большой джип, за рулем которого сидел лейтенант полиции. Задняя дверь с противоположной стороны от водителя открылась, и появилась фигура пожилого, грузноватого на вид, мужчины моего возраста в форме и с генерал-лейтенантскими погонами. Увидев нас, он с улыбкой подошел к нам и представился:

– Доброе утро! Вы, наверное, Валерий, да? Меня Виталием зовут. Игорь, ты уже успел-таки, наверное, меня описать гостю?

– Что ты, Егорыч, как я да про тебя? – ответил, как давнишнему знакомому, Игорь. – Я вот только было собрался про Бенгура рассказать, а тут показалась твоя машина, и я подумал, что ты лучше Валере опишешь всю его биографию.

Лежнин подошел ко мне и протянул руку – я крепко пожал ее:

– Валера. Кулагин.

– Мне про тебя Максим по телефону рассказал, что ты знал Ивана в детстве. Вот я и заехал к себе на малую родину повспоминать с тобой о прошлом времени, – сказал он, обратившись ко мне.

– Я тогда вам не нужен, да? Есть если хотите, ты, Егорыч, знаешь где. Пойду, займусь делом: Лена просила помочь в сборке теплицы, – слегка извиняющимся тоном прервал Лежнина Игорь и зашагал в сторону кирпичного дома.

– Да, время быстро прошло, – глядя вслед Игорю, прошептал Виталий. – В последнее время, знаешь, Валера, проваливаюсь порой в эти воспоминания словно в омут. Так, что дыхание перехватывает, и сердце начинает болеть. Особенно здесь, в Лазорево. Ты минутку подожди, я сейчас.

Лежнин подошел к своему шоферу и с другим, начальственным тоном, не терпящим никаких возражений, сказал:

– Анатолий, ты как, не хочешь ноги размять? Смотри, там за домом виднеется теплица. Поезжай туда и попроси чистую банку или посуду наподобие банки. Ты собирал когда-нибудь березовый сок? Что за молодежь! Ну, попросишь Игоря – это он отошел от нас и вон он как раз к теплице идет – и поставите вместе, заодно научишься.

– Какая весна без березового сока? – сказал Виталий нормальным тоном, подойдя ко мне. – Еще день, другой и уже начнется лето: видишь, как начинает жарить? Надо успеть попить березовый сок. Не пойму я этих молодых: даже березовый сок не знают, как надо собирать. Скоро, глядишь, превратятся в бесполых существ, которые умеют только в смартфоны пыриться. Пойдем в дом Ивана или можем пойти в мой вагончик-бытовку. Он вон в том лесочке стоит, отсюда не видно.

Я сказал, что остановился в доме Ивана, и мы пошли туда. Некоторое время мы с Лежниным вспоминали свое деревенское детство, пока разговор не коснулся Ивана.

– А я помню, как Иван после девятого, вроде бы, класса пропадал все лето и появился только в конце июля,– сказал Виталий. – Может что-то и путаю: сколько времени прошло уже. Потом он, да, про тебя и говорил, наверное. И фотографии твои показывал. Он же заядлый фотограф в школе был.

– А эти фотки остались? – спросил я, вспомнив слова Максима.

– Нет, все сгорело в старом доме родителей Ивана. Вот мы и подошли к истории с Бенгуром. Все из-за него. Если бы не было волка, я был бы сейчас простой подполковник и, скорей всего, в отставке. Ну, давай по порядку.

РАССКАЗ ГЕНЕРАЛА ЛЕЖНИНА

В конце нулевых годов в наших краях появилась стая волков. В советские времена их здесь почти не было, хотя лесные массивы здесь порядочные в сторону Вятки, но по-настоящему большие леса уже с той стороны реки. Иван тогда, помнится, уже стены храма поднял было полностью, и окна уже были. Ну, а эти волки стали весь домашний скот в деревнях вырезать постепенно. Колхозов же не было. У фермера Самоделкина всю отару дорогих племенных овец почикали просто так, ради забавы. С охотниками тогда тоже был спад: старые поумирали, а молодые только пить водку умели. Я в то время здесь в районе был начальником милиции, и мне пришлось в приказном порядке заставить охотничье общество организовать облаву на эту стаю. Также была объявлены премиальные выплаты за каждого убитого волка из областного фонда. Стая-то эта обосновалась, как оказалось, в здешних местах. Волки же хитрые: там, где живут, стараются особо себя не проявлять. Но все же их вычислили и обложили со всех сторон. Большая стая была – около двадцати хвостов – всех добыли. Я сам, конечно, не участвовал, все это мне потом один из охотников рассказывал. Вожака со своей волчицей пристрелили возле логова, которое раскопали и нашли там трех маленьких полуслепых волчат. Охотники их покидали в мешки, загрузили шкуры, хвосты и поехали за премией. По пути они заехали к Ивану руки нормально помыть да воду попить: день был тяжелый, что и говорить. Иван увидел охотников (один из них доводился троюродным братом ему) и решил посмотреть на их добычу. А один из волчат в это время вылез из мешка и, как раз в тот момент, когда Иван заглянул в кузов ГАЗ-66-го, выполз в его сторону. Он взял щенка на руки и почувствовал родную душу, что ли: выпросил у охотников этого волчонка оставить ему. У Ивана прадед, говорят, еще до революции был охотником, и у них, как семейная реликвия, полулегально, хранилась старая «Бердана». Охотники заупрямились: за каждую голову награда была довольно солидная. К тому же они стали уговаривать Ивана, что, мол, это все пустое: у волчонка глаза еще полностью не открылись и он все равно не сегодня, так завтра, помрет. Вот тогда Иван выменял этого волчонка на старое ружье. А «Берданка» была гораздо дороже премии – они и согласились на обмен. Так Бенгур и появился у Ивана.

На самом деле, правду говоря, мы в то время с Иваном особо и не общались: разные были у нас интересы и цели в жизни, поэтому и поговорить даже не о чем было при встрече. Так как я сам тоже из Лазорево, а Иван был единственным жителем здесь, то, конечно, время от времени я заезжал сюда, но, повторюсь, разговора по душам у нас не получалось. Да и Иван стал слегка нелюдимым после смерти своей жены. Ему, на мой взгляд, было гораздо комфортнее в одиночестве. Поэтому и Бенгур стал считать его не за человека, а за волка. Я помню, как-то приехал после той облавы к Ивану, а волчонок у него за пазухой сидит, словно кенгуренок. Он кормил его из соски, долго выхаживал, словно волчица, клал спать рядом с собой. Ну, и, конечно вырос он за три года огромным монстром. Ты видел его? Во-во! А так как волк огромный, белый, красивый по волчьим меркам, то неизвестно откуда появилась волчица, как только дорос до известного возраста. Это мне сам Иван рассказывал. Вначале появились следы, а потом Иван сам увидал ее, и говорил, что она была также довольно крупных размеров и тоже довольно светлого окраса. Когда начинается любовь, то даже люди забывают своих родителей, а что тут говорить про волка – он исчез. Я думаю, у волчицы уже была небольшая стая, и она, почуяв Бенгура, поняла, что для стаи нужен именно он. Скорей всего, Бенгур убил старого вожака и сам встал во главе стаи. Может, так и было, а, может, и не так, только уже через месяц в соседнем районе, у уржумцев, и даже у вас, стало твориться такое – просто ужас. Могли за ночь почти без шума в какой-нибудь деревне вырезать всех собак и всю скотину. Люди по ночам боялись из дому выходить даже по нужде. Я тогда так и понял, что вожак скорей всего Бенгур. Он же круче батьки Махно, просто оборотень какой-то! Пришлось даже в воинской части роту солдат выпросить на неделю, чтобы прочесывать лес. В итоге нашли их! Охотники клялись, что убили вожака на крутом берегу Байсы, рядом с логовом; что всадили пять пуль из карабина, не меньше, только свалился он в бурный поток и не смогли труп достать из-за этого. Также они рассказывали про его смелость и самопожертвование, так как он сам выскочил под пули, когда возле логова они убили волчицу, а потом лопатами стали приканчивали ее волчат.

Бенгура не убили, а только тяжело ранили. От того места, где по нему стреляли, до сюда, расстояние около восьми километров. Как он прополз с тяжелейшими пулевыми ранами – одному Богу известно. На третью, после облавы, ночь Иван проснулся от какого-то слабого писка. А у него в старом доме, как только Бенгур повзрослел, была сделана миниатюрная пристройка для него: вроде бы большая конура, если смотреть со двора, а на самом деле внутри еще была дверца прямо в избу. Иван узнал стон своего друга. Он открыл эту дверцу и обнаружил почти бездыханного Бенгура, который был весь в высохшей крови и в глине.

Кому, как не Ивану, знать о пулевых ранах и как их лечить. Зная о проделках волчьей стаи, он не мог никому про него рассказать (хотя, кому он мог рассказать, если жил в одиночестве) или же вызвать ветеринара. Поэтому Иван сам каким-то чудом вылечил своего волка, и стали они после этой истории единым целым. Бенгур и так не любил, мягко говоря, людей только из-за того, что они люди, а после всего того, что произошло, он смотрел на всех, кроме Ивана, как на мух, которые жужжат вокруг. Но Иван был для него почти Богом, если у волков есть такое чувство. После того, так Бенгур вылечился, он постепенно стал еще более сильным, матерым и почти никогда не показывался на глаза чужим, если кто заезжал в Лазорево. Да и никто про волка, по-моему, и не ведал. Я сам случайно только его увидел через два года после той облавы. Даже сейчас он тут где-то, но его никто не видит!.. А еще через год случилось то событие, которое сыграло ключевую роль в моей карьере и, пожалуй, в жизни. Иван же даже не обратил, на мой взгляд, на него внимания – он жил одним своим строительством храма.

Дело было так. Группа из трех особо опасных рецидивистов убежала из СИЗО в Удмуртии и, угнав машину, исчезла. Пока обнаружился побег, пока хозяин угнанной машины заявил в милицию, пока поняли, что уголовники скрылись именно на этой машине – их даже след простыл. Прошла наводка, что, по всей видимости, они перебрались в Кировскую область, потому как в самой Удмуртии их пребывание никак не обнаруживалось. К тому же, один из рецидивистов был родом из Уржумского района. По всей видимости, они по грунтовым дорогам (дело было летом) добрались до Вятки, утопили угнанную машину, а сами на лодке перебрались на эту сторону и решили, может, добраться до Йошкар-Олы, а дальше на автобусе доехать до Москвы и там затеряться. В нынешнее время у всех же есть телефоны, и просто так не побродишь даже по глухим деревням. На их беду, и на наше счастье, забрели эти уголовники ночью сюда. Перед этим, за два дня до этого, они изнасиловали, долго измывались, а потом повесили двух женщин, которые собирали грибы в десяти километрах отсюда, в Уржумском районе. Мы про это только потом узнали.

Была тихая августовская ночь. Светила полная луна. Иван, как он мне потом рассказал, проснулся от странного звука. Он прислушался и понял, что это Бенгур шкрябает по оконному стеклу. Иван насторожился, так как волк так никогда не делал. Он подошел к окну – Бенгур отскочил и встал так, чтобы в лунном свете было хорошо видно его. Волк глядел в сторону чащобы, растущей вдоль обрыва – это в ту сторону, где баня. «Что бы это значило?» – подумал Иван и стал всматриваться в том же направлении. Вдруг мелькнули еле заметные силуэты в лунном свете.

– Бенгур, – тихо прошептал Иван, – я открою твою дверцу на всякий случай.

Волк вначале шевельнул одним ухом в сторону своего друга, затем повернул голову, и в темноте сверкнули уверенные в своей силе глаза настоящего зверя. Иван убрал люк в конуру, выкрутил единственную лампочку в доме из патрона и сел в спокойном ожидании незваных гостей.

Их было трое, и все были вооружены: у одного был автомат, у второго – охотничий карабин, у третьего – пистолет. Иван, сидевший так, что его не было видно в простенке между двух окон, ждал, когда все войдут в дом.

– Вы бы хоть постучали для приличия, – сказал он, когда незваные гости, осматриваясь в полумраке лунного света, дошли до середины избы.

Один из вошедших включил фонарик и ослепил им Ивана, направив свет ему в лицо.

– Мы бы постучали, да дверь оказалась открытой, – послышался немного сиплый голос, за которым последовал издевательский смешок.

– Дядя, – сказал второй голос, в котором чувствовался ледяной властный оттенок, – у нас мало времени вводит тебя в курс дела. Если хочешь дожить до утра живым и здоровым, дай нам, пожалуйста, свой паспорт, все свои деньги, одежду и обувь, а также нам надо поесть. И включи свет!

– Лампочка последняя перегорела. Магазинов здесь нет в радиусе семи километров, – спокойно ответил Иван, отводя глаза от слепящего света. – Так что, придется без света. Да и паспорт не могу дать – она нужна мне для дела. Деньги могу дать, но не все. Разве вы не видели, что я строю храм? Деньги не мои: они предназначены для Бога. Одежда и обувь? Что найдете, и что подойдет – все ваше.

– Дядя, – прозвучал тот же ледяной голос, – видимо, ты не понял? Если я сказал «пожалуйста», то это не значит, что я прошу. Ты должен бояться нас и очень сильно – это может спасти твою никчемную жизнь!

– Чем желать мне смерти, пожелайте лучше себе жизни.

– Уж не угрожаешь ли ты, жук навозный, – прошипел сиплый голос, и опять послышался издевательский смешок, похожий на голос гиены. – Смерти не боишься?

– А вы, смотрю, не только смерти, но и жизни боитесь? Жизнь – это сон, но не ищите зря того, кто может вас разбудить.

Послышались решительные шаги, и Иван, вместе с мелькнувшим перед лицом прикладом карабина, который на мгновение заслонил слепящий свет от фонарика, увидел черную тень, метнувшуюся из стены. Иван не почувствовал удара, просто стало темно и тихо. Когда он пришел в себя, то первое, что бросилось в глаза – красный тусклый свет. Иван медленно приподнялся на одну руку, а другой потрогал сильно болевший лоб – он был рассечен, но кровь текла не сильно. Только сейчас Иван заметил, отчего вокруг залито красным светом: на полу лежал фонарик и он был весь в крови. Иван, шатаясь, встал, достал из шкафа лампочку и вкрутил в патрон. Загорелся яркий свет, и у Ивана подкосились ноги от страшной картины: на полу лежали три растерзанных до неузнаваемости трупа, причем две головы были оторваны и валялись отдельно в стороне, третья же голова лежала под углом девяноста градусов к телу и держалась на каком-то кусочке плоти. У одного трупа была оторвана рука по локоть, у другого – вырвана половина бока и оттуда вывалились внутренности, а у третьего – вывернута нога в колене, а ступня оторвана. При этом, на всех телах почти не было одежды. Иван медленно опустился на лавку и только тут обратил внимание, как в сенях, за открытой дверью, сидит Бенгур, и, глядя на него украдкой, вылизывает свои испачканные лапы. Волк все своим видом показывал: он сделал все, что от него требовалось, а дальше ты уж сам разбирайся в человеческих делах.

У Ивана не было моего личного номера, но, слава Богу, дозвонился, хотя и не сразу. Ну, это к делу, так скажем, не относится. Он боялся за Бенгура: вдруг за тройное убийство возьмут да засудят усыпить его. Иван же только догадывался, что это были бандиты и не знал, что они вытворяли до этого. Но в итоге получилось все хорошо. Я взял с собой троих сотрудников, которых давно знал и доверял, и приехали сюда к Ивану. Вот тогда и мы поняли, что Бенгур – это какой-то ангел смерти. Было такое чувство, что он отомстил за убитых своих родителей, за убитую свою подругу-волчицу и за своих маленьких волчат. Иван, когда нас встретил, даже не захотел зайти с нами еще раз в избу. Мы молча осмотрели и вышли. Я без слов понял, чего Иван боится.

В то время у нас в области поменялся наш начальник, и ему требовались заместители. Мне шепнули знакомые люди из областного управления, что моя кандидатура также рассматривается, но в списке я иду под третьим номером. Вот я и решил Ивану помочь, и себе кое-что выгадать. Побег этих рецидивистов взбудоражил три региона, и сам Президент требовал быстрее поймать их. И вот что, значит, я предложил Ивану: мы немного постреляем туда-сюда, вызовем под шум стрельбы подмогу, а перед появлением отряда быстрого реагирования – подпалим дом. Ивану эта идея понравилась, и мы так и сделали. Конечно, под мои гарантии, что к зиме у него будет новый дом, притом лучше старого. Родительский дом его, конечно, он и есть родительский – таки жалко. Иван тут, правда, меня сильно удивил: когда я предложил ценные вещи из дома вынести, он наотрез отказался, сказав, что ничего особого там нет, а для чистоты эксперимента нужно делать так, как было бы в действительности, если бы в доме засели бандиты. На том и сошлись.

Все получилось замечательно с нашей постановкой! Только, Валера, сам понимаешь – это все между нами, хорошо? Мне дали орден, ребятам – боевые медали, внеочередные звания и большие премии, а Ивану построили под моим руководством приличный дом из клееного бруса. А еще через месяц я стал заместителем начальника ГУ МВД по области в звании полковника. И вот что я скажу: мне, вроде, бояться некого, но когда вижу Бенгура, то от его взгляда до сих пор меня бросает в холодный пот, и какой-то дикий страх, который бывает в детстве, и от которого начинает сжиматься сердце.

За разговором прошло незаметно почти три часа, когда в окно постучались, и послышался из-за стены глухой голос водителя Лежнина:

– Товарищ генерал-лейтенант! Вы просили в двенадцать ноль-ноль напомнить, что нам пора ехать.

– Да, Толя, спасибо! – хорошо поставленным командирским голосом ответил Виталий и стал прощаться. – Рад был познакомиться с тобой. Нам действительно пора: область большая, а дел еще больше. Сейчас пойду, обниму отца Савву, и двинем. Кстати, ты окрестности здешние обходил? Нет? Обрати внимание на приготовленные фундаменты. Большой дом – он как бы пока общий, и построен он аврально в такой конфигурации. Дальше в планах у всех намечаются свои собственные хозяйства. Я вот тоже решил постепенно начать строить свой дом у себя на родине. Не хочу под старость среди детей и внуков: здесь мои родители и деды лежат, да и интереснее тут. Я это к тому веду речь, что, может, понравится тебе тут, и тоже захочешь начать строиться. Ты только скажи Максиму и на следующий год у тебя будет здесь свой дом со всеми удобствами.

– Ну, и где мой березовый сок? – послышался голос Лежнина, когда он вышел за дверь.

Я вышел посмотреть: сколько смог собрать березового сока лейтенант. На мое удивление, он держал в руках полную пятилитровую пластиковую бутыль.

– Мне отец Савва сказал, что березовый сок уже не идет. Уже на них листочки проклюнулись. Я попробовал поковырять, и действительно – сухо. Вот и набрал воду из родника. Батюшка сказал, что она живая и лучше березового сока.

Генерал, молча, с укором посмотрел на своего водителя и зашагал к храму. Я пошел за ним.

Проводив вместе с отцом Саввой генерала, я решил пройтись вдоль речки и дойти до поля, где слышался рокот трактора. Везде все зеленело буквально на глазах. Погода была изумительная, точь-в-точь как вчера, только чуть теплее. Как бы ни красиво было все вокруг, меня это не могло отвлечь от анализа всего того, что я услышал вчера и сегодня. Даже без Бенгура ничего нельзя было понять и объяснить логически, а тут еще фантасмагорическая фигура волка. Я учился всю жизнь конструировать разные изделия по параметрам и требованиям заказчика. Очень сложно создавать вещь, которой еще никогда не было. Как же бывает трудно, шаг за шагом идти к цели! И на этом пути для главного конструктора очень важно выслушать каждого из команды, проанализировать всю информацию, увидев контуры будущего решения, уметь разложить на этапы дальнейшее продвижение вперед и так далее. Из всего этого для меня всегда самым важным было именно выслушать всех: когда разные идеи, словно слои, ложатся друг на друга, они всегда вместе дают решение той или иной, на первый взгляд даже невозможной, задачи. Сейчас, шагая по сухой прошлогодней траве, через которые пробивались шелковистые стрелки новой зеленой поросли, я поймал себя на мысли, что я словно нахожусь на своей работе: надо последовательно узнать у каждого, что происходило конкретно с ним после смерти Ивана, чтобы мне понять, как все эти люди очутились здесь. Со слов Лежнина, Иван никак не мог показать Максиму мою школьную фотографию, так как он сжег все вместе со своим старым домом. Почему же тогда Максим сказал мне неправду? Пока же больше всего у меня вызывало недоумение все тот же факт, что люди, не знавшие о существовании Ивана за три месяца до его смерти, вдруг после похорон оказались здесь, и притом живут так, как будто бы они все друг другу являются очень близкими родственниками. Да что там родственники? Как раз родственники порой бывают такими врагами или чужими друг другу, что – Боже мой! Здесь же они близкие по духу, хотя все до невозможности разные на первый взгляд. Я уже знал все про жизнь Ивана до того момента, как к нему приехал отец Савва в позапрошлом году в начале сентября. И монах приехал именно потому, что Иван был один и стал чувствовать себя плохо. Я повернулся и зашагал обратно: мне не терпелось разузнать у отца Саввы про последнюю осень Ивана, а также хотелось разузнать про то, как появился образ Спасителя в храме.

Почему-то я решил, что старый монах должен находиться в храме, и поэтому, возвратившись обратно по хорошо утоптанной тропинке вдоль берега, начал было подниматься по каменной лестнице вверх, когда в глаза бросилась фигура отца Саввы, сидящего под небольшим навесом в метрах ста ниже по течению. Со стороны тропинки этот навес, похожий на автобусную остановку в уменьшенном виде, был незаметен из-за кустов шиповника, которые были обвиты и обмотаны высохшим диким хмелем. Я вспомнил сразу же картину, нарисованную женой Ивана, увидев эту беседку: именно так она была нарисована там. Уже подходя к отцу Савве, я услышал довольно сильный шум воды. Сомнений быть не могло – родник тоже есть!

Старый монах спокойно ждал, когда я подойду к нему. Он даже не повернул голову в мою сторону, а только чуть отодвинулся, чтобы я мог сесть рядом с ним.

– Я ждал тебя, – сказал он, слегка выдержав паузу. – Ты хочешь узнать про последние месяцы жизни Ивана, так?

– Да, отец Савва, если тебя не затруднит. И еще мне очень интересно было бы узнать про фреску в левом приделе храма: кто ее нарисовал?

– Ты видел живого Христа…, – то ли спросил, то ли констатировал монах и посмотрел на меня со слезами на глазах.

Волна переживаний и эмоций, которые я испытал вчера перед Спасителем, накрыла меня на мгновение, и сжало до боли мое сердце. Я опустил голову и так просидел с минуту, пока не почувствовал на моем плече руку отца Саввы:

– Надо же, с годами дни моей юности становятся все ближе, а то, что происходило, казалось бы, всего-то полтора года назад – будто произошло так давно, что даже мысленно доходишь долго.

Старый монах опустил руку на свой посох и погладил его:

– Это подарок патриарха. Чтобы приехать сюда, к Ивану, мне пришлось обратиться к нему и ждать. Мы с ним проговорили всю ночь – умнейший человек, дай Бог ему здоровья. Об одном жалею, что не приехал сюда хотя бы на день раньше. Странно человек устроен: порой верит тому, чего никогда не видел, а когда увидит в действительности то, чему верил – начинает сомневаться: возможно ли такое? Это я о себе. Я путанно говорю и непонятно, пожалуй. Видишь ли, когда видишь нечто целое, где каждая ничтожная часть в отдельности больше всего остального, то сложно пытаться что-то объяснить. Когда нет логических цепей, и последовательность событий во времени постоянно рождает только вопросы, то приходится лишь говорить о том, что ты видел и ничего при этом не обобщать, не делать выводы.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ОТЦА САВВЫ

Я немного подзабыл, запамятовал: пришел я сюда в августе, а не в сентябре. Хотя, это не важно. Да, я был даже в вашем Мошкино – красивое место. Немного поплутал, конечно, так как с той стороны про Лазорево мало кто знает. Долго шел по полям, по лесам. Видел лосиху с лосенком, кабана видел. Чудесное было путешествие! Слава Богу, случайно встретил, одного егеря (так он представился) и, наконец, по его наводке вышел на правильное направление, так как дорог и троп никаких не было тогда. Я шел вот по той насыпи, по которой вы вчера приехали. Иду-иду, думаю, опять заплутал: поля заросли соснами в полтора-два метра и ничего не видно. Погода была пасмурная к тому же. Увидел верхушку высоких сосен вот той лесопосадки и начал пробираться к ним, так как кроме них – никаких ориентиров. Дошел до этой лесопосадки, сел на поваленную, видимо ветром, березу, отдохнул, перекусил, не зная, что делать дальше. Встал, а ноги старые мои затекли от усталости. Это все с другой стороны стены посадки было. Думаю, пройду, посмотрю на эту сторону. Перешел сюда, на это сторону и вначале направился не сюда, налево, а прямо, пока в какой-то момент не повернул голову и ахнул от неожиданно открывшейся красоты: белый храм с колокольней как будто взмыл над обрывом и висит в воздухе! Сейчас это не заметно, а вот когда станет все вокруг зеленым – увидишь. Я тогда, помнится, аж сел прямо на землю, в траву, и так просидел, наверное, минут двадцать: такая благодать! Только когда увидел человека, который вышел из-за храма и стал разбирать остатки лесов, зашагал, зная, что это Иван. Помню, когда стал подходить уже (Иван был занят работой и ничего вокруг не замечал), словно из воздуха рядом с Иваном возник серебристого цвета с чернением то ли облако, то ли тень. Я даже не понял, что это волк – такой огромным было очертание этой фигуры рядом с человеком. Честно говоря, я решил, что это теленок. И только когда эта тень, словно молния, слетела с обрыва, я засомневался и немного испугался, так она двинулась в мою сторону. Тут я услышал голос Иван: «Бенгур, ты куда?». Обернувшись в сторону своего друга, Иван заметил меня. Он долго присматривался, наконец, с криком: «Отец Савва!» – бросился по лестнице вслед за волком. Вот так мы и встретились с Иваном через тридцать лет.

Иван дал мне в полное распоряжение катакомбы, если можно так сказать, под храмом. Даже смеялся, мол, можешь тут монастырь устроить – над этой идеей я все думаю. Конечно, вначале он хотел меня заселить в этот деревянный свой дом, где ты остановился, но мне неудобно было его стеснять. К тому же, он, как и я, привык к одиночеству, и нам было хорошо так. Иван к тому моменту все строительные и отделочные работы закончил, и мы часто наслаждались от общения друг с другом. Я был удивлен тому, как он знает Библию. То есть знал он не только наизусть, а может еще толково и интересно объяснять язык символов Священного Писания простым языком. Его начитанность меня порой просто поражала! Вот так мы и сидели осенними вечерами в старой котельной, где мы были с тобой вчера, топили котлы, пили чай и разговаривали. Мы говорили обо всем, кроме жизни самого Ивана: он не любил вспоминать прошлое, живя только будущим днем и наслаждаясь любой работой, которую он делал. Так было вплоть до того рокового момента, когда он уехал заказывать колокола для храма.

Теперь я возвращусь снова в тот день, когда я пришел сюда, в Лазорево. Мы обнялись вон там, с той стороны речки, где заканчивается поле и начинается луг. Я встал на колени перед Иваном и плакал от радости и счастья. Он подбежал и также встал передо мной на колени, и мы обнялись. Волк, который подбежал до Ивана и встал в метрах пятидесяти от меня, так и стоял, словно изваяние, и смотрел прохладно на нашу встречу. Впрочем, он всегда такой. Потом мы молча поднялись сюда: слова нам были не нужны в тот момент. Иван подвел к входу в храм и сказал: «Войди и прими мою работу, а я подожду тебя внизу возле родника».

Я тогда не понял, почему это он не хочет вместе зайти в храм…. Дальше со мной произошло то, что произошло с тобой: я вышел через час из храма и спустился сюда. Вот так мы сидели с ним тут молча очень долго, пока Иван сам не стал говорить про Михаила (так он его назвал), который сотворил образ Спасителя на стене в левом приделе. Оказывается, этот Михаил приезжал к нему за интервью из редакции журнала «Репортер» и уехал буквально за несколько часов до того, как я появился в Лазорево. Видя, что Иван очень сильно занят и не очень-то рад давать интервью, Михаил предложил свои услуги иконописца в обмен на его, Ивана, рассказ о своей прошлой жизни. Ивану это предложение понравилось, так как внутри кроме белых стен к тому моменту ничего не было. Правда, и сейчас там белые стены, только теперь ничего невозможно туда добавить. К тому же он решил, что если журналист и испортит стену, то всегда можно сверху зашпатлевать и закрасить. Михаил, единственно, что попросил, так это не смотреть и не заходить вовсе в храм в течение всего времени его пребывания, пока он не закончит свою работу. Иван был занят наружными работами, и потому спокойно на это согласился.

Так прошли три дня. Днем и Иван, и Михаил трудились с утра и до вечера, а во время обеда и вечером вели беседы. Вернее, Иван вспоминал свою жизнь, чего он, к слову сказать, не любил, и рассказывал Михаилу. Воспоминание – это всегда хирургическая операция своей прошлой жизни. Иван рассказывал Михаилу о ней и все сильней и сильней чувствовал: почва у него уходит из-под ног, а почему – не мог понять. Открывались давно успокоившиеся раны, остро почувствовалось уходящее время и ненужность храма, когда его не станет на этом свете. Оглядывая местность вокруг храма, Иван вспоминал, как тут созревали хлеба, когда в первый год начали рыть котлован скреперами. А что сейчас? Все поля заросли, где соснами, где просто дурнолесьем из ивы, ольхи и мелких кустарников. Разве к этому он стремился, мечтая построить храм в память о Вере и о своей любви к ней, в память о семьи Веры и своей семьи, в память о тех ребят, что полегли в бою в далеком восемьдесят пятом?

Когда настало время прощаться, Михаил объявил, что он сделал свою работу, как и обещал. Он, как и Иван меня перед этим в первый раз, проводил его до входа, а сам остался. Что там конкретно с ним произошло – я не знаю, как и не знаю того, что произошло с тобой вчера, как не хочу и не знаю как, объяснить то, что со мной произошло, когда я впервые увидел Христа на кресте. Только один раз, именно в тот день, когда я спустился из храма, и мы сидели тут вот, он, видя мое душевное смятение, рассказал, как он вышел сегодня утром из храма и валялся на земле, катаясь среди лопухов и ревел.

«Господи! Господи! – кричал он в слезах с мольбой, повторяя одно и то же – Не сделал ничего благого в своей жизни!»

Иван с удивлением тогда отметил, что Бенгур единственный раз в жизни облизал его лицо, которое было в слезах и грязи. Тогда он успокоился, и, опять же, Бенгур повел его обратно к Михаилу. Когда они подошли к журналисту, то волк, встал на задние лапы, и положил передние на плечи Михаилу, словно пытаясь обнять гостя. Иван даже испугался вначале, думая, что волк хочет вцепиться в горло журналисту и хотел крикнуть, но застыл в немом удивлении, когда человек и волк действительно обнялись. После этого Бенгур подошел к Ивану и сел возле его ног. Михаил же, подойдя вслед за волком к его хозяину, обнял его и сказал:

«До свидания. Может, случится так, что еще увидимся. У тебя очень умный волк: если что будет непонятно, его вой тебе покажет правильный путь – прислушивайся, когда будешь пребывать в тишине. Мне было очень интересно общаться с тобой. Теперь жди появления журнала. Напоследок я хотел вот еще что спросить: какие мечты живут в твоей душе, когда ты считаешь, что большая часть жизни прожита?»

«Да, прожита. Только, мне кажется, что все в пустую: храм никому не нужен, службу нести некому, я и сам чувствую себя не очень. Вот бы если сюда пришли люди, хотя бы несколько человек и вдохнули жизнь в эту деревню. Жаль, что моя жизнь заканчивается, а так, была бы моя Вера, построили бы мы с ней дом и…. Я почти забыл, какая она была при жизни».

Вот так, этот журналист уехал, а после обеда появился я. И все это в течение одного дня. Да, эта фреска очень необычна – ты, наверное, заметил? Иван говорил, что у него были приготовлены краски и все, что полагается для писания икон: он зимой еще до этого договорился с двумя иконописцами из Софрино, что они в начале лета начнут расписывать храм, но у них что-то не сложилось и все осталось так, как есть. Эти мастера дали список всего, что надо приготовить – и Иван приготовил, но Михаил к ним даже не притронулся, хотя вначале и спрашивал про наличие красок и кисточек. Если присмотреться к технике нанесения изображения, то мне кажется, что там нет этого самого изображения, как бы ни странно это не звучало. У меня такое чувство, что где-то там спрятан проектор и картина проецируется на поверхность белой стены. Я понимаю, что несу чушь, но это мое восприятие этой «фрески», как ты сказал.

Я повторюсь: не хочу ничего анализировать и препарировать, так как любые мои объяснения будут ложны. Поэтому я расскажу, что было дальше.

Я чуть ли не со следующего дня занялся заказом необходимых для начала службы вещей. Отец Феликс сюда приехал только прошлым летом – он сам из Сергиева Посада. А тогда мы были с Иваном. Я ему рассказывал о церковных порядках и обо всем том, что называется церковной службой. Если говорить честно, он почему-то к этой информации относился немного прохладно, но это мелочи. Он тогда был занят поиском покупателя квартиры Веры, которую он до сих пор сдавал. Он хотел на полученные деньги сразу заказать колокола. Конечно, служба службой, но какой храм без колоколов? После долгих переговоров и переписок Иван, посоветовавшись со мной, решил заказать колокола в Воронеже и собирался ехать туда в начале декабря, а лучше сразу после Нового года. На том и решили.

Однажды, в конце ноября, рано утром я поднялся по лестнице к храму. Осень тогда была холодной, но снега не было. Подхожу к дверям, открываю, а на полу лежит журнал «Репортер». На обложке – наш храм на фоне леса и голубого неба. Я решил, что Слава-почтальон постарался нас обрадовать, только удивился тому, что он не побоялся Бенгура и пришел так рано. Он до этого всегда издали присматривался на предмет того, есть ли Иван рядом с храмом – так, на всякий случай, – и только после этого появлялся здесь. Как оказалось, журнал к нам принес не он. Может, курьер какой-нибудь специально по заказу того журналиста – не знаю. Я взял этот журнал и отнес вниз, в котельную. Там его оставил и забыл. Храм здесь необычный и служба тогда была необычная, которую я проводил. Она проходила по сокращенному варианту, если можно так сказать, но это только между нами. Обычно минут через пятнадцать появлялся Иван, и мы с ним вместе молились. Все было обычно в тот день. После службы мы пошли с тачкой за дровами, потом затопили печку в деревянном доме, попили чай и только тогда я вспомнил про утренний журнал. Я поделился с Иваном своим удивлением по поводу странности его появления, мол, может, у Славы случилось что, если он так рано принес журнал. Иван тоже удивился, сказав, что он, как правило, один журнал или один номер газеты никогда не приносил: дорога же не близкая из Кузнецово до Лазорево. Я после утренней службы всегда немного отдыхаю – есть у меня такой грех. Тогда я тоже прилег на первом этаже, как обычно, а Иван, пожелав мне приятного отдыха, пошел топить котлы под храмом и заодно полистать загадочным образом появившийся журнал со статьей о нем.

Когда через час я спустился вниз и зашел в котельную, то, увидев Ивана, решил, что с ним случился приступ: он время от времени жаловался на боль возле сердца, где у него остался осколок. Иван сидел на скамейке, прислонившись к стене, и смотрел в одну точку, а на полу, рядом с ногами, лежал развернутый журнал. Я подбежал и взял его за руку:

«Иван, что с тобой? Может, скорую вызвать?»

«Не надо, отец Савва, – спокойно сказал он, глядя все так же в одну точку на стене. – Мне врачи не помогут».

Я не понимал, что с ним случилось.

«В журнале, может, не так про тебя написали?» – спросил я, не зная, что говорить.

«Да, журнал. Где он?!» – вдруг вскрикнул он, отчего я довольно сильно испугался: не помутнение ли рассудка?

Тут Иван заметил, – не знаю, как сказать: злополучный или благополучный, – журнал под своими ногами и смутился, увидев мой растерянный взгляд. Он поднял его с пола, открыл тыльную сторону задника обложки, – я не видел, что там было запечатлено, – и долго смотрел на эту страницу. Я даже подумал, что Иван хочет мне показать то, из-за чего он пришел в состояние, близкое к безумию, – но напрасно: он резко закрыл обложку, скрутил в трубку журнал и, резко вскочив, открыл дверцу топившегося котла и бросил его в огонь. Я не успел ничего ни сказать, ни сделать – все произошло так стремительно. Иван, после того, как бросил журнал в жерло печки, опять застыл и стал смотреть, как лист за листом страницы скручиваются и пожираются пламенем. Только тогда, когда от журнала ничего не осталось, Иван медленно закрыл дверцу и уселся на скамейку опять в том же положении, в каком я нашел его, зайдя в котельную. Я сел рядом с ним и стал ждать, что он скажет. Иван молчал, и лишь его прерывистое дыхание, которое появилось у него за неделю до его отъезда, да легкое потрескивание дров в горниле котла, нарушали мертвую тишину.

– Отец Савва, – наконец заговорил Иван, – мне надо ехать в Москву. Ты только не спрашивай ничего, ладно? Я сам пока ничего не понимаю, но так надо. Покупатели на Верину квартиру есть. Меня и риелтор все торопил приехать – вот и поеду. Колокола закажу там же, в Москве. Я тебе говорил про мастерскую на Каширском шоссе – там все рядом. Да, знаю, дороже, но попробую договориться. В крайнем случае, какой-нибудь из колоколов из набора оставим на потом.

Я слушал и ничего не понимал: какая связь сгоревшего журнала, где написали про него, с состоянием моего друга? И почему эта преждевременная поездка, если квартиру и так обещали продать без него и перечислить деньги на его счет, да еще в Москву? Что колокола, что доставка – в столице были значительно дороже. Можно было подумать, что Иван, чувствуя неминуемое, хочет в последний раз увидеть то место, где был счастлив недолгое время в своей далекой молодости, но он, с другой стороны, ездил в Москву в начале лета. Других же версий у меня не было, хотя понимал, что настоящая причина в журнале, но какая именно – оставалось загадкой.

– А как же Бенгур? – спросил я, не зная, что говорить. – Он меня не съест?

– Я с ним поговорю, чтобы тебя он не смел есть, – как-то измученно улыбнулся Иван и грустно посмотрел на меня. – У него еды много в лесах – за него не беспокойся. Он умнее некоторых людей. Ты тут будешь под его охраной. Когда я буду в отъезде, ты его даже видеть не будешь.

Больше я не стал ничего спрашивать, уважая просьбу Ивана; лишь, видя его состояние легкого помешательства, старался быть постоянно рядом с ним. Так прошло три дня. Наступило утро расставания. Как раз в ту предшествующую ночь выпал небольшой снег. Я помню, как мы с Бенгуром провожали его до конца той лесопосадки. Вернее, я дошел до той дальней большой сосны, а волк пошел дальше с ним, и Бенгура я не видел до возвращения Ивана, хотя следы его попадались вокруг постоянно, и даже событие, которое произошло на следующий день, никак не повлияло на поведение волка. Я говорю о появлении в Лазорево китайской пары. И как ни странно, они свое прибытие сюда объяснили со статьей в том же снова номере журнала. Денис и Лена – настоящие их имена Динг и Лян Годун – это совсем другая история, и ее тебе они сами расскажут. Им, горемычным, случайно попались за две недели до этого вырванные листы из этого самого журнала, где была статья про Ивана. Они то ли в колхозе где-то работали на границе чуть ли не с Китаем, то ли в тепличном хозяйстве, но в целом, жили без всяких перспектив, и, прочитав, что человек один живет в лесу и строит храм, решили приехать к нему. Денис сам крещеный – у него дед был глубоко верующим, что было очень непросто в Китае в его времена. Впрочем, я отвлекся на наших Годуновых. Ты поговори сам с Денисом как-нибудь о его жизни – узнаешь много интересного.

Так вот, Иван вернулся обратно через шесть дней, а конкретно – 3 декабря, и был он не один: его буквально на себе дотащил до Лазорево Игорь…. Я сам не видел – Денис мне рассказал. Ко мне тогда приезжал наш епископ, чтобы посмотреть храм и привезти кой-какую утварь. Он приехал с утра, помнится, а потом я поехал провожать его до Кузнецово: для епископа машину Лежнин специально выделил – большой трехосный КАМАЗ. Я туда ехал, а обратно шел пешком – так и опоздал…

Отец Савва задумался и замолк. Я даже подумал, что ему стало плохо, так как мы сидели на самом солнцепеке, и стало совсем жарко. Я встал и стал, черпая ладонью, пить воду из родника. Вода оказалась действительно очень вкусной. Поняв, что монах просто глубоко задумался, я успокоился и начал с интересом осматривать отделку родника. Дорога проходила по берегу выше уровня речки метра на два, а от кромки берега до края дороги возле беседки было с метра три. На этом не слишком крутом, но и не слишком пологом террасном склоне, примерно посередине, выходил миниатюрный тоннель, искусно выложенный из полнотелого кирпича. На входе к кладке была прикручена бронзовая сетка, – по крайней мере, мне так показалось, что это именно бронза, – чтобы внутрь жерла не попадал мусор, и не забредала разная живность. По обеим сторонам от выхода этого мини тоннеля все было также выложено таким же красным кирпичом в форме буквы «П» и составляло единое целое. Желоб, по которому вода текла до речки, а также площадки, вокруг него по обе стороны, были тщательно и аккуратно забетонированы так, что не было никаких трещин. Я залюбовался тем, как такая вроде бы мелочь, если сравнивать с храмом, сделана с такой любовью и с таким трудом. Странное существо – человек! Один от любого пинка жизни уходит в уныние и ставит крест на себе, другой уходит из-за лени в праздность и тоже губит себя, отравляя жизнь близких. А вот так, как прожил жизнь Иван – возможно ли такое? Какую силу духа надо иметь, чтобы не то что этот величественный храм построить, а всего лишь, например, обустроить этот родник вот так? Люди, как правило, не всегда те, кого они пытаются играть. Как мы оцениваем и характеризуем тех, с кем нам приходится жить, работать или просто ехать в течение ночи в одном купе в поезде? Когда нас спрашивают о том или ином человеке, мы пользуемся стандартным набором слов: честный, порядочный, культурный и так далее, если это положительный персонаж; или же непорядочный, бесчестный, липкие жирные волосы, гнилые зубы с плохим запахом изо рта, если нам тот или иной персонаж не нравится. Но это все субъективная оценка, а как оценить объективно человека – возможно ли, дано ли? Вот Иван построил храм и вокруг него, среди этой лесной пустыни, возрождается жизнь. Вот конкретно я, когда он ездил в Москву, встретил бы его там где-нибудь – заросшего, может быть, небритого; может, быть от него плохо пахло; может быть, был одет не очень опрятно – как бы я себя повел по отношению к нему, если б даже и узнал? Не знаю, не знаю. Кто он чеховский эстет, у которого все внешне прекрасно – не варвар ли? А кто я? Не такой ли варвар-эстет и есть? Все жизнь положил для укрепления обороны нашей страны, получал за это награды, мне пели дифирамбы за мой якобы талант конструктора и организатора, а что конкретно оборонять, если даже своя деревня исчезла из карты и не числится в списках, словно неизвестный солдат, погибший в бою. Тут я вспомнил слова генерала Лежнина про то, что прошлой осенью он подготовил фундамент для дома.

«Черт возьми, надо тоже построить дом! – Вдруг осенила меня сумасшедшая идея, и я почувствовал, как что-то загорелось внутри и стало тепло и легко: так было, когда я уезжал из своей деревни навстречу неизвестности, выйдя на свой путь. – Можно на том месте, в Гарях, где стоял дом, а можно и здесь, среди людей, которые стали почти родными для меня. Впрочем, я не знаю, как они смотрят на меня…».

Тишину разорвал глухой звук автомобильного сигнала сверху, прервав сумбурные мои мысли. Отец Савва оживился:

– Должно быть, это – Максим. Соня сказала, что он обещал к обеду вернуться. Пойдем наверх.

Я еще раз зачерпнул ладонями воду из родника и сделал несколько глотков.

Мы с монахом поднялись наверх и обошли храм, чтобы посмотреть и удостовериться, что это действительно приехал Максим. Нам повезло выйти из-за колокольни именно в тот момент, когда Максим и Соня подбежали друг к другу и обнялись, затем Максим взял свою супруг на руки и закрутил, словно заправский премьер в балете свою приму.

– Когда я смотрю на Максима с Соней, – заулыбался отец Савва, – то мне кажется, что это Адама и Еву Бог простил и вернул обратно в рай.

Монах был прав: что-то было в них такое, как будто бы они знали и любили друг друга еще в те времена, когда мир был только-только сотворен, а потом их разлучили, и вот они встретились друг с другом через страшные пропасти веков. Они нас изначально не видели, но когда мы появились в их поле зрения, Максим и Соня перестали обниматься и даже немного стушевались от того, что кто-то увидел их любовь.

– Отец Савва! Валера! – крикнул нам Максим и помахал рукой. – Пойдемте обедать!

– Ты же еще не был в ихнем дворце? – спросил монах и тронул меня за плечо. – Хотя, Лена вчера чистила летнюю столовую: думаю, обед состоится там. Это за кирпичным домом. Там стоят газовые котлы, а на крыше спутниковая тарелка – видел, нет?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, да, – указал пальцем отец Савва, – они туда и идут. Лена готовит удивительно вкусно. Даже меня, старого монаха, постоянно вводит в искушение своей китайской кухней. Пойдем за ними.

И мы пошли вслед за Максимом и Соней навстречу вкусному обеду, который, действительно, был изумительным. Обедали мы, как и сказал отец Савва, в летней столовой. Я даже не предполагал, что за большим домом обитателей Лазорева есть еще одна постройка. Она представляла собой кирпичное здание размером примерно пять на восемь метров, к стене которого с южной стороны прилегала утепленная терраса из пластиковых профилей со стеклопакетами. Посреди этой террасы стояла комбинированная печка, которая с одной стороны напоминала небольшую русскую печь, а с другой – плиту, на которой лежала огромная то ли чугунная, то ли стальная плита размером метр на полтора. Вокруг этого лазоревского очага, в форме буквы «П», был стол, где могли бы уместиться свободно человек двадцать. Все было удобно как для едоков, так и тем, кто готовил: вдоль капитальной стены висели шкафы с посудой и разнообразными ингредиентами для кулинарной алхимии; под шкафами шла столешница с врезанными двумя мойками; под столешницей опять же тумбочки с дверцами, где хранились запасы; рядом с печкой для повара имелась особая столешница из камня, на которой также была врезана мойка – все было продумано и очень удобно. На «первое», как раньше говорили в советских столовых, была благоухающая лапша в мясном бульоне с овощами, чем-то схожее с лагманом. Затем Лена выставила на стол большую фарфоровую миску со свининой в кисло-сладком соусе. Закончили обед тающими во рту сладкими, обжаренными во фритюре, рисовыми шариками, покрытыми сверху кунжутными семечками, а внутри начиненными сливочным суфле. Тут я вспомнил про чай, который утром привез Слава.

– Ой, как хорошо, – впервые я услышал голос Лены, которая до этого только поздоровалась со всеми кивком головы, когда мы зашли на террасу. – У Дениса без чая начинает болеть голова, и он плохо чувствует себя. Я тоже без чая ничего не могу делать. Все ломается в руках – так, вроде говорят, да? Я правильно сказала?

– Леночка, все правильно, – сказал отец Савва, – хотя, если скажешь «валится из рук», то будет звучать интересней.

Китаянка рассмеялась, поняв шутку монаха, словно задребезжал серебряный колокольчик. Лена говорила с сильным акцентом, но словарный запас чувствовался довольно приличный.

– А где же Денис и отец Феликс? – спросил я Максима.

– Они так сильно заразились идеей восстановить поле за Пижой, что я боюсь за них, – сказал он и обратился к Лене. – Надеюсь, они с собой поесть взяли?

– Да, – ответила она, – они много взяли. Сказали, что и ужинать будут на поле.

– А люди из команды Олега? – снова я обратился к Максиму.

– Ну, у них свой распорядок и своя служба. У нас есть договоренность, как я тебе говорил, о том, что их не должно быть видно. Бенгур очень не любит людей с ружьями, с автоматами и с прочим оружием. У них есть вагончики, напичканные разной электроникой для слежения за всеми движениями вокруг Лазорево, где они и сидят. В каждом таком вагончике есть холодильник, плита и все, что нужно для нормальной жизни. У них свой завхоз и свой завоз продуктов. Так, сколько же их – дай посчитаю…. Надо же: нас охраняют двенадцать человек! Да у нас тут самое безопасное место в мире! Если даже нехороший человек, какой-то враг, прорвется через них, то наткнется на Бенгура, который никого не проспит даже без всяких тепловизоров, камер и датчиков движения. На самом деле, я считаю, это блажью Олега, но это его работа – пусть будет так. Кстати, ты еще не спросил: где ребенок Лены?

Все рассмеялись, кроме Лены – она немного стушевалась.

– Лена, ты не так поняла, – подбодрил ее Игорь. – Лена у нас просто электровеник – все успевает. Сейчас Денис занят, и я стараюсь исполнять роль деда. А маленький коренной житель нашей деревни спит там, за дверью.

Игорь показал рукой в сторону плотно закрытой пластиковой двери в кирпичной стене.

– Маленький Джек, он же Джеки Чан, он же Евгений Денисович личность с нордическим характером, – сказал Максим. – Я не помню, чтобы он ночами плакал. Ну, может, днем иногда для порядка похнычет, но недолго.

Лена совсем потерялась, не до конца понимая дружеские шутки. Видя это, к ней подошла Соня и обняла ее.

После обеда все разошлись по своим делам: отец Савва хотел перебрать свои облачения; Игорь, посоветовавшись с Леной, ушел в теплицу; Лена стала убирать посуду, а Соня стала ей помогать. Я хотел просто сидеть и смотреть, как звезда мирового балета двигается по террасе, но Максим взял меня за руку и потащил на улицу.

– Ты не обижаешься, что я несколько обделяю тебя вниманием, – спросил он меня, когда мы вышли из помещения и стали спускаться к речке в противоположную сторону от храма.

– Да что ты, Максим! – удивленно посмотрел я на него. – Какие обиды. Как я благодарен тебе, что очутился здесь. Лена вот сказала про своего Дениса, что у него болит голова без китайского чая, а я перестал замечать даже эту свою головную боль: ныла она постоянно. А сегодня я проснулся без этой боли и целый день так мне хорошо – только за это стоило мне приехать к вам.

– Моя Соня завтра улетаетт, и мы с тобой еще наговоримся потом, хорошо? Ты вино пьешь? Отец Савва, случайно, не показал наши запасы вина?

Я сказал, что пью только сухое вино, да и то редко.

– Вот и хорошо, – сказал Максим. – Завтра вечером обещал прилететь Олег: он сказал, что все дела сделал. Яхно старается всегда сам контролировать поездки дочери. Кстати, Валера, ты рулить умеешь? Мы же обещали твоей тете Рае привезти ее к нам в церковь, а обещания надо исполнять. Видишь, сколько у нас забот и хлопот? Лето проходит быстро – надо в этом году насыпь полностью сделать и засыпать щебенкой. Еще хочу небольшой кирпичный завод поставить недалеко от того места, где мы с тобой встретились. Думаешь, я от нечего делать шастал с удочками? Удочки – это для отвода глаз, на самом деле брал пробы глины и отправил с Олегом для анализа. Ты ж местный и слышал, пожалуй, о том, что в соседнем Онучино до революции делали глиняные горшки и били кирпичи, а глину брали именно на том крутом склоне. Там до сих пор небольшие ямы остались от старых разработок. А еще надо за лето поднять четыре дома.

– А что, у вас есть свободные машины? – Я вернул русло разговора к нашей первоначальной теме. – Я бы с удовольствием съездил бы в разведку. Честно говоря, для меня эти места – терра инкогнита.

– С другой стороны котельной под навесом стоят такие же два джипа, у них номера даже одинаковые – разница только в последних буковках. Бери любую и – вперед.

Все были заняты своими делами, у всех были свои планы. Меня откровенно радовало такой уклад жизни в Лазорево: никто никого не понуждал, никто никому не навязывался. Конечно, это был мой поверхностный взгляд, и, скорей всего, у них есть множество столкновений характеров, – без этого никуда, – но что-то общее объединяло их, и поэтому все у них получалось и спорилось. В целом, они нашли тот деревенский уклад, который помогает жить и делать общие дела. Если этого нет, то деревня превращается в садовое товарищество, где каждый сам по себе, и оттого начинаются бесконечные локальные войны между отчужденными друг от друга хозяевами участков.

Я же, оправдывая в себе свою праздность не леностью, а короткой наградой за тяжелый труд за предыдущие годы, зашагал за здание котельной, где должны были стоять внедорожники. Навес оказался сваренным из толстых металлических труб, покрашенных коричневой, в цвет кирпича, краской, и покрытых сверху профнастилом зеленого цвета, из-за чего он немного сливался с кирпичной стеной хозяйственного здания. До этого момента все мое внимание каждый раз в Лазорево занимал храм с ее чудесной красоте, но оказалось, что кроме храма, двух домов и хозяйственного комплекса, включающего в себя котельную, столовую и навес для трех машин, было еще много чего. Вдоль границы леса с открытым участком, дальше на восток, виднелись: еще один навес, видимо для трактора и навесного оборудования к нему; три вагончика-бытовки, довольно больших и добротных; готовый деревянный сруб со стропилами. Кроме всего этого, аккуратно рядами, в огромном количестве, за навесом виднелись поддоны кирпичей в полиэтиленовой пленке.

Приехал я обратно в Лазорево после прогулочной поездки уже когда садилось солнце. Как Максим сказал, так и случилось: я заплутал, и не помогли ни знание направления, ни навигатор. Когда я оказывался на высоком месте, откуда можно было видеть почти все, то казалось – все же радом, но когда спускался в низину, то неизбежно утыкался на непроходимые овраги с поваленными старыми деревьями по краям. Приходилось ехать по склону вдоль этих балок и следить, чтобы не попасть в какую-нибудь яму. Мне было удивительно то, как Максим знал эти места: он проехал чуть ли не с закрытыми глазами! В итоге я так и не добрался до асфальтовой дороги: попав в лабиринты лесочков, разных рощиц и балок с неизбежным противотанковым оврагом внизу, – еле-еле нашел путь обратно в Лазорево. Но теперь, по крайней мере, я знал: как и куда не надо заезжать. Хорошо еще то, что почва, не считая низинных мест, везде была довольно твердой: поля лет двадцать уже не пахали, и потому это уже была целина с плотным ковром дерна.

Послушал я во время своей поездки и колокольный звон из Лазорево, находясь на расстоянии от села, наверное, километра три. Это было удивительно! Колокольный звон с близкого расстояния всегда для меня слишком громок, но как же было чудесно слушать его издали в тишине. Звон плыл над ковром из сосновой поросли, над верхушками лесов и рощ, по балкам и приобретал какой-то приятный таящий звук. Только сейчас я оценил и талант Игоря, – а это звонил он, – в трезвоне «во вся» была особая музыка.

«Надо бы поговорить с Игорем, – подумал я, добравшись до Лазорево. – Вроде бы он что-то говорил про какую-то «прошлую жизнь», и в той жизни якобы он был учителем музыки в школе. Как и где он встретился с Иваном и о чем они говорили в последние его дни и часы?»

Вечерняя служба уже закончилась, когда я подошел к дверям храма. Это я понял по тому, как Игорь поднимался по лестнице на колокольню.

– Куда это Игорь? – спросил я вышедшего на улицу отца Савву. – Опять будет звонить?

– Нет. Он сказал, что якобы веревка на одном из подзвонных колоколов оборвалась – пошел менять.

– А вы не обижаетесь, что не все постоянно в храм ходят? – спросил я.

– Ну, что ты, Валера? – Лицо монаха озарилось доброй улыбкой. – Нам с Игорем все делегировали на данный момент все свои обязанности по этой части – мы и усердно молимся. На самом деле нас всех связал построенный Иваном храм. Здесь есть Бог – ты разве не почувствовал? И определенные каноном часы для службы – это только малая часть нашей жизни во Христе. Вот, можно подумать, что отец Феликс нехорошо делает, отсутствуя на службе – он же все-таки иеромонах, а не мирянин. Но это как посмотреть! Мы с ним подумали об этом и решили, что работа по спасению полей, которые политы потом предыдущих поколений – это тоже тяжелая молитва. Там, где присутствует любовь – там есть Бог, и когда в нашем сердце есть любовь – душа наша непрестанно молится без слов. Да и время сейчас такое – весна! Эх, мне бы сбросить хоть лет двадцать! Смотри, сколько дел надо делать: поля надо пахать, если мы собираемся жить в этой стране; дома надо строить – фундаменты залиты и ждут каменщиков; к концу недели должны привести заказанные еще осенью саженцы – надо просмотреть приготовленные ямы и добавить новые; а еще дорога, кирпичный завод вот Максим хочет заложить – все даже не перечислишь. Когда есть вера, то от всего этого количества работ – радость, если нет веры в Бога – тоска и печаль. У нас уже так принято, что все хоть раз за день заходят в храм, чтобы посмотреть на себя. В городах же принято: перед тем как выйти на улицу посмотреть в зеркало, а здесь мы смотрим на лик Христа и видим отражение нашего внутреннего «Я» в его глазах. Все молятся в словах одними молитвами, но разные молитвы в делах и в молчании. Кстати, можешь посмотреть на молитву Софьюшки. Правда они с Максимом не любят, когда кто-то присутствует при этом в храме. Ты только не говори, что это я подсказал: в районе десяти-одиннадцати ты следи за домом, и как они появятся, то выйди, как будто бы к нему собирался – может и возьмут с собой. Ты балет любишь?

– А причем тут балет?

– Там увидишь, – сказал монах, и в его глазах мелькнуло мальчишечье озорство.

Послышался шум шагов, и на улице появился Игорь с кучей разных веревок, собранных в клубок.

– Вот, отец Савва, – радостно сказал он, показывая нам его, – у всех подзвонных поменял. И длины подрегулировал.

– Я слушал твой звон, Игорь, – сказал я, трогая его за плечо. – Это было чудесно. Ты звонил так, как будто бы играл оркестр. Когда стоишь рядом, то звон малых колоколов плохо слышен, хотя, может, это у меня слух не музыкальный. Спасибо тебе: я выехал из леса на звук колоколов как на маяк, думал, что уже заплутал и заблудился.

Игорь засмеялся, и только сейчас я заметил, что у него почти нет задних зубов.

– Ребята, вы поговорите, – сказал отец Савва, – а я пойду, полежу. Ноет поясница – видимо погода меняется.

Мы все втроем спустились вниз. Затем монах ушел к себе в «келью», как он называл свою комнатку в подвалах храма, а мы с Игорем молча зашагали к беседке возле родника. Игорь как будто чувствовал, что я хочу с ним поговорить, а, может, он хотел выговориться – трудно сказать. Некоторое время мы сидели молча: я искал правильный вопрос, чтобы начать разговор; Игорь, видимо, думал, с чего начинать.

– Игорь, – сказал я, нарушив первым безмолвие, – а как ты с Иваном познакомился? Ты сам же не местный, да?

– Да, не местный, – ответил он и как-то горестно вздохнул. – Я сам из шахтерской семьи, из Донецкой области. Отец был шахтером, погиб он под завалом, когда мне было пять лет. Мать была учительницей музыки в училище, и оттого я в семь лет уже играл на пианино, потом освоил баян, играл на скрипке, пытался сам сочинять музыку, но Бог на это не дал таланта. Потом, в начале девяностых умерла мама, с женой пришлось расстаться: детей у нас не было, а зарплата (к тому времени я сам уже был учителем музыки в школе) моя была маленькая – обычная история. Приехал на заработки в Москву, и все завертелось кувырком. Когда очнулся – был уже вокзальным бомжом с пятнадцатилетним стажем. Не знаю даже, как столько долго прожил. Есть у меня старшая сестра, но связь с ней потерял еще до того, как поехал на заработки в Москву. Не знаю даже: жива она или нет. Она вышла замуж за барыгу из Запорожья и перебралась к мужу еще на заре перестройки. Как быстро жизнь прошла! Вот бы с нынешним умом да в двадцать лет!.. Было это за день до смерти Ивана. Помню, шел мокрый снег весь день. К вечеру я промок насквозь: одежда мокрая, ботинки мокрые, вес я грязный – непонятно что-то с чем-то. Сунулся в одно место передохнуть и обсушиться – прогнали, в другое место – тоже неудача. Около полуночи пришел на Казанский вокзал. Вдобавок ко всему, накануне один старый кореш помер от туберкулеза, и поэтому настроение было такое, что уже мысли лезли: броситься под поезд, – и закончатся все мои бессмысленные мучения. Зашел я центральный зал вокзала, иду и высматриваю уголок, где меньше народу, чтобы не раздражать своим видом и запахом людей. Смотрю, в уголку сидит пожилой мужчина, руки прижал к груди и то ли спит, то ли пьяный, то ли наркоша – поза непонятная. Я подошел и, – Бог мой, – рядом с ним, на соседнем сиденье рюкзак полуоткрытый, а из бокового кармашка торчит порядочная пачка пятитысячных купюр. Меня даже в пот бросило, хотя до этого сильно знобило. Ну, думаю, кончилась череда моих неудач – сейчас сяду и потихоньку вытащу деньги. Для меня это было не впервой. Что ж не брать, если деньги сами в руки просятся. Я сел прямо на это сиденье, где был рюкзак, и уже протянул руку за деньгами, но что-то остановило меня: то ли совесть проснулась впервые за многие годы, то ли еще что – не знаю. Может, мама моя с того свету оттолкнула мою руку от рюкзака: она меня всегда в детстве учила не брать никогда чужого. И я вместо того, чтобы вытащить деньги, начал будить мужчину. «Эй, братишка, – говорю, – смотри, у тебя деньги в растопырку из рюкзака торчат». Вот так мы с Иваном встретились. Он тогда на меня посмотрел с такой болью в глазах, что я почувствовал себя счастливым по сравнению с ним. «Ты кто?» – спросил он меня. Я говорю: «Надеюсь, что друг». – «Если друг, помоги мне доехать до моей деревни. Я тебе оплачу твое время: сколько скажешь – столько и получишь. Я обещал вернуться, да вот, видишь ли, какая напасть: осколок от мины возле сердца зашевелился». Я говорю, что паспорта у меня нет, и что я бомж и все остальное, но Иван сказал, что эта проблема решаема, – и решил. Мне было все равно, лишь бы прилечь и поспать в сухом месте, а тут предлагают постель с чистым бельем, нормальную человеческую еду, – короче, комфорт, – как от этого отказываться? Ехали мы вдвоем в купе. Иван уже тогда начал прихрамывать на левую ногу, и я его чуть ли не на себе волок. Проводница, когда нас увидела, решила, что вот так пара! Но Иван, видимо, показал-таки свою корочку Героя на кассе, и поэтому нас до купе проводил и усадил дежурный по вокзалу – спасибо ему. Я помню, когда поезд тронулся, то Иван спросил меня: «Игорь, а ты не хотел бы свою жизнь начать с нуля, как бы снова?» Я говорю, как это, мол, снова: мне же за пятьдесят уже. Он замолчал и лег на свое место, скрючившись и прижав подушку к груди. Я же, хотя и не спал больше суток до этого, несмотря на мягкую постель и теплое купе, почти до утра не смог сомкнуть глаз: отчасти из-за того, что Иван время от времени в полубеспамятстве начинал стонать, и я вставал и вглядывался в очертания его тела – дышит ли; но в большей степени из-за того, что слова Ивана открыли в моей душе то ли старые раны, то ли, наоборот, какой-то жизненный источник, – не мог понять, – но я будто бы перевернул в ту ночь в поезде страницу в своей жизни, где я играл роль бомжа. Почему-то очень болезненно я стал вспоминать свое детство, свое увлечение музыкой, свою родительницу и своего родного отца, словно в дымке, как стоп-кадр: вот он сажает меня на шею, и мы идем по летней степи мимо величественного кургана – отвала папиной шахты…

Утром Ивану стало только хуже. Он пытался не показывать свою боль, но вот сил оставалось у него мало. Высадившись из поезда, мы сразу же взяли такси и без всяких пересадок доехали до вашего райцентра за три часа, а там Иван позвонил кому-то и приехал УАЗ – на нем мы и доехали до балки за той лесопосадкой. Там водитель вездехода побоялся ехать дальше, так как была небольшая метель, и в низине было много снегу. И вот оттуда мы с Иваном ковыляли по снегу минут сорок, наверное. Я его почти нес уже на себе. Мы уже подходили к той большой иве, когда я боковым зрением заметил, как что-то огромное, почти белое на фоне снега, скатилось сбоку от храма и покатилось по снегу под обрыв. Вначале я не придал этому особого значения, но когда этот призрак стал приближаться, то я понял, что это – чудовищного размера волк, и он летит на нас, не чувствуя сопротивления снега. Зверь оказался так стремительно напротив нас, что я просто онемел от страха и не знал, что мне делать: или своим телом прикрыть Ивана, или же бежать, спасая хотя бы свою жизнь. Казалась, смерть почти неминуема. Волк перед нами притормозил, а затем встал на задние лапы и навалился на Ивана. Я отшатнулся и упал на спину, мысленно распрощавшись с жизнью. «Бенгур! Бенгур!» – услышал я вскрики Ивана, и вначале решил, что он хрипит так с перекушенным горлом: волк, повалив Ивана, прижался мордой к его голове, а он обхватил зверя руками. Тут послышался смех. Я, ничего не соображая и превозмогая свой страх, приподнялся на колени, не отрывая взгляда от волка. Моему удивлению не было предела, когда Иван слегка отстранил зверя и, медленно повалившись на бок вначале, также приподнялся на колени – волк опять прижался мордой к щеке Ивана. «Ну, хватит, Бенгур, – сказал Иван и правой рукой отстранил от себя волка, а левой схватился за грудь. – Так ты меня убьешь вконец. Видишь, еле живой вернулся твой друг». Он смахнул с лица прилипший снег и только тут Иван увидел мое состояние. «Извини, Игорь, – сказал он, – из-за болей я не сообразил предупредить тебя. Помоги мне подняться. Ты не бойся его нисколько: Бенгур добрых людей не трогает, а особенно моих друзей. Единственно, ты не трогай его и не пытайся погладить». Когда я стал помогать подняться Ивану, волк то и дело пытался меня легко отстранить, вставая в неподходящем месте, и помочь своему другу сам. В этот момент, когда мы втроем барахтались в снегу, появилась китайская пара. Это сейчас Лена довольно хорошо говорит по-русски, а тогда они подбежали, и Денис стал ей что-то говорить по своему – и картина стала уж вовсе фантастической. Теперь пришло время удивляться вместе со мной и Ивану. «Вы кто?» – спросил он. «Меня зовут Динг, – сказал на русском почти без акцента парень, – а это моя жена Лян. Мы – китайцы. Я случайно месяц назад в торговом центре в Иркутске нашел вырванные страницы из какого-то журнала про Вас, и решили приехать сюда. Отец Савва сказал, что он ничего не может сказать и надо ждать Вас. Если Вы прогоните нас, то мы сейчас же уйдем. Оставите – будем жить у Вас. Я – крещёный в православии, имя дали при крещении Денис. А Лян – некрещеная, но верующая. Она очень хорошо умеет готовить, а я умею многое: работать с деревом, могу быть сварщиком, люблю работать на земле. Только вот паспортов у нас нет. Если поверите и оставите…». Иван взял за руку китайца: «Мы тут замерзнем так. Пойдем в храм. Если вас Бенгур пустил в Лазорево, то я как прогоню – никак! Живите. Трудитесь. Рожайте детей. Только видите – плохо мне очень. Помогите мне добраться до храма. Кстати, а где сам отец Савва?». – «Он уехал провожать епископа до Кузнецово. Скоро уже должен вернуться».

Так мы вдвоем с Денисом дотащили под руки Ивана до храма. Когда мы вошли внутрь, то Иван как-то странно нас стал торопить, чтобы мы сняли с него верхнюю одежду, что мы и сделали. «Помогите мне встать на колени перед Спасителем», – попросил он после того, как мы исполнили его просьбу. Мы вошли в левый придел и, когда с нашей помощью Иван встал на колени, мы все втроем тоже встали на колени позади него. Он стал молиться с земными поклонами – мы тоже крестились, хотя я никаких молитв тогда попросту не знал. Так прошло минуты три, наверное. Смотрю – Иван стал валиться медленно набок в сторону Дениса. Денис тоже это заметил и, пододвинувшись на коленях, подставил руки. Когда он упал на руки Денису, Иван уже перестал дышать. Вот так прошли сутки после нашего знакомства с Иваном. Помню, когда Иван упал на руки Денису, на улице завыл Бенгур. Этот горестный вой у меня звучит до сих пор в ушах. Я вот когда звонил в страстную неделю, то пытался получить этот звук на колоколах, но пока выходит не очень. Да, значит, повыл с минуту и исчез. Даже когда хоронили Ивана – его не было. Может, его не было из-за того, что были военные с автоматами – они давали салют над могилой Героя… Вот. А потом ночами Бенгур стал выть над его могилой, но вой был другой тональности – совсем другой звук: как будто бы его друг потерялся где-то рядом и он зовет его. Вот этот звук я пытаюсь добавить во время звона сейчас, в светлую седмицу…

Игорь замолк. Я чуть повернул голову и глянул на моего собеседника – по его щеке текли крупные слезы.

– Пойдем чай пить, – сказал он, когда успокоился.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В летней столовой (хотя определение «летний» было достаточно условным, – так, по крайней мере, мне его назвали, – все было здесь сделано достаточно добротно и капитально) никого не было.

– Уже все поужинали, видимо, – сказал Игорь, когда мы подходили к ней. – У нас все просто: захотел поесть – поел то, что есть в печке или в холодильнике, а если ничего нет, то приготовил сам и поел. Это просил тебе, Валера, передать Максим. Видишь, все у нас заняты и не всегда получается ухаживать за гостями. Так-то у нас Лена всех кормит, но у нее ребенок – не всегда успевает, но старается.

После ужина Игорь взялся показать мне котельную. Опять же, название оказалось очень условным: внутри кроме самого помещения с котлами, коих насчитывалось четыре штуки, были еще душевая, два туалета и две жилые комнаты с маленькими окошками под потолком.

– Это мое царство, – сказал Игорь, когда мы оказались внутри здания. – За отопление и горячую воду, впрочем, и за холодную, ответственен я, и поэтому, можно сказать, я тут живу постоянно. Хотя мне по душе ночевать рядом с отцом Саввой, что я и стараюсь делать: там же тоже много комнат на втором уровне. На самом деле и зимой мы постоянно вечерами собирались вокруг печки в летней столовой. Дров много в лесу: я натоплю, бывало, печку, – а от дыма и воздух на улице в мороз кажется пряным, и внутри тепло и уютно от огня. Квартира, которая считается моей в доме, так и не обжита, да и сам дом отделывать мы только недавно закончили. Вот стеклянная комната наверху, которая сделана для того, чтобы могла заниматься Соня, – так она еще тоже до конца не закончена. Ну, ты сам еще все увидишь. Ты так и не успел пройтись по дому?

– Нет, – сказал я, – еще успеем.

Потом мы прошлись по предполагаемой проектируемой улице Лазорево, рассматривая подготовленные фундаменты для будущих новых домов.

– Видишь ли, – говорил Игорь, исполняя роль гида, – храм стоит на обрыве, и поэтому близко к нему нельзя строить. Ты, Валера, инженер и понимаешь наверняка, что здание храма построен вопреки всем строительным правилам. По крайней мере, так сказал подрядчик, или кто там, по дорожным делам вчера. Если не знать, что внизу огромный бункер, можно подумать, что первым же дождем церковь смоет в Пижу.

Я опять вспомнил слова генерала Лежнина о закладке дома и даже, осмотрев территорию, выбрал виртуально место для своего.

Было уже почти темно, когда я пришел в «свой» деревянный дом. Было половина десятого. Не включая свет, я поднялся на второй этаж, чтобы, по совету отца Саввы, следить, когда выйдут на улицу Максим и Соня. Меня поразила спартанская обстановка комнаты, где жил Иван: кроме самодельной деревянной кровати с пружинным матрасом, двух больших книжных шкафов, набитых книгами, и прислоненного к стене раскладного стола-тумбы в ней ничего не было. Через весь потолок в длину была проложена струганая, хорошо обработанная доска, на которой были вмонтированы четыре точечных светильника и, кроме них, других источников света не было. На двух окнах, смотревших на восток и юг, висели спущенные пластиковые жалюзи. Я покрутил ручку у восточного окна, чтобы приоткрыть чуть шире их, и стал следить.

Прошло минут двадцать, когда из-за угла кирпичного большого дома появились Максим и Соня. Они о чем оживленно разговаривали. На плече Максима висела именно та объемная сумка, которую я видел на сиденье рядом с Соней, когда мы ехали сюда. Сама же супруга Максима держала в правой руке розовые пуанты, которые в сумерках как будто бы светились. «Зачем ей пуанты? – удивленно подумал я про себя. – Отец Савва говорил, что они должны пойти в храм. Еще и огромная сумка». Я спустился вниз, вышел из дома и медленно зашагал в сторону церкви, как будто бы ничего не зная о планах Максима и Сони.

– Валера, – услышал я позади себя голос Максима, – подожди.

Я повернулся и сделал немного удивленное лицо, как будто бы для меня стало сюрпризом наша встреча.

– Ты в церковь? – спросил он, когда они подошли ко мне.

Я кивнул головой. Максим взглянул на Соню. Я вспомнил слова отца Саввы о том, что у каждого своя молитва, – и мне все стало ясно, зачем Максим и Соня идут в храм. Я умоляюще взглянул на Соню:

– Я не буду Вам мешать, даю честное слово.

Соня рассмеялась тем же жизнерадостным смехом, какой я слышал в машине, когда я так опрометчиво опростоволосился, рассказывая про то, как мне нравится балерина Большого театра Софья Яхно, будучи перед этим не узнав ее. Мы все без лишних слов поняли друг друга, а Соня взяла меня под руку и повлекла в сторону храма.

Внутри храма было тепло и уютно. Еще на входе, снаружи, Максим открыл электрический шкаф и пощелкал автоматами, и когда мы зашли, то я не узнал внутреннее пространство: свод, на который днем я не обратил особого внимания, теперь казался огромным и уходящим ввысь из-за продуманного яркого освещения скрытыми светильниками; на все белые свободные участки боковых стен также падали световые пятна, из-за чего средняя часть оптически полностью трансформировалась. На алтарную стену свет прямо не падал, и оттого горевшие перед иконами за царскими вратами несколько лампадок светились небольшими звездочками.

Мы с Максимом сели возле стены, которая отделяла притвор от средней части, с разных сторон от проема по углам. Перед этим Максим мне шепнул, чтобы я старался не двигаться и тем паче разговаривать. Соня же тем временем сняла с себя легкий плащ и оказалась в толстовке и в широких штанах, которые она также сняла и предстала перед нами в репетиционном обтягивающем комбинезоне. Она села на скамейку возле правого придела, надела полосатые шерстяные гетры, затем грациозно надела и завязала пуанты и, – началось волшебство! Соня вышла на середину средней части и кивнула Максиму – заиграла не очень громко, но очень чисто и натурально музыка откуда-то из-под свода. До сих пор, вспоминая тот вечер, считаю для себя его одним из самых бесценных в моей жизни: мне стало так хорошо от созерцания движений Сони, впал в такое блаженство, что не заметил вовсе, как прошли почти два часа. Музыка была подобрана так, что Соня репетировала все самые сложные сцены из почти всех балетов мирового репертуара, но для меня все было единым целым. Я пришел в себя только от того, что перестала играть музыка, и стало тихо. Да, это был не танец, а молитва. Созерцая эту молитву Сони, мы с Максимом вовлеклись в нее с самого начала и стали ее соучастниками. Сама же Соня, как только музыка закончилась, обессиленная подошла к Максиму и почти упала рядом с ним так, что он едва успел подхватить ее. Она вся была мокрая, и пот лил с нее буквально градом. Я понял, какой ценой далась Соне эта молитва, и мне стало немного неловко за то, что я наслаждался, глядя на ее тяжелую работу. Мы молча просидели минут пятнадцать, пока Соня не отдышалась и не пришла в себя.

Так прошел мой первый полный день пребывания в Лазорево. Если посмотреть на него отстраненно, то было все статично, тихо и скучно, а на самом деле ничего невозможно было понять: богатый молодой миллиардер, звезда мирового балета, генерал полиции, бывший полковник ГРУ, китайская пара, два иеромонаха, бывший московский бомж и сказочный волк – все эти образы вместе создавали фантасмагорический коллаж. Даже я сам – разве не в их числе? И всех нас объединил после своей смерти мой детский друг Ваня. Какая-то часть этого пазла начала складываться, но только часть, и я чувствовал, что даже если одна деталь в самом конце не сложится, то не будет и целой картины. В данный момент я почти все узнал про жизнь и смерть Ивана, – какой великий человек жил рядом с моей деревней! Получается, двадцать лет назад, когда я приезжал хоронить свою маму, он был тут, рядом. В одиночестве тосковал по своей любимой, и в то же время строил величественный по своей красоте храм. И вот его не стало, а деревня Лазорево ожило. Моя же родная деревня умерла без меня. Единственно, что немного смущало меня, так это история с каким-то журналом – что же там такое было?

Также все ясно было с Игорем, отцами Саввой и Феликсом, хотя последнего видел только мельком. Они оба, Игорь и отец Савва, знали Ивана. Почти все ясно с китайской парой Годуновых, хотя непонятна история с пресловутым журналом, который целиком видел только Иван, но Денис видел страницы. Надо будет с ним поговорить. Интересно, если у них не было паспортов, то не генерал ли Лежнин помог преобразовать Динга и Ляна в Дениса и Елену Годуновых?

Самый загадочный человек в этом пазле, конечно же, Максим Колесов. Так быстро располагающий к себе всех, с энциклопедическими знаниями и такой молодой – кто он? И как он появился здесь – все так же до сих пор для меня было непонятно. Соня – жена Максима, и, соответственно, она просто вместе с ним. Вернее, она приезжает в свободное время, которого у такой звезды, как правило, почти что нет. Максим пока же почему-то не то, чтобы избегал разговора со мной, а, на мой взгляд, то ли не было времени, то ли ждал, пока я узнаю все про жизнь Ивана, а, может, и то и другое вместе. «Завтра приедет Яхно, – думал я, уже почти засыпая. – Надо будет узнать все о Колесовых: про отца и про Максима. Мне показалось, что Олег сам не знает, почему Максим приехал сюда после смерти Ивана. Зачем-то он сказал, что если Максим меня пригласил сюда, то расскажет все сам. Почему у него такая уверенность в этом?» Дальше мысли стали путаться, и я провалился в глубокий сон без всяких сновидений.

Следующий день прошел довольно прозаично. Начать хотя бы с того, что проснулся я в десятом часу. В летней столовой не было никого, и, позавтракав тем, что нашел в холодильнике, пошел искать отца Савву, чтобы напомнить на всякий случай, что я сейчас поеду в Мошкино, чтобы привести к вечерней службе пожилую женщину. Я нашел его вместе с Максимом в комнатке монаха под храмом.

– Доброе утро! – С улыбкой поздоровался со мной Максим. – В деревянном доме, смотрю, тебе понравилось спать? Я с отцом Саввой договорился, что как ты привезешь свою тетю Раю, – вроде бы ты так ее назвал, – так он и начнет службу после обеда.

– Да, да, – сказал монах, – я тогда Игорю скажу, чтобы, как он увидит твою машину, пусть звонит в колокола – порадуем пожилую женщину. Нынче же пасхальная неделя – все можно.

– А вы с Софьей когда будете выезжать? – спросил я Максима.

– Думаем, часа через два, как только Олег даст сигнал, что он вылетел, так мы и поедем. Ты не беспокойся: через три дня Соня вернется. Сейчас она спит, и будет спать до двенадцати. Соня, кстати, до того, как мы пошли в храм, делала согревающие упражнения почти два часа. Она – настоящая «трудоголичка». Единственная слабость у нее – это поспать утром до упора. У нее завтра и послезавтра в Большом два «Лебединых озера». После балета она очень трудно засыпает, и поэтому из театра она поедет сразу в аэропорт и прилетит сюда. Так что, не беспокойся: она не обидится на то, что ты не попрощался с ней. Может случиться так, что на обратном пути мы встретимся еще. Твоя разведка с боем вчера дала результат для тебя? Не потеряешься?