Читать книгу Камертон: одиссея двух столиц - Юрий Никитин - Страница 1

На улице взрывались петарды. Звуки выстрелов отскакивали от стенок моего черепа пейнтбольными снарядами, мозг кипел как забытое в кастрюле мясо. Простонав, я разлепил ссохшиеся глаза, но тут же зарылся в подушку. Виски трещали под тяжестью разбухшей головы, рот прел от сухости, весь мир уместился в сгустки непроглатываемой горечи. Темнота пахла грязными волосами.

Вскоре пальба затихла. Круги головной боли съежились до дрожащей булавочной головки, озноб в последний раз прокатился от пояса до шеи. Жмурившись, я вылез на воздух, с лица будто содрали пакет. Квартира была залита черной патокой вечера, и объедки на столе казались останками игрушечного города.

Осыпалось третье или четвертое января, я перестал следить за календарем. Где-то там люди выдували огромные пузыри дел и гнались за ними, предавая своей беготне смысл. Одобрительно гудела земля, вращаемая под их ногами, будто гигантский шарнир. Только так можно было существовать – лопая один пузырь за другим, и не замечая, что бежишь по выжженной пустоши. Пока не оборачивался.

Некуда идти. Некому что-то сказать. Я будто совсем растворился, перестал существовать с окончанием новогодних передач, что подтверждал онемевший несколько дней назад телефон. Все поздравления я променял бы на одно – не полученное, то единственное, которое, наконец, придало бы сил раскроить липкий кокон, вырваться из густой застоявшейся смеси, помогло мне подняться к посеянным на небе звездам. Вместо этого, погребенный заживо, я продолжал разлагаться.

Меня до дрожи пробирало отвращение к самому себе, к собственному консервированному бездействию. Ни за одну ясную мысль не удавалось схватиться, они отламывались как китайские крючки, стоило только к ним прикоснуться. И в центре моей головы, придавив своим бронзовым основанием мягкие мозговые извилины, возвышался апофеоз космической банальности, монумент грандиозной глупости, памятник замученным нервным клеткам, сплав моих самых сильных чувств, самых страстных желаний, титанический истукан, источающий миазмы боли, тоски, страха, Афина Парфенос вселенских масштабов – Ее изваяние. Бронзовое лицо сосредоточено сохраняет непроницаемую маску – мне видны эти усилия по чуть сдвинутым бровям, подбородок надменно приподнят, она знает, что сказать, но молчит, и поэтому ее губы едва поджаты, а в вырезанных глазницах сверкают изумруды. Таков слепок моей меланхолии. Застывший образ самоистязания.

Улегшись как можно неудобнее, я начал хвататься за натянутость в спине как за канат, не давая самому себе потонуть в зыбучих мыслях. Тишина так вязко оседала в ушах, что ее хотелось вытряхнуть. Нервные подмигивания фонаря за окном отдавались подкатами тошноты, лишь это вынудило меня скатиться с кровати и рывком задернуть шторы. Силы закончились, я изнеможенно потянулся и, не включая свет, побрел в ванную. Ледяная вода смыла налипшую сонливость, ручей забежал по горлу как по ржавому водостоку. Ощущение свежести возбудило забегавших мурашек, студенистая мигрень начала расходиться. Глубоко дыша, я наблюдал, как с жадной отрыжкой пьет раковина.

Без меня комната еще больше набухла гангренной чернотой. Я вышел на балкон почувствовать, хочется ли прогуляться. Под окнами мерз ослепший фонарь, было слышно, как падает снег, и редкие фигуры в пуховиках с хрустом протаптывали тропинки. Бодрящий холод панибратски лез обниматься, так что я быстро поспешил сбежать обратно.

Взгляд выхватил из темноты слиток телефона. Мне невольно вспомнились сделанные в прошлом году фотографии, каждая из которых ощущалась теперь переносным лезвием бритвы. Это было время именно январских праздников. Наши города разделяло четырехзначное число километров, но несколько раз в году нам все-таки удавалось встречаться. Мы называли эти две-три недели «отпуском», и так завелось, что она всегда приезжала ко мне в столицу. После разъезда мы вскрывали каждый проведенный день, извлекали одну испытанную эмоцию за другой, распотрошив их жадно обсасывали, выворачивали наизнанку, выжимали из прожитых мгновений все до капли, с нетерпением предвкушая следующую встречу. Расстояние возвысило наши отношения, предало им ореол какой-то особой исключительности. Мы не просто виделись, мы до опьянения, за один глубокий раз напаивали друг друга чувствами, эмоциями, впечатлениями такими насыщенными, что терпкое послевкусие не оседало вплоть до нового свидания.

Эти три года она была точкой сплетения всех моих мыслей, недосягаемым маяком, к сиянии которого я стремился. Такие отношения не надоедали и не могли надоесть, поскольку не затирались. Начавшись в интернете, они почти целиком состояли из нулей с единицами, и, как мне казалось, нас обоих это устраивало. Мы даже созванивались нечасто, все общение проходило в виртуальной переписке, длинной превысившей расстояние между нами. В течение дня она всегда была у меня под рукой, нам удивительно легко получалось списываться по любому поводу, и мы оба получали такие же живые эмоции, как при разговоре. Ни единого конфликта, ни одного лишнего слова – от нее ко мне тянулось полотно, сшитое из лоскутов симпатии, гармонии, нежности; согревающее одеяло, в которое, замерзая, можно было укутаться.

Переписка очень быстро и легко ожила: вот мы стоим на вокзале, она, такая хрупкая, хрустальная на вид, теперь смущенно прячет мокрое лицо в мою шею, я неловко поглаживаю ее острые лопатки, нога придавлена брошенной тяжелой сумкой. Эти тонкие пальцы с фиолетовым матовым макияжем на маленькой, почти кукольной руке около года отбивали мне сообщения, так отчего теперь моя грудь ноет от сомнений? Вдруг это ошибка? Что нам нужно сейчас друг от друга? По сути, мы два незнакомых человека, делающих вид, что хотим того, к чему все идет, но так ли это нам нужно? И самое тяжелое: я знаю – ее давит то же самое. Она оказалась здесь, за тысячу километров от дома, но приехала ли ко мне, или сбежала в приключение, гонимая одиночеством, как… как…?

Первые несколько дней прошли беспокойно: неуютное молчание, дрожащие уголки губ, мнительные взгляды и влажные ладони. Мало-помалу мы снова знакомились, привыкали друг к другу, перекладывали в жизнь виртуальную близость. И вот две искрящихся от эмоций недели позади, вновь та же людная платформа, я ем глазами ее локоны, горячий шепот у меня во рту, узнаваемые, полные прощального отчаяния прикосновения, шумные вздохи поезда, набирающегося сил перед дальней поездкой. Я стоял поникшим, но внутри меня билась светлая, летняя грусть, ведь как только она сядет в поезд, мы снова спишемся и протянем мостик из сообщений на неощутимые полгода, через которые вновь увидимся.

Отхватив кусок жизни, наше общение стало ярче, заиграло новыми глубокими оттенками. В диалоговых пузырях проросли слова, которые мы не успели сказать друг другу при встрече. Это было так непривычно, так свежо и приятно, что я ощутил живую пульсацию забившего во мне источника. Я вновь увлекся спортом, впервые за пять лет поднял крышку расстроенного пианино и по вечерам пробегал полузабытые мотивы, начал общаться со старыми друзьями, мне даже стало приятно задерживаться на работе, и всеми своими впечатлениями я делился с ней. Внутри меня распахнулись окна, грудная клетка залилась теплым солнечным светом, легкие наполнил такой свежий бодрящий воздух, что хотелось взлететь. На моих глазах возводился новый мир, мне удавалось раскрашивать его взглядом как кистью. И в этом новом светлом мире жили люди, которых я раньше не замечал: приветливые, радующиеся тебя видеть, люди, чьи ясные лица отражали внутреннюю чистоту, и хотелось ощущать себя одним из них, и они хотели видеть меня, нужно было просто заговорить с ними. Все живое только-только начинало распускаться, искать тепла, несмотря на рвущуюся с ветром осень. Зелень оббивалась коркой сухой позолоты, застывала отлитая в хрупких формах, но это было изумительно красиво. Я стремился делиться с ней своими глупыми открытиями, и мы как дети смеялись над ними, потому что она переживала то же самое и отвечала мне тем же. Никогда жизнь не совершала такие полные энергии обороты, мы точно раскачивались на качелях и, находясь в высшей точке, ловили трепетное чувство падения, присваивали его себе, а затем вместе им упивались. Почувствовать себя еще более счастливым было невозможно.

Самый долгий опыт отношений, в итоге раздробивший меня на осколки. Три года знакомства. Пять встреч. Десять поездов. Около семидесяти дней проведенных вместе и столько же космических ночей. Примерно дециллион сообщений. Все исчезло. В один момент пошло к черту и провалилось сквозь землю. Я не знаю, как начался апокалипсис, но мой мир был обречен. Последний раз мы виделись летним «отпуском», а позднее, ближе к осени нам пришла идея отправиться куда-нибудь на зимние праздники. Она обмолвилась, что очень хотела бы посмотреть Петербург, и я тут же подхватил эту тему. Раньше нам хватало камерного общества друг друга, однако теперь разделить вместе небольшое, но совместное путешествие казалось изумительной мыслью. В Питере я бывал редко, меня ничего не связывало с этим городом, но я бережно хранил осадок его воспоминаний. Эти антикварные приземистые дома, выстроившиеся по кайме оживленного шоссе, эта особенная темно-желтая меланхолия дворов и переулков, этот величественный словно шапка Мономаха Исаакий, эта неласковая погода, этот клекот в животе, когда под ногами волной ходит мост, эта дрожащая от собственного холода Нева – просматривая про себя гнутые фотокарточки, я обязательно в конце додумывал: «нужно как-нибудь съездить». Наконец появился повод. Мне хотелось открыть для нее не просто город с банальных открыток, а сотворить новый универсум, вселенную для нас двоих, которую я создавал бы прямо на ее глазах, подпитываемый разрядами восторженного интереса. Это не стоило бы мне абсолютно ничего – «просто давай понять, что тебе хорошо, и я буду счастлив». Формула моего спасения, высеченная на изнанке сердца.

Но вот в воздухе пробежали искры, солнце пожрали червивые тучи, асфальт затрещал как разломанный крекер, дома закачались от первых подземных толчков, на землю полетели кислотные капли. Так тщательно возводимый мир начал разваливаться на части, которые я кое-как пытался удержать вместе. Мне не удалось понять, что именно произошло. Без всяких причин она стала отвечать мне реже и неохотней, я, почувствовав дурное, насел с вопросами, тогда она совсем исчезла. Просто замолчала. Никакого последнего разговора, прощаний, объяснений. Вакуум по ту сторону связи. Я посылал свои радио послания одно за другим, причем мне было видно, что они прочитываются, и это выводило из себя еще больше. Звонки игнорировались. Я спрашивал, что с ней, где она, жива ли вообще, просил ответа хотя бы на один вопрос, требовал любых объяснений, прощального слова, просто знака или намека, пустого сообщения, унижал ее и унижался сам, с отчаянием бил пальцами по стеклу, словно стремясь вызволить ее из сетевого заточения, просил прощения и снова посылал вопросы, вопросы, вопросы. Ничего. Пустота, в которую мне не хотелось верить. Должна была существовать небольшая брешь, разросшаяся до черной дыры, нельзя просто вот так одним рывком содрать как грязный пластырь три года отношений, отказаться от всего пережитого вместе, мне в это не верилось, не укладывалось в голове и выкручивало наизнанку. Прошло три недели с момента ее последнего сообщения, три надрывных недели. Я извивался в судорогах, точно оставшись без кислорода, драл на себе кожу, впивался ногтями в глаза и грыз запястья – делал все, только бы не чувствовать распирающей изнутри массы безысходности. Минута за минутой она росла во мне как огромный гнойник, давила на стенки, пульсировала, с бульканьем сотрясаясь вязким желе. Я оказался придавлен этой раздутой гирей к кровати, и мои мысли, как пачка спутавшихся летучих змеев, парили привязанные к возвышающемуся посреди развалин столбу, на котором был криво вырезан единственный вопрос: «ЧТО?». Он парализовал меня, казалось, если суждено сойти с ума, то это будет единственное слово, стучащее во мне до конца жизни. С этого слова, будто в Библии, начинался распутываться клубок мироздания, стоило только потянуть за выступающий узелок, как под моими ногами воздвигалась сцена, вспыхивали прожекторы, из расщелин в полу поднимались картонные черно-белые декорации мест, где мы бывали, и на каждой вещи, будь то стол на кухне где мы ели, кустарник зацветших рододендронов в парке, карта звездного неба планетария – на всем стояло вопросительное клеймо «ЧТО?», растянувшееся по диагонали, словно перечеркивая сам предмет. Что с ней? Что происходит? Что за молчание? Что оно значит? Что я должен делать? Что я сказал не так? Что дальше? Я не находил укрытия от вопросов, один за другим они летели в меня как волейбольные мячи, а у меня не поднимались руки чтобы отбиться.

Наши отношения вспыхнули так же быстро, как угасли. Только сейчас я припоминаю, какой вспыльчивой и рассеянной она была в нашу последнюю встречу, будто бы мне пришлось вынудить ее приехать. Первое время я списывал ее раздражение на тяжелую дорогу, а потом на плохую погоду, однако было что-то еще, это не давало мне покоя. По битому стеклу я прополз на карачках через пять стадий принятия, и теперь различал безмятежный небесный свет исходящий из центра спирали. Мне по-прежнему было тяжело вернуться к реальной жизни, я словно черный копатель бродил по своему внутреннему кладбищу, озирался, не узнавая поросших жухлым бурьяном холмов, находил то тут, то там острые черепки блестящих воспоминаний. Искромсанный после пережитой мясорубки, поддерживая отвалившиеся от самого себя куски, я, наконец, обрел покой – она больше ничего не могла со мной сделать, чего бы я еще не сделал сам с собой. Словно оказавшись в космосе, мне пришлось наблюдать, как гигантский метеор насквозь пробивает Землю, и ошметки планеты медленно разлетаются по ледяной бесконечности.

Ком липких образов снес меня в момент, когда я бросил взгляд на телефон. В груди подпрыгнула гиря, пробежавшая по телу волна выжгла остаток сил. Меня до самых подметок пробрало отчаяние, я рухнул на кровать и отвернулся к стенке.

Быть может, прямо сейчас какое-то помещение насыщено черно-зеленым ароматом ее духов, и кто-то другой, жадно вдыхает их с ее шеи или ключицы. Острые ключицы, напоминающие в полутьме силуэт чайки, на которую я словно хищник набрасывался и обгладывал расправленные крылья. Я до сих пор помню, как горчило язык от пропитавшейся духами кожи, как пьяно они давали по вискам, как стенки горла покрывались этим несглатываемым лаком. Ее вкус на языке крутился как монета. Неужели мне нужно навсегда забыть ее? Неужели она смогла разом вычеркнуть из жизни все впечатления, будто записав поверх кассеты с нашими моментами какой-то другой фильм?

В изнеможении я провел вытянутой рукой по стене, пальцы скользнули вдоль лохмотьев обоев. Это она содрала их ногтями, оставив мне на память бумажные заусенцы. А на журнальном столе застыл придавленный настольной лампой оттиск винного пятна, посаженного еще в первые дни ее приезда. Из нижних ящиков запертого шкафа доносился стон наших распечатанных фотографий. Книги, посуда, одежда хранили не только мои прикосновения, все вокруг казалось отравленным. Меня так сильно пробрало это впечатление, что я резко поднялся с кровати. За мгновение я сделал самого себя чужим в родном доме. Глаза заметались по комнате, хватаясь за все силуэты подряд, и каждая вещь била в лицо тем самым вобранным летним светом, оживляющим чувства, которые я пытался захоронить.

–Черт!

Я врезал по стенке серванта, звонко лязгнули его внутренности и откуда-то с неба рухнула ваза, с грохотом покатившаяся под телевизор тяжелым хрустальным поленом. Здесь было невозможно оставаться, меня точно заколотили в гробу с торчащими внутрь гвоздями. Спастись, сбежать куда угодно, хоть на луну, лишь бы снова ощутить себя свободным, перезагрузиться, собраться заново. Точно. Уехать. В Питер. Прямо сейчас.

Эта идея заправила меня топливом, внутри начали скрипеть шестеренки. Да. Вот оно. Я хотел поехать и поеду, плевать на нее. Мне нужно развеяться, иначе мои мозги превратятся в компост. Я так отвык куда-то выбираться дальше работы, вел настолько закостеневший образ жизни, что мысль о такой обыденной поездке ничем не отличалась для меня от намерения слетать на другой континент. Три года я жил в гражданском виртуальном браке, добровольно отчитывался ей письменно о каждом прожитом дне, делился абсолютно всем, что приходило на ум и наслаждался взаимностью. Мой мотор фантазии работал двадцать четыре на семь, высвечивая идеальную трехмерную химеру жизни, в которой я существовал болванчиком и не требовал иного. Но как положено любому гаджету, что-то внутри щелкнуло, пошел дым и проектор, затрещав, вырубился, оставив меня один на один со сгущающейся тьмой. Теперь я знал, как от нее спасаться.

Все началось с щелчка выключателя – залитая сумерками комната вспыхнула, я зажмурился, впитывая жгучий свет как лекарство. Внутри меня горели чащи гнилых сорняков, и звук их сочного шипения отзывался в теле приятным сладостным трепетом. Как же я давно не испытывал этого чувства заряжающего предвкушения, будто внутри оттягивается пружина. «Бе-ги, бе-ги, бе-ги» – лихорадочно стучало сердце, пока я переворачивал дом вверх дном в поисках спортивной сумки. Ни секунды на лишнее раздумье, один-единственный завиток меня погубит.

Сумка нашлась на балконе, придавленная пакетом с инструментами и треснутым ведром. Я набил ее ворохом одежды, кинул сверху недопитый сок, огрызок сыра-косички, полбатона жесткого хлеба, гремучую сухую лапшу, пакет сушек – скудные новогодние недобитки, которые жалко выбрасывать. Больше еды в доме не осталось, сиротливой половинки лимона и подозрительных пельменей. Хлопнув дверцей холодильника, мне внезапно стало так смешно, что я расхохотался – просто сел за стол и заливался потоками больного смеха. Я не помнил, когда так искренне смеялся последний раз. Вид заваленного мусором стола и холодильника, будто выставленного размораживаться, пробил мою угрюмость. Посмотри на себя – до чего ты дошел? Когда последний раз ходил в магазин? А ел по-нормальному? Ты вообще знаешь, на кого сейчас похож?

Перед тем как пойти в душ, я решил проверить расписание поездов, но ближайших свободных мест не было ни в плацкарте, ни в купе. Тогда мне пришлось смотреть рейсы автобусов, уходящих с двух разных автовокзалов. Оставалось всего два автобуса, первый уходил через полтора часа, второй через четыре. Я не мог не торопиться, мне вот-вот предстояло выкарабкаться из скользкой ямы, и пять минут гнетущего бездействия, не говоря о нескольких часах, раскроили бы меня на мозаику. Распечатав электронный билет, я схватил с полки первую попавшуюся книгу, не глядя бросил ее в сумку и уже начал торопливо обуваться, как вдруг увидел из прихожей мерцание забытого на столе телефона. Сообщение. Это могли быть родители, или случайный друг, или спам рассылка гипермаркета. А может совсем не рассылка. Я застыл, наблюдая за сонно моргающим огоньком. Мысли как мошки стали роиться вокруг этого свечения, не смея подлететь ближе. Я по-прежнему жаждал только одного, а не получив этого, обманутый, был готов разнести все вокруг вместе с собой как гребаный смертник. Нет, этот взрывоопасный груз, заряженный горючими надеждами, страхами, желаниями останется здесь, точно сокрытый от мира ящик Пандоры. Оставив записку, я закинул на плечо сумку, и, переступив порог, хлопнул дверью, рывком выжигая скопившуюся желчь.

Улица вобрала меня как живое существо, постоянно голодное, с миллиардом пастей, с необъятно раздутым брюхом. Я шагал по дну чрева этого Левиафана, наслаждаясь ледяными пощечинами ветра. Выпавший снег затопил узкие дороги и перекрестки, ноги вязли в топком пломбире, я ощущал себе муравьем, ползущем по тающему шарику сливочного мороженного.

До метро ходили автобусы, и стоило мне повернуть к остановке, как возле нее вырос хвост мерзнущей очереди. Это выглядело странным, обычно людей собиралось немного.

– На автобус? – спросил я у закутанной в шарф женщины.

– Больше некуда, – пробубнила она. – Говорят, сбой из-за снегопада.

– И давно стоите?

–Да минут уж двадцать, – повернулся ко мне стоящий впереди мужчина в зимней клетчатой кепке. Его обледеневшие моржьи усы походили на затертый кусочек пемзы. – В январе к снегу не готовы, ёханы бабай.

Вскоре подошел набитый автобус, в который каким-то образом утрамбовалась бо́льшая половина очереди, двери захлопнулись перед носом усатого мужчины. Тот досадливо плюнул и задумчиво уставился в сторону.

Тем временем я пробовал рассчитать время, но с этим всегда были проблемы – даже встретить ее на вокзале не получалось без опозданий. Мы часто шутили, мол, пунктуацию усвоил – осталось пунктуальность. Она так остро чувствовала беспорядок, что иногда я не сдерживал улыбки: забытая на стуле сумка, непомытая чайная ложка, смятое покрывало, даже рубашка, висящая не на вешалке вызывали у нее раздражение. Водоворот моих вещей, попавший под ее внимание, сразу оказывался упразднен, вещи обретали место, на которое их нужно было возвращать. Квартира, залитая удивительным светом, казалась ярче и просторнее, но стоило ей уехать, как через пару дней все снова захватывал бардак.

Подошла маршрутка, кое-как с пробками добрался до метро, приехал на станцию, и, узнав на выходе время, понял, что опаздываю. Из стеклянных дверей сразу вылетел на огромный пустырь с елочкой припаркованных автобусов. Я побежал по одной стороне улицы, затем матерясь по другой, и, не найдя своего автобуса, рванул в кассу. Там мне сказали, что автобус ушел пять минут назад.

Плевать. Кинув сумку на мокрую лавку, я пошел к автомату выпить кофе. До второго автобуса оставалось еще два с половиной часа, но нужно было срочно скачать или распечатать билет, если места еще остались. До чего же я дурень, почему было не взять телефон. Плюнуть на свою страсть к вечным накручиваниям и болезненную мнительность, мне нужно учиться жить без выдуманных трагедий.

Кофе почему-то скрипел на зубах. Выкинув стакан с безвкусной жижей, я вернулся к окошку кассы:

– Простите, можно у вас компьютером воспользоваться?

Оторвавшись от черно-желтой донцовской обложки, полноватая кассирша смерила меня взглядом.

– Чей-та?

– Говорю, компьютер нужен срочно.

– Эт зачем?

– Билет купить. Я без телефона. Могу заплатить.

Она терпеливо ждала, видимо, когда я приду в себя, назову станцию и протяну ей деньги.

– Вы куда едете, молодой человек? Чего хочите?

– Билет купить, но не у вас. То есть не на ваш автобус, на него уже опоздал, – я почувствовал, что иссяк, и уже ни на что не годный добавил: – В Питер еду.

Прогнав меня от окошка как назойливого голубя, она выразительно хлопнула перегородкой.

Я огляделся вокруг. Типичная панорама московской окраины: распахнутая ладонь пространства, окруженная седым забором, батончики автобусов, пеньки редких домов, обледенелые дороги. Поодаль, как бы нарочно отстраняясь от всего вокруг, стоял приземистый торговый дом, в который я зашел, надеясь решить что-нибудь с билетом. Бродя по пустынным залам, на глаза попался закрывающийся салон связи. Мне повезло дважды: бородатый продавец согласился помочь с компьютером и я успел забронировать одно из двух оставшихся мест.

– Держи, – он протянул распечатку из принтера. – Паспорт не забудь.

– Слушай, прям выручил. А то пришлось бы домой возвращаться.

– Да, не парься. Лучше как с трубой будешь – заезжай, тариф тебе выгодный сделаем. Корешу подключил – доволен остался, меньше кеса за безлимит, быстрый тырнет, и, грит, даже в камере отлично ловит, фильмы смотреть можно. Так что подумай. – И, хлопнув по плечу, добавил: – Братан.

Кивнув, я проверил паспорт и заторопился к метро.

В вагоне мой взгляд начал блуждать по собственному отражению напротив. Неряшливому, измятому, сутулому, с сальными слипшимися волосами. Я был бы похож на сбежавшего детдомника, выгляди чуть помладше. Но внутри меня мерцали звезды, и я шел к ним, потому что больше идти было некуда – единственную развитую цивилизацию смело щелчком как шашку с игральной доски, и нужно собраться, отстроить мир заново, вновь составить под него законы, обеспечить самым необходимым, развить с нуля культуру, сделать великие открытия, а затем снова стать очевидцем поджога спичечного макета, и готовиться к постройке нового городка прямо на пепелище.

Через сорок минут я стоял на автовокзале. Сразу приметив свой автобус, захотелось прогуляться по окрестностям, так как оставался вагон времени. Неподалеку даже был сквер с лавочкой в центре, на которой подростки, хлюпая, пожирали друг друга. Здание с шаурмой делила парикмахерская «Алиенора», и стоило зайти внутрь, как ко мне сразу подскочила темная скрипучая работница:

– Вечер-вечер, заходите, мы всем рады! У нас тепло, приятно, не обидим. Эй-я, курточку повешу. Сумку здесь брось, мой хороший, никому она не нужна. Да не пугайся, живым отпустим. Дита!

– Наира, нету еще! Не работает! – с раздражением донеслось из глубины помещения.

– Сейчас, мой хороший, – пробормотала женщина, усаживая меня в одно из двух кресел. Убедившись, что я не уйду, она вразвалку поспешила в подсобку. До меня донеслись лающие крики, и из раздвинутых штор показалась недовольная смуглая девушка с огромными серьгами, на которые хотелось повесить ключи.

– Здравствуйте, – поздоровался я.

– Здрасть, – не глядя в мою сторону, она надела лежащий на стуле фартук. – Как стрижемся?

– Давайте под машинку. Покороче.

– Ноль пять?

– Ноль три.

И меня начали стричь. Полетела шелуха волос, быстрые взмахи машинки очищали мою голову как луковицу.

– Ну, готово, – парикмахерша отцепила с меня накидку. – Двести.

Глядя в зеркало, я провел ладонью ото лба до затылка, ощущая непривычную ворсистость. Теперь моя голова походила на гигантскую щетку.

– А можно сполоснуться?

– Воды нет, – пожала она плечами и повторила: – С вас двести рублей.

Нет воды. Ну-ну. Я невозмутимо заплатил, оделся, взял сумку и ушел. Просто дикость – в парикмахерской воды нет. Как приходишь стричься, первым делом нужно спрашивать именно об этом, кто мог подумать. Хотя бы машинкой оболванили, могли бы и секатором по шею подравнять, чего там.

Шагая вдоль растянувшейся эстакады, я вытаптывал в себе злобу и задумчиво почесывал голову. Ногти соскабливали присохшие к ежику чешуйки, они осыпались на плечи белыми жирными хлопьями, которые мне то и дело приходилось отряхивать.

Перебежав дорогу под мостом, я вышел к вавилонской громаде торгового центра. В уборной я помыл голову с жидким мылом, высушился и успел перекусить на фуд-корте и пошел на остановку.

Заглянув в «Печать», я купил наручные часы – самые дешевые и самые мерзко пищащие. До отъезда оставалось полчаса, к тому времени в салоне почти все успели рассесться. Показав билет, я прошел почти в конец и сел возле окна. На трех последних сидениях школьники в кепках распивали энергетики. У рыжего парня с рассеченной бровью в мочке уха болтался толстый серебряный крестик. Заметив меня, он хмыкнул и отвернулся. Двое других сидели уставившись в телефоны, положив нога на ногу. Поставив сумку на соседнее место, я достал взятую из дома книгу болотного цвета. Л. Ландау, Е. Лифшиц «Теория поля».

– Лапшыч, у тебя сиги? – прозвучал сзади ломаный голос. – Погнали пыхнем. Вроде, стоим еще.

– Да, в заднем кармане. Достану, ща погодь…

– Ну, че замер… Эй, ты че… Ты.. Ты… Ах ты гадина! Фу-у-у! Диман, скажи ему!

– ХАХАХА!

– Пхахаха, чуете дымок, ребят?

– ПХАХАХАХ!!!

Это будут долгие двенадцать часов поездки.

Мотор всхрапнул, автобус исступленно затрясся, притих, и, протяжно шикнув, тронулся в путь. Я куда-то ехал, один, от кого-то бежал, неизвестно зачем, неизвестно куда, и никто об этом не знал. По моему мозгу вновь забегали крохотные жучки, топочущие лапками мягкую бугристую поверхность, и я с хрустом настойчиво давил этих божьих коровок, размазывая их вдоль извилин. Я бросил ставиться дозами воспоминаний, точнее больше не испытывал по ним ломки, позволяя прохладным фантомам просачиваться через меня, растворяться в крови и выходить вместе с потом. Какие к черту любовные переживания, если я не представлял, где окажусь завтра в это же время.

За окном проматывалась черно-рыжая пленка с размазней домов и улиц, засвеченных снежными пятнами. Я был в тепле, среди людей, и нас объединяла вечерняя дорога. Возможно, именно этого мне не хватало – взрывной спонтанности, а не умиротворения, и вовсе не стоило всеми силами оборачиваться ватой комфорта, а наоборот рвать ее в клочья. Но меня волновало, как долго можно бежать не переводя дыхания, и чувство, что, оступившись, я мог в любой момент провалиться в овраг с ядовитыми мыслями, не давало мне покоя.

Я заставил себя открыть Ландау, как внезапно свет в салоне погас, зажглась тусклая голубая подсветка. В темноте гудели приглушенные разговоры, мерцали светлячки дисплеев, насупившийся мужчина через проход от меня чистил над пакетом яйцо, сзади доносились бьющиеся в наушники звуки выстрелов и знакомый по многим фильмам мужской голос дубляжа. Автобус напоминал безмятежно плывущего в невесомости кита. Мой осоловелый взгляд размешивал золотые буквы в жиже обложки до тех пор, пока глаза не затянулись сонной паутиной. Я погрузился в полудрему, где со всех сторон был качающийся автобус, но привычка настаивала ощущать самого себя в домашней кровати. Меня вбирала вязкая как кисель глубина, я то и дело из нее выныривал, бултыхаясь каждый раз все отчаяннее, пока не пошел ко дну. И вместо призрачных видений, я увидел самого себя будто с соседнего места, зажавшего в руках учебник по теоретической физике точно фанатик Библию, с головой на плохо смазанном шарнире, с надетой маской равнодушия. Я вижу, как чей-то телефон выскальзывает из ладони, шлепается о коленку, ударяется об пол, отскакивает под кресло, и, когда мысленно проношусь дальше, мне слышится опаздывающий звук глухого падения. Сейчас кто-то чертыхнется, зашуршит целлофановый пакет с леденцами, и из-под кресла донесется недовольное кряхтение. Так оно происходит, я словно по команде запускаю цепочку звуков, хотя даже во сне не вижу происходящего. Это чудесно настолько, что не вызывает удивления.

Мой взгляд стеклянным глазом катался из одного конца салона в другой, пока трижды не пропищали часы. На неожиданно крутом повороте взгляд, описав дугу, полетел на меня, вздрогнув, я ударился плечом о подлокотник, и очнулся. «Уже Тверь… Под Тверью… Тверь… Это Тверь» – зачавкало отовсюду. Мотор заглох. Зевая, люди стали натягивать куртки, то тут, то там замелькали пачки сигарет. Я тоже решил выйти, надеясь увидеть посреди снежного океана тверской области что-то примечательное, однако меня встретил жалкий оазис заправки и растущая очередь к биотуалетам. Ледяной ветер не позволял стоять на одном месте, приходилось глупо пританцовывать. За мной вышли школьники, лупящие друг друга по плечам, они сбегали до магазина, а на обратном пути, заметив рекламную вывеску, вскарабкались на нее и по очереди с хохотом начали прыгать в сугроб.