Читать книгу Великая княгиня - Юрий Сбитнев - Страница 1

Рождение романа

Предисловие

В юбилейной статье к 80-летию известного русского писателя, одного из последних представителей русской классической литературы, Юрия Николаевича Сбитнева, автора более двадцати прозаических и поэтических книг, в том числе знаменитой тетралогии «Авлакан» и романа-дилогии «Великий князь», «Литературная газета» в номере от 5 октября 2011 года писала: «Нам ещё предстоит осознать, что это за явление такое – Юрий Сбитнев». Многолетнее общение с ним убеждает меня, что Природа наделила его особым даром постижения, казалось бы, непостижимого, и его проникновение в тайны самого загадочного произведения литературы Древней Руси «Слова о полку Игореве» подтверждением тому – поражает воображение! В одиночку он раскрыл все «тёмные» места и даже установил имя Автора, над чем два с лишним века безрезультатно бились целые институты исследователей. О его открытиях много писалось в разных изданиях.

А сейчас я хочу познакомить читателя с тем, как писатель работал над этой книгой. Его письма ко мне дают возможность проследить весь путь – от замысла до завершения.

Алексей Широков

10 марта 2010. Талеж (Московская область)

…Наконец я закончил книжку «Тайны родного Слова». И ставя даты работы над ней и перечисляя те малые места, где мне много думалось и писалось о нашем великом «Слове о полку Игореве», откровенно сказать, содрогнулся душою: прикоснулся я к этой тайне в 1946 году, а вот нынче, в 2010-м, поставил многоточие. Устал безмерно. Потому что всё написанное в этой книжечке – сжатый до предела конспект будущего романа «Великая княгиня». Всколыхнулось всё во мне, и опять я окунулся в ХII, Золотой век нашей Руси. А силёнки-то уже не те. Живу единственным: скорее сбежать в Новгород-Северский (здесь росли княгиня Болеслава, близкий родственник её – князь Игорь. Отсюда, кстати, пошёл и род Сбитневых – деды, прадеды, прапрадеды жили тут аж пять столетий, а ещё в Чернигове, Харькове, Житомире, Лебедине. – А.Ш.) и по капельке, не спеша пить далёкую, но живую общую историю трёх наших народов. Ведь такого в истории мира не было, чтобы из в пепел сожжённого корня поднялись, процвели и, главное, продолжают жить в этом Содоме и Гоморре три равновеликих народа.

Ты, Алексей, обронил в своём письме слово о том, что ты неверующий. Такого, дорогой мой, с русским человеком быть не может. Я сейчас не о конфессиях, не о митрополиях, не о епископатах, я о той самой Вере, которая и делает человека человеком. Вот и в «Великой княгине» стоит передо мной сверхзадача: рассказать о ней, истинной, святой, древнерусской. В Слове-то о полку Игореве ни словечка нет ни о византийской, ни о русской православной. А ведь византийская-то уже была! А русскую православную, которой жил народ до крещения Владимировского, всё ещё несли в мир верующие люди. Ты можешь мне возразить, сказав, что есть там и Пирогощая божья Матерь, и страдания за христиан, и даже «аминь» в конце, но это – сразу видно – чужеродное, приписанное, может быть, только для того, чтобы получить «индульгенцию» на право жития среди книг в православных храмах. Не прошла эта уловка. И сгорело наше «Слово» не только в пожарищах ига, но и в кострах неистового ревнителя «чистой» греческой веры Никона. Вот какая, не постижимая пока ещё, задача стоит передо мной. ЮС.

5 апреля 2010. Чернигов.

Алексей! Я уже побывал в Н.-С. и вернулся в Чернигов. 21 мая в Черниговской областной библиотеке им. Короленко – презентация «Тайн родного Слова». А пока готовлю себя к «Великой княгине». Правлю и прописываю четыре черновых главы, а уже проглянула пятая. Дал бы Господь силы и время не только прикоснуться к «Слову», но и прожить в нём вместе с Автором и героями в том весьма не простом, но судьбоносном, поистине Золотом, двенадцатом Русском веке. ЮС.

5 мая 2010. Чернигов.

…Сегодня поставил окончательную точку в первой главе «Великой княгини», и хорошо думается уже о второй. Мечтаю я в первой части написать незамутнённое древнерусское детство своих главных героев, с тем удивительным народным укладом, который прожёг почти тысячелетие и был явлен в моём русском сельском детстве. Хочу написать и небо, и Десну, и коней, и светлую, ещё не обременённую догматом византийского христианства, давно уже единоверную православную Русь. Добрых волхвов хочу написать, добрых и недобрых попов. А главное – детство. Первому говорю тебе о своей этой задумке. По самым точным расчётам, приеду я из Руси в Россию, в Талеж, во второй половине июля. Совершу, а может быть, завершу всякие неприятные дела, которые ждут меня там, и укачу опять сюда, на батьковщину, где мне так необыкновенно и плодотворно пишется. ЮС.

6 сентября 2010. Талеж.

…Нынешний год для меня начался с тяжелейшего события, могшего превратить всю мою прошлую жизнь, более чем 30 лет, в трагедию. Слава Богу, этого не произошло, но последствия этого события продолжают отравлять мою жизнь. Не буду пока посвящать тебя в эти сугубо личные горькие события. Надеюсь преодолеть их. Слава Богу, что эта чернота, хлынувшая из прошлого семейного, как я считал, блага, не токмо не уничтожила меня, но дала возможность поглядеть на всё с душевной ясностью и спокойно воспринять горькую правду. А пока нестерпимо хочется уехать на Черниговщину, отдохнуть там душевно и поработать в полную силу, общаясь с добрыми и хорошими людьми. Дюже хочу в Древнюю Русь – в Украину. Пора возвращаться к «Княгине» – слышу, как поволокло меня к ней. ЮС.

5 ноября 2010. Талеж.

Рад, что ты так хорошо пережил тот день у нас в Талеже. Я тоже. А посему написал нынче не двадцать строк, но две страницы! Это дюже славно! И Юрий Долгорукий явился в добром качестве. А главное, само время распахнулось у Клещина озера. Вот трансформация в веках: Клещино, Клещеево, Плещеево… То же происходит и с реками: Яза, Уза, Яуза… Народ – языкотворец!..

…Вошёл я в ритм по силам моим. Пишу чуть поболе странички за сидку. Птичка по маковке сыта бывает. Первую главу, которую считал законченной, буду ещё шельбирить. Что-то уберу, что-то допишу. Не задаю уже вопроса: кому это надо? Самому пока это интересно и надо смотреть и видеть мне близких (почему?) людей. Я такого Долгорукого не знал и не ведал. А он взял и написался…

Спасибо тебе за сердечную тишину, за тихую доброту. Будем жить… Юрий.

11 января 2011. Талеж.

…У меня не шибко гладко в новом году. Никакой второй главы я не написал! За всё про всё пару абзацев… Грандиозность задуманного такой непосильной ношей лежит на душе, заставляя ежеминутно мучиться одним: под силу ли ЭТО, хватит ли отпущенного мне времени?! А тут ещё из прошлого щупальца алчных и подлых нелюдей, которых по слепой доброте пригрел на своей груди, их низость и подлость достаёт меня. И мразь этого времени никак не сочетается со светом, который я должен изливать в «Княгине». Хотя в этом романе много должно быть и горького, и трагичного, и даже мерзкого… Но свет, свет – главное в нём! И любовь! Скоро, теперь уже совсем скоро – под Крещение – вернётся Оля (Ольга Гринёва – бесценная помощница его: и литературный секретарь, и редактор, и, как сам он говорит, полноценный соавтор. – А.Ш.). И если я себя не сгложу окончательно, то и упаду всей душой в работу. Даже собираюсь сделать это завтра. Плотина неизречённости вот-вот прорвётся. «Княгиня» должна быть по всему – по музыке, по фразе, по слову, по откровенности и по беспощадной правде бытия – должна быть во многом выше и совершеннее и нужнее «Князя». С того и мучаюсь, что понимаю, как это непостижимо трудно. ЮС.

25 июля 2011. Талеж.

…До жары успеваю поработать над «Княгиней». Радостно и вкусно пишется, но шибко мало. Одна-полторы стр. комп. набора. Я ведь как первый петух пою в ночи, надеясь на утро, а утра нет. А в эту бусову пору, когда ночь не ушла, а утро ещё и не обозначилось, очень трудно петь. А надо ли? А так ли? То ли проснётся от одинокого крика родная душа, то ли разбудишь того, кто на крик (песню) придёт с топором и отрубит одинокому петуху голову, чтобы спать непробудно не мешал… Сомнения, сомнения… Я, Алёша, не знал никогда никаких правил, никаких основ мастерства, только жадно смотрел, в два уха слушал любых мне и не любых людей, жадно жил, во всём искал только одну любовь, обрёл когда-то способность уходить в мир воображаемый (он куда реальнее сущего), что вижу там и пытаюсь воссоздать. ЮС.

29 октября 2011. Чернигов.

…Живу я, Алёша, в раздумьях о том, так ли живу, то ли делаю… Но тут, в Чернигове, сажусь за комп и каждое утро пишу помаленьку. Хотя опять снова и снова задаю себе вопрос: а надо ли? Сомнений в душе много, неудовлетворённости и прочего хлама, который растекашется по мыслену древу. Вторая часть Княгини вот-вот завершится, но Юрий Долгорукий весьма цепко держится за жизнь. И хочу ли я этого або не хочу, но часть вторая кончится с его смертью. Убьют сердешного, отравят, и кияне, кои с восторгом встречали его и желали только одного, чтобы он был великим князем, столь же восторженно будут грабить достояние княжеское, орать «геть!» и убивать ближних. Когда писал кончину Игоря, дюже страдал, до физической боли во всей душе и плоти. Вот и сейчас так же. Надо бы отстрадовать и отстрадать сие до моего черниговского юбилея, который воспринимаю сейчас как совершенно ненужную затею и тяжкое испытание. Помнишь, как у Есенина: куда пойти мне, с кем мне поделиться той грустной радостью, что я остался жив. Ну ладно. Будем в радости гонять печаль! Если честно, то очень жду твоей публикации в «Гарте». Обнимаю ЮС.

26 декабря 2011. Чернигов.

Дорогой Алёша! Всего лишь неделя, как проводил ты нас, а ощущение такое, что давно-давно. И вроде бы недалеко, но какой-то железный занавес опустился, и не одолеть его. Работаю только по Спасу, много и трудно. (В 2012 году Ю.Н. удалось организовать серьёзные археологические раскопки в черниговском Спасо-Преображенском храме, единственном уцелевшем с времён Древней Руси. – А.Ш.). Вопросы к себе растут как снежный ком с горы. Ищу ответы, вроде бы нахожу, но возникают новые, ещё более коварные и непредсказуемые. Вопросы к истории и историкам, к церкви и её «держателям»… Голова пухнет. Успокаивает одно: без решений этих вопросов «Княгиня» не совершится… Не обойтись мне без понимания точного и ясного, без погляда в суть Веры княгини Болеславы. А суть эта никак не вяжется с тем, что знает мир, что считает истиной. Дня три назад ночью пришла осязаемая тёплая и тлетворная темнота кромешная, в которой шёл Сын Человеческий, оставив место тайной вечери. Ученики шли за Ним, не видя Его. И так явно слышал запах земли и листвы, шаги вспотычку слепых в ночи учеников и как слетали у них с ног сандалии… И ни зги не видать, и только наплывающая тьма, и такая тишина, что слышен «шум» падающих на плечи волос Идущего впереди, быстро идущего впереди… А потом моление о чаше! Точно знаю, что это должно быть в «Княгине». А почему? Пока не знаю… ЮС.

1 января 2012. Чернигов.

…Опять я перевернул свою жизнь! Так тихо (порой) жилось, так тихо (порой) писалось, размеренно и желанно. И всё сие оставил, взвалил на плечи и душу великий послух. Работаю, как когда-то работал, начиная «Князя», вгрызался в летописи, в старые книги, в синодики, во всё ветхое и мудрое, кое спаслось от нашествия бесов в пыльных шлемах. Сейчас опять старые книги, летописи, их толкование в писаниях пращуров 18-19 веков… И Чернигов, и Спас, и Вал, и Бобровица, коих не было тогда перед глазами и взором моим сущим… А нынче есть! Но нет только тех сил, того радостного изнеможения, когда падаешь в койку и засыпаешь богатырским сном. Но и нынче умучиваюсь, но без богатырского сна и ощущения, что впереди долгая дорога жизни… Умучивался бы сам, старый хрен! Умучил Олю и Сережу (мужа Ольги. – А.Ш.), они переводят с украинского книгу замечательного археолога Макаренко, единственного, кто проводил раскопки в Спасе, сподвижника Рериха… Его кокнули комиссары в пыльных шлемах… Устаю зело. И не даю покоя многим… Вот и тебе сейчас тоже. И непокою моему, и делу конца не видно. Как бы не пришлось зимовать тут. Я готов. Мне тут хорошо. Скучаю по Княженюшке. Но всё, чем занят нынче, войдёт в плоть «Великой княгини», если даст Бог время написать её. Обнимаю ЮС.

12 февраля 2012. Чернигов.

…Сутками сижу за летописями, читаю всё что касаемо Спаса, бесконечно обретаю всё новые и новые познания и тем самым увеличиваю в душе своей скорбь… Понимаю, что не случайно это. Без всего, что достаётся мне нынче, что великой тяжестью ложится и осмысливается душой и разумом, я не смогу и на пядь двинуться в житии Великой княгини. Помощников у меня в этом поистине грандиозном деле (скорее служении), кроме Оли, нет. Да и не имею права всю эту неподъёмность на неё сваливать. Неизречённость осмысления – груз великий… Сплюну через левое плечо, но голова моя робит без устали, душа скорбит, но радуется (состояние, ранее никогда не испытанное), сон не сон, но продолжение сущего и бесконечные мои разговоры с Храмом, который выступает как мыслящая сущность непостижимой мудрости. Вот так спрашиваю Его, как собеседника, и получаю ответы, над которыми, как никогда опять же, приходится ломать голову и развязывать бесконечные узлы в бесконечной верви русской истории. Не думай, что я с глузду съехал… Нет! Здрав разумом, духом и плотью здоров, и в необходимом незабывчив. Живу и дышу не токмо древним Черниговом и Сиверской Русью, живу и тем, что за окном. А там в каждом окне берёзы…

С любовью ЮС.

4 марта 2012. Чернигов.

…С чего, и не понять, налетела на меня лихоманка и свалила. Голова – как немытый походный котёл с остатками подгоревшей каши. Вот в таком состоянии пробыл полную неделю. Я редко болею, а посему и тяжко. Кажись, вылез в свой мир, малость иной (после хвори), но свой. Нынче он зело перегружен новыми познаниями о далёком далеке, новым прочтением летописей, откровениями историков, археологов, исповедников, архитекторов и бог знает ещё кого… А результат один: много званых, но, увы, нет избранных… И – обретая познание, увеличиваем скорбь… Скорби в моей душе невыносимо много. Вероятно, через всё это надо было пройти, чтобы вернуться на круги своя, в мир Великой княгини. Возвращаюсь, обременённый познанием, к живому Свету Даждьбожей любви… Наращиваю желание и естественную необходимость – к письму. Когда буду в Талеже, пока не знаю. Числа десятого собираюсь в Новгород-Северский… А там – перейти российскую границу в районе древнего Рогоща, Синьмоста и Стародуба, а может быть, и добраться до Трубчевска. Прёт меня туда Ведомая сила… Вернёмся в Чернигов… А в Талеж хотелось бы ненадолго. Как же осквернили мне его люди подлые! Пройдёт ли когда это во мне – не знаю. Побуду там несколько дней, улажу кое-какие дела, и снова сюда.

Пока рядом Оля, я бессмертен. ЮС.

1 апреля 2012. Чернигов.

Алёша, что такое отдохнуть, я как-то и не понимаю в своей повседневной жизни. Не тянет поваляться на постели среди дня. Хотя в Талеже, включив телек, под него часок и всхрапну. Тут нет. В тыкве моей, не так как бывалоча, постоянно растут и вызревают семечки, а сам плод до предела наполнен всякими живыми и неживыми картинами, бесконечными повторениями всяких речений, ощущениями неиссякаемого бытия, диалогами и спорами то ли с самим собой, то ли с вечностью… Разе от этого отдохнёшь?! Только во сне, и то весьма условно… Но – так мне хорошо, иного не знаю! ЮС.

19 ноября 2012. Чернигов.

Дорогой мой! Живу я тихо, однообразно, не могу сказать – без житейского напряга. Его хватает в «Великой княгине». Юрий Долгорукий всё ещё не погиб. Как оказалось, ему посвящена вся вторая часть. Идут сплошные убийственные интриги поповскиие, боярские, княжеские… А он жив на благо Киевской Руси, которая всё-таки погубит его и очень скоро погибнет сама. Вот какие откровения приходится распутывать и писать, и жить в этом и с этим. Искренне не хочется расставаться с Юрием. Успокаиваю себя, что вернусь к тому, что уже написано, и углублюсь в жизнь его и характер. Хотел на его гибели завершить вторую часть, но шибко больно. Посему скорее всего напишу две посмертных главы…

21 ноября везут нас в Новг.-Север. Новгородцы организовывают выставку живописных работ Виктора Королькова «Слово о полку». Мы её с Олей открываем. 23-го юбилейные торжества в Чернигове. Губернии 210 лет. Я не хочу быть на этих торжествах. Лучше остаться в Нов.-Сев. Там будет вечер памяти Алек. Конст. Толстого. Там не устанешь, но душой отдохнёшь! Всё… Пойду хавать пельмени. Сердечно ЮС.

24 ноября 2012. Чернигов.

…Наша поездка в Нов.-Сев была короткой. Открыли выставку, а уже на следующее утро в семь часов вернулись в Чернигов. Крепко захватила меня Княгиня, не велит её бросать вот и на день уже. Пишу ежедневно очень медленно, но работаю много. Необходимо проверять точность во времени тех событий, которые выплывают. А выплывает всё что связано с церковью христианской. О ней литература только в возвышенном и только как велено. А Княгиня требует только правды! Всё это страшно сложно. Надо до всего докапываться, тут готовые стереотипы не подходят. Ведь надо написать о главном, почему в «Слове» нет ни единого признака византийского христианства. А это уже связано не просто с церковью, но с истинной Верой Автора и русских того времени. Вера истекает из совести людской и жизни. Церковь втекает в совесть и в жизнь. Пытается менять суть каждого сотворённого по Божьему образу и подобию, из сына делать раба… Всё это надо прожить. Вот и проживаю… Выживу ли? Надо выжить! Инквизиция, утопившая плоть народную в крови по Европам, не дошла до Руси… Не позволил народ, суть его человеческая не позволила. А вот инквизиторы живы и благополучны, и фарисеи тож… И об этом приходится думать… Что происходит в нашей России?.. Ладно, побокотал у плетня, а теперь опять в Царьград, куда благополучно прибыл будущий Митрополит вся Руси – грек Константин. А вот на одной насаде с ним ехал русский юноша. До сих пор не знаю, кто это и зачем приплыл в Царьград… ЮС.

2 декабря 2012. Чернигов.

Алексей! Относительно «утолщения» «Тайны» (подготовка второго издания книги. – А.Ш.) вопрос открытый. Наработано достаточно много нового. Но это новое практически только в моей голове и частично в Олиной. Голова моя во многом становится ненадёжной. Это надо признать. То ли слишком много набито там, то ли теряю когда-то блестящую память. Переложение, как и реконструкция, кажись, до конца не забиты в комп. Это надо сделать. А где необходимое для того время и душевная наполненность? Занят всецело Княгиней и проблемами, которые с ней возникают. Приходится лопатить не только память, но читать многое из доступных документов. Надо знакомиться со многими и многими не просто именами и что об этих именах известно, но с их носителями, с их обликом, характером, скрытыми от нас поступками. Знакомлюсь подробно с десятками, а в прозу войдут единицы… А «Тайна» требует тоже глубокого осмысления и не только обозрения, но и возможности пощупать, потрогать, в ладонях подержать, губами прикоснуться… А силы, пока не шибко, но уходят, и душа медленнее наполняется необходимой в творчестве страстью, медленнее… При пустой и даже всклень не наполненной душе писать не могу.

Не хворай! Надо быть, перезимуем, братец! ЮС.

9 декабря 2012. Чернигов.

У меня нынче праздник – сложилась первая подглавка седьмой главы второй части. Долго клал, по камешку. Шибко трудно было. Зато дюже доволен. Появилась надежда, что вот-вот завершу вторую часть. И крохотная – напишу всё-таки Княгиню! Решил обе написанных части перебелить заново. Понял, что в ней должно быть отличное от «Князя» построение и ритмика другая… Вершу это не спеша и радостно. Света в душе много. Хорошо мне тут, друг мой милый. А Талеж, как ни грустно, придётся продать со всеми его внутренностями и наружностями… ЮС.

6 января 2013.

…Вся история современной церкви – это жестокая борьба с иной верой. На Руси шла непримиримая борьба за свою, древнюю, веру и жестокая насильственная, кровавая – со стороны Византии и Ватикана, распространённая на весь мир. Этой борьбы я сейчас касаюсь в «Великой княгине», для чего с громадным трудом временно переселился в Царьград. ЮС.

14 апреля 2013.

…У меня сейчас (после глазной операции. – А.Ш.) одно желание – вернуться на круги своя. Хотя бы к возможности помалу, но работать. А если честно, то ощутимо уже гнетёт, вырастая в неприступность, грандиозность моего замысла. Отвесные скалы передо мной, и нет никакой возможности их одолеть. Кроме одной – сокровенной, доверительной тропинки в один всего лишь след. Мучительно ищу эту доверительную струну чистого звучания, необходимую, как никогда, уютную человечность, в которой нестерпимо захотелось бы жить современному читателю – соучастнику… Как это должно быть бесконечно просто и желаемо почти истреблённой в современной душе надежде. Наверное, такое может ощущать женщина, кормящая грудью своё дитя. Как написать эту доверительность, эту необходимую уютность и ощущение материнского молока на губах? Иначе Княгиню написать нельзя! Как наполнить душу тёплыми слезами радости до краёв? Где она, эта тропочка? Обрету ли?

8 сентября 2013.

… Долгая разлука с Княгиней возобновила любовь к ней, вернее, обострила эту любовь, которую я упрятал на время в душу, а вот теперь она дарит мне надежду, что смогу совершить этот грандиозный, почти непосильный замысел. Во всяком случае, ежедневно помаленьку совершаю. Ныне в Царьграде хмурая осень 1151 года…

А Болеславу я люблю, как только может любить мужчина женщину! ЮС.

17 сентября 2013.

…Успеваю я, дорогой мой, не так уже и много. Пишу медленно – с утра до трёх дня, и шибко устаю. После обеда обыкновенно отвечаю на письма, если есть таковые, и читаю, ворошу летописи. В навозной куче интернета, как тот петух, копаюсь, стараясь найти изумрудное зерно. Иногда нахожу… Иногда ищу подтверждения моим догадкам, видениям, памяти крови и беспокоящим меня зело «древним знаниям», в каждом из нас таящимся. Это, пожалуй, самое трудное. Ради всего лишь нескольких живых строк в «Княгине» приходится прочитывать сотни страниц мёртвого, ложного, никчёмного, а порой просто лживого текста, с подделкой под правду, с желаниями утвердить истину в последней инстанции. И всё-таки это интересно, но дюже тяжко. Зато, если обнаруживается документ ли, древний акт, либо столь же древняя грамота (письмо) в подлиннике, тут, брат, и про усталость забываешь… ЮС.

23 сентября 2013.

…Первую часть «Великой княгини» переписал, перебелил, ввёл византийские подглавки. Сейчас отправлю Оле на окончательную редактуру (она, Солнушко-Колоколнушко, маленько прихворнула, уже неделю как не появлялась в моей космической берлоге), потом ободва, вместях, пробелим ещё раз. Нынче сижу над второй частью, пишу Русь Древнейшую на взгляд византийцев, ещё до наших летописных свидетельств. А перед глазами начало десятого века в русском летописании. Пришли под стены Царьградские торговые караваны с Руси. Полнёхонькие товаром. Заякорились в бухте Золотого рога… Вижу, открыли городские ворота ромеи, по счёту (не более пятидесяти) пускают русских купцов (гостей!!! – по-нашему, древнему). Более пятидесяти опасно, это уже большая сила! Уважали и боялись дюже. Оттого и хомут византийский с Крещения Владимирского пялили на русскую выю. И напялили! До сего дня в нём ходим! Так-то, брат! ЮС.

24 сентября 2013. 0 час. 7 мин.

У меня громадная радость: Оля начала читать (в который уже раз) Княгиню и «упрекнула», что «скрываю» от читателя написанное. «Гениально!» – сказала. А для меня это радость великая! Ведь, признаюсь тебе как на духу, самое тяжкое в моей работе – это постоянное сомнение, одно, другое, третье. Так ли? То ли? Смог ли?.. Чувствую, что смог, кажись! И тут же: а смогу ли дальше? Конечно надо отпускать к читателю Княгиню. А как? Будем думать с Олей. Раньше бы отдал в журнал, и всё тут… Теперь иное. Хоть специально журнал создавай…

Спокойной ночи. ЮС.

12 октября 2013.

Дорогой брате! Мечтал в воскресенье с Олей махнуть через осень за рулём в Нов.-Сев. Там наши друзья обустроили родник, как должно, с любовью великой, с купелью, с сенью, с радостью. Спрашивали, нет ли у меня каких-либо изысканий по этому месту. Оля вчера отправила подглавку из «Княгини». Ответ: «Великолепно!!! Позвольте использовать…» Вот и ещё один родник, как и талежский, связан с моей прозой! Это отрадно… Но поехать завтра вряд ли удастся…

Кажись, мой могучий органон «завис» малость, чего не бывало за долгие годы. Никогда не занимался своим здоровьем. А оно сейчас как никогда нужно мне. Пришло полное осмысление «Княгини». Сил положить надо архимного. Об известном писать легко, как говорил один мой приятель, «книги создаются из книг». Задача моя другая – вывести на свет неизвестное, не обретённое ещё, воскресить преданное великим старанием, силой великою и всеми неправдами – Было! «по былинам (правдам) сего (того) времени…» ЮС.

15 октября 2013.

Сегодня мне особенно хорошо работается. Вылез наконец-то из Царьграда. Кажись, написал что-то стоящее. Завтра уже окунусь в зимнюю стужу Московии: «Не ожидал Юрий Долгорукий увидеть в Москове давнего знакомца, тиуна киевского Улеба. Отослав прочь его посланца Бреха, и думать забыл о боярской киевской лести. Так на тебе, сам заявился, не запылился! Принёс весть: помер…»

Пиши. ЮС.

27 ноября 2013.

Алёш! Господь подарил ещё один солнечный день жизни. В десять утра с Олей и Юлей (дочь Гринёвых. – А.Ш.) поехали в Лемеши и Чемер. Это в пятидесяти км от Чернигова. Морозец в три-четыре градуса, ослепительное солнце всё ещё тёплое… И поля, поля вокруг с синими бровками лесов по окоёму. Уже не поздняя осень – начало зимы, а красоты природной не убыло. В Лемешах родился и жил до двадцати двух лет Алексей Разумовский, великая человеческая личность которого в истории России меня нынче зело интересует в связи с завершением нового варианта «Тайны». Сейчас я всецело этим занят. И не потому, что на издание её обещаны средства и не потому, что появятся какие-то необходимые для жизни деньги, которые, увы, иссякли, но это единственное, над чем я могу сейчас работать: Княгиня снова затребовала глубокого осмысления и необходимого видения всей ея жизни и судьбы. В «Тайне» же всё просмотрено и осмыслено! Очередная моя «дерзость» в прикосновении к «Слову» – это обретение его («не находка», как принято писать) задолго до того, как попало оно к Мусину-Пушкину. Черниговский след! По которому я иду, как Кза по следу Кончака… И много ещё чего есть сказать интересного.

Поэтому и Господь подарил нам этот день, поэтому и оказались мы в Лемешах и Чемере… Только вернувшись в Чернигов, понял, что необходимо ехать в Остёр. Это по тому же направлению и недалеко от Лемешей…

7 января 2014.

… Готовим с Олей к изданию первую книгу «Княгини», хотя и не дописана последняя глава. А тут вот свершилось давно чаемое мной – увидел в мелочах событие, завершающее вторую книгу. Совсем не предполагаемое мною! Но явилось! Обнимаю. ЮС.

3 февраля 2014.

…Опять мистика в работе над Княгиней… Нынешние киевские события – всего лишь эхо из киевского исторического прошлого, начавшегося на Козьем болоте (нынче майдан Незалежности!!!), с которого и начнётся третья часть. Вот тебе и связь Времён! С Козьего болота до Крушения Киевской Руси – половина века. И эту половину достойно проживёт Болеслава и сгорит с Русью… Всё теперь встало на место! Только бы хватило сил и времени написать. Больше ни слова о майдане Незалежности. Ухожу на Козье болото!

… «Руслан и Людмила» – пушкинская генетическая запись Истории Древнейшей Руси. ЮС.

21 марта 2014.

Лёш! События эти поганые не вокруг Киева, а вокруг всей Украины-Руси. Они сокрушают Русскую цивилизацию, теперь, вероятно, окончательно. Друзья из России спрашивают, всё ли у меня нормально. Разве может быть всё нормально, когда цель всей моей жизни – объединять в добре и радости людей, говоря им правду о Великом их Прошлом, когда идея кровного братства разрушена, а единый РУССКИЙ НАРОД Украины, России и Белоруссии поделён на Своих и Чужих, когда величайшие МИРОВЫЕ ценности Культуры Руси превращаются в хлам?!

Надеюсь, что ты поймёшь, сколь тяжела эта Правда для русской моей души! ЮС.

9 июля 2014.

Дорогой мой, я думал, что быстренько разберусь с новым изданием «Тайн», ан нет! Моё переложение (перевод) и реконструкция потребовала напряжения всех сил и прилежания. Работаю запойно, как профессиональный пьяница, крохотными глотками, растягивая удовольствие, а мобуть, страшась, что не в то горло пойдёт. Возникает нечто значимое и уж точно вовсе никем не знаемое «Слово». Ведёт оно меня само, раскрывая свой Великий Смысл. Словно бы кто-то в ухо нашёптывает и в душу слезинками каплет. Живу я в полной бытовой праздности и заботе (конечно же Олиной) на своей Волшебной горе, на которой без добрых чудес не бывает… А сие необходимо для творческого труда. Вот и тружусь. Погружаясь, а точнее, возносясь в прошлое своего любимого двенадцатого века и в рубежные с ним одиннадцатый и тринадцатый, я осмысливаю мир по их вектору времени. Согласно с ним воспринимаю я и летописи, и «Слово». Особливо если сохранён в тексте тот буквенный ряд написания. Ведь в каждой буквице, кроме звукового выражения, заключён не только образ и даже действие, но и само то время – то в чёрточке, то в крючочке, то в комочке, то в неких чудесных сплетениях и переплетениях. Для меня составляет великое удовольствие разглядывать каждую древнюю букву, но и великий изнурительный труд – осмысление её, и в то же время радость и счастье познания и приближения к самой сокровенной тайне бытия. А ещё в образе буквы угадывать отражение сущего мира, как «в капле воды»… В «Княгине» попробовал рассказать, как её восприятие мира отражается в букве… Сердечно ЮС.

17 октября 2014.

…У меня сегодня очень тяжёлый и очень радостный день. Тяжёлый потому, что не спал практически совсем. А радостный, что ночью вернулось ко мне прозрение. Я увидел в малых подробностях событие отравления Юрия Долгорукого. До трёх часов дня удалось почти точно перевоплотить это в слово. Устал, ответ тебе переложил на завтра.

Завтра наступило. Сегодня с утра снова с Княгиней. Вчера написалось много, нынче поменьше. Но я доволен. Какой же тяжкий для работы был этот год! Писалось неимоверно трудно. Порой по два-три предложения за день. Да ещё эта Византия с её неукоротным византийством, от которого до сих пор спасения нет. Но, кажись, я выпутался из этой исторической паутины. Пишется два этих дня, как и должно, с душевным подпором… Любящий всегда ЮС.

7 ноября 2014.

Лёш, спасибо за совет не ездить в Киев. Я к такому решению уже пришёл, и не потому, что могу оказаться в «клубке противоречий», а потому, что не смогу ощутить, увидеть, услышать то, что мне показалось необходимым для работы. И паче того, лишиться того Киева второй половины 12 века, который, слава богу, вижу и который живёт во мне.

…После трёх туманных дней, но очень тёплых, нынче тоже тёплый и в ярь солнечный день. Вековечный дуб в моём окне, этакий богатырь в красной шапке, уже и поседел. Мы теперь вместе с ним пишем Княгиню. Задумываюсь над строкой и гляжу на него: подавай, богатырь, помочь.

В повествовательную вязь «Княгини», не совсем по моей воле, но к радости моей приходит так необходимое из «Слова». Под Киевом в событиях месяца Сеченя 6664 лета объявилось святое древнее урочище Троя – Троещина… И не токмо Боричев угор, появился и Боричев ток, где извели воры Долгорукого… Болеславой написанное, в моей реконструкции: «Ток на Немизе – снопы стелют головами, молотят цепами харалужными, на току жизнь кладут, веют душу от тела…» В Киеве на Боричевом току (название сохранилось) отвеяли душу великого князя Юрия от тела». Картина написана, уже и Оле прочёл, кое-что и впишу ещё…

Берегите меня, други мои, дабы написал я «Великую княгиню» и завершил «Тайны» вам на радость, а мне в оправдание жизни моей. Обнимаю сердечно ЮС.

2 декабря 2014.

Каюсь, Алёша, третий день, кажись, не отвечаю тебе. Всё занят зело Княгиней, маленько отдохну и перечитываю не токмо что написано этими днями, но подчас уже отработанные главы, а то и с самого начала читаю. Не шибко давно держал в памяти от начала до конца написанное, прокручивал, слушал музыку прозы, где какая фальшивинка прозвучала, к тому и набегал, правил, добавлял, иногда всего лишь одно слово, а иногда и большие абзацы вписывал… Теперь всё иное, не вмещает башка всю книгу, по малым кусочкам звучит. Вот и приходится один за другим перечитывать.

Смотрю по ТВ и Россию, и Украину… И это тоже работа, и очень тяжкая. Порой это просто-напросто нечеловеческая пытка, а я сознательно подвергаю себя ей… И даже не по причине «хочу всё знать». Не точно я это выразил. А потому, что необходимо видеть и слышать живых людей в их необузданных страстях, в самоуверенности своей, в ничтожестве (увы, ничтожные правят в этом мире) и невежестве, а главное во ЗЛЕ, которое изливается почти всеми участниками этих безумных и бессмысленных ТОЛКОВИН. Несу я этот крест только потому, что Княгиня требует того…

Дуб вековечный мой в серебряном уборе за окном, и сад городской в подвенечном уборе… Красота! А на Руси венчались не в белом, но в алом… Белый – цвет умиротворения и покоя… Памяти… Есть у меня в сердце маленькая надежда, что зима всех умиротворит. Пиши, жду! ЮС.

24 декабря 2014.

…Декабрь размок. Снега нет. В моих дубовых деревах снова рыжая земля. Мокрые туманы, морось. Тепло. И слава богу! Иначе при веерных отключениях электричества и отопления будет холодать в квартире… Но в график отключений пока не могу втиснуть свой рабочий распорядок. Приходится пока перечитывать и перечитывать Княгиню, править… К окончательному завершению книги опять продвигаюсь медленно… И вдруг сломался я… Скорее всего во внезапной болезни виноват не токмо мокрый декабрь, но и я сам. Перетружил себя в своём стремлении завершить первую книгу, а ещё тем, что начал думать о второй… И не просто думать, но влезать в неё плотью. Книга должна быть сугубо Женской во плоти своей и весьма высокой по нравственной чистоте, по чувствам человеческим, по Любви той самой, которую догматическая церковь (не Вера!) издревле считала и считает грехом… Носитель и страж такой Любви Женщина… Княгиня! В первой книге родилась белая девочка, дитя человеческое, росток в грядущее, дочка… Во второй должна стать Дочью Человеческой, Хранительницей не токмо Руси. Писать книгу надо молодо, с молодой Любовью… «Чудо старому помолодети»… А как?! Вот в чём вопрос!.. ЮС.

20 марта 2015.

Дорогой мой Алёша! Каждый божий день «пишу» тебе письмо на скрижалях разума своего, а до нормального письма дело не доходит. Расшиваю я венец первой книги «Великой княгини», дюже кропотливо, сосредоточенно выбирая каждое словечко в строку, как бисеринку в рисунок княжеского убора. Ведь истинная изначальная национальная письменность всего человечества начиналась с «прописи» на одежде… Вот и рукодельничаю, выискивая «словесный бисер», и нанизываю его на «словесную нить» смыслов и образов. Начинать и длить книгу значительно проще, чем завершать…

Как только завершу первую книгу, вернусь к «Тайне». По «Слову» у меня накопилось многое, о чём необходимо написать. И кроме того, работа эта крайне нужна, дабы приступить ко второй книге. Сколько она будет длиться, не знаю. Как Бог даст, что относимо и к написанию второй книги.

Обнимаю тебя сердечно ЮС.

24 марта 2015.

…Не позволяю себе спешить с завершением «Княгини». Буквально зануздал себя, не разрешая в движении ни мети, ни голопа, ни скачки во весь опор. Сдерживаю душевную прыть, как сдерживал далёкий предок наш коня на крутом спуске. И Юрий Долгорукий всё ещё сдерживает вороного, спускаясь с киевских гор от села Берестова к Подолу…

Но так уже нестерпимо хочется вернуться к Тайне Слова. И не только потому, что открылось в нём многое, о чём хочется поделиться с читателями, которые пока ещё не вымерли, сколько для того, чтобы самому окунуться в тот удивительно ясный мне мир, в то время, когда созидалось на Руси «Слово о полку Игореве».

Обнимаю ЮС.

4 мая 2015.

…Теперь хочу объяснить мои задержки ответов на твои письма. В этом я был всегда аккуратен и радовался твоей аккуратности. До сих пор болею душой над несвоевременным откликом. Но тут есть одно НО! Я продолжаю (!) завершать первую книгу Княгини. По ощущениями, по созерцанию это может произойти вот-вот… Но «вот-вот» растянулось на месяцы. Дело в том, что я пишу сейчас так, как никогда не писал. Порой по две-три строки за день. Каждое слово ищу, как золотинку в песках. Во всех главах картины увиденного мною меняли одна другую, только записывай, как записывал музыку Свиридов, услышанную «в сферах». В заключительной главе всё не так, время замерло, прикрылось некой завесой, которую постоянно требуется не просто разглядеть, но войти туда самому… А там сплошные узлы, которые надо развязывать, чтобы проникнуть в Суть Времени. И такое письмо утомляет до истощения сил душевных. И посему не могу уже ничего написать иного за полный рабочий день. А он стал короток на труд и богат на «отдых». Позволил себе на эти майские дни тихонько, на цыпочках, покинуть Время завершения и ответить тебе. А завтра снова к Княгине! Может быть, завтра и завершу. А там с Олей махнём в Новгород-Северский! А ещё надо в Галичину Болеславы, без неё не может быть второй книги. А она, представь себе, рождается – написалось коротенькое начало!

И всё это, ты знаешь, не столько от меня зависит – от Оли! Она всё в моей жизни и прозе. И Белый Ангел надо мной простёр крыла! Во всю жизнь я не был так сохраняем в суетном этом мире и быте, как сейчас. Обнимаю ЮС.

25 июня 2015.

Дорогой мой и незабвенный друг! 23 июня я поставил в рукописи многоточие, сделал отступ и с лёгкостью душевной написал: КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ. Полных шесть лет отдано «Великой княгине». Я, кажись, уже писал тебе, что завершил Княгиню, так оно и было. Казалось (и в том был уверен), первая книга завершена. Не по единому разу и Олей, и мной прочитано 400 страниц, свели в одно её редакторское и моё авторское. Как яичко расписное готово к Светлому Воскресенью. Ан нет! Оказалось, что не хватает необходимой для завершения главы. И писал её с большой душевной радостью оттого, что сие обнаружилось. Выстукивал каждую буковку, слагал, разлагал, прослушивал, брал на зуб… Я отчётливо видел конечное, не объяснимое ни душой, ни сердцем человеческим безумное и бессмысленное и во многом мерзкое событие (летописное), совершившееся в Чернигове 855 лет тому назад. Сегодня бессмысленные и безумные события стали почти что нормой в житии человечества, которое перестало считать себя единой людской цивилизацией. Но тогда Мир был божественен и человечен, соблюдая и заповеди, и свычаи и обычаи, не позволяющие становиться нелюдями. Я писал «Княгиню», живя в том мире, а тут всей плотью ощущал почти непосильную для себя тяжесть замысленного, а фактически развязывал всего лишь один узел, даже некое «созвездие» мелких узлов. Когда-то был я страстным спиннингистом, исхлестал многие реки по всему свету. Но бывало на тех, тогда не шибко совершенных удилищах, при заброске образовывался на леске узел с бесконечными малыми узелками вокруг него. Это называлось – поймать бороду. И вот часами (!) (зубами и пальцами), исхитряясь зело, приходилось распутывать эту «бороду». Нечто подобное и происходило с написанием «Княгини». А особливо в конечной главке. Писал я её по три-четыре строки в день, вымучивая себя до изнеможения. К четырём строкам на следующий день прилагались три, а там пять, а то и семь (счастье!). Без этого не может состояться вторая книга. Вот так и пришёл к многоточию. Почему не к точке? А очень просто. Предполагал, закончив первую книгу, несколько отдохнуть, «порезвиться» малость над завершением «Тайны», махнуть через всю Украину в древний Галич с Олей, уже не токмо штурманом, а и водителем (она получила международные права), и ещё о многом отдохновенном мечталось… Не тут-то было! Не отпустила Княгиня, бродит во мне вторая книга, как старое доброе вино, а новые мехи только кроятся, и как сшивать их – пока неведомо, и на жилках-нитях одни только узелки, и малые и большие… Продвигаюсь тихонечко, возникают картины, смотрю их и запоминаю, точнее складываю не столько в память, сколько в душу… ЮС.

13 декабря 2015.

…Рождается первая во второй книге глава, а это всегда напряжение великое, каждое слово нянчишь, каждую «картинку»… Надо кликнуть так, чтобы позднее откликалось… Вроде бы вписался, и потекло всё не шибко, но справно… И вдруг нежданно-негаданно возникло новое начало. Его и пишу сейчас, уяснив совсем по-другому некое событие, известное из всех малых и больших учебников истории, ставшее «исторической догмой» и постулатом. Душа радостно потрясена неким промышлением, а выразить это в слове куда как сложно. Само по себе произошло, что книга вторая начинается с того же события, что и «Слово о полку». Сим и потрясён!

19 января 2016.

Дорогой мой, в немыслимости долгого «необщения» виноват я. Прости, Лёш! У меня наоборот – есть о чём писать, только этим своим боюсь беспокоить тебя и утяжелять нормальную твою жизнь. Понимаю, что жизнь моя не совсем обычна, живу образами, картинами давнего прошлого, Словом, Языком предков, а теперь и Буковицами… Вот, в стотысячный раз, читаю «Слово о полку», вглядываясь в каждый знак «ироической» песни, писанной старым русским языком в исходе двенадцатого столетия», в ер, еры, ерь и особенно в ять. Ѣ – тайна этой буквы для меня всегда велика была. И вот вроде бы проник в эту тайну, в обязательной необходимости её в «Слове», но не до конца… Громадно её значение в древнем русском языке.

Кажись, не смогу я написать вторую книгу, не прочитав по буквам «Слово». Пока читаю, но и пишу помаленьку.... Обнимаю сердечно ЮС.

22 января 2016.

Лёш! Чтение по буквам принесло даже для меня ошеломляющий результат. Цель моя, как ты знаешь, сделать свою реконструкцию и явить её миру в новом издании «Тайны». И вот включилась Оля! Я, как первоклашка, читаю по буквам, она создаёт «буквенную копию» 1800 года со всеми ятями, ерами, десятеричными «и», вводит нашу реконструкцию… Но уже в самом начале работы совершается немыслимое! «Слово» начинает звучать не только по-иному, чем допреж, но возникает в нас обох (!) во всей своей первозданности. Для нас с Ольгой началась Новая эра полного погружения в эту Тайну. Я в полёте! Но и Оля тоже. И это НАИВАЖНЕЙШЕЕ в работе. Но это всё в грядущем. Подарит ли нам его Вседержитель?! Одно свершилось – первая книга «Великой княгини» написана. Читай её, друг мой! Читайте люди, други мои. Сердечно ЮС.

Глава первая

1.

В лето тысяча сто пятидесятое по киевской дороге на Чернигов катился грузовой возок с невеликой поклажей, покрытой толстой чистой холстиной, надёжно обвязанной вервью. В передке сидел возница, молодой, розовощёкий, синеглазый, красивое лицо обметал золотистый пушок едва наметившейся бороды, высокий лоб обрамлён буйными светлыми кудрями. Обаполы потаённого груза на тележной грядке сидели два молодца, свесив ноги. Мордатые, крутоплечие, в длинных груботканых рубахах, в серых онучах под самые колени, в дорожных лёгких лапоточках – Святославовы рядцы: Садок и Рядок. На крутых подъёмах, длинных тягунах, на долгих рытвинах соскакивали на землю и бежали рядом, сторожко охраняя поклажу и помогая коням катить телегу. Возница на землю не сходил, был он лёгок и строен телом, словно девушка, одет красно, совсем не по-дорожному: в высоких сафьяновых расшитых узорами сапожках, в дорогой летней боярской шапке. Пылили колёса, пылили кони, выбрасывали на мокрых рытвинах шматки грязи, летели из-под копыт брызги, текло долгое дорожное время, но праздничная одёва на молодце сияла чисто, и весь он сиял нездешней, неземной чистотою.

В два коня позадь, на чалой кобылице, в высоком наборном седле ехал князь Святослав Ольгович, во конь от него – сын Олег на вороном игривом скакуне. Скакун неустанно стремился вперёд, высоко вздымал лепную голову, во всю силу бил передними копытами в землю, ошалело водил жарким взором агатовых глаз. Олег держал повод в натяг весь путь от киевской переправы, неволил ретивого так, что цепенели запястья. Отец, услышав борение сына с конём, сказал не оборачиваясь:

– Дай ему волю, гони поперед батьки. Пущай умается…

Олег отдал повод и умчал лугом к зелёной гривке бора, куда белым клубком скатывалась белая пряжа дороги.

Святослав Ольгович одет в посконную долгополую рубаху, в льняные некрашеные широкие порты, босые ступни свободно вдеты в золочёные стремена, икры расслаблены. Валко сидит в седле, чуть откинувшись. Княжеская одежда приторочена к луке, лёгкий меч на седёлке слева. Глядя на вершника, и думать не додумаешь, что на коне князь, путь держащий из стольного Киева. Подумается срыву: лихой человек угнал княжеского коня в серебряной да золотой сбруе, тешит гордыню, что прихватил ещё и дорогой груз заодно с боярским сынком, а могучие молодцы – заединцы, разбойные люди.

От отца, от ясного Олега Святославича, у всех сынов его привычка – носить в пути простую одежду. Смотрит князь на возницу, улыбается: нет такой привычки у сына Данилы Венца – Карна. В любое время, в любом заделье, всегда и всюду на нём праздничное платье. Вот и сейчас сидит в передке не возницею в телеге, а думным умнейшим боярином в княжеской гриднице, в креслах почётных. До сих пор неизвестно, где и в каком заточении Великий Даниил, отец его. Жив ли? Никто не знает… А сын Карнушка – книгочей, летописец да и первейший по всей Руси боян – живёт родным сыном в семье Святослава Ольговича в Новгороде Северском. Сам вызвался поехать в Киев за драгоценным грузом, и сам везёт в Чернигов. Сам святыню от глаз лихих дорожной паполомой укрывал, сам увязывал, дабы надёжно везти по всем дорожным превратностям.

Думает о нём светло и нежно Святослав Ольгович, едва улавливая глазом родного сына. Далеко ускакал Олег Святославич, понужая игривого скакуна. Не терпится молодому поскорее, будь на то отчая воля – минуя Чернигов, ускакать прямёхонько к Новгороду Северскому.

По ранней весне, когда сел на киевский стол Юрий Долгорукий, отдали за Олега младшенькую дочку великого князя – Марию, а за Ярослава, сына могучего Галицкого Владимирка, – просватанную ещё на свадьбе Игоря среднюю дщерь – Ольгу. Полную седмицу гудел свадебный Киев неукоротной гульбою. Намеревался Юрий длить празднества и в Галиче, и в Новгороде Северском, и в Чернигове – едва удержали. Но долго ещё не отпускал Долгорукий гостей от свадебных столов. Не чаяли молодые вырваться к своим домам в Галич и Новгород Северский. Вырвались. Ушли свадебные поезда с дружинами княжескими до дому. Но Юрий не унимался, длил праздник, упаивая вусмерть дружинный и боярский Киев и сам упиваясь всласть. Святослав Ольгович не любил разгульные пиры, в питии был сдержан, в веселье скромен. Однако никак не хотел отпускать его от себя бесшабашный в питии князь Юрий. Отправив свадебный поезд и свою дружину с войском в Новгород Северский, остался Святослав Ольгович у собинного друга и свата заложником в бесконечном пиру.

Когда наконец умаялся в празднестве и питии великом великий князь, оба-два сошлись на добрый совет в киевской Ярослава Мудрого гриднице. Тут и явился на Ярославов двор клирошанин, самый близкий человек бывшего митрополита Михаила – нынешний игумен киевского Симонова монастыря Константин просить за епископа Нифонта, которого заточил Изяслав Мстиславич в Печерский монастырь, лишив новгородской кафедры. Нифонта Долгорукий знал хорошо, относился к нему благосклонно, а посему и ответил решительно:

– По воле князя Изяслава заточён, по воле моей свободен!

Поблагодарив Юрия поясным поклоном, Константин обратился с новой просьбой. Долгорукий отметил невозмутимость и особое достоинство игумена, его поясной поклон, свойственный высокому духовному званию, подумал вмельк: «Этот поп далеко пойдёт…» Константин невозмутимо, открыто глядя в лицо князю, длил речь:

– Великий князь, ты прогнал прочь ворога своего и отступника божьего, Изяслава, восстановив справедливость! Волей своей ты дал свободу истинному слуге Господа – епископу Нифонту. А вот на престоле Митрополита всея Руси сидит самозванец – мних Клим…

Долгорукий прервал речь Константина:

– Клим зело учён в божеском служении, честен в житии, великий постник и молитвенник за землю Русскую. На служение митрополичье избран собором епископов русских.

Святослав Ольгович немало удивился таким словам Юрия. Клим был давним исповедником Изяслава и на митрополичье служение приглашён им же, а посему у Долгорукого должен быть в опале. С приходом Юрия Владимировича в Киев митрополит не покинул града, но и на встречу новому великому князю не вышел. Недолог тот час, когда тяжёлая рука Юрия дотянется и до Клима – так считали кияне, на это надеялся и греческий киевский клир, в том был уверен Константин, а потому без колебаний длил речь:

– Постановление в митрополиты мниха Клима незаконно, оно против правил! Не может без благословения Константинопольского патриарха собор русских иерархов ставить себе митрополита!

Князь прервал снова:

– Тебе ли не знать, что вероломный племянник мой – как ты сказал, ворог – Изяслав церковных законов не нарушал. Митрополит Михаил самовольно оставил духовное окормление Руси ещё при великом князе Всеволоде. Пастор кинул паству, чем и учинил раскол среди вас. Разе это по-божески? Я зело уважаю святителя Нифонта, но и Клима – не менее. Не могу и спор сих церковных служителей мирской силой решать. Знаю одно – стаду нельзя быть без пастора. Поял Бог Михаила в Царьграде – и тут же собрался собор епископский на Руси и выбрал не тебя, не Нифонта – Клима выбрал! Известно мне, что Изяслав в Константинополь к патриарху отправил посольство, дабы благословил на служение из всех вас достойнейшего. Клим не виноват, что доныне вершится неустрой на царьградском патриаршем дворе. Не я ставил Клима на служение Господне, не мне его изгонять. Разберитесь сами! – душевно уморился Юрий от страстной речи. Но и этого показалось мало, продолжил: – Чем нехорош вам с Нифонтом Клим? Честно ответь мне!

Константин не торопился с ответом.

– Молчишь? А я тебе отвечу, не буду кривить душой. Он вас всех мудрее и в служении Господнем преуспел более всех вас. Он греческой вере не супротивник, но вере русской православной великий пособник. Вера эта народу нашему от Бога дадена, а вы в служении своём в лесть впадаете, твердите, что вера от вас, от греков. Не от Бога – от вас, человеков…

Никак не ожидал услышать такое из уст Юрия Святослав Ольгович, а тем паче Константин – всем известно, что Долгорукий не дока в делах церковных, в познаниях веры скромен. Он и сам такого от себя не ожидал. Но больно высоко было в тот день на душе его. Душа и вещала.

– Неурок оказалось патриарху отвечать на грамоты княжеские и соборные о постановлении митрополита на Руси, так то вина не наша. А коли нетерпим для вас Клим, то учините собор, пусть божеский клир слово своё скажет. И я к вам буду…

Зело смутился игумен, но вида не показал. Совсем иное ожидал услышать, уверен был: неукоротной страстью сметёт супротивного им русича со святого высокого стола Долгорукий. Но не страсть взыграла в князе – дух его, и тоже неукоротный. А посему с великим смирением ответил игумен:

– Коли не дошли послания Изяслава до патриарха, пусть твои дойдут. Отправь, великий князь, грамоты. Я их и доставлю в Царьград. Как решит святейший, так и будет.

Смирение и сказанное понравилось Долгорукому. Решил тут же составить грамоты. И пока писец княжий готовил чернила, писало, пока располагал на столешнице дорогой лист пергамента, Святослав Ольгович обратился к Константину:

– Отче, знаю, что служишь ты в монастыре святого Симеона. Там под спудом лежат мощи брата моего, Игоря…

Константин прервал:

– Поистине прославлен в муках своих благоверный князь. Тело его поруганное аз грешный соборовал в церкви архистратига Михаила. И отпевал вместе с игуменом Фёдоровского монастыря Ананией. Знамо, какие великие чудеса свершились над телом князя в ночь пред похоронами. Но тот самый Клим запретил говорить об этом, – не упустил возможности укорить противника, – но молву народную, как воду в ладонях, долго не удержать, пролилась молва по всей Руси. – Произнёс с пафосом: – Свидетельствую о благоверности князя-мученика, – осенил себя широким знамением. Обратился впряка к Святославу Ольговичу: – Что хочешь от меня, князь?

– Хочу мощи брата перевезти в Чернигов, к святому Спасу. Благословения твоего прошу, святой отче.

Будучи по рождению греком, исповедуя свято каноны византийской церкви и догматы её, Константин не только не признавал иные вероисповедания, но презирал их, считая богоотступничеством, деянием бесовским. Желание русских обрести свою национальную православную веру было для него противно, не иначе как обольщением дьявола считал, греховным соблазном и ересью, с коими необходимо жестоко бороться… Глубоко возмущали любые отклонения от догмата византийского, и всей душой противился Константин обретению русскими своих национальных святых. Но дал себе слабину – выступил вдруг за святость безвинно убиенного князя.

Юношей с митрополитом Михаилом пришёл он на Русь тому десять лет назад. Его потрясло происходящее тогда в русских церквах, соборах и монастырях. Ревнители византийской православной веры были в меньшинстве, зато вера, которую тут называли русским православием, была велика и обильна. «Что это есть?» – спросил юноша у своего пастора. – «Это есть двоебожество, начальник коему отступник Григорий. Он альфа и омега сему вселенскому греху. А с грехом, сын мой, надо сражаться неусыпно». Константин был посвящён во все тайны той «духовной» борьбы, которую вёл Михаил. Был известен ему по сей день не раскрытый секрет исчезновения исповедника Господня Григория. Много трудился митрополит в тех духовных сражениях, во многом преуспел, но так и не сумел до конца изжить на Руси стремление русских быть в вере своей русскими. И вот сидит на столе киевского митрополита русич Клим, открыто почитающий за святого канувшего в лету Григория, и несть числа сторонникам его не токмо по приходам малым, но и в городах соборных и на архиерейских кафедрах…

Большую надежду возлагал Константин на встречу с Юрием Долгоруким – изгонит тот силою Клима, рубанёт с плеча – и нет митрополита Клима… Однако не получилось. Послан игумену Константину князь Святослав Ольгович. Великое добро сотворит ему Константин, и того добра не забудет князь во всю жизнь. А посему и произнёс торжественно:

– Не токмо благословлю, но и отслужу великий молебен во обретение мощей брата твоего и в путь благоверного к святому черниговскому Спасу отправлю…

Спустя три дня подняли из земли упокоённую ладью Игоря Ольговича, дубовую колоду, и малому тлену не подверженную, повязали коврами, поставили на телегу, укрыли корзном и паполомой… Два долгих посада шёл за повозкой Константин. Великий молебен отслужил с клиром, стеклось на проводы благоверного князя Игоря и не счесть сколько народа киевского, кого тут только не было: и князья во главе с великим киевским, и бояре, и не токмо верхушка их с Улебом, но и всё большое и малое боярство, купцы и мастеровые… Кажись, весь Киев был, но не было Климента Смолятича. О том шепоток пустили в толпу наказные людишки: «Не признаёт нового русского святого митрополит». И то, что «подвержен многим ересям Клим»… Подлый слух издавна на ногу лёгок и по любым погодам босиком бежит, а правду да добрую весть обуют подлые людишки в каменные сапоги…

День спустя отправился в Константинополь игумен Константин с грамотами Юрия Владимировича к императору Византии и Патриарху. И была при нём ещё одна тайная грамота к святейшему, подписанная противниками Клима…

…Бежит возок, помалу пылит дорога, отступает пойменная ширь днепровских лугов, даль распахивается желанным объятьем, синеют на окоёме боры. Зелёными крылами взмахивают среди неокоротного полевого простора берёзовые рощи, летящие в небо. Набегает с крутой покати глубокой яруги сырой гай… Да вдруг прянет под самые копыта коней на мягкую колею дороги хлебная нива, уже цветущая, курящаяся в полдневном зное сладкой мгою.

Как хороша и прекрасна ты, мирная Русская земля! Как доброжелательна и в любви обильна Речью Господней! И сама еси Речь у Господа ты, Русь! Жгут тебя окаянной враждою, топчут набегами, губят в лихих которах, секут харалужными мечами, язвят стрелами калёными, губят жизнь Даждьбожьего внука, но ты опять и опять возникаешь из пепла, как сказочная птица, и народ твой поднимает себя из праха, строит новые домы, пашенку пашет, и в любви великой родят детей русские матери всем смертям назло…

Полных четыре лета не сходил с боевого коня Святослав Ольгович, полных четыре лета стонала Русь! Пылали пожарища, и жил привольно, набивая безмерное брюхо, грабёж междоусобицы. С той самой измены под стенами киевскими брату Игорю Ольговичу, с того позора, учинённого Изяславом Мстиславичем и иже с ним, качнуло Русь шибко, а потом и кинуло в бездну безумного разора и вражды.

Где та Русь Киевская, где тот мир, где Речь Господня?!

Как понять тебя, любовью и добром славный, кротостью и терпением великим наделённый, добрый человек?! Какая сила увлекает тебя в безумие вражды на Земле, созданной Богом для любви и дружбы?!.. Где вы, трудники ремесленные, где кресники пашенные, мужи-русичи?

Где вы?! Без вас рождаются дети, без вас умирают ремёсла и зарастает дурниной хлебородная нива…

Четыре лета подряд случайным гостем был в своих новгород-северских палатах князь Святослав Ольгович, в случайной любви к детям и к желанной жене своей. За лихую ту пору две дочки народились, последняя – прошлой зимою, её ещё и не видел воочию. Желает, ох как желает сына князь! Первенцем Олегом порадовала любимая жена да вдруг и заносила подряд одних только девочек. Рад дочерям Святослав Ольгович, но жаднет сына. Мечтает назвать не рождённого в честь убиенного брата – Игорем. О том большое чаяние. О нём думает князь, глядя на гроб брата, укрытый серой холстиной и увязанный с добрым тщанием руками Карна, сына самого близкого друга Игорева…

Понимает Святослав Ольгович: не мир наступил на Руси, и даже не перемирие – малая перемога, случайное затишье необузданных страстей нынешнего великого князя киевского Юрия и вечного его поперечника – племянника, Изяслава Мстиславича. Того хлебом не корми, но дай показать себя людям в геройстве необузданном, в храбрости и вечной битве. Понимает Святослав: нынешний мирок – в синичий носок…

А пока тишь вокруг, простор и благодать. Земля русская щедрая на доброту, и кресник-русич успел в пору вспахать и засеять пашенку. Цветёт хлебная нива! Ласточки над дорогой, звонкие стрижи над божницами в сёлах…

С последней перед Черниговом ночёвки поднялись рано. Спали на воле, в сосновом бору, на мягкой хвойной постлани. У Святослава с Олегом сёдла в головах, под бока – попонки лёгкие. Карн устроил постель из дорожного корзна, в голова сложил упряжь. Снял с себя одёжу, аккуратно сложив, обрядился в долгую, до пят, рубаху, натянул на кудри серенькую скуфейку. Видом таким весьма позабавил Олега. Тот, белозубо скалясь, сказал:

– Ни дать ни взять, брате, ты есть мних пустынный. Какой только веры, понять бы!

Карн отшутился:

– Даждьбожей…

И приник к земле лёгким пёрышком.

Коней молодцы отвели в зелёный травный ложок, спутали и пустили на волю. Сами завалились в высокие травы, не сторожась ни сырости, ни комара – стояли много дней подряд палкие вёдра. И всхрапнули Садок с Рядком так, что в глуби бора забеспокоились сычи, закликали с опаской: «Кто тут? Кто тут?!» И всё вокруг окунулось в глубокую тишину – крепко заснули путники. Спали недолго, но выспались знатно. Помолились вместях, потом Карн прочитал долгую молитву над гробом Игоря. И уже к восстанию солнца были у Киевских ворот стольного града всей Северщины – Чернигова.

Святослав Ольгович не обозначал срока приезда в город, а посему был удивлён не столько широко распахнутыми воротами, сколь многолюдьем за ними. Показалось, что мощи любимого брата встречает весь славный стольный град Северщины. Так оно и было! Потом долго оспаривали шумаки первенство друг перед другом, кто во первых углядел, узнал, кто первым оповестил: «Возвращается в Чернигов великий князь Игорь, дабы вечно охранять град от бед и напастей!» Весь клир церковный собрался с хоругвями, с крестом святым, иконами чтимыми. Запели служители божьи высоко и лепотно встречу князю, а люди взяли домовину на плечи и понесли в красный княжеский терем, где двадцать семь лет тому отпевал черниговский митрополит Феоктист князя Давыда Святославича. И где, по легенде народной, стоял в головах усопшего племянник его – Игорь…

Красный терем выстроил в молодые годы Владимир Мономах насупротив сторожевой соборной башни взамен великого Красного Мстиславового двора, который сам и сжёг семьдесят два года тому назад, взяв на щит непокорный Чернигов. Мономахов терем был невелик, но статен и высок. Светлые сени соединены переходом со Спасовой сенью, с соборными хорами, где есть высокое княжье место для молитвы на церковных службах. Черниговцы, верные памяти князя Святослава Ярославича и его рода, не шибко любили Всеволода Ярославича, неправдой захватившего черниговский стол и, смирив обиды, терпели сына его Владимира добрых пятнадцать лет. Долгое время Мономахов терем называли меж собою Бабий. Выстроил его князь для своей княгини, в котором и родился сын Юрий, крещёный в Спасском соборе именем Георгий.

Давыд Святославич жил тут сам, тут и отпели его на том же самом месте, куда поставили домовину Игоря.

А день только начинался, пригожий и солнечный. Народ теснился у Красного терема перед Спасом, у храма Бориса и Глеба, вокруг них и на валу, от самого края до крепостных стен детинца. Со всех черниговских вольных слобод – от реки Свинь до Белоуса, с речки Чёрной и пабережных Стриженя, с малых пригородных селищ стеклись люди. А по тропам и дорогам всё ещё шли и шли. Какое святое наитие, какой добрый слух и откуда оторвал их от обыденных дел и одной волей, одним общим желанием направил за городскую кову, за вал, в средину града к святому Спасу? Найди ответ – не найдешь ответа!

Никто в этом скопище не обратил внимания на возок, мгновенно зажатый другими возами у главных городских ворот, куда втекает дорога из Киева, до сего дня зовущаяся Мстиславовой, нынче непроезжая от пешей людской тесноты. С того неприметного возка сошёл совсем неприметный человек, худой, высокого роста, бледный лицом, в седой бороде. Дорожная риза – то ли ветхая ряса, то ли убогий плащ покрывали его от плеч до мысков сапог, и нельзя было угадать, какого он возраста и сословия. То ли не от мира сего, то ли самый что ни на есть труженик-мирянин. Да никто о том и не гадал. Так и брёл среди идущих, на голову выше толпы, до самого Красного терема. Никто не признал в нём за немалую дорогу Митрополита всея Руси Клима Смолятича. А когда признали, так и расступились пред ним, себя стесняя, а некоторые и на колени пали. Только тут и разглядели сопутствующих трёх монахов с малой поклажей на руках – святительским облачением предстоятеля и необходимыми для службы требами. По всей людской округе ветром прошелестело: «Святитель Клим прибыл…» Мгновенно этот шелест достиг Красного терема. На высокое крыльцо вышли князья с родовой и первейшие черниговские мужи. Старший из князей, Владимир Давыдович, подошёл под митрополичье благословенье, за ним брат Изяслав, сыны их, семья вся, и только потом, словно бы стеснённый чем-то, Святослав Ольгович с сыном Олегом. Клим узнал Святослава, хотя и не виделись они добрых два десятка лет, с поездки в Полоцкие земли…

Митрополит широко и открыто улыбнулся князю. Лицо осветилось поистине отцовской добротою, вроде бы совсем не подходящей к скорбному моменту, но так необходимой людям в самых тяжких духовных переживаниях. Чин перезахоронения усопших, не редкий на Руси, всегда тяжелее первого прощания. Но для предстоятеля русского был он праздником истинного прославления князя Игоря. И сейчас всем своим видом показывал он это. На праведный праздник собрался сюда народ. И, оборотившись к народу светлым и радостным ликом, Митрополит всея Руси Клим широким знамением благословил люд. И уже не по велению святительской длани, но по сошедшей свыше Воле люди, повторив знамение, встали на колени.

Многим по всей Русской земле было известно о праведной жизни митрополита. О его духовных трудах и молитвах, о повседневном строгом посте, от которого до мощей усох большим своим телом исповедник, не утеряв велегласия. До словечка услышал Чернигов короткую молву. Клим удалился в Красный терем, а люди, поднявшись с колен, стали повторять друг другу слова его, многоустно судить о нём, делясь друг с другом о известном им из жизни исповедника божьего. И не было в молве народной и малого злословия. Только в радости и слове добром приуготовляется душа человека к Празднику.

С момента, как внесли домовину и поставили на кан для отпевания, ни епископ черниговский, ни клир церковный, ни князья и першии мужи не могли прийти к согласию – открывать ли гроб. Мнения разделились поровну. Одни говорили, что делать этого нельзя: три лета покоилось тело под спудом, к тому же изъязвлено оно жестокостью толпы и грех этот не стоит являть миру. Другие настаивали на обратном – мир должен видеть совершённое толпою, отвратившейся от Воли Божьей, и узреть истинную Волю Всевышнего. Бог не оставит праведника в поругании. Не могли собравшиеся у гроба найти согласия. Митрополит решил определённо:

– Отверзните!..

Люди замерли в страхе – и те, кто требовали открыть гроб, и те, что противились сему. Более всех страшился Святослав Ольгович увидеть изруганным и осквернённым ненавистью прах любимого брата, но и жаждал в последнем поцелуе прикоснуться к его останкам, попрощаться, как требует того древний обычай.

– Возлюбленные, приуготовимся все вместе и каждый в душе своей не к прощанию, но к встрече благоверного князя Игоря, что сутью своей стоял за мир на Русской земле при земной жизни, а теперь молится за всех нас на небесех…

Господь всегда даёт людям право выбора. Потому и Вера Христова – вера людей свободных.

– Отверзните! – повторил митрополит.

Два молодца, Рядок и Садок, что сопровождали гроб из Киева, уже одетые в обедешное платье, да Карн подняли крышку гроба. Святослав Ольгович прянул грудью к изголовью, тряской дланью приоткрыл лёгкое зелёное покрывало и замер…

Перед ним воссияло лицо родного брата, каким он помнил и любил его во всю земную жизнь, не тронутое тленом, не изуродованное чудовищным насилием, когда били его чем попадя на Бабьем Торжку в Киеве, топтали, волокли за ноги по каменьям и древесным мосткам…

Нетронутый могильным тленом, светился лик одной только радостью и любовью.

– Господи, спасибо Тебе, что простил их, ибо не ведали, что творили! – провозгласил Клим. И терем наполнился благоуханием. Присутствующие, охваченные непередаваемым чувством, когда душа каждого устремляется к молитвенным горним высотам, увидели вдруг, как верх терема расселся… В терем влетел белый голубь и опустился на грудь покойника. Всё это свершилось за краткий миг, который не уловим глазом, но запечатлён на веки вечные памятью…

«И отпеше Игоря в Красном тереме», – запишет в своём летописце Карн, рассказав о свершившемся чуде.

– Будем прятать тело Игоря по обряду святых страстотерпцев Бориса и Глеба, – провозгласил митрополит. С ним согласилось единогласно черниговское духовенство, князья и мир… Однако никто из них не знал того обряда, но ведом был он Климу Смолятичу. Митрополит прошёл в собор, встреченный поклонами и радостными криками. Народ не расходился, ждал Праздника. В соборе стояла каменная рака, а рядом с ней – искусный каменотёс, строитель и мастер живого письма Микула Черниг со товарищи. В правом красном углу притвора владыка указал место, где надо отрыть могилу, вытесав в стене нишу-аркосолий для княжеской усыпальницы, так, чтобы верх её на локоть возвышался над полом, в ногах упокоённого по всей стене написать фреску – живой образ благоверного князя Игоря.

– Служи, владыко, Богу, а нас грешных благослови на труд. Заполдень, к вечеру приготовим святое место князю, – заверил Микула.

Так и свершилось. Перед заходом солнца спрятали святые мощи Игоря в каменной раке в правом красном углу святого Спаса, в притворе. Великий искусник в строительстве и украшении храмов и палат княжеских по всей Руси Микула Черниг по праведному древнему обычаю оставил за святой ракой свой драгоценный инструмент – мастерок-возьмилку, передававшийся в их роду из поколения в поколение. И лежать ему там сотни и сотни лет, храня великую тайну русских мастеров.

Все остатние часы пятого дня месяца червеня, всю ночь и весь следующий день шли к святому месту захоронения благоверного князя люди с поклоном и радостью, и было то время для них свято – праздник. И многие видели самого князя. Сидел он в утайку меж Борисоглебским и Спасским храмами, с приязнью смотрел на людей и думал думу…

2.

Путь из Киева в Константинополь игумен Константин совершил благополучно. Цареградские купцы возвращались домой с богатыми русскими товарами и тугой мошною. С великой мошною ехал на родину и Константин, купив место на одной из насад. На киевских пристанях собрался большой караван с надёжной охраной и путезнатцами. Гордый поп отказался от княжеской посольской чади. В путь отправился с верным ему печерским иеромонахом Пантелеймоном, тоже греком, пришедшим на Русь два десятилетия назад. Тот не токмо свободно говорил по-русски, но и писал скоро и чисто. Был силён и могуч телом, к тому же хитёр и коварен в мирских общениях, но верен в службе и дружбе, во всём признавая первенство Константина. Такой не выдаст и не продаст и при любой худой оказии встанет на защиту. Надёжен был спутник, и всё-таки тревожно было на душе во весь долгий путь. Но Бог миловал, не случилось встретиться ни с разбойными шайками лихих людей, ни с ханскими ватагами половцев, торков и чёрных клобуков, живущих от грабежа к грабежу, от набега к набегу. Не случилось и губительного ненастья на Днепре, ни страшных бурь на море. В полном здравии явились пред Царёвым градом монахи – целёхонькие телом, с казной, не токмо пожалованной киевским князем перед отъездом на «пошлину патриарху», но и приобретённой за долгое житие на Руси. И тот и другой не чурались мирских богатств и знали, как их обретать.

Босфор встретил путников во всей умиротворённой красе. Море стелило чистый простор, чуть озолоченный первыми лучами солнца. Попутный ветер в полные щёки надувал паруса, и лёгкие корабельные насады стремительно мчались по морю. Великая тишь проливалась с безбрежных глубин небес, умиротворённый плеск воды под килем делал её вполне осязаемой. Люди на корабле до единого крепко и сладостно спали, и только кормчий, сжимая в напряжённых руках рулевую потесь, вёл судно по знаемому им курсу; да ещё впереди на высоком носу насады, подле изваяния сирина, устремлённого к небесам, недвижимо стоял молодой паробец в русской одежде, в красной, отороченной беличьим мехом мирской скуфейке. Константин неслышным шагом подошёл и встал на колени одесную юноши. Лицо игумена оказалось как раз с бортовым краем за хвостовым оперением сирина. Воздух, рассекаемый крыльями птицы, упруг и необыкновенно сладок, так ему казалось. А думы его были далеки, неопределённы и все в прошлом…

…Каждую субботу на заутрене в Киевской лавре читают акафист Божьей Матери на греческом языке, а за ним долгую-долгую молитву о спасении Царственного града от варваров. В пору, когда пришёл на Русь Константин, в лавре было большинство русских насельников, многие из которых греческого языка не знали, да и те, кто ведал, не проникали в глубинный смысл молитвы. Молились истово, со слезами на глазах, заполняя до краёв души торжественным слогом чужой речи. Для русского человека в храмовой службе главное не понять произносимое Слово, но внять его всем существом своим, всею наивностью сердца. В сугубой молитве наедине с Богом принимает русич каждое молитвенное слово сердцем и бережёт в душе своей, не изрекая.

В той долгой субботней молитве необыкновенно много жестоких слов, и все они обращены на искоренение рода нечестивых, подлых варваров, мерзкого их князя, содружника беса… С первой субботней заутрени, на которой присутствовал Константин, не переставало удивлять душевное участие русских в этой молитве. В ней, сочинённой византийским проповедником, жестоко, унизительно, с великим пренебрежением говорится о их предках. В ней запечатлён бывший в стародавние времена поход киевского князя Игоря.

На его голову и на всех воинов русских (предков молящихся) обрушен неистовый гнев правоверного ромея в долгом потоке жестоких и уничижительных слов. Два века прошло с тех событий, многое изменилось в греческом и русском мире, но всё так же звучит в христианских храмах Руси карающая сила молитвы, открыто презирающая и унижающая русских! А их потомки смиренно принимают днесь беспощадную силу проклинающих слов… Что это? Врождённая покорность раба, так необходимая нынче в миссии византийской церкви в стране незнаемой? Или это нечто другое, некая тайна, не постижимая цареградским монахом?.. Не под силу понять это Константину…

Ровно двадцать лет назад тогдашний константинопольский патриарх Иоанн IX Агапит поставил митрополитом на Русь одного из своих приближённых – диакона Михаила. С ним отправились в страну загадочную двенадцать посвящённых в сан недавних выпускников главной цареградской богословской школы. Среди них – Константин.

Владыка Михаил, наставник строгий, подчас и суровый слишком, не позволявший в отношениях и малого панибратства, всегда готовый к серьёзным беседам и увещеванию, дозволял себе единственную шутку, называя сопутников двенадцатью апостолами. Имея до посвящения в митрополиты скромный сан дьякона, Михаил служил патриаршим сакелларием в церкви Святой Софии Царьграда. Однако рукоположение в митрополиты Руси его не только не расстроило, но было принято как проявление наивысшего доверия к нему императора и патриарха.

Со смерти последнего митрополита на Руси – грека Никиты прошло шесть лет, и всё это время церковью руководил русич – игумен Григорий. Великий киевский князь Мстислав, побывав в Константинополе, не переставал посылать грамоты императору и патриарху с просьбами рукоположить Григория митрополитом. Лично пообещав сделать это, ни тот ни другой не спешили выполнить обещанное. Императора мало интересовали дела церковные, был он занят постоянными войнами, проводя время в походах. А патриарх Иоанн Агапит, затворник и молитвенник, панически боялся василевса, стараясь ничем тому не докучать и как можно реже попадаться на глаза. А посему Русь жила без патриаршего митрополита. В Царьград приходили тревожные вести: русские, свободно исповедуя вроде бы византийскую веру, вносят в неё вольности, не принимают во внимание некоторые догматы и, мало того, добившись прославления своих святых, ещё и создают свои молитвы, каноны и акафисты. И что самое недопустимое – в веру византийскую вплетают своё древнее исповедание, именуя его Русским Православием. Это ли не ересь?!

Немало своих ересей и еретиков цвело тогда махровым цветом в Царьграде и по всей империи, а тут вдруг возникла, куда более опасная, русская ересь. Надо ли её предать решительно анафеме и во всеуслышание сказать, кто в Божьем доме хозяин?! Слава богу, от такого губительного решения предостерегли императора русские князья, высланные с их родной Полоцкой земли великим киевским князем Мстиславом. Вот тогда и был позван в императорский дворец патриарх со своим сакелларием Михаилом, тут же получившим сан митрополита Руси.

С миссией пресечь русскую ересь отправлял Царьград митрополита Михаила с «двенадцатью апостолами». Давно это было, ровно двадцать лет назад, а кажется, только вчера…

…Спешит насада. Солнце восстаёт. Море безмятежно, недвижимо, словно распахнутый свиток божественного повествования о Царьграде. И сам град возникает из небесных и морских глубин, ещё призрачный, но такой близкий и любимый сердцем. И самая сокровенная и долгая молитва о нём: «…Хвала и слава тебе, Пречистая Дева, избавившая царствующий град от нашествия нечестивых и мерзких язычников. Ты, Благодатная, потопила их в волнах моря со всеми их кораблями, с их мерзким предводителем, сыном гибели и другом беса…» – течёт, не иссякает молитва, текут по щекам Константина счастливые слёзы.

Уже перекликаются за спиной корабельщики, звучит, переплетаясь в единую молву русская и греческая речь, осеняет себя знамением юноша, а впереди восстаёт розовый город, устремлённый в небесные выси, и сам – небесная высь с золотым куполом Софии – Премудрости Божией…

Велик, неохватен взором, неизъясним словом Царьград. Со всех сторон земли сходятся к нему дороги. Все языки мира, все хитрецы всех ремёсел, наук и торговли ведут тут большие дела, паломники со всего света спешат к Премудрости Божией, в святые бесчисленные храмы, под крыло Христовой веры, дабы насладиться молитвой и укрепиться душой, послушать Слово Патриарха Вселенского, поклониться ему в ножки, обойти все монастыри, все храмы, все часовенки Господни, приложиться к иконам и к благословляющей руке каждого исповедника. Поистине великий труд!..

И вот уже за корабельным бортом снуют лодки, лезут на палубу лодочники, готовые доставить на берег любой груз, без умолку кричат, ссорятся, торгуются. Пантелеймон выбрал приглянувшегося, помог Константину спуститься в лодку с перемётной сумой под рясой, передал лодочнику поклажу, проверил, не осталось ли чего в насаде, и только потом, водрузив за плечи особо хранимый кошель, ловко запрыгнул в судёнышко и сел рядом с хозяином на вёсла: с Богом!…

…Константинополь тонул в кровавой духоте заката. Стены домов, дворцов и храмов, купола церквей и лица прохожих омыло багряным цветом. И даже в тень старой крепостной стены, где Константин за недорого снял для себя уютный дом с садом, просочилась эта липкая, как бы даже на ощупь алая, духота. Ни дуновения, ни ветерка, ни бодрящей свежести близкого моря. И само море – как раскалённое зево громадной печи.

Такие закаты нередки в палящем зное лета. К ним давно привыкли жители царственного града. И даже в таких кровавых зорях находят необыкновенную красоту, а палящую духоту наступающей ночи принимают как данное свыше.

Игумен Константин, так жаждавший увидеть родной город, так страдавший в дальнем далеке о нём, вдруг услышал некую отчуждённость и даже враждебность, окружающую его.

Он сидел на балконе необыкновенно уютного и жаднего душою дома, пил из тонкой, почти прозрачной чашечки холодный настой из благоуханных трав. Благодушествовал… И вот это мгновенное ощущение нависшей над ним отчуждённости и враждебности. Откуда оно? В хорошо затенённый густою листвою садовых деревьев и лозами винограда крохотный мир отдохновения, окружавший Константина, внезапно натекла кровавая духота заката. Ещё мгновение назад голубое око прозрачной воды в бассейне посередь малого дворика побагровело, алыми стали кроны деревьев и виноградные лозы, и каждый малый листок садовых кустарников и клумб превратился в густые капли пролитой крови. Это светопреставление несло в себе не только те чувства, что так поразили игумена минуту назад, но являли собой некое худое предзнаменование. Тело в мгновение ока покрылось липкой испариной, а к горлу подступил удушающий мягкий комок страха. «Не к добру это… – по-русски подумал. – Не к добру!..»

Истинный христианин-грек, а тем паче служитель божий никогда не позволит себе видеть в природных явлениях некое предзнаменование неотвратимых событий. Просвещённый ум ромея презирает это и называет языческим суеверием. Такое не может случиться с испытанным исповедником византийской веры! Да вдруг случилось!

«Супротив чего боролся, на то и напоролся…» – снова по-русски подумал Константин. Такого с ним не случалось, он и в Руси долгих двадцать лет думал только по-гречески. Осенив себя широким крестным знамением, не ощутил привычной твёрдости духа и ещё более расстроился. Часто возлагать на себя знамение – тоже русское благоприобретение. На Руси всяк и каждый прибегают к нему по всякому случаю и без оного. Совершают постоянно с охотой и верой, что сие немедленно во всём и всегда поможет. Напала зевота – перекрести рот, кошка дорогу перебежала – осени путь свой, встретил попа, мало что поклонился со знамением, а миновал, так и себя, и спину поповскую перекрести, в любом споре ничтожном кричат: «Вот те крест!» и обмахиваются… На Руси перекреститься – что вздохнуть, что выдохнуть. А на службах церковных до устали руку замучат. Первое время не уставал Константин учить правилам наложения на себя крестного знамения, дабы попусту не тревожили Крест Господень. Один ответ: «А мы так, батюшка, верим, нам лоб перекрестить не лень!» Замечал, как заразительно русское знамение. Стоит одному перекреститься – и вокруг все крестятся. Вот и он тоже…

…Радость возвращения на любимую родину утопил Константин в суете налаживания быта. Разом свалилось столько мелких забот и огорчений, коих за все двадцать лет жизни на Руси не ведал. Если бы не преданный Пантелеймон, не было бы и по сей день у игумена ни уютного дома, ни сытого стола, ни уважения соседей и многого другого. Всё это удивительно споро обустроил верный сопутник и преданный слуга. Освободил Пантелеймон душу игумена для главного – общения с людьми, близкими и необходимыми. А таких в царственном граде оказалось не так просто сыскать. Слишком молодым, с ученической скамьи, забрал его митрополит Михаил и увёз на Русь.

За долгое время отсутствия умерли родители, вымерла небольшая родня, не просто оказалось найти давних знакомых… Да и родной город оказался совсем не таким, каким виделся издалече. Не узнавал града Константин. И не потому, что стал он куда громаднее прежнего, ещё более значимым и красивым, с многими новыми величественными дворцами и храмами, и не потому, что многоязычен и многолик… Совсем не поэтому. Не слышал игумен души города, такой необыкновенной в пору детства своего и юности. Люди, с кем пришлось встретиться и общаться, были все без исключения себялюбцы. Никто и ничто не интересовало их, кроме возвеличения своего я. Каждый считал себя выше другого, постоянно показывая это в общении. Кичиться своими знаниями, положением, успехом, наконец, богатством считалось в порядке вещей и совсем не зазорным. Никто и не замечал той губительной язвы, разъедающей общество, не токмо мирское, но и церковное. К ужасу вернувшегося на круги своя, и там, и там была забыта духовность. Не потребовалось много времени, чтобы убедиться в том, что никто не ждёт его, не нуждается в нём и, более того, нет для него тут места. То, что в поте лица внедрял он и проповедовал на Руси, в Константинополе было всего лишь формальной догмой…

3.

Удивительно русской была ипостась князя Юрия Владимировича Долгорукого. Наделил его Господь всеми без исключения чертами национального характера, да так, что каждая из них вдруг становилась главной, не просто затмевая другие, но уничтожая их. Бывал князь кроток и богомолен, бывал ожесточён и безбожен, умён и прозорлив, упрям и бездумно глуп. Бывал воительно-мудрым – истинный полководец, храбрец из храбрецов, истовый герой, – и празднующим труса. Хитрый донельзя и рубаха-парень, бессребреник и скряга, скорбящий над каждой утерянной малой резанью… Разрушителем был князь, но и созидателем отменным. Со смерти брата, Мстислава Великого, владела Юрием одна всепоглощающая страсть – получить великое княжение и обустроить Русь, как обустраивал её и как владел ею батюшка Владимир Всеволодович Мономах. Думал о том глубоко и скрытно, когда сидел на киевском столе старший брат Ярополк, подбивал братию тайно и явно скинуть с великого княжения Всеволода Ольговича, но и дружил с ним порою крепко. И всё это долгое время жаждал власти над всею Русью, и не просто жаждал, но знал точно, как обустроить мир русский, как изначальную – оукраинную – Русь объединить и помирить с родственными и не родственными, молодыми и древними племенами. Он уже и творил сие в Руси Залесской Суздальской – строил новые города, призывая из далёкого зарубежья и со всех княжеств умельцев и дельцов, не страшащихся перемены мест, умеющих в любой, даже неприютной веси свить доброе нерушимое гнездо, усвоить свычаи и обычаи русичей, их мову, поверить в Бога и стать самым что ни на есть единым народом. А как держать этот народ в любви друг к другу и князю – отцу для всех единому, как было при батюшке Мономахе, – того он пока понять не мог, до ломоты сокрушая в думах голову. И дабы вовсе не потерять её, буйную, в тяжких этих думах, как истинно русский человек, пускался во все тяжкие, искренне исповедуя изречённое Мономахом: «Питие на Руси веселие есть!» Веровал истово Долгорукий: «В веселии широком широка и душа, и мысли, и всё подвластно собравшимся за доброй братиной, и каждый другому брат, и все – одна родова – могута Руси». Не знал князь во всю жизнь жестокого похмелья, не терпел, коли замечал в других неискренность веселья, считая не чем иным, как скрытым предательством заединного братства.

Бесстрашно и весело торил нелёгкую дорогу Юрий к великому столу. Вышел и летами, и опытом, и славным княжением суздальским в первейшие князья. Всего шажок остался до заветной цели, когда поял Бог великого князя киевского Всеволода Ольговича. Вот он, стол, – его, Юрьево, место. И вдруг известие: отдал Всеволод правление брату Игорю. На Игоря Юрий не пошёл. Но когда подло предали того, когда язвил его и ял неукоротный племянник Изяслав, кинулся с радостью и откровенным весельем в борьбу ратную, позвав с собою Святослава Ольговича верного и двух неверных Давыдовичей черниговских.

Чего только не было за эти четыре лета! И крови, и туги под горло, и малых и больших измен без числа. Он изменял, и ему изменяли, и только Святослав Ольгович был всегда рядом, всегда в подмоге и во спасении – собинный друг и брат.

И сел наконец-то на высокий киевский стол Юрий Владимирович, князь Долгорукий!

После широкого свадебного разгула – как ему не быть: сразу двух дочерей отдал замуж! – помалу утих в веселье необузданном, глянул на стольный город трезвыми очами. Тих боярский Киев (когда и боярским стал, не заметили) в ожидании, что теперь будет. Юрий всё боярство без разбору, кто ему кланялся, призывая на княжение (а иных и не было), всех, кто тайно крепил в себе к нему вражду, позвал на свадебные пиры. Пил с каждым без пригляда, без пригляда и челомкался со многими. Только теперь по уму и осмотрелся вокруг. Оказалось, куда как мало из заглавных бояр ушло с Изяславом. И даже верный и давний сподручник Мстислава Великого, и Ярополка, и Всеволода Ольговича, и Игоря, близняк Изяслава, во всём Киеве первейший из первых боярин Улеб тут. В пиру, помнится, подошёл впервой к Юрию с полнёхоньким кубком горького мёда. Ниже низкого поклонился, в самые мыски княжеских сапог, выпрямился, чуть ли не на голову выше князя, телом обильный, но и рыхлый уже, с прядями седыми в волосах, с нитями белыми в бороде. Юрий и хмельной глазом доглядлив – усмотрел: закрашивает седины боярин, не желает быть седовласым. Смешным показалось такое – любой на Руси жаднит мудрых седин. Но спросил о другом, и серьёзно:

– Слыхивал, что служил ты ретиво противнику моему и был для него первейший советчик! С чем ко мне пришёл?

Улеб улыбнулся открыто, не отвёл прочь очей:

– Я, великий князь Юрий Владимирович, всю свою жизнь токмо Руси Святой служу и Киеву стольному. С тем и к тебе пришёл!

Юрий хохотнул по-пьяному и вдруг обнял боярина, челомкнул в самые губы, разрешил:

– Служи, боярин, Руси! То мне любо! – и кубком обменялся с Улебом. Сказал душевно: – Будь ко мне в любви, Жидиславе!

Нынче позвал боярина в думную. Не к столу позвал – к беседе. Спросил впряка, подивившись не токмо преданному, но любовью обильному взгляду боярина:

– Скольким ты князьям служил верою и правдою, Улебе?

Тот ответил не мешкая:

– Всем. За каждым из них, как за тобою ныне, Русь стояла, а для неё главное – Вера и Правда. Верой и правдой служил и служить буду Руси. И тебе, великий князь!

Никак не мог уяснить Долгорукий вроде бы не витиеватую речь боярина, но и зело не простую, как бы даже сокровенную. Но не захотелось вникать в сказанное. Спросил для себя неожиданное:

– И мне готов служить верой и правдой?

Тот ответил:

– Готов! Вот те крест! – и поцеловал лежащий на аналое крест.

…Жарким выдалось в Киеве лето, жарким, но тихим и не в меру ленивым. Словно бы в полусне жили люди, как бы даже в неохотку, но и в ожидании чего-то им необходимого. Спроси, чего, – и не ответит никто. Вполголоса говорил Киев, вполглаза смотрел, вполуха слушал. И сонь эта тяжко навалилась на деятельного, всегда живого князя Юрия. Ни он Киеву, ни Киев ему. Так и жили порознь – великий град и князь великий. Неохотно села по стогнам киевским дружина Юрьева, не спешили обживаться тут близкие люди, не желали ни чинов, ни должностей.

Юрий ругал их:

– Вы что в полужопу сидите?!.

Но и сам редко садился в великокняжеское кресло. Стоило ли из-за такой вот полужизни, полусна многие годы добиваться киевского стола?!

Но к осени ожил князь, донесли ему, что племянничек Изяслав Мстиславич послал в угры младшего из Мстиславичей – Володеньку, тому тесть король Гиза. Зачем послал, ясно – дабы просить в помощь войско. Ну что же, хочет войны племяш, её и получит. И у Долгорукого есть, у кого помочь попросить – у родного сватушки Владимира Галицкого. Послан из Киева в Галич нарочный. Ожил великий князь в предчувствии желанных лихих разборок, скорой и окончательной победы над всеми недругами – старейшим братом своим Вячеславом, родными племянниками и иже с ними. Однако собирать войско не торопился, а ударился в веселье великое не токмо с дружиной, но и с боярством киевским, с попами тож… И пошло-поехало, зазвенели гусельки, загудели гудочки, смотроки-бояны завели в перепев хвалы князю, полилось вино рекой. И в том лихом загуле два вождя: сам князь киевский и первейший стольного града боярин – Улеб. Питие на Руси веселие есть! Но каждый из двух свою песню ладит. Юрий трубным гласом, до красноты лица орёт любимую: «Как за дубом рубежным, рубежным…» А Улеб – тайное, никем не слышимое: «Спеши, князь Изяслав, к Киеву. Не хотим Юрия!»

Но прежде чем отослать с этим сына Бориса, наказал строго: «В Киев не возвращайся, беги в Белгород к Андрею Юрьевичу и будь с ним другом. Пущай батюшка Юрий Владимирович и сынок его верят: не враги мы им!»

На рысях с десятью тысячами отборных воинов-угров прискакал к брату Изяславу пасынок убиенного князя Игоря – Владимир Мстиславич. А из Галича шло великое войско в помощь Юрию.

В Киеве лилось вино рекою, звенели гусли, надували щёки гудошники, пели славы вещие бояны…

Борис Жидиславич мчал к Изяславу в град Владимир южный коней не щадя, поспел аккурат к моменту, когда входили в город десять тысяч отборных венгерских конников, а с ними полк Владимира Мстиславича. Изяславу двойная радость – доглядчик из Киева и войско венгерское.

– Сготовил ли полки князь Долгорукий? – спросил Изяслав посланца.

– И не думал о том. Вино пьёт на сенях, – ответил юноша и дерзнул добавить: – Галицкую помочь ждёт. Торопись, князь, дабы не ударили тебе в спину. Справишься с Юрием – Владимирко в обратную повернёт.

– Ишь ты! Всё-то вы, Жидиславы, знаете, – похвалил дерзкую речь Изяслав, спросил: – Что ещё тебе приказано отцом?

– На крылах лететь в Киев. – И опять дерзко: – Тебе встречу готовить, – соврал не моргнув глазом.

– Лети…

Чуточку замешкал Жидиславич и услышал так нужное ему: посылал Изяслав, минуты не тратя, угорскую конницу и полк Владимира Мстиславича на Белгород. Помчал туда Борис без роздыху, но и посланная Изяславом рать шла без роздыху. За плечами висела. Резвее оказался Борис, ястребом залетел с дороги на городской мост, крикнул мытнику, вышедшему навстречу:

– Разметай мост! Гонит на Белгород рать чужая!

А сам – вихрем к кромлю.

Андрей беспечно, подстать батюшке, пил с попами вино в гриднице. Не было тут великого разгула, беседа текла духовная, но пили и тут много. Весть не токмо ошарашила молодого князя, но испугала так, что не мог найти угла, метался по гриднице. А тут уже и трубы боевые затрубили на оном берегу. Вот-вот ворвётся ворог в кромль. Борис успокоил:

– Не скоро будут! Я велел мост разметать… – И спасительное: – Бежим, княже!

Оба-два выбегли из города и помчали в Киев одному только Жидиславичу ведомыми дорогами. Был он большим докой в любых путях, зело учёбный в походном деле, уже и воевода. Однако страха нагнал на Андрея такого, что и перед батюшкой в Киеве не иссяк, а токмо усилился. Сыновний испуг во сто крат свалился на хмельного отца, и тот, бесстрашный и дерзкий, вмиг обезумев, сыграл подлейшего труса. Только бы убежать куда, куда только спрятаться! Выручил Улеб. По его указу схватили пьяного суетного князя молодцы, закатали в ковёр, бегом вынесли на Днепр, положили в насаду, и поплыл обуянный пьяным страхом Юрий к оному берегу. В тот же час отослал Улеб Андрея с сыном встречать на перепутье грозного галицкого князя Владимирка. А сам стал приуготовлять встречу Изяславу Мстиславичу – старый друг ближе новых двух.

На всю жизнь запомнился Андрею Юрьевичу тот позор. Во все дальнейшие лета не позволял себе обезуметь от страха, вино пил в меру, с попами предпочитал вести беседы трезвые и чтить их не в хмельной трапезе, но в службах церковных. Много чего преподнёс для жизненных путей и раздумий тот позорный урок. И ещё одно куда как важное свершилось: обрёл князь в лице Бориса не просто близкого человека, но, как ему уверилось, истинного друга…

Обойдя все хитрые и тайные заслоны на дорогах и тропах, учинённые Изяславом, вывел Борис Андрея на походный стан галицкого князя. Но то, что поведал Юрьич, оскорбило Владимирка. Сказал в сердцах: «Такое есть княжение свата моего Юрия – на него от самого Владимира-града рать идёт, а он о том не ведает, на сенях сидит и вино пьёт… Како княжите с отцом вашим, тако и правьте сами, а я не могу на Изяслава един идти». И повернул в обратную. Более всего был рад тому сын его, Ярослав. Всего на свете дороже ему была любовь к молодой жене Ольге. Не мог и дня прожить без сладостных ласк. Ни во дню, ни в ночи не оставляла необузданная страсть, ею и жил. Как в болезнь, как в бред, пал в любовь телесную Ярослав Владимирович. Уведал сие отец и, дабы не погиб в той безумной страсти сын, увёл его в долгий поход. А оно вон как получилось: летит на крыльях обуянный страстью сокол в гнездо своё к соколице…

Изяслав к Киеву шёл скоро. Весело пели трубы, гремели бубны, звенела песня: «Летит сокол, летит сокол…» Уже и в стольный град всея Руси вошли, и вынесли кияне хлеба на рушниках вышиваных, и метали под копыта угорских коней цветы полевые и малые снопики наливающихся жизнью колосьев…

Юрий спрятался в Городце на Остре, далече от пойм днепровских. Жил тихо, не помня и не ведая в себе труса. Решил мудро, как решает после безумства хмельного всяк русич: «Пить надо меньше!» Поистине мудрое решение. И не пил. Копил силы на новый поход в Киев, кормил мечту всей жизни, корил себя жестоко: «Пропил, окаянный, великое княжение! Ужо тебе!» Надо снова собирать всё, что потерял. И собрал. На то он и Юрий Долгорукий – русская ипостась.

Глава вторая

1.

Сбежавшего в Городец Долгорукого Изяслав преследовать не стал и в Киеве задержался ненадолго. Позвал на великий стол старейшего дядю своего – Вячеслава, одарил угров. Устроил им прощание на Ярославовом дворе. Праздник удался на славу. Угры, искусные конники, соревновались тогда на скоках, и дивились кияне коням их, годным только для торжественных выездок. По мнению большинства русских воинов, кони тонки в ногах, затейливы статью и легки осанкой, они стремительны и увёртливы в коротких боевых схватках, но в походах и долгих сражениях не пригодны…

Поистине мудрым было решение Изяслава позвать на великий стол Вячеслава – на старшего брата Долгорукий войной не пойдёт и великий стол отнимать не будет. Вячеслав с охотою принял киевское княжение. Всю жизнь жаждал великого стола старейший сын Мономаха, но сколь сильно жаждал, столь и коротким оказывалось княжение. Был Вячеслав с детства малоспособен к княжескому заделью, не воевит, не шибко по-княжьи образован, да и в личной жизни неудачник – бездетный бобыль. Характером вспыльчив, но отходчив душою, добрый и доверчивый без меры. Ему бы в монастыре Бога молить за Русь, благословлять братьев и племянников на одно только добро словом божьим, а он всю долгую жизнь, незнамо почему, толокся в княжьих палатах, требуя себе уделов, получал их и терял, и снова получал, но более всего жаждал не молитвенного служения, но киевского великого стола. Искренне считал, что только ему и вмочно править Русью. Но спроси, как, – ничего путного не скажет. Однако не раз накоротко садился на великий стол. И в этот раз ретиво прибежал в Киев, не задумавшись, для чего позвал его на великое княжение не в меру честолюбивый и гордый племянник. С чего таким добрым к дяде стал?

Изяслав, оказав почести старику, уверив в любви и покорности, покинул Киев. Он точно рассчитал, что сыгравший труса Долгорукий постыдится появиться в Киеве. Ему, гордому, надо время забыть позор самому и чтобы кияне тоже забыли о том трусливом бегстве. Более всего терзало гордую душу, что его, бесстрашного воина, не позволяющего и малого неуважения к себе, вынесли с Ярославова двора шибко пьяного закатанным в ковёр… Он готов был отмстить в открытом бою племяннику, готов на смертный бой. Но возвращаться в Киев, согнав с княжения безвольного в своей доброте старшего брата, – такого себе не мог позволить. На то и рассчитывал Изяслав, отказавшись от Киева. Всего дороже для него – время. Не для мира на Руси – для новой брани, для гордого своего величия. Дабы все земли убедились, кто на Руси герой и кто хозяин! Он – Изяслав!

Долгорукий тихо сидел в Городце, укреплял город, собирал вокруг верных друзей… Писал грамоты к черниговским Давыдовичам и другу Святославу Ольговичу в Новгород Северский, в которых уверял, что по воле своей покинул Киев и нынче не собирается добиваться стола, пока сидит там старейший брат Вячеслав. «Пущай правит Русью. Не сможет – подмогнём!»

Тихо на Северской земле, тихо и за Днепром. А в земле Суздальской шумно и работно. Отпросился у отца в Суздаль Андрей. Строит там селища и города, ставит в них церкви. С охотой идут в Суздальскую землю, на самый край её, на север, уставшие от борений княжеских русские люди, надеясь на тишину и защиту дремучих лесов, вьют гнёзда.

После случившегося позора более всего дорога Андрею мирная жизнь в родном краю. Но и дружину оставлять нельзя, помнить надо: мир до рати, а без воинов умелых не будет мира. Однако всем боевым княжеским укладом руководит верный друг, молодой воевода Борис Жидиславич. Ему и меч в руки, ему и докука военная – блюсти Андрееву дружину.

Сам молодой князь ушёл в город Москову. Отец наказал ставить на горе, над рекою новый кромль, расширить посад, оберечь его валом и стенами. О всём том внимательная забота. Решил Андрей собственные палаты поставить на окатистом холме, недалече от отцовского кромля. Такая задумка пришлась по душе княгине, урождённой московянке, и всей её Кучковой родове.

Юрий Долгорукий, впервые нагрянув на Москову, нашёл тут не охранную крепость, которую велел рубить боярину Кучку батюшка Владимир Мономах, но богатое село, без каких-либо укреплений, жившее в лесах лениво, прожорливо и сонно. Беззаботно жил бывший стременной Мономаха, забыв княжеский наказ строить город. Только для себя жил, откупаясь от княжеского внимания великими дарами. Покупал себе покой, тешил сыть и похоть, донося князю, что сторожит Суздальскую землю. Затерялось селище в лесах, заросли к нему дороги – ни тебе ни друга, ни недруга – сам себе князь, всех забот об один порог, и в миру своём сам себе Бог!..

Едва разыскал Долгорукий «Мономахову крепость», а отыскав, зело осерчал, казнил старого Кучка, беспечно жизнь прожившего, село сжёг без всякой жалости, со всем неисчислимым богатством, но род искоренять не стал – дочку боярина выдал за сына Андрея, сынов взял под свою руку. Поставил на речном юру малую крепостицу, учредил вокруг посад для служивых людей, а всех остальных обложил нетяжкой данью. Весьма понравилось местечко, живал тут почасту и подолгу. Сюда позвал Святослава Ольговича в лихую для всей Руси годину: «Приди ко мне, брате, на Москову». Здесь они заключили нерушимый союз, дабы вызволить из тенет князя Игоря и наказать за вероломство Изяслава Мстиславича. Не получилось тогда, не получилось и нынче.

Пал великий позор на головы отца и сына. Отец в остёрском Городце сидит, сын на Москове большой город рубит… Так бы и жить тихо. Но знает Андрей: не быть тишине, пока батюшка своего не добьётся – сесть навсегда великим князем на столе киевском. И на кой ему древний Киев, когда прибывает бескрайняя Русская земля новым великим княжеством, с городами новыми, с обильной сельщиной, с пашнями и бескрайними охотами и рыбными ловами?!

Новая Русь восстаёт из-за лесов дремучих и полей неоглядных. К чему тебе, душой неспокойный и деятельный, разумом не обделённый воитель и строитель, Юрий Владимирович, князь Долгорукий, к чему тебе Киевская Русь? Оставь её в покое, стеснённую со всех сторон и половецкой степью, и Галицкой своевольной землёю, Пинским и Полоцким краем, Смоленским немалым княжеством, вроде бы единым с Киевом, но всегда себе на уме… Душа твоя вольная, князь, требует беспредельного полёта, вот и лети душою в неогляд данного тебе самим Мономахом края, твори Белую Русь, созидай во все стороны, тогда и Киевской Руси вольготней станет. Ни одному князю русскому уже не по силам воссоздать Русь Мономахову с одной столицей – древним Киевом, тесным теснит Киевскую Русь Время. Пойми это, князь Долгорукий! Не понимает. «Сяду в Киеве, соберу вокруг себя, как батюшка Мономах, Русь неоглядную. Всех непокорных к миру принужу войною!» Сидит в Городце Юрий, тешит душу высокомерием своим, одною мечтою снова взойти на стол киевский. Но помимо желания и воли восходит и строится его же новая Русь – Залесская, Суздальская, Белая… И не ведает князь Юрий Долгорукий того, что неудержимой слепой страстью своей – быть властителем Киевской Руси – губит её, обращая в прах великое деяние Мономаха и всех дедов и прадедов своих…

2.

После погребальной панихиды в Спасском соборе Святослав Ольгович, и дня не пождав, отправился в Новгород Северский. Сын Олег умчался туда сразу по завершении службы. Отец не держал – он всё ещё хорошо помнил свой медовый месяц, всю начальную пору супружества, когда из самой малой отлучки на крыльях летел к желанной. Его до сих пор не оставляла эта сладостная тяга, этот вечный зов любви. Минула юность, молодость, зрелость пришла, но по-прежнему желанны ему и необходимы всепоглощающие супружеские ласки, телесная и духовная близость.

Уже далеко за городом, за посадом, минуя большое село Бобровицу, уяснил князь, что спешит не токмо к любимому дому, к семье, к мирному княжескому заделью, ко всему, без чего и нету жизни человеческой, но в первый ряд к жене своей.

Далека дорога от Чернигова до Новгорода Северского, но хорошо знаема, наезженная, и нынче вовсе безопасна. Кони идут ходко, и будут идти так вплоть до широкого, глазом не охватишь, полевого простора Бранного поля, памятного битвами не токмо с нынешних времён, но и батюшки Олега Святославича, деда Святослава и прадеда Ярослава… Хорошо идут кони, но торопит свою кобылицу Святослав, далеко уходя от спутников. Названный сын Карн, Садок и Рядок да четверо близких дружинников с поводными и покладными конями – весь княжеский поезд. И если сердце князя полно любовью, то разум не оставляет происшедшее вчера в Спасском соборе, и перед мысленным взором одно только – прекрасное, осенённое нездешним светом лицо брата.

Живой он, только спит крепко!

Где те страшные язвины, где телесное поругание безумной толпы, превратившей Подобие Господне в кровавое месиво, втоптанное в пыль городскую?.. Не пожелал Бог явить грех человеческий, явил подвиг мученика. Явил славу Свою! Весь народ черниговский, все люди слободские, за стенами живущие, – ковуи – видели Славу, лицезрели молча, молча несли в сердцах к домам своим. Таков он древний град Чернигов, такова вся русская Северщина: много знает, глубоко чувствует, но безмолвствует. Передаст ли изустно другим поколениям о свершившемся чуде?

Передаст, но тайно, от сердца к сердцу, тихим шёпотом. Совсем не так, как многоречивый Киев. Там любой слух на языке, и тайна любая – не тайна…

В древние времена родилось на Руси присловье: «Язык до Киева доведёт, а в Киеве возвеличит». Великие доки в слове кияне. У них на каждой улице своя молвь и своя правда. А что деется, когда кликнут на вече на Подоле, на иных концах или на Горе?! Тут воля языкам не ограничена, каждый катай свою матку-правду! Тут и кулаки в ход идут, и мордобой до красных соплей. А крику, крику – не приведи Господи! Особливо бурные и безжалостные разборки, когда выкликивают выборных на городское вече с правом на слово. Тут уже не словопрения начинаются, но слововольница по праву «мели, Емеля, твоя неделя». При сём представлении кто скоморошничает, кто грозится, кто на чистую воду выводит, а кто и мутит воду – известно: в мутной воде всяка рыбка водится…

Не трудолюбивым мудрым пчелиным ульем гудит вече, но роем осиным, где каждый каждого ужалить стремится, никому не подвластно до поры до времени – ни князьям, ни боярам, ни исповеднику божьему. Сильные мира про то знают, поджидают время, когда можно окоротить говорунов и тайно дать волю своему решению. Слушают они вече вполуха, но мину делают – внемлют каждому гласу. И глаголет Киев от всей души и красно, и бранно, и охально, и куда как умно, а главное – во всеуслышание, на всю Святую Русь…

Убили Игоря и тут же по всему свету сами и разнесли страшную весть. Свершилось чудо над убиенным в Михайловской церкви – и в един миг знал о том весь Киев, а через него – вся Русь. Ничего не утаили, понесли в слове по миру. А сколь тогда бурной война была почитай на всех стогнах киевских! До хрипоты бились, обвиняя друг друга в человекоубийстве. Обличали друг друга, казали улики друг другу, кто и как бил-убивал, и кто за ноги челом в землю волок страдальца, и кто в кровь его харкался, и кто до сипу орал: «Геть! Геть!..» До умопомрачения искали виновных… Не нашли. Те, которых винили, на которых явно указывали, всенародно оправдались, а кто при сём присутствовал, кто на разбой указывал, тех не стало – не был там, не видел, слыхом не слыхивал, да и хата моя далеко, с самого краю. Много говорили, многими словами язвили друг друга, а оказалось, никто в том грехе не виновен и никого там не было. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Всей Руси известно, как тот грех свершился! И как потом чудо совершилось, тоже известно. И о том Киев поведал… Поведает ли о новом чуде Чернигов, скажет ли своё тихое слово?

…Стремительно течёт к Новгороду Северскому княжеский поезд. И вот уже сырой гай сменила дебрь могучая, пошла на взъём лесная дорога, выпала на свет божий. Вот он, простор Бранного поля, а за ним дубрава, близкая шеломному берегу Десны, с которого Новгород – как на ладони.

О поле, поле!.. Всё в цвету, в высоких травах, в разноцветье порхающих бабочек, в звени стрекоз и кузнечиков, в сладостном гуле пчёл…

О поле, поле, кто тебя украсил летними цветами?!

Высоко, в голубой приязни неба, по дунаю плывут челноками сытые балабаны, легки в движении воздушных струй ястреба. А над белой полевой дорогой, почти касаясь белыми грудками белой пыли, – ласточки-касаточки, и стрепета над травами в жарком мареве, а ближе к лесу – неукоротный промельк бекасов-подкопытников, и сторожа всему и всем у малой кулиги – цапля…

Пересел на лихого скакуна Святослав, в меть пустил. Вихрем слетело с плеч время, детство возвратилось, и уже скакал не зная окороти не муж к жене, но сынко к родной матушке…

Дорога упала в лес, умно поубавил бег конь, приник к конской гриве седок. Путь лёг меж двух глубоких яруг в зелёной чаще. Лес тот именуют Крутая дебрь. Богатырями былинными вышли на встречу дубы, засветились поляны, борок сосновый возник по ушнюю руку над самой крутой овражной погибью, травой-муравой заметало подлесок, в белом цветении земляники-ягоды… Бражно пахнул молодой дубняк, сладко – сосняки, и медово – травы.

И снова поле – престол небесный, и яр неоглядный по одной и другой руке, изрубленный, извитый неприступными яругами, заросшими красным и белым лесом, плодовыми деревами. Тут, на яру, с первозданных пор селились люди, они и сейчас живут тут – с виду суровые, но душой отзывчивые, севрюки – собиратели трав, плодов, охотники и рыбари…

Дорога круто упадала в зелёную бездну. Святослав остановил коня и глядел, глядел с выси туда, где на двух могучих плоскогорьях, словно бы на синем небе, раскинулся любимый град, дедина и отчина, пуповина всей русской северской земли, славный во всех славах – Новгород. На любых просторах земных нет такого места, где бы так обильно, так щедро струила земля из глубин своих доброту…

Вот он! Наяву…

Белые стены в голубизне небесной. Глазницы бойниц щурко всматриваются в леса дремучие, в ширь полевую, в даль заозёрную, в серебряную постлань Десны. В реченьку, речёную словом ласковым: невестушкой, Дивом дивным, не Девой-Обидою, но Девой-Радостью, путевой Заботою…

Пройдёт стражник под тесовым завершьем забрала, глянет в бойницу и замрёт надолго, зачарованный Десною. Готов глядеть глаз не отрывая на красоту Божескую, времени не замечая… Но не для того определён в службу – определён охранять тишину рубежную, видеть всё и слышать.

Смотрит Святослав Ольгович, наглядеться не может…

Княжий город широк и просторен. Обнесён белокаменной стеной с забралом, по коему и конями проскочить, и полком пройти свободно. Со всех сторон обнимают град самой природой прорубленные в тверди бездонные рвы, а крутоярь над ними – белые скалы до высокого подстенного вала. За рвами неприступными, за стенами белокаменными – и ещё крутоярь, и ещё стены Правого, Нижнего, Окольного и Сторожевого градов.

Над громадным лесным Туровым рвом – дикого серого камня Острожная крепость.

Над Нижним городом на голой скале – детинец с осадными дворами, с подвесной дорогой.

Одаль от стен городских, высоко над Десной, среди крутых падей – Оглядная крепостица.

В полутора верстах от Водяных городских ворот, вниз по реке – Правьянская гора. Над ней – сторожевой богатырь и молитвенник за всю Северскую Русь – Спасов храм, золотой шелом его с крестом православным видать далеко и отовсюду. Вокруг городец малый – Правьянск да пяток монастырских хижин за тесовой огородью. Бережёт городец вал с могучей деревянной островерхой стеной – ковой, за ней крутояр Десны, и обаполы – неприступные овраги.

Сколь времени прошумело над той горою с тех пор, как села тут славянская севера, никто сказать не может. Но память рода людского, даденная Богом, по воле Его перетечёт в песню, в былину, сказание волшебное, освещая лучиком в вечности то, что не должно забывать. В Песнь перетечёт, в Повесть…

И чу! Одно только словечко, утерянное давно, как бы и неуяснимое, откроет бывшее в незапамятных временах. И предания старины глубокой живут нетленно вокруг человека, воплотившись в камни, дерева, в холмы и реки, в диких зверей и птиц перелётных. Умей прочитать даденную тебе Книгу Вечности, человек!

Знает Святослав Ольгович, что построил этот белокаменный княжий город брат прадеда Ярослава Мудрого – Мстислав Храбрый, первый великий князь Северской Руси. Прадед Ярослав, возродив Киевскую Русь, не обошёл вниманием сей град, дедушка Святослав, в крещении Никола, возвёл перед святым истоком за городскими стенами Никольскую божницу.

Стараниями отца, разумностью его и терпением превращён город в столицу Новгород-Северского княжества. Умно и красно устроена столица, нет ей подобия на Русской земле. Можно часами разглядывать Новгородок и не понять необычность его устроения.

Вот он, детинец, вот острог, княжий город за рвом и стеною, а за рвом и ещё за одной стеною – дворы посадские, и ещё стена с тремя главными воротами прикрыла надёжно от лихого вражьего воропа, от долгой осады, а там и ещё стены, и ещё рвы…

Есть на Руси древняя игрушка – матрёшка, вырезанная из липовой болванки, раскрашенная забавно, с румяным лицом, с синими глазами, в которых и простота, и ум, и хитреца. Эка невидаль! Мало ли на Руси таких бабёшек, из глины лепленных, из тряпочек сшитых, из соломки плетёных, из корешка явленных. Только эта тайную хитрецу имеет и мудрость. В неё, большую и важную, вложена ещё одна, а в ту, другую, – третья, одна в другой – и целая семья получилась. Такой вот мудрой игрушечкой явлен миру Новгород Северский – один в другом, и все в одном, крепость в крепости. Попробуй отыскать такой город по земным весям – не найдёшь!

Уютно устроены по горам домы горожан со всей хозяйственной обиходью, с плодовым садом, огородом. Защищено это доброе человеческое поселение самой матушкой природой – обнял его Туров ров от Заручья лесного до Правьянской горы непроходимой бездной…

Смотрит на город, на округу Святослав, наглядеться не может. Повлажнели глаза, комочек мягкий в горле.

Подъехали спутники, встали рядком. Карн восторженно запел Славу городу. Все слушали, молчали. Красивая получилась песня.

Святослав спешился, отдал повод Рядку:

– Ступайте вниз помаленьку, а я – на криницу.

Никому такое не в диво, каждый знает: придя по черниговской дороге к Новгороду, Святослав Ольгович обязательно спустится с крутизны одесную, на криницу. Того не помнит, но брат Игорь рассказывал, любил после долгой дороги спуститься к кринице батюшка Олег Святославич, подолгу сиживал там один, то ли отдыхал, то ли думал о самом главном в уединении.

Крутая покать заросла густым лесом, и в нём – малая стежка, в един след, и мало не зарастает, белой ниточкой круто струится долу. От ствола к стволу, от одной подручной ветви до другой сторожко спускается князь. Его услыхав, застрекотала сорока, предупреждая всё живое: «Человек пришёл, мобуть, охотник». Не слыша предупреждения, рядом со стегою беспечно стонет витютень, и откликается на сорочье предупреждение глупая ронжа: «Вси ты врёшь, вси ты врёшь!» Стрекотнул совсем рядом чёрный дятел – желна, выпорхнул из-под ног поползень, скорёхонько побежал по белому стволу берёзы на самую вершинку…

С раннего детства привык замечать тайную жизнь леса Святослав, любил её, ведал в ней каждую живинку, наверное, потому и не вышел в охотники, не стал умелым ловцом зверей и птиц. В дебрях лесных и степях без края у него одна докука – видеть и понимать живое.

Расступились деревья, и оказался князь на дне малахитовой чаши, до краёв заполненной солнечной брагой.

Господи, лепота-то какая!

И уже не чаша малахитовая – две Божьих сведённых ладони перед лицом Святослава, а в них изумрудным сердечком бьётся струйка воды.

Молился, встав на колени, потом пил до устали живую воду, умывал лицо в бегучем ручье у криницы. Лёг на траву и загляделся беспредельем да красотою вечного неба. Думал…

Не о чём-либо и не о ком, даже не о семье своей, не о скорой жадней встрече с женою, но только о тёзке своём, о племяннике Святославе Всеволодовиче. Вспомнилось, как таскал его на закорках, как устраивали они в тьмутороканских княжьих покоях весёлые шумихи, как рассказывал малому на ночь страшные сказки и сам, боясь, залазил к нему в постель, обнимались оба-два, деля боязнь, да так и засыпали. Любил племяша не меньше, чем брата Игоря. И теперь любит, потому и живёт с семьёй Святослав Всеволодович под Новгородом в княжьем городке Путивле, у переправы за Десну, в луговой неоглядной шири.

Город построил батюшка Олег Святославич на высокой Путивльской горе, обустроил рвами, обнёс валом, рублеными стенами, поставил высокий терем – дворец. Посад сам по себе вырос, а за ним конюшни без числа чистокровных, русской породы, кобылиц. Доныне пасутся в тех долгих и богатых лугах табуны коней княжеских, славных на всей Руси и за ея пределами.

Святослав Всеволодович после свадьбы привёз в тот терем молодую княгиню Васильковну, и куда бы потом в разные годы ни заносила их судьба, возвращались в Путивль на малое и долгое время. Тут и первенца родила Мария Васильковна – Олега, и второго сына – Всеволода.

Святослав Ольгович своего первенца тоже назвал Олегом, в честь деда, такова в их роду традиция, мечтал, что второго назовёт в честь брата Игоря, но после первенца рожала Петриловна одних только девочек.

А у племянника родила жена уже третьего сына, а тот дочкой бредит. Не даёт Бог племяннику дочери, а дяде сына не даёт.

Думает о племяннике дядя светло, но и с горчинкой малой. И умён, и образован Святослав Всеволодович, и книгочей великий, таких по Руси поискать, и добрый сердцем, и смел в ратной схватке, но душой, характером не стоек. Мотает его судьба, как тонкую былку с белой чашечкой цветка, невесть зачем высоко поднявшуюся среди травяного поля, всем ветрам открытую. То к своей кровной Ольговой родове прильнёт, то к Мономаховой, по матери, родове. То одному князю на верность крест поцелует, то другому, мечется меж двух родов, меж сильных мира сего, не умея стать самим собою сильным. Если бы не любовь дяди, всепрощающая и оберегающая, вовсе бы измотала жизнь некрепкого характером князя.

Как быть с ним – забота Святослава Ольговича.

Плывёт в голубом небе едва различимый глазом белый ангел. «Не брат ли любимый Игорь? Как быть нам в грядущем, подскажи!..» Грядущее, слышит сердцем Святослав Ольгович, опять трудным будет, опять воевитым…

3.

В путивльской забоке на Десне купали коней. Дружинники в исподних портках, без рубах, а иные за ракитовыми кустами и вовсе нагие, орудовали скребницами, деревянными гребнями расчёсывали гривы и хвосты своим любимцам, выглаживали. Кони, утопая в ласковой неге, с приязнью великой предавались рукам человеческим, смежали веки, дремали, и с мягких губ их скатывались липкими струйками слюнки. У самой воды мальчишки – сынки и внучата дружинников – сидели голёхонькие, прикрывая ладошками стыд, в нетерпеливом ожидании, когда им доверят коней.

Среди малой дружины и сам князь Святослав Всеволодович, двадцатипятилетний красавец, в густой русой бороде, волною мягкой русые волосы от высокого лба до плеч – витязь. На князе одни только короткие исподники, и ладное тело его в солнечном свете цвета зрелого жёлудя. Любитель князь управляться в пашенном заделье либо на луговых покосах скинув с плеч рубаху, потому и выдубили ему кожу солнце и ветра желудёвым цветом.

Видом моложе своих лет Святослав Всеволодович, но отец трём сынам. Старший, Олежек, шести лет, сидит среди голой малышни, ничем не отличаясь. Смотрит неотрывно на отца и чуть-чуть, как и другие мальчишки, знобится телом. Только что вся честная компания до синих губ плескалась в забоке, беспрестанно ныряя, «оступаясь с ручками», вставала под водою на руки, бесстыдно казала всему свету «времечко», а кто постарше, те далеко уходили саженками к оному берегу. Накупались, захолодели мальчишки, но более всего знобит голые тела не холод, а нетерпение: пора бы батькам управиться с конями и отдать их им в полную волю. Первым подвёл к воде обихоженного коня князь. Закинул за голову конский недоуздок, позвал Олежека:

– А ну-ко, сынку, сидай!

Того ветром прянуло к батьке. Легонько подхватил князь под лодыжку согнутую в коленке ногу сына и кинул малого на коня. У Олега недоуздок в кулаке, голые пятки ударили в бока, конь, играючи, всхрапнул и побёг широкой метью в забоку, грудью рассёк воду, поплыл, вытянув снопище хвоста, высоко поднял шею и кинул в небо радостное ржание. А следом за княжичем один за одним наезжали на реку кони с голыми вершниками – сынами и внуками Святославовых дружинников.

Есть в купании коней на Руси нечто обрядное, важное и нужное для каждого русского человека с самого детства и до последнего часа, трепетное и необходимое для души.

Без какого-либо срока купала коней дружинная молодь в забоке на Десне подле Путивля, что в два конного взмаха от Новгорода Северского. Купались кони, купались дети в одной воде, в одной радости и счастье. И малая горсточка дружины Святослава Всеволодовича, сгрудившись вокруг князя, сидела на зелёной береговой паполоме, радуясь жизни и миру на земле Русской. И было ласковым и ясным летнее солнце в год 1150-й, в месяц липень…

…Зело тосковал о нерождённой дочери Святослав Всеволодович. Нестерпимо хотелось понянькать на руках кровиночку-девочку. Не давал Бог. И молились князь с княгиней заботно, и травы пила Мария, дабы понести в чреве своём девочку. Читала древние русские наговоры, чего греха таить, клала в постель под перину и кокошник девичий, и пряслице, и вышиванки искусные, и сарафан, и понёву… Ничего не помогало, сыны рождались! Старшему через два года постеги княжеские устраивать, второй метит на коня залезть, третий у груди… Мобуть, даст Бог за третьим княжичем княжну?! Одной заботой живут в супружестве князь с княгиней – родить девочку.

Более всего в жизни любит Святослав Всеволодович семейный уют и тишину, и чаще всего из прожитого за четверть века вспоминаются ему сперва родительский кров, совсем неясно, но от того ещё более любовно – в Тьмуторокани, солнечно и озарённо – в Чернигове… Матушкина ложница, уютная, залитая солнечным светом по утрам, с добрым свечным светом по вечерам, с крохотными язычками пламени в зелёных чашах лампад по ночам… Долгое время только домашние палаты были для Святослава одним желанным миром. Он неохотно выходил из дому, не любил и даже страшился городских улиц, не принимал в сердце ни степную, ни морскую ширь, безудержно накатывающую со всех сторон на Тьмутороканский град, на их княжий терем; питал неприязнь к горам и боялся леса, не принимала душа его ни речных излук, ни заречных далей… Только дом с крепкими стенами, с надёжным потолком, с запахами поварни, с широкими трапезными столами, с пищей насущной, с духмяными скибами тёплого хлеба, с надёжными мягкими лавками и стулицами, со всей необходимой утварью жаждала душа и жаждет теперь. А ещё всего дороже были с самого раннего детства семейные книжницы – и в Тьмуторокани, и в Чернигове, и в Киеве… Не бывает княжьего терема на Руси без книжницы, в которой свято хранятся семейные книжные реликвии, и обязательно – родовая летопись. В книжницу иногда приходили мудрые монахи, учёбные в письме, встав к высокой столешнице, подолгу творили письменный труд. Почасту бывала занята писанием матушка, позволяя сыну тихонечко сидеть рядом и слушать, как вышёптывает она каждое слово, прежде чем занести на листвицу. Тут, в книжнице, обучала Мария Мстиславна сына грамоте, счислению, чтению, письму и пению. Тут преподавала ему начатки русской Веры и мудрость Закона Божьего. А когда освоил чтение, не было ничего дороже, как сидеть в книжнице, склоняясь над свитками и листвицами.

Счастливо жилось в родительском доме Святославу Всеволодовичу, ничего больше не желалось, берёг себя, убегал от всего творимого не в доме. Ему было пятнадцать – в такую пору княжичи на Руси уже достойные князья, воины, мужья семейные, когда и его затребовала в воители Русь. Гордый Новгород Великий запросил у Всеволода Ольговича в князья сына. К той поре много чего знал Святослав в княжьей докуке, овладел успешно воинским ремеслом, любил боевых коней, успевал в лихих скачках, по руке оказался ему и меч, и копьё, и лук тугой. Полюбил боевые и конюшенные княжьи дворы, по душе стало поле широкое и луга неоглядные с перелесьем, но только впригляд с домом родным. Много чем занят был, но книг читать не бросил.

Так уж получилось, что ни в один поход не выходил Святослав Всеволодович до зрелых пятнадцати лет. И тот, в Новгород Великий, не состоялся. Только выехал из родительского дома, а спесивые новгородцы прислали послов к Всеволоду Ольговичу с отказом. Зело рассерчал батюшка на такое неуважение. Велел посольство новгородское не отпускать, притеснить и держать строго. Однако сам Святослав такому повороту дела был рад. И мечталось в ту пору только об одном: дабы женил его отец на просватанной давно Васильковне, свет Марии.

Ни княжения новгородского, ни какого другого не желал юноша, желал семьи… Однако ещё три лета предстояло холостовать. Сперва посадил отец князем в лукавый Туров. И посему занялась немалая усобица. Потом получил в княжение Владимир южный – опять свара. Уже не он не принимал жизнь таковою, как она есть, но сама жизнь не принимала его.

Наконец свершилось желанное счастье – выдали за него взамуж Марию Васильковну! И первым их домом стал Новгород Северский – позвал после свадьбы молодых к себе дядя Святослав Ольгович погостить. И загостевали надолго…

Ох как полюбилась Марии Северского княжества столица, а особливо вблизи её город Путивль. Четыре лета счастья, четыре года беззаветной любви!..

Были в ту пору и походы, и войны, и отлучки в иные веси. Но только сюда, в новгород-северскую благодать, к семье своей, к дому, на крыльях летел молодой князь. Двух сынов родили по ту пору: Олега и Всеволода, в честь деда и отца названных…

А потом, тяжко вспоминать, наступила безумщина, накатил поморок душевный, оторвало, как лист от родной ветки, катало перекати-полем, шёл ворогом на самого близкого и самого родного человека – Святослава Ольговича, губил жизнь его и свою. Господи, прости грешного! Вразумил Господь, вернул в лоно любви…

И нет ничего дороже Святославу Всеволодовичу своей семьи, родовы и благословенной Северщины…

…Истекало лето. Вот и серпень прилёг на садовые прясла, обременил деревья славным урожаем. Гнулись до земли ветви яблонь, налились румяным соком груши, боярышники выяснились красно – листвы не видать, черна трава под шелковицами от спелой падалицы, рук не хватает собирать алычу и сливу. Сладостен в эту пору Новгород Северский всеми сладостями мира.

Молочной патокой плывёт над Десною туман, брагою медовой кипит за рекою на оболони. Там свой Мир, своё царство вод, островов, озёр, речушек и рек, рыбье и птичье царство. С городских стен видится оно одним бескрайним заливным лугом в кудрявом серебре кустарников, с купами редких высоких дерев, раскинувшимися вольно до высокой меловой гряды, заросшей сосновым лесом. Тянет в ту даль, в тот простор, и одно желание – выбежать на луг пеша ли конно, и бежать ли, скакать ли без окорота. Кажется, беззащитным с той стороны Новгород Северский, любое войско встанет там боевым табором с бесчисленными обозами и будет бить град, переправившись через Десну. Ан нет! И малому отряду, не то что дружине, и шагу не шагнуть, закроет им путь задеснянская оболонь, какой и не сыщешь по всем рекам Руси. Любого ворога вберёт в себя и погубит царство берендеево. И потому ход туда только мирным рыбарям со святой молитвою, да косцам с косами по буйным травам.

До восхода солнца малой стегою спустились из княжьего города в нижний град два рыбаря – дядя с племянником, два Святослава – Ольгович да Всеволодович. Рано поднимаются по утрам горожане, но не слыхать и не видать их – последние сны доглядают. В тишине, в предутреннем полусвете прошли князья к Водным воротам. Спугнули чуткий сон вратаря, тот вроде бы и насторожился: кто такие, к чему в такую рань за стены? Но признал князей, отомкнул, отвалил малую калитку, поклонился низко, пожелал: «Ни тебе плавника, ни хвоста, ни сорожей мелочи!» Догадлив стражник, уяснил раннюю княжескую докуку!

По мокрому лету Десна плещется у самых ворот, тут и пристань для больших и малых насад, стругов и фелюг. Тут рядышком, брюхом на берег, несметная флотилия лёгких лодок и долблёнок, и дощаток и малых и больших, плоскодонных и гребенных. По нынешнему жаркому лету обмелела Десна, пристань перенесли за песчаную косу, в глубокую забоку, там и весь малый флот. Погонка Святослава Ольговича не отличается от других – приткнулась носом к берегу у самого края.

Оба князя босы, в подкатанных под колена портах, в длинных рубахах, простоволосы. Дядька вошёл по икры в воду, легко опрокинул погонку на бок, выплеснул набежавшую в недавнюю грозу воду. Племянник толокся на берегу у носа лодки, придержал её уже на плаву, дождал, когда уместится с рулевым веслом дядя, оттолкнул от берега, запрыгнул на перёд, оттолкнулся вёселком. Закачалась лёгкая посудинка, оседая ненадёжно – вот-вот перевернётся. Тяжёл телом Святослав Всеволодович, однако и проворен. Удержал нечаянную качку, сел в носу на мягкий куль сетей, приноровился грести. А Святослав Ольгович уже вовсю отгребался от бегучего стрежня, правил лодку поперёк реки к оному берегу. Умело подмогнул племянник. Точно вплыли куда надо – в узкую глубокую протоку. Сомкнулись над головами пабережные ракиты, рыхлый туман загустел, видать только высоко задранный нос погонки да два водяных уса за кормою. Речушка не широка, но бойка дюже, катит встречу спешливую воду, пытается не пустить, развернуть лодку. Но и гребцы недюжинной силы – мелькают над водой лопатки вёсел, курочкой водяной летит малый их стружок.

В большое долгое озеро, реку ли – Криушу – выгреблись к восходу солнца. Давно уже в молочной густоте тумана восставало алое пламя восхода. Да вдруг выкатился в один миг солнечный колоб до поднебесной макушки, спалил белый густой наволок, опрокинулся голубою чашей в неогляд, выяснился мир сущий, и только по-над водою – шуркие белые хвосты тумана, схоронившегося потаённо, залегшего в камыши и высокие травы.

Густо забито озеро водорослью, укрыто зелёной постланью – воды не видать; блюдечко к блюдечку, и на каждом пузатый кувшинчик с крышечкой – поди, догадайся, что в нём? Отцвело великое племя жёлтых и белых кувшинок, обременилось плодом. Словно бы посуху плывёт лодка, и посуху, с блюдечка на блюдечко, перебегает лягушачья молодь, не желая мочить лапок.

Направил лодку Святослав Ольгович в едва приметный проход в зелёной стене аршинных осок и камыша. Святослав Всеволодович убрал вёселко, шли на торчках, дядя толкался своим веслом – проход совсем мелкий, вот-вот упрётся днище в мягкое лоно дна. Не случилось, расступился зелёный шорох, распахнулась голубая ширь Силь-озера. Тут бы и взмахнуть от всего плеча вёслами, но зачарованно замерли оба-два. Восстал перед ними высокий остров с широким лугом небуйных трав, а на нём – аистиная станица, птиц – не перечесть. И ещё и ещё прибывают аисты, мягко падая с неба. Токот и стрёкот стоит, и шум крыльев – словно невидимый сыпкий дождик падает с поднебесья. Затаили дыхание князья, приникли к лодке, глядят на диво дивное. Старшие аисты медленно и важно ступают по лугу туда… сюда… кланяются друг другу, челомкаются длинными клювами, токотят негромко. Молодь сбилась тесно по краю луга, и среди них токот в полушёпот, и у них поклоны, но кланяется молодняк, все как один, старшим, а те уже и утесняются по другому краю луга. И вдруг затокотали разом клювами в небо, вытянув шеи и долу головками, и снова клювом в небо и ну перебирать ногами, и приседать, и крыла в боки! Ни дать ни взять плясуны заядлые! И точно! Пяток старших птиц выбежал в полукруг станицы. Лихо затопотали в ряд и разом. Распустили крылья и с подскоками пошли по лугу, один перед другим, как в русской пляске: и с приседанием, и в пятк, и с прыжками – берегись, неловкий!.. И что тут началось! Вся станица пришла в движение, и молодь, подражая старшим, закружилась в танце. Приседали низко, выкидывались высоко в прыжках, расправляя крылья, складывая мягко и снова расправляя не в полёте – в высоком прыжке… И восшумело утро, и стукнула земля, и восшумело озеро и камыши, и сочные травы восшумели, стукнула в гладь озёрную большая рыба, и радостная стукотня от края до края заполнила великое берендеево царство.

Аист танцует на болони! Танцует аист! И мир на земле, и тутнет в доброте земля!..

Глава третья

1.

Зима в Новгород-северскую землю пришла ранняя. Едва управились с уборкой урожая, озимым севом, как лёг на мокрые грязи рыхло и высоко снег. А незадолго до снегопада шли станицами журавлиные клинья, трубили многоголосо. Спешили к югу гуси, лебеди… По всей Северщине провожали их люди с надеждой на возвращение желанной весною. Купно и дружно летели в ту осень перелётные стаи. Мирно покидали родные гнездовья, не унося светлых надежд.

Князь Святослав Всеволодович возвращался из Игорева сельца в Путивль. Сельцо после разбоя, учинённого Мстиславом Изяславичем со товарищи, едва оживало. Всего три семьи ютились в трёх малых землянках, вырытых в горе. Общей помочью подняли пашенку, завели на всех три худобины, собрали с десяток одичавших кур, те к рукам человеческим вернулись, но на ночь садились по деревам и яйца несли в бурьянах на пожарище. Детишки, а их в трёх семьях было немало, целыми днями отыскивали потаённые кладки.

От терема матушки Верхуславы и бревна не осталось, выгорел терем дотла, и церковь Святого Георгия превратилась в прах, и книжница Игорева тоже. На месте братиниц чернели глубокие ямы, там, где были дворы и конюшни, заметала пожарище колючая дурнина.

Святослав долго бродил по скорбной пустоши, пытаясь представить себе, каким было сельцо, о котором часто слышал в детстве. Пытался представить тут и дядю Игоря, но ничего из этого не получалось. Только гарь, только прах вокруг, колючие замети трав и буйные кусты белены на пожарище. Потом долго сидел у землянок среди несчастных селян, словно бы и не внемлющих своему несчастью, отзывчиво добрых и в меру разговорчивых. Старейший из них, дед Панас, рассказывал, как зорили и жгли село и хлебные овины, как глумились над кресниками и как многих убили ни за што, ни про што. Речь его была без гнева и слёз, будто бы о чём-то и о ком-то другом рассказывал. Спокойно слушали односельчане, словно бы не о них рассказ, не о времени недавнем. Потом дедушка вспомнил о князе Глебе, названном сыне Олега Святославича, о том, что родного отца его – Итларя подло убили в Переяславле… И тут же начал говорить о князе Игоре светло и радостно, да вдруг и заскорбел о нём дюже, как не скорбел о случившемся с ними.

Из Игорева сельца, оно называлось в народе Игорки, Святослав уехал под вечер. Путь был не близкий, но и не далёкий для неторопливого конного шага – всего пять вёрст. Он не торопил коня, и к путивльской забоке, в которой летом купали коней, подъехал, когда закатилось солнце и увял пламень осенней недолгой зари. Миновал было забоку, когда на воду в наступившую сутемь опустилась стая лебедей. Как белые облачка, как громадные хлопья снега, беззвучно падали птицы с неба. Замерев сердцем, глядел князь на это чудо, жалея об одном, что нет с ним его лебёдушки – Марии Васильковны. Ей, тяжёлой третьим зачатьем, зело надо видеть это. Увидеть белых лебедей, будучи на сносях, – однова к рождению девочки. Святослав Всеволодович подумал, что надобно поспешить к дому, тут рукой подать до княжеского терема. Вот он, на круче, за стеною, всё ещё виден островерхий в остатнем свете зари. Прискакать борзо до дому, покликать жену: «Пойдём, лебёдушка, на забоку лебеди сели. Загадаем им принести нам девочку!» Понужая коня, тронул повод… Но куда там! Уже лежала вокруг ночь. Черным-черна забока, и не видать в той темени ни зги.

– Надо поутру, до света успеть… – решил князь.

…Солнце ещё не взошло. И взойдёт ли? Задёрнуто серыми холстинами небо, сыпкий дождик моросит как из ситечка, и рассвет – не рассвет. К забоке спускались с посадского яра крутой конской тропою. Тропа вымокла, осклизла, и Святослав Всеволодович почитай нёс супругу на руках. Светало быстро, быстро поднималось небо с грядою облаков, уже подсвеченных в зените невидимым ещё солнцем. Мария беспокоилась: «Успеем ли? Не улетят ли?» Святослав успокаивал: «Успеем, лебёдушка». Обнимал, дабы не поскользнулась, прижимал к себе, сводил с крутизны, оберегая в ней зачатое семечко.

Они были у самого конца спуска, на долгой плоскотине вылужья, когда увидели лебедей. Три пары с молодыми выводками скользили по глади вод, изгоняя утренний сумрак. Скользили друг за дружкой, да вдруг расступились разом, разомкнулись во всю ширь забоки, взмахнули крылами, стремительно приближаясь туда, где глядели на них зачарованно княгиня с князем. Они бежали по воде, разбрызгивая воду, и прянули в небо, и полетели, совершая низкий круг над водою, и следующий – уже над головами князя и княгини. И выше, выше… «Лебеди-лебёдушки, принесите нам девочку», – просила Мария истово, с верой. Плакала счастливо. И муж, не стесняясь своих слёз, вторил: «Девочку принесите нам! Доченьку!»

Лебеди совершали прощальный круг, когда произошло страшное, что и не забыть супругам во весь их век.

Вдруг из поднебесья, из сутолоки огрузших облаков, из синего чрева наползающей на земное утро тучи грянул десяток чёрных молний. И прежде чем люди поняли, что совершается на их глазах, громко на всю вселенную затрубил лебедь… Заплакал… Зарыдал…

Святослав Всеволодович прижал голову жены к своей груди, притиснул ладонями, дабы не видела.

В сером небе, под синей тучей десяток соколов рвали стадо лебедей…

…«Пущашеть десяток соколов на стадо лебедей…» – прошепчет многие годы спустя их дочь, ныне ещё не рождённая…

С того утра и повалили без передыху снеги. Ни крепких морозов, ни метелей не было во всю зиму. Сугробы по Десне лежали высокие, там, где в лютые зимы не замерзает бегучее стремя воды. Зарядили снеги и катили до самого березозола-месяца.

«Пух лебяжий! – говорили меж собою северцы. – Оплакивает небо белых лебедей». Не одни Святослав с Марией видели случившееся в небе. Многие стали свидетелями кровавой расправы над мирными лебедями.

«Быть беде!» – говорили в Новгороде Северском. «Быть беде!» – в Рыльске и Курске, в Трубчевске, Лопасне и Талеже – и в те веси дошёл слух…

Но было тихо и мирно всю снежную зиму в Новгород-Северском княжестве. И по всей Руси было тихо.

В семье Святослава Ольговича к весне ожидали пополнения. Зачала Петриловна. Вымаливали у Бога сына князь с княгиней.

А в семье Святослава Всеволодовича никого уже не ждали… Молились о выздоровлении Марии Васильковны. По осени скинула бремя княгиня и занедужила шибко. О здравии её молились родные. И о здравии Святослава Всеволодовича тож. После избиения лебединого стада метался по всей округе Святослав Всеволодович, разыскивая соколиный десяток. Откуда явились кровавые борцы? Дикие ли? Ловчие ли? Чьи такие? Кому принадлежат, кем пущены на стадо лебедей?

В роду княжеском не чтили соколиную охоту. Дед, Олег Святославич, не держал ловчих соколов. Не участвовал в княжеских забавах и ловах. Не было соколиных охотников среди его друзей и близких, не чтились птичьи ловы на новгород-северской земле.

Дикий сокол, не приручённый и не наученный человеком, не страшнее всех других хищных птиц. Нет в свободной птице ни жестокой ярости, ни страсти к убийству, ни упоения в погоне. Добывает пищу только себе на пропитание и кормление птенцов. А поскольку по природе не прожорлив сокол, то и не стремлив на многие жертвы. Для него, свободного, главное – уберечь гнездо, не дать в обиду семью. А потому и парит высоко и подолгу в поднебесье, чаще выглядывая не добычу, но ворога. Говорят в народе: «Коли сокол в заботах бывает, высоко хищных птиц отгоняет, не даст гнезда своего в обиду». А ещё любит эта птица плыть высоко под облаками по голубому дунаю – в струях воздушных…

Совсем иное – ловчий сокол на руке человеческой, человеком обученный и приручённый, лишённый до ловчей поры света и пищи. Только смерть несёт он, выброшенный в небо…

По всей близкой и дальней округе метался Святослав Всеволодович, разыскивая крылатых разбойников. И выходило, что стая, тот десяток, не иначе как собран кем-то из людей. Но кем? Какой такой тать наехал на Путивль, выглядел стадо лебедей и напустил на него не одного, не двух – десяток разбойников?! Это мучило и не давало покоя князю. Это и привело к тяжкой горячке. И не понять было местным лекарям, с чего занемог Святослав Всеволодович, с чего мечется в жару липком, в беспамятстве? То ли застудился зело в непогодь предзимнюю, то ли, того хуже, пала на сердце и разум князя, на голову его буйную мара безжалостная…

Весь грудень-месяц помирал князь, но поборол хворь, выздоровел. К березозолу поправилась и княгиня. Наладилось бытиё их. Помалу и соколиный разбой забылся. Но глубоко залегла в души памятка о том страшном, особливо в душе Марии Васильковны. Залегла глубоко. До времени ли до срока? Кому знать! Во время тяжкой болезни Васильковны не отходила от её постели жена Святослава Ольговича, перебралась из княжьих новгород-северских палат в Путивль. Ей ли не знать всех хворостей женских – пять дочек родила, всех в здравии выходила и взрастила.

– Спаси тебя Бог, Петриловна!..

Так зовут княгиню в семье, так – среди боярства и дружинников, так – среди горожан и простого люда. Дочь гордого Новгорода Великого, пришлась она по душе Новгороду Северскому. По любви выходила за князя, и он её брал по любви, против воли новгородского епископа Нифонта. Не хотел тот венчать молодых по своей прихоти, нашёл причину тайную, но суть не объяснил. «Не буду венчать!» – и всё тут! Однако самому Святославу Ольговичу в их беседе с глазу на глаз причину вроде бы и поведал, но и князь сыграл молчанку, однако запрета не принял.

Венчали молодых хожалый монах, книгознатец и философ Клим Смолятич с духовником князя Прокопием. Никаких причин воспротивиться обручению не было и у других священнослужителей, и выходило, что только по своей мирской прихоти не пожелал Нифонт венчать молодых. Бог ему судья! Но своенравные новгородцы, призвавшие Святослава Ольговича к себе на княжение, решили однозначно: «Не одобряет их волю владыка. Не хочет видеть званного ими князя, а потому чинит мирские козни, дабы ущемить того». Недоразумение прилюдно обсуждать не стали, сделали вид, что ничего не произошло. «Не хотит венчать епископ – его воля! Не понужаем. Мало ли попов в Новгороде?» И сам князь не шибко огорчился отказом, был весел и прост после разговора с епископом. И только для невесты недоразумение это не прошло без следа. Не юная отроковица, не ангельской кротости дева, не агнец божий, смиренно принимающий обряд святого таинства, несмышлёный и непорочный, не безропотная невеста, коей была от момента знакомства с суженым до венчания, – стояла перед алтарём гордая новгородка, княгиня из княгинь, вольная быть в плечо с мужем, устроительница Семьи и Дома… Такою увидел её Новгород. И впервые прошелестел шёпот: «Ай да Петриловна! Ай да княгиня! За новгородской женой – как за каменной стеной! Ай да Петриловна!» Так и повелось, так и прижилось новое имя – Петриловна. Так и зовут её с тех пор. А сам князь кличет любовно – Петринька. Любимая жена, желанная…

Счастливым оказалось их супружество. В первом же году родила сына. Отцу в великую радость. Назвали в честь деда – Олегом. И двух лет не минуло – дочка, ещё через год – другая. Радость родителям! Родливая на дочерей оказалась Петриловна, легко вынашивала, легко рожала и растила легко. Золотые колокольчики не умолкая звенели в княжеском тереме в лихие года, вдруг зачастившие на Русь, и в тяжкую пору разора, когда не стало любимого брата Игоря, одна отрада для души – детские звоночки-колокольчики… Рад каждой новорождённой дочери Святослав Ольгович, но со смерти брата думал неотступно о рождении сына, всей душой, всем сердцем желал. Родилась Марьюшка, и снова тяжела Петриловна. Молит её князь: «Роди, Петринька, сына». Она и сама давно о сыне молится. Не в пример прошлому трудно носит дитя под сердцем. Беспокойное дитятко, рано толкаться в животе стало, по-всякому донимает мамку, покоя не даёт. Подурнела лицом, неповоротлива телом, живот безмерно велик. Князь радёхонек: «Родишь богатыря, Петринька!» Та только крестится. А повитуха, бабка Мозжиха, не позванная, но самохоткой поселившаяся уже как две седмицы в палатах княгини, на восторженное князя пробурчала себе под нос: «Медмедя родит…»

2.

Катит месяц березозол по небу огненное колоколнышко, жарит палко, слепит глаза. Весна света пришла. Вот-вот восшумит, грянет водополье…

И грянуло! Сдвинулись голубые копны снега, потемнели вмиг, осели грузно, потекли. За одну седмицу до Страстной поднялась, вскрылась Десна. Неоглядна ширь водополья. Такого паводка и не помнили в Новгороде Северском, подкатила вода под самую Никольскую божницу, к Черниговским вратам подобралась, затопила Водные ворота и хлынула в Нижний город. Грохот стоял на Десне, несло неудержимо с верховий льды, смывало до белого камня мягкие берега, и они с травами и кустарниками островами плыли в могучей круговерти вод. Под Команью срезало лесной мысок, оголило каменоломни. Стремителен, неудержим паводок, аж жуть! Но и весел неукоротно! Стремительна весна, греет землю, поит пашенку за городскими стенами, дороги сушит…

Радостно на душе Святослава Ольговича – весна пришла, жена на сносях, сына родит. Бабка-повитуха бубнит в шёпот: «Медмедя, медмедя родит…»

И вдруг – громом с ясного неба! Прибежал от Юрия из остёрского Городца посланец: «Приди ко мне в помочь, брате. Изяслав сел в Киеве с войском великим. Не можно ждать боле. Вот-вот на нас войною пойдёт. Спеши ко мне скоро, сами ударим на Изяслава! Поищем Киева! Скоро иди!» А тут вот она – Страстная седмица! И жена днями родит! Как тут быть? Быть как?..

Не дождав Великого дня, в понедельник Страстной седмицы по хлябям весенним ушёл с полком из Новгорода Северского Святослав Ольгович на ратную помочь Долгорукому.

Был вторый день апреля 1151 года от Рождества Христова…

Святослав Ольгович с племянником пришли в Блистовит на исходе страстной пятницы. В Чернигов вошли уже в Светлый понедельник. Обедали у Изяслава Давыдовича, а во вторник – у Владимира. Хмельно и радостно. А на душе у Святослава Ольговича тревога: всё ли справно дома? Да и зов Юрьев не даёт покоя. И словом не обмолвился о том с братичами. Не в праздничный лад оно. Почему Святослав в Светлый день не дома, а на коне – и без слов ясно. Да и самих Давыдовичей не обошёл зов Юрия. Свято есть свято. Им обозначены все радостные дни в жизни русичей. Только в пятницу собрались князья в гриднице Владимира Давыдовича.

Святослав сказал:

– Мой посланец мигом утёк к Юрию и в обратную вернулся. Ждёт нас брат, не мешкая собирайте свои полки.

Изяслав Давыдович решительно сказал:

– Я на Изяслава Мстиславича не пойду! Я пойду в Киев крест ему целовать.

Владимир Давыдович морщил лоб, прятал в забровье глаза, отнекивался:

– Не время нынче воевать с Киевом, с великим старейшим князем Вячеславом…

Святослав Ольгович много моложе Давыдовичей и потому с детства не только уважительно к ним относился, но по-детски побаивался. Он хорошо помнил встречу, когда с братом Игорем и воеводой Ильиничем шли в Вятичи. Как приняли их братья, как заносчиво говорили с Игорем, предъявляя права на владение Русскими вятичами. Такая встреча тогда напугала мальчика. И тот едва уловимый страх до сих пор в душе. Потому и смутился, услышав отказ. И ещё потому, что не по праву ему, младшему, брать первое слово. А Изяслав Давыдович свысока, как мальчишке, изрёк:

– Ты, Святошик, волен иттить до Юрия в сей миг. А нас, братик, уволь. Я тебе прямо сказал и повторю в другой ряд: на Изяслава Мстиславича не пойду! Ты на коне, вот и беги не мешкая. Так-то, миленький, – обижал в явную Святослава.

Но тот давно не мальчик, постоять за себя может:

– Ты – Давыдович, я – Ольгович. Ты – старший, я – младший, но оба мы мужи, оба князья. Давай по-княжески и речь держать. Не забывай, что крест целовал к Юрию Владимировичу. И то крестное целование никем не снято… И мы, все трое, тем крестным целованием связаны…

– Извиняй, князь, что, любя тебя, обратился к тебе, как к малому. Прости, по любви это. А что касаемо креста, то он на мне и всегда со мною… А там – как Бог даст!

Произнесённое было равно тому, что Изяслав Давыдович отпадает от союза и, боле того, готов идти против не токмо Святослава, но и брата своего. Сказал как отрезал и вышел вон, высоко задрав бороду, за ним его воеводы. Святославовы Костяжко с Балабой переглянулись. Владимир молчал, по-прежнему пряча глаза в подбровье. И тут поднялся его воевода и тысяцкий Азарий Чудин – любимец князя. Поклонившись низко, сказал дерзко:

– Князья русские, доколе будете ратовать меж собою?! Доколе с братьями своими биться, ища Киева князю Юрию? Доколе христиан губить будете?! Али не видите, что Бог помогает Изяславу Мстиславичу?! Не обещал ли брат ваш, великий князь Всеволод, Изяславу быть вместо себя в Киеве, а княжение великое отдал брату Игорю и посему кровь пролилась?! И нету ни брата Всеволода, ни Игоря. А Изяслав Мстиславич Богом оправдан! Юрий на два ряда в Киеве побывал, и его нету там. Но опять же на Киев зарится и призывал вас к крестному целованию ему в правду. Но нет правды за Юрием Владимировичем! Послушайте Изяслава Давыдовича, поцелуйте крест к Изяславу Мстиславичу!..

Много чего ожидал от своего любимца Владимир Давыдович, многое порою нежданного слышал, но такая речь возмутила до глубины душевной. Особливо упомянутый им всуе Игорь… Весь Чернигов, все они, и Азарий тож, видели свершившееся чудо в Спасовом храме менее чем год назад. Сам Господь указал на страстотерпца благоверного, Сам принял его в чертоги свои. Не оправдывал грешных, но прославил Игоря, безвинно убиенного, жаждущего при жизни только мира на земле Русской. Отрицать всуе деяние Господне – не грех ли великий?!

Не передохнув, выпалил свой гнев Владимир Давыдович:

– Воеводе должно не речь в назидание князьями держать, а токмо меч боевой пред полком. Оставь дерзость для боя! Готовь помочи боевые и марш скорым походом к Юрьеву Городцу!

Не ведал Азарий, что его дерзкое слово, только оно, подвигло князя встать на сторону Долгорукого. Меж собой решили черниговские князья не откликаться на зов Юрия. А теперь Владимир Давыдович, скрепя сердце, совершил иное, поскольку дерзость воеводы была не просто дерзостью, но славою вероломному себялюбцу Изяславу Мстиславичу.

Юрьеву страсть сесть на великий стол оправдать можно, во всей своей неистовости печётся Долгорукий о Руси, Изяслав же – только о своей власти.

Святослав Ольгович сказал Азарию, поборов в себе внезапную ярость:

– Учёбно говоришь, воевода! Но молвишь так потому, что вся твоя родова киевская не Русской земле служит, а себялюбцу князю Изяславу… Сказано: не служи двум господам!..

Азарий дерзнул ответить:

– У меня господин один – князь черниговский Владимир Давыдович. Ему служу всей честью и плотью, за него любую смерть приму…

Князь Владимир проводил преданного раба тёплым взглядом и уж совсем по-иному молвил:

– Ступай, сыне, готовь войско к походу…

Уже из-за порога вмельк обратил взор Азарий на Святослава. Был взор тот полон ярости, презрения и неудержимой ненависти. Когда глядят так на князей воеводы, совершается непоправимое, жестокое и самое подлое в воинском братстве…

Случиться тому в пятницу Светлой седмицы. А допреж того – во вторник Страстной седмицы, в год 1151 от рождества Христова – в Новгороде Северском родила Петриловна сына, названного отцом ещё до рождения Игорем. Но не ведал о том Святослав Ольгович, поражённый открытой ненавистью черниговского тысяцкого Азария Чудина. С чего бы так ненавистен тому новгород-северский князь?!

3.

Великий князь Вячеслав Владимирович, неожиданно обласканный племянником Изяславом Мстиславичем и посаженный на стол киевский, чувствовал себя на Ярославовом дворе неуютно. Сколько раз приходил он в Киев после смерти брата Мстислава Великого – уже и считать забыл, и каждый раз лишали его законного места.

Вячеслав был вторым сыном Мономаха после Мстислава, и по смерти брата должен был получить великий киевский стол. Но брат завещал княжение Ярополку, того же и кияне хотели. Однако Вячеслав Владимирович не преминул тогда хоть денёк один, но посидеть на высоком столе. Умер Ярополк – Вячеслав тут как тут, в Киеве. На этот раз кияне отнеслись к старейшему сыну Мономаха благосклонно, встретили с митрополитом и всем православным клиром. Но недолго было и это княжение – пришёл Всеволод Ольгович с великим войском. Дружина и бояре киевские советовали Вячеславу боем отогнать Ольговича, однако строптивые кияне возмутились зело, не желая битвы. И Вячеслав Владимирович, встав к писчей столешнице, собственноручно написал грамотку Всеволоду. Был он большой искусник в слове, собственноручно творя любое письмо. Написал: «Я, старейший из вас, сел в Киеве опосля братьев моих Мстислава и Ярополка по заветам отцов наших. Но аще ты восхотел зело стола сего, покинув свою отчину, пущай по-твоему будет. И что моё есть, твоим станет! Бери! Только отыди от стен киевских к Вышгороду, а я уйду на прежнюю мою волость». Так и случилось: Вячеслав ушёл в Туров, Всеволод сел в Киеве.

И Всеволода Бог поял, но прежде того даден им Киев Игорю. И первым, кто пришёл тогда к новому великому князю, был Вячеслав Владимирович. Не пошёл на Гору, но сел на Подоле в боярском старейшем дворе рода Чудина. Оттуда писал грамотку Игорю: «Брате, ты есть во многом меня моложе, а по завету отцов наших стол великий должен принадлежать старейшему из князей. Я нынче самый старый из вас, и в роду Мономаха, отца всей Русской земли, старее меня нету. Своё право быть после старшего брата моего Мстислава отдал я по согласию Ярополку. А когда Ярополка Бог поял, то Киев перешёл ко мне по праву, но пришёл твой брат, покинув отчину свою, и хотел силою согнать меня прочь. Не желая пролития крови христианской, отдал я княжение брату твоему Всеволоду с миром. И вот ты, против моих лет летами младый, пришёл на стол отца моего. Как нам с тобою быть, сыне Игорю?» Игорь не стал писать Вячеславу, но сам приехал на Чудин двор, сказал просто: «Пойди, отче, на Ярославов двор, живи в нём по праву. Хочу созвать всех князей русских на съём. Обща и решим, кому княжить на великой Киевской Руси. У меня нынче один досуг – умирить всих князей русских».

Вячеслав чиниться не стал, переехал тихо на Ярославов двор, но на стол великий садиться не стал. И верно! Не успел Игорь собрать на съём князей удельных, как пришёл, вроде бы на замирение, но с войском Изяслав Мстиславич. Вячеслав считал, что вот оно, начало мира общего, но обманули Игоря бояре киевские, подвели под Изяславовы стрелы. А до того присылал Изяслав к Вячеславу Владимировичу послов: «Для тебя, дядя, на любом съёме, в любом заделье, хуч и в боевом, для тебя буду великий стол добывать». Уязвил и ял Игоря Изяслав, кинул в тайный поруб и сам сел в Киеве, а старейшего князя прочь отослал. Обидел зело! А нынче осыпал почестями и вправду добыл стол для него. Но неуютно Вячеславу Владимировичу на Ярославовом дворе. И летом в тепле неуютно было, а паче зимою, когда лютым холодом понесло с Днепра на Гору. Мёрзнет великий князь в великокняжеских палатах. Приказал пошибче топить, не жалея ольховых дров. В ложнице не продохнуть, а он и там мёрзнет. В гриднице сидит в лисьей шубе, в собольей шапке. С бояр и дружины пот ручьями льёт, а он мёрзнет. И чего добивался всю жизнь? Чего жаждал? Этого ли холода?!

Сызмальства был слаб здоровьем второй сын Мономаха. Хворал часто, подолгу лежал в постелях. Поздно посему взят из материнских покоев на княжеские постеги – о двенадцати лет, когда за иных княжичей уже и сватают жён. Лишние годы под крылом материнским не шибко обогатили здоровьем княжича, но зело – учением. Мальчик рано освоил науку письма, пристрастился к чтению. К девяти летам, кажись, все богословские книги знал чуть ли не наизусть и все церковные уставы. Но молитвенником не стал. Всей тщедушной плотью тянулся к миру, посему и книги богословские заместились мирскими. Многоумен слабенький телом мальчик, но сего никому не показывал, не являл раннюю мудрость ни тогда, ни после и ни теперь. К хворости его привыкли в семье, даже мать. Считали – не жилец. А оно вон как получилось: братья, кто моложе его, померли, окромя Юрия. Семьдесят пятый годок разменял Вячеслав! Так долго на Руси князья не живут! А был ли он князем? Был! И смоленским, и туровским, и переяславским, в Вышгороде сидел на уделе, в Перемышле… Жил для людей, во благо им, тихий, сговорчивый, но вечно гонимый. Рассудительный и умный зело, таких князей на Руси не любят…

Зима шла к концу, и тихо было по всей Руси. Близняки и бояре убеждали Вячеслава: тишь на Руси – благодаря его великому княжению. Он, старейший в мудрости своей, – всем пример и укор всем на каждую котору, на каждый раздор. Но он-то знал, врут льстивые. Такое затишье в мире божьем бывает только перед страшной бурей, а на Русской земле – перед кровопролитием великим. Не хотел Вячеслав кровопролития, всей душой не хотел. Но что стоит одно только хотение, одна только тихая душа против копийного скрежета, против урагана стрел и блеска боевых топоров?! Может ли душа миротворца умирить смятенные души грешных?! Понимал – не может. И было холодно ему уже не в душно натопленной ложнице, не в тёплой надышливой гриднице, не в Ярославовых палатах, но в самом себе было холодно. Много, ох как много знал князь и ведал, как был научен всем наукам, как хотел всю свою разумную жизнь примером для других сделать, потому и желал стола киевского, чтобы сказать людям всё, о чём знал, что предвидел, о чём мог предостеречь не токмо братию, но и всю землю Русскую, и тем осчастливить всех. И вот при великом княжении он – говори, наставляй на добро Русь! Но замерзает слово на устах. Мёрзнет, замерзает и сам Вячеслав Владимирович!

Не единым словом жив человек, но делом и словом, словом и делом! Когда не в руках великого князя дело, тогда и самое верное, самое мудрое слово не поможет!..

И словно бы расслышав тяжкие раздумья Вячеслава Владимировича, первейший из бояр, Улеб, сказал сокровенное:

– Позови, великий князь, в Киев Изяслава Мстиславича, будет тебе сыном. Седин твоих для, старшинства твоего мудрого для, ради твоего великокняжеского дела зови в Киев Изяслава Мстиславича!..

А с южных пределов весело катила весна теплом гружёные обозы. Потеплело и на душе Вячеслава Владимировича. Греясь пока ещё на зимнем солнышке на высоких сенях, задумал написать грамотку племяннику Изяславу Мстиславичу. Шёл лёгким, совсем не старческим шагом к столешнице, вышёптывая грамотку от всего сердца. И первыми словами в ней были: «Приди ко мне в Киев, сыне…»

Писал любовно и долго, не осознавая, какую беду насылает на свою бедную голову и на Русь…

Ах как чесались руки у Мстиславича, как сгорал он от нетерпения скорее покинуть град Владимир южный и въехать снова через Золотые ворота в Киев всеми обожаемым, любимым всеми и самым-самым великим князем на всей Русской земле! Видел себя на белом коне средь ликующих толп. Сердце замирало от счастья… Долгая тишина, семейные тихие радости не по нему, рождённому для славы и почитания. Только ради грядущего триумфа своего посадил на великий стол дядю – пущай потешит гордыню. А потешив, поймёт наконец – человек-то не глупый – не по уму чтят князя – по силе! Тогда и запричитает старец: «Приди ко мне, сыне…» А пока тишь да гладь, да божья благодать на Руси, и надо готовиться к буре. Сам её и поднимет, могучую, дабы если не стереть с лица земли наглого дядю Юрия, так согнать окончательно с земли Русской. В тихом омуте черти водятся, а в глубокой тишине удельной Руси всегда и непременно найдётся тот, кому тишина в полях и весях, в лесах неоглядных и мирных городах поперёк горла. Для таких жизнь – вечный бой и упоение в бою, и радость в схватке.

И кто только придумал такое: житие борение есть?! Не иначе как сатана, князь мира сего! Однако Изяслав Мстиславич считал: сие от Бога! Мир стоит только до войны, а война во времени – до короткого мира. В жизни тихой нет упоения, оно – в бою. Тем и жив Мстиславич. И вот когда ты на белом коне среди ликующих толп, и трубы поют, и гудят бубны, и стяги плещутся на ветру за спиною в руках воинов – вот она жизнь! Вот оно, упоение после боя!

Большая буря возникает мгновенно, а собирается долго и тайно, в обманчивой тишине. Таким обманчивым покоем обнадёжил Русь Изяслав Мстиславич. Но уже отослал сына Мстислава с боярином Драгомилом за военной помощью к ляхам и уграм.

Сын Мстислав, гордый порученным делом, торопил боярина, не терпелось скоро и полно выполнить отцов наказ. Торопили оба-два коней, да вдруг боярин, уже вблизи пограничья, сказал молодому князю:

– Дело, даденное нам отцом нашим, конечно, общее, но ты в нём, княже, голова. Но одна голова хороша, а две лучше. Потому предлагаю тебе быть в общем деле о двух головах.

– Как это? – не понял Мстислав Изяславич.

– А очень просто. Король угорский не токмо человек, верный отцу твоему, но и в родстве кровном с вашим родом. И в любом договоре угры верны своему слову. Совсем иное – ляхи, они в слове легки, но и хитры зело. Они много просят, но мало делают. С ними договор должен быть особый, за каждую самую малую монетку торговаться надо и каждую делом обязать. Иначе они возьмут казну и только вид о помочах сделают. Придут на Русскую землю, нашего же кресника пограбят и восвояси с громом победным уйдут… А потому предлагаю тебе идти в угры, а мне – в ляхи. Не обижайся, княже, но меня, старого лиса, на кривой кобыле не объедешь, а тебя по молодости сладкими речами да обещанками опутать легко.

Мстислав разумно принял предложенное…

К концу зимы у Изяслава Мстиславича было под рукою великое войско. Теперь всё зависело от дяди Вячеслава, призовёт ли с мольбами в Киев, быть ли им на столе великом ободва. Ждал Изяслав. А в Киеве на горах писал собственноручную к нему грамотку великий князь Вячеслав Владимирович: «…мой разум и твоё рачение, сыне, принесут Руси однову только радость…»

И почему наивность детская всегда живёт с мудрой старостью рядом?..

Глава четвёртая

1.

Ещё с лета в Юрьевом Городце на реке Остре ладили насады. Тайно призвал Юрий ладейных умельцев из Русских вятичей и Суздальской земли во множестве. Тайно сооружали речной флот, разводя готовые насады по остёрским старицам и забокам на Десне. Но тайное всегда становится явным. Испокон веку на Руси не накинешь платок на каждый роток, а на глаза тёмную жмурицу. Всё и вся видят русские люди и помалкивают. Но не все. У иных что на глазу, то и на уме, а что на уме, то и на языке – мели, Емеля, твоя неделя. Однако есть и такие, кои с любого догляда и слуха пользу имеют. Эти на любую тайну падки, всё разузнают, всё доглядят и куда надо отнесут за мзду немалую. Подлыжные смотроки. Донесли и в Киев: на Остре Долгорукий ладит боевые насады.

Вячеслав Владимирович о ту пору находился в самой славе великокняжества. Дюже хотелось доказать всем киянам, какого доброго князя в прошлом теряли и какого деятельного да мудрого нынче приобрели. Умно рассудил князь с боярами, отменно удивив своей прозорливостью: «Коли строит Долгорукий флот, то, не иначе, собирается вывести его на Днепр, дабы постращать Киев с просторов речных. А мы свою сторожу супротив выставим». Приказал князь строить боевые насады. И не просто велел, но сам в это хитрое дело вовлёкся.

На Ярославовом дворе, на сухой земле речных дел смоленские хитрецы под княжей указкой срубили чудо-насаду. Вячеслав Владимирович каждую доску аршином вымерял, в каждый пазок заглядывал, меру и бортам и корме указывал, получилась насада на удивление. Высока, стройна, с кормы и носа обоюдоострая. Но главное – гребцы в той насаде сидели на самом днище, укрытые тесовым настилом, на котором сверху должны были располагаться воины в бронях. Были на этом судне и два кормчих, укрытых от чужого прицела в надёжных закутках. Строили насаду на Ярославовом дворе тайно, тайно и снесли в тёмную ночь на Днепр. Многие сомневались, что такое сооружение способно плавать. Однако насада оказалась устойчивой и, ещё чего удивительней, лёгкой на ходу, увёртливой и во всем надёжной. Мало того, по команде одного кормчего гребцы гнали судно вперёд, при команде второго – в обратную, не теряя время на развороты, а только меняя удары вёсел. Тайно необычайную боевую насаду перегнали в Смоленск, где решено было выстроить ещё десяток, а коли надо будет, то и больше.