Читать книгу Казаки-разбойники - Юрий Волошин - Страница 1

Боричев взвоз кишел людом. Торги завершались, но народ еще бродил по рядам в поисках снеди подешевле.

Стоял теплый день начала мая-травеня. Легкие облачка плыли в синем небе. Ласточки носились наперегонки со стрижами, оглашая воздух веселым писком.

Кущи откосов зеленели молодой листвой и почками кустов и деревьев.

Молодой оборванный босой хлопец с косматой головой, покрытой давно не мытыми русыми спутанными волосами, казалось, бесцельно бродил среди возов и лотков торговцев и крестьян, готовившихся покинуть это великое торжище. Он жадными глазами высматривал, что бы стащить, чем бы наполнить требовательно урчащий желудок.

Он был осторожен и внимателен. Знал, что за воровство могут и забить до самой смерти, если поймают. Потому не спешил, поглядывал на кручи, выискивая пути для бегства.

Вдруг вздрогнул и, обернувшись, поискал глазами.

– Лука! Неужто ты, бисов сын! Топай сюда!

Лицо парня сморщилось в подобии улыбки, серо-голубые глаза заискрились веселыми огоньками. Он шагнул к возу, на котором сидел, свесив босые ноги, большеусый дядька, призывно щуривший глаза под кустистыми седеющими бровями.

– Узнал, паскудник! Иди, расскажешь, что у тебя да как.

– Дядько Макей! Вот так встреча! – чуть ли не прокричал парень. – Здоровы будете, казак!

– Как ты, Лука? – Глаза дядьки Макея погрустнели, он стал серьезным. – Я у вас побывал по дороге сюда. И многое знаю. Но тебя не ожидал увидеть, сынку! Не думал, что ты жив.

– Да, дядько Макей. Всех порубали, пожгли. Я случайно остался жив. С Ганкой рано утром пошли в лес, к речке. Вернулись, а село горит. Мы испугались и не пошли туда. Так и спаслись, а теперь я здесь, дядько Макей.

– С Ганкой?

– Нет. Она осталась у родных. Дальних. А меня… – Лука нахмурился и замолчал, опустив кудлатую голову.

– Понятно. Не приняли. Хоть богатые были?

– Да нет, дядько Макей.

– Ладно, дело прошлое, и негоже вспоминать, – ответил бодро казак, натолкал в люльку табаку, примял пальцем, заскорузлым от работы и грязи, прикурил от фитиля и лишь тогда спросил:

– Чем промышляешь? – В голосе его послышались недоброжелательные нотки.

– Чем придется, – тихо ответил Лука и еще ниже опустил голову.

– Понятно. Да и осудить тебя трудно, хлопчик. Кругом моровица шастает, неурожаи, а тут еще паны да униаты орудуют. Как выжил-то?

Лука неопределенно пожал плечами, промолчал, рассматривая грязные босые ноги.

– А всех похоронили в общей могиле, сынку. Хотел твоего батьку помянуть.

– Да. Я знаю, дядько Макей. Мы ушли в Киев в тот же день, после обеда.

– А ты сильно вытянулся с тех пор, как я приезжал с твоим батьком после похода в Крым. Это сколько же тебе годков теперь, хлопец?

– Под Пасху Христову стукнуло восемнадцать, – буркнул Лука.

– Да, да, припоминаю. Тогда тебе вроде бы лет пятнадцать было. Верно?

– Ага. Вроде того.

– Славно нас тогда посекли, хлопец. Грицька чуть не скинули с кошевого. Это я по старинке так его называю. Его гетманом не все и признавали. Да и какой он гетман? Предатель, душегуб! Туда ему и дорога, паскуде!

– Отец говорил, дядько Макей, – ответил Лука, чтобы прекратить излияния казака. Он ждал чего-то другого.

– Понятно, хлопчик. С твоим батьком мы едва утекли, хоть и нас малость посекли. Да вот теперь я уже сколько годков хожу в выписниках.

– И чем зарабатываете, дядько Макей?

– Теперь я казак снова! Записался к сотнику Петру Мелецкому. До похода приторговываю здесь для пана сотника. Все же какой-то грош в кармане бренчит. Садись, Лука, поедешь со мной. И на, поешь, у меня осталось, – и с этими словами дядька Макей протянул юноше кусок черствого хлеба, ломоть сала и пучок зеленого лука. – Небось рыщешь тут за тем же?

Лука немного покраснел, еду взял и запрыгнул на сено.

– Мы с сотником на Подоле обретаемся. А куда вы собираетесь, дядько Макей? – немного безразлично спросил юноша.

– Ох, далеко, хлопец! Аж в Австрию. Немчуру бить. У них там долгая война идет, ну пан король и разрешил набрать из таких, как я, казаков для войны.

– Так ты возьми меня с собою, дядько Макей! Уговори пана сотника взять меня в обоз, – воскликнул Лука обеспокоенно.

– Так мы же на войну едем, а там и убить могут, сынку.

– Убить и здесь не трудно. Вон как в Мироновке порубали всех… – очень серьезно ответил Лука. – А там, может, и зипуна добуду. Да мало ли чего можно с войны привезти. Мне бы в Мироновку не хотелось вернуться, дядько Макей. Что у меня там осталось? Ты бы поглядел на наше подворье. Ничего нет. Еще под пана запишут, и горбись тогда на него всю жизнь. Возьми, дядько, век буду за тебя Бога молить.

– Так ведь кто же возьмет тебя в обоз?

– Возьмут, дядько! Ты уговори. Пан сотник знал моего отца. Не посмеет отказать. Да и выгодно меня взять. Платы мне не надо. Лишь еду и одежду. А там, глядишь, и оружие добуду, и зипуна. Чем тут пропадать, так лучше мир поглядеть. Я молодой еще и многое могу увидеть. Ты ведь вон сколько походил по свету с моим батьком. И в Кафе с Сагайдаком были, и в Стамбуле побывали, и в Болгарии. Интересно, дядько! Попроси за меня, не прогадаешь. А смерть?.. Она от нашего брата никогда не отворачивалась, где бы мы ни были.

Они медленно спустились к Подолу и узкими переулками тащились дальше к Днепру, где обосновался пан сотник.

Вода в реке синела, отражая белые облака. Она притягивала, манила, но была еще по-весеннему холодной. Ребятня еще не гомонила на берегу, не плескалась с визгом и гоготом. Кусты едва зеленели и сквозь них хорошо просматривался еще не вошедший в свои берега Днепр.

– Приехали, – тихо молвил дядька Макей. – Ты посиди тут, я испрошу позволения поговорить с паном сотником.

Лука осмотрелся по сторонам. Хата была просторная, в несколько окон. Обширный двор с коновязями, где хрупали овес привязанные кони. Люди в казацком одеянии входили, выходили из хаты, переговаривались, поглядывали безразлично на Луку.

Дядька Макей долго топтался у порога, пока не осмелился войти внутрь.

В горнице было два казака, которым пан сотник выговаривал за какие-то проступки. Дядька Макей переминался с ноги на ногу, пока пан Мелецкий не обратил на него внимание.

– Идите и больше не злите меня, – бросил тот казакам, те вышли с понурыми головами, свесив длинные чубы-оселедцы. – Как расторговался, Макей?

– Как велели, пан сотник, – поклонился дядька Макей. – Вот вам выручка, – и протянул мешочек с монетами.

Пан Мелецкий мельком глянул в мешочек, хмыкнул удовлетворенно.

– Чего топчешься? – хмуро спросил сотник.

– Да вот, пан сотник… Дело небольшое появилось. Можно?..

– Давай, только побыстрее, мне недосуг.

– Пан сотник, может, помнит казака Остапа Незогуба?

– Ну и что?.. Вроде припоминаю. Встречались где-то небось.

– Под Цецорой, пан сотник, и под Хотином вместе стояли от Браславского полка, пан сотник.

– Слишком долго тянешь, Макей! Быстрей ворочай языком. Уже вспомнил.

– Сынишка его, пан сотник… Всех порешили в Мироновке головорезы Лаща. Он теперь один. Нельзя ли пристроить хлопца в обоз? Работящий он, пан сотник!

– Небось, мал еще?

– Нет, пан! Почти девятнадцать лет! Добрым может стать казаком. И платы не требует. Идет за еду и одежду, пан…

Тот задумался, покрутил длинный ус, заправил оселедец за ухо, пыхнул облачком табака.

– Все места заняты, Макей. – Сотник немного подумал еще, поглядел на напряженно смотревшего ему в рот Макея, вздохнул и ответил: – Ладно, Макей. Только из уважения к твоей прежней славе. Пусть остается. Ты в ответе за него. А теперь иди и не мешай мне.

Макей лишь склонил голову и плечи и выбежал во двор.

– Порядок, Лука! Все устроил! Будешь под моим началом. Доволен?

– Бог тебя спаси, дядько Макей, – ответил обрадованный юноша. – Спасибо тебе. А я отслужу, в долгу не останусь.

– Ну вот ты и казак! Вот подстригу тебя, а там и оселедец можно отрастить. И все тебя зауважают, казак ведь! Идем в конюшню, я тебе покажу, где мы будем с тобою спать. С конем управляться не забыл как?

– Чего уж там. Не забыл. Всегда был рад с ними повозиться, дядько Макей.

– Вот и хорошо, хлопчик! Пошли, распряжем потом.

Лука быстро свыкся с новой жизнью. Больше не надо было искать жратву и вздрагивать от опасения быть пойманным. В конюшне было тепло, кони тихо жевали сено, переступали ногами, всхрапывали, но все это не мешало усталым казакам крепко спать после трудов дневных.

Стало известно, что дней через шесть обоз выходит в поход, и теперь все занимались последними приготовлениями к длительной дороге.

– У нас с тобой будет три мажары под ряднами, – заметил дядька Макей. – Я, Кривой Лабза и ты. Хорошо, что у нас нет груза соли. С ней одни хлопоты. То дождь подмочит, то туман, то еще что, а ты отвечай.

– И долго будем путь держать? – допытывался Лука.

– В те края я еще не ходил и ничего не могу тебе сказать, хлопец. Думаю, однако, что не больше месяца. А там, как Бог положит.

Лука щеголял теперь в старых чёботах, в шароварах когда-то синего цвета, в рубахе и старой свитке. На голове возвышалась шапка-колпак из тонкого валяного войлока. Это для юноши была чуть ли не праздничная одежда, от которой он давно отвык, но уже хотелось ему и лучшего.

– В Неметчине, дядько, обязательно разживемся хорошей одеждой. Там, говорят, люди живут побогаче, и крепаков там нет.

– Разживемся, Лука, всего добудем. Еще ой как утрем носы разным нетягам с Сечи, которые носятся по полям и жгут панов. Всех не выжечь.

– Ты что, Макей, – сверкнул глазом Кривой Лабза. – Держишь руку этих панов? Мало они попили нашей народной кровушки? Еще придет время, и поплачут они кровавыми слезами!

– Да ты что, Лабза? Разве я за панов? Только за их спинами король, войско!

– А у нас разве нет войска? Сечь поднялась. Трясило с Кривоносом гуляют по панским маеткам, пускают красного петуха.

– И раньше такое случалось, Лабза, а что толку? И Северин поднимал народ, а что получилось? Только крови пролилось людской сколько!

– Кровь нашу считать не надо, Макей, – огрызнулся Лабза. – Ее у нас и так пьют всякие паны – хоть чужие, хоть свои. И еще неизвестно, какие хуже. Казаков бабы нарожают еще, а свободы казацкой нам не видать с панами.

– Надеешься устроить жизнь без панов? – недовольно бросил Макей, попыхивая люлькой.

– А как же?! Обязательно! Ты не слушал Кривоноса и Трясилу? Так не говори, Макей. А они люди грамотные, не то что мы, серое быдло. Им виднее.

– Такие, как они, были и раньше, да их надолго ли хватало? А паны всегда найдутся на наши шеи, Лабза. Вот ты потерял глаз, а что имеешь? Ничего, хоть и рубился за своих, за волю и народ. А гетманы, кошевые, да и такие, как наш пан сотник, живут и в ус не дуют. Все себе заграбастали и о народе думку не думают. Паны всегда были и всегда будут. Так людство устроено, что без панов жить не может.

– Погоди, Макей! Посмотрим, что будет. Тогда я тебе напомню.

– Напомни, напомни, Кривой. А я погляжу, долго ты проживешь без панов. Они быстренько головы поднимут и еще зубами щелкнут в поисках твоей шеи.

Кривой Лабза махнул со злостью рукой и отвернулся.

Лука с интересом слушал перепалку друзей. Ему было чудно видеть, как эти люди, вместе прошедшие столько жутких сеч и походов, так злобно препираются.

Потом вспомнился последний поход отца в Крым, где их турки и татары погромили, и отец пришел с незажившими ранами и без медяка в кармане. Мать тогда сильно ругала отца, а тот лишь молчал и курил люльку за люлькой.

И еще вспомнилось, что отец часто говорил, как богатеют те, кто не прикладывает рук к труду хлебороба и ремесленника, не тянет лямку простого казака в походе.

А после того как отец попал в выписники, дела пошли и того хуже. Едва не записали всех за паном и не сделали крепаками. Лишь это было светлым пятном в их жизни.

Было жалко, что после пожарища он не смог взять отцовского оружия. Все разграбили проклятые ляхи и их подручные, теперь придется самому добывать оружие и становиться казаком. Сумеет ли он? Обязательно сумеет!

Ночью приснилась Ганка. Он опять пережил страшное волнение, возникшее при мысли о близости с этой девчонкой, встречаться с которой он осмеливался лишь тайком. Они целовались под вербой, а Луке казалось, что он парит в воздухе и его сжигает что-то необъяснимое, приятное и в то же время страшное.

Он проснулся в поту с колотящимся сердцем и в сильнейшем возбуждении. С трудом успокоил бурное дыхание, прислушался к спящим Макею и Лабзе. Они похрапывали, ворочались иногда, слегка шуршали сеном.

Потом теплое томление обволокло его тело. Жалость к себе заполнила его. Вспомнилась тетка Горпина, пристававшая к нему ранней весной, то, как он смущался, волновался и в то же время желал ее близости, ее потного и немытого тела, представляя себе все, что могло произойти, согласись он на ее домогания. И теперь он жутко жалел, что не смог преодолеть смущение и робость. Злость наполнила его нутро, он стремительно повернулся на другой бок.

Хлопец долго не мог заснуть. В голову постоянно лезли мысли о женщинах. Он вспоминал, что некоторые из них бросали на него странные взгляды, особенно молодые вдовушки. Он краснел, убегал, а потом клял себя за трусость и нерешительность и за лохмотья, которые висели на его тощих юношеских плечах.

Вся кровь в нем бурлила, пульсировала в жилах, не позволяла успокоиться.

Продолжая беспокойно ворочаться, Лука никак не мог отмахнуться от возникавших видений, так будораживших его воображение. Он злился на себя, на всех баб, которых мог вспомнить, и в бессильной злости продолжал ворочаться.

Лишь под утро удалось придремать, но тут же строгая рука Макея пробудила юношу, а заспанный голос молвил с хрипотцой:

– Хватит бока отлеживать, хлопчик! Вставай к коням. Уже утро на дворе.

Лука был хмур, молчалив, но ни у кого не было времени обратить на это внимание. Эти мелочи не волновали казаков.

– Завтра на рассвете выступаем, – сказал Кривой Лабза, вернувшись в конюшню. – От Степки Сыча услышал.

– Стало быть, кончилась привольная житуха! – воскликнул Макей, но в его голосе Лука не услышал тревожных ноток.

– Когда еще доберемся до места, Макей, – разумно заметил Лабза.

– Да и то верно. Идти нам положено по мирным землям до самой Неметчины. Интересно, что за земля там? Лука, ты хотел бы поглядеть? – Макей с хитринкой в глазах глянул на юношу.

– Конечно, дядько Макей!

– Девки там, я слыхал, знатные! Небось задумываешься, а?

Лука покраснел, отвернулся и не ответил. Казаки похабно загоготали, а юноша даже озлился немного.

Весь день занимались погрузкой снеди в мажары, крытые толстой рядниной.

Подводы все прибывали, с ними возницы и казаки охраны. Сотник Мелецкий покрикивал, видно было, что он неспроста озабочен. Под его началом было не менее шестидесяти мажар с кучерами – и все надо принять, распорядиться. И за припасами постоянный догляд нужен.

– Эх, казаки! – Макей блаженно щурил глаза. – Повезло нам! Ни соли, ни пороха нам не доверили, хе-хе! С ними одна морока. То и дело доглядай и береги от дождя и сырости. А это в дороге не так-то просто. Поживем!

– Поглядим, как ты будешь управлять нами, Макей, – скептически заметил Лабза и поправил повязку на лбу. – Все ж начальным человеком стал. Угодил пану сотнику. Не обидишь?

– Нашел начальника, Кривой! Подумаешь, десятник в обозе! Но все же спуску не ждите. Спрашивать буду по всей строгости. Дело – прежде всего.

– Вот-вот! А еще друзья с бог весть какого года! – Лабза скривился и сплюнул. – Сколько кулеша с тобой поели в походах, а теперь спрашивать? Я и так дело знаю.

– Полно злиться, Лабза! Не обижу, коль нужда не припрет. Понимаю.

– Дядько Макей, а что если на нас нападут? – спросил Лука, посчитав, что их спор заходит дальше разумного. – Где ваше оружие?

– Зачем обременять себя зря, Лукашка? – весело ответил дядька Макей. – Мы его в возах держим, но под рукой. И сабли, и пистоли, и луки со стрелами. Да и мушкеты имеются. Вмиг вооружимся, коль потреба случится. Хорошо, что напомнил, надо бы проверить, почистить, поострить. Как бы пан сотник раньше нас не поинтересовался. Хоть обоз, а все ж казаки.

Полдня Лукашка чистил оружие, примеривал руку к рукоятям сабель.

– Смотрю, ты справно службу несешь, хлопец, – неожиданно услышал Лука. Перед ним стоял пан сотник, придирчиво оглядывая мажары и кладь. – Это Макея хозяйство?

– Макея, пан сотник! – вскочил Лука стремительно.

– Добре, хлопец. А ты не его юнец, за которого тот просил?

– Так, пан сотник! Лукой Незогубом кличут.

– Добрый был казак, не в одной сечи стояли плечом к плечу. Жаль, что помер. Слыхал я про это, Лука.

Мелецкий не стал задерживаться и пошел проверять другие обозы.

А Лука все стоял и думал об отце. Вспоминал его рассказы, приезды дядьки Макея, когда на столешницу выставлялась макитра пенной горилки, а мать тяжко вздыхала, глядя на друзей.

И Лука вздохнул. Но долго смута в голове не держалась. Он поискал глазами Макея, с улыбкой представляя, как поведает о похвале пана сотника.

Его мысли переключились на оружие. Так захотелось иметь собственное, но приходилось ждать. Просто так ему никто оружия в руки не даст, а денег на покупку и за год не насобираешь. Да и как их собрать-то? Одна надежда – взять в бою.

Спать казаки легли рано, только стемнело. Вставать надо было еще до восхода, а день теперь начинался рано, время к лету двигалось.

Длинный обоз из более чем пятидесяти мажар загромыхал по шляху еще до восхода. Мальчишки долго бежали в пыли, провожая.

Возчиками были в основном люди пожилые, знающие толк в этом деле и в случае необходимости способные быстро и со сноровкой соорудить из возов защитный круг.

Конные казаки плелись впереди и позади обоза, растянувшегося почти на версту. Иногда кто-нибудь из верховых трусил вперед или назад с докладом пану сотнику. Перекидывались парой фраз и продолжали вяло разговаривать или перекликались громкими возгласами. Да десятники нет-нет да разрядят тишину отборной руганью, распекая нерадивого возчика.

Лука с опаской поглядывал на свою пару коней, стараясь не прозевать какой-нибудь неувязки или недогляда.

Обоз миновал Подол, втянулся в Крещатый Яр и по нему поднялся на дорогу до Василькова. С обеих сторон зеленели деревья и густые кусты с зарослями крапивы и лебеды. Многие были уже изрядно обобраны жителями для похлебки и борщей, люди спешили насытиться молодой зеленью весны.

Лука с тоской оглянулся на юг, где остались родная деревня Мироновка и братская могила родных.

Оставив по правую руку Паньковщину и переправившись по гати через речку Клов, обоз вышел на шлях и покатил в сторону Василькова, где намечалась ночевка. Солнце уже припекало, хотелось пить, но лишь удалось несколько раз брызнуть себе в лицо не совсем чистой воды из речки да смочить босые ноги.

Лука избавился от первого волнения и теперь поглядывал вперед и назад в надежде перекинуться парой слов с товарищами. Но те не обращали на хлопца никакого внимания. Становилось скучно, клонило ко сну, но допустить это было стыдно и боязно. Даже дядька Макей за сон в дороге по голове не погладит.

Пришлось затянуть песню, что возникла в памяти, хотя всех слов он и не помнил. Кто-то поддержал, и скоро часть обоза нестройными голосами тянула песню, постукивая в такт кнутовищами по оглоблям.

Скоро и речка Лыбедь осталась позади, Киевские горы растаяли вдали, а впереди виднелась всхолмленная местность в пятнах, квадратах пашни, где копошились селяне и лошади с волами. Заканчивалась посевная.

На обед остановились в дубраве. Распрягли коней, бросили им по охапке свежей травы, наскоро накошенной сноровистыми конюхами. Дым костров приятно щекотал ноздри.

Поздно вечером прибыли в Васильков и расположились на лугу за городком.

Лежа под мажарой, Лука высматривал редкие звезды, просвечивающие в щели между оглоблей и сбруей, развешанной на ней. В голове роились волнующие мысли, хотелось чего-то непонятного и хорошего, и все это обязательно сочеталось с Ганкой или какой другой девкой. Это волновало, тревожило и не давало заснуть. А вставать приходилось еще в сумерках. Работы с лошадьми, упряжью и грузами было много.

Первую дневку устроили вблизи Фастова на берегу речки Уновы.

Здесь к обозу присоединился отряд казаков человек в триста. Они уже ждали два дня и торопили с продолжением пути.

Сотник Мелецкий не соглашался.

– Панове, мы не можем без отдыха. Кони устали, а угнаться за вами будет трудно, – пан Мелецкий решительно рубанул рукой. – Придется ждать день.

– Да и то, – вдруг согласился сотник Яцко Качур. – Куда спешить-то? Успеем навоеваться. Это от нас не уйдет, панове. Останемся. Вместе веселее.

Потом долго тащились вдоль Каменки, – эта часть пути была одной из приятнейших. Воды вдоволь, травы и тени достаточно. И деревни попадались, где казаки успешно добивались благосклонности молодых вдов, которых было достаточно после голода, мора и казацких восстаний.

– Лука, – как-то обратился к юноше Макей, – я смотрю и удивляюсь на тебя.

– Что так, дядько Макей? – удивился Лука.

– Ты уже большой, а девок стесняешься. Гляди, сколько кругом молодиц! И у каждой в голове засела мыслишка о казаке.

– Ну и что? При чем тут я? – ответил, слегка смутившись, юноша.

– При том, что ты обижаешь баб, хлопец, – вдруг сурово бросил дядька Макей. Лука отвернулся, поняв, что имеет в виду десятник. Его обдало жаром волнения. Слов для ответа не находилось. А Макей продолжал безжалостно:

– Сегодня мы рано остановимся на ночлег. Поручу тебя Степке Сычу. Он в делах с бабами весьма удачлив. Пора тебе становиться казаком, хлопец. И не возражай десятнику! Иначе… – и Макей покачал увесистым кулаком.

И действительно, еще солнце не склонилось над зубчатой верхушкою леса, а голова обоза уже остановилась на ночлег. После ужина появился Сыч.

– Эй, Макей! Где твой хлопец? Поспеши! Еще успеть поспать надо!

Луку бросило в жар, руки и ноги задрожали, не то от страха, не то от волнения. А Макей уже толкал его в бок, приговаривая:

– Слыхал? Поторопись, а то Степанко не любит ждать. Проваливай, пока добром говорю. Иди!

Лука готов был провалиться сквозь землю от стыда, волнения и нерешительности. Однако Сыч грубовато толкнул его в бок и загоготал:

– Гы-гы! Хлопец, чего нюни развесил? Идем, я помогу тебе сделаться казаком! Это не страшно, сам быстро поймешь. Будешь благодарить. Шагай.

Они быстро удалились, а Сыч все бубнил, что и как надо делать с бабой. Лука слушал вполуха и больше переживал, поглядывая вперед, где виднелись белеющие хаты деревни.

Сыч весело оглядывал хаты, около которых по вечерам сидели мужики и молодые бабы вперемешку со старыми и пожилыми, девками и хлопцами. Он придирчиво оглядывал молодиц, весело отвечал на шутки и их призывы и шел дальше.

– Вот тут мы и отаборимся, хлопец. Это нам подойдет.

Три молодицы стреляли в них глазами, и Сыч смело и решительно ответил на шутки, в которых слышались откровенные призывы.

– И много вас, таких казаков, понаехало? – спросила чернобровая молодица, с интересом заглядывая в глаза Степанка. – Видели, как ваш обоз колесил к роще.

– На вас хватит, бабы, гы! – осклабился Сыч и подкрутил ус, свисающий вниз.

– А как тебя кличут, хлопец? – спросила другая баба с круглым смешливым лицом и игриво показала в улыбке ровные влажные зубы.

– Лука, – буркнул, покраснев, хлопец.

– А где ж твои усы, казак, где чуприна, ха-ха?

– Еще не посвящен, бабы, – пришел на помощь Сыч. – Еще все наживется. Вот вернемся с похода в Неметчину, тогда поглядите, что за молодец будет перед вами. Надо только немного погодить и приобщить хлопца к казачеству, гы-гы!

Все засмеялись, а чернобровая спросила, игриво поведя плечом:

– Небось, захотелось домашней снеди казакам?

– То было б очень кстати, Марфутко, – ответил с готовностью Сыч.

– Бабы, ведите казаков в хату. Мы мигом соберем стол, – заторопилась чернобровая и встала, оправив вышитую юбку и рубаху на груди.

– Ой, бабы! – вскочила третья с озабоченным лицом. – Я забыла загнать уток. Побегу, а то не соберу.

Сыч мимолетно бросил взгляд на Луку, подмигнул и сказал тихо:

– Порядок, хлопец! Все идет, как надо. – И к Марфуше: – Вы, я вижу, вдовствуете, бабоньки милые?

Чернобровая вздохнула, ответила, понурив голову:

– Судьба не обминула нас, Степанко. Загинули наши еще в прошлом году. А где теперь найдешь человека на хозяйство? Эх!

Молча зашли в хату. Засветили лучину, каганец, завесили угол с иконами и лампадой рушником, вышитым крестом. Скоро на столе появился хлеб, зеленый лук и еще теплый борщ.

– Живем бедно, так что вы уж не обессудьте. Чем богаты…

– Не беспокойся, Марфута, – беспечно махнул рукой Сыч. – Мы прихватили с собой малость. На вот – порежь этот огрызок, – и протянул большой кусок копченого сала с аппетитными толстыми прожилками мяса, – да и штоф нам не помешает, – победоносно и со стуком поставил он посуду на стол.

– Ой! Как здорово! – не утерпела от восклицания круглолицая Мотря. – А можно детишкам немного, а?

– Бери, молодица! Чего уж там. Для детей завсегда готов… Много у тебя их, Мотря?

– Двое, Степан, – серьезно ответила женщина. – Девочка и хлопчик. Три и два годика. Маленькие еще. В соседней хате с бабкой сидят. Я сбегаю?

– Беги, но не задерживайся долго. – Степан был за хозяина и всем показывал это с удивительным довольством. – А твои где пострелята, Марфутка?

– Гостят у тетки. Через три хаты. Они любят гостить там. И ночевать будут там, – многозначительно закончила она.

Лука ничего не говорил. Он только слушал и дрожал от возбуждения, поглядывал на товарища и удивлялся, как он легко и свободно мог разговаривать с незнакомыми женщинами, ничуть не стеснялся и был весел.

Появилась Мотря. Она явно спешила и смущенно оглядела собравшихся за столом.

– Как раз вовремя, Мотря, – заметил Сыч. – Лука, подвинься, дай бабе сесть.

Юноша подвинулся, пряча пылающее лицо и радуясь, что солнце закатилось, а света огонька лучины было явно маловато.

– Ты что это отодвинул кружку? – тихо спросила Мотря, пододвигаясь к хлопцу.

– Не хочу, – буркнул тот, ощущая дрожь в теле.

– Не трожь его пока, Мотря, – бросил Сыч и опрокинул келих в рот. Крякнул, занюхал коркой хлеба и добавил: – Я его знаю. Душа не принимает. Оно и к лучшему. Еще молодой, успеется. Казаком станет – и душа примет. Куда ей деться!

Он весело засмеялся, а Лука чуть не горел. Мотря подкладывала ему сала, лука, подливала борща. Вкуса он почти не ощущал, лишь прислушивался, как гулко бухало в груди сердце. Вдруг до его слуха долетели слова Сыча:

– Крали мои милые, не пора ли на боковую? Уж стемнело, чего бы не случилось. Огонь загасить пора.

Лука обессилел, а Сыч с жестокими нотами в голосе продолжал:

– Мотря, смотри, не обидь хлопца. Он у нас хороший, гы-гы! Поручаю его тебе.

Мотря встрепенулась, вскочила и сказала чуть охрипшим голосом:

– Пошли, а то уже поздно, Лука. Смотри не споткнись, – и потянула за рукав рубахи.

Юноша покорно встал и кое-как потащился на ватных ногах следом.

– Да ты не волнуйся, хлопчик! – вдруг задышала Мотря ему в лицо и приблизила свои губы к его. – Поцелуй меня.

И не успел Лука ничего сообразить, как ее горячие губы впились в его трепещущие уста. Потом ее рука схватила его потную руку и прижала ее к своей теплой и мягкой груди.

Он смутно соображал, что идет куда-то, потом был запах сена, шуршание и жаркое молодое тело Мотри. Все было как удар молнии. Она торопливо все делала за него, а он лишь безвольно принимал ее ласки, и все происходило почти без участия мысли. Лишь острое ощущение блаженства, бурное соединение тел и бешеное трепетание страсти. Она захлестнула Луку всего, пока не опустошила, и он с ужасом и удовлетворением одновременно ощутил себя мужчиной.

– Вот и получилось, милый, – прошептали губы Мотри. – А ты боялся, глупый. Тебе понравилось?

Он ощущал ее запах, теплоту тела, прижимавшегося к нему, и вдруг понял, что он гол, и никак не мог вспомнить, как это произошло. Его руки стали шарить по телу Мотри; оно было податливо, желанно и трепетно одновременно.

– Отдохнул? – зашептала она на ухо, и стало щекотно. Желание опять нахлынуло на него.

– Ты чего стонешь, Мотря? – осмелился он спросить. – Тебе больно?

– Дурачок! Это так приятно, что все само рвется из нутра. Ты доволен?

– Еще бы, Мотря!

– Я рада, что ты получил меня первой. Но ты не думай, что я гулящая. Это случается редко, да и то Марфа постоянно меня уговаривает. Без человека тоскливо и муторно. А теперь где его взять, когда столько казаков полегли в восстании да от мора и неурожаев. Сами едва живы остались. Хорошо, что мой был казаком и нас не записали в крепаки. Да надолго ли?

Лука услышал в голосе женщины такую скорбь и тоску, что стало неловко и жалко эту бедную молодицу. Он спросил участливо:

– И как же ты теперь будешь? И сколько же тебе лет, Мотря?

– Старая я уже, Лука, – ответила Мотря тихо и грустно. – На Афанасия будет двадцать шесть.

– А мне только восемнадцать, – почти про себя молвил Лука. – И никого у меня нет. Всех порешили ляхи Лаща. Хорошо, что друг отца упросил взять меня в поход. Может, судьба смилуется надо мной, пуля или сабля не слишком меня заденет, добуду казацкой славы, грошей и всякого добра. Молюсь, чтобы услышал меня Господь.

– Должен услышать, Лукашко! Ты молод, и не тебе погибать в такие годы! Живи на радость людям и нам, глупым бабам!

Послышался со двора голос Степана:

– Эй, казак! Спишь? Вылазь, пора возвращаться!

– Уже кличут, – с сожалением прошептала Мотря. – Возьми меня еще на прощание! Ты люб мне, Лукашко!

Волна нежности обволокла юношу. Он не стал себя упрашивать и не слушал уже сердитых призывов Сыча. Но расставаться приходилось. Мотря жадно целовала его и просила умоляюще:

– Обещай, что если будешь жив, то заглянешь ко мне на обратном пути, любый!

– Обещаю, Мотря. Вот увидишь, я сдержу слово! Но теперь прощай, я вернусь!

Лука опрометью бросился догонять Сыча, который не стал его ждать и в темноте ночи уже скрылся. Лишь тихие отдаленные звуки шагов давали Луке понять, что тот ушел еще не очень далеко.

– Дядько Степан, я не знал, что надо так скоро, – оправдывался юноша.

– Ладно! Получилось у тебя с Мотрей?

– Получилось, дядько Степан. Просила на обратном пути заглянуть. Обещал.

– Правильно сделал, хлопец. Однако с тебя причитается за содействие, гы-гы!

– Ага, – согласился Лука слегка смущенно. – Позже, когда будет с чего.

– Гляди, не забудь.