Читать книгу Валигура - Юзеф Игнаций Крашевский - Страница 1

Чащей извечной пущи, которая лежала на неопределённой границе краковской земли и Силезии, дорогой, вьющейся между гигантскими деревьями, за валами и болотами, дикой и иногда, казалось, исчезающей среди зарослей и стволов деревьев, поваленных ветрами, среди торжественной тишины осенним ясным вечером медленно продвигался длинный кортеж, который можно было принять за церковную процессию, если бы все принимающие в нём участие вместо того, чтобы идти пешком, не ехали на конях.

Почти посередине этой шеренги духовных лиц и рыцарей, придворных, оруженосцев и службы, разнообразно одетой и вооружённой, виден был мужчина весьма пожилого возраста, в котором легко было узнать прелата, занимающего в духовной иерархии высокое положение. Все окружали его с почтением, он ехал как бы уединённый, а вечерний свет на исходе прекрасного дня обливал его серьёзное лицо мягким ореолом.

Этот облик среди всех рядом с ним и за ним, которых было видно среди зарослей, был особенно прекрасным, облагороженным и сияющим великой святостью и великими мыслями.

Несмотря на возраст, морщинки почти не избороздили его спокойного лица, оно сохранило юношескую свежесть и силу… На красивом, сияющем, умном лице не было и следа земной заботы, глаза глядели с великим мужеством и добротой, на устах была мягкая улыбка, а сладость там так соединялась с силой и уверенностью, в ней гармонично сплочаясь, что этот муж пробуждал почтение и любовь одновременно.

Лёгкий плащ покрывал широкую и возрастом ещё не согнутую спину, а из-под него виднелось епископское облачение, крест на цепочке на груди и белый стихарь, который в дороге мог показаться странным, но был знаком старого ордена монахов св. Виктора.

Этот прелат ехал на послушном, тяжёлом и сильном коне, бросив поводья ему на шею; конь, видно, к этому привыкший, сам себе выбирал дорогу, шёл свободно и смело, с опущенной головой – а всадник вовсе о нём не заботился. Глаза его были уставлены в небо, уста двигались от молитвы, он казался оторванным от земли.

Все также ехали за ним медленно поступью, был это час вечерни и вечерней молитвы, которые, не теряя времени, совершали в дороге.

Следующий в некотором отдалении от епископа с открытой книгой в руке кантор задавал тон пению, другие голоса согласно ему отвечали. У духовных лиц головы были открыты или прикрыты только лёгкими шапочками, остальные снятые шишаки и колпаки везли в руках. На всех лицах рисовалось набожное расположение и волнение от молитвы.

Лошади, несомненно, привыкшие к пению, зная, что им подобало ступать медленно и тихо, шагали будто бы отдыхая, и едва какая-нибудь осмеливалась ухватить зелёный куст, когда ей, как искушение, он встретился под мордой. Хруст железных доспехов и мечей почти что прерывал хор голосов, в которых звучало набожное упоение и великая горячность духа.

Это был век таких страстных подъёмов к небесам, чудес и великих экстазов.

Кортеж, сопровождающий прелата в этом путешествии, был довольно многочислен и сам уже отмечал его достоинство. Не было в нём ни блестящей роскоши, ни того, что служило бы для показа людским глазам, но панский достаток и скромное богатство, рассчитанное на завтра, людям и коням двора придавали соответствующие черты. Двор, как пан, чувствовал себя в безопасности и уверенным в себе. Лица, казалось, подобраны так, чтобы составляли одну духовную семью. Ежели не братство крови, то сродство мысли и обычая их объединяло.

Что-то из этой святой невозмутимости едущего впереди епископа переливалось на его дружину. На самом деле, черты были разные – но как искупавшиеся в едином ручье благодати. Когда временами песнь прекращалась, шумевший тихо лес, казалось, повторяет её покорным эхом. Последние лучи близкого уже солнечного заката, пробираясь в густую и тёмную пущу, золотили верхушки деревьев, а иногда преломлялись и скользили по веткам и обнажённым стволам прямо к земле.

Порой такой золотистый лучик блеснул на плече мужа, одетого в доспехи, на чёрном облачении кого-нибудь из духовных, на шишаке, опёртом на шею коня, на висевшем у плеча маленьком щите, гвозди которого иногда поблёскивали и затем исчезали в полутенях.

Наконец он пропел последнюю песнь и закрыл книгу, которую держал перед собой, а из уст всего кортежа раздалось повторенное воодушевлённым голосом:

– Amen!

Епископ перекрестился и, точно после молитвы нуждался в отдыхе, ехал какое-то время молча.

За ним среди вооружённых придворных, челяди и оруженосцев слышались тихие шёпоты. Казалось, они совещаются, и одни всадники приостанавливались для разговора с другими, другие наклонялись друг к другу, потихоньку что-то говоря.

Вооружённые мужи надели на голову шишаки и колпаки, кони немного живей начали двигаться и подняли головы.

Пуща с обеих сторон по-прежнему поднималась густая и высокая – чудесная свободным ростом и силой, которая черпалась из девственной земли; но дорога порой казалась такой узкой, что кортеж должен был раздвинуться и удлиниться.

Затем по правую руку всадников гуща начала редеть, расступились деревья, и все увидели зелёную поляну, которую лица высматривающих чего-то издали приветствовали весёлым взглядом.

Почти в ту же минуту епископ остановил послушно идущего коня, который поднял голову и ноздрями втянул воздух; епископ не спеша повернул голову, ища кого-то за собой.

Угадывая его мысли, к нему подбежал вооружённый муж в полном рассвете сил, с красивой осанкой, стараясь опередить вопрос. Его взгляд случайно упал между деревьями и он остановился, удивлённый. Только теперь он заметил среди поляны словно разновидность лагеря, который его так же удивил, как епископа. Все путники остановилсь и сжались в кучку. Епископ смотрел и указывал рукой на долину. Вооружённый мужчина поглядел тоже, но взгляд его напрасно изучал зрелище, которое ему представилось, не в состоянии дать себе отчёт в нём.

На зелёной поляне, на опушке леса, неподалёку от путников, был разбит белый шатёр с развевающейся над ним белой хоругвью, отмеченной чёрным крестом. За ней у желобов подкреплялись сильные и рослые кони. Виден был зажжённый костёр, возле него около двадцати мужчин в доспехах, огромного роста, рыцарское ремесло которых угадать было легко. У шатра на пнях сидели отдельно два начальника, на плечах которых были белые плащи с чёрными крестами.

Около шатра и костра суетились люди.

Епископ смотрел, точно желая что-то припомнить, и через мгновение улыбнулся. Вооружённый человек, который к нему прибежал, как раз хотел пуститься вперёд, дабы достать верную информацию, когда священник дал ему знак.

– Это братья госпиталя св. Марии, немецкого дома! Я видел их с этими плащами в Риме… но откуда тут у нас взялись!

– Могу ли съездить спросить? – отозвался вооружённый.

– Это не нужно, – сказал епископ мягко, – не могут это быть иные, только посланники ордена, за которыми посылал брат пана нашего, Конрад Мазовецкий… Они, наверное, сбились с пути, а я рад, что увижу их и поговорю с ними…

Товарищи епископа ещё с любопытством сковозь кусты разглядывали маленький лагерь, когда пастырь дал знак, и все тронулись с места к долине.

Топот коней и звон оружия только теперь, должно быть, привлекли внимание людей в лагере, которые, немного беспокойные, сосредоточились. Поднялись два белых плаща, поглядывая в сторону леса. А затем епископ, а с ним и вся его дружина появились из леса и, подъехав немного, когда весь кортеж вышел из него, остановились.

Едва несколько сотен шагов разделяли две эти группы; но день был ещё белый, обе группы хорошо могли друг к другу присмотреться.

И по одежде, и по кортежу те, что стояли лагерем, должно быть, догадались о церковном сановнике; первые задвигались и после короткого совещания два белых плаща стали медленно приближаться к стоящему на коне епископу, который решил их ждать.

Теперь он лучше мог на них поглядеть.

Два рыцаря, которые ещё не имели времени снять с себя доспехов, а шишаки несли в руках, были огромного роста, сильные и плечистые мужчины, словно созданные для своего ремесла, которое светилось из их глаз.

Не много по ним было видно монахов и монашеского духа и, если бы не эти плащи, а на них кресты, с трудом можно было бы угадать братьев, связанных благочестивыми клятвами. Старший из них, который шёл первым, быстрые чёрные глаза уставил на епископа, и хотя по кресту и облачению мог узнать в нём высокого костёльного сановника, вовсе не принимая покорной осанки, рос в гордости, медленно подходя к нему.

Другой, следующий за ним, с более светлыми волосами, красным светящимся лицом, диким взглядом, шёл также, с гордостью поднимая голову.

Они приближались, присматриваясь, точно к равному себе; а так как те могли бы не знать, с кем имеют дело, чтобы уведомить их о том, вооружённый придворный епископа, быстро слезши с коня, которого схватил слуга, быстрым шагом пошёл к ним и, поздоровавшись с уже при виде его остановившимися братьями немецкого дома, сказал:

– Ксендз краковский пастырь, Иво…

Черноволосый помотал головой, давая знак следующему за ним рыжему, и, не ответив на это объявление, зашагал снова к стоявшему на коне епископу.

Дав им немного подойти, епископ сперва поздоровался с ними рукой, на что они отвечали лёгким кивком головы.

Иво проговорил по-латыни:

– Будьте здоровы, милые братья и гости, куда же путь держите?

– Мы едем в Плоцк, вызванные князем Конрадом, – промолвил немного неуверенной латынью чёрный. – Мы хотели узнать край и собираемся в дорогу…

Сказав это, он рукой коснулся доспехов и представился:

– Конрад фон Ландсберг miles hospitalis S. Mariae Hierosol.

Потом указал на сопровождающего его рыжебородого и добавил:

– Оттон фон Саледен!

Тот склонил немного голову, но тут же её поднял.

– Вы братья того ордена, который некогда прославился и своим мужеством против неверных, и милосердием над бедными пилигримами, – сказал епископ, – я узнал вас по знаку, какой отец наш, папа и епископ римский, дал для отличия от тамплиеров и братьев иоаннитов. Приветствую вас на этой земле, дети мои… и пусть Бог благословит ваше оружие. Мы слышали, что князь Конрад хотел отдать вам прекрасный Хелминский край вплоть до границы с Пруссией.

Конрад фон Ландсберг не спеша подошёл к епископу, Оттон, его товарищ, подошёл тоже.

– Да, – отозвался первый, – но хотя у нас на это есть подтверждение императора и святого отца, мы хотим сперва сами своими глазами осмотреть собственность, чтобы нас тут та же судьба, что в Венгрии, не встретила. Её придёться выкупать кровью, поэтому нужно знать, за что её отдаём.

Епископ ничего не отвечал. Прошла минута.

– Я вижу, вы разбили на ночь лагерь, – сказал он, словно переводя разговор, – а я также не знаю, где отдохну, потому что, видимо, мы сбились с пути.

Говоря это, он обернулся к стоящему и ожидающему приказов солдату.

– Что вы на это скажете, Збышек?

Он усмехнулся.

Спрошенный, понижая голос, отвечал:

– Я полагаю, что дорога не была ошибочной, нам хорошо о ней рассказали, но в Белую Гору попасть нелегко… мало кто знает подход к ней… расстояние люди дают разное… Мы должны были остановиться на ночь у границы, а до сих пор её не видать… Ваше преподобие, прикажете послать кого-нибудь на разведку?

– Если бы ваше преподобие, – прервал Конрад фон Ландсберг, – хотели принять гостеприимство бедной братии…

Он указал в сторону лагеря…

Епископ колебался, но эта неуверенность продолжалась недолго, он слегка пришпорил коня и, пошептавшись о чём-то со Збышком, сам в сопровождении одного клирика поехал к шатру. Два брата немецкого дома шли впереди, указывая дорогу. Епископ, может быть, не столько нуждался в гостеприимстве, как хотел присмотреться к путникам, новым на этой земле, на которой ещё никогда их нога не стояла.

В то время множились благочестивые и рыцарские ордена – милиция Рима и церкви. В Святой земле раньше появились тамплиеры и иоанниты, после них Братья госпиталя св.

Марии, прибывали всё новые монашеские ордена, сам епископ Иво, видя в них поборников веры и самых деятельных помощников костёла, возводил монастыри цистерцианцам и премонстратам, приводил братьев Доминика, а вскоре должны были прийти бедные сыновья Франциска Ассизского убогий люд утешать.

По панским дворам, где не было распоясания и дикости, царила почти пылкая набожность, а женщины в ней превосходили мужчин.

Чудеса были повседневным хлебом, святые и чудотворцы прибавлялись, часто меняя оружие на капюшон и на грубую рясу, сотнями из земли вырастали монастыри, которые богато одаряли. Набожность становилась опьянением, казалось, что весь обращённый христианский мир шёл, не глядя на землю, уставив в небо глаза.

Песнью во славу Богу оглашалась возрождающаяся Европа.

Несмотря на это, греховность была большая, безумные жестокости, страсти пробуждались и вспыхивали тем яростней, а после них наступало суровое, кровавое, безжалостное покаяние.

Ни один королевский плащ покрывал власяницей окровавленное тело, ни один вчера богатый властелин шёл назавтра пешим и босым пилигримом в Рим, а, вернувшись домой, убивал брата и снова надевал железный поясок, добровольным бичеванием искупая свои грехи.

Духовенство везде правило совместно с царствующими, так же как римский император совместно с папой владел миром, и так же оно соприкасалось со светской властью, как власть папы с императорами, которые, сломленные анамефами, шли вымаливать прощение, а назавтра рвались к новому бунту.

В этой борьбе за правление миром Рим также снаряжал рыцарство, и, боясь, как бы епископы не отказали ему в послушании, множил ордена, прямо зависящие от апостольской столицы, ордена, из которых одни шли с молитвой и крестом, другие – с благословенным мечом.

К последним принадлежали Братья госпиталя немецкого дома, сегодня событиями выброшенные со Святой земли. Ещё недавно немногочисленные и невлиятельные, в минуту, когда мы их встречаем, они уже осели в Германии, хорошо оснащённые, а благодаря большим способностям и авторитету великого магистра ордена, Германа фон Салза, они были в милостях у императора, в папской опеке, в великой любви у немецкого рыцарства.

Не имея возможности идти в Иерусалим, они искали подходящее место в Европе, в котором бы обетом и призванием могли приносить пользу. Оно попалось здесь, на пограничье с язычеством, а неосторожность князя Конрада Мазовецкого давала им землю для лагеря и всё то, что могли на ней завоевать.

Два спутника епископа Иво, рыцари Конрад и Оттон, как раз ехали осматривать край, в котором должны были господствовать и воевать.

Дали им кортеж из восемнадцати огромных парней, облачённых в доспехи, самых рослых и храбрых, каких можно было найти в Германии; они тянули за собой также челядь и несколько телег.

Хотя братья ордена, носящие на груди знак креста, два немца, которые вели епископа в свой шатёр, ни привычками, ни фигурой не были похожи на покорных монахов, ни, как они, не показывали излишнего почтения к епископу; скорее, казалось, считали его почти равным себе, чем начальником. Даже внушающее всем почтение лицо ксендза Иво и серьёзность его на них не производила впечатления.

По мере того как приближался к шатру, епископ мог убедиться, что только та одежда ордена и монахов и название покрывали людей совсем не монастырского духа.

Кнехты, собравшиеся за шатром, так дико смотрели на ксендза, словно были готовы броситься на него, а вместо богослужения за кустами слышна была весёлая мирская песня вперемешку со смехом. У самого входа в шатёр, кроме двух мальчиков, которые при Конраде и Оттоне выполняли службу пажей, епископ заметил двух юношей, одетых по-рыцарски, свободно разглядывающих окрестности, которые ни плащей и никаких орденских знаков на себе не имели.

Оба они, видно, дети богатых семей, были изысканно разодеты, а весёлые, улыбающиеся лица, кипящие жизнью, говорили, что в эту экспедицию они выбрались скорее для развлечения, нежели по долгу.

Так было в действительности, потому что, когда епископ подъехал ближе, брат Конрад дал знак, чтобы чуть подошли, и сказал, указывая на них:

– А это послушники, которым по доброй воле захотелось нас сопровождать в этой экспедиции на север, хотя сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них думал о монашеских обетах: мой племянник Герон, и Ханс фон Ламбах…

Юноши, которые глазами мерили прибывшего, склонили головы и затем немного поправили длинные волосы, которые упали им на лицо и лоб.

Слуги взяли коня, с которого медленно слез епископ. Подняли вход в шатёр и ввели его, чтобы отдохнул.

В лесном лагере, рыцарском и монашеском, не много можно было ожидать; шатёр немного удивлённому епископу, привыкшему к весьма скромной жизни, показался слишком обеспеченным всем, чего и во дворцах тогда было нелегко найти. Шкуры и ковры покрывали на скорую руку устроенные сидения, стояли при них серебряные жбаны и кубки, изящных доспехов было до избытка, и не было недостатка в лютнях. Ведь сам магистр Герман фон Салза слыл некогда певцом и поэтом; песни любили, поэтому и странствующие рыцари возили с собой лютни, чтобы по дороге развлекаться пением.

Зато ни одной книги с молитвами, никакого знака благочестия в шатре епископ не обнаружил. Немного грустью повеяло по его лицу, но какая-то мысль быстро его прояснила.

Старший из братьев, Конрад, начал хозяйничать в шатре и суетиться, дабы принять гостя. Но был это пятничный день, а епископ Иво даже в дороге соблюдал пост; поэтому он поблагодарил за предложенную еду, прося кубок воды и кусочек сухого хлеба.

– Вы сердитесь на нас, ваша милость, – сказал, слыша это и легкомысленно улыбаясь, Конрад, – нам нужны силы для боя, и, будучи в походе, мы освобождаем себя от постов.

– Это вещь вашей совести и устава, который я не очень знаю, – отпарировал епископ. – Раз не греховная похоть, а потребность призвания вынуждает к этому…

Он сделал знак рукой и не говорил больше.

Чуть подальше Конрад присел на пенёк и, вытирая лицо, продолжал дальше:

– Это огромные пустоши! Ведь они в десять раз больше могли бы прокормить людей, чем имеют! Леса и леса, которым нет конца. Едва кончились одни, как начинаются другие. Для воюющих эти пущи и болота – неудобная вещь. Неприятель спрячется в них как в крепости… а рыцарство легко пропадёт.

Любая западня в лесу… Война эта может быть тяжёлой, хотя бы и с дичью, и, по-видимому, первая вещь, чтобы тут удержаться, – нужно выкорчевать и вырезать лес.

– Да, – медленно проговорил епископ Иво, – мы также постепенно выкорчёвываем и вырезаем, но этот лес не напрасно нам дало Провидение. Это наша кладовая и сокровищница.

Тут мы имеем дикого зверя в достатке, тут нам бесчисленные пчёлы мёд для еды и воск для костёла собирают… из этого леса хата и телега, и соха, и всё…

– Для дикого, как этот, люда, точно, – отозвался Конрад, – лес – это сокровищница, но он не выйдет из своей дикости, пока эти леса не падут…

Епископ вздохнул и, показывая рукой вдаль, прибавил:

– Века с этим не справятся… Между тем для тех рук, что имеем, полей достаточно!

И он как бы благословил весь этот пустынный край перед собой. Все с напряжённым вниманием слушали говорившего епископа – товарищ Конрада и двое юношей, стоя в дверях шатра, несколько кнехтов, приближающихся к ним украдкой.

Иво говорил медленно, с тем покоем, какой даёт возраст, опыт и великая вера в Божье Провидение.

– Ежели вам те края, которые вы проезжали, над которыми уже два века светит крест Христов, показались пустынными, что же будет с теми, что хотите занять? Там ещё продолжается язычество, которое ни благочестивый епископ Христиан не смог искоренить, ни многие апостолы, замученные неверными.

– Потому что их не крестом, а мечом крестить нужно и обращать! – воскликнул Конрад высокомерно. – Ego te baptiso in gladio! – должно быть нашим девизом.

Иво покачал головой.

– Это ваше оружие – не церковное, – произнёс он, – но когда иные исчерпались, а дичь костёлам и нашим овечкам угрожает…

– Эти ваши овечки, – рассмеялся Конрад, – которых мы встречали по дороге, больше похожи на козлов, чем на спокойных овец.

Товарищи рыцаря приветствовали эту шуточку несдерживаемым взрывом смеха, а епископ только головой качал…

– Без немецкого железа, – говорил воодушевлённый успехом Конрад, – без немецких рук, немецкого разума и хитрости из этого края ничего никогда не будет. Поэтому местные князья очень хвалятся, что приведут сюда немецких людей и обычай.

Епископ Иво не противоречил, но на лице его снова показалось грустное облачко и исчезло, а рыцарь, становясь смелее, продолжал дальше:

– Наши немецкие императоры много раз эти края хотели занять оружием, потому что они им принадлежат, так же как и вся земля.

– Над завоёванными язычниками больше права имеет наш святой отец, папа римский, и тот распоряжается коронами и раздаёт их… – сказал епископ.

– Но что принадлежит Риму, то и подданным цезаря через это должно принадлежать, – прибавил Конрад, – это две неразделимые власти, – отпарировал рыцарь, и добавил быстро: – Излишне было идти в эти дикие края с войсками, чтобы их там, как император Генрих, потерять от голода и предательства; излишне было воевать, когда мы их, не давая капли крови, захватим. Не обойдутся они без наших ремесленников, поселенцев, духовенства и солдатской помощи. Пусть только приходят наши холопы, пусть города строят – а земли эти захватим и сделаем немецкими.

Епископ молчал ещё, опустил голову на грудь.

– Что я сказал о крае, что он дикий и полуязыческий, – кончил Конрад, – я считаю правдой, но, как я слышал, в Магдебурге и на императорском дворе, с княжескими дворами, по-видимому, лучше, потому что там наши герцоги везде ввели обычай и язык немецкие. Силезские сеньоры – наши, нашим станет и князь Конрад, а дальше и другие…

По дороге мы много встречали саксонцев, более того, людей из более отдалённых земель, и Франконии и Тюрингии, которые сюда громадами тянутся, зная, что землю бесплатно получат.

– Ничего в этом плохого, – отозвался епископ, – что те идут к нам и приносят нам с собой науку ремёсел и чему бы мы рады научиться; с Божьей помощью, будучи на этой земле и окружённые нашими людьми, они станут позже нашими.

Все так же люди – братья, согласно закону Господа нашего Христа…

Крестоносец покачал головой.

– Мне видится, – сказал он, – что, как другие варварские края, которые мы заняли, так и эти должны стать немецкими… Само старое название этих людей клеймит их как рабов…

Среди этой беседы, в которую епископ, попивая воду и кушая хлеб, коий разламывал на мелкие куски, вмешивался мало, начинало темнеть, потому что и близлежащий лес отбрасывал преждевременный сумрак на лагерь. Ксендз Иво немного неспокойно огляделся, когда Збышек быстрым шагом приблизился к шатру.

Епископ, как если бы предчувствовал его прибытие, поднялся с сидения и наклонился ко входу.

– Что ты мне, Збышек, принёс? – спросил он мягко.

– Так, как я предчувствовал, – ответил Збышек с весёлым лицом, – граница Белой Горы недалеко уже, но – что толку?

Чужого никого на землю Мшщуя не пускают, такой тут обычай, а что до грода и до самого Мшщуя Валигуры, говорят, что совсем никому, даже самым близким и самым большим, доступа не дают.

– Я знаю, что мой брат Валигура совсем одичал, – сказал епископ по-прежнему мягко, – но всё же меня, как духовное лицо и своего брата, отпихнуть не захочет и не сможет.

Крестоносцы, слушающие этот разговор, удивлённые, начали шептаться, и Конрад охотно сказал:

– Ежели, ваша милость, хотите воспользоваться нашим подкреплением против сопротивления, скажите только слово, нам было бы приятно немного из заспанных ножен достать меч и показать, что умеют немецкие рыцари!

Епископ поднял вверх обе руки и быстро воскликнул:

– Пусть меня Бог убережёт, чтобы я даже против своих использовал принуждение. Надеюсь, моего слова будет достаточно, чтобы мне отворились ворота… Мой брат – дикий, чужих не любит, от всех, как стеной, опоясался, живёт, сам избегая людей, – но к моему голосу не будет глухим.

– Это какой-то странный или злой человек, – вырвалось у Конрада, – если так закрывается…

– Не злой, – сказал епископ, – но много выстрадавший, так, что практически ведёт жизни отшельника, этого ему за зло посчитать нельзя. Дабы принести ему утешение, я направляюсь к нему…

– Стало быть, если до этого грода недалеко, тогда и мы бы присоединились к кортежу вашей милости, – отозвался Конрад, – и хоть какое-нибудь чудо здешних краёв увидели.

– Я с радостью бы вас пригласил под крышу моего брата, – отпарировал Иво, – но если приеду к нему с чужими, это в самом деле затруднит доступ. Останьтесь тут, а когда я добуду грод и обниму брата, может, склоню его, чтобы и вам оказал гостеприимство.

Крестоносец склонил голову и ничего не отвечал. Епископ благословил их вокруг и, среди молчания выйдя из шатра, оседлал своего коня.

Его кортеж, который немного отдохнул на опушке леса, так же оседлал коней и направился за епископом.

Все крестоносные люди, собравшись в кучку, издалека смотрели на всадников. Конрад, Оттон, молодые Герон и Ганс тоже вышли из шатра и весело болтали.

– Жаль, – воскликнул красивый Герон, потихоньку руками поправляя волосы, которые спадали ему на плечи и немного делали его похожим на женщину, тем более, что на лице едва золотистый пушок начал высыпать, – жаль, что этот грустный епископ так невежливо от нас избавился, мы бы в гроде его брата польского пива напились и, может, увидели бы какую-нибудь неотвратительную женщину.

– А у тебя только они в голове! – рассмеялся Ганс, который уже мог покрутить усы, и тем правом, хоть немного был старше, Герона считал подростком.

– Ты не лучше, – рассмеялся Герон, – помнишь, как вчера в поле ты гонялся за женщиной…

– Только не напоминай мне этого разочарования, – крикнул пылко Ганс, – коней измучил, а баба, которая от страха на землю упала, когда я её преследовал, последний зуб, какой имела, выбила себе…

Все смеялись.

– Сказать по правде, – муркнул тихо Конрад, который слушал разговор, – тут ещё нет женщин, достойных этого названия, есть двуногие создания, из которых они, может быть, когда-нибудь вырастут! Счастьем, что мы с Оттоном принесли обет целомудрия.

Оттон рассмеялся.

– Грехи нам отпустят, когда его нарушим, – сказал он, – но в этом краю нет, по-видимому, опасности, а любовная песнь, которую Герон так поёт, что за сердце хватает, здесь никого в его сети не в пригонит…

Вечер был тёплый и прекрасный и, несмотря на пятничный пост, о котором им напомнил епископ, на ужин жарился окорок косули, убитой по дороге. Конрад велел поставить во дворе стол; вчетвером сели за него крестоносцы и добровольцы, все в хорошем настроении, которое прибавляло налитое из жбана в кубки вино.

– О епископе Иво, которого мы встретили, я много слышал, – сказал Конрад, – и не противоречит то, что я знал, тому, что видел сегодня. Это муж очень богобоязненный и набожный. Он в хороших отношениях с Римом, а, двух своих племянников отдав на воспитание отцу Доминго, уже из них сделал апостолов и ввёл в Кракове закон о морали… Он – правая рука краковского князя Лешека, который без него ничего не делает…

– Но нам нет до этого дела, – тихо прервал, приступая к принесённому мясу, Оттон, – нам нет до этого дела, потому что, по-видимому, что мило Лешеку, то нашему Конраду отвратительно.

К нему обратился Конрад:

– Не воюют всё-таки братья друг с другом, – сказал он неторопливо.

– Но Конрад ненавидит старшего, как разглашают, – добавил Оттон, – что не новость между братьями. Он младший, отправили его в пущи и грязь на кусок земли, на которой ему трудно удержаться, что удивительного, что препочёл бы спокойно сидеть в Кракове?

– С того, что тут и там по дороге слышали, – сказал тем молчаливый Ганс, – сдаётся, что Лешек в руках ксендза, господин набожный и мягкий, хотя мужественный, войны не любит. Конрад, если его с седла не свалят, то, пусть бы упал, на него вскочит, и всем завладеет. Так люди предсказывают.

– Плохо предсказывают, – прервал Конрад, хмурясь, – как бы это на границах Силезии, более сильной и близкой, не было… что уже является Германией, и разум, и силу имеет нашу…

– А что же помогло тому длинноногому Владиславу, о котором нам в Магдебурге рассказывали, – отозвался Ганс, – который и обычаем и речью – немец? Он сидел в Кракове, и как дал себя посадить в него, так дал себя из него доброй волей выпросить.

– Э! – крикнул Конрад. – Потому что этот Владислав на немецком говорит, правда, но сердце имел польское. Добрый человек, а с добротой – к кудели – не на коня.

Все рассмеялись, подтверждая.

– Ну, с этим и силезцы не справятся, – добавил настойчиво Ганс. – Потому что князь Генрих ходил уже, по-видимому, раз на Краков и кончилось на том, что священники им велели обняться и согласие запить.

– Князь Генрих Вроцлавский – набожный господин, – насмешливо отозвался Конрад, – епископу ни в чём никогда не откажет… Тому только капюшона не хватает, чтобы монахом быть, а жена настоящая монашка.

– Стало быть, всё-таки, – сказал Оттон, – нашему князю Конраду самая лучшая звезда светит, потому что он, я слышал, сердце имеет каменное и руки железные. Человеческая жизнь для него и мухи не стоит. С духовными лицами также, когда его слушают, – добрый, когда плохо себя ведут, – не смотрит, лысина ли на голове, и…

– Оставь в покое нашего, – отозвался Конрад, – всё-таки мы его ленники и охранять его должны.

– Как, ленники? – возразил Оттон. – Нам не ленным правом земли дают, но наследственным. Наш магистр Герман есть герцогом Империи и мы никому ни лена, ни поклона не должны, за исключением императора.

Конрад молчал мгновение, покачивая головой.

Кубки налили заново, высушили…