Читать книгу Двадцать пять вспышек в моей чёрно-белой дырявой памяти - Зачеренский - Страница 1

рассказ Первый

ЗАНАВЕСКИ

Занавески висели с той стороны стекла. Сдвинуть их и посмотреть, что находится за ними, не было никакой возможности. Иногда, редко, на бледно-розовых полотнищах появлялись загадочные тени, они были расплывчатых очертаний и никогда не оставались на месте ̶ всегда двигались, делаясь то большими, то маленькими, снова пропадая. Оттуда, из-за занавесок, раздавался какой-то шум, похожий на тот, что я слышал у себя за спиной, в моей комнате, но тот, "зазанавесочный", был абсолютно таинственным и порою даже страшным, поскольку был непонятен. Каждое утро, входя в комнату, я сначала подходил к стёклам с потусторонними занавесками, надеясь, что сегодня приоткроется хотя бы небольшая щёлочка и я наконец увижу маленький краешек таинственной жизни соседнего, манящего своей неизвестностью мира. Увы, ничем, кроме редких загадочных силуэтов, тот мир себя не проявлял; а я недоумевал, как же так, ведь там, за этими занавесками, есть люди, я слышу их приглушённые голоса, почему никто из этих незнакомцев не подходит к этим самым занавесками и не раздвинет их, ведь им-то сделать это так просто, не то что мне, отделённому от них толстенным стеклом!? Из того времени я не могу вспомнить ничего, кроме этого стояния перед волшебным экраном бледно-розовых занавесок и своих отпечатков пальцев на стекле перед ними: ни игрушек, ни развлечений с "сокамерниками". Я был поглощён ожиданием… не известно чего. И вот однажды, войдя в комнату, я увидел на загадочной занавеске движущуюся огромную тень, похожую на слона с торчащим почти в небо тонким прямым  хоботом, хобот этот двигался, становясь то длиннее, то короче, а сам слон медленно передвигался вдоль занавеси. Я подбежал к стёклам, сердце моё билось маленьким молоточком, я был уверен, что сейчас произойдёт что-то важное, давно ожидаемое, и тайна загадочной соседней комнаты откроется. И наконец, я дождался появления материального подтверждения существования зазанавесочного мира… В щель между занавесками просунулся тот самый тонкий хобот и сразу же пропал, мелькнув лишь на мгновение, через секунду он появился снова и ударился в стекло прямо над моей головой, грохот от удара был страшный, но стекло выдержало удар хобота и не разбилось. Из-за стекла я услышал таинственный женский голос, какая-то тётенька сказала несколько коротких слов, занавески раскрылись, и надо мной возникло огромное щекастое лицо в белом платке. Лицо посмотрело на меня и глухо сказало: "Кыш, мелюзга!". Занавески опять сомкнулись. На сей раз навсегда.

Летняя дача, на которую выезжал мой детский сад в начале июня, располагалась в посёлке Сиверский, но все называли это место Сиверская, именуя его, видимо, по старинке деревней, которой он был до войны. Дача представляла собой довольно большой одноэтажный дом, окружённый застеклённой широкой длинной верандой, поделенной застеклёнными же перегородками на три комнаты. В крайних жили воспитанники младшей и старшей групп, в средней комнате, соответственно, – средней группы. Именно в помещении средней группы и висели пресловутые бледно-розовые занавески, а я, поскольку был обитателем одной из крайних комнат, членом младшей команды, не имел возможности к ним даже прикоснуться. Уезжая в конце августа в город, я, зная, что уже осенью пойду в среднюю группу, а летом следующего года на законных основаниях займу вожделенное среднее помещение, мечтал о будущем переезде. Это, пожалуй, была моя первая "большая" мечта. Но ей, как впоследствии и многим другим моим мечтам, не суждено было сбыться. В июне следующего года моя мама отвезла меня на всё лето к моей тёте Кате ̶ старшей сестре моего папы, жившей на реке Волге в славном маленьком городке Старица, точнее ̶ не в само́м славном городе, а на другом берегу Волги, фактически в деревне условно городского типа, поскольку из "городского" там было только электричество, всё остальное: огород, сад, туалет, летняя кухня, русская печь в доме ̶ вряд ли можно было назвать городским.

От этого волжского лета у меня остались довольно яркие воспоминания, некоторые из них подзабылись, в частности ̶ мытьё в бане, в женской, разумеется, по причине моей младости. Я ходил туда с тётей Катей пешком по длинному мосту, разделяющем Старицу на городскую и деревенскую части. Баня была большая, с высоченными потолками, и мылось там довольно много народу, я даже помню, как мы стояли в очереди, чтобы купить билетик, как в трамвае, для прохода в этот храм омовения.

Помню ещё пар из дверей парной, шайки, лохматые мочалки, огромные краны с холодной и горячей водами, гул голосов, плеск воды, но сам процесс мытья в женской бане, учитывая, что это была именно женская баня, в моей памяти не запечатлелся, и образов моих соседок по банным лавкам тоже не сохранилось. Дырявая память… наследственное… Надо было тёте Кате сводить меня помыться в женскую баню попозже, лет так через десять, тогда бы у меня наверняка остались бы совершенно другие впечатления и воспоминания.

Ещё одно происшествие того лета также абсолютно выветрилось у меня из головы, я только запомнил, как меня долго и крикливо ругали моя тётя и её великовозрастные дочери, мои двоюродные сёстры, за то, что я что-то такое сделал, чего делать было нельзя, и "как мне не стыдно?" ̶ вопрошали они, и что я больше бы не смел играть и вообще приближаться к этой плохой девочке! Соседской девчонке было восемь лет, как её звали, я не помню, но что такого я в свои пять лет мог с ней делать, ума не приложу; до сих пор я не понимаю, за что меня ругали родственники, моя память вычеркнула и стёрла все воспоминания о моих греховных деяниях. Так и не уразумев, что же конкретно мне вменяется в вину, я дал клятвенные заверения, что никогда в жизни не буду этого делать, с чем и был отпущен погулять в пределах нашего двора. Исходя из дальнейших более зрелых лет своей жизни можно предполагать, что клятву свою я не сдержал, но тайна осталась нераскрытой, поскольку позднее мне было неловко просить у тётушки разъяснений по поводу того злосчастного инцидента.

Зато я прекрасно помню, как пожалел маленькую белую собачку, у которой на её лохматой спине застрял огромный репейник, и я, желая облегчить страдания бедного животного, стал отдирать этот репьяк от её волосиков. Я до сих пор помню те свои тактильные ощущения: колкую колючку, тёплую густую собачью шерсть и через секунду страшную боль ̶ собачка довольно сильно укусила меня за живот, даже пошла кровь. Я, естественно, заревел и побежал домой, где моя добрая тётя Катя оказала мне необходимую медицинскую помощь и дала красивое яблоко.

А в августе приехали мои мама и папа, я их не видел два месяца, но не помню, скучал ли я по ним, наверное, да. Папа привёз аккордеон, огромный, совершенно неподъёмный музыкальный инструмент германского или итальянского производства с красивой металлической накладкой – длинное название этого инструмента с двумя t на конце. Мой отец, музыкант-любитель, учился играть по самоучителю. Сколько я помню, он всю жизнь разучивал одно монументальное произведение по нотам ̶ "Чардаш" венгерского композитора Монти; восторгаясь, он показывал мне и другим интересующимся в нотных листах места, где были обозначены ноты продолжительностью одна шестьдесят четвёртая, наличие нот такой микроскопической длительности его сильно возбуждало и делало разучиваемое им произведение шедевром музыкального искусства. Честно говоря, я не помню исполнение моим папой этого выдающегося опуса композитора Монти целиком, а знаменитые одна шестьдесят четвёртые мне вообще не запомнились, видимо, папа играл их очень быстро. Зато я прекрасно помню, как на второй день после приезда родителей к нам пришли две тётки – соседки и долго и настойчиво приглашали моего папу-музыканта поиграть на танцах в местном клубе. Отец долго отказывался, говорил, что он только учится, что на танцах он никогда не играл и не собирался этого никогда делать впредь, что он имеет не совсем тот профильный репертуар, что он должен переговорить со своим импресарио (с моей мамой). Тётки были непреклонны, не помню, на чём, но отец "сломался". Какие баснословные гонорары посулили маэстро, я не знаю, но на завтрашний вечер была объявлена премьера. Папа был освобождён от всех хозяйственно-огородных дел, и остаток этого дня  и весь следующий он рьяно репетировал.

На вечер отдыха в виде танцев народов мира мы с папой пошли вдвоём, мама и тётя отказались от участия в этом шабаше, сославшись на неотложные домашние дела. Папа волновался страшно, когда он сел на предоставленный ему персонально табурет в дансинг-избе, он был бледен и мокр от нервного пота. Решив начать своё выступление, как положено, с торжественной части, маэстро врубил первые пару аккордов из нетленного венгерского танца венгерского же композитора Монти. Вступление удалось, но, к сожалению, продолжения не последовало, папа забыл взять ноты "нетленки", понадеявшись на свою память, а она, сволочь, его подвела. Как потом выяснилось, этот эффект провалов в сволочной памяти в стрессовых ситуациях папа по наследству передал потомству, мне то есть. В тот памятный вечер я ещё об этом не знал, и мне было страшно обидно за папу: почти сутки он терзал заграничный аккордеон, тренируясь в нажимании клавиш правой рукой, а по кнопочкам – левой, и вроде бы всё неплохо получалось, а тут то ли слишком торжественная обстановка зала, то ли молчаливое ожидание уважаемой публикой вожделенных танцев, то ли папа заранее не изучил свой гороскоп на сегодняшний вечер, но после четырёх безуспешных попыток всё ж таки сбацать свой чардаш, папа впал в ступор. Раздвинув подвижную часть инструмента на максимальный размер, маэстро сидел с сомкнутым ртом, устремив невидящий взгляд на дальнюю стенку избы, на которой висел большой красивый плакат, призывающий повысить удои молока в два с половиной раза, и не знал, как достойно закончить своё выступление. Тётки – организаторши гастролей заезжего "столичного" музыканта, поняв душевное и эмоциональное состояние артиста, подскочили к моему папе с двух сторон, и обе одновременно в оба папиных уха начали что-то горячо ему говорить и даже петь, приплясывая. Они оказались неплохими психонаставниками, через минуту их тренинга лицо папы порозовело, он даже улыбнулся и … заиграл. Что конкретно он исполнял в тот музыкально-танцевальный вечер, я не помню, я лишь зафиксировал, что мелодий было две, каждую папа исполнял минут по пятнадцать, в конце каждой срываясь даже на импровизации, затем начинал следующую, и так – по кругу.  Зал стонал от восторга, плясали все! Я сидел на лавке в уголке танцпола и с восторгом и ужасом наблюдал за высокоамплитудным колыханием половых досок несчастного деревенского  клуба; слава богу, доски выдержали, мой папа тоже. После полуторачасового марафона измождённого аккордеониста провожали домой всей деревней. Ложась спать тем вечером, я решил, что играть на аккордеоне я не буду никогда. С того вечера у меня появилась аллергия ко всем клавишным инструментам, я буду играть только на  щипково-струнных! В крайнем случае, на ударных, ну и, на худой конец, возможно, на духовых.

А в Ленинград с волжских просторов я всё-таки привёз музыкальный сувенир – песню, распеваемую тогда местной волжской молодёжью. В ней были такие слова:

"Я иду по Уругваю,

Ночь хоть выколи глаза,

Слышны крики попугая

И гориллы голоса".

Там были и другие слова, в художественной форме описывающие непростую жизнь уругвайских трудящихся, но, к сожалению, после весёлых каникул по дороге домой на поезде, ведомым настоящим паровозом, из которого исходил ядрёный дым, остальные куплеты этой задорной песни забылись мной безвозвратно.

Совсем недавно я узнал, что автором этой композиции, разумеется, с другими словами, был знаменитый Кол Портер, а пел он совсем не о замечательной латиноамериканской стране, а о Париже:

"Я люблю тебя, Париж, и зимой и летом…"

Осенью я снова пошёл в свой детский сад в старшую группу, а следующим летом, сразу после переезда на дачу в Сиверской, я подбежал к стеклянной перегородке, отделяющей комнату теперь моей старшей группы от средней, и обнаружил, что и эти бледно-розовые занавески опять висят по ту сторону стёкол ̶ в комнате средней группы… Ещё одна тайна в моей многотрудной жизни осталась неразгаданной: я так и не узнал, что же происходило в том занавешенном среднегрупповом мире. Зато я понял, я это сам вычислил, кто был тем самым слоном с тонким хоботом ̶ наша нянечка Наташка, а хоботом – ручка её швабры, которой она мыла пол.

рассказ Второй

НОЧНОЙ КЛУБ

Ночной клуб я посещал дважды, это были разные клубы. Общего между ними было… Ничего общего между ними не было, ни одного параметра. Разница по времени их посещений составляла, сейчас подсчитаю… пятьдесят один год.

Я был второгодником. Не тем, хрестоматийно-хулиганистым в фуражке набекрень, сидящим на последней парте в каждом классе, в котором он оставался на второй год; я был детсадовским второгодником ̶ в старшую группу детского сада мне пришлось ходить дважды. Дело в том, что я "октябрьский", родился я 13 октября 1953 года, и, поступая первый раз в старшую группу детского сада, я был уверен, что на следующий год пойду в школу, это было бы нормально ̶ я бы отучился полтора месяца шестилеткой, а потом бы уже семилетним первоклассником продолжал бы обучение на законных, закреплённых конституцией основаниях. Но летом канунного года моя мама испугалась. Потом она, конечно, подвела основания для отсрочки моей "службы" в "учебных войсках среднего всенародного образования", мол, ребёнок ещё недостаточно подготовлен для несения "бремени" начального школьного обучения, что маленького мальчика будут обижать великовозрастные семилетние бугаи, что… чем-то она ещё аргументировала мою задержку в развитии, не помню. После семейных дебатов и консультаций со специалистами дошкольного воспитания было решено, что мальчик походит в детский сад ещё годик ̶ здоровее будет. Я, конечно, поначалу расстроился ̶ мне очень хотелось пойти в школу, потом смирился. Так я стал второгодником, и в конце июня 1961-го года поздно вечером я шёл по пыльной дорожке с девушкой в ночной клуб. Я запомнил эту пыльную дорожку, потому что загребал своими сандалиями эту самую пыль, и мне было приятно это делать: пыль была тёплая и уютная, но одновременно я понимал, что сандалии пачкаются и завтра меня будут за это ругать. Но завтра меня никто не ругал ̶ утром сандалии были чистыми. Их помыла девушка, которая сейчас держала меня крепко за руку. Было тепло и светло – белые ночи. Перед этим, часа за два до описываемых событий, после ужина ко мне подошла моя любимая воспитательница Александра Васильевна и, отведя меня в сторонку, на ушко попросила меня, чтобы я после отбоя лёг в кровать не раздеваясь и чтобы я не спал, а ждал её, и мы с ней пойдём в кино, в клуб железнодорожников, где будут показывать новую картину "Девочка ищет отца".

Почему Александра Васильевна пошла на должностное преступление, пойдя ночью в кино с посторонним для себя мальчиком, не знаю. У моих родителей с ней были очень хорошие отношения, можно сказать, они дружили семьями, хотя своей семьи у Александры Васильевны не было. Только её мама, с которой она вместе и жила. Я помню, мы даже приезжали к ним в гости, когда я уже учился в школе. Сколько было лет моей воспитательнице, я не знаю, вероятно, не было ещё и тридцати, она точно была моложе моей мамы, а мама моя – старородящая, родила меня в возрасте тридцати двух лет. Красивой Александру назвать было нельзя, милой, пожалуй, да. Она была высокой, выше моего отца, крупной, но не толстой, с круглым, всегда улыбающимся лицом. И вот я шёл с ней, подпрыгивая от радости, держась за её большую руку в ночной клуб посёлка Сиверский смотреть кино про девочку, которая будет искать своего папу, и был очень горд этим приключением и не знал, за что мне выпала такая удача. Само кино я не помню, скорее всего я просто уснул в этом ночном клубе, и Александре Васильевне пришлось меня из этого увеселительного заведения нести в обратный путь на своих больших сильных руках. Судя по всем демографическим показателям таких одиноких молодых и не очень молодых женщин после войны было очень много, далеко не каждой из них удалось испытать семейное женское счастье, видимо, эта неудовлетворённость и побудила Александру Васильевну хотя бы на один вечер побыть "мамой" и сводить "сына" в кино; на утренник она его сводить не могла по понятным причинам, так хоть на ночной сеанс. Если мои предположения верны, то я чрезвычайно рад, что хоть на один вечер смог сделать её немножечко счастливой. Равно как и других женщин, с которыми меня сводила судьба позже при других обстоятельствах.

рассказ Третий

УНИБРОМ

Унибром… Если кто забыл или не знал, то унибром ̶ это не успокаивающее средство и не химический элемент таблицы чемоданщика господина Менделеева, хотя, несомненно, к химии имеющего отношение. Унибром, бромпортрет, фотобром ̶ это забытые ныне в век цифровой фотографии виды фотографической бумаги, используемые для получения чёрно-белых снимков. Вот мы и произнесли это сакральное ̶ ФОТОГРАФИЯ. Как много в этом слове!.. Для кого-то ̶ увлечение, кому-то ̶ источник существования, профессия, большинству ̶ развлечение. Оговорюсь сразу, под ФОТОГРАФИЕЙ я подразумеваю ПРОЦЕСС  получения плоского изображения на специальной бумаге при помощи устройств, в основе конструкции которых лежит "камера-обскура", всё остальное, включая так называемую "цифровую фотографию", ̶ просто фотографирование. Я сейчас начну возмущаться, "топать ногами", брюзжать, обзываться. Прошу отнестись к моей эмоциональной речи снисходительно, я сам с удовольствием и даже с радостью пользуюсь этим великим изобретением ̶ "цифровой" записью и изображения и звука, и любой другой информации. Итак, моё гневное выступление: "На наших глазах произошло чудовищное ̶ девальвация самого понятия – "запечатление изображения"! Ну скажите на милость, как назвать то, что делает моя полуторагодовалая внучка Масяня, тыкая крохотным пальчиком в экран мобильного телефона, установленного родителем в режим автоматической фотосъёмки? Разве она делает фотографию? Да она даже не фотографирует! Хотя понимает последовательность своих действий: надо тыркнуть вот в этот кружочек на телефоне, и тогда можно любоваться застывшим изображением мамочки. И вы, взрослые люди, называете это фотографией!? Человечество катится в пропасть, причём уже давно, и то, что люди сотворили со священным ритуалом "получение изображения", придумав этот суррогат, фотофастфуд – цифровое фотографирование, есть преступление перед прогрессом! По мнению большинства горе-изобретателей их "придумки" облегчают жизнь человека, а кто им сказал, что эту жизнь надо облегчать и что в этом и есть смысл существования человечества?  Своими безрассудными, безответственными изобретениями они наносят поступательному, естественному ходу прогресса непоправимый, разлагающий урон ̶ человечество вырождается, приучаясь с младых ногтей бездумно нажимать кнопки, человек в этом действии – нажатии кнопки и получении результата – пропускает самое главное: КАК получается этот результат, в данном случае, ̶ фотоизображение! В этом КАК ̶ не только и не столько технологический процесс,  а главное ̶ УДОВОЛЬСТВИЕ от делания и  понимания процесса появления конечного продукта.

Экспозиция… трансфокация… байонет… ракурс… диафрагма… виньетирование… да тот же унибром! Поэзия! Симфония! Молитва…

Выступление закончилось, можно хлопать, а можно просто улыбнуться.

Свою первую фотокамеру я получил на свой первый юбилей, в десять лет. Наверное, четверть моих фотоархивов снято этой "Сменой" без номера. Проще аппарата трудно придумать, разве что спичечный коробок, изнутри покрашенный чёрной тушью, с дырочкой, проковыренной швейной иглой в центре картинки – самолётика. Однако снимать, то есть делать качественные  фотоизображения "Сменой", было совсем не просто. Пропущу не всем интересные подробности этого увлекательного процесса и перейду к следующей технологической фазе – печатанию "карточек".

Делалось это так. Испросив загодя разрешения на оккупацию ванной комнаты у соседей по коммунальной квартире и у моей мамы, отец обычно в воскресенье утром, поскольку по субботам я учился в школе, тщательно мыл ванну, напускал в неё холодной воды, ставил на бортики ванны кусок фанеры и расставлял оборудование. Я в этом принимал активнейшее участие. Этот первый этап процесса был обыкновенен и походил на многие другие: пиление дров, сборка телевизора, починка швейной машинки и тому подобные; сначала – подготовка рабочего пространства, инструмента и оборудования, затем – сам процесс: пиленые чурками дровишки отлетали в стороны, с помощью паяльника "потроха" телеящика приобретали законченный телевизионный вид, маленькие железячки снова собирались в швейную машинку. Границы между подготовкой и самим процессом во всех этих действиях не было, но в печатании карточек был тот уникальный, волшебный момент, отсутствующий при проведении любых других работ, а именно: когда всё было приготовлено, увеличитель поставлен на фанеру, по кюветам разлиты отфильтрованные реактивы, разложены пинцеты – разные: для проявителя и фиксажа – свой (потом, конечно, в темноте они перепутывались), таймер (тогда он назывался реле времени) повешен на специальный шурупчик на стенке, рамка для плёнки лежала под увеличителем, и, наконец, зажигался красный фонарь, выключался в ванной свет и… весь мир за дверью ванной комнаты исчезал, и я вместе с папой переносился в волшебную страну, озаряемую таинственным светом красного фонаря ̶ в "СТРАНУ ФОТОГРАФИЮ". К огромному своему сожалению, вынужден пропустить следующую, основную часть технологического процесса, предполагая, что не всем потенциальным читателям этот процесс будет интересен; за рамками повествования останется основное – непосредственное получение ИЗОБРАЖЕНИЯ: таинственное появления знакомых лиц в окружении кустов сирени, не важно, что на фото было невозможно разобрать, персидская это сирень или обыкновенная или сирень ли вообще, цветущих яблонь, а может быть, и не яблонь, а вовсе даже и персиков или авокадо, сохнущих простыней, пыльных улиц, разгромленных праздничных столов, всего окружающего мира, порой даже не замечаемого в обыденной жизни и проявляющегося в буквальном смысле только в ванночке с проявителем… Чудо! Буквально волшебство… В это мгновение ты вспоминал, как неделю или месяц тому назад ты наводил видоискатель своей "Смены" на маму или папу, на птичку, севшую на подоконник кухни, на красивый листик, слетевший с дерева во дворе, на трамвай, подъезжавший к остановке, на своего одноклассника, корчившего рожи в школьном дворе… И становилось неважным, что лица твоих родителей получились "смазанными", потому что ты выставил не ту выдержку, что от снятой тобой птички остался только хвост, что листик "пропал", слившись с другими своими братьями и сёстрами, лежащими на газоне, что снятый тобой трамвай трудно определить как трамвай, потому что он похож на приведение, что Вовка, старательно изображавший Юрия Никулина, не сможет сам себя узнать на твоей проявившейся карточке… Всё это было не важно… в момент появления изображения в этой простой, обыкновенной ванночке с химическим раствором, который назывался проявитель, ты был свидетелем и сотворителем чуда… секунду назад был кусочек бумаги, осеменённый светом из увеличителя, жидкость в блюдце – и всё! Но при соприкосновении этих простых, кажущихся обыденными предметов, происходило таинство – рождение того, чего до этого НЕ БЫЛО! Ты ощущал себя всемогущим творцом: это Я сфотографировал! Это Я напечатал! Это Я проявил! Это Я сейчас промою, а потом зафиксирую в фиксаже! Это Я достану из холодной воды в ванне фотокарточку! Это Я прилеплю её к зеркальной пластине глянцевателя, и это Я сам принесу и покажу маме снятый мной скукожившийся кусочек фотобумаги с красивым кленовым листиком и покажу своим пальцем, где этот самый красивый листик лежит в окружении своих менее знаменитых родственников… Наглядное, абсолютно вещественно-предметное доказательство торжества человеческого духа, homo, воистину sapiens!

А теперь самое главное. Это главное я понял намного позже, уже позабыв об униброме, о фиксаже, о кюветах с проявителем и этим самым фиксажем; во мне это осознание "проявилось" только в эпоху победившей цифровой фотографии… Оставаясь с папой наедине в нашей коммунальной ванной комнате, при свете красного фонаря рождался Я, тот, кем я стал и кем являюсь теперь, тот, кем я умру, моё формирование личностью, отличаемой от внешне мне подобных, происходило при этом таинственном свете от волшебного красного фонаря и от того духа единения двух творцов – отца и сына. Самые сокровенные желания, глубочайшие мысли, остроумнейшие шутки, мудрейшие жизненные советы были высказаны в тишине бело-кафельной ванной комнаты и вместе с оставшимися на всю жизнь навыками искусства ФОТОГРАФИИ были впитаны и запомнены мною навсегда. Спасибо, папа.

PS. Совет старого фотографа: не печатайте карточки с девушками, ничего хорошего из этого не получится. Качество полученных фотоизображений не удовлетворит даже бабушек этих девушек. Что касается самих девушек…

PPS. Полный комплект всего фотографического оборудования до сих пор аккуратно лежит на антресолях моей городской квартиры. Понимая его никчёмность в век цифровой фотографии, я не могу его выбросить. Не могу и не смогу, пускай это сделают мои внуки… потом… сбрасывая на пол увеличитель, кюветы, пинцеты, глянцеватель, реле времени… красный фонарь. Я их не буду осуждать, надеясь, что у них будет свой "красный фонарь".

рассказ Четвёртый

ПЕСНЯ

Песня была хорошая, она нравилась всем, я её ненавидел. Если мне доводилось на концерте исполнять две песни или более, одной из них обязательно была она, если одну – понятно какую, ̶ её.

Герой песни, солдат, мне показался сразу подозрительным: во-первых, почему он шёл один? Во-вторых, куда он шёл? В-третьих, почему у него была чужая шинель? Если бы у него была своя, то так бы и сказали: "шёл рядовой в серой шинели", а у них: "В серой шинели рядового". В-четвёртых, почему он шёл ночами, тем более грозовыми, в условиях ограниченной видимости, значит, прятался, следовательно ̶ дезертир. В-пятых, почему один географический объект обозначен – город Смоленск, а другой засекречен ̶ посёлок N-ск, в-пятых… ну, достаточно. Когда я только ознакомился с текстом песни, начиная её разучивать, я задал несколько вопросов из этого списка нашей учительнице пения. Её ответов я не помню, судя по тому, что я до сих пор не знаю на них ответов, она, видимо, сказала, что так придумал автор этой замечательной песни и моё дело не задавать дурацких вопросов, а просто петь. А пел-то я хорошо ̶ на каждом моём выступлении обязательно какая-нибудь женщина плакала, а бывало, что и две; а когда мне удавались две жалобных ноты на словах "слёзы" и "берёзы", если я удачно входил в образ, то рыдал весь зал.

Вторым номером в моём репертуаре была псевдопатриотическая песня о юном (в противовес  старому, который, как известно, крепко спал, и правильно делал) барабанщике. В ней тоже был довольно странный герой – весёлый барабанщик. Мне никто не мог объяснить, почему он весёлый, из текста песни этого не следовало, мне приходилось самому  домысливать и определять образ персонажа. Делать это было необходимо для "вхождения" в образ героя: я представлял себе раннее утро, все люди спят, тишина… вдруг у них под окнами раздаётся грохот барабана, люди его, мягко говоря, слышат, по тексту "то ближе он, то дальше", следовательно, этот весёлый ударник расхаживает у них под окнами. Я представлял себе дяденьку, которому через час надо вставать на работу и идти на какой-нибудь завод; встаёт этот ударник коммунистического труда, берёт ведро, набирает в него воды на кухне, подходит к окну, открывает фрамугу, выглядывает на улицу, слышит приближающийся грохот, прицеливается и ловко выливает десять литров на голову развесёлому барабанщику и на его барабан. Смешно? Наверное, да. Возможно, смеялся и сам герой с его кленовыми палочками, наш дядька, второй ударник, наверняка даже ржал, а потом шёл досыпать. Видимо, это естественное побуждение ̶ вылить ведро воды на юного кретина, мешающего людям спать, и обусловило наречение нашего юного музыканта, страдающего от бессонницы, "весёлым", но товарищ автор песни (впоследствии я узнал, что это был Булат Окуджава) не счёл нужным описывать последствия этой "музыки", слава богу, моё собственное воображение помогало мне органично входить в образ, и, исполняя это духоподъёмное с лёгкой грустинкой произведение, я всегда улыбался.

Третьим "хитом" в моём репертуаре была песня "Я первый ученик среди ребят", но её, слава богу, я  мог исполнять только вместе с хором, что случалось реже. Эту песню я тоже не любил, но по другим причинам, а именно: мне было обидно наговаривать на самого себя. Если кто не знает текста этой песни, вкратце информирую: герой этого произведения в начале каждого куплета сообщает о том, что он – самый лучший, первый ученик, отличник, потом – мастер на все руки, замечательный спортсмен и так далее. А злорадствующий хор опровергает все его программные заявления ̶ уличает во лжи. Так вот, в реальной жизни я действительно был отличником и каждый год получал похвальные грамоты за отличную учёбу; во-вторых, несмотря на младость лет, я довольно много умел делать своими руками, не буду приводить примеры, действительно много. Что касается спорта, то и здесь я не был последним, да, не чемпион, но после того как я чуть не утонул в речке с символическим названием Сестра, я всё-таки научился плавать. Я первым из одноклассников освоил "перекидной" прыжок в высоту, я уже вполне прилично играл в волейбол, в то время как мои сверстники продолжали рубиться в пионер-болл и так далее. В общем и эта песня мне не нравилась.

Четвёртая репертуарная позиция ̶ "На прививку третий класс". Ну, тут я совсем не понимал, как такая песня может кому-то нравиться! Как нормальному, без мазохистских наклонностей ребёнку мне было понятно и про "дрожащие коленки", и по какой причине герою приходится прислониться к стеночке. Тем не менее я никогда в жизни не увиливал ни от уколов, ни от рыбьего жира, ни от горчичников: надо – так надо. Так что и тут искусство вступало в противоречие с моей реальной жизнью.

Так совпало, что в то время, начало шестидесятых, я со своим пением был, что называется, в тренде. Самым популярным иностранным певцом у нас был Робертино Лоретти – великолепный дискант итальянского мальчика можно было услышать из каждого окна. В фильме "Москва слезам не верит", в самом начале, как раз показана такая сценка. Справедливости ради не могу не отметить хронологическую неточность: Робертино стал известен в мире, тем более в Советском союзе, после 1960-го года, а его пластинки в нашей стране появились соответственно позднее, а не в 1958-ом году, как показано в этом кинофильме.

Не хочу сравнивать свой тогдашний мальчиковый голос со знаменитым итальянским (хотя многие взрослые слушатели это делали), но такие голоса были в моде, поскольку других иностранных голосов никто не слышал (исключением был Пол Робсон – негритянский американский коммунист).

Что ещё я пел? Разумеется, обязательное "Взвейтесь кострами", "У дороги чижик"… Вспомнил! "Артиллеристы, точный дан приказ" – очень задорная песня. Позже я узнал, что изначально в тексте звучало "Сталин дал приказ".

Ещё одну вспомнил: "Вьётся, вьётся знамя полковое". К сожалению, только в зрелом возрасте я узнал переиначенный вариант этого куплета с другим интересным глаголом.

Сейчас трудно в это поверить, но в репертуаре нашего хора была песня про нелёгкое выращивание полезной во многих отношениях (исключая, разумеется, её курение) сельскохозяйственной культуры ̶ конопли – марихуаны, извините! В песни той пелось, как некто за лесом, в укромном местечке, посадил конопельку. Для маскировки наркосодержащего зелья он высадил ещё и лён, но вредоносная птица воробей повадилась выклёвывать посадку, за что хозяином делянки была жестоко наказана вплоть до полного выщипывания его сереньких перьев.

Но любимой моей и моих друзей песней долгие годы оставалась та, которую исполняла разбитная бабёнка в шляпке из кинофильма "Человек – амфибия" – "Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!" Вот это была настоящая детская песня! Особенно нам нравилось место про бочонок рома, никто из нас, конечно, его не пил, мы даже пива не пробовали, но про бочонок распевали очень громко.

Кстати, песню эту пела замечательная джазовая певица, известная, к сожалению, в очень узких кругах, ̶ Нонна Суханова (бабёнка в шляпке была не она, а манекенщица Нина Большакова). Суханова, певица мирового уровня, получила гонорар за исполнение песни про морского дьявола… 9 (девять) рублей! Эквивалент стоимости 4-х килограммов докторской колбасы! Вот такая адекватность.

А ром, правда несколько позже, мне довелось всё-таки попробовать ещё в детском возрасте, лет в тринадцать, да ещё какой! Ямайский!

Я был дома один, чем я занимался, не помню, я всегда чем-нибудь занимался. Так вот, мне понадобилась стеклянная банка. Пустые банки в нашем доме хранилась в шкафчике в прихожей, я туда и полез. Через строй пустой стеклопосуды  я заметил у стеночки что-то завёрнутое в газету, естественно, достал. Оказалось, что это нечто тяжёленькое. Я это положил на пол и аккуратно развернул. Под газетой был продолговатый красивый ящичек из неизвестного мне розоватового дерева с чёрными надписями на английском языке, выделялись два слова ̶ Rum. Jamaica. Ящик был вскрыт, в нём лежала бутылка с тёмной жидкостью, жидкости было много, но бутылка была не полной, винтовая пробка была сорвана. На бледно-голубой этикетке была нарисована женщина – индианка в юбке из пальмовых листьев, на женщине больше ничего не было, кроме перьев на голове, в руке она держала копьё. Женщина завораживала, это было, пожалуй, первое изображение почти обнажённой женщины, увиденное мной. Моющиеся тётеньки в женской бане в городе Старица не считаются, в пять лет я ещё не понимал разницу между одетой и раздетой женщиной. Но эта, пусть в листьях вокруг талии, а может быть, потому что в листьях! была чертовски привлекательна. Налюбовавшись копьеноской, я обратил внимание на цыфирки внизу этикетки – "70" с маленьким ноликом. Я уже знал, что так обозначается крепость напитка и что водка имеет "40", хороший портвейн "18", а "кислятина" – сухое вино – до "14"-ти. Я довольно рано стал проявлять интерес к алкогольным напиткам, но ко времени описываемых событий этот интерес ещё не носил эмпирической составляющей. Я, что вполне естественно,  решил попробовать заморский напиток, благо бутылка была початая. Отвинтив крышечку, я был поражён запахом, вышедшим из бутылки; ничто ни до, ни, пожалуй, после так меня не изумляло, я имею в виду своё обоняние. Ничего вкуснее я не вдыхал. Зачем-то покрутив жидкость в бутылке, наверное, я видел это в каком-нибудь фильме, я сделал приличный глоток и … Слёзы потекли сразу, внутри меня зажёгся огонь и побежал в живот, вдохнуть я не мог, первая мысль была: папа налил в бутылку какой-то кислоты, поэтому и спрятал, вторая мысль: вот до чего доводит любознательность, третья, после того как ром упал в желудок и там закрепился: что скажут родители, когда увидят пьяного ребёнка, от которого пахнет Ямайский ромом, четвёртая: а может быть, папа спрятал бутылку не от меня, а от мамы, тогда я подведу и его! Одно я знал твёрдо ̶ после принятия алкоголя надо закусывать. Убрав на прежнее место ящичек с ромом, я побежал на кухню разогревать щи. Во второй раз за день, поскольку, придя из школы, я уже съел одну тарелку. Всё обошлось, родители меня не "застукали". Позже, примерно в течение двух недель, когда я снова оставался один дома, я наведывался в кладовочку, доставал заветный ящичек, любовался индианкой, отмечал, что уровень рома равномерно понижается и достиг уже половины ёмкости, и ставил всё на место. Разумеется, глотков ни больших, ни маленьких я больше не делал, хотя, каюсь, нюхал. Через день после последней инспекции, придя из школы, я обнаружил заграничную бутылку в верхнем отделении буфета, стоящего на кухне ̶ заморский напиток из контрабандного стал по непонятной причине легализованным, папа даже дал мне его понюхать, к крайнему неудовольствию мамы.

Вообще-то я хотел рассказать про искусство, про вокальное в частности, но как всегда алкоголь, даже его простое упоминание без наливания и употребления, мешает, и так ̶ всю жизнь. Моей жизни, ещё смею надеяться, нет, но примеров, оказавших своё пагубное влияние на чужие судьбы, могу привести множество.

Теперь о грустном, даже постыдном… В моей жизни были моменты, события, собственные действия или хуже ̶ бездействия, о которых я бы желал забыть… не забывается. Мне было девять лет, я был в составе участников праздничного концерта во Дворце Культуры имени Ф.Э.Дзержинского. Праздник был по случаю… не помню, то ли седьмого ноября, то ли, исходя из места празднования, дня милиции. Что именно я должен был петь, я тоже не помню, скорее всего "солдата в шинели с чужого плеча". Это должно было быть моим первым выступлением на "большой" сцене. До этого я "гастролировал" по школам и детским садам, преимущественно своего родного Василеостровского района, и летом, конечно, по пионерским лагерям. Я даже привык к стандартным "ракушкам", установленным в каждом из них, с их прогнившими досками на сцене, к публике, состоящей из малышни и суетливых мамаш, приезжавшими в "родительские" дни, к допотопным микрофонам, а чаще ̶ к их отсутствию. Но в тот день я должен был выступать на НАСТОЯЩЕЙ сцене, с тяжёлым бурым занавесом, с прожекторами, направленными на одного меня, со зрителями в мундирах с погонами и в плечистых пиджаках, их спутниц в красивых вечерних платьях ̶ перед "настоящей" публикой. Кто ещё принимал участие в том концерте и что вообще происходило на сцене, я тоже не помню, вероятно, что-то происходило, поскольку из зала были слышны аплодисменты после каждого выступления, но для меня это периодическое хлопанье в ладоши означало только одно ̶ приближение того страшного мига, когда на сцену должен ступить я… Который сидел в кулисах на ящике с песком под красным щитом с баграми, топорами и конусными вёдрами и трясся. Такого интенсивного колебания собственного организма, такой "трясучки" я больше в своей жизни не испытывал, даже когда позднее я валялся при отравлении копчёной рыбой с температурой сорок в славном городе Тракай, даже когда меня пригласила на мой первый танец в жизни девочка Надя из соседнего восьмого "Б", даже после моего первого похмелья на следующий день после первой свадьбы моего друга Серёжи Пономарёва. Я понимал, что с таким "тремоло" петь я не смогу, в конце концов это поняла и тётка – организаторша того злосчастного для меня концерта, которая подходила каждую минуту ко мне, интересуясь моим здоровьем. Оно ̶ здоровье – было плохим… его вообще не было. Поинтересовавшись им в последний раз, за номер до моего выхода тётка вычеркнула меня, в буквальном смысле, из списка выступающих. Вот это простое движение карандашом несколько раз "вперёд – назад" по моей фамилии я запомнил. Навсегда. Меня сразу перестало "колотить", я испытал облегчение и больше ничего.

Дождавшись окончания концерта, я пошёл в автобус, который развозил участвовавших в концерте по домам. Я ехал вместе с другими "настоящими" артистами, выступления которых я, подонок, не видел и не слышал, будучи погружён в свой животный страх… А могло быть совсем по-другому… кто знает, кем бы я мог быть потом, найдись кто-то, кто мне бы объяснил, девятилетнему глупому мальчику, что толку от моего сидения на пожарном ящике нет, а надо взять себя в руки, выйти лёгкой походкой с гордо поднятой головой, как делал я это сотни раз, и спеть этим милиционерам и их жёнам свою любимую песню про солдата и берёзки. Я тихо ревел и понимал, что просто не имею права даже сидеть с ними рядом, настоящими великолепными артистами, меня вычеркнули карандашиком из этого волшебного, ни на что не похожего артистического мира, я сам себя вычеркнул из жизни. Я ехал в автобусе, уткнувшись лицом в стекло, и плакал. Большего стыда в своей жизни я не испытывал. Не знаю, повлиял ли этот случай на дальнейшую мою судьбу, наверное… но горечь того поражения я ощущаю и по сегодняшний день. Куда шёл тот солдат в чужой шинели?

PS. А сцену Дворца Культуры имени товарища Ф.Э.Дзержинского я всё-таки покорил, позднее. В 1971-ом году наш вокально-инструментальный ансамбль при военно-патриотическом клубе "Каравелла" на конкурсе патриотической песни занял второе место, и нас даже транслировали по радио. Я пел первым голосом и исполнял сольную партию на электрогитаре. Привет Эдмундычу!

рассказ Пятый

СПУТНИК

Спутник я так и не увидел. Мне кажется, живьём его вообще никто не видел. Позднее я спрашивал об этом  многих, но реальных свидетелей полётов первого, второго и последующих советских спутников не встретил. То, что показывали в кинохронике в виде передвигающейся яркой точки меж мерцающих звёзд, было скорей всего так называемой "комбинированной съёмкой", широко применявшейся нашими кинематографистами при создании не только художественных фильмов, но и, чаще, документальных. Все, подчёркиваю, все выпуски киножурнала "Новости Дня", показываемого в советских кинотеатрах перед основным фильмом, имели сюжеты, смонтированные с применением этого несложного технического приёма – "накладки", когда на основное изображение: человека на трибуне, воина, водружающего знамя, нового здания, плотины ГЭС и прочее – накладывалось другое изображение: красивый занавес, эффектные руины разрушенного города, приличный пейзаж, незамусоренная строительная территория и так далее. Хроникальный сюжет "облагораживался", утрачивая по сути свою хроникальность. Разумеется, это делалось не во всех сюжетах, там, где оператору удавалось не внедрить в фон "мусор" или что-нибудь идеологически неправильное, сюжет оставляли без правки. Этот же метод применялся и к фотоизображениям: в газетах, книгах, агитационных плакатах и иных печатных материалах.

Убедиться в моём утверждении достаточно легко, просто повнимательнее присмотритесь к показываемым картинкам в "Новостях дня" того времени, и вы заметите в некоторых сюжетах некое дрожание картинки, центральный объект стоит на месте, а  изображение фона подёргивается. В те времена отечественная кинотехника была далека от совершенства и сделать качественный "мухляж" было сложно, не то что сейчас – компьютерное цифровое оборудование делает действительно чудеса!

Что-то мне не удаётся вести плавное повествование, я собирался начать рассказывать про спутник, а потом хотел про космонавтику и космос вообще в моей юной жизни, но опять соскочил на побочную тему… Я придумал! Сейчас я эти темы объединю и уже плавно продолжу про спутник. Итак, в своё время (не помню кем)был сделан "документальный" фильм, в котором авторы "доказывали" фальсификацию посещения американскими астронавтами Луны, а до этого другими американскими же кинематографистами был снят художественный фильм, который назывался "Козерог 1", повествовавший как раз о такой фальсификации, только на Марсе. Так вот, в сюжет и само действо второго – художественного фильма – я поверил, а первого, якобы документального, нет. Потому что "Козерог 1" делали талантливые и порядочные люди, а "уличители" NASA в подлоге были безграмотными жуликами, имеющими поверхностное представление о космонавтике да и о своей "профессии" кинематографистов тоже. На моём компьютере долгое время была заставка: посадочный модуль "Аполлона 11" на поверхности Луны, и рядом  астронавт Нил Армстронг стоит с водружённым в лунный грунт национальным звёздно-полосатым флагом. Очень красивая и эффектная фотография,  на которой всё на первый взгляд кажется нормальным и естественным, конечно, с учётом того, что перед нами, извините, Луна – иная планета! Я и сам не сразу заметил один "ляп": все предметы, запечатлённые на фото, отбрасывают тени в положенную сторону, кроме… флага, тени не имеющего совсем. Ни сам флаг, ни металлическое древко тени не имеют. Любой нормальный человек, зафиксировав такую "накладку", придёт к выводу: раз флаг ненастоящий, то и человека на Луне не было. Вероятно, именно так и рассудили авторы "разоблачительного" фильма, просмотрев фотографии лунной экспедиции,  а рассматривали они не те фото ̶ не оригиналы, а обработанные фотохудожниками картинки, корректировавшими снимки с целью повышения их качества как в буквальном, так и в художественном смысле. Да, иногда они допускали "ляпы", как на фото, которое я упоминал. Вы меня можете упрекнуть в том, что я применяю так называемый двойной стандарт, мол, я обличаю советских киношников, а американских оправдываю. Объясняю свою позицию: авторы подретушированной фотографии с Армстронгом не скрывали, что делали коррекцию для красивости картинки, не выдавая изображение за оригинал, создатели же "Новостей Дня" и им подобных произведений всегда замалчивали своё корректорское творчество, уверяя зрителей, что так на самом деле и было: пропадали лица с фотографий и хроникальных плёнок людей, ставших внезапно "врагами народа", портреты бывших лидеров исчезали со стен кабинетов новых начальников, исчезали бутылки  водки со столов этих начальников во время их совещаний, вместо свалки оказывался цветущий сквер – фон построенного нового дома, вставлялись белейшие зубы вместо железных передовикам производства и так далее. Грустно. Нам втюхивали красивые весёлые картинки, мы верили, что именно в этой, показываемой нам в каждом клубе и кинотеатре самой замечательной стране мы и  живём, отчасти потому, что, как пелось: "Я другой [такой] страны не знаю…" Живя за железным забором, мы не знали вообще ничего, получая информацию из "Новостей Дня" и из "Правды" – остроумнейшее название газеты, публикующей в лучшем случае полуправду.

Плавно перейти не удаётся, поэтому вторая попытка. Спутник. Вернёмся в 1957 год. 4-го октября был запущен первый в истории человечества искусственный спутник Земли. Воистину эпохальное событие, об этом говорили все: мои родители, родственники, воспитатели в детском саду, люди, стоящие в очередях, говорили про спутник друг другу, газеты, радио и телевизор задавали пафосный тон этому событию. Из них народ узнал, что спутник будет пролетать над территорией Советского Союза, и в частности над Ленинградом, такого-то числа в такое-то время. В указанные день и час, вооружившись биноклями, жители нашего города полезли на крыши ̶ рассматривать спутник. Вечер, холодно и безоблачно, кое-где были видны звёзды. Мы с папой, естественно, тоже полезли сначала на чердак, а потом на крышу. Там уже был народ, человек десять – наши соседи, почти у каждого бинокль. Периодически кто-нибудь его подносил к глазам и осматривал небо. На крышах соседних домов тоже стояли люди. Иногда кто-то вскрикивал и показывал рукой на небо, тогда бинокли хватали все, но информация оказывалась ложной – наблюдателю померещилось. Проторчав на холодной крыше с полчаса, разочарованный народ стал покидать обзорную площадку, мы с папой тоже пошли домой – пить чай. Потом, через несколько лет, вспоминая то космическое бдение,  я так и не смог понять, и никто мне не смог объяснить, зачем в тот вечер нужно было лезть на крышу? Те двадцать метров, составляющие высоту нашего и большинства домов нашего города, не могли существенно приблизить наблюдателя к искомому небесному  объекту при учите предполагаемого расстояния до него. Загадка. Объяснение этому одно –  жажда лицезреть чудо, а в то время запуск в космос чего угодно, хоть консервной банки, воспринимался действительно как чудо, и эта потребность была настолько велика, что заслоняла собой всё рациональное. Мой папа, наверное, и наши соседи были людьми неглупыми, но космическая романтика затмила тогда все возможные арифметические и астрономические подсчёты в их эйфории приближенных нашим спутником к светлому, прекрасному, обещаемому будущему, и все воспринимали запуск спутника как первый долгожданный этап этого приближения, весь народ верил в то, что вот, началось! Дальше будет ещё мощнее, ещё дальше, ещё краше! И мы скоро запустим человека к звёздам, и тогда наступит почти счастье… Прошло шестьдесят лет, Гагарин с товарищами не помог… Ждём. Надеемся. Уже не верим, но всё равно ждём. Потому что мы романтики, а не арифмометры.

PS. Так мне и не удалось описать моё космическое детство в Школе Юных Космонавтов… Зато мне вдруг захотелось рассказать про мои встречи с неизведанным и необъяснимым ̶ о моих визуальных контактах с НЛО, ведь это тоже про космос, далёкий и загадочный.

рассказ Шестой

НЛО

Неопознанные летающие объекты я наблюдал трижды.

Наблюдение первое.

Май 1982 года. День.

Я тогда работал в реставрационной мастерской, особо сильно мы уже ничего не реставрировали, но ставили чугунные ограды. Чугунину отливали на заводах, в основном Метростроевском, привозили к нам, мы её обрабатывали, грунтовали, красили и устанавливали. Первым объектом нашей мастерской был Казанский Собор, вернее – ограда сквера рядом с ним – Воронихинская решётка. Там действительно приходилось много реставрировать. К сожалению, я пришёл в мастерскую уже после установки этой ограды, но память о себе на этом объекте оставил в виде мемориальной доски, модель для неё делал я индивидуально, выпиливая каждую букву из толстой дюралевой доски вручную, а потом обрабатывал напильниками и надфилями и монтировал на плиту. Можете на неё посмотреть, она висит с правой стороны ограды на  примыкающей к ней стене. Ещё пару аналогичных досок я сделал вместе со своим коллегой – Сергеем Мухиным, это метка Пулковского меридиана и "Ноль" Кронштадтского футштока. Так вот, в том восемьдесят втором году мы монтировали решётку на Кромверской набережной вдоль фасада Артиллерийского музея. Был обеденный перерыв, члены бригады, человек пять, сидели на гранитном постаменте ограды лицами к Петропавловскому Собору, я стоял к ним лицом и что-то рассказывал. Перед собой я видел пустырь слева от музея (там сейчас стоят ракетные установки), за ним кустарник и одинокое высокое дерево. Подняв глаза, я увидел с правой стороны вершины этого дерева, как мне показалось, самолёт. Он летел справа налево. Что-то в его облике было не так. Замолкнув, я стал к нему приглядываться. Белый фюзеляж – нормально, но он был немного толще обычного пассажирского самолёта и напоминал удлинённое рисовое зерно, и… у него не было хвостового оперения! Крыльев тоже не было. "Смотрите!" – крикнул я ребятам и показал рукой в его сторону. Пока бригада поворачивала свои головы, объект, не похожий на самолёт, пропал за верхушкой дерева. "Он сейчас вылетит с другой стороны!" – закричал я. Но он… не вылетел! Кроме меня, никто не успел его ни зафиксировать, ни тем более рассмотреть: объект исчез. Я горячо стал описывать то, что я видел, мы перепрыгнули через парапет (в этом месте мы ещё не успели поставить решётку) и побежали в сторону дерева, за которым исчез белый летевший объект. Мы ничего не увидели. Коллеги стали меня переспрашивать, не почудилось ли мне видение или привидение, но я его ТОЧНО видел. Простояв с задранными головами ещё с минуту, мы собрались уходить с пустыря и вдруг увидели поднимающуюся из-за горизонта группу из трёх – четырёх реактивных самолётов, они стали совершать круговой облёт пространства неба, где пару минут тому назад был белый явно не самолёт. Полетав кругами с полминуты, самолёты дружно друг за другом улетели снова за горизонт. Ни комментариев, ни тем более объяснений виденному у меня нет.

Наблюдение второе.

Август 1983 года. Ночь.

Усть-Нарва, открытая терраса дачного дома, свидетели наблюдаемого объекта: Юлия – хозяйка дома, 25 лет. Виктор Тихомиров – приятель Юлии, монтажник чугунных оград, немножко поэт, 28 лет. Елена Ивановна – первая жена вашего покорного слуги. Четвёртый – сам ваш покорный слуга. Стоящие на полу две пустые бутылки из-под ликёра "Вана Таллинн" свидетелями не были, поскольку на момент фиксации наблюдения объекта были выпиты.

Вопрос первый: как можно было за вечер вчетвером выпить две бутылки этого убойного сиропа без закуски?

Ответ: не знаю.

Вопрос второй: были ли свидетели пьяны?

Ответ: нет. Ну, почти нет.

Вопрос третий: кто первым обнаружил аномалию?

Ответ: как всегда, ваш покорный слуга.

Вопрос четвёртый: что собой представляла эта аномалия?

Ответ: когда всё было выпито, а в голову не приходило, чем же можно закусить эту эстонскую субстанцию, осталось одно – откинувшись на спинку шезлонга, уставиться в ночное балтийское небо. Оно было звёздным. Все звёзды были примерно одинаковыми и неподвижными. Вдруг (ох уж это внезапное "вдруг"), одна из звёзд начала передвигаться, небыстро, но явственно. Сначала её движение было прямолинейным. "Спутник", – равнодушно подумал я, – наконец-то я его увидел". О чём и сообщил расслабленным собутыльникам. Через полминуты один из них, не помню, кто именно, спросил: "Где?" Продолжая наблюдать передвижение "спутника" между другими небесными объектами, я махнул рукой вверх и подскочил в шезлонге: "спутник" изменил направление движения, причём довольно резко, не по плавной кривой, а почти сразу, новый его курс отличался от прежнего градусов на тридцать. Без необходимых инструментов в такой ситуации определить, на какой высоте находится небесный объект, невозможно, это может быть и пара километров, и миллион, но во втором случае его скорость должна быть огромна, на любых других промежуточных расстояниях от наблюдателя ТАК перемещаться не может ничто! Мне о таких летательных аппаратах было не известно. Пока я лихорадочно предавался астрофизическим рассуждениям и вычислениям, объект ещё раз резко изменил направление своего движения, отклонившись в другую сторону на ещё больший угол, градусов на сорок. Теперь стояли, вытянув шеи к небу, все, даже наши дамы, проникнувшись уникальным, просто невозможным движением по небу неизвестно чего. Все наблюдатели  были поглощены этим зрелищем. Продвинувшись ещё то ли на сотню метров, то ли на тысячу километров, объект погас, исчез. По крайней мере мы его больше не видели. Больше ничего в эту ночь на небе не происходило.

Вопрос пятый: … вопросов больше нет.

Наблюдение третье.

Июль 1985 года. Раннее утро. Кабина водителя автобуса "Икарус 280". 5:24.

Я вёл пустой автобус -"гармошку" – "Икарус 280" из автобусного парка номер четыре, что был на Васильевском острове, на кольцо маршрута номер 123 к метро "Удельная". Утро было прекрасным, предвещая хороший летний денёк, на голубеющем небе ни облачка. Проезжая середину Ушаковского моста, прямо перед собой на чистейшем небе я увидел загоревшуюся яркую точку, она горела намного ярче любой звезды, которую можно было бы увидеть в это время суток, повторюсь, небо голубело, ночь закончилась около часа назад, звёзды уже давно не горели. Яркий свет мог исходить только из какого-то искусственного источника, но такового видно не было. Съехав с моста, я остановил автобус и продолжил наблюдение за яркой точкой, она была прямо перед моими глазами над крышами домов и просто горела, повиснув в воздухе. Ни вертолёта, ни других летательных конструкций я не видел – просто точечный яркий свет. Вдруг (!) точка стала менее яркой и из неё появился направленный вниз конус белого света и стал немного покачиваться из стороны в сторону, как будто выискивая что-то внизу под собой. Мне показалось, что до него было не очень далеко, не более полутора километров, то есть он мог находиться примерно над Светлановской площадью.  Покачавшись так секунд десять, свет пропал. Совсем. Место на небе, откуда он исходил, ничем не отличалось от остального небесного пространства, оно было абсолютно ЧИСТЫМ. В тот и последующие дни мои опросы других возможных свидетелей "горящего небесного прожектора" результатов не принесли, я видел ЭТО один.

рассказ Седьмой

АНГИНА

Ангина схватила меня за горло накануне важнейшего события в моей детской жизни – вступления в пионеры. Провалявшись два дня с высокой температурой, я лежал в кровати с повязанным на горло колким шарфом, полоскал горло, пил таблетки и "горячее" и страдал от того, что мои одноклассники уже целый день ходят не с шерстяным шарфом на шее, а с красным галстуком, ведь он "цвета одного" с нашим красным знаменем. Именно с этим знаменем, прихватив барабан с барабанщиком из четвёртого "Б" и председателя совета дружины со старшей пионервожатой, новоиспечённые пионэры и пришли к нам домой. Моя мама, сидящая на больничном по уходу за больным ребёнком, конечно, знала об этом официальном визите, но, решив сделать этому больному ребёнку духоподъёмный сюрприз, не ввела меня в курс дела. Услышав звонок в дверь, я был уверен, что это пришли в лучшем случае мои друзья Сергей Пономарёв и Андрей Головачёв проведать болящего, но, заслышав из прихожей барабанный бой и чужие голоса, понял, что сейчас должно произойти что-то необыкновенное, сродни визиту Деда Мороза со Снегурочкой, но ТАКОГО я не ожидал! Повернув больную шею к двери, я сначала увидел просовывающееся в нашу комнату красное знамя . Оно было так неуместно и нелепо в нашей небольшой комнате, что я немного испугался. Его появление сопровождалось барабанным грохотом, за знаменем ввалилась орава моих одноклассников – новых членов красногалстучной пионерии, они заполнили всю нашу комнату и стали нестройно исполнять пионерский гимн – "Взвейтесь кострами". Протиснувшаяся между ними старшая пионервожатая нашей школы на вытянутых руках внесла вожделенный аксессуар – красный галстук. Сказать, что я лежал обалдевший от этого перформанса, значит, просто промолчать, я чуть не терял сознание от грандиозности происходящего. Хор юных пионеров и барабан замолкли. Размахивая перед моими глазами красным галстуком, пионервожатая кивнула вбок головой и на сцену вышел Председатель Совета Дружины, ученик седьмого класса "А"(не помню, как его звали) и, держа перед собой текст, стал читать "клятву юного пионера", что-то там про мои обязательства перед партией и ещё перед кем-то. Я построчно охотно и беззаветно повторил всё, что было предложено. Если бы мне в этот момент предложили бы продать душу сатане или взорвать Земной шар, я охотно бы согласился без всяких условий, даже не требуя персональных преференций, в тот момент я был фанатично экзальтирован и был готов абсолютно на всё ради нашей родной и любимой партии коммунистов, а заодно и с её верным помощником – блоком беспартийных. Возникла заминка, повязывать сакральный красный галстук поверх шерстяного шарфа было идеологически невозможно; моя мама, в прошлой своей юной жизни тоже старшая пионервожатая, быстро сообразила, разрешив двусмысленную ситуацию сдёргиванием с меня больничной повязки в угоду ритуальному процессу, но в ущерб здоровью больного ребёнка. Кивнув вторично, на этот раз барабанщику, залудившему пулемётную дробь, "старшая" беспрепятственно водрузила и повязала мне на полосатую пижаму вожделенный атрибут. Всё, свершилось! С этого момента я полноправный, пусть и больной, но член Всесоюзной Организации – маленький коммунист. Теперь моя жизнь пойдёт совсем по- другому: я перестану обманывать родителей и утаивать сдачу от несъеденных школьных завтраков, по первому требованию буду выносить мусор и беспрекословно мыть посуду, чистить зубы не только утром, но и вечером, буду заниматься только хорошими делами, а не всякими глупостями, в общем, стану человеком. Конец дня прошёл в лёгкой эйфории от сладостных воспоминаний о всех процедурных подробностях посвящения в юные пионеры. Должен признаться, гордость ношения галстука со временем довольно быстро сменилась просто равнодушной необходимостью, и, когда настала пора сменить его на комсомольский значок, я в себе уже не обнаружил ничего похожего на восторженную готовность продолжать дело вечно живого Ленина с его не менее бессмертной партией. Позднее я просто перестал уплачивать взносы в кассу комсомольского младшего брата этой партии, автоматически из неё выбыв. Сэкономил, я думаю, немного, но мне было приятно, что эти деньги я теперь могу потратить на что-то более полезное, на сигареты, например, поскольку ко времени выхода из комсомола я начал курить. Дилемма, какая из двух привычек: платить членские взносы или курение более вредна – мною была определена именно тогда, я больше не платил взносов ни в какие  партийные организации, но продолжаю курить. Я уже тогда был мудр.

PS. В моей жизни состоялись ещё два события, отличивших меня по своей уникальности от остального советского народа. Второе (если считать первым приём в пионеры в постели) заключалось в подлом изгнании меня из лагеря комсомольского актива "Зурбаган» со снятием с должности начальника сельхозработ летом между 9-м и 10-м классами за "аморалку" ̶ формально позорное, а по своей сути, возможно, самое поворотное в моей жизни. Это был мой триумф, мой "звёздный час", высшая точка моей социальной лестницы, с которой меня столкнула, не ведая того, обыкновенная девочка Лариса. Третье, случившееся значительно позднее, ̶ венчание с моей третьей женой в церкви за год до официально зарегистрированного брака. На первый взгляд, эти три события не имеют ничего общего, но я их воспринимаю звеньями одной судьбоносной цепи, и вспоминать их мне приятно, даже второе, отдельно стоящее в моей биографии.

А сейчас ̶ следующий рассказ, тоже на букву "З". Предтечи "Зурбагана" –

рассказ Восьмой

ЗАЧЕРЕНЬЕ

За Че Ренье, то есть страна за Чёрной речкой. Одна из моих "малых Родин" – деревня в Псковской губернии, родина моих крестьянских предков ̶ Викторовых. Мой дед Виктор Викторов служил (работал? был?) кучером у местного помещика, остальная многочисленная родня – крестьяне. У деда было девять детей: Виктор, Павел, Сергей, Пётр, Михаил, Дарья, Анастасия, Антонина и моя мама Татьяна. Тоня и Таня были близнецами и родились последними из детей в 1921 году, естественно, в один день, но дни рождения у них стали разные, у тёти Тони 7-го, а у моей мамы 1-го мая: кто-то чего-то перепутал в сельсовете при их регистрации. Они были похожи друг на дружку чрезвычайно. Когда позднее они работали на одном заводе, каждая из них жаловалась, что с ней здороваются либо дважды, либо игнорируют, считая, что уже поздоровались. Мы с моими двоюродными братьями, сыновьями тёти Тони, их различали, остальным же, даже родственникам, это удавалось не всегда.

Мне очень хочется рассказать о Зачеренье, моя память сохранила довольно многое, связанное с той деревенской жизнью, но всё поведать невозможно, рамки данного цикла воспоминаний не позволяют описать всё, что хотелось бы, возможно (опять откладывается!), позднее я напишу о своей сельской жизни отдельно и подробно. О чём бы всё-таки рассказать?.. Начну с вопроса моего внука Василия, который не был никогда в Зачеренье, да и вообще ни в какой деревне (не считать же таковой деревню Кавелоссим в Гоа, где Вася проводит каждую зиму!). Так вот, когда Вася плохо себя ведёт, чем-то недоволен или что-то его не устраивает, я, желая подчеркнуть необоснованность его претензий, восклицаю: "Эх, Вася, тебя бы на недельку в Зачеренье!" Это стало уже нашей домашней присказкой, и однажды внук меня с энтузиазмом спросил: "А что там есть?!" Я глубокомысленно ему ответил: "Видишь ли Вася, начнём с того, чего там нет. Там нет ничего!" Я имел в виду, что там нет привычных для шестилетнего городского мальчика, родившегося в XXI-ом веке, ни электричества, ни мобильных телефонов, ни интернета, ни водопровода, ни унитазов, ни телевизора, ни холодильника… ничего из ему привычного. Видимо, внук не совсем в это поверил, потому что через некоторое время спросил у своей мамы: "А как же тогда без электричества они подзаряжали свои мобильные телефоны?" Вынужден признаться – никак. Жизнь в те времена, когда я бывал там каждое лето, в шестидесятые годы прошлого века, протекала так же, как и сто, а возможно, и двести лет до этого. Признаками материальных носителей цивилизации были два транзисторных приёмника, работающие, естественно, на батарейках, привозимых из Ленинграда. Одним из них был рижская "Spidola", способная принимать коротковолновый диапазон, второй ̶ "Gauja", тоже латвийский, по которому мы слушали радиостанцию "Маяк". С этим вторым приёмником и, соответственно, с радио "Маяк" мой папа не расставался никогда в буквальном смысле. Приёмничек этот был в специальном кожаном футляре на ремешке, папа носил его на животе. Поскольку в сельской местности приёмник плохо ловил на внутреннюю антенну, папа вставлял в него кусок проволоки, обмотанной вокруг длинной палки длиной метра два. Так он и ходил с этой палкой-антеной на плече. Немногочисленные деревенские соседи недоумевали, почему Танин муж ходит повсюду с удочкой. Я думаю, что ему даже нравился имидж городского чудака. Молодым людям следует, наверное, объяснить, что в шестидесятые годы, когда только появилась радиостанция "Маяк", её вещание представляло собой очень чётко структурированную форму, а именно: каждые полчаса пятиминутные новости с музыкальной отбивкой – фрагментом песни "Подмосковные вечера", остальное время – так называемая лёгкая музыка. Ни "тяжёлой" (её тогда не было, самой "тяжёлой" в то время была музыка Шостаковича), ни классической, ни джаза мой папа не выносил, называя всё, что было за пределами "лёгкой" музыки, "пилюканьем". Позднее, когда я стал подростком и у меня появились собственные музыкальные предпочтения, вступившие в антагонистические противоречия с папиными, его категорическое неприятие моей музыки послужило охлаждению наших в общем-то хороших и, даже я бы сказал, дружеских отношений. Я стал "уходить" от своих родителей, но это случилось позже, а пока в моём детстве всё было безоблачно. Я был, считаю, хорошим сыном: в меру послушным, помогал чем мог своим родителям, хорошо учился, радовал их своим вокальным творчеством (до голосовой мутации), я уверен, мои родители мной гордились.

Продолжу про радио. Второй приёмник моими родственниками включался реже – экономили батарейки. Слушали его только по вечерам и только целенаправленно – "вражеские" голоса, в основном "Голос Америки", реже ̶ БиБиСи. Качество приёма этих станций в сельской местности было отличным, по сравнению с Ленинградом, где специальные "глушилки" забивали радиосигналы всех "вражеских" радиостанций. Поэтому нормальное радио в те годы можно было слушать только вдали от крупных городов. В этой связи мне до сих пор непонятно, почему имеющие возможность получения правдивой информации о том, что происходило в мире и в нашей Советской стране, сельские жители, по сравнению с москвичами и ленинградцами, лишёнными возможности слушать иностранные радиостанции, оставались (и остаются по сей день) такими непробиваемо дремучими! "Маяк" оказался сильнее "вражеских" голосов, наша сегодняшняя пропаганда – славный наследник "маяков", "новостей дня", "правд" со товарищи – успешно "глушит" мозги народонаселению Российской Федерации, правопреемнику Страны Советов. В песне пелось: "У советской власти сила велика…" Воистину! Правы были советские песенники.