Читать книгу Кто убил Молли Леневё? - Зои Звонарь - Страница 1

Your Molly has never been false, she declares,

Since last time we parted at Wapping Old Stairs…

Wapping Old Stairs

Этим утром жители небольшого городка под названием «Иль-Гавен» не спешили просыпаться. Пока на востоке приветственно розовели первые солнечные лучи, служащие, рабочие, продавцы и доктора оставались нежиться в своих постелях, спрятавшись за наглухо задернутыми оконными шторами. Никто не спешил прогревать двигатель автомобиля, не выходил на утреннюю зарядку, не бежал в магазин за недостающим пакетом молока или булкой свежего хлеба. За ночь город по традиции занесло слоем рыхлого, пушистого снега, и единственные следы, которые можно было обнаружить сейчас, принадлежали неподчиняющимся никаким людским устоям птицам и домашним животным. Дома, укутанные толстыми, сверкающими на свету, белыми одеялами, стояли в тиши, отдыхая от каждодневой рутины и суеты своих жильцов. На несколько часов город словно вымер, но это был его праздник. И праздник его утомленных обитателей.

В Иль-Гавене этот день гордо наименовался Праздником Зимы и Труда. Единственный день в году, которого с равным нетерпением ждали как взрослые, так и дети. Взрослым он сулил долгожданный дополнительный выходной, когда каждый мог провести время с семьей, встретиться с родственниками и друзьями вне зависимости от графиков смен и без опасения быть выдернутым из теплой компании злым работодателем. Магазины, автозаправочная станция, больница, городские учреждения были закрыты. На местах оставались лишь единичные невезучие сотрудники, без которых город никак не мог обойтись. Для детей он означал начало длительных зимних каникул, когда не нужно было посещать школу, спортивные секции, делать уроки и терпеть родительское недовольство по поводу рядовых детских неуспехов.

Начинать праздновать День Зимы и Труда было принято с вечера предыдущего дня в узком семейном кругу. Загодя заботливые матери готовили праздничный стол, главным элементом которого было баранье мясо в разных его вариациях: шашлык, рагу, ребрышки, жаркое, стейки. Еще одним особым символом этого праздника было приготовление пищи в домашнем камине. У каждой уважающей себя семьи в Иль-Гаване был камин. Иногда зимы бывали настолько теплыми, что камин разжигался лишь единожды в году – накануне и в праздничную ночь. Ближе к полуночи все члены семьи собирались вокруг камина, в полутьме зачарованно наблюдали за огнем, душевно беседовали, пили красное вино и ели мясо, изредка опаляя его над языками естественного огненного пламени. Всю ночь над городом висело тучное облако дыма, создаваемое сотнями скворчащих труб и дымоходов, и лишь под утро порывистый ветер уносил его куда-то юг, обнажая взгляду румяную зарь.

К рассвету камин уже никто не топил: все мирно спали, предвкушая насыщенный визитами день. Однако в этот раз что-то пошло не по плану. Вплоть до появления первых солнечных лучей один из домов на центральной улице города яростно пыхтел, извергая из себя клубами дым.

Эбигейл Леневё всю ночь просидела возле печи, то и дело подбрасывая щепки в огонь. Сине-красное пламя то почти угасало, стремясь к завершению праздничного ритуала, то мучительно разгоралось с новой силой. В комнате было невыносимо жарко. Раскрасневшаяся, словно только что вышедшая из сауны, она сидела напротив камина и монотонно шевелила угли кочергой. Время от времени Эбигейл подходила к окну, открывала его настежь, вдыхала свежий морозный воздух улицы и пристально вглядывалась в горизонт. Ее круглые зеленые глазки тревожно бегали по очертаниям соседних домов, изучали пустые дороги и сады, стремясь заметить хоть какое-то движение в округе. Но все было впустую. Насытившись свежестью сполна, она бледными дрожащими руками закрывала окно и возвращалась к камину.

Эбигейл низко нагнулась над камином, так, чтобы отчетливо видеть, как методично пламя съедает дерево, окрашивая его в пепельно-серый. Праздничный макияж, не выдержав высоких температур, поплыл уже как пару часов тому назад, оставив после себя лишь черные пятна под глазами и на скулах женщины. Старательно накрученные прошлым вечером светлые локоны спутались и превратились в мочалку. Сейчас они ей только мешали, поэтому она собрала их в тугой пучок на макушке, оголив хрупкую шею и сделав слишком явной угловатость, массивность нижней челюсти. Ее черное длинное платье в пайетках задралось, и из-под него выглядывали два тонких, гладко выбритых бедра. В углу комнаты валялись скомканные новенькие чулки, примерно там же покоились лакированные черные туфли на огромном каблуке.

Эбигейл Леневё выглядела несколько моложе своих тридцати пяти лет, и, без сомнения, была слишком молода, чтобы иметь восемнадцатилетнюю дочь. Забеременев в шестнадцать лет от своего первого и единственного возлюбленного, она очень скоро была вынуждена забыть о всех преимуществах нежного возраста и принять на себя роль сначала жены, а потом и матери. Вынося косые взгляды соседей и одноклассников, она с достоинством претерпевала все невзгоды раннего брака, публично демонстрируя лишь полное удовлетворение собственной жизнью, растягивая свой и без того широкий, длинный рот в безумной улыбке. Конечно, лукавством было бы заявлять, что Эбигейл никогда не хотела получить профессию, не мечтала о блестящей карьере врача в местной больнице, не планировала еще хоть немного пожить для себя… Но со временем она забыла об этом. Забыла, потому что эти мысли нагоняли на нее тоску. Если бы кто-нибудь спросил у нее сейчас, была ли она рада своей первой беременности, она бы без раздумий ответила: «да». Если бы кто-нибудь спросил у нее сейчас, кем она хотела стать в детстве, она бы без раздумий ответила: «Матерью и женой». Если бы кто-нибудь спросил у нее сейчас, что главное в жизни человека, она бы без раздумий ответила: «Большая и дружная семья».

И сейчас ее столь тщательно выстроенный уютный мирок висел на волоске. Эбигейл не требовала от жизни слишком многого: не расстраивалась из-за посредственных достижений мужа на службе, не жаловалась на финансовые трудности, не навязывала детям призрачных целей и не воспевала философию успеха. Единственное, чего она по-настоящему хотела, – чтобы члены ее семьи были здоровы, счастливы и благодарны ей за то, как она посвящает им всю себя. Но вчера вечером ее старшая дочь не вернулась домой к праздничному ужину.

Изнемогая от нетерпения, беспокойная мать всю ночь слонялась по гостиной, выглядывала из окна, пыталась отвлечь себя розжигом камина. Столь долгожданный праздник был окончательно и бесповоротно испорчен. Морис, муж Эбигейл, пребывал в полном спокойствии, уверенный, что дочь уже достаточно взрослая для того, чтобы проводить это торжество в компании своего парня. Или переборщить с выпивкой и остаться на ночь у подруги. Утомленный нервозным состоянием жены, он почти сразу после полуночи умыкнул в спальню и очень быстро захрапел, уткнувшись в подушку лицом. Джун, младшая дочь Эбигейл, переживала не меньше матери, но спустя три часа бестолкового ночного бдения возле окна была отправлена в свою комнату приказным тоном родительницы.

Часы пробили семь, когда Эбигейл в последний раз с надеждой взглянула на умиротворение улиц через окно. Тогда же на лестнице, связующей первый и второй этажи дома, лениво зашуршали домашние тапочки.

– Твою мать, Эби, что ты здесь устроила? – Мориса Леневё бросило в жар сразу, как только он вышел из спальни. Рассчитывая смочить горло кратким глотком воды из-под крана, он хотел вернуться в постель и продолжить утренний сон, но не тут-то было. В доме было душно и жарко, словно в аду, – ты решила дом нам спалить?!

Морис никогда не кричал на жену. Он был маленьким, слегка располневшим от ежедневых жирных обедов, которыми его баловала супруга, мужчиной. Его несколько сплюснутое пухлое лицо всегда выражало мягкость и добродушие, а на толстых губах повсеместно сияла детская улыбка. Он был похож на большого ребенка: светлый, непосредственный и такой же беспомощный. Но сейчас он был в гневе. Морис бросился в ванную комнату, спешно набрал ведро воды и потушил огонь в камине.

– Молли не пришла, – просипела Эбигейл, и ее лицо исказила мучительная гримаса старательно сдерживаемого внутреннего напряжения.

– Ты сошла с ума?! – Выкрикнул мужчина, вытирая пот со лба банным полотенцем. – Ты хоть понимаешь, что дом мог загореться? Что мы могли задохнуться?

– Ты, кажется, меня не слышишь, Морис, – прошептала Эбигейл и истошно разрыдалась. Черные слезы покатились ручьем по ее впалым щекам, рот неестественно искривился дугой, между бровями пролегла глубокая складка страдания.

Мужчина, пораженной такой степенью отчаяния, сжалился и подошел к жене, чтобы успокоить ее в своих руках:

– Эби, прошу тебя, не паникуй. Это Иль-Гавен. Мы живем здесь всю жизнь: здесь ничего и никогда не происходит. Особенно в ночь на День Зимы и Труда. Такого никогда не видела история этого города. Молли уже не ребенок, не жди, что она будет всю жизнь сидеть подле нас и выслушивать наши бестолковые разговоры. У нее давно своя личная жизнь, свои интересы и потребности. Позвони Грегу или Тане. Не мучай себя, – Морис держал дрожащие пальцы жены в своих крупных ладонях и говорил тихо, будто убаюкивал ее. Он понимал, что столкнулся с самой настоящей истерикой, и единственная возможность ее прекратить – это выяснить, где сейчас находится их старшая дочь. Хотя ему совсем и не хотелось выступать этаким авторитарным, контролирующим папочкой.

Утешительная речь мужа возымела необходимый эффект, и уже очень скоро от внезапно вырвавшейся из груди Эбигейл истерики остались только тихие, размеренные всхлипы. Она поверила ему. Ведь и правда Молли уже давно перестала быть ее маленькой девочкой. Формально ее дочь уже была совершеннолетней, и у нее был постоянный молодой человек, с которым они вряд ли играли в шашки по вечерам. А через полгода она должна была закончить среднюю школу и отправиться в большой город, чтобы учиться в университете. Что будет тогда? Как Эбигейл отпустит ее? Тогда Эбигейл точно не сможет сказать наверняка, где и как проводит ночи ее любимая Молли. Но в укромном уголке сердца матери все равно таилась необъяснимая тревога…

Эбигейл открыла телефонный справочник, нашла два нужных ей номера и, негнущимися пальцами перебирая кольца на стационарном аппарате, набрала первый из них. Ожидание, застрявшее тяжестью в ее легких, прерывисто дышало в трубку.

***

Сон дома Пэпперов был беспощадно нарушен назойливым писком давно забытого под слоем пыли телефонного аппарата в гостиной. И хотя каждый до последнего пытался игнорировать этот раздражающий звук, надеясь, что звонок оборвется или трубку возьмет кто-то другой, телефон никак не унимался. Периодически он замолкал на несколько секунд, будто для того, чтобы перевести дух, и тут же снова разражался истошным воплем.

Таня Пэппер, съежившись в своей постели, со всей силы припечатала громоздкую пуховую подушку к открытому уху, наивно полагая, что это позволит ей шумоизолироваться от внешнего мира. Внутри девушки разгоралось искреннее негодование: кому могло прийти в голову столь усердно названивать в такой час? В такой день? Но телефон продолжал надрываться.

Раздосадованная, Таня откинула подушку в сторону, нащупала на прикроватном столике свои круглые очки и натянула их на нос. Приподнявшись на кровати, она уже хотела было спуститься вниз и высказать непрошенному собеседнику все, что она о нем думает, как вдруг звук прекратился. Она внимательно прислушалась: в гостиной ее мать вела какой-то неразборчивый разговор бодрым, взволнованным голосом. Разговор быстро прервался, и на лестнице, ведущей к Таниной комнате, послышались скорые легкие шаги.

– Таня, спустись, поговори с Эбигейл Леневё, – дверь резко распахнулась, и в комнату разрушительным ураганом ворвалась Ева Пэппер. Она, обычно уверенная, деловая, энергичная, сейчас казалась какой-то потерянной: облаченная в одну только пижаму, опухшая после сна, растрепанная. Хотя Таня и была ее любимой и единственной дочерью, Ева никогда не давала слабину, не позволяла себе покидать спальню в неподобающем с ее точки зрения виде. Того же она ожидала и от дочери. «Самоконтроль и постоянная дисциплина» – вот каким был девиз этой семьи. Ситуация еще более усугубилась в тот момент, когда Ева стала директором местной школы. Властная по натуре, она всегда требовала послушания, безупречности, старалась быть примером для окружающих, проявлять исключительное постоянство и твердость в своих личных и профессиональных взаимоотношениях. Тане рядом с ней было тяжело дышать. Время от времени она даже сомневалась, любит ли она в действительности свою мать. В самой Тане не было ничего от нее самой, все ее увлечения и стремления были навязаны, а ее жизнь полностью подчинялась распорядку дня, который Ева считала наиболее эффективным. Конечно, иногда Ева Пэппер задумывалась: «А не слишком ли я строга с девочкой?». Но тут же решительно отвечала на свой вопрос: «Ни в коем разе. Она скажет мне «спасибо», когда повзрослеет».

– Что-то случилось? – От увиденного Таня опешила и даже как-то застеснялась.

– Да, Молли пропала, – Ева нахмурилась и покачала головой. – Вы вчера были вместе?

– Что значит «пропала»? – Девушка соскочила с кровати и принялась торопливо натягивать халат, – мы разошлись около девяти, она собиралась к Грегу.

– Расскажешь все это Эбигейл, – отрезала родительница и неодобрительно прищурилась. – Надеюсь, вы не натворили никаких глупостей. Слышишь?

– Мама, ты вообще о чем? – Таня чуть заметно скривилась, громко выдохнула и выскользнула за дверь своей комнаты, оставив мать строить свои конспирологические теории дальше.

Разговор был не из приятных. На другом конце провода Эбигейл Леневё, хаотично хватая воздух ртом, молчаливо внимала монотонному повествованию Тани. Как она и предполагала, Таня всю ночь провела дома: сначала за праздничным ужином в кругу родных, после – как обычный ребенок в своей комнате, в своей постели. Да, вечером Таня гуляла с ее дочерью, но попрощались девушки задолго до полуночи, ведь Молли еще планировала заглянуть к своему парню. И это была последняя надежда Эбигейл. Единственное обстоятельство, удерживающее замученную неизвестностью мать от очередного приступа истерики. Дело могло оказаться в том, что Молли просто осталась на ночь у Грега. Действительно, Морис был абсолютно прав в одном – Молли и правда уже давно выросла из семейных посиделок возле камина. Согласившись в том, что только Грег сможет пролить свет на местонахождение блудной дочери, Эбигейл и Таня синхронно повесили трубки. Между ними пролегали километры улиц. Но каждая из них ощущала на губах терпкий привкус тревоги.

Завершив беседу, Таня на несколько секунд словно потерялась внутри себя, оторвалась от реальности и застыла, статично удерживая руку на телефонной трубке, разглядывая рассыпанные то тут, то там крошечные скопления пыли. В ее пересохшем горле мучительно зашевелился комок малодушия. Она знала, что на этом все не закончится. Почти сразу, в тот момент, когда взволнованная Эбигейл Леневё отрывистым голосом начала задавать вопросы, девушка почувствовала, что с Молли случилась беда. Ничто не заставило бы любящую дочь так несносно поступить со своими родителями. А Молли, безусловно, любила их, в этом и сомневаться не приходилось. Нет, она бы никогда не променяла их общество на чье-либо еще в эту волшебную ночь по собственной воле.

Вернувшись в настоящее, Таня убрала руку с трубки, отошла от телефона и снова прислушалась к звукам вокруг. В доме стояла тишина. Ева Пэппер, несмотря на всю патовость ситуации, по привычке спряталась в собственной спальне для приведения своего лица и тела в божеский вид. В это же время ее муж, Умберто Пэппер, продолжал игнорировать внезапные утренние неурядицы, так, будто это его совершенно не касалось, пребывая в отдельной комнате за чтением книги. На самом деле, Умберто даже не знал причину, по которой домочадцы вдруг повыскакивали из своих спален в такую рань. Его комната была его крепостью, и, находясь в ней, он больше всего не любил, когда его уединение кто-то нарушал. Эта твердая позиция при любых обстоятельствах находиться в заточении еще более подкреплялась тем, что вчера всеми обожаемый зимний праздник, не успев даже начаться, завершился сокрушительным скандалом с женой. В итоге мужчина завалился спать ни раньше, ни позже, а ровно в девять вечера, что, несомненно, напрочь испортило вечер и всем остальным.

Умберто Пэппер самолюбиво называл себя человеком науки, живым умом, требующим постоянного развития и совершенствования. Что ж, и правда, стремления к знаниям у него было не отнять: каждый свободный час он посвящал чтению профессиональной литературы, участию в научных конференциях, написанию собственных исследовательских сочинений. И хотя карьеру врача-токсиколога он уже давно оставил, теперь перед ним стояла не менее ответственная задача – передать знания в области биологии и химии будущему поколению докторов местной больницы. По крайней мере, именно так он представлял себе значимость своего преподавания в городской школе.

Будучи уже довольно немолодым мужчиной, Умберто продолжал пользоваться завидным успехом у женщин. Седина местами пробивалась сквозь жесткий темно-каштановый волос, морщины расползались под бородой, скрывающей за собой добрую половину лица, а синева глаз тускнела, постепенно приобретая типичный голубой оттенок, но этого как будто никто не замечал. Ему было пятьдесят три года от роду, и его заманчивый, хитрый взгляд, в котором так явно отражался большой жизненный опыт, пленял каждого, кто осмеливался задержать на нем свое внимание дольше положенного правилами приличия. Умберто был по-настоящему красив собой и вдобавок прекрасно это осознавал. Но ему это уже не приносило радости. Ему приносило радость лишь наблюдать за тем, как его единственная дочь с каждым годом все больше походит на него самого.

Отношения между Умберто и Евой давно не ладились, но супруги продолжали состоять в них по привычке ли, ради ребенка ли, безупречной репутации ли. Ева во что бы то ни стало хотела сохранить брак, так как его наличие было одним из элементов ее идеального образа успешного директора и педагога. Умберто просто мечтал, чтобы его никто не трогал. Так, два года назад они разъехались по разным комнатам и были чрезвычайно довольны собой и своим решением. Вместе с тем ни один из семейных ритуалов не претерпел коренных изменений. Как правило, пищу члены семьи также принимали совместно, совместно же вели домашний быт и проводили свободное время. Но теперь у каждого был его собственный укромный уголок, где его никто не раздражал. К сожалению, обычно это правило не распространялось на Таню.

Именно поэтому, когда Таня, затаив дыхание, проникла обратно в свою комнату, она была очень удивлена, не обнаружив там своей строгой, дотошной матери, несомненно, не собиравшейся упускать шанс подвергнуть девушку жесткому допросу.

В комнате Тани свирепствовала зима. Прежде, чем покинуть обиталище дочери, Ева Пэппер не преминула навести в нем небольшой порядок и проветрить – выпустить воздух, ставший за часы ночного сна спертым, на волю и наполнить пространство бодростью праздничного утра. Небольшое квадратное окно, светившееся в изголовье тщательно заправленной кровати, было распахнуто настежь и стремительно изрыгало морозные потоки воздушных масс. Тонкие, почти прозрачные, блестящие занавески, усыпанные черными, графичными изображениями планет нашей солнечной системы, беспомощно колыхались из стороны в сторону. Холод шаловливо забрался под халат девушки и, яростно вцепившись в ее колени, ринулся вверх по ногам и бедрам. Таня непроизвольно поежилась и, плотнее запахнув полы махрового одеяния, двинулась к окну.

В комнате уже было достаточно прохладно, и мурашки торжественно маршировали по оголенным участкам тела девушки, но вместо того, чтобы закрыть створку, она уперлась коленями в продавливающийся под ее весом матрас, и высунулась в окно. В ее голове панически полыхали мысли. Молли не пришла домой. Молли пропала. Где она сейчас? Что с ней случилось? Может ли она быть у Грега? Нет, этого быть не может. Может ли Грег знать, где она?

В этот самый момент в окне дома напротив появился луч искусственного желтого света, осторожно просачивающийся наружу между плотными темными шторами. На какой-то миг Тане показалось, что еще немного, и ее сердце остановится. Девушка вся сжалась в напряженный комок и, прилагая усилия, чтобы не упасть, схватилась руками за подоконник. После секундной паузы ее сердце забилось в новом темпе: часто, громко, отбивая мгновения до развязки, приближая момент, когда больше не будет сомнений. Таня знала, что после разговора с ней Эбигейл Леневё будет звонить Грегу – парню Молли. Таня также знала, что очень скоро она увидит этот маленький лучик света, подмигивающий ей из соседского дома, свидетельствующий о том, что Эбигейл дозвонилась.