Читать книгу Палитра - Зоя Гарина - Страница 1

Анфиса Елизаровна Дворжецкая после второго стакана водки всегда вспоминала о своей причастности к польскому дворянству. Таких, как она, в былые времена называли «красавица»: длинные густые пепельные волосы, которые она заплетала в тугую косу и укладывала вокруг головы, большие карие глаза, точеная фигура. Но судьба ей досталась нелегкая, от чего красота с годами померкла и лишь в редкие минуты проявлялась с прежней силой, заставляя прохожих оборачиваться вослед. При том, что внешность ее была под стать имени, его-то как раз, имя то есть, она давно уже не слышала и привыкла, что все вокруг называют ее – Фиска. Фиска пила нечасто, не чаще раза в месяц, а то и того реже, но когда уж случалось, то удержу не знала и часто безобразничала, проявляя буйность нрава и скверный характер.

Упоминание факта дворянского происхождения Фиски неизменно вызывало кривую усмешку у ее сожителя – спивающегося непризнанного гения Федора Рыжова. Внешность Федора выдавала в нем человека, не имеющего к физическому труду никакого отношения. Художник или музыкант – это было видно сразу: длинные рыжие вьющиеся волосы, собранные в хвост, бледное вытянутое лицо с тонкими чертами, но главное – бездонные серые глаза, в которых, как казалось, отражена вся вселенская скорбь. Федор Рыжов был художником, и лучше всего ему удавались портреты в технике масляной живописи. Хотя порой его увлекали и эксперименты, и тогда он часами колдовал над созданием собственной краски, из каких-то только ему ведомых компонентов. И картины тогда получались необычные – рельефные, с внутренним свечением.

«Здорово!» – восхищалась Фиска, оценивая работу Федора, но Федор, глядя задумчиво на холст, с глубоким вздохом говорил: «Не то…» – и отставлял картину в угол.

Федор пил чаще, чем Фиска, поскольку чувствовал в душе неодолимое томление, от которого его не могло избавить даже искусство, хотя к искусству Федор относился весьма трепетно и с глубоким уважением, и только спиртное позволяло Федору расслабиться, отчего всё его томление выливалось в работу.

Федор часто писал портреты Фиски, так как та, не обремененная никакой трудовой деятельностью, была всё время под рукой и с удовольствием позировала Федору. А Федор, когда был в хорошем расположении духа, шутил:

– Вот, Фиска, хоть ты и помрешь, но будешь жить вечно.

– Как Мона Лиза! – смеялась Фиска.

Когда Фиска заговаривала о своем дворянском происхождении, Федор без особого воодушевления говорил: «Знаю» и, наполняя стакан, добавлял:

–Только кровь твоя голубая не мешает тебе хлестать водку как простолюдинке.

– Сам простолюдин и пьяница к тому же, – огрызалась Фиска, закуривая дешевую сигарету, отводила пьяные глаза от Федора и долгим невидящим взглядом смотрела не моргая куда-то вдаль, и казалось, что там, вдали, сквозь сизые клубы сигаретного дыма она видит нечто такое, чего Федору, при всей утонченности его творческой натуры, никогда не увидеть и не постичь.

– О-о-о! – говорил ей Федор и выпивал свой стакан разом, не кривясь и не закусывая.

Но сегодня Федор ничего не говорил. Он неподвижно лежал на спине, с открытым ртом, на грязном полу кухни.

Федор лежал на полу не потому, что утомился очередным стаканом, а просто Фиска в пылу разгоревшегося скандала задушила Федора его же шарфом, которым тот с утра обмотал шею по причине простуды.

Фиска была женщиной не хрупкой, но и Федор не был доходягой, и теперь Фиска глядела на него и не могла поверить, что это сделала она. Когда Федор затих, Фиска еще некоторое время, навалившись на Федора всем телом, с остервенением затягивала шарф, а когда почувствовала, что Федор не оказывает сопротивления, мгновенно протрезвела и перепугалась.

– Федь… – тихо позвала она. – Федь… – повторила она чуть громче. – Федь, миленький…

Но Федор Рыжов уже не слышал этих слов.

Фиска закричала, но сразу поняла, что кричать нельзя. Она зажала рот рукой и сползла с Федора, затем встала и долго с ужасом смотрела на неподвижное бездыханное тело.

– Господи! – испуганно пролепетала она. – Умер. Умер, сволочь. Вот гад! – Фиска со злостью пнула его ногой. – Назло мне умер, алкоголик проклятый. – Она рухнула на табурет у кухонного стола и разрыдалась, обращаясь к не подающему признаков жизни Федору: – Сволочь! Ах, какая же ты сволочь, взял и умер… Зачем ты умер?.. Сам виноват! Кто тебя просил называть меня шлюхой? Какая я тебе шлюха? – Фиска вытирала слезы, размазывая тушь, потекшую с ресниц, накрашенных дня три тому назад по случаю романтического настроения.

– Что мне теперь делать? А? Скажи, что мне теперь делать?.. Молчишь, гад, конечно, тебе хорошо, ты умер, наплевал мне в душу и умер. Я же знаю твой характер подлый, ты специально умер, чтобы доказать свое. Мол, ты хороший, а я – дерьмо. Нет, мой дорогой, это ты – дерьмо, нормальные мужики так не поступают, так поступают только сволочи, такие как ты! Так только дерьмо поступает! Да!

Фиска перестала рыдать и только время от времени всхлипывала. Ее взгляд остановился на недопитой бутылке водки. Она трясущейся рукой налила себе четверть стакана и выпила. По телу разлилось тепло. Фиска закрыла глаза и прислушалась к себе. Злость и страх постепенно исчезли, и на смену им пришла тяжелая, невыносимая тоска.

– У-у-у! – завыла Фиска. – У-у-у, какой же ты гад, Федька-а-а… у-у-у, что ж ты со мной сдела-а-ал?.. уби-и-ил… зарезал без ножа-а-а…

Но хмельная жидкость делала свое дело, и через некоторое время Фиска перестала выть и затихла.

Был вечер. Снаружи быстро темнело. На улице зажглись фонари. За окном качалась от ветра тонкая рябина – почти без листьев, но с крупными гроздьями сочных красных ягод.

Поздняя осень – любимая пора Федора Рыжова. В эту пору ему особенно легко творилось. Два дня назад он рано утром ушел с этюдником на озеро. «Хочу написать автопортрет на фоне родного края», – объяснил он Фиске. Там на озере и простудился. Дело кончилось лихорадкой, и Фиска из гуманных побуждений предложила: «Может, водочки – для поправки организма?»

Федор не любил приносить водку домой, зная, что Фиска не удержится, напьется и начнет скандалить. Сам-то он старался выпить где-нибудь в забегаловке, на худой конец – в подъезде или на подходе к дому, и приходил уже вполне готовый к творчеству. Но на этот раз, не устояв перед железной логикой Фиски, Федор всё-таки поплелся в магазин. Денег было немного, и он безо всякой надежды прихватил с собой небольшую картонку, где маслом изобразил портрет английской королевы. Стоя у порога магазина, Федор решил покурить. Он не курил с самого утра – в груди было мерзко, но желание затянуться перебороло отвращение, и он достал из кармана длинного и не совсем чистого плаща пачку «Премьера». Не успел Федор сделать и двух затяжек, как его зоркий глаз заметил бодро шагающую группу людей, в которых легко было узнать иностранцев – по хорошей одежде и громкой речи. Бросив недокуренную сигарету мимо урны, Федор, как икону, взял свою картонку и не торопясь, с достоинством направился наперерез иностранцам.

«Сорри», – как можно вежливее сказал он.

Иностранцы остановились и с большим интересом уставились на Федора.

«Сорри, – повторил Федор, – не желаете взглянуть?..»

Иностранцы все как по команде улыбнулись и перевели взгляд на картину.

– О! – сказал один из них.

– О! – хором повторили за ним остальные и, наклонившись, принялись рассматривать картонку, лепеча что-то по-английски.

Наконец первый из сказавших "О!" направил лучистый взгляд на Федора и, солнечно улыбаясь, спросил:

– Сколка?

Федор, сопротивляясь захлестнувшей его дрожи в коленках, с достоинством произнес:

– Ван хандрид доларз, – и сам обомлел от собственной наглости. Но понимая, что отступать уже нельзя, он в отчаянии ткнул себя пальцем в грудь и многозначительно добавил: «Федор Рыжов!»

Иностранец, проявивший финансовый интерес к творчеству Федора, после слов «ван хандрид доларз» удивленно поднял брови и вытянул губы, отчего его лицо стало похоже на скворечник, но после столь убедительного жеста Федора брови опустил, губы разжал, на несколько секунд задумался и, махнув рукой со словами «окей!», достал из внутреннего кармана куртки пачку стодолларовых купюр. У Федора екнуло сердце, но виду он не подал, а всё стоял, прижимая картонку к груди, с одной мыслью в голове: «Надо же!».

Иностранец повторил «окей» и протянул Федору аккуратно отделенную банкноту. Федор бережно, двумя пальцами взял ее и отдал картонку иностранцу. Он хотел сказать спасибо, но то ли от счастья, то ли от волнения забыл, как это будет по-английски, и вместо этого поднял палец и уже менее уверенно проговорил: «Федор Рыжов». «Гуд-бай», – пропел иностранец и пошел своей дорогой. А Федор – своей, в магазин, где на радостях купил целых пять бутылок водки, а на рыночке, возле дома, – большой шмат сала, у круглой розовощекой хохлушки.

…А теперь Федор, задушенный, лежал на полу кухни.

Кухня была малогабаритная, так что его распростертое тело занимало почти всё свободное пространство на полу, а босые ноги упирались в ножки кухонного стола, на котором сейчас стоял один только стакан и почти пустая бутылка водки, чудом уцелевшие во время драки. Всё остальное, в том числе и закуска, валялось на полу, рядом с Федором, а на табурете у кухонного стола, прислонившись к стене, сидела Фиска и, казалось, дремала.

В ее пьяном мозгу, как живые картинки, проносилась вся ее жизнь, сулившая ей богатство и успех, но так и не оправдавшая ни единой надежды. Реальные события сменялись каким-то бредом, столь же безнадежным и безрадостным.

Фиска не чувствовала ни обиды, ни отчаяния, и тогда ей привиделся ее сын, умерший от энцефалита в возрасте трех месяцев от роду, голенький, плывущий к ней из какого-то небесного марева, украшенного то ли звездами, то ли фонарями. Младенец тянул к Фиске крохотные пухлые ручонки. Фиска скривила губы, намереваясь заплакать, но не успела, потому что младенец открыл рот, оказавшийся непомерно большим и, обнажив острые и крючковатые, как у пираньи, зубы, закричал утробным басом: «Мама-а-а!»

Фиска испугалась и открыла глаза.

Постепенно Фиска вернулась к реальности и вспомнила о мертвом Федоре. Федор так и лежал на полу, но в сумраке Фиске показалось, что он дышит.

– Федька! Вставай! Хватит придуриваться! А то я всё выпью! – пригрозила Фиска. – Слышь?

Фиска пристально всматривалась в сумрак в надежде заметить в неподвижном теле хоть какой-нибудь признак жизни. Ей показалось, что пальцы правой руки Федора пошевелились, но вместо радости Фиска испытала страх.

«А вдруг он и правда сейчас встанет, – подумала Фиска, – встанет мертвый!»

Глаза Фиски расширились, и она перекрестилась.

Но Федор не встал, и Фиска облегченно вздохнула.

– Короче, ты всё-таки умер, – обратилась она к Федору без тени грусти. – Решил, что я без тебя пропаду, в тюрьму сяду, да? А вот тебе! – Фиска скрутила кукиш и ткнула его в сторону Федора. – Не пропаду. Вот увидишь. Картины твои продам и заживу припеваючи. Понял?.. А что? Ты сам говорил, что твои картины будут стоить миллионы, как только ты умрешь. Вот. Ты умер! А картины у меня. Значит я миллионерша! Понятно тебе?.. Да ладно, не переживай, я тебе памятник что надо сделаю, из мрамора.

Фиска закурила сигарету и продолжала:

– Только вот как же мне тебя похоронить? Сейчас-то ведь денег нет, да и задушенный ты, люди интересоваться начнут, спрашивать: как?.. что?..

Как им объяснить? Не знаешь? Вот. И я не знаю…

Фиска вылила остатки водки в стакан.

– И водка уже закончилась. – Фиска наклонилась и изучила пространство под столом. – И-и-и-х, – втянула она в себя воздух, – это что, мы с тобой сегодня аж четыре бутылки оприходовали? Ничего себе! А я как стекло! Водка пошла – дрянь, совсем не берет! Слышь, Федь, у тебя ж точно заначка есть! Где? Чё молчишь? Тебе ж уже не надо! Ты ж бросил пить!

Эта мысль показалась Фиске смешной, и она, хрипя, засмеялась во весь голос.

– Точно! Видишь, нет худа без добра! Ты умер, значит, с сегодняшнего дня ты не пьешь! А как ты думал? По-другому не бывает, дорогой мой! А я пью!

Фиска подняла стакан и махнула им в сторону Федора:

– Твое здоровье!

Выпив, она шумно вдохнула воздух, встала и открыла холодильник.

– Чё ж, Федь, у нас вечно жрать нечего? О! – весело воскликнула она. – Наговариваю я, Феденька, на тебя – ты ж сало принес! А я и забыла, башка дырявая! А ты молодец! Кормилец! Вот оно наше сало, на полу валяется.

Фиска обвела взглядом кухню.

– Нож не видел? А! Вот он, на самом видном месте! На подоконнике.

Отрезав небольшой кусок сала, Фиска положила его в рот и сощурилась от удовольствия:

– М-м-м, вкусно! Славное сало, видать хохляцкое. Хохляцкое сало – особенное, для гурманов. Уж в этом я толк знаю, можешь мне поверить. А если б еще огурчик солененький… под водочку первое дело. Жаль… Жаль, огурчика нет для полноты счастья… – Фиска тяжело вздохнула.

– Слышь, Федь, пойду я спать. Ты уж меня прости. Я знаю, что над покойником положено ночь сидеть, но, честное слово, нет никаких сил. Устала. Ну, давай я тебя поцелую, а завтра утром мы с тобой чё-нибудь придумаем. Ладно?

Пьяная Фиска попыталась наклониться, но не удержалась на ногах и упала прямо на тело Федора, сильно стукнувшись коленями о пол. Боли она не почувствовала, хотя падение ее раздосадовало.

– Твою мать, – выругалась она.

Ей удалось встать на четвереньки. Четырех точек опоры оказалось достаточно, чтобы уверенно зафиксировать себя в пространстве.

– Это я не на тебя, Федь. Я знаю, о покойниках плохо не говорят. Короче, я там в комнате прилягу, а ты пока тут отдохни, а то мне тебя до кровати не дотянуть. – Фиска неловко ткнулась губами в лоб Федора.

– Какой ты у меня мужик, Федька, – сказала с гордостью Фиска. – Давно дал дуба, а до сих пор не остыл, – и она из последних сил, стараясь не завалиться на бок, медленно поползла на четвереньках из кухни в комнату, надеясь добраться до дивана. Но силы оставили ее на полдороге, и она упала в прихожей, так и не достигнув заветной цели, и забылась тяжелым пьяным сном.

Не успела Фиска захрапеть в прихожей, как на кухне Федор повернулся на бок.

Федор Рыжов медленно возвращался к жизни. Возвращаться ему не хотелось. Там лучше. Чем лучше – Федор объяснить не мог, но точно знал, что лучше. Поняв, что выбора больше нет и туда уже не вернуться, Федор открыл глаза. Он удивился, что лежит на твердом полу, поскольку еще недавно ему казалось, что он парит в невесомости, ощущая необыкновенную легкость во всем теле. Но реальность давала о себе знать неприятным ощущением холодного пола, и Федору пришлось подняться. Было темно, и только свет ночных фонарей через незашторенное окно позволил Федору различить предметы и догадаться, что он на собственной кухне.

Федор включил свет. На кухне был разгром. Он попытался вспомнить, что же произошло, но не вспомнил. Последнее что отложилось в его памяти – падающий на пол кусок сала, который он купил у розовощекой хохлушки.

– Фиска! – позвал Федор. – Фиска!

Ему никто не ответил. Федор вышел из кухни в прихожую – у порога комнаты лежала Фиска.

– Э-э-э, мадам, так вы опять нажрамшись, – сказал Федор и взял под мышки храпящую Фиску с намерением перетянуть ее на диван. Однако Фиска неожиданно пробудилась и, замотав головой, запротестовала:

– Не надо, я сама, – и попыталась встать на ноги.

– Хорошо, – не стал перечить Федор, – сама, я только тебе помогу.

Уложив Фиску на диван и бережно прикрыв ей ноги пледом, Федор вернулся на кухню.

– Бог мой, какой бардак, – поморщился Федор. – Всё! Водяры больше домой не ношу, а то, не ровен час, поубиваем друг друга.

Федор попытался навести порядок, но его хватило только на то, чтобы подобрать с пола уцелевшую посуду и сгрузить ее в раковину да подмести осколки и мусор.

– Это же надо, – сокрушался он, составляя в угол пустые бутылки, – на двоих четыре пол-литры, вроде не так уж и много, а вырубило конкретно. Наверно, правильная водка. Хорошо, что я припрятал бутылку в подъезде.

Спать Федору не хотелось, и он, выключив свет, стал смотреть в окно. Уличные фонари боролись с темнотой, пытаясь осветить ночной двор. Тонкая рябина дрожала всеми своими ветками, наклоняясь то в одну сторону, то в другую, словно восточная танцовщица. Федору захотелось вдохнуть запах осени, и он открыл окно.

Ворвавшийся свежий воздух с ароматом дыма и прелой листвы заставил Федора задышать всей грудью и почувствовать себя абсолютно счастливым человеком.

И вдруг он вспомнил. Вспомнил о том, что был там.

Это воспоминание, как током, пронзило мозг Федора.

Федор прикрыл глаза рукой. Он вспомнил эту черную воронку, в которую попал как-то неожиданно, в одно мгновение, и свою мысль: «Я ослеп!»

Он вспомнил, как ему стало страшно от этой мысли, как он закричал, как потом где-то вдали показался яркий свет и от этого света ему стало спокойно и тепло; вспоминал, как он плыл в этой темноте навстречу свету и желал навечно слиться с ним воедино. Но оттого ли, что плыл слишком медленно, или оттого, что свет отдалялся от него, достичь заветной цели никак не удавалось. Федор испугался, что свет может исчезнуть совсем, и закричал: «Не уходи! Помоги мне!» Тогда свет стал стремительно приближаться.

Федор ощутил невероятный прилив радости. Он засмеялся и заплакал одновременно. Но неожиданно свет остановился и принял форму большого светящегося шара.

Федор сделал попытку приблизиться к нему, но у него ничего не получилось. Он как будто завис в вязкой темноте.

Усталость, как огромная скала, навалилась на него. Федор затих и, не отрываясь, глядел на шар.

Шар сверкал, как солнце, но отчего-то не слепил, а вызывал восхищение. Тяжесть, навалившаяся на Федора, исчезла, а он по-прежнему оставался неподвижен и смотрел, смотрел, смотрел… Федор даже не удивился, когда отчетливо услышал голос: «Я знаю, что ты хочешь остаться, но еще не время».

Эти слова привели Федора в отчаяние.

– Почему? Почему мне нельзя остаться? – спросил он.

Но шар исчез.

И вот теперь Федор стоит на кухне, у открытого окна, и вдыхает запах осени, и теперь он знает, что он, Федор Рыжов, говорил – наверное – с Богом, и теперь весь мир ему кажется иным.

Художник всегда умеет видеть красоту там, где другие люди ее не видят. Федор не просто видел красоту, он ее чувствовал, он чувствовал ее так остро и так пронзительно, что задохнулся от желания писать – писать так, чтобы даже слепой мог увидеть то, что видит он.

Фиска открыла глаза. Минуту она лежала без мыслей, тупо разглядывая потолок.

Тяжелое похмелье не оставляет места для мыслей, оно заставляет искать лекарство от невыносимых страданий. Фиска приподняла тяжелую, как чугун, голову и устремила мутный взгляд в сторону кухни, где, возможно, еще осталось немного водки.

Увидев свет на кухне, Фиска сначала очень обрадовалась и даже вскочила с дивана, но уже секунду спустя вспомнила, что Федор мертв.

– Господи, – прошептала она и села на диван, – Господи, какой ужас!

Похмелье почти пропало, уступив место отчаянию и страху.

Фиска обхватила голову руками, в надежде, что это поможет ей найти выход из безвыходной ситуации.

– Господи, ведь я его убила. Как же это? Что же мне теперь делать? Всё, это конец. Теперь меня посадят. Лет на пятнадцать, а то и на все двадцать. Ох! Лучше бы меня расстреляли…

И Фиска завыла во весь голос:

– Ой, горе мне, горе-е-е… Ой, Федя, Федя-а-а…

Слезы рекой полились из глаз Фиски, так что она и не заметила возникшую в дверном проеме кухни фигуру Федора, поспешившего узнать, в чем дело.

– Ты чего? – удивленно спросил Федор, но Фиска, поглощенная своим страданием, ничего не услышала.

Тогда Федор подошел ближе и тронул Фиску за плечо.

– Эй, ты чего ревешь как белуга?

Фиска перестала выть, но до нее не сразу дошло, что перед ней стоит Федор, а когда дошло, она громко вскрикнула. Возможно, если бы сознание Фиски не было затуманено похмельем, она упала бы в обморок. А так она просто на некоторое время лишилась дара речи.

Когда к ней вернулась способность говорить, она произнесла нечто настолько маловразумительное, что Федору пришлось переспросить:

– Чего-чего?

Наконец с трудом Фиска сказала:

– Так ты что… не того?

– Чего того? – удивился Федор.

– Ну, не это?.. – Фиска провела большим пальцем себе по шее.

– В смысле? – опять не понял Федор.

– Так ты жив?

Этот вопрос поставил Федора в тупик, он задумался и проницательно посмотрел на Фиску:

– Ты что это такое спрашиваешь?

– Ох, даже и не знаю, – растерялась Фиска. – Наверно, мне это просто приснилось.

– Приснилось? И что тебе приснилось?

– Мне приснилось, что ты умер.

– Вот это да! – нервно рассмеялся Федор. – И мне это тоже приснилось.

– Что тебе приснилось? – в свою очередь удивилась Фиска.

– И мне приснилось, что я умер, – и после недолгого молчания добавил: – Даже трудно поверить, что это был сон – возможно, всё было на самом деле.

– И у меня такое чувство, что я на самом деле тебя убила

Федор искренне рассмеялся:

– Ты меня убила? За что?

– Не помню, – ответила Фиска и опечалилась. – Я тебя задушила. Шарфом.

– Ну, это невозможно, – успокоил ее Федор. – Сама подумай: у меня-то силы поболе твоей будет. Так я и дал себя задушить! Я же всё-таки мужик. Думай, что говоришь!

– И то правда, – согласилась Фиска, – значит, приснилось.

Федор присел на диван.

– Однако странно, что нам одно и то же приснилось.

– А что, тебе тоже приснилось, что я тебя задушила шарфом?

– Нет. Мне приснилось, что я умер и разговаривал с Богом.

– Ты был в раю?

– Нет, не в раю, скорее в аду.

– И что, много там грешников?

– Да полно. Все уродцы точь-в-точь как на картинах Босха. Я даже удивился. Видно и Босх там побывал еще при жизни.

– Тебе страшно было?

– Нет. Скорее любопытно.

– И что, там в аду был Бог?

– Нет. Это я был в аду, а Бог… он был… он был как-то отдельно, сверху.

– Сверху ада?

– Нет. Но это сложно объяснить, там всё по-другому. Но Бог был рядом со мной. И он говорил со мной.

– Что он тебе говорил?

– Я не помню. Но помню, что я плакал.

– А каков Бог из себя, ты помнишь?

– Помню. Он яркий.

– Ну да, объяснил… На кого он похож? Вот Божья Матерь, та, что на иконах, так Витка на нее похожа.

– Какая Витка?

– Подружка Добрягова, однокурсника твоего, что приезжал к нам под Новый Год, мы тогда неделю пили, и потом долго вспоминали, когда же это Добрягов уехал, а Витка с нами осталась, мы ее еще никак выпроводить не могли… Помнишь?

– Помню.

– Ну! Так Божья Матерь и Витка – похожи.

– Фу-у-у! – тяжело вздохнул Федор. – Терпеть не могу, Фиска, когда ты всякую ерунду начинаешь говорить. Мне порой кажется, что у тебя мозгов вообще нет!

– Это почему? – обиделась Фиска.

– Да потому! Ты только вдумайся, кто такая Витка и кто такая Божья Матерь! Божья Матерь это… – Федор значительно поднял палец и словно погрозил им кому-то. – Она же… она в начале всего, понимаешь? Она ни на кого не похожа. А Витка эта – просто девка гулящая.

– Да я ведь не об этом, я про лицо! Я когда эту Витку увидела, так и подумала: «Вылитая Божья Матерь, только глаза поменьше, да нос пошире».

– То, что ты подумала, ни о чем не говорит, тебе молчать бы побольше – глядишь, за умную сошла бы.

– А я и так не дура! У меня, между прочим, образование высшее, экономическое. Забыл?

– Да ладно, – махнул рукой Федор, – не хватало нам из-за ерунды ругаться.

– А ты меня дурой не называй!

– А я и не называю. Сама знаешь, я бы с дурой не жил.

– Вот именно, – удовлетворенно согласилась Фиска, – так расскажи мне всё-таки про Бога. Какие у него глаза, какой нос…

– У него нет ни глаз, ни носа.

– Как это?

– Он шар.

Через час Федор и Фиска мирно сидели на кухне и пили крепкий чай с черным хлебом и салом, в очередной раз давая друг другу обещание окончательно завязать с водкой. Затем Фиска легла спать, в надежде проснуться здоровой и бодрой, а Федор пошел побродить по улице, подышать осенним воздухом, полюбоваться листопадом, да посмотреть в серое бездонное небо.

А на самом деле Федор просто хотел побыть один. Слишком много переменилось в его сознании за эту ночь.

Федор медленно шел по улице, не обращая внимания на прохожих, подставляя лицо колючему осеннему ветру, полы его плаща развевались, и ему казалось, что вся его жизнь до этого момента была всего лишь репетицией настоящей жизни, которая началась сегодняшним утром. Он, Федор Рыжов, наконец осознал, что способен писать так, как никто никогда не писал до него. Он чувствовал в себе необыкновенную силу и радость, и это были совсем другие чувства, непохожие на то томление, которое раньше было спутником его вдохновения. Федору хотелось немедленно вернуться, натянуть холст на подрамник и с головой уйти в работу, но он сдерживал себя, ожидая момента, когда эти чувства переполнят его, когда ему станет тяжело дышать, когда его душа будет готова взлететь к небесам.

Он поднял голову вверх, и осеннее небо показалось ему таким низким, что до него легко было дотянуться рукой.

Сильный порыв ветра едва не сбил Федора с ног, но он только громко расхохотался, не замечая, как от него шарахнулись прохожие.

Домой Федор вернулся поздно вечером. Фиска еще спала. Федор прошел на кухню и открыл холодильник. Холодильник был пуст, только на верхней полке на тарелке лежал небольшой кусочек всё того же сала, а на нижней – открытая почти пустая баночка горчицы

– Художник должен быть голодным, – пробормотал Федор. – Завтра же снесу пару картин в салон, да попрошу денег наперед, отработаю потом пейзажами. О! Так у меня же деньги остались от английской королевы! А я совсем забыл! Ладно. Сигареты есть – до утра дотянем!

Федор вернулся в комнату, разделся и лег рядом с Фиской.

– Это ты? – спросонья спросила Фиска.

– Нет. Это Федор Рыжов!

– У тебя очень специфический юмор, Федя, – зевая, ответила Фиска.

А под утро Федор сжимал в объятиях горячее тело Фиски и думал: «Нет, всё-таки здорово, что я жив!»

Стив Донован обожал своего кота Рамзеса. Рамзес был ярким представителем породы «канадский сфинкс» и не только видом, но и нравом соответствовал своему царскому имени. Он был абсолютно равнодушен к хозяину, но очень неравнодушен к кожаному кабинетному креслу, на котором Рамзес любил величественно восседать, всем своим видом показывая, что хозяин в доме именно он. Когда же Стиву необходимо было поработать в кабинете, кот с большой неохотой уступал свое, как он считал, законное место этому долговязому двуногому, которому дозволялось проживать на его, Рамзеса, территории лишь для того, чтобы его кормить, выгуливать и стричь ему когти.

Тем не менее любое проявление своенравности со стороны питомца не раздражало Стива, а, наоборот, восхищало и умиляло.

– Посмотри, Рамзес, – ласково говорил он коту, пытаясь отодрать его от кожаной обивки кресла, – ты скоро превратишь это кресло в непотребный хлам, и мне придется его снести на свалку. Что ты тогда мне скажешь?

– Мяу, – возмущался Рамзес.

– Вот именно, – соглашался Стив.

Кроме кота, Стив Донован обожал свою коллекцию: тридцать семь уникальных портсигаров, шестнадцать табакерок и сто четыре курительные трубки. По вечерам Стив любил доставать что-нибудь из коллекции и внимательно рассматривать через большую лупу, изучая малейшие особенности очередного сокровища.

– По-моему, эта вещь великолепна! Как ты считаешь, Рамзес? – обращался Стив к коту, но Рамзес или равнодушно молчал, или говорил свое недовольное «мяу», которое означало, что Стиву пора освободить кресло.

Сегодня Стив проснулся с чувством легкого волнения. Лежа в постели, он думал о возможном пополнении его коллекции тридцать восьмым портсигаром. XIX век, серебро. Уже почти год Стив уговаривал своего приятеля Генри Гилберта продать ему эту вещь, но Генри не соглашался, хотя ему этот портсигар был ни к чему, так как он собирал портретную живопись.

Стив предлагал Генри за портсигар четыреста фунтов, деньги немалые, но Генри только скромно улыбался и говорил: «Нет, Стив, я не хочу продавать эту вещь». И вот сейчас у Стива появилась надежда. Сегодня он был приглашен к Генри на ужин. Почти две недели Стив ждал этого приглашения. Они с Генри договорились, что непременно встретятся, как только Стив вернется из путешествия по России. И вот уже две недели, как Стив вернулся, а Генри всё откладывал встречу. Стив терпеливо ждал и ни словом не обмолвился, что у него есть для Генри сюрприз – портрет английской королевы. Правда, это не холст, а небольшая картонка, но портрет потрясающий, написан тонко, мастерски, и, что самое важное, художник сумел изобразить не чопорную английскую даму, какой привыкли видеть свою королеву ее подданные, а по-человечески привлекательную пожилую женщину, с живым блеском в глазах и мягкой улыбкой.

– Ну что, дорогой друг, придется тебе сегодня расстаться с серебряным портсигаром! – сказал Стив, поднявшись с постели и засунув ноги в мягкие тапочки.

– Рамзес!– крикнул Стив.

В приоткрытую дверь, не торопясь, вошел кот и вопросительно посмотрел на Стива.

– Рыбки хочешь?

Рамзес поднял хвост трубой и облизнулся.

– Хочешь! – ласково улыбнулся Стив. – Будет тебе рыбка на завтрак! А если вечер окажется удачным, то и на ужин! – и, шаркая тапочками, Стив направился в ванную комнату.

Приняв душ, Стив растерся мягким махровым полотенцем и, подойдя к высокому узкому зеркальному шкафу, в котором хранилось белье и полотенца, на секунду остановился, рассматривая свое отражение.

Что ж, его, конечно, нельзя назвать красавцем, но он достаточно привлекателен. Высок, голубоглаз, немного субтилен, но зато на такую фигуру можно легко подобрать костюм. Вот его приятель Генри наверняка испытывает неудобства из-за своего большого живота. Хотя большой живот не помешал Генри жениться в третий раз, а он, Стив, до сих пор ходит в холостяках. Но в холостой жизни есть свои преимущества: никто не мельтешит перед глазами, не пристает со своими глупостями, не трещит часами по телефону, узнавая у подруги рецепт какого-то пирога, который, в итоге, есть невозможно, не пилит тебя за трату денег на совершенно ненужную вещь – портсигар…

Стив отчетливо представил себе Джулию, на которой чуть было не женился пару лет назад:

– Стив, дорогой, зачем тебе нужен весь этот хлам? Эти трубки, эти коробочки, эти табакерки? Ты ведь не куришь! Тебе просто необходим новый шифоньер в прихожую…

«Брр! – Стив в ужасе передернулся. – Нет. Хорошо, что он не женился.»

Стив надел чистое белье, тщательно побрился, смазал свои коротко стриженные, уже седеющие волосы гелем, улыбнулся себе в зеркало и вышел из ванной комнаты.

На кухне возле своей миски нервно прохаживался взад-вперед Рамзес, всем видом показывая, что недопустимо столько времени проводить в ванной, заставляя его томиться в ожидании завтрака.

– Заждался? Сейчас, сейчас! Будет тебе твоя рыбка! – открыв холодильник, Стив достал баночку с фаршем форели. – Вот! Рамзес любит форель?

– Мяу!– подтвердил Рамзес.

– Ну, тогда приятного аппетита! – пожелал Стив, щедро накладывая в кошачью миску деликатес.

Через полчаса Стив ехал на своем старом темно-синем «ровере» на службу, желая только одного, чтобы как можно быстрее закончился трудовой день клерка муниципалитета и наступил вечер, когда он переступит порог особняка Генри Гилберта.

Генри Гилберт был человеком настроения. Но хорошее настроение у Генри бывало крайне редко, хотя и в дурном настроении он практически не бывал. Генри на все события, которые порой кипели вокруг него, как лава внезапно проснувшегося вулкана, смотрел с позиции полного спокойствия. Перемены в его личной жизни происходили как-то сами собой, без его активного участия. В первый раз его женили родители на некрасивой, но весьма состоятельной Сьюзен, которая и заразила его любовью к портретам. Неожиданно эта любовь стала для Генри самой большой и искренней страстью. Смерть Сьюзен, сгоревшей за несколько месяцев от какой-то загадочной женской болезни, не оставила в душе Генри даже малой царапины, но зато сделала его, к тому времени совсем небедного рантье, на семьсот тысяч фунтов стерлингов богаче. Потом в его жизни появилась Габриэла, подцепившая его на вечеринке у Молли Старк, и Генри уже был готов сжалиться над бедной, безумно его любящей красавицей Габи и подписать с ней брачный договор, как неожиданно застукал ее в постели со стриптизером из ночного клуба «Clapham Grand», и вопрос о договоре отпал сам собой. А потом незаметно из жизни Генри исчезла и сама Габи, выклянчив напоследок у него, по ее словам, небольшую, но способную на короткое время заглушить боль разочарования сумму в сто тысяч фунтов. Надо отдать должное Генри, он ни минуты не сожалел ни о потерянных деньгах, ни о Габи, а даже обрадовался, что столь удачно всё завершилось, и на радостях посетил ночной клуб «Clapham Grand» .

Когда на низкой сцене, играя мышцами, появился дружок Габи, Генри, встав из-за столика и подойдя к сцене, крикнул: «Эй!» – и поманил стриптизера пальцем. Стриптизер, похоже, не узнал Генри и, приняв его за одного из своих поклонников, подошел к нему с радушной улыбкой и, приняв картинную позу, продемонстрировал свой бицепс. Генри потрогал бицепс, сказал: «о!», а затем хлопнул стриптизера по накачанной ягодице и засунул ему в плавки двадцатифунтовую купюру.

Генри уехал из ночного клуба в приподнятом настроении, вызванном отчасти несколькими порциями отменного виски, а отчасти – чувством превосходства над стриптизером.

Но Генри чувствовал себя свободным и счастливым ровно сорок семь минут, то есть столько, сколько нужно было, чтобы доехать от клуба до ворот особняка, где его встретила вышедшая из своего красного «ягуара» Молли Старк.

– Только ничего не говори мне о Габи, – вместо привета сказал Генри.

– Генри, дорогой, неужели ты действительно думаешь, что я помчалась к тебе ночью, без предварительного звонка, без шофера, чтобы поговорить об этой овечке?

– Надеюсь, нет, но кроме всего прочего, я думаю, что любое дело вполне могло бы подождать до утра.

– Не будь невежливым, Генри. Хотя бы сделай вид, что ты мне рад и пригласи на рюмочку ликера.

– Я тебе рад, – улыбнулся Генри. – Зайдешь ко мне на рюмочку ликера?

– Спасибо, дорогой, не откажусь.

Охранник, открывший ворота, весьма удивился, увидев, как хозяин любезничает с той самой наглой дамочкой, которая час назад устроила скандал, требуя пропустить ее в особняк, несмотря на вежливое объяснение, что это невозможно, так как хозяина нет дома.

– Ну, и что же случилось? – спросил Генри, когда они с Молли оказались в кабинете. – Ты пришла предупредить о близком конце света, или произошло нечто еще более невероятное?

Вообще-то Генри испытывал симпатию к Молли Старк. Она была умна, богата, разбиралась в портретной живописи и имела небольшую, но ценную коллекцию. Это поднимало ее в глазах Генри, несмотря даже на то, что Молли была экзальтированной и достаточно навязчивой особой, но эти маленькие недостатки терялись на фоне феноменального умения Молли из всего делать деньги.

Генри налил рюмку «Моцарта» и протянул Молли, удобно расположившейся на небольшом кожаном диване.

– Прошу!

– Спасибо! Так вот, Генри, ты будешь удивлен, но меня заставила так срочно к тебе приехать одна мысль, пришедшая мне в голову.

– Мысль? Это интересно.

Молли пригубила ликер.

– Так вот, друг мой, мысль, которая пришла мне в голову, по-моему, гениальна! Кстати, любой женщине, даже блондинке, порой в голову приходят гениальные мысли. Ха-ха, а знаешь, какая гениальная мысль пришла в голову Мэрилин Монро? И это очень странно, так как, мне кажется, она вообще думала другим местом.

– Какая же?

– Мысль очень правильная: лучшие друзья девушек – это бриллианты.

– И?..

– Не стану больше тебя интриговать. Генри, я знаю, как нам увеличить наши состояния как минимум вдвое.

– Звучит заманчиво. И как?

– Генри, мы должны пожениться, тогда наша совместная коллекция станет самой дорогостоящей коллекцией в Англии, и, поверь мне, я знаю, как сделать, чтобы она принесла нам очень приличный доход!

В ту ночь Молли осталась у Генри до утра.

Теперь, спустя четыре года, Генри даже не мог и представить свою жизнь без Молли, женщины, ставшей для него не менее значимой, чем его бесценная коллекция.

2.

Стив припарковался возле ворот особняка Генри Гилберта. Выйдя из машины, он достал из багажника привезенный из России портрет, завернутый в мягкую фланелевую ткань, и подошел к воротам. В ответ на улыбку, посланную им в глазок видеокамеры, через несколько секунд последовал громкий щелчок замка, давая понять, что его узнали и позволили войти. За воротами Стива уже ожидал хмурый охранник:

– Что у вас в свертке?

– Это портрет, подарок господину Гилберту.

– Разверните.

Стив послушно развернул фланелевую ткань и продемонстрировал портрет.

На бесстрастном лице охранника мелькнула тень удивления, и Стив это отметил:

– Не такой он уж и болван, – подумал он.

– Пойдемте, – сказал охранник и повернулся к Стиву спиной.

Стив, едва поспевая за охранником, поспешил в холл для гостей, где ему еще минут десять пришлось ожидать появления хозяина.

Генри появился с широкой улыбкой и распростертыми объятьями.

– Привет, дружище! Как я рад тебя видеть! Как путешествие? Как Россия? Как служба? Как Рамзес?

Обилие вопросов означало только, что Генри абсолютно неинтересны ответы, и потому Стив вежливо улыбнулся и с максимальным оптимизмом в голосе ответил.

– Все отлично.

– Я рад за тебя! – ответил Генри и похлопал Стива по плечу.

Еще несколько лет назад Стив не обратил бы внимания на этот жест, но, с тех пор, как дела Генри резко пошли в гору и его имя замелькало на первых полосах газет в разделах «светская хроника» и «искусство», с тех пор как женитьба на Молли Старк сделала их совместную семейную коллекцию живописи самой крупной и самой ценной частной коллекцией Англии, с тех пор как Генри переехал в новый, сказочно-роскошный особняк, Стиву стало казаться, что Генри всячески старается подчеркнуть свое превосходство и каждой фразой и каждым жестом как будто говорит ему: «Да, ты неудачник, Стив, и я до сих пор общаюсь с тобой лишь потому, что у нас есть общая тайна, о которой и ты, и я хотели бы забыть».

Внутренне передернувшись от фамильярного жеста Генри, Стив улыбнулся и сказал:

– Спасибо.

– Ну что, по коктейлю и партию в бильярд? – предложил Генри.

– Пожалуй, – согласился Стив. – Ты ведь наверняка хочешь меня поподробнее расспросить о России?

– О! Значит, тебе есть, что рассказать? Прекрасно! Я вижу, ты не с пустыми руками, и, зная тебя, подозреваю, что эта плоская штука во фланелевой тряпочке должна меня сильно заинтриговать.

– Похоже, она уже тебя заинтриговала, – рассмеялся Стив.

– Да! Тогда поспешим, друг мой! Коктейли готовы, шары заждались!

Молли Старк только что приняла ванну и, набросив халат, направилась в спальню. Она знала, что Генри, по всей видимости, явится спать под утро, так как игра в бильярд никогда быстро не заканчивалась.

Но едва Молли задремала, как ее заставил открыть глаза возбужденный шепот Генри:

– Молли, ты не спишь?

– Уже сплю, – ответила Молли и опять закрыла глаза.

– Погоди, дорогая! Я хочу тебе кое-что показать.

– Сейчас? О, нет! Давай завтра утром.

– Поверь мне, это стоит того, чтобы проснуться. – Генри, взяв руку Молли, поцеловал длинные тонкие пальцы. – Ну что?

Молли улыбнулась.

– А как же твой бильярд?

– Бильярда сегодня не будет. Стив уехал домой.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Просто он поспешил ретироваться, боясь, как бы я не передумал дарить ему серебряный портсигар.

Молли удивленно подняла брови, а Генри рассмеялся:

– Пойдем-пойдем! Ты сейчас ахнешь!

Вскоре Молли сидела, поджав ноги, на удобном кожаном диванчике в кабинете Генри и не отрываясь смотрела на небольшой портрет английской королевы.

– С ума сойти, – восхищенно восклицала она, и в глазах ее загорался азартный огонек. – Какое непостижимое сочетание школы старых мастеров с новаторством! Потрясающе! Этот русский – гений!!! Я тебе, Генри, точно говорю. Так что, Стив сказал, что этот русский знаменит?

– Да, говорит, что приобрел эту картонку за бешеные деньги и страшно рисковал в аэропорту. Если бы эту картонку обнаружили при осмотре багажа, то у него были бы большие неприятности. Честно говоря, Молли, я очень удивлен и растроган этим подарком… Хотя, зная Стива, я уверен, что деньги были не такие уж и бешеные, а риск в аэропорту не такой уж и смертельный, но всё же… Я ему подарил серебряный портсигар. Он давно мечтал иметь его в своей коллекции. Конечно, подарки неравноценны, но мне кажется, что Стив остался доволен.

– Да. Интересно: сколько же стоят холсты этого мастера? Генри, мы должны попытаться найти этого русского. Может быть нам удастся договориться с ним и купить у него несколько портретов? Как, ты говоришь, его зовут?

– Федор Рыжов.

– Федор Рыжов, – задумчиво повторила Молли. – Завтра подумаю, каким образом нам выйти на этого русского медведя. Федор Рыжов. Интересно. У этих русских как гений – так Федор.

– Это ты о ком? – удивился Генри.

– Достоевский, Шаляпин, а теперь вот Рыжов.

– Я о первых двух ничего не знаю, но я тебе верю, дорогая. Ты в гениях разбираешься лучше меня.

Стив внезапно почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он остановил машину посреди улицы у края проезжей части, включил аварийную сигнализацию, так как стоянка в этом месте была запрещена, и вышел из машины. Смешанное чувство радости и злобы как будто чугунной цепью сдавливало грудь и мешало дышать. Стив испытывал радость оттого, что наконец этот портсигар принадлежит ему. О! Как долго он мечтал об этом! Как унижался перед этим толстым зажравшимся боровом Генри! Он мнит себя тонким ценителем портретной живописи. Как бы не так! И Стив представил лоснящееся от жира лицо своего приятеля. «Нет, Стив! Я не хочу продавать эту вещь!» Четыреста фунтов! Подумать только, четыреста фунтов ему было мало! Так вот, дорогой друг, ты расстался с этой вещью за сто долларов!

И Стив засмеялся недобрым смехом. Тупица! Генри всегда был тупицей! Уж кто-кто, а Стив это знает. Он ведь учился вместе с Генри в Квин Мэри, и, если бы не он, Генри никогда бы не получил диплом. А, если бы не Генри, Стив никогда бы не сделал то, за что ему стыдно до сих пор! Стив закрыл глаза и опять увидел этот взгляд, полный страха и ненависти. И услышал смех стоявшего рядом Генри: «О, Стив! Она пришла в себя! Ты молодец! Классно ей вставил! Теперь ты должен на ней жениться!» А эта русская была красива. И она смотрела на Стива, пока еще была не пьяна. Он, Стив, ей явно нравился. И это Генри подсыпал ей какой-то дряни в вино. И это Генри первым стал насиловать бесчувственное тело…

Стив задохнулся от воспоминаний.

– Сволочь! Какая же ты сволочь, Генри Гилберт! – громко крикнул он.

Неожиданный сильный порыв ветра, словно пощечина, больно хлестнул Стива по лицу. Он вздрогнул и закрыл лицо руками. Воспоминания исчезли, и Стив почувствовал себя неловко: вдруг за ним кто-нибудь наблюдает? Он осмотрелся по сторонам. Улица была пустынна. Стив с облегчением вздохнул, потом быстро вернулся к мигающей «аварийкой» машине, сел за руль, повернул ключ в замке зажигания, и его синий «ровер» с ревом понесся по тихой безлюдной улице.

А через час Стив уже лежал в своей постели, тщетно пытаясь заснуть. События прошедшего дня, видимо, излишне возбудили его нервную систему, и Стив старался думать о чем-то приятном: о своей коллекции, о новом портсигаре, но перед глазами стояло лицо Генри, выражавшее одновременно и восторг и крайнее удивление. Стив никогда не обладал хорошей зрительной памятью, но отчего-то никак не мог отвязаться от этого воспоминания: как преобразилось лицо Генри в тот момент, когда Стив показал ему портрет, привезенный из России. Какое-то смутное чутье подсказывало Стиву, что, возможно, это не он, Стив, получил портсигар всего за сто долларов, а Генри получил портрет всего лишь за серебряный портсигар.

Проворочавшись с боку на бок до трех часов ночи, Стив встал с постели и, не надевая тапочек, прошел на кухню. В холодильнике стояла пол-литровая бутылка со спиртовой настойкой каких-то трав, помогающая при нервных расстройствах.

Года три назад, после того, как Генри так удачно женился на Молли, Стив решил, что и ему необходимо кого-нибудь подыскать с целью выгодной женитьбы. Он развил бурную деятельность: вплотную занялся своим гардеробом, взял кредит и купил новый «лексус», стал посещать вернисажи и напрашиваться на светские приемы. Но никто из потенциальных невест не обращал на Стива никакого внимания, несмотря на неоспоримую внешнюю привлекательность, которая стоила Стиву немалых денег. В конце концов жизнь не по средствам довела Стива до нервного срыва, он продал «лексус», купил старый «ровер», а чтобы расплатиться по кредиту, ему пришлось продать несколько любимых предметов из своей коллекции. Вот в ту пору врач и прописал ему эту настойку. Стив принимал ее каждый вечер по столовой ложке для крепкого сна, но вскоре его сон и без зелья стал крепким, и бутылка с коричневатой жидкостью так и осталась стоять на нижней полке холодильника. Он достал бутылку, открыл пробку и, понюхав настойку, вылил ее в чашку и выпил.

– Какая же ты сволочь, Генри… – пробормотал Стив и вышел из кухни.

«Мяу!» – услышал Стив и обернулся.

За ним шел Рамзес. Стив вспомнил, что забыл вечером покормить кота. Но возвращаться на кухню не хотелось, и Стив раздраженно спросил:

– Что? Жрать хочешь?

«Мяу!» – громко потребовал Рамзес.

И вдруг волна необъяснимого гнева захлестнула Стива, и он, не отдавая себе отчета, со всей силы пнул своего любимца.

Молли с тоской посмотрела на три большие картонные коробки, которые по ее указанию принесли из подвала. В подвале хранились вещи и документы, признанные абсолютно ненужными, но которые рука не поднималась выбросить: мало ли что? Таких вещей, после того как они с Генри поженились и переехали жить в этот особняк, было огромное количество. Все они были аккуратно собраны, сложены в картонные коробки, а коробки – подписаны. Молли во всем любила аккуратность, и она была уверена, что всегда сможет мгновенно найти любую вещь в собственном доме. А вот сейчас она уже сильно сомневалась, что ей удастся найти визитную карточку Александра Турова.

Молли хорошо помнила имя этого русского.

Такие знакомства врезаются в память своей необычностью. Это было лет шесть-семь назад. Она ехала домой с какой-то шумной вечеринки. Голова немного кружилась от выпитого шампанского, и потому Молли старалась ехать осторожно. Но вдруг она почувствовала, что машину ведет вправо, и остановилась посмотреть, в чем дело.

– О, черт! – выругалась она, растерянно рассматривая сдувшуюся шину переднего колеса.

– У вас запаска есть? – раздался приятный мужской баритон прямо у нее над ухом. От неожиданности Молли вскрикнула и обернулась.

За ее спиной стоял высокий молодой мужчина в длинном белом плаще.

– Спасибо. Я вызову техпомощь, – ответила Молли.

– Я бы не советовал. Они могут неправильно истолковать ваше хорошее настроение.

– Что вы имеете ввиду?

– Думаю, что шампанское. Хотя, возможно, вы предпочитаете другие напитки.

Молли несколько секунд размышляла, что ей делать: нахамить или милостиво согласиться на помощь. Но мужчина был так обаятелен, что Молли улыбнулась и ответила:

– Предпочитаю шампанское.

– Прекрасно! Значит, я не ошибся, – мужчина приветливо улыбнулся и представился. – Александр.

– И вы сможете поменять мне колесо? – кокетства Молли было не занимать.

– Да.

– Хорошо. Домкрат и запаска в багажнике.

– Одну минуту. Я отпущу такси, – Александр быстрым шагом направился к «блэк-кэбу», стоящему неподалеку.

А через час Молли, лежа в постели с Александром, говорила, что он у нее первый русский.

Молли улыбнулась своим воспоминаниям.

Она любила свое прошлое, хотя и настоящее ее вполне устраивало.

Забавно, когда давно забытое прошлое переплетается с настоящим.

Молли высыпала содержимое первой коробки прямо на пол.

– Ну, дорогой любовничек, где ты? Хранишь ли мое колечко с изумрудом? Думаю, ты уже давно о нем забыл и давно забыл о той, кому его подарил. Хотя нет, подарки – это не в твоих правилах, наверняка ты это кольцо продал, а деньги прокутил.

Молли улыбнулась.

– Но я на тебя не в обиде. Три дня и три ночи с тобой того стоят. Ты мог бы и не изображать навеки разбитое сердце. Я-то ведь сразу поняла, что бриллиант на твоем перстне фальшивый. Может, ты выручишь меня, по старой дружбе? А я забуду о твой клятве любить вечно! О! Это знак судьбы!

Молли выудила из кучи небольшой пакет, в котором лежал мужской золотой перстень с бесцветным прозрачным камнем и коричневая визитная карточка. Бросив перстень на пол, она с нетерпением достала карточку из пакета.

– Слава Богу! Только бы у него не изменился московский телефон!

3.

– Сынок, – заворковала старуха, – спасибо, сынок!

Она заглянула в пакет с надписью «Утконос», лежавший около нее на лавочке, и, переворошив содержимое, улыбнулась. В ее бесцветных, в прошлом голубых глазах на долю секунды зажегся радостный огонек.

– Ты ж мне как родной! Дай Бог тебе здоровья. Анна-то как бы радовалась, такого сына вырастила! – и, помолчав, плаксиво добавила: – А меня Боженька никак к себе не заберет. И от напастей не хранит – грешна я, видать.

Стоявший рядом мужчина достал из кармана плаща пачку «Marlboro», закурил и бесстрастно спросил:

– Какие еще напасти?

Мужчина был высок и строен. На вид ему было лет сорок, черные с проседью волосы были аккуратно пострижены, а волевое лицо производило впечатление надежности и силы.

С волевой внешностью и твердым взглядом слегка раскосых глаз не очень сочетались тонкие кисти рук. Такие руки вполне могли быть у скрипача, но достаточно длинные, тщательно ухоженные ногти говорили о том, что к музыке их владелец отношения не имеет.

Это было действительно так. Александр Туров не играл на музыкальных инструментах. Он играл в карты.

Туров глубоко затянулся и, выпуская тонкую струйку дыма из уголка резко очерченного рта, перевел взгляд на старуху. Его голос звучал тихо, устало и равнодушно:

– Ты на Бога, теть Нин, вину не сваливай. В бедах твоих только ты сама и виновата. Я тебе сто раз предлагал определить Толика в дом инвалидов, там за ним и присмотр бы был, да и общался бы с соседями своими на равных. Ты подумай, еще не поздно.

– Спасибо тебе, сынок. Знаю, что добра нам желаешь, душевный ты человек. А мы?.. Что мы тебе за родственники?

– Да ладно, теть Нин. У меня никого, кроме вас, нет, ты ведь знаешь.

– Знаю, знаю. Вот оттого и хочу тебе о беде своей рассказать.

– Какой беде? – голос Турова звучал всё так же тихо и бесстрастно.

– Да вот человек к нам стал ходить, говорит, что из социальной службы, вроде как инвалидам помогает.

– И что?

– Не нравится он мне. Скользкий какой-то. Мне говорит: «Вы, мамаша, сходите погуляйте, а мне с Анатолием побеседовать надо».

– О чем?

– Вот и я говорю, беседуйте, мне-то что? Я мешать не буду. А он на меня как зыркнет и под локоть за дверь выпроваживает.

– И что?

– И ничего. Через час дверь мне открывает, а сам уже одетый на пороге стоит. До свиданья, говорит, до встречи – и уходит.

– А Толик что говорит? О чем он с ним беседует?

– Толик ничего не говорит, он вообще стал мало говорить, всё больше молчит. Я у него спрашиваю: что это твой Андрей Андреевич подарки тебе такие странные носит? Принес бы что-нибудь полезное, да хоть пакет риса, к примеру, а то носит игрушки, как дитю малому…

– Игрушки?

– Ну да. Всякий раз, как приходит, то медведя какого, то зайца плюшевого принесет. Наверно, у них в этой службе только игрушки для подарков инвалидам. Хотя что это за служба такая – прямо не знаю, как бы не бандит какой. Ходит, высматривает, где кто живет, чтобы квартиру отобрать; больше-то у нас никаких ценностей нет.

– Да-а-а. А как фамилия этого благодетеля?

– А откуда же я знаю? Я как-то у него попросила документ показать – ну, что он работник этой… социальной службы, так Толик прямо коршуном налетел, не лезь, говорит не в свое дело. Ох, не знаю, чует мое сердце недоброе… Может, ты бы, сынок, помог, разобрался бы, что к чему. А?

– Что тут разбираться, гони этого соцработника подальше, и всё.

– А Толик?

– Что Толик?

– Толик сердиться станет.

– Ничего. Пересердится. Ты вот что послушай. Давай мы с тобой квартиру на меня оформим. Ты ведь и впрямь не вечная.

Старуха испуганно посмотрела на Турова:

– Так я завещание на Толика написала.

– А если твой Толик за эти игрушки квартиру профукает, тогда что?

– Ой, не знаю… – запричитала старуха.

– Сама говоришь, – отвел взгляд в сторону Туров, – что этот социальный помощник – бандит. Вот и придется ему дело со мной иметь, а не с вами, меня-то не проведешь. Давай я на четверг с нотариусом договорюсь. За тобой заеду часа в три. Сюда на лавочку выйди, а то в квартире у тебя дух больно смрадный.

– Так что ж ты хочешь? Старуха да калека живут.

– Ладно. Договорились? В четверг?

– А, может как-нибудь потом?

– Когда потом? Когда на улице окажетесь?

Старуха промолчала.

– Так я приеду? – спросил еще раз Туров.

– Приезжай. Я выйду. На лавке ждать буду.

– Документы не забудь.

– Хорошо.

– Ну, я пойду. Продуктов вам на неделю хватит, в четверг, может, тоже чего привезти?

– Ой, спасибо тебе. Если, может, овощей каких, да молока.

– Привезу.

Туров кивнул головой, развернулся и быстро пошел прочь. «Мерседес» его стоял на платной стоянке в двух кварталах отсюда.

Заглушив мотор «мерседеса», он включил диск Шаде. Он любил этот мягкий обволакивающий голос, позволяющий забыть о беге времени и делающий мысли плавными и спокойными.

Пробки на московских улицах – дело обычное, и с ними приходится мириться. В Париже и Лондоне ему случалось спускаться в подземку, московское метро он не переносил.

Туров закурил. Пробка серьезная. Не меньше часа дергаться на первой передаче…

Он задумался. Тетка Нина – сестра-близнец его матери. Почему в жизни всё так несправедливо устроено? Родились одновременно, а мамы уже девять лет как нет.

А может и хорошо. Старость безобразна, впрочем, как и ущербность. Туров представил своего двоюродного брата Толика и брезгливо поморщился. Игрушки! Надо же! Хотя вся эта история как нельзя более кстати. Где-то в глубине души он испытывал угрызения совести, но ведь ему действительно нужна эта квартира. Ему действительно нужны деньги!

Сзади надрывно засигналили. Туров не заметил, что караван машин уже двинулся.

– Чего разгуделся?! – бросил он в окно.

Проехать удалось метров тридцать.

Сладкий голос Шаде не мешал мыслям.

Деньги могут понадобиться месяца через два, не раньше, когда нужно будет внести вступительный взнос для участия в чемпионате по покеру. Вот уж никогда он не думал, что настанет время, когда для него это сможет оказаться проблемой. Нет, конечно, до бедности далеко, но всё равно неприятно, когда ты внезапно понимаешь, что отсутствие некой суммы рушит твои планы. Вариант с квартирой тетки Нины самый простой. Зачем им трехкомнатная квартира почти в центре? Кроме того, это он, Туров, платит за все коммунальные услуги, а наглая старуха воспринимает всё, как должное. «Сынок…» А завещание, оказывается, уже настрочила, и помощи не просила. Всё причитает. Всё жалуется. Всё клянчит.

А Толик?.. Зачем он живет? Даже в жизни зверя гораздо больше смысла, чем вот в таком никчемном существовании. Ницше всё-таки был прав: жизни достойны только молодые, сильные и красивые.

Вот его мать умерла молодой и красивой. Может быть, потому ее образ до сих пор вызывает боль и жгучее чувство тоски…

Мама… Да, его мама была необыкновенной…

Он любил и будет любить ее до конца своих дней. Хотя ее дни уже закончились – девять лет назад. Уже девять лет… А кажется, что только вчера она гладила его по руке и говорила: «Сынок»…

Тетка Нина тоже называет его «сынок». Они с его мамой были похожи как две капли воды, но трудно представить, чтобы его мать могла стать такой, какой стала сейчас тетка Нина. Нет, правильно, умирать нужно молодым, а уродцам и калекам вообще жить не стоит.

Впереди перекресток. Перед светофором пять машин. Дальше дорога свободна. Туров посмотрел на часы: к восьми он будет дома.

Только оказавшись у своего подъезда, Туров включился в реальность. Уже в лифте он мечтал о глотке холодного пива. Он даже не стал разуваться, ограничившись тем, что освободился от плаща. «Heineken» и тонко нарезанная ветчина были ему наградой за возвращение.

На завтрашнее утро у него не было запланировано никаких встреч, можно было поехать в какой-нибудь ночной клуб или придумать, с кем провести ночь. Однако то ли долгое томление в автомобильной пробке, то ли внезапно появившийся шанс так легко решить проблему с внесением залога на чемпионат по покеру вызвали у него желание побыть одному.

Пройдя в гостиную, Туров поставил поднос с пивом на журнальный столик и включил телевизор, убрав при этом звук. Он любил беззвучное изображение. Пиво возвращало его к жизни. Он включил автоответчик телефона.

– Сань, привет! Это я! Возьми трубку! Сань, я знаю: ты дома, ты просто не хочешь со мной говорить, – умолял мужской голос. – Сань, мне совсем немного нужно, хотя бы тыщонку, мне просто не пофартило, я отыграюсь и всё тебе верну, Сань! Какая же ты сволочь! Дай денег, слышишь?!

Туров поморщился, дожидаясь следующего сообщения.

Приятный женский голос говорил по-английски.

Туров опешил. А когда понял, в чем дело, перемотал сообщение на начало и внимательно прослушал еще раз.

Вот это да! Иногда в жизни происходят совершенно невероятные вещи. Молли. Да, она так и сказала: «Молли». Если бы она не назвалась, он никогда бы и не вспомнил ее имя. Настоящая леди, даже в постели. О, это так по-английски… И колечко ее так оказалось кстати. Вовремя она ему встретилась.

Туров встал, подошел к бару и достал бутылку виски.

По такому поводу не грех и выпить.

Так, здравствуй, Молли. Говоришь, замуж вышла. И тебе нужен какой-то Федор Рыжов. Знаменитый русский художник. Не знаю такого. Конечно, живопись – не мой конек, но чувствую, что тебе надо помочь.

Туров налил в стакан виски и выпил.

А еще я чувствую, что эта история не о живописи, и даже не о деньгах… А о больших деньгах!

Туров лежал в постели с закрытыми глазами. Он не торопился их открывать. Он помнил приснившийся ему сон и пытался снова задремать, чтобы увидеть растерянное лицо Кэррингтона. Этот сладкий миг победы, когда ты видишь отчаяние на профессионально-бесстрастном лице, когда ты замечаешь едва уловимое дрожание пальцев рук противника, когда твоя интуиция не подвела ни разу за всю игру и твой блеф остался неразгадан, и даже призовой фонд не в состоянии стать важнее этого мига триумфа!

Но сон не возвращался, и вместо этого в памяти возникло видение из прошлого, когда оставался всего лишь шаг до победы и у него сдали нервы. На руках был неполный стрит, с дырой посередине. Ему нужна была девятка, любая. Нет так нет. Блефовать он умел. Но, когда Турову пришел туз пик, у него дернулось веко, едва заметно. Туров испугался, но ничем не выдал своего волнения, решив, что, возможно, Кэррингтону тоже непросто будет определить: дернувшееся веко означает радость или огорчение?

Но Кэррингтон не ошибся…

Туров открыл глаза.

Через полгода новый чемпионат. Туров должен взять реванш. Он должен достать деньги любыми путями. Конечно, он может их взять в долг, стоит только позвонить Топору. Но взять деньги из бандитской «кассы» – значит поставить на карту жизнь. Не очень заманчиво. Это только на крайний случай.

Вариантов два. И оба вчера неожиданно свалились ему с неба. Квартира тетки Нины и загадочная просьба давно забытой богатой англичанки.

«Квартира – реальнее, – размышлял Туров. – Всё равно найдется прохиндей, который в конце концов ее присвоит. Так почему же не я? Не грех даже, а грешок. Если раньше времени не умру, успею покаяться… Но и второй вариант проработать не повредит. Какой-то Федор Рыжов. Великий русский художник. Художник так художник. Великий так великий…»

Он поднялся с постели и закурил, встав у окна. В голове была сумятица. Сначала завтрак – решил он.

На кухонном столе стояла наполовину пустая бутылка виски и тарелка из-под ветчины. Бутылку он отнес в бар, вымыл тарелку и протер стол.

Туров любил чистоту и порядок. Он знал, что от порядка вокруг него зависит порядок в нем самом. А чистые, работающие как часы мозги были условием его существования. Его раздражал присущий российской действительности бардак. Хотя ему удавалось это скрывать. Посторонним он казался совершенно бесстрастным человеком. Женщины были от него без ума именно потому, что, отдаваясь холодному соблазнителю, оказывались в объятиях страстного любовника. А еще Туров всегда досадовал, когда ситуация вдруг выходила из-под контроля и события разворачивались вопреки логике. К счастью, это случалось редко.

Туров сварил кофе и достал из холодильника коробочку с его любимым сыром конте.

Кофе и сыр были обычным его завтраком. Запах свежего кофе неизменно поднимал настроение, и Туров не спеша планировал предстоящий день.

День не обещал неприятностей: звонок нотариусу – с утра, чтобы завтра попасть на прием ближе к концу рабочего дня, потом съездить в маркет – холодильник почти пустой, пообедать можно в «Туннеле».

Кстати, там часто обедает Януш Марчевский. Хитрый поляк что-то мутит с антиквариатом.

Он вполне может знать, к кому обратиться по поводу этого популярного в Англии Федора Рыжова. А если поляка не будет, то…

Мысль, промелькнувшая в голове Турова, отобразила на его лице слабое подобие волнения.

Он резко встал, подошел к телефону и нажал кнопку автоответчика.

«Сань, привет! Это я! Возьми трубку! Сань, я знаю: ты дома, ты просто не хочешь со мной говорить. Сань, мне совсем немного нужно, хотя бы тыщонку, мне просто не пофартило, я отыграюсь и всё тебе верну, Сань! Какая же ты сволочь! Дай денег, слышишь?!»

Туров улыбнулся, отключил автоответчик и набрал номер телефона.

Трубку долго не поднимали, наконец сонный мужской голос вяло ответил:

– Алло.

– Говоришь, не пофартило?

– Саня! Саня! Я знал, что ты позвонишь, ты ведь человек! Я всем всегда говорил, что ты – человек. Саня, друг! Выручай! Меня ж как пса паршивого растерзают, но ты ведь знаешь, какой я игрок, это просто сглазил кто-то, – голос срывался, но не умолкал. – Сань, ну тыщонку всего…

– Дам, – как всегда, тихо ответил Туров.

На другом конце провода воцарилось молчание, затем голос удивленно переспросил:

– Дашь?!

– Да.

– Спасибо, друг, я отдам, сразу же…

– Отдавать не надо.

Не дожидаясь окончания вновь наступившей паузы, Туров продолжил:

– Я дам тебе заработать.

– Заработать? Как?

– Очень просто. Найдешь мне одного человечка.

– Просто найти? И всё?

– Найдешь и скажешь, где он живет. И всё.

– А что за человек такой?

– Художник.

– Художник? Он что, тебе денег должен?

– Нет, он мне ничего не должен, просто я хочу его найти.

– Сань, ну я же не сыскное агентство, где я тебе его найду?

– Ну, нет, так нет. Пока.

– Нет-нет! Подожди! Не клади трубку! Хорошо! Я найду!

– Вот и славно! Мне нужен некто Федор Рыжов, художник, возможно – известный, а возможно – бомж, но точно художник. Понятно?

– Приблизительно. Он в Москве живет?

– Всё, что знаю, я тебе уже сказал. Учти, времени у меня не много. Завтра вечером жду результат. Будет информация – будут деньги. Усек?

– Усек…

Туров положил трубку.

Можно допить кофе. Теперь этот несчастный будет землю рыть, и если художник Федор Рыжов не выдумка экзальтированной Молли, то уже завтра Туров будет знать, где искать парня, которым так интересуется богатая красивая и страстная англичанка. Хотя у поляка тоже нужно будет спросить.

Утро следующего дня застало Турова в постели Алины, его любовницы, которая уже почти два месяца волновала его воображение своим низким голосом, тонкой мальчишечьей фигурой и повадками дикой кошки. Но желание общаться с ней, возникавшее ближе к ночи, наутро исчезало, и он без лишних прощаний возвращался к себе домой. Свой «мерседес» он, как всегда, оставил на платной стоянке неподалеку. Лучше потерять десять минут и быть уверенным, что твой автомобиль не угонят и не разберут на части. Еще издали Туров заметил молодого человека, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу у ворот стоянки. Подойдя поближе, он приветственно поднял руку. Молодой человек с радостной улыбкой бросился ему навстречу.

– Наконец-то, Сань! Я думал, что никогда тебя не дождусь.

– А ты говорил, что не сыскное агентство. Как же ты меня разыскал?

– А-а! Это просто. Я Алинку уже года три знаю!

– Вот как! – присвистнул Туров. – Ну ладно. Надеюсь, ты здесь круги нарезаешь не для того, чтобы обрадовать меня этой новостью?

– Нет. Я узнал. Такого художника в Москве нет.

– Ой, Антоша! Ну что ты с самого утра портишь мне настроение? Ты думаешь, после этого я дам тебе денег?

– Ты меня не понял. Я его нашел. Но он не в Москве живет.

– А где?

– В Суздале.

– Повтори. – Туров внутренне напрягся.

– Ну, Сань! Этот твой Федор Рыжов живет не в Москве, а в Суздале.

– И как же тебе это удалось узнать?

– Да случайно! Ты не поверишь!

– Ладно, давай в машину, по дороге расскажешь. Только учти: если всё это сказки, так я сказочников с детства не люблю.

– Да какие сказки!

Уже сидя в машине, Антон торопливо и время от времени нервно посмеиваясь рассказывал:

– Понимаешь, у меня друг есть, такой нормальный, он чего-то малюет и сдает там чуваку на Арбате, на продажу, ну, думаю, пойду сперва у него спрошу про этого Рыжова, может, скажет чего, главное, чтоб дома его застукать, а то он, бывает, вписывается у кого-нибудь и киряет. А тут он дома, и с ним придурок еще какой-то, пьяный. Я у друга спрашиваю, мол, нужно мне найти такого-то – часом не знаешь? А тут придурок глаза открыл и говорит: я знаю, я с ним вместе учился. Козел, говорит, он, ни фига писать не умеет. Ну вот. Сказал, что Рыжов этот в Суздале живет, и хата у него своя, и баба есть, не то Фиска, не то Фикса.

Туров остановил машину:

– Ладно. Вылезай.

Антон вжался в сиденье:

– Сань, а бабки?!

– Слушай, я похож на лоха?

– Сань! Это правда!

Туров вышел из «мерседеса», обошел его и вытянул уже не сопротивлявшегося Антона из машины. Затем аккуратно прикрыл дверцу, сел за руль и уехал.

– Сань! Это правда! – растерянно повторил Антон, глядя вслед удаляющемуся автомобилю.

Туров не торопясь ехал в сторону дома. Он размышлял.

Да, с лету найти этого художника не получилось. Антон не оправдал его надежд. Совсем парень свихнулся. Не зря говорят: игромания до добра не доводит. И поляк о таком художнике ничего не слышал. Наверно, не стоит и напрягаться. Значит, остается одно – квартира тетки. Что поделать? Он честно пытался найти другие варианты. Но других вариантов не оказалось.

Туров посмотрел на часы. Времени еще предостаточно. Хотя с этими пробками время не рассчитаешь. Он нажал на педаль газа: лучше иметь время в запасе.

Он выехал из дома за полтора часа, решив, что если подъедет к месту раньше, то просто посидит в машине и послушает музыку.

За два квартала до дома тетки он неожиданно почувствовал беспокойство. Туров удивился: интуиция его подводила редко. Что могло произойти? И тут он понял причину тревоги: до его ноздрей донесся едва уловимый запах гари. Туров припарковался и, выйдя из машины, быстрым шагом направился к месту назначенной встречи. Еще издали он увидел толпу народа, две пожарные машины и карету «скорой помощи». На месте окон теткиной квартиры зияли черные дыры.

Туров на секунду остановился и побежал к дому.

На земле, возле «скорой», стояли носилки с телом, накрытым белой простыней. Рядом с носилками стояла инвалидная коляска, в которой сидел дрожащий Толик.

Туров подошел к брату и тихо спросил:

– Толик, что случилось?

Калека поднял испуганные глаза и, узнав Турова, запричитал:

– Пожар! Мама умерла! Пожар!

Туров ошеломленно смотрел на тело, накрытое простыней, на плачущего Толика, изо рта которого тонкой струйкой текла слюна. Ему понадобилась минута, чтобы прийти в себя. Брезгливо поморщившись и глядя Толику прямо в глаза, он тихо сказал:

– Заткнись, урод.

Толик перестал ныть и застыл с открытым ртом, испуганно глядя на Турова.

А Туров, потеряв интерес к происходящему, повернулся и быстро пошел прочь, к своему «мерседесу». Досада переполняла его.

Дома Туров первым делом налил себе полстакана виски и выпил залпом. А когда теплая волна разлилась по телу, подошел к телефону и набрал номер.

– Алло, – раздался в трубке голос Антона.

– Так как, ты сказал, зовут того придурка, который знает, где искать Рыжова?

4.

– Какой подъезд? – спросил Туров, въезжая во двор одного из новых районов на Юго-Западе.

– Второй, – Антон схватился за ручку, пытаясь открыть дверь.

– Не суетись. Нервы шалят, что ли? – Туров бросил на него внимательный взгляд.

– Долги отдам, и нервы успокоятся.

– Ну-ну, мечтатель… – Туров припарковал автомобиль у подъезда. – Всё. Вот теперь можешь выходить.

Антон выпрыгнул из машины.

– На первом этаже. Только бы был дома.

Туров не торопясь вышел из машины, запер дверцы и первым вошел в подъезд.

– Если нет дома, подождем немного. Ты ведь не торопишься?

– Нет.

Безошибочно определив квартиру, в которой живет художник, Туров кивнул в сторону обшарпанной двери, с металлической накладкой вокруг замка, видимо скрывавшей последствия недоразумений с ключом.

– Эта?

Антон кивнул:

– Ага.

Туров нажал на кнопку звонка. Звонок не работал.

– Если он дома, то дверь открыта, – поспешил сообщить Антон.

Повернув дверную ручку, Туров осторожно надавил на нее. Дверь не открывалась.

– Нужно сильнее, – Антон толкнул плечом.

Дверь, действительно, оказалась не заперта.

– Коля! Ты дома? – крикнул Антон в полумрак прихожей.

– Кого там черти принесли? – послышался хриплый бас. – В собственной берлоге покоя нет!

– Коль! Так войти-то можно?

– Заходи, раз приперся.

Туров и Антон зашли в квартиру. Навстречу им вышел хозяин. Туров тут же мысленно окрестил его Распутиным: двухметровый детина с взлохмаченными черными волосами и неухоженной редкой бородой. Он был в фартуке, в руке кисть, на кончике носа – круглые очки в тонкой позолоченной оправе без одного стекла.

– А, это ты? – сказал он, увидев Антона. – А кто с тобой?

Туров поспешил представиться:

– Александр. Здравствуйте, мы к вам по делу.

– Дела у прокурора. Чего надо? – неласково спросил хозяин.

– Коль! – засуетился Антон. – Ну мы же не с пустыми руками, – он достал из внутреннего кармана куртки пол-литровую бутылку дешевой водки.

Туров с удивлением посмотрел на Антона, а хозяин посторонился, пропуская гостей:

– Проходите.

Антон двинулся первым, за ним Туров.

Комната была небольшой. Или просто казалась такой из-за развешанных по стенам картин. В основном это были натюрморты и пейзажи. Все картины были тщательно прорисованы, в массивных деревянных рамах; чувствовалось, что автор относится к своему творчеству с любовью.

Мебели в комнате почти не было: резной, по всей видимости антикварный, комод, на котором горой лежали книги и пластинки; узкая тумба с водруженным на нее граммофоном; небольшая тахта, обитая потертым зеленым бархатом, да пара заляпанных краской деревянных табуретов.

Посреди комнаты на мольберте стоял подрамник с незаконченной работой. Это был лесной пейзаж. Туров улыбнулся: похоже, такому таланту, как Коля, совсем необязательно ходить на пленэры.

Указав пальцем себе на глаз, Туров незаметным кивком спросил у Антона, мол, чего это он? «Да у него один глаз видит хорошо, а второй – почти не видит», – шепнул Антон.

Хозяин тем временем деловито перенес из угла комнаты на середину свободного пространства табурет, постелил на него газету и достал из тумбы три стакана и начатый лимон на блюдце.

– Это хорошо, когда заглядывают воспитанные люди, а то такой народ ходит неконкретный, всё норовит на халяву. Наливай!

Антон открыл бутылку, налил водку в два стакана, кивнув в сторону Турова:

– Он за рулем.

Сняв с носа очки и положив их в нагрудный карман фартука, Коля взял с табурета стакан:

– Ясно. А я сегодня нет.

– Что еще за новости? – выпив и закусив ломтиком лимона, спросил он у Антона, который, едва пригубив, поставил стакан обратно.

– Привычка.

– Да уж. И когда это вы успели привычек таких нахвататься?

Антон, пожав плечами, снова наполнил стакан хозяина.

Коля одобрительно кивнул и весело посмотрел на Турова:

– Так какое у вас ко мне дело? Хорошей живописью интересуетесь? У меня такие пейзажи – Шишкин отдыхает!

– В другой раз, – попытался изобразить улыбку Туров. Он уже понял, что человека, ради которого он приехал, найти здесь едва ли удастся.

– Мы, Коля, друга твоего хотели застать, – вмешался Антон.

– Какого друга? У меня друзей нет. Только поклонники и завистники.

– Нет, Коль, я не о том. Помнишь, дня три назад я заходил, тут у тебя кореш сидел – лысый такой, в майке красной? Он еще художника знает, о котором я спрашивал. Помнишь?

– Добрягов, что ли?

– Во-во! Добрягов! Где он?

– А я откуда знаю? Выгнал я его.

– Когда?

– Утром сегодня.

– Так еще утро. Двенадцати нет!

– Ну, я как проснулся, часов в десять, так и выгнал.

– Почему?

– Что почему? Работать мне надо! А он мозги пудрит с утра до вечера, передвижник хренов!

– А где же нам теперь его искать?

Коля пожал плечами и налил себе еще водки.

– Не знаю. Говорил, что в Питер поедет, на Пушкинскую, к Митькам. Денег попросил на билет. Я дал. Только он человек неконкретный… у него семь пятниц на неделе… может в Питер, а может и на Урал рвануть… а может и в Москве еще месяц-другой пофестивалить. Так что, вряд ли вы его найдете.

Туров достал «Marlboro».

– Курить можно? – спросил он хозяина.

– Кури. Дай и мне.

Вытянув из протянутой пачки две сигареты, Коля заложил одну за ухо, а вторую прикурил.

– Не знаю, ребята, чем вам помочь. Знал бы, что он вам нужен, потерпел бы его еще. А так…

Туров перебирал в уме варианты дальнейших действий. Поиски мифического художника начинали его раздражать.

– Ну ладно, – решительно произнес он и протянул художнику руку. – Давай!

– Нет! Бог троицу любит! – с возмущением остановил его хозяин. – Посреди спектакля покидать зрительный зал неприлично. Погоди. Вот мы еще с Антоном по одной, тогда и разойдемся.

Антон послушно вылил остатки водки в пустой стакан художника.

В эту минуту стукнула входная дверь.

– Колян! Братишка!

– О! – обрадовался Коля. – А вот и он, Добрягов! Хрен от него так просто отделаешься!

В комнату стремительно ворвался человек. Он был маленького роста, щуплый, стриженный под ноль и не по погоде легко одетый, в руках он держал три бутылки водки.

– Братишка, ну не мог я от тебя уехать вот так! По-людски проститься надо! Да и билетов до Питера нету. Я автостопом доберусь!

Увидев в квартире незнакомых людей, Добрягов пришел в еще большее возбуждение, отчего стало казаться, что этот небольшой человек заполнил собой всё свободное пространство.

– О-о-о! Так нас тут много! Коль! Покупатели, что ли?! Мой друг Николай – великий художник, – заявил Добрягов, выставляя на табурет водку и глядя снизу вверх в глаза Турову. – Классик, можно сказать, динозавр! Таких уже нет! Вы пришли по адресу. Это настоящее искусство!

– Вить! – прервал словесный поток Добрягова Николай. – Они к тебе пришли.

– Ко мне? – удивился Добрягов. – Так у меня сейчас и работ-то нет. Все мои работы в запасниках музеев. У меня пока перерыв в творчестве. Впечатлений набираюсь, энергии, так сказать, для будущих шедевров. Приходите через годик. А пока бабки копите.

– Я учту, – улыбнулся Туров. – Виктор, я хотел бы, чтобы вы свели меня с Федором Рыжовым. Знаете такого?

– Федьку, что ли? Знаю. А на кой он вам сдался? Как художник он ничто, пыль под ногами. Я не понимаю. Вон Коля! Так у него ж всё по делу, всё в елочку! В офисе у себя повесишь, глаза от бумажек поднимешь – красота! Поле! Лес! Лось! О! Коль! Что это я раньше этого лося не видел? Здорово!

Туров смеялся редко, но, наблюдая за этим шумным, суетливым человеком, едва сдерживал смех.

Повеселел и Антон, предчувствуя, что Туров даст ему денег. Этих денег, конечно, не хватит, чтобы отдать долги. Впрочем, Антон и не собирался их отдавать. Пока. Потом, когда он сорвет куш, он, конечно же, всё отдаст, но не сейчас. На эту тысячу он сыграет. В конце концов, он хороший игрок. Просто в последнее время ему не шла карта.

Только Николай вдруг заметно расстроился. Он мрачно посмотрел на водку, стоящую на табурете, и пробасил:

– Вот же, ёшкин корень, опять поработать не получится.

– Не переживайте, Николай, – успокоил хозяина Туров. – Виктор сейчас поедет со мной.

– То есть как это? – возмутился Добрягов. – А если я не желаю?

– Ну, а почему бы вам не поехать со мной? – доброжелательно улыбнулся Туров. – Ведь вы сами сказали, что вам нужны впечатления, что вы хотите набраться энергии для будущих шедевров. Вот вместе и прокатимся, с комфортом. В Суздаль, например. Как вам идея?

– Не очень. Мне нужно в Питер. Срочно. К Митькам. Они меня ждут. Я с весны к ним еду.

– Можно и в Питер. Только потом. После Суздаля. Ведь там живет Федор Рыжов? Так?

– Ну да. В Суздале. Только чего мне к нему ехать? Я у него был не так давно. Я ж на Новый год к нему ездил! Точно! Он у меня, помню, еще всё советов спрашивал по поводу техники: как то, как это? Я рассказал, что знал. У меня секретов нет. Да вот только талант еще нужен. Без таланта, сами понимаете…

– А что, у Рыжова нет таланта?

– У Рыжова нет таланта? Да вы что! Тогда у кого он есть? Скажи, Коль!

– Не знаю я твоего Рыжова и знать не хочу! – неожиданно разозлился Николай. – Что вы тут базар устроили? Давайте-ка выметайтесь все! Хватит!

– Ну да, пошли, ребята. – Туров легонько подтолкнул Антона и Добрягова к выходу.

– Ага, – согласился Добрягов. – Ты, Коль, работай, работай.

Уже направившись к выходу, Добрягов вдруг вернулся и сгреб принесенные им бутылки.

– Да не надо! У меня дома есть что выпить.

– Нет, нельзя! Ему работать! – громким шепотом возразил Добрягов.

Уже в коридоре он, обернувшись, сказал:

– Коль! Лось – зашибись!

Туров дал Антону пятьсот баксов, сказав, что это задаток, поскольку он не уверен, что приятель Добрягова и есть разыскиваемый им Федор Рыжов. Антон возражать не стал – оно и хорошо: если вдруг опять карта не пойдет, то пятьсот лучше, чем тысяча, а если пойдет, то и двух сотен хватит.

А сейчас Туров сидел у себя на диване, напротив него в кресле, употребив изрядную порцию бурбона, заливался соловьем Добрягов, пытаясь донести до заблудшей души своего собеседника истинное толкование Священного Писания:

– Так вот, прикинь, – Добрягов загадочно улыбнулся, – является к нему архангел Михаил, нет, Гавриил, хотя… точно не помню, но факт, что кто-то из этих ребят, и излагает, мол, твоя жена понесет и родит. А тот: как так? Она ж, дескать, уже не может, пенсионерка давно, девяносто пять ей уже минуло… Прикинь? А архангел смотрит на него, как на идиота, и говорит, мол, иди домой!

Туров слушал вполуха, улыбался. Время от времени кивал головой, но мысли его были далеко.

Конечно, пожар и смерть старухи выбили его из колеи и он стал действовать на эмоциях, так нельзя: надо было сначала позвонить в Лондон Молли, выяснить что к чему, а потом уже гоняться за этим придурком Добряговым, но, с другой стороны, он вовремя его нашел. Этот Добрягов мог затеряться, просто исчезнуть, и задача усложнилась бы. А Молли и сейчас позвонить не поздно.

– Вот ты, вроде бы приличный человек, на тачке крутой ездишь, дома у тебя всего полно, напитки вон какие дорогие, а самой необходимой вещи нет! – Добрягов щелкнул языком и сокрушенно помотал головой.

– Какой такой вещи? – спросил Туров, протягивая руку к телефонной трубке.

– А сам догадаться не можешь? – лукаво прищурился Добрягов. – Иконы!

– Погоди минутку, мне нужно сделать один звонок. Помолчи минут пять, не мешай.

Добрягов налил себе в стакан еще немного бурбона.

– Эх, Сань! О душе подумай!

Туров нашел на автоответчике сообщение Молли и посмотрел на часы.

Восемь вечера. У них пять. Может не оказаться дома. А впрочем…

Когда Туров заговорил по-английски, Добрягов бросил на него изумленный взгляд:

– Во даёт! Лопочет, как по-русски. Надо же, английский выучил, а «Отче наш», поди, и не знает!

Бутылка была под рукой, позволив его жаждущей общения душе скрасить вынужденное молчание.

Туров между тем закончил разговор.

Да, Молли сама ничего толком об этом художнике не знает. Из России привезли портрет английской королевы, а где точно этот портрет был приобретен – неизвестно. Она думала, что в Москве. Но ей не приходило в голову, что Россия – это не только Москва. Ладно, хотя бы известно, что этот Рыжов продал портрет английской королевы.

– Ладно, дорогой друг, – сказал Туров Добрягову, – иди-ка ты отдыхать, завтра надо собираться, поедем в Суздаль.

– Не-е, отдыхать еще рано, время детское, да и не привык я спиртное оставлять, чтоб не искушаться с самого утра. Что мне собираться? Я на подъем скорый! А спать ты меня отправляешь, потому как бесы тебя одолевают, не хочешь ты слушать мои правильные речи, душа твоя в сумерках заплутала, и я тебе послан, – Добрягов поднял палец, – чтобы ты наконец понял: не туда идешь, не за тем гонишься, кумира себе сотворил и ему поклоняешься.

Турову пьяные рассуждения Добрягова уже основательно надоели. Но тот не унимался:

– Вот вижу я, что ехать мне с тобой в Суздаль не надо, и Федьке Рыжову от тебя нужно подальше держаться, нельзя ему с тобой никаких дел иметь.

– Это почему же? – удивился Туров. – Чем я так опасен?

Добрягов посмотрел на него долгим взглядом:

– Печать на тебе.

– Печать? Ну ты даешь! Налей себе лучше.

– Это хорошая мысль, – согласился Добрягов и вылил себе остатки из бутылки. – Без тоста буду пить. Душа моя чует, что нужно помянуть.

Туров молча снял пустую бутылку со стола и поставил на пол.

Он собирался спросить, кого же надумал поминать Добрягов, но тут раздался телефонный звонок.

– Алло! – кричал в трубке возбужденный голос Антона. – Алло! Сань! Спасибо, друг! Я ж тебе говорил, что отыграюсь!

Антон смеялся взахлеб, благодарил, рассказывал про какого-то немца, который проигрался ему в пух и прах и тут же отдал деньги.

– Так сколько ты поднял?

– Нормально. Пятьдесят три штуки! Прикинь?! А у меня долгов-то всего ничего – около сорока. Сань! Ё-мое! Вот фарт! И долги отдам, и можно еще сыграть! Жаль, немец этот уже свалил, наверно, все бабки мне отдал! Сань!

– Фарт – капризный. Вот он есть, а вот его нет. Ты вот что. Сегодня больше не играй, остановись. Иди домой.

– Домой? Так у меня ж бабла полные карманы!

– Хороший игрок может остановиться в любой момент. Ты ведь хороший игрок?

– Хороший, – уверенно сказал Антон, – я пойду домой. А ты дома?

– Дома. У меня же гости.

– Понятно. Жаль! А то бы …

– Нет, в другой раз, – перебил его Туров. – Ты давай чеши домой. И посмотри, чтобы никто на хвост не сел. Не три рубля в кармане.

– Ага. Спасибо, Сань! Домой пойду!

Туров положил трубку и бросил взгляд на Добрягова. Добрягов спал.

Туров улыбнулся. Бывают же такие странные люди. Вот живет он, и ничего ему не надо. Ни дома, ни денег, ни еды, ни женщин. Живет одним днем и, должно быть, счастлив. Как сказал про него этот Распутин? Передвижник…

Туров закурил. Интересно, сколько готова платить Молли за холсты этого Рыжова? Видимо дорого. Уж очень она хочет, чтобы я его отыскал. Она и обрадовалась и испугалась одновременно. Обрадовалась, что этот Рыжов не знаменит – значит, его картины не будут стоить так дорого, как она предполагала, а испугалась, оттого что найти этого чудо-мастера может оказаться совсем не так просто. Да никто бы его никогда не нашел, да и не искал бы. Просто ему, Турову, очень нужны деньги. Хорошо, что он напрямую спросил, оплатит ли она его посреднические услуги в размере 10 тысяч фунтов. Похоже, Молли очень богата, раз она не задумываясь ответила «да».

Туров подошел к окну и открыл форточку. За окном моросил мелкий дождь. Казалось, что низкое серое небо упало на крыши домов. Туров вспомнил, как в детстве он мог часами наблюдать за плывущими в вышине облаками, удивляясь их изменчивым формам и мечтая оказаться там, высоко, в этой теплой мягкой вате. Туров улыбнулся своим воспоминаниям. Оказывается, в детстве человек видит и чувствует гораздо больше. Сколько лет он не смотрел на небо? Много. Удивительно: даже такое непроницаемое и свинцовое – оно красиво и величественно…

На душе отчего-то стало спокойно. А может, и вправду вся эта жизнь – суета? Может, действительно, прав его гость, что не так он живет, не туда идет, не то ищет… А Добрягов куда идет и что ищет? Смерть под забором? Хотя какая разница, как и где умирать? Интересно, что там, после смерти?

Туров выбросил окурок в форточку. Всему свое время, когда-нибудь и это перестанет быть для него тайной.

Ладно, пора спать, завтра вставать рано: дорога не дальняя, но все же…

Добрягов что-то забормотал во сне.

Только бы этот передвижник не стал бродить ночью. Надо, кстати, входную дверь на ключ закрыть, а то еще сбежит чего доброго.

Туров закрыл дверь, бросил ключ в карман висевшей на вешалке в коридоре старой куртки и направился в ванную, чтобы принять душ и побриться. Туров всегда брился на ночь, так как, даже если он ложился спать в собственную постель, это не означало, что и утро он встретит дома.

Выйдя из ванной комнаты, Туров достал из бара бутылку «Hennessy», открыл и налил себе немного в стакан. Спать всё же не хотелось. Туров включил телевизор и стал смотреть изображение без звука. Коньяк расслаблял. Когда зазвонил телефон, Туров вздрогнул. Определитель показал, что звонит Алина.

«Соскучилась девочка, – подумал Туров, снимая трубку. – Прости, дорогая, сегодня не до тебя».

Едва поднеся трубку к уху, он услышал громкое рыдание Алины:

– Саша! Саша! Что делать? Он умер!

– Кто? – опешил Туров.

– Антон! Антон умер!

– Как умер? – всё еще не мог прийти в себя Туров.

– Он повесился.

– Где он повесился?

– У меня на кухне.

– А что он у тебя делает?

– Уже ничего не делает, он висит. Он позвонил и сказал, что выиграл кучу денег и что приедет ко мне, – рыдала Алина.

– И что?

– Приехал, бледный такой, дрожит… Я спрашиваю: что с тобой? Где шампанское, цветы? Сейчас, говорит, – а сам вышел. Я лежу, лежу, его нет, захожу на кухню, а он висит! Что делать, Саша? Приезжай!

Лицо Турова стало непроницаемым.

– А мне зачем к тебе ехать? Третий лишний.

– Саша! Ну, прости! Что мне делать? Саша!

– Откуда мне знать? Вызывай ментов и «скорую».

– Ой, Саша, я боюсь!

– Ничем не могу тебе помочь, – холодно ответил Туров и положил трубку.

Чувство досады заставило его поморщиться. Он потянулся за бутылкой с коньяком и почувствовал на себе пристальный взгляд. На него в упор смотрел Добрягов.

– Наливай, – Добрягов протянул свой стакан. – Я же говорил, помянуть надо.

5.

Фиска, облаченная в пестрый фартук, с энтузиазмом наводила порядок на кухне.

– Федь, кто бы мог подумать? Вот, оказывается, почему у нас всё в жизни наперекосяк. Китайцы еще пять тысяч лет назад открыли законы фэн-шуй и живут себе в полной гармонии с миром. Глазки сощурят и улыбаются. Главное, Федь, чтобы всё стояло на своих местах. И чтобы вокруг чистота была. А ты вон красками всё заляпал. Энергия «ци» свободно течь не может… Слышишь?

Фиска поставила в мойку недомытую кастрюлю, вытерла руки о фартук и вышла из кухни.

– Федь, я с тобой разговариваю, между прочим! И, между прочим, очень важные вещи говорю, а ты даже не угукнешь. Я ведь ради тебя стараюсь. Мог бы хоть голову поднять и для приличия ответить что-нибудь!

Федор Рыжов вполуха слушал болтовню Фиски и, не желая накалять атмосферу, ответил, посмотрев в ее сторону:

– Угу.

– Что «угу»? – взвилась Фиска. – Как мне в твоем углу порядок навести?

– А зачем его наводить? – искренне удивился Федор. – У меня здесь и так всё в полном порядке.

– Это ты называешь порядком? Да в том углу, где картины, полы, наверно, уже лет десять не мылись!

– Полы, Фиска, это по твоей части.

– Ты что, хочешь сказать, что я плохая хозяйка?

– Нет, я вообще ничего говорить не хочу. Я просто, как ты говоришь, для приличия поддерживаю беседу.

– Какой же ты тяжелый человек, Федя! Удивительно! Я тебе говорю о китайской мудрости, а ты всё перевернул, и вышло, что я плохая хозяйка и неряха!

– Я таких слов не говорил.

– Да! Ты сказал это другими словами!

Федор печально посмотрел на Фиску, зная, что возражения приведут к скандалу.

– Да нет, Фиска. Ты замечательная хозяйка.

– То-то же!

– Только одного я не могу понять, – пожал он плечами, – зачем русскому человеку этот твой фэн-шуй?

– Между прочим, – Фиска подошла к Федору поближе, пытаясь рассмотреть, чем он занимается в своем углу, – фэн-шуй не имеет границ. Это как свод законов. Понимаешь?

– Понимаю. Как эпидемконтроль.

– Ну при чем тут эпидемконтроль? Нет. Это как гравитация. Никто толком объяснить не может, а она действует. Причем и на русских, и на китайцев.

Фиска бросила взгляд на стоявший на мольберте холст, с которого на нее смотрело ее же лицо, едва обозначенное несколькими уверенными мазками.

– Федь, нормально ведь. Ты уже неделю как бросил над ним работать.

Федор вот уже почти две недели находился в состоянии душевного смятения. Такое с ним случалось и раньше, редко, правда, но случалось. Душевное смятение было предвестником какой-нибудь идеи или открытия, которое потом внезапно, как озарение, приходило ему в голову, и портреты, которые он писал в таком состоянии, были особенными. Так, во всяком случае, ему казалось. Федор чувствовал, что он создает нечто большее, чем просто портрет, написанный на холсте маслом. Такой портрет имел свой характер, свою судьбу. Он был уверен, что с этой работой не расстанется ни за какие деньги, однако приходило время, и он вынужден был или продать за гроши, или же и вовсе, поддавшись необъяснимому душевному порыву, просто подарить портрет.

Но в этот раз всё было немного не так, как раньше. Федор чувствовал, что он в начале нового творческого витка, что вот-вот перед ним должны открыться новые горизонты, что его сознание должно расшириться и он будет способен создать нечто неповторимо прекрасное – то, ради чего он жил всё это время.

Федор вздохнул и печально посмотрел на холст:

– Нет. Не получается.

– Что значит «не получается»? Почему? Краски не те?

– Дело не в красках. Хотя, может, и в них. Души нет.

– Ты никогда еще так не говорил. А раньше душа была?

– Думал, что была, а сейчас вижу, что нет.

– Слышишь, Федь! А чем писал Леонардо? Это же, наверно, не секрет? Узнать-то можно?

– Да это, конечно, не секрет. Все секреты великих мастеров давно разгаданы. Только они для меня совершенно бесполезны.

– Почему?

– Если пользоваться чужими секретами, то можно стать хорошим мастером, но великим уже не станешь.

– Федь, а ты что, хочешь стать великим?

Федор задумчиво улыбнулся.

– Нет. Не хочу. Но я должен им стать. Понимаешь?

Когда Фиска сталкивалась с какой-нибудь проблемой, ее брови хмурились и над переносицей появлялась вертикальная складочка. Фиска об этом знала и старалась проблем не замечать. Если бы не эта складочка над переносицей, Фиска непременно бы задумалась над словами Федора: значит ли, что, став великим, Федор станет богатым? И что это ей, Фиске, в конечном итоге принесет?

Она уже нахмурила брови, но тут же вспомнила о морщинах и, сбившись с мысли, улыбнулась и ответила:

– Понимаю. В этом тебе поможет фэн-шуй. Я уверена.

Федор никогда не был вспыльчивым, но и безграничным терпением не обладал.

– Сдалась тебе эта китайская ерунда!

– Ты что, против порядка? – округлила глаза Фиска.

– Нет. Я не против порядка. Но, во-первых, я не думаю, что порядок в нашем доме возможен. Ты же первая сгрузишь грязную посуду в мойку и скажешь: «Помою завтра», и будет эта грязная посуда лежать в мойке, пока я ее не вымою.

– Я к тебе в служанки не нанималась. Ничего страшного не случится, если ты раз в кои веки помоешь посуду, – голос Фиски зазвучал с напором.

Федор вздохнул. Он прекрасно представлял себе дальнейший ход событий. Раз уж Фиска стала к нему цепляться, то что бы он ни говорил, как бы ни пытался разрядить обстановку, всё равно дело закончится скандалом. Но Федору сейчас совершенно не хотелось скандалить, ему хотелось тишины и спокойствия.

– А! – хлопнул он себя по лбу. – Который час? Я совсем забыл! Пятнадцать минут первого. У меня же в час встреча с заказчиком.

– С каким заказчиком? – недоверчиво спросила Фиска.

– Потом расскажу, – напустил тумана Федор. – Сделай мне быстро чего-нибудь перекусить, а то опоздаю.

И хотя Фиска ворчала: «Какой заказчик? Откуда ему взяться?» – но на кухню пошла и чайник на плиту поставила.

Наскоро попив чаю, Федор оделся, повесил на плечо этюдник и со словами: «Буду к вечеру» – вышел.

Фиска еще некоторое время растерянно смотрела на закрывшуюся за Федором дверь, потом вздохнула:

– Сбежал, гад!

Федор вышел из подъезда и, зная, что Фиска может наблюдать за ним в окно, деловым шагом направился в сторону автобусной остановки. Уже на улице он остановился и закурил. Сигарета была последняя. Не обнаружив поблизости урны, Федор спрятал пустую пачку в карман. Погода была пасмурная и глаз не радовала. Ему в голову пришла мысль поехать на Кремлевскую улицу: «Сделаю пару набросков».

Порывшись в кармане плаща, Федор достал мелочь – все деньги, что у него были: «На сигареты должно хватить».

Добравшись до места, Федор с удивлением обнаружил, что реставрация Входоиерусалимской церкви закончена и с нее сняли строительные леса. Неожиданно пасмурное осеннее небо просветлело и восстановленные пять куполов сверкнули золотом от выглянувшего на мгновенье солнца.

«Красота!» – восхитился Федор.

– Подайте Христа ради! – заныл кто-то почти под самым ухом.

Федор обернулся.

Возле него стояла старуха. Лицо ее было таким морщинистым, что Федор опешил.

– Христа ради, говорю, подай! – потребовала нищенка, и в глазах ее мелькнул алчный огонек. – Бог велел давать просящему.

Федор засуетился и полез в карман.

Увидев в руке Федора мелочь, старуха фыркнула:

– И это всё от щедрот твоих?

– Это всё, что у меня есть.

– Оставь себе. Тебе самому впору милостыню просить.

– Я не нищий, – обиделся Федор, – я художник.

– А-а! – равнодушно протянула старуха.

– Хочешь, твой портрет нарисую?

– Что, понравилась? – старуха хитро улыбнулась.

– Уж больно много у тебя морщин.

– Так ты мне лучше крем от морщин подари! – она хрипло засмеялась, показав свой единственный зуб.

– Думаю, тебе крем уже не поможет.

– А ты меньше думай, – лукаво подмигнула старуха. – Твоя голова еще думает, а ноги уже знают дорогу.

Федор не нашелся что ответить, и старуха повернулась к нему спиной, заинтересовавшись группой туристов, которые, сбившись в кучку, во главе с экскурсоводом направлялись к оборонительным укреплениям кремля.

Проводив старуху взглядом, Федор еще некоторое время размышлял над ее словами, но, так и не найдя в них смысла, опять перевел взгляд на купола церкви.

«Какая всё-таки красота!» – вернулся он к прерванной появлением старухи мысли, сощурив глаза от удовольствия. Созерцание красоты всегда наполняло его душу тихим восторгом, который заставлял забывать обо всем на свете.

Пять сверкающих куполов на фоне серого неба…

Белые, будто подсвеченные, стены церкви…

Неясная мысль мелькнула в голове Федора, заставив его вздрогнуть.

«Белый цвет… Свет…» – смутный образ, внезапно появившись, так же быстро исчез.

Федор подошел к церкви и безотчетно погладил стены рукой. Холодный оштукатуренный камень вернул его к реальности.

Ему стало неловко при мысли, что кто-то мог наблюдать за ним. Должно быть, со стороны он производил впечатление не вполне нормального человека. Оглядевшись и убедившись, что никто на него не обращает внимания, Федор облегченно вздохнул.

Почему-то вспомнились слова старухи: «Твоя голова еще думает, а ноги уже знают дорогу».

Возможно, в этих словах есть доля правды. Раньше он не замечал, чтобы ноги его сами несли. А тут… Что его заставило прийти именно сюда, к этой стене? Этого Федор пока понять не мог, но был убежден, что всё это неслучайно.

Он вспомнил, что у него закончились сигареты, и быстрым шагом направился к ближайшему магазину.

Дорога заняла минут десять. Федор всё старался осмыслить слова старухи и восстановить внезапно возникший образ. «Белый цвет… Свет…» Но это было так же бесполезно, как попытаться вспомнить забытый сон.

В магазине Федор остановился у прилавка вино-водочного отдела, отыскивая взглядом на полке с табаком свои сигареты «Премьер».

– Что, художник, скинемся на пузырь? – легонько толкнул Федора потрепанного вида мужик.

– Нет, – ответил Федор, – у меня денег только на сигареты.

– Искусство не кормит? – покачал головой мужик.

– Не кормит, – подтвердил Федор.

– Дела…

Федор не ответил, полагая, что разговор закончен. Но мужик снова ткнул его рукой:

– А давай так: с меня вино, с тебя сигареты. Я ведь тоже в некотором роде человек искусства – поговорить будет о чем.

Федор после минутного колебания согласился.

– Ладно. Давай поговорим.

Федор купил сигареты, а мужик бутылку портвейна.

– Тут рядом дворик подходящий, – сказал он и первым вышел из магазина, Федор направился следом.

Они молча прошли полквартала. Замедлив шаг возле дома с высокой аркой, мужик протянул руку:

– Изя.

– Федор. Сюда?

– Сюда. Там беседка.

Расположившись в беседке, Изя деловито поставил на стол бутылку, выложил из кармана две карамельки и кривобокое яблоко, затем из-под скамейки достал граненый стакан.

– Здесь всё предусмотрено, как в лучших домах. Не из горла же пить. Интеллигентные люди всё-таки.

– Резонно, – согласился Федор. – А что это за имя у тебя такое. Еврей что ли?

– Да нет, я русский. Хотя имя действительно еврейское: Израиль Исаакович.

– Как такое может быть? – изумился Федор.

– О, это целая история. Сага о Форсайтах, можно сказать. Одной бутылки не хватит, чтобы ее рассказать. Так. Все на месте, стол сервирован, можно, думаю, начинать. Вы не против, коллега?

– Нет, – улыбнулся Федор.

Изя ловко открыл бутылку и налил вино в стакан.

– А! Одну минуту! – неожиданно встрепенулся он и достал из внутреннего кармана куртки плоскую фляжку. – Спирт. Медицинский. Для улучшения вкусовых и целебных качеств.

– Прошу, – предложил он Федору стакан, плеснув в него спирта.

Федор выпил.

– Яблочком закуси, – бросил новый знакомый, наливая себе.

Федор послушно откусил от яблока и положил его обратно на стол.

Выпив, Изя достал из кармана смятый носовой платок и вытер губы.

– Неплохой напиток, да? Покурим?

Они закурили.

– Имя такое мне дал мой отец, Исаак, – сообщил Изя, – хотя отцом он мне фактически не являлся, но об этом мало кто знал. А мать моя – русская, Мария ее звали. Ты, Федор, конечно, можешь спросить: а чем ты, Изя, докажешь, что ты русский? И совершали ли над тобой обряд обрезания? Да, отвечу я тебе, совершали, тайно, в младенчестве, когда я воспротивиться сему никак не мог. Но потом, когда умер Исаак, не оставив моей матери ничего, кроме звания профессорской жены и двухкомнатной квартиры, мать поведала мне семейную тайну, что вышла замуж за Исаака на четвертом месяце беременности. От отчаяния, скрываясь от гнева родителей. А настоящий мой отец, Борис Николаевич Масленников, ставший впоследствии очень известным человеком, так и не узнал, что от грехов молодости имеет отпрыска, то есть меня.

Изя прервал свой рассказ, пытаясь оценить произведенное на слушателя впечатление.

Федор слушал с неподдельным интересом. Убедившись в этом, Изя продолжил:

– Так вот, – он бросил под ноги выкуренную почти до фильтра сигарету и раздавил ее носком грязного ботинка, – узнав такое, я решил срочно восстановить природную гармонию и крестился, получив при крещении имя Арсений. Но имя ко мне не приросло. Хотя все мои таланты после крещения раскрылись в полную силу.

– Какие такие таланты? – поинтересовался Федор.

– О! Талантов немерено. Некоторые видны невооруженным глазом, точнее, слышны невооруженным ухом.

Федор удивленно поднял бровь.

Поняв, что на слово ему не верят, Изя неожиданно запел мощным басом:

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

– Вот же, забулдоны проклятые! – донесся тут же визгливый старушечий голос из окна соседнего дома. – Рабочее время, а они уже готовые, песни горланят. Сейчас в милицию позвоню!

Изя перестал петь и довольно посмотрел на Федора.

– Ну, короче, ты понял.

Федор искренне восхитился.

– Ух ты! Здорово!

Изя был человеком среднего роста, худощавым, белобрысым, лысоватым. И уж никак невозможно было предположить, что он обладает столь сильным густым и объемным голосом.

– А! Это так, в треть силы, на неразогретые связки. Если бы спеть как положено – эта старая карга, что сейчас грозила нам милицией, онемела бы. Точно тебе говорю.

– И в треть силы впечатляет.

– Когда я подрабатывал в церковном хоре, регент на меня, как на икону, молился, – похвастался Изя. – По второй?

– Давай.

Они выпили еще. Портвейн со спиртом пьянил быстро.

Федору всё больше и больше нравился новый приятель.

– А какие у тебя еще таланты? – поинтересовался Федор.

– Память у меня крепкая. Вот если чего прочел или услышал – всё: как на камне высек, на века. Но только в том случае, если хочу это запомнить, а если не хочу – и не запоминаю.

– Да ты удивительный человек! Это же всю премудрость людскую можно в голове собрать.

– Собрать можно, – согласился Изя. – Только зачем? Чтобы гордыню свою ублажить? Дескать, я лучше других? Нет, ни к чему это. Нет на земле таких знаний, которые нужно было бы запомнить навсегда. Нет людской премудрости. Есть Божественное откровение – Священные Писания. Вот они стоят того.

– Ты говоришь о Библии?

– Нет, не только. Есть еще Талмуд и Коран.

– Ты хочешь сказать, что все три Писания ты помнишь наизусть?

Изя радостно засмеялся:

– Именно.

– Да ну? – не поверил Федор. – И Талмуд?

Изя скромно опустил глаза и утвердительно кивнул головой.

– Мне тебя обманывать незачем, – он вылил остатки вина в стакан, из фляжки долил немного спирту и протянул стакан Федору. – Пополам.

Федор кивнул, отпил до уровня, отмеченного пальцем, и вернул стакан приятелю.

– Так вот, скажи: много ли противоречий между этими Писаниями?

Изя выпил, развернул карамельку и положил в рот.

– Да нет между ними никаких принципиальных противоречий. Всё одинаково: Бог – творец, а человек – творение его. И в этом суть. Раз человек – творение Божье, то и жить должен по Божьим законам. Всё просто, всё понятно. Ты можешь быть кем угодно, хоть иудеем, хоть христианином, да хоть и чукчей без всякого понятия, а если живешь праведно, то всё – ты молодец и дорога тебе в Рай.

Федор задумался. Время замедлило свой ход. Хмель не позволял сосредоточиться, и Федор словно блуждал по лабиринтам сознания, пытаясь найти ответы на вопросы, которые не удавалось сформулировать.

Изя же без умолку болтал, заглядывая Федору в глаза и темпераментно жестикулируя. Он читал главы из Библии и Корана, но Федор всё никак не мог уловить их смысл и только согласно кивал головой.

– И сотворил Господь Адама из глины.

Эта фраза, произнесенная Изей, в одно мгновение включила сознание Федора:

– Что-что ты сказал?

– Я говорю, в моем писании будет просто: «И сотворил Господь Адама из глины».

– В твоем писании?

– Да. Мне предначертано создать вместо Библии, Талмуда и Корана одну Священную Книгу. Я всё проанализировал. И вот, смотри, как интересно. В Библии говорится: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою».

– Красиво, – задумчиво произнес Федор.

– А в Коране сказано, – не обращая внимания, продолжал Изя. – «Он – Тот, кто знает сокровенное и явное, великий, милосердный, который сделал прекрасным все сущее, что сотворил, и сотворил в первый раз человека из глины».

– Из глины… – прошептал Федор.

– …Ибо прах ты и в прах возвратишься… – между тем не умолкал Изя.

– Надо же, человек – живой, а прах, – бормотал Федор. – Глина, значит. То есть жизнь – это глина, а глина – это жизнь… Как же я до этого раньше не додумался!.. Ты мне открыл глаза. Спасибо! – Федор в порыве благодарности обнял собутыльника.

– Да ладно тебе! – смутился Изя. – Я ведь от чистого сердца. Просто живу по законам Божьим. Помогаю ближнему. Скажи, чем тебе помочь, я помогу! Хочешь, еще вина возьму?

– Да. Только ты мне прежде объясни одну вещь.

– С удовольствием. – Изя принял позу мыслителя. – Слушаю.

– Вот я – художник!

– Так.

– Я должен написать картину, понимаешь?

– Понимаю.

– Вот. Если я в краски добавлю глину, картина оживет?

Изя поднял брови и потер подбородок:

– Так. Сейчас скажу. Нет, не получится.

– Что, совсем? – расстроился Федор.

– Об этом Бога просить надо.

– А как?

– Очень просто. Берешь глину, идешь к Богу и просишь его вдохнуть в глину душу. Вот и всё.

– Не понимаю, – замотал головой Федор.

– А что тут непонятного? Тебе эту глину нужно освятить.

– И всё?! – Федор едва сдерживал слезы.

Изя явно был горд собой. С видом профессора он добавил:

– Нет, всё не так просто, как тебе кажется. Есть одно «но».

– Какое?

– Вопрос в том, где святить глину. У нас нельзя.

– Почему нельзя?

– Дорогой мой! Я-то знаю, как у нас всё делается. Не забывай, я пел в церковном хоре. Тебе нужно ехать в Израиль, в Святую землю, в Иерусалим. В этот город вошел Господь после воскрешения Лазаря из мертвых, там, на Голгофе, он принял смерть, воскрес и вознесся. А если ты не можешь туда попасть по причине недостатка средств, то пусть тебе кто-нибудь привезет глину из Святой земли. Сейчас туда много туристов едет.

– Спасибо, – только и смог произнести Федор.

– Ну что, в магазин? – с чувством выполненного долга стукнул себя по коленям Изя.

– Да, за это нужно выпить.

Фиска навела в доме небывалую чистоту.

«Даже и хорошо, что этого сатрапа нет дома, – думала она о Федоре. – Только бы путался под ногами».

Фиска порой любила посидеть в одиночестве. Хотя шумные компании Фиска любила больше. Но в их доме уже давно не было шумных компаний, и Фиска с удивлением обнаружила, что ей стала нравиться тихая размеренная жизнь. Она даже подумывала при случае купить и повесить на кухне занавески: с занавесками всегда уютнее. Конечно, хорошо бы еще ковер, хотя бы небольшой, на пол, у дивана. Фиска представила, как утром она встает и опускает ноги не на холодный пол, а на мягкую шерстяную роскошь.