Читать книгу Роман с небес - Зоя Гарина - Страница 1

Я не зажигаю свет. Пятьдесят две свечи горят веселыми огоньками на роскошном «наполеоне», купленном сегодня утром в кондитерской толстого месье Жана. Этого света вполне достаточно, чтобы осветить небольшую комнатку в моей парижской квартире, которую я, шутки ради, значительно называю «кабинетом».

Мне сегодня пятьдесят два года.

Я не считаю эту дату печальной: ведь возраст – понятие относительное.

Но все-таки мне грустно. Грустно оттого, что уже много лет подряд я встречаю свой день рождения в одиночестве.

Нет, конечно же, с утра было много звонков, и мои любимые дочки Лизьен и Нинель не преминули пропеть мне в трубку традиционное «хепи бездей», и внук Людвиг так трогательно прошепелявил: «Бабуска лублу». Но все это было утром. Давно ли? Недавно ли? Время – тоже понятие относительное…

впрочем, так же, как и жизнь.

Я тянусь за бокалом вина, и на стене моя тень оживает, словно уставший ангел взмахнул крылом…

   1

Несомненно, для меня все началось задолго до моего рождения.

Моя одинокая Душа неприкаянно блуждала в астральном безвременье с тайной надеждой отыскать для себя тепленькое местечко на Земле. Но, в конце концов, устав от тщетных попыток рождения – из-за успешных шагов медицины в области прерывания беременности на ранних сроках, и осознав, что нет ни единого шанса воплотиться в обожаемое чадо американского миллиардера, моя душа воплотилась в меня.

«Караул!– подумала я, оказавшись в густой горячей темноте. – И это называется жизнь?»

Но биологические процессы, начавшиеся почти мгновенно, заставили меня забыть обо всем и с восхищением следить за невероятным явлением – формированием и ростом человеческого организма.

Я находилась в состоянии полного безмятежного счастья, когда пространство вокруг меня неожиданно стало сжиматься. Это вынудило меня двигаться по темному узкому тоннелю в направлении появившегося яркого света.

И вот я, Анжела Вульф, закричав от ужаса «а-а-а!!!», осчастливила мир своим рождением.

Но мир напряженно вертелся вокруг своей оси, поворачиваясь к солнцу то одной стороной, то другой, а по утрам звенел будильниками, радостно восклицая:

– Эй, люди, вставайте! Встречайте новый счастливый день!

И люди послушно вставали и тратили часы своей короткой жизни на решение проблем, которые они, по большей части, сами себе создавали.

«Веселенькое дело», – с грустью подумала я, обнаружив, что моего рождения никто на земле, кроме моих родителей, не воспринял всерьез. Увы, в мировой прессе не появилось горячих репортажей с фотографией младенца в кружевных пеленках на руках уставшей, но счастливой матери. Не было и сенсационных заявлений счастливого отца о дарении своему отпрыску пусть небольшого, но очень обустроенного острова в океане. Нет, этого не случилось. Хотя мои родители были вполне счастливы и передали мне во владение десяток пеленок, сшитых из старых простыней.

«Ладно. И на том спасибо. Надеюсь, я абсолютно здорова? Никаких патологий не наблюдается?» – и я активно зашевелила руками, ногами, головой: нужно было понять: где я? когда я? кто я?

Ответы на эти вопросы меня абсолютно не утешили. Ни время, ни место рождения не вселяли особого оптимизма в мою и без того весьма скептически настроенную Душу.

– Может, давай умрем в младенчестве? – мрачно предложила она мне.

– Ну нет уж, я против такого хода событий! Давай останемся!

– А смысл? – удивилась Душа. – По-моему, ничего хорошего из этого не получится.

– Да ладно, как-нибудь разберемся!

– И как же мы будем разбираться?

Я проявила твердость характера:

– Ну, знаешь ли, разбираться придется тебе! Кто из нас двоих имеет бесценный опыт бессмертия?

– Э-э, ты не знаешь, о чем говоришь! Не надейся на великие и мудрые воплощения в прошлых жизнях. Кстати, в одной из них ты была навозным жуком.

Душа с интересом посмотрела на меня, а потом, улыбнувшись, воскликнула:

– Боже мой, ну зачем же так бурно реагировать?! Не забывай, что у тебя не так уж много чистых пеленок!

 Эгоизм, который видимо рождается раньше человека, не позволил мне воспринять это замечание, как естественную заботу обо мне:

– Это результат младенческих метеоризмов, а вовсе не реакция на твое сообщение. Все, что у тебя было до меня, – твое личное дело. Видимо, в этой жизни все придется делать самой! А если ты вместо того, чтобы, как губка, впитывать в себя всю безграничную мудрость вселенной, предпочла провести свои воплощения в навозной куче, то, чувствую, от тебя особого толку не будет.

   Наверно, я обидела Душу, и она, замолчав на некоторое время, изменившимся голосом изрекла:

– Первичен дух, материя вторична. Осознай это в полной мере, и тогда ты поймешь, что можно, а что нельзя. Для иных, чтобы в конце концов узнать истину, нужно оказаться в навозе.

– Да ладно! – пошла я на примирение. – Нам нет смысла ссориться. Мы должны жить в согласии и мире. Правда?

– Так и быть, – проворчала Душа, – придется здесь задержаться. И она. вздохнув, накрылась прозрачным крылом.

В этот момент мне стало нескончаемо печально. Где-то высоко в небесах еле слышно зазвенели колокольчики и заиграла тихая флейта. Далекий, слегка охрипший, но все же ласковый и вкрадчивый голос запел:

   Я – твое счастье,

Я – твое горе.

   И я буду с тобой всегда,

Пока тьма не разлучит нас…

Я подняла глаза вверх, пытаясь увидеть небо, но оказалось, что для только что родившегося человека это не так просто. А голос все пел и пел:

   Я буду с тобой всегда…

– Кто ты? Кто ты? – спросила я.

Но голос, не обращая на мои вопросы внимания, все пел, и пел одно и то же, как поцарапанная пластинка. Ему было все равно, слышит кто-нибудь его или нет.

   Пока тьма не разлучит нас…

 Моя печаль и чувство одиночества становились все сильнее и сильнее.

 И я закричала.

 Набирая полные легкие обжигающего, сухого воздуха, я кричала, дрожа, как испорченный миксер, кричала, синея и захлебываясь, пока чьи-то руки, теплые и сильные, не обхватили меня и не прижали к чему-то мягкому и ароматному.

 А-ах! Вот оно – счастье! Ма-ма-а…

 2

 Песок в песочнице был влажный. Я сидела на корточках посередине песочного царства, и мои красные кожаные сандалии казались мне волшебными корабликами, плывущими неведомо куда по бушующему морю.

   Песочница, сбитая из старых позеленевших досок, стояла в центре общего большого неухоженного двора трех пятиэтажных хрущевских домов по улице с громким названием «Победа».

Во дворе располагались три жизненно важных объекта: трансформаторная будка с надписью: «НЕ ВЛЕЗАЙ – УБЬЕТ!», огромная зловонная помойка и пункт приема стеклотары. В одном из домов под вывеской «ОГОНЕК» работало без выходных самое популярное в городе кафе, и запах начинки для беляшей привлекал во двор всех бездомных собак округи.

   В пункт приема стеклотары почти всегда стояла небольшая очередь из суетливых старушек с молочной посудой и вялых понурых граждан мужского пола, неопределенного возраста с винными и водочными бутылками. Приемщица была невероятно зла и криклива. Ее голос, силе которого могли бы позавидовать мировые оперные дивы, поминутно оглашал двор: «А тару кто за тебя мыть будет? Пушкин?.. Ты че, сначала в бутылку нассал, а теперь сдавать принес?.. Все, пункт не работает! Ящиков нету!» – и окошечко пункта наглухо закрывалось.

Очередь, замерев в оцепенении, напрасно ожидала улетевшее счастье и, в конце концов, отчаявшись, расходилась, унося с собой тяжелые сумки с так и не принятой посудой.

 Во дворе на короткое время становилось тише. Совсем тихо во дворе никогда не было. Жителям перенаселенных домов не жилось в мире, поскольку всегда находился повод смешать ближнего с грязью.

Но меня шум во дворе никогда не раздражал и не отвлекал от тех игр, которые я сама себе придумывала.

Чаще всего я сидела на бортике песочницы и с большим интересом наблюдала за тем, что происходит вокруг.

 Вот голуби, толкая друг друга, собирают с асфальта рассыпанные кем-то семечки, а к ним, почти по-пластунски, подкрадывается кот; вот нечесаные, грязные, со сбитыми коленками мальчишки забрасывают камнями маленькую плешивую собачонку с перебитой лапой; вот горбатая старуха, что-то недовольно шамкая себе под нос, моет в луже непринятую бутылку, пытаясь отодрать грязными ногтями этикетку, но это не так просто – этикетка приклеена на совесть, тогда, отчаявшись, старуха вынимает изо рта вставную челюсть и соскабливает ею с бутылки остатки этикетки и клея.

Но чаще всего я прислушивалась к разговорам ангелов, которых в нашем дворовом пространстве было очень много. Они были прозрачны, как чистые стеклянные бутылки из-под молока. Ангелы с длинными крыльями и большими веселыми глазами. Их смех – звон далеких колокольчиков – не мог заглушить даже грохот огромной мусорной машины, приезжавшей к помойке по непредсказуемому графику – то два раза в день, а то раз в два дня.

Ангелов вокруг всегда было много, и они были настолько похожи друг на друга, что я никого из них не выделяла особо. К тому же, они часто вели себя коллективно, словно диковинные птицы, и не проявляли какой– либо индивидуальности. Вот, например, они сбились в стайку над головой старого еврея в замусоленной серой фетровой шляпе, одиноко сидящего на скамейке у подъезда. Видимо, что-то огорчило ангелов, и они, захлопав крыльями, заворковали, как голуби: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет…»

Из их веселых глаз покатились хрустальные слезки, от которых по всему двору так сладко запахло ванилью.

– Видать, в «Огоньке» торты пекут, – прокричала толстая Соня старику, остановившись с пустым помойным ведром возле скамейки.

– А-а? – старик поднял свои бесцветные слезящиеся глаза на Соню.

– Говорю, свадьба, наверно, завтра, – Соня махнула помойным ведром в сторону «Огонька».

– А-а?

– Тьфу ты! Глухня! Сидишь тут, как скула на заднице!

– А-а-а…

   Назавтра действительно была свадьба… и похороны. Хоронили старого одинокого еврея. Грязную фетровую шляпу ему положили в гроб.

   А над гробом кружились ангелы: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет…»

   3

   В эту пору моя Душа почти не говорила со мной. Она иногда появлялась в поле моего зрения, обычно с правой стороны, и, раскачиваясь, как в гамаке, на своих прозрачных крыльях, молча наблюдала за мной.

Я, хотя и замечала ее присутствие, часто не обращала на нее внимания, и, похоже, ее это нисколько не огорчало. Лишь иногда Душа перелетала ко мне поближе и, ущипнув меня за бок, тихо говорила: «Глянь-ка!» Я смотрела в ту сторону, куда она мне указывала крылом, но никогда ничего интересного не видела.

Она была немного странная, моя Душа.

Мы жили с ней как-то параллельно, и совсем не мешали друг другу.

Каждое утро мама приводила меня в детский сад, доставала из шкафчика сменную обувь и терпеливо ожидала, когда я самостоятельно переобую сандалии. Затем она целовала меня в лоб и со словами «будь умницей» подводила к воспитательнице, которую звали Идея Степановна, и, каждый раз обещая скоро вернуться, исчезала до вечера.

Детский сад вызывал у меня чувство стойкого отвращения запахом манной каши и рыбьего жира, который заставляли пить по столовой ложке перед обедом всех детей без исключения, полагая, что этот бесценный продукт чудесным образом укрепит здоровье чахлых дошколят.

Моя Душа никогда не переступала порога этого здания, она провожала меня до крыльца, а потом улетала вверх, не говоря ни слова. Может быть, потому в детском саду я часто плакала от одиночества? Мои слезы приводили в бешенство Идею Степановну, и она, скривив рот, накрашенный помадой кровавого цвета, шипела: «Анжела! Замолчи сейчас же!»

Но иногда со мной происходили и приятные вещи. Это случалось обычно под Новый год и когда выпадал первый снег, а он иногда выпадал в октябре, – я каждый день просыпалась в ожидании чуда.

 А чудо всегда приходило внезапно.

В тот день папа достал с нижней полки шкафа аккордеон! Откуда взялся этот инструмент в нашем доме, я не знаю. Аккордеон был небольшой, как назвал его папа – «четвертинка», но какой же красивый! Синего цвета, с перламутровыми вставками, с тремя регистрами, цветными кожаными мехами, с надписью на нерусском языке, короче, с ума сойти, какая прелесть! Но самым большим чудом оказалось, что мой папа умеет на нем играть! Душа, конечно, тут же оказалась рядом, справа, натянулась, как струна, молитвенно сложила руки и замерла. И полилась музыка – невероятно красивая, печальная, щемящая.

Я закрыла глаза и слушала, слушала, слушала…

Маленькая комната в моем воображении превратилась в теплое, бескрайнее, сверкающее небо. И я плыла по этому небу, как по морю, и волны печальной музыки накрывали меня с головой, и я задыхалась, но все равно плыла, плыла и слушала, слушала…

Потом все закончилось. Папа стянул мехи, снял с плеча аккордеон и поставил его в шкаф на нижнюю полку. В комнате пахло ванилью. Я даже не стала поворачивать голову вправо, чтобы взглянуть на Душу, я и так знала, что на ее щеках застыли маленькие хрустальные слезки.

   4

Я поняла, что люди не видят ангелов. Или не хотят видеть?

Нет. Просто не видят.

Это открытие меня потрясло. Я как-то попыталась говорить об ангелах с мамой, но она сердито посмотрела на меня своими зелеными глазами и строго сказала: «Не выдумывай! Ты все равно пойдешь в сад».

Душа тут же подлетела и ущипнула меня за бок:

– Не глупи!

– О чем ты?

– О том! Ты хочешь стать такой, как все? Тогда не говори мне, что ты не любишь рыбий жир, тогда не говори мне, что ты хочешь такие крылья, как у меня, тогда не говори мне, что смерти нет!

– А что, разве смерть есть?

– Как для кого, – Душа сердито повела плечом и накрыла голову прозрачным крылом, давая понять, что не желает больше со мной разговаривать на эту тему.

С этого момента я попыталась наблюдать за ангелами более внимательно, но отчего-то мои заинтересованные взгляды сердили ангелов, и я поняла, что ангелы не терпят пристального внимания к себе. Они чувствуют себя спокойно, когда никто не отвлекает их пустым любопытством, но, если кто-то действительно нуждается в помощи, ангелы с радостью помогают любому, а человек почти всегда уверен, что всего сумел добиться сам. Удивительно! Но это случается на каждом шагу!

Только что прошел слепой дождь, и небо разделилось на две части: темно-лиловую и серебристо-лазоревую. Воздух стал настолько чистым, что казалось, в легких лопаются тысячи лимонадных пузырьков, и оттого неудержимо хотелось прыгать, махать руками, кричать и громко смеяться.

Я подняла голову вверх и увидела, что перед открытым окном на втором этаже, как встревоженные птицы, летают ангелы. Я замерла.

В эту же секунду двор огласил жуткий женский крик:

– А-а-а! Помогите! Убивают! И мужская брань:

– Убью, сука! Проститутка!

   И в окно, стукнувшись о фрамугу, разбив вдребезги оконное стекло, вылетела массивная деревянная табуретка.

Не прошло и минуты, как во дворе собралась небольшая толпа зевак во главе с толстой Соней. Люди с нескрываемым интересом глядели вверх в надежде не пропустить подробности «надвигающегося смертоубийства», а Соня, хлопая себя по толстым ляжкам, орала на весь двор:

– Люди добрые! Да что ж это делается? Опять Васька Катьку убивает!

В разбитое окно, как в «черную дыру», влетела стайка ангелов.

Там, наверху, больше никто не кричал, и это еще больше возбудило зевак.

Некоторые из них решительно побежали к подъезду, остальные, задрав голову, выкрикивали: «Милиция!». И вдруг – полное изумление! Из подъезда выходит Катя, с улыбкой на лице, в модном красном джерси.

Толстая Соня схватилась за сердце:

– Катюша! Ты куда, в милицию?

– Еще чего. В магазин!

Соня так и осталась стоять с открытым ртом, пока красное джерси не скрылось за углом дома.

– От же, падлы! – покачала Соня головой. А в небе все еще сверкала радуга…

   5

   Больше всего на свете я любила субботу. Папа, мама, я и мой младший брат в субботу ходили на обед к бабе Мане, к папиным родителям.

 В маленькой комнате двухкомнатной коммунальной квартиры на первом этаже двухэтажного восьмиквартирного дома жили мои любимые баба Маня и дед Абрам.

Сосед по коммуналке, Андрейка, был жутким антисемитом, и, нужно сказать, это создавало моим родственникам-евреям определенные неудобства для проживания.

– Деда, а чего Андрейка такой злой?

– Ой, он – не злой, он – несчастный.

– А чего он несчастный?

– Он в тюрьме сидел долго.

– А долго – это сколько?

– 15 лет.

– Да-а, долго… А зачем его выпустили?

– Чтоб бедным евреям жизнь малиной не казалась.

– Деда, а ты бедный?

– Нет, что ты! Я – богатый!

– А где ты прячешь свое богатство?

– А зачем его прятать?! Вот оно! Золото мое! – и дед звонко смеялся и поднимал меня на руках высоко, к самому потолку.

На обед приходили папины сестры со своими мужьями и детьми – моими двоюродными братьями. Вся семья садилась за стол, накрытый клеенчатой белой скатертью, и баба Маня носила с кухни горячую еду: украинский красный борщ с чесночными пампушками, еврейский цимес и жаркое с бараниной, а потом, когда все уже опускали ложки в тарелки с борщом, она приносила холодные закуски: овощные салаты и форшмак. Детей, как правило, кормили на кухне и за стол, где обедают и разговаривают взрослые, не пускали. Меня, к примеру, это нисколько не огорчало, мне всегда разговоры взрослых казались неинтересными и скучными. Я была на три года старше своих братьев, поэтому они редко приставали ко мне со своими играми, и я была предоставлена сама себе.

Я выходила во двор, такой маленький, чистый, зеленый, с огромной круглой клумбой, садилась на деревянную лавку возле сарая и болтала со своей Душой.

– Скажи, а на небе холодно?

– Как кому. Кому-то холодно, кому-то жарко.

– А тебе как?

– Мне – нормально.

– А там лучше, чем здесь?

– Лучше!

– А зачем ты тогда сюда прилетаешь?

   Душа хмыкнула:

– На тебя посмотреть!

– Нет, ну правда!

– Да уж правдивее не бывает. Оставь тут тебя без присмотра, так непонятно, что из тебя вырастет.

– Думаешь, я стану плохая?

– Может, и не плохая, но уж точно не такая, как надо.

– А как надо?

– Надо так, чтобы ты смогла научиться любить.

– Любить? А разве я не умею?

– Пока нет.

– Странно… а мне кажется, что я люблю … маму, папу, деда, тебя…

   Душа улыбнулась:

– Конечно любишь! Но любовь – это нечто большее, чем простое чувство. Надеюсь, что ты это сможешь когда-нибудь понять…

– А когда я смогу это понять?

– Этого я пока не знаю.

6.

 Лето было в самом разгаре, и мама сказала, что мне скоро семь лет и осенью я пойду в школу. Это сообщение оставило меня равнодушной. Я уже догадывалась, что школа – это нечто вроде детского сада, а возможно, еще и хуже. Однако уже в этом возрасте я хорошо понимала, что такое неизбежность, и принимала неизбежные события без особого душевного протеста. К тому же во мне прижилось такое порой полезное качество, как умение жить сегодняшним днем. Насчет полезности этого качества со мной явно захотят поспорить мечтатели и прожектеры, но я даже и не собираюсь вступать в дискуссии по этому поводу – умение мечтать и строить планы не менее полезное качество, и с этим спорить глупо.

Я не жила в ожидании дня рождения, мечтая о каких-то чудесных подарках, как большинство детей моего возраста, и даже почему-то мне не хотелось, чтобы этот день наступил. Моя Душа в эти дни появлялась редко, а когда появлялась, была уставшей и раздражительной, поэтому я предпочитала не донимать ее вопросами, чтобы поменьше слышать ее скрипучий недовольный голос. Появляясь, она, как обычно, располагалась справа и начинала молча раскачиваться на своих крыльях, глядя вверх или вовсе закрыв глаза. Но однажды она со мной заговорила сама:

– Ты знаешь, что тебе скоро семь лет?

– Да.

– Ты уже совсем большая.

– Ты хочешь мне рассказать про школу?

– Нет. Это не главное.

– Да? Тогда что же?

– Ты скоро станешь жить по-другому.

– Это как?

– Ну, например, ты больше не будешь видеть ангелов.

– Почему?

– Так случается всегда, Анжела.

– Я не понимаю.

   Душа подошла близко-близко и обняла меня своими крыльями.

– А тебе не нужно этого понимать. Ты просто знай об этом.

– Хорошо. Только мне очень жаль.

– Я понимаю.

– Скажи, и что, я их больше никогда не увижу, до самой смерти?

– Ну, во-первых, смерти нет, а во-вторых, может, ты их и увидишь когда-нибудь, потом…

– Когда потом?

– Я не знаю когда. Может быть никогда, а может скоро…

– А от чего это зависит?

– Я не знаю.

– Понятно.

– Это хорошо, что тебе понятно, хотя на самом деле это не может быть тебе понятно.

– Да.

   Душа посмотрела вверх и покачалась на крыльях.

– Это еще не все. Я испугалась:

– Что еще?

– Да, не пугайся ты так! Ничего страшного. Просто ты больше не будешь видеть меня.

   Я заплакала.

– У-у-у! Ну, давай мы тут будем разводить сырость по пустякам! – и Душа своим мягким крылом вытерла мне слезы. – Это просто никуда не годится!

– Я сама не знаю, отчего я вдруг заплакала-а-а!..

– Так! Если не знаешь, то и плакать нечего.

– Я тебя тоже когда-нибудь смогу увидеть, как ангелов?

– Нет, меня ты уже не сможешь увидеть, но зато ты всегда будешь чувствовать меня.

– Как это?

– Скоро поймешь. И вообще, видеть – это совсем не главное. Главное – чувствовать. Кто чувствует – тот видит. Чем сильнее чувствуешь – тем лучше видишь.

– А небо я буду видеть?

– Небо? Ну конечно! Поднимешь голову и увидишь небо. Хотя, я тебе точно скажу, большинству людей абсолютно все равно – есть у них над головой небо или нет.

   Я перестала всхлипывать и задумалась.

– Знаешь, – сказала я, – а если я тебя буду, как ты говоришь, чувствовать, то как же мы с тобой будем разговаривать?

– А зачем нам с тобой разговаривать? В словах толку мало. Болтовня – удел глупых! Ты будешь все понимать и слышать без слов.

   Я кивнула головой в знак согласия.

– А можно мне у тебя кое-что узнать? – спросила я.

– Что именно?

– Скажи, а правда я раньше была навозным жуком? Душа лукаво подняла бровь:

– И навозным жуком тоже. А вообще, скоро ты сама сможешь ответить на этот вопрос более точно.

   На следующий день мне исполнилось семь лет. Это был, пожалуй, самый печальный день рождения в моей жизни, хотя внешне все было весело и празднично. Мама испекла «наполеон» и украсила его семью свечами, папа играл на аккордеоне, братишка подарил мне свой рисунок. Он нарисовал голубой акварельной краской ангела. Я перестала видеть ангелов, но я стала чувствовать Душу внутри себя.

 И в этот день я сделала открытие. Я ясно увидела, кем я была раньше. Я была маленькой, щуплой, больной, некрасивой женщиной. Ее бледное лицо с широко открытым ртом повергло меня в ужас. Ее звали Эдит. Меня звали Эдит Пиаф.

   7

   Игорь Олегович Черный работал главврачом небольшой психиатрической больницы. Каждое утро он принимал контрастный душ, подолгу тер щеки электробритвой и причесывал перед зеркалом свои уже давно не густые, но по-прежнему непослушные волосы – то на правую, то на левую сторону. А затем, отчаявшись, зачесывал их назад и густо смазывал гелем для волос, хотя и знал наверняка, что, когда гель высохнет, волосы распадутся, образуя пробор, точно посредине. Игорь Олегович не любил смотреть на себя в зеркало днем или вечером. Отражение в зеркале не соответствовало его, уважаемого в медицинских кругах специалиста, представлению о себе. Вместо серьезного, с проницательным и горящим взглядом энергичного человека на Игоря Олеговича смотрел совершенно неприятный тип, с маленькими поросячьими желтушными глазками, с нелепой стрижкой а-ля «чепуха, наше дело купеческое!», с двойным подбородком и толстыми мокрыми губами. Игорь Олегович днем, в рабочее время, избегал мыслей о своей внешности, так как его работа требовала хитрости, уравновешенности и уверенности в себе.

   А поскольку он, по его мнению, обладал этими качествами, то ему для полного соответствия собственным требованиям не хватало только внешности киногероя. И, будучи хорошим психиатром, Игорь Олегович легко мог себя представить именно таким, каким он желал себя видеть, – неотразимым красавцем. И удивительное дело, это внутреннее ощущение собственной неотразимости каким-то магическим образом действовало на женщин, и в него постоянно кто-нибудь влюблялся роковой, непреходящей любовью.

Но, несмотря на неоспоримый успех у женщин, Игорь Олегович в свои сорок с лишним лет, оставался холостяком. Он не был бабником. Он был однолюбом. А предметом его бесконечной любви была одноклассница – раньше худенькая нежная девочка Женечка с большими смеющимися еврейскими глазами, а ныне – дородная, медлительная, с походкой жирной утки педагог музыкальной школы по классу аккордеона Евгения Соломоновна Лисицкая.

   Муж Евгении Соломоновны – Матвей Федосович Лисицкий (Мотря – для родных и близких) – прекрасно знал об отношениях своей супруги с другом детства Игорем. По молодости он даже учинял Женечке безобразные скандалы на почве ревности, но с годами смирился, и стал называть Игоря Олеговича другом семьи.

   А сегодня Игорь Олегович с особенной тщательностью занимался утренним туалетом, так как сегодня они с Евгенией Соломоновной, его Женечкой, договорились попить кофе в какой-нибудь кофейне и провести часик-другой вместе.

   Такие душевные праздники случались сейчас довольно редко, гораздо реже, чем раньше. Видимо, уже сказывались многолетняя привычка и возраст. Но каждая такая романтическая встреча все еще оставалась праздником для Игоря Олеговича, да и для Евгении Соломоновны тоже.

   Позавтракав пшеничной кашей с маслом, Игорь Олегович выпил крепкого вновь заваренного чая без сахара, но с овсяным печеньем, и вышел из дому навстречу трудовому дню, обещающему быть непродолжительным и неутомительным.

 На улице бушевала весна.

Весенний ветерок ласково целовал прохожих, вызывая на их лицах невольную улыбку, трепал волосы на непокрытых шапками головах, заглядывал под юбки молоденьких длинноногих девушек, которые с первыми проблесками теплого весеннего солнца поспешили одеть «мини» и тонкие капроновые колготки, делающие и без того соблазнительные ножки еще соблазнительнее. Воздух был наполнен ароматом молодой, только что пробившейся из-под талого снега травы и звуками природы, пробудившейся после долгого сна. Казалось, что все вокруг говорит, нет, даже не говорит, а кричит:

– Эй, что вы ходите, как сонные мухи? Пришло время любви и счастья! Пришло время счастья и любви!

   Игорь Олегович вдохнул весенний воздух полной грудью, расправил плечи, поднял голову и посмотрел на небо прищуренными глазами, чтобы увидеть маленькие снующие белые искорки, там, в голубом шелке небес, «сущности», так он называл их в мыслях, потом улыбнулся и бодро зашагал в направлении своей работы.

   Больница располагалась недалеко от центра города, в одном из многочисленных переулков, густо засаженных плодовыми деревьями, и в пору цветения садов здание больницы, построенное каким-то явно талантливым архитектором XIX века, напоминало сказочный замок, полный загадок и привидений.

«Скоро вишня зацветет», – подумал Игорь Олегович, подходя к проходной больницы.

Охранник, как всегда, ссутулившись, сидел на деревянном табурете и немигающим взглядом глядел сквозь грязное окно проходной на улицу.

 При виде начальства его плоское, как сковорода, лицо приобрело удивленное выражение. Охранник не встал, а как-то неуклюже приподнялся на стуле, и от этого весь его облик стал напоминать престарелого орангутанга, запуганного до полусмерти дрессировщиком: «Здрас-сь-те».

– Здравствуйте, здравствуйте, – как можно приветливее постарался ответить Игорь Олегович и, непонятно почему, в этот момент почувствовал какое-то смутное волнение. И хотя он пришел на работу как обычно, на десять минут раньше, сначала ускорил шаги, а потом побежал в направлении главного корпуса, где располагался его кабинет.

Внешне все было как всегда: тихо, спокойно. В ординаторской пахло свежим кофе, и Игорь Олегович, не переступая порога, громко спросил:

– Эй, есть кто живой?

– Есть, есть! Ой, здравствуйте! – раздался звонкий голос Татьяны Сергеевны, молодого специалиста, которая прибыла в больницу на работу по распределению и, прибыв, первым делом без памяти влюбилась в главврача.

– Ну, как у нас тут дела? Все в порядке?

– Да. Все как обычно.

– Ну и славненько! – Игорь Олегович с облегчением вздохнул.

– Что, летучка через пятнадцать минут? Как обычно?

– Да. Как обычно.

   Игорь Олегович прошел по чисто вымытому коридору до дверей своего кабинета, на которых красовалась табличка: «Главврач». Войдя в кабинет, он, не торопясь, снял плащ, повесил его на вешалку и надел белый больничный халат. На рабочем столе зазвонил телефон внутренней связи.

 Игорь Олегович бросил взгляд на часы, что висели на стене над дверью, как раз напротив рабочего стола, – круглые часы в алюминиевом корпусе, со смешными, маленькими, пузатенькими ангелочками на стрелках: «Без пяти девять. Кому это уже не терпится поработать?»

 Подойдя к столу, Игорь Олегович сначала удобно уселся на стул, а потом, взмахнув рукой как дирижер, снял трубку:

– Слушаю!

   В трубке что-то заскреблось, и чуть хриплый, вкрадчивый голос произнес:

– Смерти нет, смерти нет, смерти нет…

   Игорь Олегович, ожидая услышать голос кого-нибудь из сотрудников, оторопел и растерянно переспросил:

– Что вы сказали?

– Смерти нет, смерти нет, смерти нет… – и голос как будто не то поперхнулся, не то закашлялся, и в трубке послышался звон далеких колокольчиков.

   Игорь Олегович, придя в себя, гневно повысил голос:

– Что такое? Да кто это на самом деле? Что ж это за хулиганство такое! Откуда вы звоните?

   Но связь прервалась, и Игорь Олегович услышал длинный гудок, как будто и не было никакого разговора, а просто он только что снял трубку телефона.

   Игорь Олегович набрал номер ординаторской:

– Татьяна?

– Да, Игорь Олегович, я.

– Нужно срочно проверить все врачебные кабинеты. Кто-то из больных мне сейчас звонил по внутреннему. Как мы работаем? Срочно выясните и доложите!

– Я поняла. Хорошо.

   Черный раздраженно бросил трубку: «Бардак!» Душевное равновесие было потеряно, и Игорь Олегович с горечью подумал о том, что абсолютно невозможно предугадать течение жизненных событий. Как светло и радостно начинался этот день, а не прошло и трех часов с момента пробуждения, как от счастливой эйфории весеннего утра не осталось и следа.

   Телефон опять громко зазвонил. Черный схватил трубку.

– Игорь Олегович! Татьяна. Все больные в палатах. Ждут завтрака. Персонал на рабочих местах. Только…

– Что только?

– У нас летальный исход.

– Что?! Кто?!

– Психиатрия. Надежда Вульф.

– Причина?!

– Визуально сложно сказать, нужно ждать заключения.

– Время смерти?!

– Не проснулась ото сна. Скорее всего, ночь.

– Где были дежурные?! Куда они смотрели?!

– Говорят, что от нее не поступало никаких жалоб. Все было как обычно.

– На вскрытие отправили?

– Пока нет, не успели.

– Так, летучка отменяется… пока. Она в четвертой палате?

– Да.

– Я иду туда.

   8

 Уставший Ангел лег на упругое облако и опустил крылья. Его мысли потекли как чистая прозрачная вода горного ручья. Он не пытался в них разобраться и сосредоточиться на какой-либо одной, потому что для него сейчас важно было только его состояние, состояние покоя.

Его огромные серо-голубые глаза смотрели вдаль и не замечали, как время, словно шерстяная нить, сматывается в тугой клубок. Можно было бы легким движением завязать узелок на этой нити и поменять прошлое и будущее местами, но Ангелу по имени Нхоаэ сейчас не было дела до времени: у него закончились дела на Земле, и он может отдыхать. Сколько? Это вопрос не времени, а состояния.

 Время – это условность. Мгновение равно часу, час равен году, год равен веку…

 «Равно… равно… уравнение… неравенство… предел…   матрица… плюс бесконечность… минус бесконечность… математика… метафизика… мистика… стереть память…»

Нхоаэ улыбнулся другой своей мысли:

«Чисты души слабоумных и одержимых познанием…

И тех и других люди называют безумными....

Безумие – величие души…

Это пока за гранью понимания для человека…

 И хорошо…»

   9

  Евгения Соломоновна старалась не опаздывать на работу. Но это у нее получалось крайне редко. К каким только ухищрениям она не прибегала: и ставила будильник на полчаса раньше, и переводила часы вперед, и отказывалась от утреннего кофе, – словом, она честно пыталась заставить себя быть пунктуальной и дисциплинированной, но ее усилия чаще всего оставались безрезультатными. В конце концов в непримиримую борьбу Евгении Соломоновны с собственной несобранностью вмешался директор музыкальной школы, Цезарь Иванович Полукарпов, человек творческий, и поэтому непредсказуемый.

   В один прекрасный день, когда пришедший на первый урок ученик Евгении Соломоновны, которая по обыкновению задерживалась, изрезал перочинным ножиком запертую дверь музыкального класса, Цезарь Иванович неожиданно даже для самого себя разгневался и влепил Евгении Соломоновне строгий выговор без занесения в личное дело, но с лишением квартальной премии.

Эта нетрадиционная мера так повлияла на характер Евгении Соломоновны, что она не только перестала опаздывать на работу, но и развелась с мужем, с которым прожила двадцать один год в относительном мире и согласии, и вышла замуж за своего друга детства – психиатра Черного Игоря Олеговича.

   Правда спустя два года, Евгения Соломоновна даже себе не смогла ответить на вопрос, зачем она это сделала. Ведь, по сути, в ее жизни изменилось только данные паспорта: место проживания и фамилия, а ее бывший муж поменялся с ее любовником местами. Но Матвей Федосович был гораздо менее приспособленным к жизни, нежели привыкший к долгой холостой жизни Игорь Олегович, и совершенно запустил свое жилье, и, к тому же, стал весьма неопрятен. Этого Евгения Соломоновна не могла допустить, и ей пришлось вернуться, правда уже без радикальных мер изменения каких-либо статусов, просто все участники сложных душевных отношений молчаливо признали за Евгенией Соломоновной право жизни на два дома.

   Но, несмотря на все выкрутасы судьбы, Евгения Соломоновна осталась человеком жизнерадостным и позитивным.

   В это утро у Евгении Соломоновны было, как обычно, хорошее настроение.

Пока Матвей Федосович принимал контрастный душ и тер щеки электробритвой, она приготовила пшеничную кашу, заварила зеленый чай с душицей и выпила свою обязательную чашечку утреннего кофе. Когда Матвей Федосович, сияя чистотой, вышел из ванной комнаты, Евгения Соломоновна поставила горячий завтрак на стол и улыбнулась солнечной улыбкой:

– Рыбка моя, завтрак на столе. Я в душ.

   Горячие струйки воды немного обжигали кожу, но, казалось, наполняли все тело горячей, огненной энергией, и от этого в душе поднималась волна бурной радости и бескорыстной любви ко всему человечеству. Евгения Соломоновна громко запела высоким птичьим голосом:

– Non, je ne regrette rien! (Нет, я не жалею ни о чем! – фр.)

   Шум воды и собственное пение не помешали ей, однако, услыхать громкое прощание Мотри:

– Дорогая! Я ушел!

– Хорошо! Удачного дня!

   Закутавшись в большое белое полотенце, Евгения Соломоновна, оставляя мокрые следы, босиком пробежала на кухню и поставила еще теплый чайник на газ, а потом, не торопясь, вытерлась и оделась. Расчесав свои роскошные волнистые волосы, она слегка подсушила их феном и собрала в тугой пучок на затылке. Чайник закипел, и, приготовив себе кофе, она отрезала тонкий кусочек сыра, а потом не спеша, с наслаждением «гурманила», улыбаясь своим мыслям.

   Жаль, но это чудесное утро не могло длиться бесконечно, и Евгения Соломоновна, светло вздохнув, подумала вслух:

– Нет, я не жалею ни о чем, – а затем, надев белые лодочки на небольшом каблучке, повязав белую газовую косынку на шею, положив в сумку складной зонтик, вышла на улицу. До работы было минут десять ходу, и Евгения Соломоновна, поглядев на часы, ускорила шаг.

 У двери музыкального класса ее уже ждал ученик. Евгения Соломоновна открыла класс и, пока ученик усаживался и надевал на худенькие плечи ремни тяжелого аккордеона, достала ноты из видавшего виды шкафа с надписью на боковой стенке «Инв. 1210» и поставила их на открытую крышку фортепиано:

– Ну-с, Николай, давай посмотрим, как ты потрудился над домашним заданием.

   Тот с тоской в глазах затянул «Полюшко-поле». Евгения Соломоновна, глядя в окно, отсчитывала такт:

– Раз и, два и, раз и, два и…

   Дверь открылась, и в класс вошел, широко улыбаясь, немолодой, но статный мужчина. Он держал за руку худенькую девочку с печальными глазами и двумя красными большими бантами в тонких мышиных косичках.

– Здравствуй, Женечка!

– Ой, Абраша! Сколько лет, сколько зим! Заходи-заходи! Что случилось, дорогой? Так просто ты бы обо мне не вспомнил!

– Ну зачем ты так! Ты сама сто лет у нас не появлялась! Могла бы и в гости зайти как-нибудь, мы ж не чужие люди! Надо родниться! Мы же все, Женечка, под Богом ходим! А то видимся только на похоронах! Ты ж вот на свадьбу нас не пригласила!

– Да какая свадьба, Абраша! Никакой свадьбы не было! Мы, таки ж, не молодые люди! Ну сошлись и сошлись – дел-то! Да уже и.. – Евгения Соломоновна оборвала себя на плуслове, понимая, что родственникам совсем не обязательно быть в курсе ее сложных семейных отношений и продолжила – А про похороны, да! Надю жалко! Светлая голова была – доктор математических наук! От ума, наверно, и переклинило у нее что-то в мозгах! Игорь мой говорит, что у кого нет ума – с ума не сходит!.. Ты, Коленька, играй, играй…

   Николай, в глазах которого с приходом посторонних людей, наконец зажегся огонек интереса к жизни, извлек из аккордеона несколько громких пронзительных звуков.

   Евгения Соломоновна испуганно подняла руку, как будто защищаясь от невидимой опасности:

– Так, нет, стой, не играй!

   Абрам засуетился:

– Ой! Не буду тебя отвлекать от работы. Я к тебе по делу.

– Вот-вот, без дела не ходим!

– Что делать, Женечка! Жизнь такая… Внучка моя – Анжела.

– Вижу. Красивая девочка. Наша порода! Ленкина?

– Нет, Семена.

– А-а-а…

– Так она умирает, как хочет музыкой заниматься!

– Ну и хорошо! Не запрещайте! Это может в жизни ненароком пригодиться! Пусть занимается – не страшно!

– Какое там – запрещать! Мы б с радостью! Да не берут ее, в школу-то вашу!

– Как не берут?!

– Не берут. Говорят, слуха нет!

– У еврейского ребенка нет слуха?

– Да.

– Ой, ерунда! Чтоб у еврейского ребенка не было слуха! Кто это такое мог сказать? Если у еврейского ребенка есть уши – значит, у него есть слух. По-другому в природе не бывает! – и Евгения Соломоновна ласково посмотрела на девочку: – Иди сюда, детка!

   Девочка отпустила руку деда и сделала два шага вперед.

   Евгения Соломоновна, лучезарно улыбнувшись, взяла хорошо заточенный карандаш с небольшого журнального столика, который стоял возле кресла (в этом кресле она и проводила свой рабочий день), а затем, взмахнув карандашом, как волшебник волшебной палочкой, три раза стукнула им о край фортепиано. Потом дала карандаш девочке и сказала:

– Повтори.

   Девочка подошла к инструменту поближе и три раза стукнула карандашом о край.

– Абраша, я же говорила, все в порядке, из девочки будет толк. Приводи ее в сентябре прямо ко мне. Я все устрою.

– Ну, спасибо, Женя! В сентябре мы придем! А ты забеги к нам как-нибудь!

– Как получится, ты ж знаешь, какая жизнь… Пока, дорогой! Мане привет!

   Евгения Соломоновна встала и проводила родственников до двери. Потом, оттягивая кофточку, вернулась к креслу и с безнадежностью в глазах посмотрела на своего ученика:

– Итак, продолжим. «Полюшко-поле»! И раз, и два…

   10

   Я не любила учиться, хотя учеба мне давалась очень легко. И учителя меня не любили, хотя и ставили хорошие оценки. И одноклассников я не любила – за то, что они не любили меня, хотя никогда нельзя с точностью утверждать, почему и за что кто-то кого-то не любит. Нелюбовь так же необъяснима и загадочна, как и любовь.

   Но самое удивительное, что я не любила себя. Или нет, это не точно! Я не любила свое тело. Я не стояла часами перед зеркалом, как это делали другие девочки, любуясь своей мордашкой и примеряя мамины кофточки, не пыталась накрасить губы или подвести брови, но я часто прислушивалась к себе или, вернее, к той, что жила внутри меня, – маленькой полусумасшедшей немолодой женщине, которая время от времени, широко открывая рот, выла, как попавшая в капкан волчица, отчего мне становилось неодолимо тоскливо.

   И однажды…

   Я не помню, какой это был день – обычный или выходной, был ли кто-нибудь кроме меня дома или я была одна, какое это было время суток: утро, день или вечер. Я почувствовала, что время остановилось и сердце перестало биться в груди, и между вдохом и выдохом за ним прошло не меньше часа. Мир потерял свои реальные очертания, и окно, в которое я в тот момент смотрела, стало таким огромным, что в сравнении с ним я была не больше оцепеневшей осенней мухи, которая заснула в углу фрамуги, в надежде дожить до весны. И дворовый пейзаж за окном растворился, как сахар в стакане чая, уступая место ослепительной синеве неба. Я смотрела в это небо широко раскрытыми глазами и чувствовала, что моя Душа растет и становится большой и легкой, как воздушный шар на первомайской демонстрации, вызывая оглушительное чувство восторга и счастья.

   Я не знаю почему, но в этот момент я поняла, что это Время Ангела.

   И он появился. Он был большой и красивый и совсем не похож на тех ангелов, которых я видела когда-то. Его огромные серо-голубые глаза, казалось, не просто смотрели на меня, а заставляли страстно желать глядеть в них бесконечно. Время остановилось и потеряло всякий смысл.

– Меня зовут Нхоаэ, – сказал Ангел.

   Его голос прозвучал тихо и устало. Может быть, поэтому мой восторг неожиданно сменился полным покоем.

– Нхоаэ, – повторила я.

– Я сказал свое имя для того, чтобы ты могла меня позвать, если тебе нужна будет моя помощь.

– Нхоаэ, я запомнила, – кивнула я.

– Я твой Ангел, и я буду тебя хранить, но я не могу управлять тобой, поэтому ты должна сама выбирать свой путь, я могу только помочь, если тебе это необходимо, и если ты сама меня об этом попросишь.

   У меня в голове мелькнула мысль: «Вот это да!»

   Ангел улыбнулся.

– Только не надо думать, что я какой-нибудь муль-тяшный волшебник и начну исполнять твои желания. Жизнь, Анжела, совсем не похожа на сказку. Чудеса случаются крайне редко. Так что в твоей жизни ничего не изменится.

– Все равно, какой же ты красивый! И ты мой Ангел! Только мой и ничей больше?

– Да, только твой и ничей больше.

– И ты меня будешь охранять от ж-жуткой смерти?

– Смерть не бывает жуткой. Смерть – это всего лишь смерть. Жуткой – бывает только жизнь. Я тебя буду охранять от жуткой жизни.

– И ты будешь всегда со мною рядом?

– Да.

– И я тебя буду видеть?

– Иногда.

– Как сейчас.

– А я не знаю, каким ты видишь меня сейчас.

– Ну, таким большим, на весь мир!

– Нет, знаешь ли, я бы не хотел собою заслонить для тебя весь мир. Мир, девочка, гораздо красивее и удивительнее любого ангела. А человек гораздо сложнее и прекраснее мира. Так что постарайся видеть себя, и тогда ты будешь по-настоящему счастлива.

– А что значит – видеть себя? Смотреть на себя в зеркало?

– Нет, в зеркале только твое отражение, а не ты. Нужно научиться глядеть в себя, как в зеркало.

– Ты мне говоришь такие сложные вещи… Ты, наверно, забыл, что я еще ребенок?!

   Нхоаэ поднял бровь и улыбнулся.

– Ты ребенок, а уже пробуешь кокетничать… Я бы не стал тебе говорить вещей, которые ты не можешь понять. Этот мир такой древний, что детей в нем не так легко отыскать. Просто многие люди не способны заглянуть в себя и живут как дети. Хотя не я это придумал, так что не будем о том говорить. Анжела! Я с тобой, помни это – я с тобой!

   Нхоаэ расправил крылья и заслонил ими все небо. Он был настолько красив, что я зажмурила глаза, а когда их открыла, все вокруг приняло свои обычные очертания, только высоко в небе серебряным светом сияло не-большое легкое облачко, напоминавшее своей формой птицу с распростертыми крыльями. Время опять побежало стремительно, и я уже не могла точно сказать: действительно ли был Ангел со странным именем Нхоаэ или это я выдумала сама для себя очередную сказку. Я любила придумывать сказки, когда мне было одиноко или тоскливо.

   Но очень скоро я поняла, что все, что произошло со мною, вовсе не было фантазией или выдумкой.

   11

   В тот день я прогуляла музыкальную школу. Мне было стыдно за свой поступок. Однако поступить по-другому у меня не хватило смелости. Я второй раз подряд не выучила домашнее задание. Моя наставница по музыке Евгения Соломоновна была насколько добрым, настолько и требовательным педагогом. Когда я накануне пришла неподготовленная к занятию, она печально посмотрела на меня и сказала:

– Так у нас дело не пойдет. Я не стану с тобой заниматься. Чтобы чему-то научиться – нужно много трудиться, а ты, наверно, думаешь, что все к тебе придет само?  Нет, моя хорошая, так не бывает. Твой дедушка говорил, что ты хочешь учиться музыке, а я вижу, что музыка тебя не интересует! В таком случае, ты можешь отправиться домой. Видимо, тебе интереснее ковыряться в носу, чем заниматься делом!

   И хотя в ее голосе не было даже намека на раздражение, эти слова меня почему-то сильно обидели. Когда я пришла домой, моя обида стала еще больше и еще сильнее. Она удушливой волной подступала к горлу, вызывая на глазах слезы. Трудно сказать, что же меня так обидело, но я закрылась в своей комнате, достала из коричневого чемодана-футляра свой недавно купленный мне родителями аккордеон «Веснянка», положила перед собой ноты и долго глядела в них, пытаясь услышать мелодию, так загадочно зашифрованную нотными значками. Чем дольше я смотрела в ноты, тем сильнее становилась моя обида, и вдруг она лопнула, как пузырь, и слезы ручьем полились из моих глаз, и я заиграла незнакомую мне мелодию – громкую и агрессивную.

   Я играла и представляла темно-серое небо, в котором сверкали молнии, и гремел гром, и кружился Ангел с черными крыльями. Буря в моей душе становилась все сильнее и сильнее, а потом внезапно утихла, и мелодия стала спокойнее и печальнее, небо в моем воображении просветлело, гроза закончилась, и я увидела серебряный шар, который переливался всеми цветами радуги. И, глядя на этот шар, я почувствовала, как все внутри меня наполняется ярким светом, вызывая безграничную радость. Я лихорадочно перебирала клавиши инструмента, и мне казалось, что мелодия получалась неземной красоты, она была светлой и серебряной, как этот шар, который я видела в своем воображении, она летела прямо к небесам и возвращалась обратно на землю, заставляя мое сердце падать в бездонную пропасть и замирать от восторга. И мне хотелось, чтобы это чудо никогда не заканчивалось.

 Я не заметила, как в комнату вошел папа, и вздрогнула от неожиданности, когда его увидела.

– Что это ты играешь? – отец удивленно поднял бровь.

– Да так… Это я сама придумала.

– Да? – он немного помолчал, как бы размышляя над каким-то вопросом, а потом сказал:

– Это хорошо, что ты пытаешься что-то сочинять. Но, поверь, это не так просто. Пока у тебя получается очень плохо. От такой музыки можно получить разрыв сердца. Я бы тебе посоветовал пока поучиться играть чужую музыку. По крайней мере, я смогу быть уверен, что соседи тебя не убьют…

   Папа вышел из комнаты, а я стянула мехи аккордеона и положила его обратно в футляр. К следующему музыкальному занятию я опять не подготовилась…

Не найдя в себе смелости переступить порог музыкальной школы, я побродила немного вокруг здания, размахивая картонной папкой для нот, но потом, сообразив, что Евгения Соломоновна может меня заметить в окно и это наверняка ее еще больше огорчит, я повернула в сторону дома.

 На улице было солнечно, но немного ветрено, а если остановиться и постоять недолго где нет тени, то можно было почувствовать жаркое тепло весенних лучей. И несмотря на то что я страдала от стыда из-за собственного поведения, эти солнечные лучи не давали мне отчаиваться по-настоящему.

   Дорога от музыкальной школы до дома занимала обычно не более десяти минут, но в этот раз я шла медленно, останавливаясь и увлеченно рассматривая все происходящее вокруг. Желтые одуванчики на ковре молодой зеленой травы делали обычную, не совсем чистую городскую улицу яркой и праздничной. Я вдыхала терпкий весенний воздух, набирая полные легкие и задерживая дыхание, пока

в висках не начинало стучать, а легкое головокружение создавало ощущение, что я катаюсь на карусели.

– Привет!

   Я подняла глаза. Возле меня остановился высокий белобрысый парень. Мне он показался очень взрослым, хотя, по всей видимости, ему было лет девятнадцать. Его глаза ярко-зеленого цвета сияли добротой и участием.

– Куда идешь?

   Мне на секунду стало тревожно, но зеленые глаза, излучавшие ласковый свет, и широкая белозубая улыбка не оставили от зародившейся тревоги и следа.

   Я улыбнулась в ответ:

– Домой.

– Я вижу, ты не сильно спешишь…

– Нет, совсем не спешу, – вздохнула я, вспомнив о прогулянном уроке музыки.

   Парень сделал шаг в сторону газона, наклонился и сорвал три желтых одуванчика с длинными бесцветными ножками. Потом подошел ко мне и, глядя прямо в глаза, протянул цветы:

– Леди, давайте вместе совсем не спешить! Сергей. Для вас Сережа, – театрально представился он.

– Анжела, – ответила я.

– Какое красивое, просто ангельское имя. Я предлагаю поесть мороженого! Как ты на это смотришь?

– У меня нет денег, – смутилась я.

– У-у-у! Зарубите себе на носу, дорогая леди, что деньги должны тратить мужчины, – он протянул мне руку. – Пойдем, я сегодня буду твоим кавалером.

   После недолгих колебаний, я подала своему новому другу руку – мне было приятно, что на меня обратил внимание такой взрослый и красивый парень. Его ладонь была немного шершавой и теплой. Это новое ощущение заставило мое сердце забиться сильнее.

   Мы медленно шли, держась за руки, и молчали. Мне совсем не трудно было молчать, а, скорее, даже наоборот, мне было приятно молчать, потому что слова могли спугнуть это чувство необычного томления, которое в эти минуты я испытала впервые.

   На углу улицы, возле булочной «Колосок», стоял холодильник с мороженым. За прилавком стояла дородная продавщица с застывшей улыбкой на лице и таким же взглядом. Глядя на выражение ее лица, никак нельзя было предположить, что эта улыбка возникла в результате какой-нибудь положительной эмоции. Хотя, возможно, это было и не так, но в тот момент, когда мы остановились возле прилавка, казалось, что эта обыкновенная, ничем не примечательная женщина разглядела вдали не больше не меньше как скорую гибель всего человечества.

– Сливочное, – сказал Сережа, выкладывая на прилавок мелочь.

   Продавщица вздрогнула, улыбка медленно сползла

   с ее лица, и она, брезгливо сосчитав мелочь, открыла крышку холодильника и достала вафельный стаканчик с мороженым.

– Держи, – сказал он мне, протягивая мороженное, – давай сюда твою папку. Что там у тебя?

– Ноты.

– Ноты, так ноты. Давай сюда свои ноты. И держи вот это сладкое испытание для зубов.

– А тебе?

– Что мне?

– Ну это, испытание?

– Ах, это? Так я не люблю мороженое, – и Сережа подмигнул мне.

   Я взяла мороженое и откусила кусочек.

– Так, леди, что будем делать?

– Тут недалеко мой дом, – махнула я в сторону своего двора.

– А что, у тебя дома никого нет?

– Есть. Мама и брат. Он болеет скарлатиной.

– А ты скарлатиной болела?

– Нет.

– Вот видишь, значит, домой тебе нельзя. Ты можешь заразиться. А хочешь, я тебе покажу дом с привидениями?

– С привидениями, честно?

– Честно, конечно честно.

– Нет, не хочу. Я боюсь.

– Кого ты боишься?

– Привидений.

– А чего их бояться? Они же просто привидения. Плюнешь в них три раза – они и исчезнут. Да и к тому же я с тобой. Привидения меня сами боятся! – и Сергей скосил свои зеленые глаза к переносице и состроил очень смешную рожицу.

   Я засмеялась.

– Доедай свое мороженое, а то оно сейчас у тебя потечет. Ну что, пойдем?

– Ну, если только ненадолго.

– Ненадолго, – и Сергей взял меня за руку.

Мы развернулись и пошли в обратном направлении, а через квартал завернули во двор. Я никогда не была в этом дворе, хотя он был совсем недалеко от моего дома. Двор был небольшой, огороженный покосившимся старым деревянным забором. У одного из подъездов четырехэтажного дома на лавке безучастно сидела древняя старуха. У меня почему-то мелькнула мысль: «Вышла помирать на свежем воздухе».

В самом углу двора, вплотную к забору, стояло полуразрушенное кирпичное двухэтажное здание.

Сергей махнул головой в сторону здания.

– Вон там.

– А откуда ты знаешь, что там привидения?

– Знаю. Я сам видел.

– И что, их там много?

– Кого?

– Ну привидений?

– Много не много, а одно точно есть. Сергей крепче сжал мою руку:

– Ну что, пойдем?

– Не знаю…

– Не бойся! Я с тобой!

И он решительно сделал шаг в сторону черного дверного проема разваленного дома.

Внутри дома была настоящая свалка. И запах был отвратительный. Меня затошнило.

– Пойдем отсюда, – попросила я.

   Но Сергей крепко держал меня за руку.

– Там наверху чище, – сказал он и потянул меня к полуразрушенной лестнице.

Я испугалась и попробовала вырвать руку. Но сильная рука взрослого парня крепко, как капканом, сжала мое запястье. Он дернул меня так сильно, что я упала и больно стукнулась коленом.

– Ты что? Дурак! – крикнула я, но увидев его лицо и его глаза, обомлела.

 На меня глядел злой кошачий прищур зеленых глаз на бледном перекошенном лице с дрожащими губами полуоткрытого рта.

Меня охватила паника. Я хотела закричать, но страх сдавил мне горло и крика не получилось

– Цыц! Попробуй только пикнуть! Убью! – и твердая рука зажала мне рот.

А когда я почувствовала подол платья на голове и шершавые, словно кора дерева, пальцы у себя в трусах, я отчаянно не то закричала, не то подумала: «Нхо-а-э! Нхо-а-э!!»

   12

Семен в этот вечер не торопился домой. Усталость, накопившаяся за многие годы ненормированной работы, почему-то именно сегодня дала о себе знать вдруг навалившейся, словно гора на плечи, депрессией. Но будучи человеком от природы оптимистичным и доброжелательным, Семен решил прогуляться, чтобы весенний ветерок развеял непрошенную тоску и помог снова увидеть в его, Семена, жизни нечто пусть не прекрасное, но приятное.

   Он шел по улице, переводя взгляд с молодой свежей травы на газонах на зеленые, напоминающие звериные лапки листья каштанов, стараясь избавиться от навязчивых безрадостных мыслей.

   Собственно, а чему радоваться? Тому, что жизнь напоминает бег по заколдованному кругу – весна, лето, осень, зима, весна…

   Сколько их, таких кругов, было? Сорок? Сорок …

   Уже сорок.... А ничего значительного, по-настоящему

   ценного, ни-че-го!

Дети… дети? Ну и что? Какая в этом особенная заслуга? Дети есть у всех, или почти у всех. Разве только в этом миссия человеческая: воспроизвести себе подобных? Да какая миссия, Семен?! Какая у тебя может быть миссия? У обыкновенного маленького серого еврея? Семен! Семен, Семен…

А чего ж тебе надо? Чего тебе неймется? Посмотри вокруг – все живут так! Вон твой начальник Гольдман, не скажешь, что придурок, похоже, всем доволен. Огорчение у него вызывает только мысль, что какой-нибудь прощелыга может подвинуть его с тепленького насиженного места. А это очень может быть. Еврей у руководства – это, мягко говоря, подозрительно! Хе-хе… если ты еврей, то сиди и не высовывайся, а то засунут глубже, чем сидишь! Так что в этом смысле мне повезло больше, чем Гольдману… я сижу глубже некуда… ой, Семен! Ну что ты, в самом деле? Что тебя, в конце концов, не устраивает? То, что в твоей жизни все очевидно и предсказуемо? Так может, это счастье? Завтра будет то же, что и сегодня, а послезавтра, то же, что и завтра… если, конечно, мир не перевернется… Держи хвост пистолетом, а нос по ветру!

Семен часто мысленно разговаривал сам с собой, иногда он не замечал, как начинал произносить свои мысли вслух, и если кто-нибудь оказывался рядом и становился свидетелем его размышлений, Семен смущался и отшучивался: «Люблю поговорить с умным человеком!»

   Он настойчиво пытался убедить себя в том, что жизнь не так уж плоха и бессмысленна, и практически уже добился успеха и стал в это верить, как вдруг налетевший непонятно откуда ветер пригнал огромную тяжелую тучу, из которой, словно стрельба без предупреждения, начался ливень. Семен, у которого, конечно же, не было с собой зонтика, поспешил укрыться от дождя под аркой ближайшего дома. За считанные минуты в небольшой арке оказалось приличное количество народа, и, для того чтобы поместится на сухом пространстве, всем пришлось достаточно плотно прижаться друг к другу. В центре возбужденной подмокшей толпы оказалась влюбленная парочка, которая, не обращая ни на кого внимания, стала откровенно целоваться. Семен почему-то почувствовал себя неловко и отвел глаза в сторону. Боковым зрением он увидел то, что заставило его сердце замереть и оборваться. Рядом с ним стояла его тетка Надя, которая умерла пару лет назад в психиатрической больнице.

   «Не может быть!» – подумал Семен, и тихонько, сам не зная почему, спросил:

– Надя?

   Женщина повернула к нему голову и улыбнулась:

– Вы ошиблись…

Семен это уже понял. Эта женщина совсем не была похожа на Надю. И отчего это вдруг ему померещилось? Но сердце еще по инерции бешено колотилось, и Семен, отчего-то разозлившись, вышел под ливень. Он промок за считанные секунды, и, может быть, это окончательно развеяло его унылые мысли. И он рассмеялся: «Нет, я не жалею ни о чем! Я жив! А жизнь прекрасна! И удивительна!»

   Дома вкусно пахло жареной картошкой и котлетами. Семен снял мокрую одежду, принял горячий душ, переоделся и поужинал вместе со всей семьей. Нет, правда, вот оно – счастье! Дом, семья и вкусный ужин. А завтра – суббота. Значит, нет повода для грусти…

   Дочь, Анжела, запершись в спальне, терзала аккордеон, издавая немыслимые звуки; сын, Ромка, с компрессом на горле, сидел за каким-то учебником; жена, Анна, гладила пересохшие простыни, разбрызгивая на них воду, которая сердито шипела под горячим утюгом, – в общем, обыкновенная жизнь. Так разве есть другое счастье?

   И Семен светло вздохнул.

   Вечер прошел как обычно: в половине десятого пришлось сделать строгий вид и заставить детей улечься в кровати, потом, развесив на стульях у кроватей старые покрывала, чтоб дети не подсматривали телевизор, Семен с женою посмотрели какой-то нудный фильм про тракториста и улеглись спать. Семен обнял жену, поцеловал ее в лоб и закрыл глаза.

– Сень, слышишь? – Анна чмокнула мужа в плечо.

– А? – вскинулся Семен.

– Да тише ты! Чего так громко?

– Задремал уже. Ну?

– Анжелка сегодня такая странная домой пришла. Я прямо испугалась. Коленки разбиты. Говорит, упала. Спрашиваю, как музыка. Говорит, нормально. Схватила аккордеон и, ты ж слышал, весь вечер дрынчала… А Женя звонила, говорит, на уроке ее не было… я не стала ни о чем с ней говорить, думаю, с тобой посоветуюсь…

– С кем не стала говорить, с Женей?

– Да нет же, с Анжелой.

– А Жене что ты сказала?

– Что? Ну, сказала, что разберемся.

– А в чем тут разбираться? Вранье нужно пресекать сразу!

– Это понятно! Но почему она вдруг начала врать? Значит, что-то случилось.

– Знаешь, один раз отлупить за вранье, и перестанет что-то случаться.

– Ну, это не метод!

– А какой метод? Сделать вид, что ничего не случилось?

– Нет, конечно! Может, с ней нужно как-то поговорить…

– Так чего ты не поговорила?

– Я думала, может, у тебя лучше получится…

– Почему у меня это должно получиться лучше? Ты же мать…

– А ты – отец!

– Я отец, это понятно. Но это не значит, что я лучше тебя разбираюсь в воспитании детей.

– Я и не говорю, что лучше… но ведь нужно что-то делать… Анжелка и так странная, а если, как ты говоришь, без разбора пресекать, то знаешь… так можно и ребенка потерять… не дай бог, вон как у Гельфандов…

– У каких Гельфандов?

– Ну, помнишь Тому Гельфанд, с моей старой работы?

– Смутно… а что с ней?

– С ней – ничего… хотя, как ничего? У нее сынишка повесился… тринадцать лет ребенку было… В шкафу, на папином галстуке.

– А причина? Что у них такое произошло, они что, издевались над ним?

– Ты что?! Интеллигентная семья. Что Тома, что Борис ее. Илюша, сын их, был такой тихий, спокойный…

   В школе у учительницы пропал кошелек… а у них в классе Илюша был один еврей… все остальные – гои… и сказали… что он украл… Вот Илюша вернулся со школы и повесился… а кошелек, оказалось, эта учительница дома забыла…

– Господи боже мой! Ужас какой!

– Вот и я о том. У детей в этом возрасте психика, знаешь, какая подвижная… Тут надо десять раз подумать, прежде чем, как ты говоришь, «пресечь».

– Ты права… Но поговорить с Анжелкой все равно надо… Она ж не просто так урок прогуляла… Причина-то какая-то была…

– Конечно была… Только захочет ли она о ней рассказывать – вот вопрос…

– А ты аккуратненько начни, издалека… Ты ж у меня умница, – и Семен погладил жену по щеке.

– Ладно, попробую… спи… Я что-нибудь сама придумаю…

– Хорошо… завтра расскажешь.

– Мгм. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи… – Семен закрыл глаза и почти тотчас же провалился в темную бездну сна.

   Семену очень редко снились сны. Обычно он просыпался с таким чувством, что только минуту назад закрыл глаза, и шесть-семь часов ночного сна не оставляли в его сознании не малейшего следа. Ему даже порою было обидно, что столько времени утекает, как песок сквозь пальцы, а он этого даже не чувствует. Может быть, он над этим и не задумывался бы, если б не его приятель юности Димка

Голод, с которым они каждое воскресенье встречались, чтобы сыграть одну-другую партию в шахматы, или, как они говорили, «партеечку в шахматишки». Димка был тучным мужчиной с густыми лохматыми бровями, которые любому другому лицу придали бы мрачный, отталкивающий вид, но даже они не способны были скрыть смеющиеся, излучающие добрый свет голубые глаза.

 Семен любил проводить время со своим другом, устраивая страстные баталии на шахматной доске, соревнуясь при этом в острословии и получая заряд эмоций на целую неделю. Закончив играть в шахматы, Димка не спешил уходить, а еще часок сидел на кухне, попивая чаек и рассказывая свои удивительные сны.

   Семен с интересом слушал и в душе завидовал своему приятелю, у которого во сне была другая жизнь, с совершенно другими законами, и, оттого, более интересная и загадочная.

   Но в эту ночь Семену неожиданно приснился сон. Сон, который, проснувшись утром, Семен помнил в деталях.

   Он будто бы ехал на работу в переполненном автобусе. Видимо, было раннее утро, потому что сильно хотелось спать. Семен поначалу не обратил внимания, а потом заметил, что автобус набит одними старухами. Это его сильно удивило, и он заподозрил неладное. Подумав, что можно пару остановок пройти пешком и при этом окончательно проснуться, он решил выйти из этого странного автобуса. Расталкивая старух, Семен начал отчаянно пробираться к выходу, но это оказалось совсем непростым делом. Старух было много, и они зло шипели на Семена, а одна очень больно ущипнула его за ногу. Потеряв ботинок и половину пуговиц плаща, Семен оказался у задней двери автобуса. Водитель монотонно объявил остановку: «Тоннель», следующая остановка – «Чистилище».

   Дверь открылась, и Семен, даже не подумав, как он в таком виде будет добираться до работы, выскочил из автобуса.

   «Господи, где это я? Куда я заехал? Неужели я сел не в тот автобус? – подумал он, оказавшись в полной темноте. – Хоть бы фонари какие зажгли! Где солнце? Неужели я под землей?»

– Ты на небе, – ответил Семену женский голос, показавшийся Семену очень знакомым.

   Неодолимая тоска охватила Семена, и он закричал:

– Нет! Нет! Неправда! Я не умер! Я не умер!

   Внезапный яркий свет вспыхнул как мощный прожектор где-то высоко над головой и осветил худую фигуру немолодой женщины, одетой в белую смирительную рубашку.

– Кто ты? – закричал Семен.

   Женщина посмотрела на него пустыми глазницами, рукава смирительной рубашки развязались, и женщина поднесла палец к губам:

– Тише! Кричать не надо! Тебя все равно никто не слышит.

– Где я? Кто ты? Я умер? – повторил шепотом Семен.

   Женщина вдруг превратилась в волка, который посмотрел на Семена злыми желтыми голодными глазами, ощетинил шерсть и зарычал, обнажая белые острые клыки.

   Семен непроизвольно попятился, но его единственный ботинок был намертво приклеен к какому-то гладкому, черному, почти зеркальному покрытию. Семен упал и больно стукнулся копчиком. Он закрыл глаза от боли,

   а когда открыл их снова, увидел стоявшую перед ним в смирительной рубашке с развязанными рукавами свою тетку Надю, которая ласково улыбалась беззубым ртом.

– Сенечка, ну что ты так неосторожно?

– Надя! Я так устал! Где я? Я на том свете? Тетка Надя как-то неестественно хохотнула:

– На том свете, на этом… Какая разница?

– Скажи – я умер?

   Тетка недовольно наморщила переносицу;

– Умер… шмумер… лишь бы жил! Ты спишь!

– А-а! – облегченно вздохнул Семен. – Так это сон!

– Вся жизнь, как сон, – отрезала Надя. – Чему радоваться?

– Ну, все-таки, – Семен не нашел, что ответить ей на это.

– Слушай меня здесь, – Надя подошла к сидящему на полу Семену и близко наклонилась к нему. Семен с удивлением увидел, что Надя прозрачная и изнутри светится зеленым светом. Он настолько был ошеломлен, что даже не расслышал, что она ему сказала.

– Потом будешь глазищи таращить! – и Надя ущипнула Семена за ногу, точно так же, как это сделала старуха в автобусе. – Я говорю, за Анжелкой своей смотри получше. А то, как рожать – все мастера, а как за детьми смотреть – тут уж извините! Да?

– Ты о чем, Надя?

– Воспитывать надо, чтоб доверчивой не была, как домашний кролик! На нее охота, как на дикого кабана, а ты все смысл жизни ищешь. Ищешь, да не там!

   Надя улыбнулась беззубым ртом:

– Ну, мне пора! – ее лицо стало синеть, и рукава рубашки как-то сами собой скрутили ей руки и завязались узлом за спиной.

– Так, а где ж мне искать смысл жизни? – громко, как глухому на ухо, крикнул Семен.

   Лицо тетки Нади на секунду опять стало светлым:

– Поищи его в левом кармане своего плаща!

   Свет исчез, и Семен опять оказался в полной темноте. Он поднялся, попробовал оторвать ботинок от гладкой плиты, но это у него не получилось. Тогда он снял ботинок и остался в одних носках. Глаза привыкли к темноте, и он стал немного видеть. Он разглядел очертания автобусной остановки и медленно, вытянув вперед руку, направился к ней.

   «Надо отсюда скорее выбираться» – думал Семен. На остановке оказалось еще два человека. Семену стало неловко, что он без ботинок, и он остановился поодаль. Вдруг сверху громко зазвучала какая-то китайская музыка. Семен вздрогнул от неожиданности. К остановке медленно подъехал пустой автобус. Музыка перестала играть, и писклявый женский голос объявил по-русски с китайским акцентом:

– Атебус. Задити пожалиста.

   Семен подошел к открытой двери и оказался плечом к плечу с молодым белобрысым парнем лет девятнадцати. Парень приветливо улыбнулся белозубой улыбкой, и даже густой мрак не смог скрыть его смеющиеся зеленые глаза.

– Прошу, – парень театральным жестом пригласил Семена пройти вперед.

– Спасибо, – кивнул в ответ Семен и прошел в автобус.

   Двери автобуса закрылись, и Семен проснулся. Когда Семен открыл глаза и увидел перед собой стену

   со светло-зелеными обоями, которые они с Анной год назад поклеили в своей спальне, необыкновенная радость охватила его: «Какое счастье! Это и вправду сон! Приснится же такая чушь!»

   Семен бодро вскочил с кровати. Анна уже, по всей видимости, хлопотала на кухне, и по запаху, наполнившему весь дом, было ясно, что что-то подгорело на плите. Семен подошел к окну и открыл форточку. Он потянулся и сделал несколько взмахов руками. Почему-то болел копчик.

   «Надо же, – подумал Семен, – во сне стукнулся, а болит наяву!»

   Но эта мысль не встревожила его, а просто вызвала легкое недоумение. Он потер копчик: «Скажи ты! И вправду болит! Ладно, пройдет, не смертельно».

– Ань, что там у тебя сгорело? – крикнул жене Семен.

– Сырники. Дети, идемте завтракать! Анжела, хватит мыться – вороны унесут! Сеня, завтрак готов! Чай с травой заваривать?!

– Без!

   Семен надел дешевые спортивные брюки с вытянутыми коленями и пошел на кухню.

– Доброе утро, – сказал он жене. – Ну, ты и надымила!

– Сейчас проветрится. Иди умывайся. Завтрак готов.

– Горелые сырники? – игриво подмигнул Семен.

– Горелые сырники, – передразнила его Анна. – Давай, не стой тут, иди умываться. Не бойся, не отравишься. Сгорело не все. Кое-что осталось.

   Вскоре все собралась за столом, на котором в большой тарелке дымились поджаристые пышные сырники. Семен обвел всех ласковым взглядом:

– Семья моя! Как я вас люблю! Давайте же трескать эти волшебные сырники, которые мама приготовила по специальному секретному рецепту!

   Когда завтрак подходил к концу, Семен улыбнулся дочери:

– Что ж ты, Анжелика, музыку прогуливаешь? Или ты уже не хочешь заниматься музыкой?

   Анжела опустила глаза.

– Нет, я тебя не ругаю, просто хочу понять, нужна ли тебе эта музыка. Или, может, лучше пойдешь в кружок какого-нибудь спортивного моделирования, самолеты строить будешь? Чего молчишь? Скажи что-нибудь папе!

   Девочка еще ниже опустила голову:

– Нет!

– Что «нет», дочка?

– В кружок я не пойду.

– Ну, не хочешь в кружок, не надо. А с музыкой что будем делать?

– Пап, я буду ходить на музыку… это случайно так вышло… ну прости…

   И Анжела сначала всхлипнула, а потом разревелась. Анна многозначительно посмотрела на мужа. Семен встал, подошел к дочери и обнял ее за худенькие плечи.

– Та-а-ак, чего зазря слезы лить? Мать, неси-ка сюда тазик. Ромка, а ты чего сидишь? Давай тоже рыдай. Сейчас наберем целую ванну соленой воды и начнем в ней разводить морскую рыбу! Я вам тоже помогу, – и Семен смешно заревел. Ромка тут же стал ему вторить, а Анна сбегала в ванную, принесла большой эмалированный таз для белья и поставила его на кухонный стол. Все рассмеялись.

– Так-то лучше, – сказал Семен. – Ну все. И поплакали, и посмеялись. Сейчас каждый занимается своими делами, а в обед идем к бабе Мане.

   Дети ушли с кухни. Анна села за стол напротив Семена.

– Да-а… – сказал Семен.

– Ты о чем? – Анна внимательно посмотрела на мужа.

– Да об Анжелке. Нервная она вся какая-то. А тут еще сон приснился…

– Какой сон? Расскажи!

– Да, глупости одни. Чего их пересказывать… Знаешь, а схожу-ка я на аллейку, посмотрю, может, книжку какую детям, а то, действительно, давно мы ничего им не покупали для души. Дорого оно, конечно, у книжников покупать, да что сделаешь, купить нормальную книгу больше негде.

– Пусть в библиотеку ходят! – Анна недовольно пожала плечами.

– Ну, знаешь, мать, своя книга – это своя! Выдели-ка мне десяточку.

   Анна ушла в комнату за кошельком, а Семен немного постоял на кухне, о чем-то подумал, глядя в потолок, потом, не то размышляя, не то сокрушаясь, сказал: «М-да-а…» – и пошел переодеваться.

   На аллейке, именно так называлось место воскресных встреч городских коллекционеров, оживленно толпились нумизматы, филателисты, любители хорошей литературы и музыки. Это был особый сорт людей. Они отличались от остальных граждан тем, что были одеты в потрепанную одежду, но при этом глаза их светились каким-то нездоровым пронзительным светом. Их нервные пальцы поминутно дотрагивались до своего богатства, разложенного на лавочках, окрашенных в ядовитый зеленый цвет, – богатства, с которым они готовы были расстаться только за очень большие деньги, или, в крайнем случае, обменять его на что-нибудь не менее ценное.

 Семен обошел аллейку, останавливая свой взгляд на книгах.

– Что интересует? – доброжелательно спросил его длинноволосый седой старичок.

   Семен пожал плечами.

   Старичок окинул Семена оценивающим взглядом и, улыбаясь, подмигнул:

– Есть библия, девятнадцатый век, в коже с золотом, раритет, смешные деньги, двести рублей всего. Интересует?

– Нет, не интересует. Я атеист.

   Взгляд старичка потух, и он разочарованно проскрипел:

– Все мы атеисты, пока время помирать не пришло…

   Семену отчего-то стало неловко, и он отошел к другой лавке.

   Здоровенный мужчина с некрасивым грубым лицом, глядя на которое трудно было предположить, что этот человек за свою жизнь прочитал хоть одну книгу, вопросительно посмотрел на Семена:

– Что ищем, дражайший?

– Хочу детям что-нибудь интересное…

– Правильно! Книга – лучший подарок. Сколько годков детям?

– Тринадцать и десять.

– Мальчишки?

– Нет. Дочка и сын.

– Тогда все ясно. Тогда только Дюма. Лучше не придумаешь. Вот. «Три мушкетера». Будут читать – за уши не оторвете!

– Сколько?

– Нет, вы обратите внимание, какой переплет! Двенадцать!

– Дорого! Может за десять?

– Дражайший! Можно и за двадцать копеек, но только журнал «Мурзилка».

   Семен достал из кошелька двенадцать рублей и протянул здоровяку.

– Очень грамотное решение. Не пожалеете. Придете ко мне еще.

   Здоровяк из какого-то неказистого холщового мешка достал газету «Гудок» и ловко завернул в нее книгу.

– Пользуйтесь и имейте удовольствие!

   Семен улыбнулся, взял книгу и, сказав «спасибо», отошел от лавки.

   Собственно, больше на аллейке ему делать было нечего, да и денег уже не было, к тому же время подходило к обеду, и Семен, уже без особого интереса, подошел к соседней лавочке, бросил беглый взгляд на пластинки и развернулся уходить домой.

– Семен, это вы?

   Семен обернулся. Мужчина, окликнувший его, стоял за лавкой, на которой были разложены пластинки, и широко улыбался. Он показался Семену совершенно незнакомым, но Семен улыбнулся в ответ:

– Простите?

– Вы меня не помните? Мы с вами вместе отдыхали в Гаграх. Я Миша. Вы у меня еще все время в шахматы выигрывали на пляже. Три года назад.

– А-а! Вот это да! Точно! А я и не знал, что мы с вами живем в одном городе.

– Я в прошлом году сюда переехал, а до этого – жил в Херсоне. Там развелся, здесь женился.

– Ясно. Ну, что скажешь? Жизнь…

– Это точно.

– Так вы не только шахматист, а еще и меломан! – улыбнулся Семен.

– Ой, какой я шахматист! Вы ж помните! Только один раз получилось с вами вничью сыграть! Хотя страсть как люблю играть! Вот другие в карты там, в домино, а я нет – в шахматы. Может, как-нибудь встретимся, сыграем партию-другую. Был бы сильно рад. Если вдруг соберетесь, так я тут каждую субботу стою, найти меня легко. А меломан? Да, люблю хорошую музыку, особенно когда женщины красивым голосом поют. Так, чтоб громко, чтоб за душу взяло. Но таких певиц мало, можно сказать – единицы. А все остальное – так себе. Слушать можно. Успокаивает, если тихо. Вот, кстати, моя любимая пластинка. Можно слушать и слушать, и не надоедает. Жена моя, как в первый раз услыхала, так, поверите, даже заплакала, такая сила в музыке. Как говорится, магия голоса…

   Миша вытянул из пачки поставленных на ребро пластинок одну «сорокапятку» и зачем-то протянул Семену.

   А Семен зачем-то взял.

– Семен, это лучшее, что у меня есть. Возьмите это себе в подарок, в знак, так сказать, глубочайшего к вам уважения и в память, опять же, про наш отдых в Гаграх.

   Семен смутился.

– Ой, Миша, к чему ж это вы? Зачем же лучшее отдавать? Вижу, вещь импортная, дорогая, должно быть.

– Миша дешевых подарков не дорит, – и Миша сделал важное, значительное лицо. – Миша не бедный человек. Вы бы знали, сколько я должен! Бедный человек себе таких долгов позволить не может. Так что это подарок от всего сердца

– Спасибо, Миша, честное слово! Да только у меня-то и проигрывателя нет!

– Вот, будет повод приобресть! Берите, берите, не обижайте.

– Еще раз, спасибо. Ну, я пойду?

– Всего доброго. Появляйтесь. Я буду ждать.

– До свиданья, – и Семен поспешил уйти.

– Я здесь каждую субботу! – крикнул вдогонку Миша.

   Отойдя на приличное расстояние от разговорчивого знакомого, Семен рассмотрел подарок. Это была пластинка известной французской певицы Эдит Пиаф.

   «Чудной этот Миша…» – подумал Семен.

   Весеннее солнце припекало по-летнему. Семен взял книгу и пластинку под мышку и полез в левый карман плаща за носовым платком. Платка в кармане не оказалось, но там почему-то был сложенный вчетверо листок, вырванный из школьной тетради по рисованию. Семен развернул листок. Это был рисунок сына Ромы.

   Как он оказался в кармане плаща? Наверное, дети пошутили.

   Голубой акварельной краской был нарисован смешной человечек с крылышками, под которым неровными детскими буквами написано имя «Анжела».

   13

   Евгения Соломоновна была довольна. Ее ученики хорошо подготовлены к академическому концерту. Больше всех ее порадовала Анжела Вульф. Если ей удастся побороть волнение и сыграть Баха так, как она играла сейчас на уроке, то комиссии не к чему будет придраться.

   А успех ученика – это успех преподавателя. Конечно, Анжела девочка своенравная, но, как оказалось, очень способная к музыке.

– Ты молодец, Анжела, порадовала. Я тобою довольна. Складывай ноты. В четверг – академический. Дома повторяй произведения, но в медленном темпе, не заигрывай! И потренируйся перед зеркалом улыбаться, нельзя на сцене играть с таким отрешенным лицом, а тем более закатывать глаза, как ты это любишь делать. Слушатель должен видеть, что ты переживаешь, ты должна показать тем, кто на тебя смотрит, что ты не просто играешь, а живешь этой музыкой, твои глаза должны светиться, а не закатываться, как вечернее солнце за горизонт! Это очень важно! Это не менее важно, чем техника игры! Ты меня поняла, девочка?

– Да, Евгения Соломоновна, – улыбнулась Анжела.

– Вот! Когда ты улыбаешься, совсем другой ребенок! Ангел просто!

– Нхоаэ.

– Что? – Евгения Соломоновна подняла бровь.

– Ничего… – Анжела бросила невинный взгляд.

– Ох, Анжела, Анжела! Когда ты станешь серьезней? В четверг у тебя очень важный день! Будут преподаватели из консерватории. Возможно, тебе там придется учиться в будущем. Если они тебя заметят, ты сможешь попасть в список одаренных детей и тебя возьмут в школу при консерватории. А это уже совсем другое дело. Это уже гарантия того, что тебе будет зеленый свет при поступлении. Это, знаешь ли, большое счастье. Слава богу, в музыке можно спокойно быть евреем. Тут талант нужно иметь, мозги, между прочим, и трудолюбие… А у кого это есть? У них есть? – Евгения Соломоновна многозначительно подняла палец вверх. – О! Ладно, давай поторапливайся, складывай ноты.

   Анжела сняла с пюпитра ноты и сложила их в картонную папку с длинными веревочными ручками, а пюпитр поставила в угол, к шкафу.

– Все. Что их складывать? Читать их гораздо сложнее, – и Анжела опять улыбнулась. Она была счастлива, что Евгения Соломоновна ее похвалила, – раньше этого не случалось никогда.

– Для хороших музыкантов читать ноты гораздо легче, чем ловить собственные мысли. А ты, я надеюсь, девочка, будешь хорошим музыкантом.

   Евгения Соломоновна достала из сумочки небольшое круглое зеркальце и губную помаду в золотистом футляре.

– Я могу идти, Евгения Соломоновна?

– Да. Иди. Хотя подожди, пойдем вместе. Я пойду в твою сторону.

   Евгения Соломоновна накрасила губы. Бледно-розовый перламутр несомненно был ей к лицу.

– Все. Я готова. Пойдем.

   Выйдя из класса, Евгения Соломоновна вынула ключ, закрыла дверь и три раза сильно дернула за ручку, чтобы убедиться, что дверь действительно закрыта. Потом они с Анжелой прошли длинный гулкий коридор музыкальной школы, время от времени здороваясь с теми, кто шел им навстречу. На вахте Евгения Соломоновна оставила ключ вахтеру, сухому суетливому старичку в коричневом пиджаке с орденскими планками, и они вышли на улицу.

   На улице было многолюдно. Теплый майский вечер, пятница, конец рабочего дня настраивали на неторопливую прогулку пешком. Пожалуй, ни одно время года не может сравниться с весной по количеству беззаботных и счастливых улыбок на лицах людей! И даже если нет особой причины для хорошего настроения, теплый весенний ветерок заставляет забыть о житейских неурядицах и просто радоваться жизни.

– Прогуляюсь с тобой до булочной. А ты уроки уже сделала? – спросила Евгения Соломоновна.

   Анжела беззаботно улыбнулась:

– Завтра легкий день – суббота. Одни устные. Ерунда, перед сном почитаю, и все!

– Ох, как все у тебя просто! Значит, к устному уроку готовиться серьезно не нужно? Можно абы как, тяп-ляп?

– Ну почему тяп-ляп? Я серьезно готовлюсь. Просто у меня хорошая память, я один раз прочитаю и уже наизусть знаю. Я же не виновата, что у меня все так быстро получается!

   Евгения Соломоновна рассмеялась:

– Ах ты моя умная «а идише коп». Конечно, ты не виновата! – и она с нежностью погладила девочку по голове. – Это хорошо, что быстро получается, значит, больше времени остается на другие важные дела.

– На какие?

– Как на какие? На подготовку к академическому концерту! Или это у тебя тоже быстро получается?

– Нет. Это у меня получается не быстро, – вздохнула Анжела. – Это у меня совсем не быстро.

– Вот. Но чем больше ты будешь стараться сейчас, тем легче тебе будет в дальнейшем. Вспомни, как тебе трудно было правильно сыграть даже маленькое простое произведение, а сейчас? Сейчас ты уже Баха играешь. Видишь, как далеко вперед мы шагнули! Но это только начало пути, так что тебе придется еще долго и много работать.

– Понимаю, – Анжела вздохнула.

– Что так тяжело? – Евгения Соломоновна лукаво посмотрела на свою ученицу. – Работать не любишь?

– Нет, не в том дело.

– А в чем?

– М-м-м… А вот если я, предположим, буду стараться и долго и много работать, то я скоро стану хорошим музыкантом?

– Скоро. Лет через десять, я думаю.

– Через десять лет!.. Через целых десять лет!.. Ой, я не доживу до этого времени. Это так долго! А быстрее никак нельзя?

– Ну, разве что ты будешь стараться изо всех сил. Тогда это будет быстрее, лет через девять с половиной… – засмеялась Евгения Соломоновна.

   Анжела тоже улыбнулась.

– И что, я стану хорошим музыкантом как кто?

– Если ты станешь как кто-то, то, значит, ты еще не совсем хороший музыкант. Ты должна стать Анжелой Вульф.

– Странно. Но ведь я уже и так Анжела Вульф.

– Да. Но ты просто девочка по имени Анжела Вульф. Ты похожа на тысячи других девочек, и в то же время ты единственная и неповторимая. Для того чтобы ты была единственной и неповторимой девочкой, постарался Бог, да папа с мамой. А вот чтобы тебе стать единственной и неповторимой в музыке, тебе придется стараться самой. Да и не только в музыке, во всем. Вся твоя жизнь, будет она успешной или не очень, – это результат твоих стараний!

– А как же судьба? Евгения Соломоновна, вы верите в судьбу?

– В судьбу? – Евгения Соломоновна на секунду задумалась над своей лишенной всякой логики личной жизнью. – В судьбу, наверно, верю, но еще больше я верю в то, что воля человека гораздо сильнее любой судьбы, так что расслабляться не стоит, даже если все у тебя получается легко и быстро. Вот мы и дошли до булочной. Зайду сюда. Нужно купить хлеба. Во вторник у нас урок. Я тебя жду, не опаздывай. Все. Переходи аккуратно дорогу.

– Хорошо. До свидания.

   Они остановились возле крыльца булочной. Евгения Соломоновна поправила воротничок на кофточке Анжелы и, слегка обняв ее за плечи, попрощалась:

– До встречи, чертенок! Папе, маме привет! Анжела повернулась уходить, но Евгения Соломоновна неожиданно ее окликнула снова:

– Анжела, погоди-ка! Дай я тебя через дорогу переведу. А то что-то сегодня движение какое-то оживленное.

– Что вы, Евгения Соломоновна! Мне ж уже не три года. Сами говорили, что скоро замуж, а вы меня, как маленькую, за ручку водить будете? Не нужно! До свидания! – и Анжела, весело взмахнув рукой, шагнула к краю тротуара. Мигающий зеленый свет светофора сменился желтым, но Анжела, не обратив на это внимания, побежала через дорогу.

 У Евгении Соломоновны оборвалось сердце. За какую-то долю секунды она поняла, что непонятным образом предчувствовала то, что сейчас случится, и потому пошла в булочную совсем в другой стороне от ее дома. Ей неодолимо хотелось взять Анжелу за руку и перевести через дорогу, но почему же она этого не сделала? И вот эта маленькая беззащитная девочка, с худенькими ножками и острыми коленками, мчится под колеса несущегося прямо на нее грузовика.

   Растерявшись, Евгения Соломоновна истошно закричала:

– Стой!

   Ей показалось, что ее голос небесным громом накрыл всю улицу. От крика внутри что-то лопнуло, как воздушный шар, причинив невероятно острую боль, и, теряя сознание, она услышала пронзительный визг тормозов и увидела качающееся падающее небо.

   Евгения Соломоновна открыла глаза и вскочила на ноги.

– Анжела!

   Тут она почувствовала, как кто-то больно ущипнул ее за бок и гневно зашипел:

– Женщина, сядьте! Что вы себе позволяете? А с виду такая интеллигентная дама!

   Евгения Соломоновна с удивлением обнаружила, что находится в концертном зале. Ее ноги подкосились, и она опустилась в мягкое, обитое бархатом кресло.

– Что за бред? – с ужасом прошептала она.

   Это действительно был концертный зал, правда, она не могла понять, какой именно, но рядом сидели люди с серьезными лицами и с нескрываемым интересом смотрели вперед, где находилась сцена с закрытым занавесом.

   Все это еще больше напугало Евгению Соломоновну.

   В зале стояла гробовая тишина. Евгения Соломоновна почувствовала, что ее пальцы впились во что-то мягкое и вязкое. Оказалось, что она держит в руках свежий сдобный батон.

– Бред. Что ж это такое? – снова повторила она, разглядывая батон.

   В надежде, что сейчас она соберется с мыслями и поймет наконец, что же происходит, Евгения Соломоновна закрыла глаза.

   Она попыталась вспомнить, что с ней случилось, до того, как она попала в этот зал. В памяти всплыла картинка: крыльцо булочной, ее ученица Анжела, перебегающая дорогу, несущийся на желтый свет грузовик… Страшная тоска вдруг сжала сердце, и Евгения Соломоновна заплакала. Чья-то холодная рука погладила ее по колену. Евгения Соломоновна открыла глаза и увидела пожилого мужчину, сидящего в соседнем кресле. Старик достал из кармана носовой платок и протянул его Евгении Соломоновне:

– Как я вас понимаю. Настоящее искусство стоит настоящих слез!

   Евгения Соломоновна взяла платок и вытерла слезы. Старик повернул голову к сцене и стал вдохновенно смотреть на закрытый занавес.

– Все ясно, – подумала Евгения Соломоновна, – я сошла с ума. Надо взять себя в руки, как-нибудь добраться домой и все рассказать Игорю. Видно, у меня шок, и оттого у меня частичная потеря памяти. Слава Богу, что я полностью отдаю себе отчет в происходящем. А может, мне только кажется, что я отдаю себе отчет? Непонятно, как я оказалась в этом зале, да и люди здесь ведут себя очень странно…

   И почему так долго не открывают занавес?

   Ее охватила паника, но Евгения Соломоновна мысленно приказала себе: «Спокойно! Нужно дождаться конца этого кошмара и выйти на улицу».

   Она немного успокоилась и так же, как и все, стала смотреть на сцену. Ей казалось, что время сделалось тягучим, как расплавленная смола, и каждая секунда растянулась в долгие часы.

   Новый знакомый наклонился к ней и шепнул:

– Великолепно! Не правда ли? – его лицо выражало полный восторг.

   Евгения Соломоновна кивнула в ответ.

   Зрители как-то разом восхищенно вздохнули, затем вскочили со своих мест и неистово зааплодировали. Старуха, которая так больно ущипнула Евгению Соломоновну, стала истерично выкрикивать:

– Браво! Браво!

   Евгения Соломоновна тоже встала. Она смущенно опустила голову, так как аплодировать не могла – в руках у нее был батон.

   Наконец зрители медленно, единым потоком потянулись к выходу. Евгения Соломоновна оказалась в этом потоке. Сзади, шаркая ногами, шел ее недавний сосед.

– Простите, – сказал он извиняющимся тоном, – у вас мой платочек.

   В руках у Евгении Соломоновны был только помятый батон.

– Ой! – сказала она. – Я его, видно, где-то обронила.

– Ничего, – успокоил ее старик. – Он, наверно, упал там, возле кресел. Мы его отыщем, когда вернемся на второе отделение.

– А что, еще будет второе отделение? – ужаснулась Евгения Соломоновна.

– Конечно! Говорят, будет нечто необычное, феерическое! Да вы ведь сами должны знать!

– Нет. Я об этом ничего не знаю. Я здесь случайно.

– Вижу. Прямо из булочной. Так сказать, с пылу, с жару, со своим батоном! Старик засмеялся и лукаво подмигнул.

   Евгения Соломоновна улыбнулась в ответ:

– Так получилось.

– Ну, ничего страшного. Освоитесь. Я ведь тоже сюда, помнится, прямо из ресторана, с собственного юбилея – с ножом, с вилкой, с костью в горле… Да-с, неловко себя чувствовал, кашлял все время, понимаете ли, а потом – ничего-с, освоился, искусство полюбил-с…

– А раньше что? Не любили?

– Раньше? А мне его нельзя было любить, я ведь, знаете ли, критиком музыкальным был, мне искусство критиковать нужно было, а не любить… Понимаете ли…

– Теперь на пенсии? – спросила Евгения Соломоновна без особого интереса, пытаясь из вежливости поддержать разговор.

   У старика вытянулось лицо.

– М-м-м… что-то вроде этого… хм… да… так вы еще совсем не в курсе… – и он опять лукаво подмигнул.

   «Сумасшедший», – подумала Евгения Соломоновна и отвернулась от старика.

   Толпа зрителей медленно продвигалась к узкому дверному проему.

   «Господи, – думала Евгения Соломоновна, – почему же так медленно? Скорей бы выбраться из этой мышеловки».

– Вы, наверно, замыслили сбежать отсюда? – опять подал голос старик.

– Почему вы так решили? – раздраженно спросила Евгения Соломоновна

– А как же иначе? Все этого хотят, но далеко не у всех это получается.

– А как же любовь к искусству? Что? Не такая уж любовь? Или не такое уж искусство?

– Нет, любовь и искусство – вопросы, по большей части, философские. Здесь вопрос в другом.

– В чем же?

– Это вопрос жизни и смерти.

   Евгения Соломоновна хмыкнула:

– О-о-о! Так глобально!

– Да! Увы, неизбежно приходит время, когда приходится решать глобальные проблемы…

– И что? Получается?

– Что получается?

– Решать глобальные проблемы?

– Пока нет. Но это ведь не от нас зависит.

– А от кого зависит?

   Старик пожал плечами.

– Может, от них, – он показал пальцем вниз, – а может, от них, – и он поднял палец вверх. – Кто их разберет?

   «Совсем сбрендил старик», – подумала Евгения Соломоновна.

   Тем временем она оказалась у выхода. У самой двери была настоящая давка. Люди, пришедшие на встречу с высоким искусством, вели себя откровенно по-хамски.

   Слева и справа Евгению Соломоновну начали толкать и сдавливать, и старичок, утративший всю свою вежливость, с возгласом «йех!» острым старческим плечом впился Евгении Соломоновне в спину, напирая на нее, как на запертую дверь.

   Поняв, что нужно сопротивляться, иначе раздавят, как таракана, Евгения Соломоновна активно заработала локтями и, наступая на чьи-то ботинки и края вечерних нарядов, со всей энергией нестарой и выносливой женщины ринулась к выходу. После долгих минут суровой борьбы она оказалась в шаге от заветной цели. И когда ее глаза, как ей казалось, уже видели дневной свет в открытом проеме двери, она почувствовала, что кто-то пытается отобрать у нее батон. Сама, не зная почему, Евгения Соломоновна, не желая расставаться со своим так еще недавно раздражавшим ее батоном, судорожно вцепилась в него. Но претендент на чужое добро оказался наглым и проворным. Он с силой дернул батон, и в руках у Евгении Соломоновны осталась только хрустящая горбушка.

– Черт! – громко с досадой сказала Евгения Соломоновна, и народ, только что нещадно теснивший ее, расступился. Воспользовавшись неожиданной свободой, Евгения Соломоновна выскользнула в узкую дверь.

   Выход оказался с небольшим порожком, о который Евгения Соломоновна споткнулась, так что в итоге она не вышла из зала, а вывалилась из него, едва удержавшись на ногах. Из темноты концертного зала она попала в фойе, ярко освещенное лампами дневного света. Фойе было абсолютно пустым.

– Интересно, а куда же все подевались?

   Евгения Соломонова сделала несколько шагов по сверкающему, почти зеркальному полу. Казалось бы, по такому полу нужно ходить крайне осторожно, чтобы не поскользнуться и не упасть, но нет! На самом деле, оказалось, что подошвы туфель прилипают, как будто на этот пол разлили очень сладкий чай.

   «Дурь какая-то», – подумала Евгения Соломоновна, с интересом рассматривая пол. Она потопталась на месте, с трудом отрывая прилипающие подошвы. Но тут ее внимание привлекли картины в металлических рамах, развешанные на стенах. Евгения Соломоновна не была ни знатоком, ни тонким ценителем живописи. Ее познания в этой области были позорно малы, хотя она положительно относилась к репродукциям работ известных художников.

   Но эта живопись совсем не была похожа на те зеленые и синие картинки в толстых деревянных рамах, покрытых позолотой, которые висели на каждой стене в музыкальной школе. Это было что-то другое, потрясающее. Хотя Евгения Соломоновна и не читала библию, но она поняла, что это картины на библейские сюжеты. Как зачарованная, она стала рассматривать полотна, всматриваясь в глаза и полуулыбки людей с крыльями и нимбами. Когда она хотела перейти к другой стене фойе, она поняла, что не может этого сделать, так как ее туфли намертво приклеились к полу. Подергав ногами и поняв, что уйти невозможно, Евгения Соломоновна растерялась.

   Она осмотрелась по сторонам.

   Дверь, в которую она только что вышла, была распахнута настежь, и в зале, похоже, не было никого.

   Других дверей в фойе она не увидела. Наверно потому, что их не было.

   Евгения Соломоновна не понимала, что с ней происходит и где она находится, но теперь она знала точно: нужно срочно выбираться из этого гиблого места.

   «Сцена! – мелькнула у нее мысль, – за сценой должен быть служебный выход!»

   Евгения Соломоновна выскользнула из туфель и, не обращая внимания на все более и более липнущий пол, который тут же превратил ее тонкие чулки в нитяные ошметки, побежала в зал.

   В зрительном зале, действительно, было пусто и темно, и только на сцене горели два неярких боковых прожектора. Евгения Соломоновна быстро прошла через зал, успев заметить, что в креслах все же сидит несколько человек. Но они не обратили на нее ровным счетом никакого внимания.

   Поднявшись по деревянным ступенькам, Евгения Соломоновна стала судорожно искать край занавеса, чтобы попасть туда, где, по ее мнению, должен был находиться служебный выход. Наконец ей это удалось. Проскользнув на сцену, Евгения Соломоновна оказалась в полной темноте. Интуиция подсказывала, что останавливаться нельзя. Вытянув руки вперед, она медленно пошла направо и буквально через три шага наткнулась на стену. Перебирая руками по холодной шершавой стене, она пошла в сторону, противоположную залу.

   Ей показалось, что где-то впереди появилась полоска света. Широко открыв глаза, она прошептала: «Господи, помоги!». Свет стал ярче, и Евгения Соломоновна различила неплотно запертую дверь. Оказавшись у двери, Евгения Соломоновна отчего-то по православному перекрестилась, в испуге подумав: «А той ли рукой?». Она легонько толкнула дверь, которая распахнулась с такой силой, как будто в нее стукнули тяжелой кувалдой.

   Это был выход во двор.

   «Скорей отсюда! – подумала Евгения Соломоновна и остановилась. – Я же босая! Нет, ничего страшного! Добегу как-нибудь!»

– Дамочка! – окликнул ее чей-то хриплый голос. У стены сидел нищий. Перед ним лежала шляпа, а рядом стоял видавший виды аккордеон с потертыми ремнями. Лицо нищего показалось Евгении Соломоновне знакомым: всклоченные волосы, тяжелый подбородок, суровый взгляд…

– Дамочка, подайте что-нибудь глухому музыканту! Нищий взял аккордеон и надел ремни на одно плечо.

   Евгения Соломоновна остановилась и судорожно пыталась вспомнить, откуда она знает этого человека, может, он ей поможет понять, что с ней происходит.

– Простите… – начала она.

– Я ничего не слышу! Подайте что-нибудь! – громко потребовал нищий.

   Евгения Соломоновна положила в шляпу помятую горбушку батона, которую все еще держала в руке.

   Нищий улыбнулся.

– Там вам это зачтется, – он поднял палец вверх, а потом с силой растянул мехи аккордеона и заиграл «Полюшко-поле».

   Евгению Соломоновну, как молния, поразила догадка: «Это же Бетховен!»

   Она непроизвольно подняла глаза вверх и почувствовала, что теряет сознание: над головой не было неба!

   Евгения Соломоновна пришла в себя. Она поняла, что лежит в кровати.

– Женечка, ты меня слышишь? – это был голос Игоря. Сердце Евгении Соломоновны встрепенулось. Она попыталась открыть глаза, но веки были тяжелыми, как будто на них повесили стопудовые гири.

– Мотря, посмотри, она моргнула!

– Боже мой, она приходит в себя! Не могу поверить! Зови врача! – это был голос первого мужа Евгении Соломоновны – Матвея Федосовича.

   Евгения Соломоновна опять попыталась открыть глаза, и опять у нее это не получилось.

– Женечка! Если ты меня слышишь, милая, моргни еще раз! – попросил голос Игоря Олеговича.

   Евгения Соломоновна моргнула.

– Доктор, доктор! Она слышит! – возбужденно зашептал голос Матвея Федосовича.

– Очень хорошо! – спокойно произнес незнакомый голос.

   Кто-то взял ее руку и подержал на весу.

– Пульс нормальный. Так, дорогие мои хорошие! Давайте на сегодня оставим больную в покое. Сейчас мы ей прокапаем стимулирующее с витаминчиками, поддержим сердечко, как говорится, закрепим успех. А вы приходите завтра.

– Но… – попытался возразить голос Игоря.

– До свидания, любезные! Все-все-все… до завтра! Стало тихо. Евгения Соломоновна почувствовала, что она смертельно устала и ей ужасно хочется спать.

   14

   Игорь Олегович шел домой. Только сейчас он заметил, что осень уже оборвала почти всю листву с деревьев и их голые серые ветки, напоминающие костлявые руки старух, тянутся к небу, словно умоляя подарить еще немного солнца. Сегодня в душе Игоря Олеговича появился луч надежды, что в его жизни все еще вернется на круги своя, что все будет по-прежнему: семья, работа, что он опять по утрам будет просыпаться от запаха свежезаваренного кофе и слышать голос своей любимой Женечки: «Милый! Завтрак на столе!» Игорь Олегович улыбнулся. Улыбнулся в первый раз за все эти долгие пять месяцев, которые превратили его жизнь в одно сплошное ожидание и непреодолимый страх за жизнь самого дорогого ему человека.

   Каждое утро он вставал, шел на работу и пытался работать. Он был хорошим специалистом, и ему не грозила «врачебная ошибка», со стороны даже казалось, что он на работе забывает свое личное горе. Но это было не так. Его не интересовала судьба его больных. Ему было безразлично, поможет он им или нет. Его интересовало здоровье только одного человека – его собственной жены. Каждый час он звонил в клинику и слышал: «Состояние больной без изменений», а это означало, что его любимая Женечка по-прежнему в коме и врачи по-прежнему не могут сказать, будет ли она жить. Тысячу раз он корил себя за то, что в тот злополучный день не пошел ее встретить с работы, а ведь собирался же! Это была пятница, и он вполне мог уйти раньше из больницы, встретить Женечку и пойти погулять с ней по парку, и не случилось бы с ней этого инсульта, и не упала бы она на бетонное крыльцо, стукнувшись виском!

   Но теперь уж, если все обойдется, он не отпустит ее от себя ни на шаг! Дай-то Бог, чтобы все обошлось. Игорь Олегович опять улыбнулся. Хоть бы она завтра открыла глаза, тогда она увидит, как он ее любит. Она увидит, что он стал абсолютно седой за эти пять месяцев. Лукавая мысль промелькнула в голове Игоря Олеговича: а седина-то ему идет, и, как хороший психолог и психиатр, он понял, что к нему снова возвращается интерес к жизни.

   Он зашагал быстрее, всей грудью вдыхая терпкий осенний воздух.

   Матвей Федосович Лисицкий тоже шел домой. С тех пор как от него ушла жена, он сильно изменился, постарел. И хотя его отношения с бывшей супругой не прекратились после развода и ее нового брака, и время от времени Женечка даже возвращалась домой, навести порядок, постирать, приготовить и утешить сердце брошенному мужу, но что-то внутри уже треснуло, потеряло целостность и словно открытая рана то и дело ныла и болела. И эта боль уже не позволяла Лисицкому быть таким, как прежде, – полным жизненной энергии весельчаком, а превращала его в брюзгу, вечно недовольного жизнью. Он считал, что Женя, в каком-то смысле, предала его. Он ведь не ограничивал ее свободу ни в чем, и даже отношения с Черным ей прощал. В конце концов он смирился с этим и не упрекал