Великий физик, один из создателей атомной бомбы, бежит из США в СССР. В мандатной Палестине продолжается борьба еврейского народа за независимость, а в Москве герои книги пытаются спасти Рауля Валленберга.
Вельяминовы. Время бури
Часть третья. Том второй
Нелли Шульман
© Нелли Шульман, 2018
© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2018
ISBN 978-5-4490-5623-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть четвертая
США, август 1945
Полигон Уайт Сэндс, штат Нью-Мехико
Легкая, решетчатая конструкция бросала тень на песок. Солнце вставало из-за зубчатых вершин дальних гор, на западе. У крыльца деревянного барака, у колеса армейского виллиса, в тени, застыла красивая, блестящая ящерица. Дверь скрипнула, зверушка мгновенно исчезла из виду. Крепкие ботинки прогрохотали по ступеням, на заднее сиденье виллиса бросили вещевой мешок, темно-зеленого брезента.
Поднявшись до рассвета, Мэтью сам сварил себе кофе, на кухоньке научного сектора, как называли барак. Неподалеку, за новой конструкцией, для запуска ракет, поблескивала алюминиевая, гофрированная крыша Строения 1538, как оно называлось в документах. Здешнюю территорию именовали Площадкой для Запуска Номер Один.
Владения ракетчиков были только частью огромного полигона, в юго-западном углу пустынного штата Нью-Мехико, на границе с Техасом. Немного севернее лежала площадка, где в июле испытывали Штучку, атомную бомбу. Мэтью думал о бомбе почти с нежностью:
– Мы были уверены, что творение Вороны не подведет. Так оно и вышло… – вчера с базы на Марианских островах, на самолете, прислали снимки разрушенного Нагасаки. Америка знала об атаке. После бомбардировки Хиросимы президент Трумэн, находясь в Потсдаме, записал обращение к нации.
– Он объяснил, что мы должны были опередить немцев в создании атомного оружия… – Мэтью прислонился к еще не нагревшемуся на солнце борту виллиса. Трумэн утверждал, что атомная бомба спасла жизни тысяч американских солдат, воюющих на Тихом океане:
– В конце концов, он прав, – хмыкнул генерал Горовиц, – взять хотя бы гибель «Индианаполиса» … – в последний день июля японцы, у берегов Филиппин, пустили ко дну тяжелый крейсер американского флота. Почти тысяча моряков, четыре дня, ждала помощи, в кишащем акулами море:
– Погибло шесть сотен человек, потому, что неправильно организовали эвакуацию, – вздохнул Мэтью, – вернее, совсем не организовали. Покойный Аарон, хоть и не моряк, но справился, сохранил жизни большинства экипажа. Не зря он Медаль Почета получил… – после визита в Гнездо Мэтью намеревался навестить столицу и Нью-Йорк. Он соскучился по Деборе:
– Я к ней почти месяц назад заезжал, перед испытанием Тринити… – Мэтью рассматривал готовое к приему груза Строение 1538, – только сначала я завершу дела с Вороной… – у него в кармане лежала подробная, военная карта залива Пьюджет-Саунд, с отмеченной точкой рандеву.
Мэтью собирался сделать вид, что увез кузину на северо-запад, в лесную глушь, по ее просьбе. Куратор из советского посольства снабдил его отлично состряпанной, предсмертной запиской доктора Кроу. Женщина прощалась с братом, объясняя, что не в силах жить дальше, из-за вины перед человечеством:
– Я не могу нести столь тяжелое бремя, Стивен. Мои труды привели к гибели невинных людей. Я чувствую преступность своего дальнейшего существования, и пришла к выводу о необходимости его прекратить… – письмо написали, пользуясь образцами почерка кузины, сохраняя ее стиль. Записку Ворона оставляла в комнате уединенного санатория, на одном из островов залива. Мэтью заранее, телефонным звонком, забронировал пребывание в лечебнице. Ему, а вернее, его родственнице, мисс Смит, оставили палату высшего класса. Отследить звонок никто бы не смог. Генерал воспользовался телефоном-автоматом, на кампусе Калифорнийского Технологического Института, в Пасадине. Мэтью не боялся появляться в санатории:
– Констанца впала в шок, в депрессию, – он отхлебнул холодного кофе из стальной фляги, – она хотела спрятаться в глуши, вдалеке от людских взоров. После известий о разрушении японских городов, она даже Оппенгеймера видеть не могла. Но я родственник, кузен, близкий человек. Я, можно сказать, спас ее… – в вещевом мешке он спрятал письма полковника Воронова, к его возлюбленной Констанце.
Несколько раз отрепетировав монолог о дружбе с летчиком, начавшейся в Мурманске, Мэтью остался доволен:
– Она мне поверит. Я ей объясню, что делать… – Констанца должна была взять в санатории лодку, и уплыть в залив:
– Она поймет, что только имитировав самоубийство, она сможет воссоединиться со Степаном. Я ей пообещаю, что в СССР Степан устроит их побег… – Мэтью сомневался, что кузина, когда-нибудь, встретит русского возлюбленного:
– Он от голода польстился на уродину. Констанца, хотя бы, не лошадь, как норвежские женщины… – Мэтью мало интересовала судьба полковника Воронова. Участь кузины была ясна. Доктор Кроу отправлялась в закрытую атомную шарашку:
– Может быть, она меня еще увидит, когда я начну курировать советский ядерный проект, – понял Мэтью, – но я уверен, что она, к тому времени, погрузится в свои вычисления. Она даже не обратит внимания, в какой стране находится. Какая ей разница, на рубли или на доллары, ей покупают кофе, яблоки и сигареты… – кузина питалась привычной едой. Констанца продолжала носить стоптанные тапки, с простыми, школьными юбками. Она сама подстригала волосы, и заказывала только мыло и мятный зубной порошок:
– Истинно, существо не от мира сего, – Мэтью кинул окурком в сидящую поодаль ящерицу, – в отличие от фон Брауна, здравомыслящего человека… – здравомыслящий человек пока не поехал в Пасадену, в Калифорнийский Технологический Институт. Профессор фон Карман, еврей, бежавший от Гитлера, не обрадовался бы сотрудничеству с самым известным инженером рейха:
– Но это пока, – напомнил себе Мэтью, – война едва закончилась. Фон Карман остынет, они начнут работать вместе, в Техасе… – на базе Форт-Блисс армия собиралась возвести новый центр, для подготовки космических полетов, как о них говорили фон Карман и фон Браун.
Мэтью вскинул голову, лучи рассвета заиграли на светлых волосах:
– С другой стороны, правильно, что я, на какое-то время, остаюсь в Америке. СССР нуждается в сведениях о тарелке, о костюмах для высотных полетов, о баллистических ракетах… – генерал Горовиц обсудил результаты испытания тарелки с профессором фон Карманом.
Ученый обещал немедленно заняться улучшением аэродинамики проекта. Высотный костюм конструировали тоже в лабораториях Калтеха. Мэтью забрал с авиационной базы, в калифорнийской пустыне, фон Брауна и еще тридцать ракетчиков, немцев.
Сбегая с трапа дугласа, на аэродроме полигона Уайт-Сэндс, Мэтью, широким жестом, указал на бескрайнее, каменистое пространство:
– Здесь теперь ваши владения, герр Вернер… – они с фон Брауном разговаривали на немецком языке:
– До войны на этом полигоне работал наш знаменитый инженер, мистер Годдард… – Годдард, создатель ракет на жидком топливе, умирал от рака в Мэриленде. Мэтью со стариком встречаться не собирался:
– У нас есть более перспективные кадры, что называется. Вернер оснастит армию США своими ракетами… – фон Браун, по-хозяйски, оглядывал пустыню, – а если США, то и мою страну тоже… – Мэтью скрыл улыбку. Для ученых выстроили благоустроенные бараки, с системой охлаждения воздуха. Ангар ждал транспорта из ближайшего городка, Лас-Крусес. Сегодня на тамошнюю железнодорожную станцию приходил первый состав с побережья. В Америку из Германии морем везли детали ракет фау. Всего ожидалось триста вагонов:
– Вернер и его ребята не подведут. Сборка механизмов пройдет быстро… – взглянув на часы, Мэтью решил заехать в Лас-Крусес, и лично встретить военный эшелон. Он завел виллис:
– Время у меня есть. До Лос-Аламоса немногим больше трехсот миль. Машина выдает восемьдесят миль в час. Перекушу по дороге, вечером увижу кузину… – Оппенгеймер, на радостях, взял отпуск. Руководитель проекта Манхэттен сейчас развлекался где-то на калифорнийском побережье. Генералу такое было только на руку:
– Спокойно увезу Констанцу в Санта-Фе. Мы сядем на гражданский самолет, доберемся до Сиэтла, с пересадками. Охрана в Гнезде не станет чинить препятствий… – машина петляла между высокими кактусами. Мэтью оглянулся на спящие бараки:
– Питер тоже мог бы фау собрать. Он на конвейере работал, в Доре-Миттельбау. И в СССР заключенные на заводах трудятся. Кузина в шарашку поедет. Здесь у нас американская шарашка… – Мэтью усмехнулся:
– Немцы пленным ученым тоже сливочное масло и сахар давали. Тем более, Вернера, или профессора Стругхольда никто, ни в чем не обвиняет. Они не пленные. В будущем они получат американское гражданство. Пусть занимаются наукой, с хорошим кофе и сигаретами, под рукой. Немного позже мы доставим им жен, из Германии… – Мэтью, тоскливо, вспомнил теплое, смуглое плечо Деборы, горячие губы:
– Я с ней даже никогда ночь не проводил… – он разозлился, – надоело прятаться. Ничего, недолго осталось. Года через два-три, мы окажемся дома, в Москве… – наехав на зазевавшуюся ящерицу, Мэтью погнал виллис к далекой ограде, колючей проволоки, к воротам полигона.
Санта-Фе
Жестяная вывеска «Подержанные автомобили» громыхала на жарком, полуденном ветру. К двенадцати дня термометр поднялся до почти ста десяти градусов. В пыльном воздухе, на противоположной стороне широкого шоссе, в отдалении от дороги виднелись вышки охраны.
После Перл-Харбора, четыре года назад, тюремное ведомство купило у города участок, где до войны размещался лагерь для безработных. При Рузвельте, в таких лагерях содержали молодых людей, добровольцев. За скромную плату от государства, они ремонтировали дороги, рыли колодцы и сажали деревья. Программа закончилась, место стояло заброшенным. После начала войны сюда привезли японцев, граждан США, с западного побережья.
– Их там больше двух тысяч сидит, сеньора, – торговец машинами махнул в сторону лагеря, – в марте, по слухам, они даже побег пытались устроить… – в баре мексиканец слышал, что япошки в лагере собрались упорные, из тех, кто отказался от американского гражданства, в знак протеста против войны:
– Пусть они катятся обратно в Японию… – хозяин сплюнул в пыль, – впрочем, от Японии скоро ничего не останется… – вчера за выпивкой они с приятелями обсуждали новости о второй бомбежке. Русские объявили войну императору, введя войска в Маньчжурию:
– И очень хорошо, – подытожил кто-то из парней, опрокидывая стаканчик с текилой, – мы с русскими встречались на Эльбе. Они отлично воевали. С Японией они быстро разберутся… – ребята долго спорили, собирается ли армия высаживать десант, на острова.
Мексиканец, по возрасту, призыву не подлежал, но в по Санта-Фе слонялось много парней, вернувшихся из Европы. Многие еще ходили в армейской форме, со споротыми нашивками. В баре они сошлись на том, что нет нужды рисковать жизнями американцев:
– Для этого президент и придумал бомбу, – благоговейно сказал кто-то, – чтобы сохранить наших ребят, на Тихом океане. Япошки капитулируют, у них не осталось никаких сил… – компания заспорила о том, что русские собираются делать в Китае.
– Понятно, что… – ветер трепал пачку купюр, в руках хозяина, – Китай станет коммунистическим, как и остальная Европа. С русскими не поспоришь, у них огромная армия. Дядюшка Джо далеко руки протягивает, но бомбы у него пока нет. Надеюсь, что и не появится… – никто не знал, о какой бомбе идет речь. Президент, уклончиво, говорил о мощном оружии, газеты повторяли его слова.
Торговец подержанными машинами, в общем, и не интересовался такими подробностями. В газетах напечатали, что оба города, Хиросима и Нагасаки, разрушены почти до основания. Мексиканец доверял Америке и словам президента.
Его родители, нелегальные иммигранты, перебрались через реку Рио-Гранде, в начале века. Торговцу тогда исполнилось два года, отец нес его на спине. Он почти ничего не помнил из той ночи, но хорошо запомнил сарай, который он делил с родителями, подавшимися на заработки в Калифорнию:
– Они по двенадцать часов на плантациях трудились, чтобы богачи ели спаржу и персики… – персики хозяин терпеть не мог, с детских времен. Родители откладывали деньги. Хозяин плантаций позволял работникам забирать испорченные фрукты, от которых отказывались оптовики. Семья неделями жила на подгнивших, раскисших персиках.
– Я тогда все время животом маялся, а сестренка умерла, даже до полугода не дотянула… – мать мексиканца рожала прямо в сарае, с помощью других нелегальных работниц:
– Зато мои родители еще сумели пожить под крышей, в доме с водопроводом и ванной комнатой… – домик стоял за огороженной площадкой для машин. Хозяин гордился тем, что, попав в школу, только десяти лет от роду, он быстро научился читать, и писать. В шестнадцать он пошел работать помощником автомеханика, сообразив, что за машинами будущее:
– На первую войну меня по молодости не взяли, а сейчас мои года прошли… – он намеревался отдать сына, заканчивавшего школу, в колледж:
– Ничего, урежем расходы. Главное, чтобы мальчик в люди выбился. Может быть, он станет адвокатом, или врачом. Для нас, конечно. Белые к такому человеку не пойдут, как они к неграм не ходят… – сенатор от штата, Нью-Мехико, родился в мексиканской семье. Торговец машинами всегда напоминал сыну, что в Америке нет ничего невозможного:
– Но она не мексиканка… – покупательница, рассчитавшись, ловко разворачивала машину, – акцент у нее не наш… – черные, с легкой проседью волосы, спускались на плечи. Женщина носила замшевую, с вышивкой, индейскую юбку, и просторную, холщовую блузу. На шее висело тяжелое ожерелье, из серебра с бирюзой. Глаза у нее оказались серые, спокойные. По-испански она говорила изысканно, с красивыми оборотами. Хозяин заслушался:
– Она выражается, словно святой отец, на проповеди. Сразу видно, что образованная женщина. И она обеспеченная… – дама приобрела почти новый форд, с системой охлаждения воздуха. Машина стоила дороже тех, что обычно продавал хозяин. Он торговал автомобилями для местных парней. Его соседи по пригороду Каса Солана, где жили только мексиканцы, редко могли позволить себе машину дороже пары сотен долларов. Форд стоил четыреста.
– Мой мальчик тоже на такой машине будет ездить, после колледжа… – подумал хозяин. Он решил, что женщина, должно быть, художница. Со времен первой войны, в Санта-Фе, обосновалась большая колония живописцев и скульпторов. Город был тихим, красивым, с испанской, колониальных времен, архитектурой. Вокруг лежали горные цепи, куда художники ездили на этюды.
С помощью хозяина, женщина тоже устроила в багажнике мольберт. При даме имелась плетеная корзинка, с крупным младенцем. Ребенок спокойно спал, под холщовой пеленкой. Она поинтересовалась ближайшим магазином. Хозяин кивнул в конец улицы:
– Скажите Мигуэлю, что вы от меня. Он вам скидку сделает. Машина надежная, но все равно, купите воды, припасов… – город окружала пустыня. Сломавшийся автомобиль, в разгар летней жары, грозил владельцу долгим ожиданием механика.
– Точно, художница… – изящная рука, без колец, помахала хозяину, – они все свободного поведения. Не замужем, а родила. И они все одеваются, будто индианки… – к индейцам дама никакого отношения не имела. Несмотря на летнее солнце, лицо у нее оставалось белым, словно жемчуг.
Хозяин понятия не имел, как зовут женщину. Права у покупателей не требовали. Документы на машину состояли из потрепанной бумажки, куда вносились только номера. Форд, погудев, выехал на шоссе.
Мексиканец проводил глазами номерные знаки, с девизом штата: «Очарованная страна». Чихнув, закашлявшись от поднявшейся пыли, он вытер потное лицо:
– Отлично день начался. Пора и перекусить… – форд пропал из виду. Мексиканец пошел в сарайчик, который он важно называл офисом.
Шоссе US-84
Александр Данилович Горский часто разъезжал по Европе со складным мольбертом, в холщовой, испачканной красками, куртке художника. Отец Анны носил соломенное канотье, с заткнутыми за ленту тульи кистями. На руках виднелись старые пятна, тоже от краски:
– На людей искусства внимания не обращают, Анна, – наставительно говорил Горский, – пограничники и полицейские считают их безобидными чудаками… – отец, действительно, ловко рисовал. Он отвлекал полицейских от пристального осмотра багажа быстрыми шаржами, в блокноте. В мольберте Александр Данилович устроил тайник, для нелегальных документов и копий партийной газеты, «Искры».
Анна помнила акварели, висевшие в гостиной квартиры в Цюрихе:
– Папа купил картины в Америке, у антиквара… – мотор форда размеренно гудел, система охлаждения воздуха исправно работала. Петя спал, в корзине на пассажирском сиденье. Анна бросила взгляд в зеркальце:
– Он не простудится, я его одеяльцем укрыла… – одеяльце, с индейскими узорами, замшевую юбку и тяжелые серебряные бусы, с бирюзой, Анна купила в центре Санта-Фе, в большой лавке местных ремесел. Магазин для художников находился рядом. У Анны появился мольберт и альбомы.
Такси привезло ее с аэродрома в дешевый, но приличный пансион. Документов у нее никто не спрашивал, она зарегистрировалась, как миссис Смит. Отлично пообедав, обжаренным на гриле стейком, с мексиканской острой сальсой и соусом гуакамоле, выспавшись с Петенькой на мягкой кровати, Анна отправилась за покупками.
– С машиной мне повезло, модель почти новая… – стрелка спидометра подбиралась к отметке в шестьдесят миль в час, – автомобиль нас до Сиэтла довезет, и даже дальше… – Анна подозревала, что охрану с острова убрали:
– Они думают, что я сбежала в СССР, с Меиром… – женщина, едва заметно, улыбнулась, – что Федор выступает в роли дымовой завесы… – муж, разумеется, не собирался никого вербовать в России:
– Я архитектор, а не шпион, – угрюмо сказал Федор, наедине с Анной, – но Доновану надо бросить крючок потолще, чтобы твой начальник его проглотил… – судя по всему, на крючок попался не только Дикий Билл, но и вся Секретная Служба:
– В заливе они нас искать не станут… – развеселившись, Анна даже засвистела, – никому и в голову не придет, что я повезу доктора Кроу в место, где меня держали под охраной… – Анна хотела связаться с герцогом с острова:
– Прослушивание телефона тоже сняли. У меня есть прямой номер Джона, от Меира… – Анна беспокоилась о полковнике Горовице:
– Надеюсь, что он успел вывезти детей в безопасное место. Он обещал, после капитуляции, немедленно дать телеграмму дяде Джованни… – несмотря на две бомбы, Япония пока не сдавалась. Как и предсказывала Анна, советские войска вошли в Маньчжурию. Гораздо больше будущего, коммунистического Китая, ее волновала судьба малышки, сидевшей у нее на руках, в Сендае, и серьезного мальчика, с летними веснушками на щеках:
– Они не потеряются, – уговаривала себя Анна, – даже если с Меиром что-то случилось, если он в японской тюрьме, церковь позаботится о детях, отправит их в Лондон… – Меиру еще предстояло объяснить начальству свой вояж, за линию фронта.
– Марта книгу мисс Митчелл читала, – вспомнила Анна, – я подумаю об этом завтра… – лежа на кровати в мотеле, покуривая сигарету, она вертела старое удостоверение, времен высадки в Нормандии. Документ, за подписью Дикого Билла, у Анны не забрали, однако дата была давно просрочена.
– Здесь даже моя фамилия не упоминается… – она сунула пропуск в сумочку, – ладно, завтра подумаю, как обойти охрану, в Лос-Аламосе. И завтра же куплю машину… – Анна прилетела в Санта-Фе с пересадками, через Юту и Денвер. Она не хотела приобретать автомобиль в Денвере:
– Город большой, затеряться в нем легче, но у меня Петенька на руках. Я не рискну поездкой через дикие места… – от Санта-Фе до Лос-Аламоса было всего тридцать миль. Дорога шла на север, к Колорадо, откуда прилетела Анна. Потом шоссе поворачивало на запад, к Аризоне.
В аэропортах, в кафе, в недорогих мотелях, где Анна ждала рейсов, никто не обращал внимания на высокую, худощавую женщину, в скромном платье, с ребенком. Тем не менее, Анна избегала людных мест:
– Чем меньше я буду болтаться по Америке, тем лучше. Секретная Служба, наверняка, разослала мои приметы… – Анна предполагала избавиться от форда по дороге в Сиэтл:
– Купим еще одну машину, запутаем следы, – решила она, – доктора Кроу тоже будут искать. Секретная Служба решит, что я с ней в СССР собралась. Сначала надо передать ее с рук на руки Джону, а потом прийти с повинной, к Дикому Биллу, и доказать, кто такой Паук… – Анна подумала, что муж, сейчас, может быть на пути в Россию:
– Скорее всего, из Владивостока в Москву его самолетом отправят. Эйтингон хочет найти Петра Воронова. Сталин не успокоится, пока не разыщет предателя… – Анна не хотела говорить доктору Кроу, где, по ее мнению, сейчас находится полковник Воронов:
– Я ее успокою, объясню, что с ним все в порядке. Федор, как-нибудь, постарается его вытащить из СССР. И Питер с Джоном в Москву едут… – пока ей требовалось вытащить из Лос-Аламоса доктора Кроу.
Поворачивая на запад, Анна опять подумала об изящных акварелях. Цвета оставались яркими, неизвестный художник изобразил старый Капитолий и Белый Дом:
– Очень даже известный, – Анна помнила подпись, в нижнем углу картин, – то есть папе известный. Мне он, конечно, ничего не сказал… – автором акварелей была бабушка Анны, Аталия Горовиц, урожденная Вильямсон:
– Понятно, почему папа нашел картины, привез в Европу… – на пустынном шоссе завивался рыжий песок, на камнях, у обочины, ветер трепал колючие кусты, – Аталия и Мэтью бабушка… – в уединенной камере, в Лос-Аламосе, Анна пользовалась тем, что ей разрешали заказывать любые книги и архивные материалы.
Она внимательно прочла записи суда над полковником Вильямсоном:
– Кто угодно может стать предателем… – напомнила себе Анна, – от полковника никто не ожидал участия в убийстве Линкольна. Хотя его шантажировали, судьбой дочери. Все организовал Дрозд, то есть Мэтью Вулф… – Дрозда расстреляли по приговору военного трибунала. Больше в протоколах суда ничего не сообщалось, но Анна задумалась:
– Янсон покойный хорошо разбирался в людях. Почему он решил завербовать Мэтью, а не Меира, с его левыми связями… – Анна вздохнула:
– Ладно, все потом… – прищурившись, она увидела, как потемнело небо, на западе.
До месы оставалось миль десять:
– Странно, – нахмурилась Анна, – август на дворе. Летом в здешних краях сухо… – она открутила окно форда. Резкий, холодный ветер, ударил ей в лицо. На сером асфальте шоссе появились капли дождя. Небо на западе заблестело белым, мертвенным светом. До Анны донесся глухой удар грома. Петенька, недовольно, заворочался, она быстро подняла стекло. В щели свистел воздух, Анна поморщилась:
– Словно в Берлине. Опять она, та женщина… – голос был отдаленным, тихим:
– Настало время искупления… – нажав на педаль, прибавив скорости, Анна погнала форд к плоской, видной издалека, вершине месы. На гору наползали тяжелые тучи, горизонт пронизывали лучи молний.
Лос-Аламос
Тонкие, хрупкие пальцы крепко сжали карандаш. В электрическом, белом свете, кольцо отливало тусклым, серым сиянием:
– Надо снять кольцо, – подумала Констанца, – снять, положить в конверт. Мэтью сказал, что Стивен на Тихом океане летает. Надеюсь, он не замешан в случившемся… – зная брата, Констанца была уверена, что Стивен не пошел бы на такое:
– Летчикам сообщали о цели миссии, – поняла она, – должны были сообщить… – легкая, алюминиевая пепельница стояла на приемнике.
Констанца никому не говорила, что шумовая машина работает, как радио. Из динамика доносился умиротворяющий шорох волн:
– Мы со Степаном хотели в Шотландии поселиться, у моря… – сердце переполняла боль. Констанца напомнила себе:
– Сердце, это мышца. В случае приступа боль появляется из-за недостатка кислорода, в крови. Я здорова, у меня все в порядке с сердцем… – она отрицала присутствие души:
– Щемит, – вспомнила Констанца русское слово, – душа щемит… – грудь свело спазмом. Она подышала, глядя на исписанную бумагу. Глаза были влажными:
– Души нет… – Констанца медленно, нарочито аккуратно сняла кольцо, – есть только человеческий разум. Именно разум и подсказывает мне единственно правильное решение. Другие люди, вовлеченные… – положив кольцо на записку, она поднялась, – в преступление против человечества, могут сами решить, какова будет их дальнейшая судьба. Я решила… – Констанца услышала обо всем утром.
В последние две недели она работала, почти не поднимая головы. Кузен обещал привезти ей полный отчет об испытании тарелки. От группы Ферми поступили новые расчеты, по усовершенствованию процессов в реакторе. Констанца занималась улучшением работы ЭНИАКа, вычислительной машины, используемой в военном ведомстве. За обедом с Оппенгеймером, она заметила:
– Я уверена, что в Британии тоже ведут работы по созданию подобных конструкций. За ЭНИАКом будущее… – она грызла яблоко, – машины освободят ученых от рутинных вычислений… – отложив огрызок, Констанца улыбнулась:
– Но ни одна машина не сможет мыслить так, как человек, Роберт… – войлочные тапки мягко ступали по ковру гостиной. Она задернула тяжелые шторы, успев увидеть, что над месой собирается гроза.
– Летом здесь не бывает дождей и гроз, – Констанца щелкнула зажигалкой, – и сезон торнадо еще не начался… – она знала, что лаборатория расположена в штате Нью-Мехико:
– Джон меня не спрашивал, где я нахожусь… – в последний раз она говорила с кузеном в июне, – впрочем, Мэтью не стал бы от него такого скрывать. И профессор Ферми тоже не интересовался, откуда мои звонки поступают… – Ферми тоже звонил ей в июне:
– Джон меня уверил, что с Питером все в порядке. Они отправлялись на конференцию тройки, в Потсдаме. Потом начался напряженный период, в работе… – теперь Констанца понимала, почему, Оппенгеймер приносил ей уравнения почти круглосуточно:
– Они готовили испытание бомбы, на полигоне… – горький, сизый дым вился над коротко постриженной, рыжей головой, – а после испытания они сделали боевые модели. Но я должна была догадаться, по уравнениям. Я должна была понять, что передо мной не реактор… – сегодняшним утром она услышала низкий, уверенный голос президента Трумэна:
– Мы соревновались в гонке по созданию нового, мощного оружия с немцами, и мы победили. Боевое применение бомбы, в Хиросиме, шестого августа, и в Нагасаки, вчера, спасло жизни тысяч наших солдат, на Тихом океане… – Констанца курила, рассеянно глядя вдаль:
– Я ученый. Я разбираюсь в физике. Я обязана была понять, что происходит, и отказаться от дальнейшей работы… – вина лежала только на ней. Как и в Пенемюнде, Констанца поделила лист на две графы, расставив плюсы и минусы. Ей не требовалось заказывать энциклопедию, чтобы узнать о населении японских городов:
– Сотни тысяч невинных людей, – она растерла окурок в пепельнице, – женщин, детей и стариков. Они умерли, из-за меня. Их кровь на моих руках… – узкие, изящные ладони, невольно, сомкнулись. Констанца не интересовалась литературой, или театром, но, разумеется, всегда получала отличные оценки. Она наизусть помнила эти строки:
– Неужели руки никогда не станут больше чистыми… – она заставила себя не тереть ладони:
– Бессмысленный жест. Те, кто не погиб при бомбардировке, станут инвалидами. Люди, находившиеся близко от эпицентра взрыва, умрут через несколько недель, в мучениях. Остальные тоже умрут, позже, как умерла бабушка Люси. Местность заражена, на десятки лет. Земля не даст плодов, даже рыба в реках и море понесет на себе печать радиации… – Констанце самой хотелось сгореть в огне, объявшем японские города. Пламя зажигалки лизало пальцы, она вздрогнула:
– Нет, не так. Охранники заметят пожар, прибегут сюда… – она заранее вывела из строя цифровой замок, однако Констанца хотела быть уверенной в своем одиночестве.
– Одиночество меня бы и ждало… – она вернулась к столу, – если Степан выжил, он бы сейчас отвернулся от меня. Он честный человек, а я убийца невинных людей. Я хуже нацистов, хуже фон Рабе… – в письме брату Констанца сообщала примерные координаты оазиса, в Антарктиде:
– Это моя обязанность, – она поставила подпись внизу страницы, – я не искуплю свою вину, но нельзя уносить с собой важные сведения… – Констанца принялась за письмо, когда охранники убрали обед. Она почти не притронулась к пище, не замечая, что стоит перед ней.
– Мэтью тоже обо всем знал, – поняла Констанца, – Мэтью и Оппенгеймер. Они лгали мне в лицо. И Джон, наверное, знал. Американцы не скрыли бы сведения о бомбе от союзников. Джон знал, и ни в одном разговоре, ничего, мне не сказал… – шуршали волны, в машине. За плотными шторами выл ветер. Констанца, еще раз, перечитала письмо:
– Стивен все поймет. Я пишу с точки зрения логики… – с точки зрения логики она не имела права жить дальше.
– Моей смертью не вернуть погибших людей… – Констанца вздохнула, – но в жизни человека наступают мгновения, когда, в отсутствие суда, он должен стать себе и судьей, и прокурором, и присяжными. Я обдумала приговор, и вынесла его, Стивен. Я приведу его в исполнение… – она прощалась с братом, и просила передать семье свою любовь. Констанца не стала дочитывать письмо. Она знала, что опять почувствует слезы на глазах, а сейчас ей нужна была спокойная голова.
– Слезы, физиологическая реакция организма… – сняв кольцо, кинув его в конверт, Констанца лизнула клей, – кора мозга содержит информацию о воспоминаниях. Я думаю о Стивене. Я болела, малышкой, он меня носил на руках… – брат пробирался в спальню Констанцы с апельсинами в карманах курточки:
– Мне было четыре года, а ему десять… – слезы капали на конверт, – няня свечу оставляла, чтобы я читала. Стивен брызгал в пламя апельсиновыми корками, чтобы меня развлечь… – над огоньком заиграла разноцветная радуга, запахло цитроном. Брат улыбнулся:
– Сейчас ты мне расскажешь, почему так происходит… – большие глаза, цвета жженого сахара, широко распахнулись:
– Я пока не знаю… – зачарованно сказала рыженькая девочка, – но узнаю, Стивен… – Констанца уронила голову на стол, вцепившись пальцами в острые углы. Она сдержала вой, кусая губу:
– Не смей, не смей. Не думай о Стивене, не думай о семье. Я не имею права называть себя человеком, я хуже нацистов. Я могла предотвратить смерть невинных людей, но ничего не сделала. Я могла отказаться от работы над бомбой, могла понять, что происходит… – Констанца напомнила себе:
– Эмоции бесцельны. Займись делом… – бритвы или ножа у нее не было. Оставался только один выход. Ей, внезапно, захотелось встретиться с девушкой, из Пенемюнде, ощутить пожатие крепкой, маленькой руки:
– Она меня спасла от нацистов, но зачем? Она тоже осудила бы меня, узнай она о бомбе. Я даже не могу спрятаться в изгнании… – тапки зашаркали в спальню, – меня найдут, и заставят вернуться к работе. Джон знал, что происходит, и молчал. В Британии тоже сделают бомбу… – Констанца не хотела и не собиралась повторять свое преступление.
– Или увидеть соседа, с которым мы здесь сидели… – в полутемной спальне, она выдвинула ящик комода, – он мне сообщил, что я в Америке. Американцы мной пользовались, но больше никогда такого не случится. Никогда я не стану частью зла… – от воя ветра дрожали толстые стекла, за шторами. Прислушавшись, Констанца уловила знакомый, тихий голос: «Настало время искупления».
– Да, – спокойно согласилась доктор Кроу. Забрав из ящика простые, хлопковые чулки, Констанца пошла в ванную комнату.
– Мейер отправляется на скамейку после флай-аута… – трибуны бейсбольного стадиона в Кливленде, League Park, домашней арены «Кливлендских Индейцев», взорвались.
Комментатор, с гнусавым, тяжелым бруклинским прононсом, смешливо добавил:
– Кажется, «Янкиз» покинут поле с победой. У «Индейцев» не осталось ни одного сильного игрока… – в будке охранников, рядом со шлагбаумом, перегораживающим выложенный камнем тоннель, размеренно гудела система охлаждения воздуха. Автомобили заезжали сюда по особо сделанной дороге, ведущей под месу. Путь наверх, в лаборатории, лежал через лифты, управлявшиеся с поста охраны. Машины персонал и гости оставляли в подземном гараже.
Стоянка почти опустела. Пользуясь выходными, многие ученые отправились в Санта-Фе. Город славился хорошими, мексиканскими ресторанами, барами, и картинными галереями. Работники базы предпочитали проводить выходные в отеле, у бассейна, с коктейлями и барбекю. Рядом с месой выстроили городок для персонала, но местность была унылой, засушливой, и не располагала к вечеринкам:
– Не то, что в Нью-Йорке… – вздохнул один из охранников, – откровенно говоря, и Санта-Фе, тоже деревня… – город населяли, в основном, мексиканцы и метисы, с индейской кровью. Вспомнив об индейцах, слыша недовольные крики с трибун стадиона, он протянул руку напарнику:
– Десять долларов с тебя.
Второй охранник возмутился:
– Матч еще не закончен… – сержант закатил глаза:
– Счет девять-четыре. «Индейцы» могут хоть сейчас бросить биты… – кроме спортивных трансляций и газет, суточную смену больше ничем было не скрасить.
Девушек в Лос-Аламосе не водилось, ни в армейском персонале, ни среди ученых. Охранники ездили за такими знакомствами в Санта-Фе. Мексиканки, католички, ожидали кольца на палец, но местные индианки славились вольными нравами.
– В резервациях они чуть ли ни с десяти лет с мужчинами живут… – сержант покуривал, взгромоздив ноги на стол, – но, откровенно говоря, на них второй раз и не посмотришь. Да и в первый лучше свет выключать… – отпив кофе из фляги, он заметил напарнику:
– Ладно. Но помяни мое слово, «Индейцы» больше не получат ни одного очка… – в матче настал перерыв, заиграла залихватская музыка. Девушки, на два голоса, расхваливали в песенке новинку, свежие бананы. Мелодия прервалась, радиоприемник затрещал:
– Внимание, внимание! Пост диспетчеров предупреждает… – взлетно-посадочная полоса лежала в пяти милях от месы, – движение авиатранспорта запрещается. На северо-западе замечен торнадо, вихрь движется в сторону базы… – по внутренней, безопасной связи, они говорили свободно.
– Первый раз слышу о торнадо в августе, – заметил сержант, – ты из Огайо, бывает такое? – напарник пожал плечами:
– На моей памяти не случалось, но, как говорят ученые, возможен природный феномен… – месу надежно защитили от любых погодных неожиданностей. Лаборатории скрывались за толщей камня, автомобили прятались в подземном гараже. Даже если торнадо и дошел бы до Лос-Аламоса, его никто бы не заметил. Охранники поднимались наверх только в конце смены, выезжая на служебном автобусе из тоннеля.
– Надо навестить Санта-Фе, на выходные, – решил сержант, – сходить в кино, на «Поднять якоря». Танцы какие-нибудь найти… – в барах не танцевали, но вечера часто устраивались в залах при церквях. Католички ничего вольного себе не позволяли, но можно было рассчитывать на поцелуй, или кое-что, немного серьезнее. Сержант, было, хотел спросить напарника, нравятся ли ему мексиканки, как издалека донесся шум автомобильного мотора:
– Жаль, что не существует техники, передающей фотографии сюда, на пост охраны… – пожалел сержант, – мы не видим, что за машина перед нами… – ограду Лос-Аламоса снабдили фотокамерами, работающими даже в темноте:
– Наверху, наверное, черно, как ночью… – подумал сержант, – диспетчеры сказали, что торнадо сопровождается грозой. Странно, какие грозы в августе, в пустыне… – опять заревели трибуны. У сержанта, внезапно, отчаянно, заболела голова. Он покосился на напарника:
– Он какой-то бледный. Надо позвонить наверх, попросить принести аспирина… – сержант снял телефонную трубку. Вместо привычного гудка он услышал шорох:
– Словно змея вьется, среди камней… – он не разобрал, мужской это, или женский голос:
– Алан… – ласково шептала трубка, – матушка посылает тебе привет. Она тоже слушает бейсбол, Алан… – отец охранника погиб на первой войне. Мать водила мальчика на стадион «Янкиз», рассказывая, как они с отцом ходили сюда на свидания:
– Твоя матушка, Вайолет, сейчас поговорит с тобой… – пообещал голос. Охранник потряс головой:
– Что за галлюцинации… – из радиоприемника донесся веселый, знакомый голос:
– Алан, сыночек, здравствуй. Со мной все в порядке. Посылаю тебе свою любовь… – трубка выпала из рук на стол, сержант сглотнул:
– Фред, ты слышал что-нибудь, необычное… – напарник, блаженно, улыбался:
– Моя невеста, Алан. Я тебе фото показывал. Мэри сейчас со мной говорила, по радио. Идет особая программа, они берут интервью у девушек, будущих медсестер… – невеста напарника работала в госпитале, в Цинциннати, и училась в колледже:
– Она выступает… – напарник подкрутил рычажок, – вот ее голос… – Алан опять услышал бруклинский акцент матери:
– «Янкиз» обязательно выиграют. Помнишь, как ребенком ты носил кепку, с эмблемой команды… – кепку сорвал ветер, на стадионе, когда сержанту было восемь лет:
– Ты плакал, сыночек, просил у меня купить новую кепку, но у нас не хватило денег… – охранник поморгал. Прямо перед ним, на столе, лежала новая, с иголочки, детская бейсболка «Янкиз»:
– Откуда здесь кепка появилась… – пальцы прошли сквозь воздух, трибуны опять заорали. Напарник улыбнулся еще шире:
– Мэри, иди сюда. Садись ко мне на колени… – сержант все пытался схватить бейсболку.
Шлагбаум поднялся. Темный форд, не снижая скорости, пронесся мимо будки. Из радиоприемника звенели женские голоса:
За спинами охранников, на щитке у двери замигала красная кнопка. Включился внутренний лифт. Подъемник пошел наверх, в закрытую для посторонних, лабораторную зону.
По заветам мудрецов, особые, субботние шахматы сделали из серебра.
Рядом с доской, из слоновой кости и черного дерева, догорали свечи. Трещали фитили, расплавленный воск капал на тусклый металл подсвечников. Внизу, за окном туман становился сумраком. На небе выступили крупные, яркие летние звезды. Ханеле еще слышала голоса дочери и внучки:
– Шалом-алейхем, малахей а-шарет, малахей эльон…
– Идите с миром, ангелы небесные… – она слегка улыбнулась, – оставьте земные дела людям… – девочки всегда проводили с ней вечер Субботы. В доме пахло куриным супом, с домашней лапшой, выпечкой и пряностями. На фарфоровом блюде лежала свежая, румяная хала, прикрытая вышитой салфеткой. Ханеле показалось, что над густой дымкой, среди звезд, промелькнула тень птицы.
– Нет, они сюда не заглядывают, – усмехнулась женщина, – в своих краях им привычнее. К тому же, они на меня обиду затаили. Мол, не помогла им. А что я должна была сделать? – она пожала стройными плечами, под строгим, закрытым платьем:
– У них своя семья, а у меня своя. Каждый человек, в первую очередь, о своих ближних заботится. Я выполняю свой долг… – закутавшись в шаль, Ханеле вернулась к столу.
Здесь никогда не бывало слишком холодно, или слишком жарко. Шаль Ханеле носила больше по привычке. Дочь и внучка рассказывали, что за пеленой тумана, в городе, летом дует теплый ветер, а зимой, черепичные крыши покрывает снег.
– Вы бы спустились в Иерусалим, мама… – робко сказала дочь, – к Стене бы сходили, увидели, кто в городе собрался… – покраснев, она смешалась. Дымные, серые глаза Ханеле были спокойны:
– Я вижу, милая. Иерусалим, он здесь… – Ханеле прижала руку к сердцу. Иногда она все-таки навещала Стену, по ночам, когда квартал спал:
– Им все вокруг привычно… – туфли мягко ступали по камням узких улиц, – хорошо в таком месте жить. Я еще с тех времен… – Ханеле махнула рукой вниз, – толпу не люблю. Меня и при жизни у Стены осаждали, и сейчас будут… – она предпочитала молиться в одиночестве.
Протянув красивую руку, с длинными пальцами, Ханеле отпила крепко заваренного чая:
– Хорошо, что чай никогда не остывает… – она тихонько рассмеялась. Торопиться, тем более, в Шабат, ей было некуда. Ханеле откинулась на спинку большого, покойного кресла:
– Все для семьи, как говорится. Внучки меня поблагодарят, а Дебора в особенности. Она сейчас страдает, но это и к лучшему:
– Вот, Я расплавил тебя, но не как серебро; испытал тебя в горниле страдания… – Ханеле задумалась:
– И там же говорится:
Я знал, что ты упорен, и что в шее твоей жилы железные, и лоб твой медный… – отставив чашку, повертев серебряную, шахматную фигурку, она, кисло, сказала:
– Это про нее, конечно. Упрямая, как осел, и мать ее такая, и бабка такая была, и прабабка… – Ханеле вздохнула. Правнучку, из-за которой погиб амулет, она до себя не допускала:
– Незачем было наперекор мне идти. И она тоже, кажется, пойдет… – Ханеле, слегка, нахмурилась: «Нет, пока не вижу ничего».
До нее донеслась мелодия веселой песенки, женщина потянулась:
– Но остальное я вовремя увидела. Марта ее спасла, а я думала, ни к чему такое. Но теперь понятно, что она мне пригодится… – Ханеле, немного, не нравилась маленькая, темноволосая девочка, с серо-синими, отцовскими глазами:
– Она себе на уме… – недовольно думала она, – едва на ноги встала, а начала в мои дела вмешиваться. С другой стороны… – она передвинула фигурку, – сейчас рано Деборе такими вещами заниматься. Развод в силу не вступил, она женщина порядочная, соблюдающая. Она себя виноватой посчитает, перед памятью мужа покойного. Я хочу, чтобы она счастлива была… – Ханеле твердо намеревалась не отступать от своего плана.
– Они все не такие, как надо, – вздохнула женщина, – а я хочу себе внучку, на меня похожую. Ее великие дела ждут. Я ей помогу, сделаю так, чтобы у нее все получалось… – остальное Ханеле интересовало мало:
– Малышка думает, что она все может, – пробормотала женщина, – все, да не все. Пусть лучше, как мать ее, лечит насморк и расстройство живота… – Ханеле, все равно, чувствовала смутное беспокойство.
– Констанца тоже пострадать должна, – решила она, – не след ей легкую жизнь устраивать. Рано, молода она. И Анна молода, а о Марте я вообще молчу… – Ханеле всегда было интересно разыгрывать шахматные партии:
– Мы с ним играли, на мельнице… – она подперла ладонью белую щеку, – он и Хану маленькую играть научил. Любил он меня, как Аарон покойный… – Ханеле двигала фигуры:
– Все беды от любви. Но девочка новая, не такая получится. Она тоже полюбит, только я думала, кого. Но теперь понятно стало… – когда Ханеле все увидела, перед Шабатом, она улыбнулась:
– Вот оно как. Сын матери своей. Хорошо, моей девочке именно такой муж и нужен… – за трапезой она пребывала в добром настроении, и даже пела, чего за ней обычно не замечали.
– Девочки меня на прощанье расцеловали… – она взяла мягкий кусочек халы, – они завтра придут. Мы Субботу проводим, опять споем. Хорошая суббота выпала, а скоро и Новый Год… – Ханеле не интересовало белое облако, над разрушенным городом:
– Она себя винит, – подытожила женщина, – но такое и к лучшему. Пусть поскитается, закалится, в горниле несчастий… – в ушах завыл ветер, Ханеле буркнула:
– Умная она, даже слишком. Догадалась, где то место находится. Но туда я ее не подпущу, и вообще никого не подпущу. Один раз туда человек заходил, а больше не надо. Те, кто живы, мертвы, те, кто мертвы живы…
Она решила сказать будущей внучке, где находится ковчег завета:
– Ей пригодится. У мальчика еврейская кровь, такое хорошо. Он поступит, как отец мой покойный, пойдет за моей девочкой. За ней кто угодно пойдет, но кто угодно, нам ни к чему… – для будущей внучки Ханеле выбирала, самое лучшее.
– Вовремя увидела, – похвалила себя она, – вовремя вмешалась… – показать Анне дорогу было легко:
– Все сложится, как я хочу, – успокоила себя Ханеле, – девочка праведницей вырастет… – ветер все завывал. Она слышала шум мотора самолета, короткий, резкий выстрел, детский плач:
– Не помешает мне никто, – твердо сказала Ханеле, – я обо всем позабочусь. Девочка с ним счастлива будет. Вместе они, что называется, на все способны. Совсем, как я… – она прислушалась, ветер стих:
– Девчонка в сторону отойдет. Что ей Констанца? Отцу своему она поможет… – Ханеле взяла с доски короля и королеву, – а о Констанце хлопотать она не собирается. Да и не надо, это мои дела… – фигуры опустились на блестящий, начищенный стол, орехового дерева.
– Девочка, – ласково сказала Ханеле, погладив корону, – девочка моя… – она подвинула короля ближе:
– Я для тебя мальчика выбрала, милая. Подожди еще немного, – обнадежила она королеву, – скоро вы на свет появитесь… – Ханеле застыла в кресле, любуясь фигурками.
Анна никогда не бывала внутри закрытого, лабораторного крыла Лос-Аламоса. Она не видела планов месы, и понятия не имела, куда идет.
Ее доставили сюда с Адака, особым рейсом транспортного самолета. На взлетном поле Анну посадили в машину, с затемненными стеклами. Она тогда усмехнулась:
– Словно меня опять на хребет Чертовый отправляют. Но понятно, что я на юге… – дуглас летел долго, с двумя остановками. Рейс приземлился ночью, на пустынном поле. Спускаясь по трапу, в сопровождении Даллеса и Донована, она вдохнула сухой, жаркий воздух. Над головой играли яркие, крупные звезды.
– Потом меня везли по подземному тоннелю… – стоя у лифта, с плетеной корзиной, Анна оглянулась. Петенька пока спал:
– Но скоро он есть захочет… – Анна покормила сына, выезжая из Санта-Фе, – он заплачет, раскричится… – она знала, что машина едет под землей.
После отсидки в камере, в толще хребта Чертового, Анна чувствовала почти незаметные изменения в давлении и влажности воздуха:
– Очень удачно, что начался ливень, а на горизонте торнадо. Вокруг нет никого… – форд, с Анной за рулем, протаранил закрытые ворота, ведущие на огороженный участок. Анна подозревала, что в столбы вделаны фотокамеры, но беспокоиться о таком, не оставалось времени.
– Черт с ним, пусть снимают номера машины, – решила она, – на дворе темно, из-за грозы, но здешние камеры, наверняка, особой модели… – Анна собиралась избавиться от форда по дороге на северо-запад.
Пока Петя, серьезно посапывая, сосал грудь, она сверилась с картой:
– В Санта-Фе возвращаться нельзя. На север, в Денвер, тоже ехать опасно. В больших городах, с аэропортами, легко затеряться, но в такие места, первым делом, отправят погоню… – оставался восток или запад:
– Техас, Оклахома… – Анна смотрела на крайний, северо-западный угол карты, – нет. Поспешай медленно, как папа говорил. Они пошлют агентов в Даллас и Оклахома-Сити. Но мы туда и не заглянем… – Анна провела пальцем по границе штатов:
– Юта. У мормонов в крови недоверие к правительству. Мы две женщины, с грудным ребенком… – Анна развеселилась, – нас так переоденут, что ни один агент Секретной Службы нас не узнает. И вообще, мормоны привыкли перед государственными служащими двери захлопывать, и оружие дома держать. Многоженство официально запретили, но только на бумаге… – Анна предполагала, что на отдаленных фермах все, до сих пор, происходит так, как во времена Бригема Янга.
– Даже в Солт-Лейк-Сити не заедем, – поменяв Пете пеленки, она уложила сына в корзинку, – надо спрятаться где-нибудь в глуши, и переждать. Потом мы отправимся на Пьюджет-Саунд… – просроченное удостоверение Анны лежало на приборной доске форда. Раскачав ворота, направив машину в щель, обдирая краску с крыльев, она посмотрела вперед. Месу скрывала грозовая туча.
– Вот и въезд в тоннель… – Анна еще не знала, что скажет охранникам, но ничего говорить и не пришлось. Шлагбаум поднялся, она бросила взгляд в сторону ярко освещенной будки:
– Лица у них странные… – оба охранника, не двигаясь, смотрели вдаль:
– Словно они манекены, истуканы… – Анна не знала, где находится лифт, однако издалека увидела серые, стальные двери:
– Непонятно, как вообще привести подъемник в действие… – подъемник, любезно, открылся. Лифт начал двигаться еще до того, как Анна нажала хоть какую-то кнопку.
Судя по цифрам, этажей здесь было десять. Анна рассудила, что в подъемник, наверняка, встроен особый механизм:
– Он автоматически везет людей на десятый этаж, но что находится наверху… – на десятом этаже коридоры отделали местным, красным гранитом. Шумела система охлаждения воздуха. Тускло мерцали вделанные в стену, бронзовые светильники.
– Правительственная архитектура, – хмыкнула Анна, – денег здесь не пожалели… – подъемник стоял с гостеприимно распахнутыми дверями, вокруг царила тишина. Анна почувствовала резкий толчок в спину:
– Опять галлюцинации, как в Берлине случилось… – она почти ожидала услышать тихий, удаляющийся голос:
– Настало время искупления… – Анна закусила губу:
– Она обещала, что я увижу Марту… – ноги сами повели ее по коридору. Через несколько поворотов, Анна уткнулась в массивную, железную дверь. Слева, в стене, виднелась панель с кнопками:
– Времени разбираться нет. Я не знаю, что находится за дверью, но ее надо открыть… – она устроила корзинку рядом с противоположной стеной. Петя, проснувшись, хныкал. Звук выстрела оглушил Анну, ребенок, отчаянно, заорал.
Дымилась развороченная пулей ручка. Анна, изо всех сил, нажала плечом на дверь. Железо заскрипело, она выругалась, сквозь зубы:
– Давай, давай… – влетев в переднюю, она едва удержалась на ногах. Петя, обиженно, рыдал, до Анны донеслись какие-то хрипы. Апартаменты погрузились в полутьму, плотные шторы задернули. Снаружи выл ветер, на дубовых половицах переливался луч света:
– Ванная, это ванная комната… – не выпуская браунинга, она подхватила корзинку. Хрипы стали сильнее.
Застыв на пороге, она вдохнула резкий запах мочи. Серая юбка потемнела, по подбородку, стекая на синий, школьный джемпер, капала слюна. Легкое, изящное тело покачивалось в петле, перекинутой через трубы, у потолка. На кафельном полу валялись войлочные, стоптанные тапки. Глаза закатились, полоска белка виднелась через темные ресницы. Побагровевшую шею стянули простые чулки.
Не обращая внимания на крики сына, Анна выстрелила. Чулки лопнули, она подхватила женщину. Срывая петлю с шеи, она услышала кашель:
– Слава Богу, она не успела… – доктор Констанца Кроу, вытянувшись в руках Анны, потеряла сознание.
До месы оставалось всего две мили, когда стрелка, указывающая на температуру двигателя, поползла вверх, к опасной, красной отметке. Мэтью, от души, выругался. По дороге из Уайт-Сэндс в Лос-Аламос, надежный, проверенный армейский виллис, казалось, был готов рассыпаться на части. Пробив шину, Мэтью потерял полчаса, орудуя домкратом на обочине пустынной дороги. Механика здесь ждать было неоткуда. Дул холодный ветер. Мэтью взглянул на запад, в сторону Лос-Аламоса:
– Странно, что небо потемнело. Летом здесь не случается гроз или дождей… – едва он завел машину, как небо осветилось мертвенными, белыми вспышками молний.
Виллис был открытым. Никто и подумать не мог, что в августе, в штате Нью-Мехико, понадобится брезент, затягивающий салон машины. Дождь хлынул стеной, будто ожидая появления Мэтью на дороге. Полевая форма промокла, по ветровому стеклу барабанили градины. Генерал еле удерживал виллис, кренящийся набок, под напором ветра. Дорога шла мимо каких-то скал. Мэтью вовремя заметил камни и грязь, летящие вниз. Камни его миновали, но поток рыжей, вязкой грязи, хлынул в салон виллиса.
Зимой в здешних местах высохшие русла рек, после сильных дождей, становились бурными потоками. Впереди, на дороге, блестела вода.
Затаив дыхание, Мэтью провел виллис по ручейку:
– Дворники не справляются. Дождь смыл грязь с ветрового стекла, но дворники пришли в негодность… – в негодность, судя по всему, пришел и двигатель. Молнии били над месой, Мэтью поежился:
– Чертова развалина, пусть протянет еще две мили… – над капотом появился дымок. Взорваться машина не могла, но генералу, все равно, стало неуютно. Разряд молнии загрохотал над воротами закрытой зоны, со строгим щитом:
– Собственность правительства США, несанкционированный вход и въезд запрещен… – обычно, ворота открывались автоматически. Персонал вводил секретный код, на панели с цифрами, слева от стальных створок. Гости в Лос-Аламос попадали только в сопровождении работников, после долгой процедуры проверки и утверждения кандидатуры, в Пентагоне.
Воздух, наполненный электричеством, слегка потрескивал, дым над капотом сгущался:
– Ты встретишь свою смерть в огне и пламени… – зазвучал в ушах Мэтью сильный, гневный голос, – ты, и все твое потомство, по мужской линии… – отец генерала сгорел в танке:
– Дядю Александра, то есть Горского, на гражданской войне в паровозной топке сожгли… – Мэтью успокоил себя:
– Полная ерунда. Менева, перед расстрелом, якобы, проклял дедушку Дэниела. Но что дедушке оставалось делать? Индейцы тормозили развитие Америки, цеплялись за свои земли. Они снимали скальпы с белых, нарушали работу почты и железной дороги. Шла война, дедушка выполнял приказ правительства. И вообще, мы с Деборой поженимся, старая вражда забудется… – генерал хмыкнул:
– Но к женщинам проклятие не относится. Лиза дочь дяди Александра… – Горский был врагом СССР. С наставником Мэтью о таком не говорил, но ему нравилась родословная сына:
– Смелости у дяди Александра не отнимешь. Интересно, у него другие дети были… – спрашивать о дяде у товарища Нахума Мэтью не хотел:
– Горский погиб. Князеву тоже расстреляют, но сначала она скажет, где мой ребенок. Три года ему сейчас. Я уверен, что это мальчик. Он не должен расти у чужих людей. Моя родина позаботится о малыше, а потом приедем мы с Деборой… – Мэтью решил бросить проклятый рыдван на базе, в подземном гараже, поменяв его на другую, надежную машину:
– Пусть механики займутся виллисом, а я увезу кузину в Санта-Фе. Оттуда мы полетим в Сиэтл… – начиная с пятнадцатого августа, лодка ждала Мэтью в точке рандеву.
– Никуда корабль не денется, – удовлетворенно подумал он, – они получили приказ оставаться на месте, пока мы не появимся. Тамошние места глухие, военного флота с радарами ждать не стоит. Скоро кузина прочтет письма возлюбленного. Я объясню, что Степан поехал искать ее, в СССР. Она лично океан переплывет, чтобы с ним воссоединиться. Она, кстати, вряд ли плавать умеет… – по хрупкой фигуре кузины становилось понятно, что она в жизни не держала ничего тяжелее ручки или карандаша.
Ворота покосились, Мэтью заметил ободранные края створок:
– Что за черт? Кто, тайно, проник на базу? Почему охрана ничего не увидела, не подняла тревогу… – вершина месы скрывалась в черной туче, хлестал косой дождь. На горизонте, над тонким, темным столбом закручивалась воронка облаков:
– Придется переждать, – недовольно понял Мэтью, – я не хочу рисковать нашими жизнями, на дороге… – торнадо, с легкостью, поднимали машины. Искореженные груды металла находили за десятки миль от места появления смерча.
Капот дымился, виллис пронесся ко входу в тоннель. Шлагбаум опустили. Ударив по тормозам, со скрипом затянув ручку, Мэтью осадил машину в двух футах от барьера. Будка охранников светилась гостеприимным, янтарным светом настольной лампы. Достав особое удостоверение, за подписями военного министра и начальников штабов, Мэтью крикнул:
– Нарушитель на базе! Ворота погнуты, кто-то сюда на машине въехал. Вы ничего не видели? – охранники, немедленно, вскочили. Защиту и патрулирование закрытых баз осуществляла армия, сержанты носили военную форму.
– Никак нет, генерал… – растерянно сказал старший, – ни одной машины не появлялось… – Мэтью распорядился:
– Звоните в служебный городок, вызывайте подкрепление. Надо немедленно прочесать территорию… – охранник, робко отозвался:
– Сюда торнадо идет, генерал. Дождь на дворе… – серые, холодные глаза Мэтью опасно заблестели. Он медленно вытер рукавом промокшей формы брызги воды, с шрама, пересекающего щеку:
– Пошевеливайтесь! – заорал Мэтью:
– Пока вы грели задницы, наши солдаты месили грязь, в Арденнах и филиппинских джунглях. Я лично подыхал в окопах, пока вы слушали бейсбол по радио и ели пончики… – на картонной тарелке, действительно, лежали пончики, посыпанные сахарной пудрой. Мэтью к окопам не приближался, но погонять бездельников никогда, не мешало.
– Хоть бы здесь Армагеддон случился, – сочно подытожил генерал, – чтобы через четверть часа охрана вышла на территорию и начала поиски нарушителя… – буркнув что-то нелестное, Мэтью, широкими шагами, пошел к подъемнику.
Шоссе US-44
В салоне форда уютно, успокаивающе пахло жасмином.
В Санта-Фе Анна успела навестить не только лавку индейских ремесел, но и дорогой универсальный магазин. Франция продолжала исправно делать духи. Рассчитываясь за флакон Joy, Анна вспомнила веселый голос дочери:
– Вырасту, стану летчицей и тоже куплю Joy… – женщина сглотнула слезы:
– Я верю, что Марта жива. В Берлине та женщина обещала мне, что мы увидимся… – Горский, атеист и материалист, тем не менее, не возражал, когда Анна, в детстве, просила сводить ее на мессу:
– Поповские бредни надо слушать своими ушами… – наставительно говорил отец, – посиди на службе, а потом я тебе расскажу о преступлениях церкви против трудового народа… – Анна всегда считала себя атеисткой:
– Но есть какие-то другие силы… – на северо-западе, сверкало чистое, темно-синее, вечернее небо, – мы не всегда знаем, что происходит вокруг нас… – она полюбовалась ярким, багровым закатом, среди голых вершин гор. Дождь прекратился, когда запыленный, грязный форд выкатился на глухую дорогу, пересекавшую штат, ведущую с юга на север. В Лос-Аламос Анна ехала по параллельному шоссе. Она боялась, что форд, прыгая среди камней, лавируя между мокрыми кактусами, пробьет шину, но ничего не случилось. В багажнике лежала запаска, но Анна не хотела терять время. К наступлению ночи им надо было добраться до Фармингдона, захудалого городка, почти на границе с Ютой:
– Найдем мотель, заправимся, выспимся. На рассвете нырнем в стан мормонов, и поминай, как звали… – Анна предполагала, что у доктора Кроу тоже нет никаких документов.
Вытаскивая женщину в коридор, под громкие крики Пети, Анна схватила со стола конверт. Краем глаза женщина заметила, что письмо адресовано полковнику Кроу:
– Федор упоминал, что полковник после войны в Англию вернулся. Доктору Кроу, наверняка, лгали, изображали телефонные разговоры с братом, другими родственниками… – на Лубянке тоже искусно делали нарезки из нужных голосов.
Женщина пришла себя в подъемнике. Устроив ее у стены, Анна, решительно, нажала красную кнопку, с надписью «Стоп». Сына надо было покормить и поменять ему пеленки. Белую, хрупкую шею доктора Кроу пересекал набухший, побагровевший рубец. Закашлявшись, дрогнув ресницами, женщина подняла веки. Глаза цвета жженого сахара взглянули на Анну:
– Вы кто… – тихо спросила доктор Кроу, – как вы здесь оказались… – она перевела взгляд ниже:
– Это ребенок… – Анна кивнула:
– Ребенок, ему три месяца. Мальчик… – зачем-то, добавила она, – я все вам объясню. Надо, как можно быстрее, выбраться отсюда… – охранники могли очнуться и поднять тревогу.
Шлагбаум застыл наверху, из будки охранников доносились звуки радио. Доктор Кроу, покорно, села в машину. Анна поставила рядом корзинку с дремлющим, сытым Петей.
– Кормящая женщина, вооруженная только браунингом, с младенцем на руках, совершила налет на секретные научные лаборатории… – Анна почти пожалела, что не может дописать главу в автобиографии:
– Когда Федор появился в Париже у Дикого Билла, Донован мне потом сказал, что голливудские режиссеры душу бы продали за такой сценарий… – хмыкнула Анна:
– Впрочем, ни книги, ни фильма мне не дождаться, и ничего еще не закончилось… – проделав пятнадцать миль по пустыне, под хлещущим дождем, оказавшись на шоссе, она позволила себе выдохнуть.
Впереди у них оставалось двести миль дороги. Анна рассчитывала достичь Фармингдона часам к десяти вечера. Циферблат, на приборной доске форда, показывал без четверти пять.
– Закат какой красивый… – Анна избегала смотреть в зеркальце, на бледное лицо, с припухшими, покрасневшими веками, – ни облаков, ни дождя, ни торнадо. И машина себя отлично ведет… – размеренно гудел мотор, Петя посапывал в корзине. Держа одной рукой руль, Анна потянулась к вышитой, индейской торбе:
– Отдам ей конверт. Ни о чем пока не буду спрашивать, ни о чем не буду говорить. Остановимся на заправке, перекусим, выпьем кофе. Я Петю покормлю… – Анна подозревала, что охранники, рано или поздно, обнаружат исчезновение доктора Кроу:
– Они получат снимки, с фотокамер, у ворот, и узнают номера форда. Однако они решат, что мы в Санта-Фе подались, или в крупные города, ближе к аэродрому… – Анна отлично понимала, как похищение доктора Кроу выглядит в глазах секретной службы.
– Мы все агенты Лубянки… – она открутила окно, в лицо ударил теплый, ласковый ветер, – и я, и Федор, и Меир. Сейчас я исчезну, с великим физиком… – после грозы воздух пах свежестью. Анна обернулась:
– Ваше письмо, доктор Кроу. Не волнуйтесь… – она, незаметно, повела носом, – на ближайшей заправке я вас переодену. У меня саквояжи в багажнике. Вы меня ниже ростом, худенькая, но индейские платья просторными шьют. Никто, ничего не заподозрит… – доктор Кроу поджала под себя тонкие ноги, с узкими ступнями:
– Мокасины у меня есть, – добавила Анна, – пока набьем в обувь ваты, а потом купим вам, что-нибудь… – Анна заметила детский размер доктора Кроу:
– Ножка изящная, как у Марты. Федор говорил, она в его бабушку пошла, тоже Марту… – голос Констанцы был глухим, надтреснутым:
– Вы не должны были меня спасать, мисс, то есть миссис… – Анна подняла ладонь:
– Я представлюсь, только не сейчас. Меня Анной зовут… – Констанца, упрямо, повторила:
– Миссис Анна, вы не должны были… – в зеркальце она увидела блеск слез, на впалых щеках женщины, – вы не знаете, почему я… – Анна велела:
– Отдыхайте, пожалуйста, доктор Кроу. Все подождет, уверяю вас… – она прибавила скорость. Темный форд исчез в расплавленном золоте заката, на пустынной дороге.
Лос-Аламос
Ковер в апартаментах Вороны осветили мощными, переносными прожекторами.
На особом рейсе, из столицы, с главой Бюро, Гувером, и Даллесом, прилетели проверенные, молчаливые техники. Все участники расследования подписали обязательство о сохранении тайны следствия. Разглашение сведений, как сообщала бумага, каралось арестом и судом:
– Помните, что смертной казни в Америке никто не отменял, – хмуро сообщал Гувер, забирая документы. Техников, впрочем, и не посвящали в подробности дела. Им требовалось полностью обыскать апартаменты, в поисках улик, могущих пролить свет на исчезновение Вороны.
Гувер, Даллес и Донован устроили временный офис, в комнатах по соседству. На полированном столе, орехового дерева, громоздились чашки кофе, стеклянные бутылки кока-колы, картонные коробочки из-под гамбургеров. Жуя окурок сигары, Гувер рассматривал глянцевые, черно-белые фотографии.
– Скорее черные, чем белые… – недовольно буркнул глава Бюро, – надеюсь, в Вашингтоне, с более серьезной техникой, мы сможем, хотя бы, разглядеть номер машины… – пока они только увидели, что незваный гость, кем бы он ни был, приехал в Лос-Аламос на форде.
– Номер машины нам тоже ничего не даст, – хмыкнул Донован, – продажи не регистрируются. Плати сотню долларов… – он присмотрелся к снимку, – за подержанный форд, садись, и езжай. Уверяю тебя, они избавятся от автомобиля, если уже не избавились… – машину могли купить в одном из десятков городов, в Нью-Мехико, или прилегающих штатах.
Даллес, покуривая трубку, развалившись в кресле, изучал азиатскую сводку. На следующий день после бомбардировки Нагасаки, японцы дали понять, что согласны на капитуляцию, при условии сохранения власти императора.
Конференция в Потсдаме, официально, закрылась второго августа, но штабы союзников оставались в городе. Дядюшка Джо, судя по всему, отбыл обратно в Москву. Сталин выторговал себе бывшую Восточную Пруссию и обеспечил хорошие территориальные прибавления, будущим союзникам. Никто не сомневался, что советы окружат себя щитом дружественных стран:
– Германию он тоже сделает социалистической, – мрачно сказал Даллес Доновану, – то есть его зону оккупации. Пока непонятно, что с Берлином станет… – Берлин разделили на четыре сектора. Передвижение между частями города шло свободно, но американцы с англичанами подозревали, что такое положение долго не продлится.
– Она рекомендовала создать анклав, в наших зонах оккупации, – отозвался Донован, – в качестве базы, для дальнейшей работы в Восточной Европе и самом СССР… – Даллес почесал седоватую голову:
– Конечно, такое удобно. Если не считать, что рекомендации исходят от советской шпионки… – Трумэну о побеге Кукушки пока ничего не сказали. Президент пребывал в Берлине, где проводил закрытые консультации с британцами. Союзники тоже понятия не имели о миссис Анне. Им, разумеется, не сообщали и о докторе Кроу:
– Сейчас и сообщать нечего… – Даллес дернул щекой:
– В общем, я хотел вернуться в Берн, чтобы перевести нашу базу, так сказать, на мирные рельсы, но подоспел ваш звонок… – вместо Швейцарии, Даллес, срочно, прилетел в Вашингтон.
Японцам сообщили, что судьба его императорского величества будет находиться в руках верховного командования союзных войск. Японцы пока думали, но Даллес надеялся, что наступление советской армии в Маньчжурии, заставит их поворачиваться быстрее:
– Они не рискнут потерей Хоккайдо, после Сахалина и Курильских островов. Советы вполне могут высадить десант, в тех местах. Потом мы никогда в жизни Хоккайдо обратно не заберем. Сталин словно бульдог, вцепится и не отпускает… – Даллес вспомнил дымные, спокойные глаза миссис Анны:
– Сбежала. Понятно, куда она сбежала… – пока, кроме брошенных в ванной, рваных чулок и окурков, в пепельнице, на радиоприемнике, техники ничего не отыскали.
– Значит, это радиоприемник… – Гувер, в сердцах, кинул фото на стол. Снимки, рассыпавшись, соскользнули на ковер: «Кто вообще ей разрешил строить радио?»
Донован закашлялся:
– Эдгар, она дважды доктор наук, математики и физики. Она создала самолет, поднимающийся в стратосферу. Поверь, приемник для нее что-то вроде… – Дикий Билл пощелкал пальцами, – школьного проекта. Времен начальной школы… – он криво усмехнулся:
– Тем более, и Оппенгеймер и генерал Горовиц считали, что это, всего лишь, шумовая машина. Под шорох волн ей хорошо работалось… – под шорох волн Ворона могла принимать тайные передачи, из Советского Союза.
– Британцы ее не украли бы, – уверенно заявил Даллес, – герцог, и остальные, узнай они о нашем… – он поискал слово, – плане, воспользовались бы официальными каналами. Они, конечно, были бы вне себя, но они бы не пошли на похищение… – на похищение могли решиться нацисты или русские. Нацистов они отмели сразу:
– Байки о подводных лодках и бегстве элиты СС из Германии, просто сплетни, – презрительно сказал Даллес, – подземные цеха под Прагой, где, якобы, строили ракеты, пустовали, но это ничего не доказывает. Фон Браун утверждает, что никогда не слышал о таких цехах… – фон Браун мог лгать, или недоговаривать, однако даже если бы нацисты и покинули Германию, им неоткуда было узнать о местонахождении доктора Кроу.
После допроса охранников, в подземном гараже, они убедились, в русском следе, как его называл Гувер:
– Это газ, – уверенно заявил глава Бюро, – оба сержанта говорят о галлюцинациях. Якобы, они слышали по радио голоса родных. Одному даже кепка «Янкиз» привиделась. Русские распылили газ, в гараже, охранники потеряли ориентацию… – сержантов отправили самолетом в Вашингтон, для работы с военными врачами:
– Хорошо, что мы, следуя рекомендации Мэтью, наняли на работу аналитиков, – подумал Донован, – за такими исследованиями будущее. Фармацевтические средства, химические препараты, манипулирование психикой человека… – русских, правда, никто не обвинял в манипуляции погодой:
– Торнадо есть торнадо, вещь непредсказуемая, – пожал плечами Гувер, – они ждали подходящего момента, чтобы ввести в действие свой план… – генералу Горовицу о исчезновении его родственницы, миссис Анны, пока ничего не говорили. Мэтью, впрочем, и не знал о ее существовании:
– И об этом он тоже не знает… – Донован вспомнил радиограмму, полученную из штаба военно-морского флота, в Норфолке. Утка, глава шифровальной группы, имела, по долгу службы, доступ к координатам затопленного японцами крейсера «Индианаполис».
– Шесть сотен человек погибло, – взорвался Гувер, – как хотите, но я пошлю распоряжение в Нью-Йорк, арестовать индейскую дрянь. Краснокожим нельзя доверять, тем более, с левыми связями. Она жена предателя, и невестка предателя… – где находился сейчас Ягненок, а, вернее, Паук, они не знали.
– Он в Москве, как и остальная компания, – отчеканил Гувер, – более того, я уверен, что его сестра тоже русским продалась. Она, якобы, пропала без вести в Польше, слышал я такие байки. Все Горовицы работают на СССР… – Даллес и Донован еле уговорили Гувера подождать с арестом Утки.
– Японцы согласятся на капитуляцию, – примирительно сказал Даллес, – война на исходе. Утка нам нужна, через нее мы выйдем на остальных Горовицей. Если капеллан жив, он не оставит жену и ребенка в Америке. Он постарается вывезти семью в СССР. Здесь мы и накроем его, или Меира… – они подозревали, что больше никогда не увидят ни миссис Анны, ни Вороны.
– Она была в Лос-Аламосе… – Донован не мог отделаться от неприятного чувства тревоги, – она все разыграла, как по нотам. Устроила дымовую завесу, в виде собственного мужа, сбежала из Хэнфорда и поехала сюда. Неужели, с ребенком на руках… – он покрутил головой, – истинно, дочь своего отца. Мы никогда ее не догоним… – дверь скрипнула. Гувер принял от техника бумажный пакет.
– Ягненок в номере Кривицкого светлые волосы нашел, – вспомнил Даллес, – у Мэтью тоже светлые волосы. Они в ресторане Вилларда обедали, с покойной мисс Фогель. Ягненок вышел из-за столика, застрелил Кривицкого и вернулся обратно. Там четверть часа хода до отеля, не больше. И Мэтью из-за столика выходил, звонок принимал. В Тегеране Ягненок встречался с Кепкой, то есть Эйтингоном. Нет, никаких сомнений, он Паук… – Даллес вздрогнул от угрюмого голоса Гувера: «Как мы и подозревали».
На большой ладони главы Бюро лежал прозрачный пакет с черным, подернутым сединой, волосом.
Игла проигрывателя опустилась на пластинку. Запел томный, низкий баритон Бинга Кросби:
Радиоприемники в научной зоне и закрытых апартаментах запрещали, но Оппенгеймер любил работать под музыку. Руководителя проекта «Манхэттен» обеспечивали свежими пластинками. Запись Бинга Кросби почти месяц провела в списке популярной музыки журнала Billboard. Песня, кажется, намеревалась оставаться на вершине хит-парада.
– Санта-Фе… – желчно пробормотал Мэтью, вглядываясь в страницу блокнота, – когда я обедал в тамошнем ресторане, тоже играла проклятая песенка, из автомата. Надо было не терять времени, а сразу ехать сюда… – в Лос-Аламосе Мэтью всегда останавливался по соседству с помещениями кузины. Он не хотел выпускать Ворону из-под присмотра.
– Радиоприемники запрещены, однако она построила передатчик… – Мэтью поскреб в светловолосой голове, – для чего? С кем она связывалась… – за обедом, с Гувером, Даллесом и Донованом, Мэтью услышал, что кузину похитили русские.
– Мы велели Оппенгеймеру срочно вернуться из Калифорнии, – коротко сказал Гувер, – президент прилетает из Старого Света на следующей неделе. Мы не можем скрывать от него исчезновение доктора Кроу. Ваш приятель, генерал Гровс, тоже прибудет в Лос-Аламос… – глава Бюро прожевал сочный гамбургер, – на вас троих возлагается оценка ущерба, так сказать… – рядом с Мэтью, в тяжелой, хрустальной пепельнице дымилась кубинская сигара.
Здешние апартаменты обставили в строгом, правительственном стиле, напомнившем Мэтью его вашингтонскую квартиру. Он давно выплатил рассрочку и собирался выгодно продать недвижимость, перед отъездом в Советский Союз:
– Официальным образом, через брокера, с уплатой налогов, – напомнил себе Мэтью, – незачем вызывать подозрения. Сделаю вид, что хочу поменять городскую квартиру на особняк… – СССР позаботился бы о полковнике Гурвиче, предоставив ему и роскошные апартаменты, и дачу, и личный автомобиль, но Мэтью не любил терять деньги. Свое с Деборой исчезновение, он намеревался обставить, как несчастный случай:
– Кузен повез кузину на морскую прогулку, ничего необычного. Только сначала надо избавиться от ее мальчишки… – теперь планы Мэтью требовалось пересмотреть.
К понедельнику Вашингтон ждал от него, Оппенгеймера и Гровса полный доклад о проектах, которыми занималась кузина. В столицу Мэтью лететь было нельзя. Тем более, нельзя было связываться с куратором из советского посольства по здешнему телефону. Все линии в Лос-Аламосе прослушивало ведомство Гувера.
– Я даже не могу поехать в Санта-Фе, позвонить с почты… – Мэтью, нарочито неспешно, чертил линии и стрелки, – вояж вызовет вопросы. Мне сейчас не стоит рисковать… – он не мог поставить Москву в известность об исчезновении доктора Кроу:
– Товарищ Нахум не провел бы операцию, не согласовав план со мной… – Мэтью, глубоко, затянулся сигарой, – все действия давно утверждены. Лодка ждет в Пьюджет-Саунд, начиная с пятнадцатого августа. То есть через четыре дня… – Мэтью не представлял себе, где, за четыре дня, он может найти Ворону.
– Но ее не Советский Союз похитил… – Мэтью был уверен, что ментор ни о чем не подозревает, – а тот, ради кого она построила шумовую машину, то есть передатчик… – поднявшись, он прислонился к косяку французской двери, выходящей в маленький сад. Здесь тоже поставили фонтан. Мэтью послушал умиротворяющее журчание. В темной воде отражались крупные звезды пустыни, яркая, двигающаяся по небу точка.
– Самолет начальства… – устало подумал он, – но здесь мог сесть и другой самолет. Не на официальном аэродроме, конечно. Штат пустынный, места вокруг много… – полковник Воронов находился в Москве. Мэтью отмел подозрения о его связи с возлюбленной.
Днем они получили радиограмму из Вашингтона. Мэтью, очень осторожно, настоял на проверке лондонской части семьи:
– Конечно, похищение, дело рук русских… – искренне сказал он, – но, может быть, в Британии тоже сидит их агент… – генерал знал, что Стэнли покинул Блетчли-парк, и сейчас работал в Турции:
– Британцы послали его в Стамбул в ожидании появления еврейских отрядов, – хмыкнул Мэтью, – впрочем, Стэнли бы нам, то есть мне, все равно бы не помог… – Мэтью понятия не имел о настоящем имени крота.
Из столицы Британии сообщили, что герцог Экзетер вернулся в Лондон:
– В последний раз Ворона с ним, то есть с нарезкой, говорила в июне… – Мэтью задумался, с карандашом в руке, – он тогда сказал, что Стивен летает на Тихом океане. Я помню, как мы обсуждали авиационные дела… – кузина могла почувствовать что-то неладное. В разговоре с начальством речь о Меире не заходила. В сведениях из Лондона полковник Горовиц тоже не упоминался. Все это Мэтью очень не нравилось.
Вернувшись к столу, он взял блокнот с «Консервного ряда», Стейнбека. Книга пришлась Мэтью по душе, однако он не любил пессимизма, в литературе:
– Советские книги совсем на другой лад пишут… – вздохнул генерал, – впрочем, у Стейнбека дело происходит во время Великой Депрессии… – Мэтью набросал рядом с одной из стрелок: «Меир».
Кузен Джон, по мнению генерала, мог пойти на такой план:
– Констанца начала что-то подозревать, и связалась по шумовой машине, – он криво усмехнулся, – с Лондоном. Джон послал сюда Ворона, то есть полковника Кроу, вкупе с Меиром… – похищение обставили очень профессионально:
– Они и вывезли Констанцу обратно в Лондон, – Мэтью, в сердцах, захлопнул блокнот:
– Пусть он только попробует вернуться в США, проклятый очкарик. Он у меня сядет на электрический стул раньше, чем ступит на землю Америки. Впрочем, после такого, он и не собирается возвращаться… – Мэтью понял:
– Меир сейчас окончательно на серую сторону перейдет. Он уволится из Секретной Службы, начнет оказывать приватные услуги. Ничего… – генерал резко ткнул окурком в пепельницу, – СССР его отыщет, куда бы он ни спрятался. Он скажет, где находится Ворона… – аккуратно вырвав страницу блокнота, Мэтью щелкнул стальной, армейской зажигалкой:
– Меира мы держим в живых, как предполагаемого Паука… – огонь весело лизал бумагу, – пусть он потом корчится на электрическом стуле, не жалко… – Мэтью и не думал делиться с начальством своими предположениями.
– Пусть они считают, что Ворону похитили русские. Заблуждения нам только на руку, так они потеряют след Вороны. Джон тоже, судя по всему, думал, что Констанцу из Норвегии русские увезли. Но к Джону не подобраться. Значит, надо искать Меира. Искать и допрашивать, с пристрастием… – подув на пламя, вытряхнув пепел в корзину для мусора, он пошел мыть руки.
Грин-Ривер, Юта
Над стойкой дайнера, рядом с американским флагом, и фотографией президента Трумэна, красовался снимок юноши, в безукоризненной, военной форме. Молодой человек широко улыбался:
– Дорогим маме и папе, от любящего сына Джозефа, январь 1942… – Анна, было, открыла рот, но вовремя заметила траурную ленту, обвивающую угол снимка. Она не стала спрашивать, где погиб моряк Джозеф Рэймонд. Дайнер назывался по имени владельца: «У Рэймонда».
Пыльный Грин-Ривер усеивали дешевые рестораны и забегаловки. Городок располагался на шоссе US-70, ведущем с востока на запад, в Калифорнию. Анна с доктором Кроу приехали сюда на подержанном Chevrolet Suburban. Форд покоился грудой разбитого, сожженного железа, на дне каньона, рядом с границей Юты и Нью-Мехико.
Шевроле Анна купила в первом же городке в Юте. Доктор Кроу водить не умела. Анна, деловито, пообещала:
– Я вас обучу. Дело и часа не займет, конструкция простая… – по дороге в каньон, сверяясь с картой, она посматривала в зеркальце:
– Вроде бы, она не собирается больше ничего затевать… – форд шел вслед за шевроле. Анна посадила Констанцу за руль, на провинциальной, земляной дороге. Доктор Кроу, искренне, удивилась:
– Действительно, очень просто. Мой брат… – женщина, на мгновение, запнулась, – мой брат водит машину. У меня всегда… – она повела хрупкой рукой, – не хватало времени, на такие занятия… – у каньона Анна сменила Констанцу за рулем форда:
– Отойдите, – велела она, – присмотрите за мальчиком, в шевроле. Я быстро… – отъехав на милю, как следует, разогнав форд, Анна выскочила наружу за сотню ярдов до каменистого обрыва. Внизу раздался глухой грохот, она услышала взрыв:
– Бензобак загорелся. Хорошо, меньше улик останется… – они уезжали от каньона, видя в заднем стекле столб черного, тяжелого дыма. Доктор Кроу держала корзинку с малышом на коленях. Женщина боялась брать на руки младенца, но, иногда, Анна замечала на ее лице странную, мимолетную, гримасу:
– Словно она хочет улыбнуться и заплакать, одновременно. Не спрашивай ничего, не надо… – они с доктором Кроу говорили о мелочах. Анна не обсуждала с ней семью, или ход войны:
– Понятно, почему она пыталась покончить с собой, – угрюмо думала Анна, – она узнала о взрыве бомбы. Ей лгали, убеждали, что она работает над усовершенствованием реактора. Она считает себя виновной, в случившемся… – Анна была уверена, что доктор Кроу отказалась сотрудничать с немцами:
– Она бы и с СССР не стала работать. Паук, наверняка, готовил пути для ее дальнейшего похищения, если можно так выразиться… – дороги в Юте были пустынными, доктор Кроу молчала, Петя спокойно спал в корзине. Анне ничто не мешало думать.
Она поняла, что десант в Норвегию тоже был дымовой завесой:
– Операцию разработал Эйтингон… – Анна стиснула руль, – виден его почерк. Они всех обвели вокруг пальца, пустили по ложному следу. Люди землю носом рыли, пытаясь разыскать доктора Кроу. Меир, нарочно, подставился, вызвав Эйтингона на встречу, а она сидела в Лос-Аламосе, под надежной охраной… – Анна помнила, что пауки обездвиживают добычу, обматывая ее паутиной:
– Жертва живет, просто она отравлена ядом. Паук приберегает ее на будущее… – Анна поежилась: – С доктором Кроу так же случилось. Вовремя я приехала, ничего не скажешь… – Анна не сомневалась, что встречу в Тегеране, о которой ей сказал Меир, приехав на остров, фотографировали:
– Мэтью и фотографировал… – она затягивалась сигаретой, прислонившись к горячему капоту шевроле, – он тоже участвовал в конференции. Потом снимки послали Даллесу, они легли в досье Меира. Мерзавцы, какие мерзавцы. Меира они тоже держат для будущего… – на стоянках, у придорожных, безлюдных дайнеров, Анна чертила в блокноте таблицу:
– Они выбрали Меира, чтобы отвлечь внимание от Мэтью. Генерал Горовиц вне подозрений, он патриот Америки. Меир, с другой стороны, несмотря на ордена, с ног до головы опутан подозрительными связями и знакомствами. Потому, что он не шпион, а порядочный человек… – Анна, со вздохом, захлопнула блокнот. Ее беспокоила встреча сестры и Мэтью в Мурманске:
– Лиза к НКВД никакого отношения не имеет, но ее не просто так на север привезли… – Анна подозревала, что в Мурманске не обошлось дело без Эйтингона:
– Но Лизу мне не увидеть, а Меир о вояже Мэтью ничего не знает, кроме того, что Мэтью там с Лизой познакомился. Ладно, сначала доберусь с доктором Кроу до острова. Она оправится, я с ней поговорю. Свяжемся с Джоном, с ее братом… – Анна оставила доктора Кроу в гостинице Палмера, лучшем отеле, как гордо говорилось на вывеске, городка Грин-Ривер.
Кроме грузовиков и товарных поездов, грохочущих по трансконтинентальной железной дороге, в Грин-Ривер попадались и военные машины. Анна не хотела задерживаться здесь надолго:
– Я помню, что в окрестностях городка уран добывают… – она видела засекреченную карту стратегически важных месторождений, – не стоит доктору Кроу напоминать об уране. И вообще, не надо болтаться по соседству с армейцами… – Анна хотела поехать дальше на север, в фермерские, мормонские края. В дайнере мистера Рэймонда не висело портретов пророка Джозефа Смита, или нынешнего президента церкви, тоже Смита, только Джорджа. Рэймонды мормонами не были, в дайнере подавали и кофе, и кока-колу.
Анна приходила сюда за кофе. Отель Палмер увесили снимками мормонских старейшин. В вестибюле, на особом пюпитре, под стеклом, лежала старинная Книга Мормона, в темном, потрепанном переплете:
– Федор рассказывал, – вспомнила Анна, – один из предков Меира в прошлом веке к мормонам ушел. Старейшина Элайджа Смит, прадедушка Меира. Он от сердечного приступа умер… – ни кофе, ни чая от Палмера, степенного человека, с ухоженной бородой, было не дождаться. Хозяин, впрочем, не возражал, если постояльцы возвращались в отель со свертками:
– Надо с Палмером поговорить, – решила Анна, рассчитываясь за картонные стаканчики, – объясню, что моя родственница, то есть Констанца, военная вдова, ей надо в себя прийти. Пусть порекомендует мормонский пансион, в глуши. Отсидимся и поедем дальше… – радио, над стойкой, внезапно захрипело. Раздалось тиканье часов, низкий голос диктора наполнил дайнер:
– Внимание, внимание, говорит Вашингтон… – шоферы грузовиков, за столами, застыли, – в последний час, в последний час… – жужжала муха. Машина, снаружи, остановилась прямо посреди разбитой дороги:
– В последний час! Сегодня, четырнадцатого августа, в семь часов вечера, в Белом Доме президент США Трумэн принял капитуляцию Японии. Война закончена, война закончена… – дайнер взорвался криками:
– Ура! Ура, да здравствует Америка… – хозяин, вытирая глаза, отдал Анне ее доллары:
– Подарок от заведения, миссис… – он посмотрел на портрет погибшего сына, в форме моряка, – в честь нашей победы… – Анна шла в отель Палмера, прижимая к себе коробку, со стаканчиками. Люди высыпали на улицы, развевались американские флаги, гудели грузовики. На балконе деревянного, покосившегося домика, стреляли в воздух, из охотничьего ружья: «Победа, победа!».
– Вот и все, – поняла Анна, – война закончилась, – женщина, горько, напомнила себе:
– Совсем нет. Мы продолжим воевать, только на серой стороне. Но теперь Меир сможет отправить детей в Лондон, к семье. Я дождусь, пока британцы прилетят за доктором Кроу, и позвоню Доновану. Я докажу ему, кто такой Паук… – поднявшись на ступени отеля, Анна скрылась за старинной, тяжелой дверью.
Констанца, в общем, привыкла к ребенку миссис Анны. Она никогда еще, так близко, не видела маленьких детей. В отеле Палмера они заняли скромный номер, из двух комнат. Констанца настояла на том, чтобы обосноваться в гостиной, на диване:
– У вас малыш, – неловко сказала женщина, – вам будет удобнее в спальне… – насколько поняла Констанца по ночевке в мотеле, и пути по Юте, мальчик оказался молчаливым.
Она спать не могла. И здесь, и в Нью-Мехико, она ворочалась на узких диванах, вдыхая запах пыли и табака:
– Кто она такая? Почему она меня спасла? И куда мы едем… – в Фармингдоне, после покупки шевроле, миссис Анна завернула в дешевый универсальный магазин. Дорогих заведений здесь, в глуши Среднего Запада, и не держали. Анна попросила показать женскую обувь, хозяин покачал головой:
– Поезжайте к Бирнбауму, в Цинциннати, миссис… – над стойкой, рядом с американским флагом, висела охотничья винтовка, с оптическим прицелом, – у него лучший выбор в наших местах… – до Цинциннати здесь было полторы тысячи миль дороги. Хозяин говорил о городе так, будто он находился по соседству. В лавке предлагали только ковбойские сапоги:
– Я еще никогда джинсы не носила… – Констанца оглядывала деревянные полки, с аккуратными стопками, – я вообще не надевала брюки. Тони и Лаура так ходили… – из разговоров с Джоном Констанца поняла, что Лаура и Мишель погибли, в оккупированной Европе. Тони немцы убили в Аушвице:
– У нее остался мальчик, Уильям… – герцог не говорил, где его племянник, – когда меня с Этторе похитили, Тони не родила еще. Сейчас ее сын в школу пойдет… – заметив, что Констанца разглядывает джинсы, миссис Анна предложила:
– Возьмите в кабинку, примерьте… – Констанца, было, хотела пожать плечами: «Зачем?», но рука сама потянулась к полке.
– Я все делаю, чтобы не думать о Хиросиме и Нагасаки, о моем преступлении… – в кабинке она прислонилась бледным лбом к тусклому зеркалу, – я хотела выступить свидетелем обвинения, на процессе нацистских преступников. Меня саму надо судить… – шторка заколыхалась. Ласковый голос миссис Анны, одобрительно, сказал:
– Вы изящная, вам очень идет… – они купили и темно-синие джинсы, с ковбойскими сапогами, и клетчатые рубашки, и простые платья, с хлопковыми чулками:
– В Юте вы джинсы не поносите… – миссис Анна укладывала свертки в багажник шевроле, – в тамошних местах мормоны предпочитают консервативную одежду… – спутница Констанцы тоже обзавелась летними нарядами, – но потом сможете попробовать брюки. Я такие модели до войны в гардеробе держала… – миссис Анна не говорила, сколько ей лет. Констанца поняла:
– За сорок. У нее седина в волосах, морщины… – серые, дымные глаза женщины были спокойны. В вышитой, индейской торбе она носила небольшой, но, по виду, боевой пистолет. Она ловко водила машину, отменно читала карту, и могла поменять колесо:
– Еще она смогла проникнуть в Лос-Аламос, в обход охранников… – сидя в шевроле, с корзинкой на коленях, Констанца смотрела на блестящие, черные, с легкой проседью, локоны. Волосы падали на стройную шею женщины. Длинные пальцы, с коротко подстриженными ногтями, уверенно держали руль.
– Потом смогу попробовать брюки… – с некоторой опаской посмотрев на спящего в корзине мальчика, Констанца присела на подоконник спальни. Номер выходил на задний двор отеля, в ухоженный, зеленый сад. Грин-Ривер, хоть и стоял на реке с тем же именем, не мог похвастаться парками. Ранним утром из сада слышались звуки воды, из шланга. Хозяин гостиницы лично поливал деревья и лужайки. Приоткрыв окно в теплый, летний вечер, Констанца чиркнула спичкой:
– Куда она меня везет? Ее послал не Джон, зачем ему? Джон знает, что я в Лос-Аламосе. Но если она из России, или от фон Рабе? Но я даже не знаю, выжил ли фон Рабе… – Констанца, мрачно, пожелала: «Надеюсь, что нет». Она не услышала акцента в английском языке женщины:
– Но и у русских, и у нацистов могут работать англичане, или американцы… – в августовском небе висел бледный ломтик луны. Из сада доносились детские голоса:
– Это хозяина малыши, – она присмотрелась, – старшие родителям помогают, на каникулах. У них то ли шесть, то ли семь детей… – среди деревьев бегали две девочки. Констанца услышала хныканье ребенка. Мальчик миссис Анны, все время, напоминал ей кого-то:
– Но не могу понять кого… – нахмурилась женщина, – он рыжий, как кузен Теодор. Девушка, в Пенемюнде, была на миссис Анну похожа. Не лицом, повадками. Лицом, она смахивала на бабушку Марту. Тетя Юджиния говорила, что у бабушки Марты тоже были зеленые глаза… – Констанца напомнила себе:
– Та девушка отвернулась бы от тебя, узнай она, что ты сделала. И Степан покойный от меня бы ушел… – Констанца сглотнула, – Степан был честный человек. Он не стал бы жить с убийцей невинных людей… – она почувствовала горячие слезы, на щеках. Ребенок заворочался в корзинке. Констанца, робко, подняла младенца:
– Он увесистый. Миссис Анна говорила, что ему три месяца… – голубые, туманные глазки, едва открылись. Он сладко зевнул:
– Ребенок сейчас есть захочет… – Констанца оглянулась, – где она… – из раскрытого окна веяло жаркими, летними цветами. От разморенного, сонного мальчика, пахло молоком:
– У меня никогда не появится детей… – Констанца подышала, – но такое и к лучшему. Как бы я посмотрела в глаза детям? Я, убийца… – мальчик, оживившись, с интересом разглядывал темнеющее, вечернее небо.
– Перед нами Луна… – сама не зная, почему, сказала Констанца, – Луна, единственный спутник земли. Ты, наверное, видишь на Луне пятна, – ребенок притих, слушая ее голос, – в старину астрономы называли их морями. Но на Луне, конечно, не может быть воды… – Констанца вспомнила:
– Инге я тоже о Луне рассказывала. Инге жив, Джон о нем говорил. Он в Лондоне живет, в семье дяди Джованни… – Констанца, неожиданно, улыбнулась:
– На Луне нет атмосферы, как на Земле. Тем не менее, я уверена, что человек, очень скоро, ступит на ее поверхность… – мальчик сказал: «У!».
– Может быть, и ты… – согласилась Констанца, – полетишь к звездам, когда вырастешь… – повеяло сладким жасмином, она обернулась. Миссис Анна держала картонную коробку:
– Я кофе принесла, – сообщила женщина, – и война закончилась. Трумэн принял капитуляцию Японии… – Анна смотрела в большие глаза, цвета жженого сахара:
– Она мне не доверяет, и правильно делает. У нее отличная память, она внимательный человек… – длинные пальцы простучали по косяку двери. Констанца, держа ребенка на руках, изумленно, сказала:
– Я узнала стук. Это вы… – она шагнула к Анне, – вы сидели в Лос-Аламосе. Я у вас о физике спрашивала… – забрав недовольно морщащегося Петю, Анна передала Констанце кофе: «Пейте, и слушайте меня, доктор Кроу».
Жена хозяина принесла Анне и мистеру Палмеру, вернее, старейшине Палмеру, домашнего лимонада, с имбирем. Зайдя в отель, заметив Палмера за стойкой, Анна решила:
– Незачем откладывать. Сделаю вид, что моя родственница, то есть Констанца, мужа потеряла, что она горюет. Пусть Палмер порекомендует пансион, в глуши… – Анна не хотела появляться на острове, в Пьюджет-Саунд, сразу после побега:
– Донован может послать туда людей, – напомнила себе она, – не стоит рисковать… – Анна поинтересовалась Книгой Мормона, на пюпитре.
Хозяин обрадовался:
– Наша семейная реликвия, миссис Смит… – Анна зарегистрировалась под привычным, выдуманным именем. Палмер, внимательно, посмотрел на нее:
– У вас тоже могут быть корни отсюда, из Юты. В прошлом веке многие здешние жители брали себе новую фамилию, в честь пророка Джозефа Смита… – он указал на большой, написанный маслом портрет, в золоченой раме. «Американского Моисея», как его называли мормоны, изобразили в официальной манере, в канонической позе. Смит склонился над столом, при свече, с гусиным пером в руке. Пророк работал над переводом священных листов, полученных от ангела Морони, на английский язык.
В отеле Палмера обнаружилась целая галерея портретов Смита. Анна рассматривала картины, где основатель церкви встречался с ангелом Морони, проповедовал перед прихожанами и играл с детьми:
– Словно Ленин, или Сталин, – усмехнулась женщина, – впрочем, мормоны безобиднее коммунистов. По крайней мере, сейчас. В прошлом веке они считались опасными смутьянами, а теперь у Палмера висит его фото, с сенатором от штата Юта… – рядом с большим портретом пророка Анна заметила аккуратно обрамленное письмо, на бумаге Капитолия. Мистера Палмера благодарили за поддержку республиканской партии.
Анна, впрочем, не сомневалась, что у старейшины Палмера, в надежном месте, найдется и охотничья винтовка, и пистолеты:
– Мормоны люди запасливые, готовые к неожиданному повороту событий. Может быть, у него и вторая жена имеется. Не здесь, не в городе, конечно… – многоженство у мормонов запретили полвека назад, но Анна подозревала, что за закрытыми дверями практикуются и такие браки.
В ответ на вопрос Палмера, она покачала головой:
– Насколько я знаю, в Юте родни у меня нет… – хозяин, благоговейно, открыл маленьким ключом замочек, на пюпитре:
– Книга принадлежала моему прадеду, – он вынул из тома четкий, нисколько не выцветший дагерротип, в старомодной рамке, – старейшине Элайдже Смиту, сподвижнику пророка… – старейшина Смит, бывший Горовиц, оказался, неожиданным образом, похож на Меира:
– Даже уши у него такие же, – поняла Анна, – ему только пенсне не хватает. Меир так будет выглядеть, если бороду отрастит, и постареет, лет на десять… – на дагерротипе старейшине было за сорок. Окладистая борода спускалась на аккуратный сюртук, он стоял, положив руку на книгу:
– Впрочем, ничего неожиданного, – подумала Анна, – старейшина прадед Меира… – мистер Палмер тоже был потомком старейшины:
– Моя бабушка после смерти отца родилась, не знала его… – хозяин, бережно, листал книгу, – но матушка ей много рассказывала о жизни в Солт-Лейк-Сити, о ее отце… – вдова Элайджи потом еще раз вышла замуж:
– Прабабушке шестнадцать лет было, как старейшина погиб… – Анна заставила себя не вскидывать бровь. Муж говорил ей, что Смит умер от сердечного приступа.
– Все его молодые жены тоже потом замуж вышли… – Палмер помялся:
– У него сорок жен имелось, детей, кажется, – он задумался, – больше семидесяти. Вся Юта его потомками полна. Но сейчас мы больше так не делаем, миссис Смит… – торопливо, добавил хозяин. Анна, довольно весело, подумала, что у Горовицей много родни:
– Впрочем, они себя, конечно, Горовицами не считают… – Палмер, с гордостью, сказал, что его прадед был первым евреем, принявшим истинную веру:
– С тех пор к нам пришло много его соплеменников. Мы ведь потомки евреев, бежавших в Америку, после разрушения Храма… – Палмер показал ей карандашные пометки, на полях, руки Джозефа Смита:
– Мы завещали книгу церкви… – хозяин, едва дышал, – когда в Солт-Лейк-Сити построят музей, мы отдадим реликвию, чтобы истинно верующие смогли увидеть слова пророка… – на заднем развороте виднелись бурые пятна.
– Кровь моего прадеда, – Палмер вытер глаза, – книга была с ним, той ночью, миссис Смит… – оказалось, что старейшина Элайджа удалился, как выразился хозяин, в молитвенный приют, под Солт-Лейк-Сити, чтобы провести время в уединении и размышлениях:
– Ночью ему было послано испытание… – хозяин помолчал, – искушение, в образе женщины. Прадедушка устоял, как его ни соблазняли демоны. Тогда Сатана, разгневавшись, убил его. Как сказано… – Палмер повысил голос:
– Молитесь неустанно, чтобы одержать верх над дьяволом… – история, по мнению Анны, была шита белыми нитками:
– Церковь не стала выносить сор из избы, – хмыкнула она, – но вряд ли убийство Смита, дело рук Сатаны. Скорее всего, он кому-то дорогу перешел, или от него правительство США избавилось… – все это случилось сотню лет назад.
Анне было более интересно получить от Палмера адрес женского пансиона.
Все сложилось, как нельзя лучше. Услышав, что ее родственнице, вдове, надо оправиться от потери мужа, Палмер, с готовностью, отозвался:
– Конечно. Иисус велел нам заботиться о вдовах и сиротах, миссис Смит… – Анну снабдили адресом мормонского лагеря, для юных леди, как, церемонно, сказал хозяин. Лагерь уже десяток лет устраивал его брат с женой, тоже старейшина церкви:
– Место красивое, – улыбнулся Палмер, – наши старшие девочки сейчас там отдыхают… – от Грин-Ривер, до гор Уосатч, под Солт-Лейк-Сити, было всего сто пятьдесят миль.
Анна погладила голову спящего Пети:
– Завтра туда поедем, доктор Кроу. Переждем немного, пока все успокоится, и улетим из Солт-Лейк-Сити в Сиэтл. Я вас доставлю в наш дом… – она искоса, посмотрела на женщину, – и свяжусь оттуда с Лондоном. Линия безопасная, ни о чем не беспокойтесь… – за окном стемнело, в саду трещали кузнечики.
Констанца молчала, глядя на свое отражение, в черном стекле. Луна плыла над Грин-Ривер, призрачный свет наполнял звездное, высокое небо:
– Альдебаран, Канопус, Возничий… – вспомнила Констанца, – Он исчисляет количество звезд, каждую называет по имени. Он исцеляет сокрушенных сердцем и врачует скорби. Степан жив, жив… – Констанца, незаметно, сжала хрупкие пальцы: «Он жив, и я должна его увидеть».
Эхо, Юта
Звякнула старомодная касса. Тонкие пальцы, с кольцом, тусклого металла, забрали пачку сигарет: «Спасибо». Акцент у худенькой, рыжеволосой женщины был не местный, но в горы Уосатч приезжало много туристов. Отсюда начинался красивый каньон, где, до войны, проложили пешеходную тропу, вдоль быстрой, горной реки. На поросших соснами склонах рассыпались деревянные домики летнего лагеря «Дочери Пророка». Девочек из мормонских семей, со всего штата, три месяца учили плавать, разжигать костры, удить рыбу и ставить палатки. В лагере работали семейные пары. Старшие женщины вели занятия по шитью и домоводству, репетировали спектакли и дирижировали хором. Мужчины устраивали молитвенные собрания, изучали с девочками Книгу Мормона и возили воспитанниц на экскурсии, в Солт-Лейк-Сити.
В Эхо, крохотном поселении, мормонского храма не построили. С тех времен, когда в здешних горах жили шахтеры, в Эхо сохранилась пресвитерианская церковь. Здание, красного кирпича, давно закрыли, на дверях висел большой замок. Зимой Эхо заваливало сугробами почти до крыш. Десяток домов, ресторанчик и туристическая лавка стояли на единственной улице.
Женщина вышла, продавец проводил взглядом узкие бедра:
– Словно ребенок, такая же маленькая. Но ей к тридцати годам… – у спокойных глаз, цвета патоки, залегли тонкие, почти незаметные морщины. Продавец видел и спутницу покупательницы, сидевшую за рулем шевроле. Обе дамы носили скромные, летние платья, светлого хлопка. Припарковав машину рядом с террасой ресторанчика, старшая женщина указала на столики. Подхватив плетеную корзинку, она скрылась внутри дайнера:
– У них ребенок с собой, – понял продавец, – наверное, в лагерь едут… – он не разбирался в акцентах, но женщины могли быть из тех мормонов, что жили на восточном побережье, или в Калифорнии. Рыжеволосая женщина на террасу не пошла, вместо этого хлопнув дверью темного, потрепанного шевроле.
Окно приоткрылось, продавец заметил в томном, августовском воздухе, легкий, сизый дымок:
– Нет, они просто туристки. И что это я забыл… – хозяин лавки мормоном не был, но родился и всю жизнь прожил в штате Юта, – мормоны не стали бы сигареты покупать. Курить они бы, тем более, не стали… – миссис Анна пошла в туалет дайнера, кормить и менять пеленки мальчику. Паркуя шевроле, она попросила Констанцу заказать ланч:
– Мистер Палмер позвонит брату… – женщина приняла от Констанцы корзинку, с хныкающим, проснувшимся младенцем, – предупредит его о нашем приезде, но время обеда прошло. Не стоит обременять людей, – вздохнула Анна, – они и так нас бесплатно приютят… – Констанца не хотела пока подниматься на террасу. Ей надо было покурить и подумать. Миссис Анна снабдила ее индейской сумочкой, с блокнотом и карандашом. Всю дорогу от Грин-Ривер до Эха, Констанца провела, склонившись над бумагой. Она хотела вычислить, где сейчас находится Степан.
Она оставила в Лос-Аламосе стопку тетрадей, с рукописью второй монографии и набросками третьей книги:
– Но я все восстановлю, по памяти… – Констанца погрызла кончик карандаша, – такое не страшно… – между страницами блокнота она заложила письмо брату. Констанца и сама не знала, почему не избавилась от конверта:
– Я с ним прощаюсь, сообщаю координаты оазиса, в Антарктиде… – миссис Анна сказала ей, что брат жив, и женился:
– На моей младшей сестре… – серые, дымные глаза посмотрели вдаль, – впрочем, это долгая история. Стивен и Лиза вам все расскажут, в Лондоне. Полковника Кроу ранили, в Мурманске, когда он со Степаном машинами и документами поменялся… – миссис Анна знала Степана по довоенным, московским временам. Разговаривая с женщиной, Констанца, неловко, заметила:
– Я в Германии, в Пенемюнде, встретила девушку, похожую на вас. Она с коллегой помогла мне бежать… – выяснилось, что девушка, дочь миссис Анны, с тех пор пропала без вести, с ребенком. Коллега был вовсе не коллега, а покойный муж Марты, Генрих фон Рабе.
– Младший брат Максимилиана, что вас похитил, – коротко сказала женщина, – Генрих на Британию работал. Он и его отец погибли в разгроме заговора, против Гитлера, летом сорок четвертого года… – о заговоре Констанца слышала, краем уха.
Делая вид, что работает над уравнениями, в машине она чертила таблицу. Миссис Анна была женой кузена Теодора:
– Мы с ним давно друг друга знаем… – она мимолетно улыбнулась, – Марта наша дочь. Я уверена, что она и наш внук живы… – Констанца вспомнила тихий, удаляющийся женский голос:
– Те, кто живы, мертвы, те, кто мертвы, живы… – она смотрела на ровные строчки, в блокноте:
– Я думала, что Степан погиб, что его застрелили, при атаке на хижину. Все считали, что меня вывезли из Норвегии русские. И Степан тоже так решил… – по словам миссис Анны, выходило, что Степан в безопасности. Она не сказала Констанце, где находится полковник. Женщина, жестко, заметила:
– Мы сейчас очень рискуем, доктор Кроу. Русская разведка готовилась украсть вас, из Лос-Аламоса, – она не объяснила, как русские собирались проникнуть в лабораторию, – они могут найти нас, и тогда… – миссис Анна повела рукой:
– Я сделаю все возможное, чтобы вас защитить, но и я не всесильна… – она, со значением, посмотрела на индейскую торбу, с браунингом внутри. Сумку миссис Анна забрала с собой, в туалет дайнера.
Констанца курила, глядя на шпиль небольшой церквушки, на высокие, с мощными стволами сосны. Пригревало горное солнце, она слегка дрогнула ресницами:
– Словно летом, на плато, у озера Мьесен… – она посмотрела на страницу блокнота:
– Степан, наверняка, поехал в Россию, искать меня. Его могут арестовать, держать в тюрьме. Я должна его спасти. После смерти Этторе, после того, что случилось в Японии… – Констанца, прикусила губу, – мне надо как-то искупить вину… – миссис Анна утешала ее, говоря, что Констанца не могла предугадать, как используют расчеты:
– Американцы меня обманывали… – изящные ноздри дрогнули, – но с русскими такого не случится. Я сама их обману. Я сделаю вид, что готова на них работать, в обмен на гарантии жизни для Степана. Пока мы вместе, смерти нет… – вспомнила Констанца:
– Я обязана найти его, и рассказать правду. Он не отвернется от меня, он меня любит. И я его тоже… – сердце, тоскливо, заныло. Констанца понятия не имела, где находится ближайшее дипломатическое представительство СССР:
– У миссис Анны таким интересоваться нельзя, – поняла Констанца, – она сбежала от русских. Она никогда в жизни не пустит меня в их консульство или посольство. Нельзя вызывать у нее подозрения. Сиэтл порт, где могут стоять советские корабли… – Констанца едва успела ткнуть окурком в пепельницу. На нее повеяло жарким запахом солнца и смолы. Веселый голос сказал:
– Малыш заснул, а нам принесут гамбургеры и лимонад. Пойдемте… – распорядилась миссис Анна. Подхватив сумочку, Констанца, последовала за ней.
В темном, высоком небе, переливались яркие звезды. Трещали дрова в костре, снизу, из каньона, доносился шум реки.
Анне здешние места напомнили Альпы:
– Папа меня тоже в летние лагеря для девочек посылал, – улыбнулась она, – он говорил, что, кроме буржуазного воспитания там прививают и полезные навыки. Например, учат печь картошку… – девчонки, в форме лагеря «Дочери пророка», в длинных, скромных юбках и темных джемперах, перемазались золой. В расписании, вместо ужина, значилось: «Вечеринка и песни у костра». Миссис Палмер, жена директора лагеря, с другими девочками, принесла к сложенным конусом дровам, корзинки с картошкой и кукурузными початками, бумажные пакеты с зефиром, привезенные из города. В детстве Анны они зефир не пекли:
– Думаю, и папа его не пек, когда в Америке рос… – она прислонилась к косяку двери, – зефир позже появился… – Петенька дремал на узкой, в два яруса, кровати.
Семейные пары, вожатые, приехали в лагерь с детьми, но совсем младенцев здесь не было. Девчонки восхищались Петенькой, и не спускали его с рук. Мальчика приносили Анне, только когда он просил есть.
– Они ему и пеленки меняют, и гуляют с ним… – Анна смотрела на светлые, темноволосые, рыжие головы девчонок, – мне ничего и делать не надо… – их поселили в маленьком, пустующем домике, с закутком, где нашлась жестяная раковина и два крана. Туалеты в лагере стояли поодаль от жилых зданий, готовили на летней кухне, на газовых баллонах.
Старейшина Палмер, брат хозяина гостиницы, поднял большую ладонь, когда Анна предложила оплатить проживание:
– Что вы, миссис Смит, – ответил мормон, – Иисус заповедовал привечать вдов и сирот… – глаза директора заблестели смехом:
– Не мешайте нам выполнять заповедь, – весело распорядился Палмер, – обещаю, что мы причиним вам добро… – Анна не могла не улыбнуться. У нее никто не спрашивал об отце ребенка, никто не интересовался предположительно, погибшим мужем Констанцы:
– Хорошие они люди… – Анна слушала смех девчонок, вдыхала запах печеной в фольге картошки, – хороших людей на свете больше, чем плохих. Я и Констанце так сказала… – в разговоре с Палмером, Анна, все равно, настояла на помощи. Она заняла себя на кухне, и предложила провести со старшими девочками уроки французского языка:
– Я учитель, – объяснила Анна, – каникулы на дворе, но к школе никогда не мешает подготовиться… – отец тоже настаивал на каникулярных занятиях. В начале лета Горский всегда выдавал Анне список книг, напечатанный на машинке. Русские произведения она могла читать только дома, из соображений безопасности. Горский собрал отличную библиотеку, с Пушкиным, которого он знал наизусть, с Некрасовым, Тургеневым, Чеховым и Толстым. Летом отец часто отсутствовал в Цюрихе, разъезжая по делам партии. Между лагерями за Анной присматривали товарищи отца, или одна из его помощниц, как выражался Александр Данилович.
– Одна, или две, или три… – усмехнулась Анна, – и все в наших апартаментах жили. Из папы вышел бы хороший мормон… – в лагере, судя по всему, таких жен не водилось.
Дамы Александра Даниловича, ожидая его возвращения, тоже выполняли поручения партии. Анна была предоставлена самой себе. Она читала, устроившись в большом кресле, грызя яблоко, или пережевывая домашнее печенье. В конце каждой книги, из летнего списка, Анна, всегда находила бумагу, с четким почерком отца:
– Поздравляю с выполнением задания! Вопросы для твоего размышления следуют ниже. Мы непременно все обсудим, по моему возвращению. Вопрос номер один. Обоснуй причины трагичности образа Базарова… – Анна поняла, что, до сих пор, помнит проклятые причины назубок.
– Папа меня проверял, в походах… – приезжая в Цюрих, отец забирал Анну в горы. На маленьких, провинциальных станциях привыкли к Александру Даниловичу, в изящно потрепанной, альпинистской куртке, шотландского твида, с английским рюкзаком за плечами, и высокой, черноволосой девочке, в крепкой, короткой, по щиколотку юбке, тоже с рюкзаком, только детским. Отец учил Анну ставить палатку и разжигать костер, показывал ей растения и птиц, говорил о русской истории и литературе:
– Он, наверное, и в Скалистых горах бывал, – поняла Анна, – бабушка и дедушка Меира тогда в Сан-Франциско жили. Аталия, то есть моя бабушка, возила детей в гости к родне… – Анна напомнила себе, что отец осиротел, малышом.
– Поэтому он о Волке всегда с таким восхищением говорил, – подумала Анна, – он считал его своим ментором. Нельзя папу обвинять. То есть в таком нельзя. И Мэтью ребенком отца потерял… – Анна прикрыла глаза:
– Вот почему все случилось. Не из-за денег, нет. То есть, сначала из-за денег… – в тридцать шестом году, в Вашингтоне, она, внимательно, изучила досье кузена. Анна знала о банкротстве Горовицей:
– Но даже и сначала, все произошло не из-за его бедности. Он тянулся к отцу, особенно, если учесть, что он вырос вместе с кузенами. Доктор Горовиц один детей воспитывал. Мэтью тоже хотел почувствовать, что его любят, заботятся о нем. Он хотел найти себе отца… – Анна вздохнула:
– Сначала Янсон подбросил ему крючок, а потом в дело вступил Эйтингон. Он может сыграть, расположить к себе человека, сделать вид, что агент ему дорог… – Анна решила, что Мэтью, наверняка, обещали переезд в Советский Союз:
– Может быть, даже сейчас, после похищения Констанцы. Его снабдили инструкциями, он должен забрать ее из Лос-Аламоса, организовать несчастный случай, или самоубийство, под предлогом того, что она в шоке… – Анна предполагала, что Мэтью вез Констанце и письма, от полковника Воронова.
– Они могли послать легкий самолет, из Мексики, – подумала Анна, – мы так с Янсоном на север летели. Граница совсем близко от Лос-Аламоса… – мальчик заворочался на кровати. Она вздохнула:
– Петенька не потеряет отца, никогда… – Анна была уверена, что Федор выберется из СССР, – они увидятся, очень скоро. Федор обещал ему дом на дереве сделать, собаку завести… – шишки захрустели, Анна увидела отблеск костра, на рыжих волосах. Курить в лагере запрещалось, да мормоны и не курили. Анна с Констанцей нашли укромный уголок, за туалетами.
– Словно в школе, – весело сказала Анна, – вы, наверняка, тоже в уборной прятались… – глаза цвета патоки удивленно посмотрели на нее:
– Мне не требовалось. Я курю с тринадцати лет, с первого курса Кембриджа. В университете разрешали курить… – Анна, все время, забывала, что ее спутница закончила университет в шестнадцать лет, и защитила два доктората, в восемнадцать:
– Под руководством покойного Резерфорда, – вспомнила Анна, – Ферми был ее оппонентом, приезжал на защиту… – услышав от Констанцы, что с Ферми она тоже говорила, по телефону, Анна, мрачно, отозвалась:
– Не с ним, а с нарезкой его голоса. Как и в случае с его светлостью, вас обманывали… – Анна ожидала, что историю с похищением британцы и американцы засекретят.
– Мэтью отправится на электрический стул, в случае, если мне поверят, – подумала она:
– Надо, чтобы поверили. Я все докажу, Дикому Биллу. Мэтью осудят, Констанца поедет обратно в Британию… – доктор Кроу не говорила, чем она хочет заниматься дальше, но Анна видела, что женщина работает над уравнениями, в блокноте:
– Она оправится, обязательно. И, может быть, удастся найти Степана, вырвать его из гулага… – на такое, учитывая пропажу Петра Воронова, надежды почти не оставалось. Анна, разумеется, не говорила ничего Констанце. Она помнила холодный, спокойный голос женщины:
– В юности я не испытывала материнского инстинкта, но потом встретила любимого человека, тоже физика… – они с Анной сидели на ступенях домика, с кружками травяного чая, – Этторе Майорану… – доктор Кроу смотрела вдаль, – его убил Максимилиан фон Рабе, в Дахау… – Анна кивнула, доктор Кроу помолчала:
– Я отказалась сотрудничать с нацистами. Этторе затравили собаками, на моих глазах, а меня стерилизовали, по приказанию фон Рабе… – дернув впалой щекой, она поднялась:
– Потом меня перевезли в Пенемюнде, и ваша дочь помогла мне бежать… – Констанца остановилась на ступенях домика. Анна вдохнула запах гари:
– Моя дочь… – девочки, в лагере напоминали ей о Марте, – моя дочь. Мы с Мартой тоже в горы ездили, в палатке спали. Она ко мне приваливалась ночью, сопела в ухо. Моя девочка, она жива, жива… – девочки сидели у пламени, звенели высокие голоса:
– Мы с папой «Интернационал» пели… – смешливо вспомнила Анна, – а с Мартой песню о черном бароне… – старый, мормонский гимн, затих. Кто-то из девочек ахнул:
– Смотрите, звезда падает. Надо желание загадать. И еще одна, и еще. Миссис Палмер, почему так много звезд… – Анна услышала сухой голос доктора Кроу:
– Персеиды, поток метеоритов, ежегодно появляющийся в августе со стороны созвездия Персея. Он образуется в результате прохождения Земли через шлейф пылевых частиц, выпущенных кометой Свифта-Туттля… – Констанца добавила:
– Первыми Персеиды описали древние китайские астрономы. В Европе поток называли слезами святого Лаврентия, из-за религиозного праздника, в начале августа… – Анна подтолкнула женщину к костру: «Идите, расскажите».
– О чем? – недоуменно спросила доктор Кроу. Анна отозвалась:
– О Персеидах, о звездном небе, и вообще… – она повела рукой:
– Не волнуйтесь, девочкам будет интересно. Вы преподавали, в Норвегии… – Констанца запротестовала:
– Но я не готовилась, и я не астроном. Это лекция, большая ответственность… – Анна, мягко, повторила:
– Идите, идите. Девочки вас поблагодарят… – она проследила за узкими плечами, в простой, хлопковой блузе, за рыжими волосами женщины. Констанца, робко, бочком, подобралась к костру:
– Я могу объяснить, насчет звезд… – девочки потащили доктора Кроу в круг, вручив ей печеную кукурузу:
– Пожалуйста, пожалуйста… – Анна, уверенно, сказала себе: «Все будет хорошо».
Констанца уступила миссис Анне нижнюю кровать, а сама устроилась на верхней полке. В крохотной комнатке немного пахло гарью и золой. В полутьме спокойно посапывал младенец. Констанца никогда не ездила в лагеря, никогда не сидела у костра:
– Сидела, – поправила она себя, – когда де ла Марки в Банбери гостили. Тони пекла картошку, пела песни, под гитару. Она в скаутскую группу ходила, а я выпускные экзамены в школе сдавала, в двенадцать лет. Тем годом я послала Резерфорду свою статью, первую. И не побоялась… – Констанца приподнялась на локте:
– Дядя Джон забрал мальчиков в палатку. Они на барже ночевали, на рассвете рыбу ловили. Нам такое не позволяли, мы леди… – девочки проводили ночи в замке.
На тонких губах Констанцы остался вкус расплавленного зефира. Шипел сахар, капая в костер, девочки тормошили ее:
– Расскажите еще, миссис Конни. Расскажите о звездах, о планетах… – Констанца рассказывала о древних астрономах, о Джордано Бруно и Галилее, о наблюдениях за каналами на Марсе и лунными морями:
– Человек полетит к звездам… – она обвела глазами притихших, зачарованных девочек, – еще при нашей жизни… – Констанца была в этом совершенно уверена.
Она сделала вид, что преподает физику и астрономию.
Миссис Палмер, одобрительно, сказала:
– Стезя жены и матери почетна для женщины, как сказано: «Сотворил Бог помощника, ему под стать». Однако… – жена директора лагеря подняла палец, – нельзя забывать, что женщина тоже проповедует, наравне с мужчиной, как делала Сара, жена Авраама. Проповедует, учит других женщин… – Констанца, скрыла вздох:
– В Кембридже до сих пор раздельные колледжи. И когда мы избавимся от косности? Но, хотя бы, теперь больше женщин занимается точными науками, инженерией… – во времена бабушки Люси, женщина, ученый, оставалась редкостью. Констанца рассказала девочками и о дважды нобелевском лауреате, мадам Кюри. Она, мимолетно, подумала, что, по совокупности монографий, могла бы претендовать на премию:
– Какая премия? – горько напомнила себе женщина:
– Не забывай, куда привели твои расчеты и уравнения. Из-за моих выкладок погибли невинные люди, такие, как эти девочки… – мормоны запрещали кока-колу, девчонки пили домашний лимонад. Констанца заметила, что кое-кто, украдкой, жует жвачку:
– Наверное, они тайком на экскурсии купили… – подумала она, – Тони тоже карманные деньги на сигареты и жвачку тратила… – девчонки разрумянились от огня, галдели, от них сладко пахло фруктами.
– У меня никогда не появится детей… – неслышно спустившись с кровати, Констанца сунула ноги в простые туфли, – никогда… – ночи, в конце августа, в горах, стояли прохладные.
Лагерь спал, она решила покурить на крыльце. Небо переливалось, блестело сотнями звезд. Земля шла через поток Персеид. Констанца затягивалась сигаретой, закутавшись в темную шаль:
– Степан разводил костер, у озера Мьесен и в лесу. Он мне лосося жарил, русский суп варил. Уха… – вспомнила Констанца слово, – он говорил, уха… – от печеной картошки шел пар, Констанца дула на пальцы:
– Очень горячо… – он целовал выступающие косточки, на кисти, хрупкое запястье, кольцо, тусклого металла:
– Подожди, не торопись… – от него пахло свежей водой озера, дымом, – картошка никуда не убежит. Пусть остынет… – Констанца уронила голову на колени:
– Картошка совсем холодной стала, когда мы о ней вспомнили… – в ушах опять зазвучал знакомый, настойчивый голос:
– Те, кто живы, мертвы, те, кто мертвы, живы… – Констанца всегда считала себя материалисткой:
– Степан говорил, что, пока мы вместе, смерти нет. Такое невозможно, но ведь он верил, что я жива. Верил, и отправился меня искать, в Россию… – по словам миссис Анны, полковник Воронов прислал брату Констанцы семейный медальон:
– Но где сейчас Степан, я не могу сказать… – серые глаза миссис Анны спокойно взглянули на Констанцу, – вы не волнуйтесь, полковник в безопасности… – Констанца не могла не волноваться.
– Эмоции бессмысленны… – сердито сказала себе она, – думай о деле. Хорошо, что ты русский язык знаешь. Легче будет с ними торговаться… – письмо для брата все еще лежало в ее индейской сумочке:
– Надо конверт миссис Анне оставить, когда я исчезну… – Констанца хотела найти в Сиэтле советские корабли, – пусть союзники узнают, об оазисе в Антарктиде. Фон Рабе мог расшифровать информацию из папки леди Констанцы, пользуясь ключом, с рисунка… – и папка, и рисунок, и сам Максимилиан могли погибнуть, но Констанца не хотела, чтобы нацисты ушли от наказания:
– Они могли отвезти туда награбленные шедевры, или ракеты фон Брауна… – Констанца, опять, подумала о родителях.
– Их двадцать лет мертвыми считают. Те, кто мертвы, живы. Папе сейчас восьмой десяток должен идти, но мама его младше. Почему они тогда не дали о себе знать? Они оставили детей в Англии, то есть меня и Стивена. Они не могли просто исчезнуть… – аккуратно потушив окурок, Констанца поднялась:
– Но я не исчезаю. Я должна найти Степана, а потом… – небо сияло сотнями звезд, она запрокинула голову:
– Я не знаю, что случится потом, но мы любим друг друга. Он от меня не отвернется, никогда… – Констанца вспомнила маленький учебник простой арифметики:
– Леди Констанца его своим детям посвятила. Она тоже преподавала. Инге мне говорил, что я его первая учительница… – над горами, на востоке, небо постепенно светлело. Вспыхивали и тухли искры метеоритной пыли, Констанца коснулась кольца:
– Внеземной металл. Степан мне говорил, что я свечусь, словно звезда. Ночами говорил… – она сжала руку в кулак:
– Я не позволю ему погибнуть, никогда. Стивен выжил, а Степана спасу я. Обману русских, вывезу его из страны… – забравшись на койку, свернувшись в клубочек, Констанца, крепко, как в детстве, заснула.
Сиэтл
В раскрытое на гавань, большое окно рыбного ресторана «У Ивара» слышались гудки кораблей. Утром шел мелкий, надоедливый дождь, но к обеду распогодилось. Вода отливала глубоким, синим цветом. Легкий западный ветер колыхал новый, цветистый плакат, под рекламой ресторана: «Акры ракушек, фунты устриц».
Светловолосый, крепкий мужчина, с женой по соседству, восхищенно смотрел вдаль. Над головами пары реял американский флаг. Дети, мальчик и девочка, держали модель самолета и книгу: «Сберегательные облигации правительства США. Обеспечь свое будущее».
Констанца присмотрелась:
– Боинг. Миссис Анна говорила, в Сиэтле крупное военное производство, авиационный завод… – фабрики стояли на окраинах города. Вокруг гавани теснились туристические ресторанчики и забегаловки. В обеденное время к Ивару набивался и местный народ. Клерки из банков и контор, в штатских костюмах, с накладными плечами, девушки, в коротких, по колено, клетчатых юбках, заказывали сэндвичи с лососем, на кукурузном хлебе, вареные, алые клешни краба, тарелки свежих устриц. Жареную рыбу приносили на британский манер, в газетах. Шипел фонтан с содовой водой.
Констанца, рассеянно, посмотрела на покрытый жирными пятнами лист:
– Двадцать второе августа. По слухам, Мао Цзэдун и Чан Кайши провели тайную встречу, обсуждая прекращение гражданской войны… – дальше сообщалось, что советская армия продвигается на юг и восток Маньчжурии.
Они прилетели в Сиэтл утром, тоже на Боинге, из Солт-Лейк-Сити, с пересадкой в Сан-Франциско. Миссис Анна не говорила Констанце, где сейчас ее муж, однако в аэропорту, в очереди к региональному самолету на север, Констанца заметила грусть в серых, обычно спокойных глазах женщины. От шевроле они избавились, продав машину в Солт-Лейк-Сити. В Сан-Франциско, за чашкой кофе, Констанца оглянулась:
– Миссис Анна кормить пошла. У меня есть деньги… – пальцы скользнули к индейской сумочке, – я могу выйти на улицу, взять такси, поехать в порт. В Риме Этторе меня на такси забрал… – Констанца никогда не вызывала такси, не знала, где в городе находится порт.
– Мост Золотые Ворота, – смутно вспомнила она, – я видела фотографии, в энциклопедии. Нет, в семейных альбомах, на Ганновер-сквер. Дедушка Джошуа и бабушка Бет жили в Сан-Франциско… – Констанца привыкла не интересоваться ненужными для работы вещами:
– Я даже не знаю, хватит ли у меня денег, на такси… – растерянно поняла она. До войны Констанцу всегда возили на машине:
– В Кембридже я на велосипеде ездила… – несколько велосипедов прислонили к стене ресторана, – а в Лондон меня сопровождали. Я никогда сама не покупала билеты… – до войны Констанца понятия не имела, сколько стоит билет на поезд:
– Я, кажется, знала цену на сигареты. Остальную провизию Тони заказывала, а в рестораны я не ходила… – запах жареной рыбы напомнил ей о каникулах, в Саутенде.
Покойные тетя Юджиния и дядя Джон водили детей на знаменитый пирс. Сухо трещали винтовки, в тире, звенел электрический трамвай, мальчишки прицеливались, в деревянном балаганчике:
– Стивен мне медведя выиграл, а я сказала, что лучше бы книгу… – Констанца отпила слабого, горького кофе, – мне пять лет тогда исполнилось… – кофе в Америке варить не умели:
– В Лос-Аламосе мне приносили кофе, похожий на итальянский, – вспомнила Констанца, – у них, наверное, машинка особая стояла… – обед, у Ивара, заказывала миссис Анна.
В Сан-Франциско Констанца так ничего и не решила. Дождавшись спутницы, она вышла в дамский туалет. Констанца рассматривала, перед мутным, во весь рост зеркалом, хрупкую, изящную фигуру, в синих джинсах и ковбойских сапогах:
– Миссис Анна сказала, что мне идут брюки… – Констанца, быстро, прикинула в уме измерения, – интересно, когда мы начнем строить трехмерные модели вещей. Не на бумаге, а, скажем, на экране… – Констанца впервые увидела телевизор в Лос-Аламосе.
Она, разумеется, не собиралась смотреть никаких программ, да и модель не действовала. Оппенгеймер заказал телевизор, когда они с Констанцей обсуждали усовершенствование работы вычислительной машины, ЭНИАК:
– Я доказывала Оппенгеймеру, что программисту нужен экран, – вспомнила Констанца, – экран и клавиатура, как на пишущей машинке. Таким образом, легче вводить в машину новые данные, для вычисления… – полет до Сиэтла Констанца провела, уткнувшись в блокнот, размышляя о схемах передачи данных, в компьютере:
– Оппенгеймер так называл ЭНИАК… – Констанца поморщилась, – Роберт мне тоже лгал, в лицо… – она не хотела думать о Мэтью и Роберте, не хотела вспоминать петлю, раскачивавшуюся под потолком ванной:
– Я считала, что не могу жить дальше, после такого… – рыба остыла, Констанца, неохотно, взяла вилку, – но я тогда еще не знала, что Степан жив… – у нее в ушах звучал тихий, повелительный голос:
– Те, кто мертвы, живы… – Констанца оглянулась:
– Порт прямо из окна видно… – оставив ее в закусочной, миссис Анна пошла покупать билеты, на паром.
– К вечеру на нашем острове окажемся, – женщина улыбнулась, – там тихо, спокойно. У нас есть лавка, на пристани. Возьмем провизии, сигарет, а кофе я здесь запасусь. Отдохнете, я позвоню в Лондон… – снаружи прошуршали шины троллейбуса. Девушка, за соседним столиком, ахнула:
– Смотрите, пленных ведут. Брат мне говорил, они в порту работают… – колонну немцев и японцев, в хорошей, штатской одежде, сопровождало всего двое военных полицейских. Констанца смотрела на загорелые, здоровые лица, на улыбки бывших солдат и офицеров. Кто-то из колонны, заметив девушек, у окна, помахал. Констанца сжала вилку:
– Не смотри туда, не смотри. Фон Рабе там быть не может. Если его нашли, арестовали, он сейчас в Германии сидит, в Нюрнберге… – в самолете, свернув газету, миссис Анна заметила:
– В нюрнбергскую тюрьму нацистских преступников свозят. Лидерам рейха, эсэсовцам, не избежать суда и смертной казни… – Констанца ничего не ответила.
– Ты сама преступница… – она отвернулась, рассматривая в иллюминаторе далекую поверхность океана, – тебя саму надо судить… – Констанца закрыла глаза:
– Сначала надо отыскать Степана. Я решу, что делать дальше… – одно ей было совершенно ясно. Никто и никогда не смог бы заставить Констанцу заниматься военными проектами. Она рассказала миссис Анне о тарелке:
– В Пенемюнде я взорвала конструкцию, чтобы она не попала в руки немцев, – добавила женщина, – но за такими самолетами будущее. Путь между Лондоном и Нью-Йорком значительно сократится, трансконтинентальным рейсам не придется делать остановки… – колонна скрылась из виду. Из плетеной корзины, рядом с Констанцей, донеслось хныканье ребенка.
– Я могу встать и уйти… – сумочка висела на спинке стула, – до порта рукой подать, я говорю по-русски. Но ребенок… – миссис Анна оставила сына на попечение Констанцы, – нельзя оставлять в ресторане малыша. Меня сразу догонят. Если только в туалет отлучиться. С мальчиком ничего не произойдет, миссис Анна сейчас вернется… – Констанца предполагала, что в туалете есть служебная дверь. Он открыл сонные, голубые глазки, рыжие ресницы дрогнули.
Девушки, рядом, заулыбались:
– Какой хорошенький! Он на вас похож, миссис… – ласково сказала соседка Констанцы, – тоже рыженький. Видно, что мальчик. А как его зовут… – Констанца не успела открыть рот.
Звякнул колокольчик, повеяло жасмином. Она переоделась в джинсы, клетчатую рубашку и простые ботинки, на плоской подошве. Миссис Анна и в такой обуви на две головы возвышалась над Констанцей:
– Она шести футов ростом, – вспомнила женщина, – и у нее сороковой размер обуви, если по-европейски говорить. Она смеялась, что для солдатских сапог такое удобно. Она на гражданской войне была, в окопах лежала… – Констанца знала, что в индейской торбе миссис Анны уютно устроился пистолет.
Длинные ноги уверенно прошагали к столику, миссис Анна подхватила корзинку:
– Пойдем, мой хороший. Мама вернулась, с билетами. Его зовут Питер, а это наша тетя… – сообщила она девушкам:
– Паром отправляется через час… – Анна покачала корзинку, – закажите мне сэндвич, с креветками, и устрицы… – Констанца, растерянно, оглянулась. По залу сновали официанты, в длинных передниках. Она, было, попыталась поднять руку. Миссис Анна, весело, коснулась кнопки звонка, на их столике: «Вот так».
– Я все гадала, зачем он здесь стоит… – Констанца повертела звонок:
– Данные сейчас передают по радиоволнам. Надо обдумать, каким образом оператор сможет посылать цифры в ЭНИАК, находясь вдалеке от экрана и клавиатуры… – потянувшись за блокнотом, она не услышала, как Анна сделала заказ:
– Паром ходит в обе стороны, – утешила себя Констанца, – оставлю ей записку, конверт, для Стивена, и уеду с острова… – она взглянула на блестящую гладь воды. Над крышей ресторана кружились, кричали чайки.
– Вернусь сюда и найду советские корабли, – подытожила Констанца.
Залив Пьюджет-Саунд
Облупившийся нос старомодного парома подпрыгивал на волнах.
Западный ветер бил в лицо, на лавках палубы удобно расположились домохозяйки, с островов. Рыбаки давно покинули порт. Добычу в рестораны и на рынок привозили ранним утром, когда тихую воду залива скрывал туман. На пароме ездили туристы, с кодаками, и женщины, навещавшие городские магазины:
– На островах лавки маленькие, – объяснила Анна Констанце, – все жители овощи выращивают, курятники ставят, а рыбы и крабов вокруг хоть ведром черпай… – она улыбалась, – но за кофе, и другими… – Анна поискала слово, – излишествами, – приходится ездить в город. На островах только порошок продают, и то, не во всех лавках… – Анна отнесла сына к небольшому прилавку, где тоже разливали растворимый кофе, с пончиками. Петенька спал. Буфетчица, в фартуке с эмблемой паромной линии, обещала присмотреть за мальчиком.
Анна и Констанца покуривали, с картонными стаканчиками кофе, облокотившись на крашеные белой эмалью, проржавевшие перила. Пахло солью, над легкими, темно-синими волнами, метались чайки.
Их корабль отошел от пирса одновременно с красавцем паромом, довоенной постройки, MV Kalakala. Анна указала вслед изогнутой корме, в стиле ар деко:
– Там в ресторане шампанское с устрицами подают, туристов на экскурсии катают. Но мы с вами поедем на рабочей лошадке… – туристы сгрудились на другой стороне палубы, фотографируя панораму Сиэттла.
– Немедленно прекратите кренить судно… – захрипел динамик, – береговая охрана обещала, что больше не станет вылавливать из залива ни одного туриста… – в голосе капитана слышался смех:
– Через три часа дома окажемся… – Анна взглянула на бесконечную, водную гладь, – думаю, Донован с Даллесом убрали людей с острова. Зачем держать охрану, если мы с доктором Кроу давно на пути в Россию… – начальство Анны могло сбиться со следа, и решить, что она направилась в Мексику.
– Скорее всего, так и случилось, – хмыкнула Анна, – и совершенно точно никто не мог подумать, что Кукушка спрячется в мормонском лагере для девушек, спрягая с ними французские глаголы… – она еле скрыла улыбку. Анна рассказала Констанце о дачке, как, по-русски, называла домик женщина:
– У большого особняка только фундамент готов, там еще много работы, – вздохнула она, – но Теодор хотел, чтобы мы с Петенькой под крышей жили. Связь, думаю, в домике осталась, – обнадежила Анна Констанцу, – а прослушивание сняли. Они считают, что больше оттуда разговоров никто не поведет… – Анна решила, что герцог может прилететь в Канаду, на британскую территорию.
– Скорее всего, так он и сделает. До Ванкувера рукой подать, возьму в аренду автомобиль, доберемся до границы… – ни у нее, ни у Констанцы не имелось никаких документов. Анна выбросила окурок в воду:
– Но вы не волнуйтесь. Мы с Джоном опытные люди. Мы организуем… – Анна пощелкала пальцами, – приватное рандеву, где-нибудь в тамошних лесах… – Констанца смотрела на темные точки островов:
– Я еще никогда в лесах не бывала… – Анна коснулась худого плеча, в клетчатой рубашке:
– Вот и погуляете… – она вздернула бровь, – если это можно так назвать. Леса здесь красивые, на Сибирь похожие… – Констанца предполагала, что миссис Анна не миновала Сибири:
– На востоке России тоже гражданская война шла. Там сейчас сталинские лагеря. Она мне не говорит, где Степан, где кузен Теодор. И о Меире она ничего не упоминала. Хотя Меир, наверное, в Европе… – Констанца слышала от кузена Мэтью о Потсдамской конференции.
– Он мне должен был результаты испытания тарелки привезти… – округлая корма дорогого, оторвавшегося от их пароходика, парома, напомнила Констанце о ее творении:
– Профессор фон Карман обещал поработать над аэродинамикой, – озабоченно подумала она, – но я теперь его выкладки не скоро увижу… – сделав вид, что она хочет полюбоваться Сиэтлом, Констанца попросила у Анны бинокль. Торговые корабли швартовались у отдаленных причалов. Констанца, отчетливо, разглядела красные флаги, в хорошие, цейсовской работы, линзы:
– Степана тоже могли отправить в лагеря, – поняла она, – русские недоверчиво относятся к побывавшим в плену. Хотя Степана и не брали в плен. Он в немецком лагере сидел, а теперь СССР его за решеткой держит… – Констанца, незаметно, прикусила губу:
– Я с ними поторгуюсь, повожу их за нос. В конце концов, я справилась с фон Рабе. Американцы меня держали в камере, и тоже ничего не добились… – она вспомнила о семи скалах, из папки леди Констанцы:
– Место находится не в Сибири, а на Северном Урале. Степан говорил, что его самолет, словно отбросило, от камней. Через неделю, для России началась война. Все ерунда, разумеется… – Констанца не хотела спрашивать у миссис Анны о семи скалах:
– Во-первых, вряд ли она слышала об этом месте. Камни стоят в глуши… – в голову Констанцы пришло русское слово, – в тайге… – кроме того, Констанца замечала внимательный взгляд спутницы:
– Она знает, что я русский язык учила. Мы даже поболтали… – миссис Анна похвалила Констанцу:
– Вам нужна только практика, для бойкости. С грамматикой и словарным запасом у вас затруднений нет… – миссис Анна, действительно, преподавала языки.
– У меня диплом есть, – она повела рукой, – с давних времен. Только на работу все не удавалось устроиться, другие занятия подворачивались, что называется… – она забрала у Констанцы пустой стаканчик:
– Я выкину. Заодно проверю, как малыш себя ведет… – Констанца напомнила себе:
– Не вызывай у нее подозрений. Она при пистолете, она может меня запереть на этой дачке, пока Джон не прилетит из Канады, по ее вызову. Или на подводной лодке придет, как они хотели после Пенемюнде сделать… – медное солнце закатывалось за горизонт. Ветер трепал черные, с проседью, волосы миссис Анны.
Женщина, неожиданно ласково, сказала:
– Я знаю, что вас немцы с парома похитили, доктор Кроу. Вас и мистера Майорану… – Анна вспомнила об этом, стоя в очереди в билетную кассу, на пристани, но до островов никак иначе было не добраться:
– Не волнуйтесь, – подытожила она, – ни немцев, ни русских здесь не ожидается. Со мной вы в безопасности… – паром тряхнуло на волне, Анна выронила стаканчик. Картон подхватил ветер, она прищурилась:
– Нет, почудилось. Откуда здесь перископу взяться? Военно-морские базы ближе к океану стоят… – чайка, нырнув в воду, поймала клювом стаканчик, туристы восторженно ахнули. Динамик опять ожил. Капитан, весело сказал:
– Сейчас птица облетит пассажиров. Пожертвование, пять долларов… – под громкий смех детей, Анна повторила себе: «Почудилось».
Крейсерская дизель-электрическая подводная лодка, К-57, покинула уединенную бухту, в заливе Де-Кастри, до того, как СССР объявил войну Японии.
К-57 принадлежала к серии сверхдальних подводных лодок. Корабль мог провести в автономном плавании примерно три месяца. Строили К-57 в последний год войны, предназначая судно для Тихоокеанского флота, но перегонять лодку на восток, пока шли боевые действия, признали нецелесообразным.
К-57 стояла на базе субмарин, на полуострове Рыбачьем. В конце мая лодка начала поход в Тихий океан. Путешествие, с остановками для забора топлива и воды длилось до начала августа. На восток субмарину перегоняли матросы и офицеры Северного флота, понятия не имеющие о новых базах, на востоке. Территорию вокруг удобной бухты надежно отгородили. Им объяснили, что в Татарском проливе, создается порт, для стоянок и технического обеспечения походов советских подводных лодок. Моряков-североморцев отправили на американском дугласе, полученном по ленд-лизу, во Владивосток, где им выдали медали «За отвагу». Война с фашистской Германией закончилась, однако, как сказал работник политотдела Тихоокеанского флота, на вручении наград, дальние походы всегда представляли собой опасность.
– Но вы, товарищи, как истинные комсомольцы и коммунисты, последователи дела Ленина-Сталина, и в мирной жизни проявили героизм… – о том, что произойдет с К-57, на церемонии, в штабе Тихоокеанского флота, не упоминалось. Морякам хлопали, они получили цветы, от владивостокских пионеров, после концерта штаб флота устроил торжественный ужин. Североморцы улетели в Мурманск. К-57, в заливе Де-Кастри, ждала нового экипажа и нового задания.
Согласно штатному расписанию, лодка брала на борт почти семьдесят человек, включая десять офицеров. Товарищ куратор, на собрании, сказал, что поход ожидается коротким:
– Не больше месяца под водой… – он обвел глазами рубку, – с вашим опытом и умениями, мы уверены, что вы справитесь… – на К-57 служили только офицеры.
Официально лодка больше не существовала.
В штабе Тихоокеанского флота появилась аккуратная папка, с бережно подшитыми бумагами. Внутри имелись четкие фотографии, отпечатанные на машинке протоколы допросов берегового состава и заключения дознавателей. К-57 сгорела, находясь на ремонте, в заливе Де-Кастри. Вредительства в инциденте не обнаружили, пожар начался из-за неисправности электропроводки. Лодка восстановлению не подлежала, остатки корабля отправили на металлолом.
Экипаж К-57 тоже не значился в списках флотов Советского Союза:
– Вернее, значился… – капитан разглядывал в перископ залитый вечерним, золотым сиянием залив Пьюджет-Саунд, – то есть до сих пор значится. Как говорится, мы ушли в вечный патруль… – на лодке, включая капитана, служили три Героя Советского Союза. У самого капитана, кроме внушительной планки наград СССР имелся и британский военно-морской крест.
В перископ была хорошо видна палуба старенького парома. Почувствовав движение сзади, капитан отступил от окуляров. Внимательные глаза товарища куратора были совершенно спокойны. Чекист морякам по имени не представлялся. Он не знали имен его сопровождающих, неприметных, хорошо вооруженных людей. Охранники занимали три каюты. Четвертая, отлично убранная, оснащенная личным душем, и мягкой кроватью, пока стояла пустой.
Капитану не сообщали, зачем лодка пришла в территориальные воды союзников. На собрании товарищ куратор заметил:
– Думаю, вы успели понять, что не стоит задавать лишних вопросов. Ваша цель, довести лодку до точки рандеву, минуя столкновения с флотом японцев и американские радары. Вот карта залива Пьюджет-Саунд… – он взял указку, – где подробно отмечены все военно-морские базы, в том районе. Сведения о базирующихся там подводных лодках… – моряки зашуршали бумагами. Капитан просматривал отпечатанные на машинке листы:
– У НКВД сидит агент, в штабе военно-морского флота США. Это строго секретная информация, такими вещами не делятся даже с союзниками… – он, разумеется, ничего не сказал ни куратору, ни сослуживцам. Капитан предполагал, что ребята, офицеры, и сами все понимают.
Куратор приник к перископу, капитан вернулся к штурвалу. Рубку охраняло четверо вооруженных людей, в штатском. Экипажу оружия, разумеется, не давали:
– Но ведь нас больше… – горько подумал капитан, – мы можем на них напасть, обезоружить, убить. Пусть и голыми руками, как евреи делали, в варшавском восстании. Мы в американских водах. Можно всплыть на поверхность, попросить убежища… – он знал, что ни один человек из экипажа на такое не пойдет.
Успокаивающе, мирно, перемигивались огоньки на капитанском пульте, в наушниках звучал привычный, едва слышный шум сонара:
– Я первый не пойду, – вздохнул капитан, – понятно, что потом с нашими семьями сделают. Они считают, что мы мертвы, или пропали без вести. Они получают пенсию, государство о них заботится… – экипаж знал, что ждет их семьи, после сдачи К-57 американцам:
– НКВД может никогда не получить сведений о нашей судьбе, США все засекретит. Но Лубянка и превентивно нашу родню расстреляет. Детям поменяют имена, отправят в приюты… – капитан подавил желание закрыть глаза.
Он понятия не имел, для чего К-57 болтается в заливе Пьюджет-Саунд, и зачем они следят за облупившимся паромом. Кораблик напомнил капитану суденышки, ходившие вокруг Оркнейских островов. Прошлым летом он принимал в Лервике британскую субмарину «Санфиш», переданную по ленд-лизу СССР:
– Точно, год прошел… – он услышал крики чаек, ощутил на лице солнечные лучи, – мы из Лервика вышли. Мой последний поход, то есть, как оказалось, не последний… – о прошлом годе, проведенном в закрытой тюрьме Суханово, ему вспоминать не хотелось.
На собрании экипажу обещали и будущие, дальние походы:
– Работы ожидается много, служба интересная, – обнадежил их товарищ куратор, – в общем, за работу, дорогие моряки… – товарищами чекист их не называл. Капитан подумал, что можно было бы и отказаться:
– Меня все равно считают мертвым, как и весь экипаж «Санфиша». Зачем я согласился разыгрывать комедию? Но мне объяснили, что операция нужна для победы, что я выполняю личное задание товарища Сталина… – «Санфиш» пропал с радаров британской береговой службы через два дня после выхода из Лервика. Экипаж ни о чем не подозревал, системы на борту лодки работали отлично. В наушниках радист слышал голоса британских диспетчеров.
– То есть нарезку… – капитан покачал черноволосой, с легкой сединой головой, – нарезку голосов. Почему я тогда не понял, чем все закончится? Дурак, какой я дурак… – больше всех он жалел британских инженеров. Ребята, вместе с советскими моряками, шли на «Санфише» в Мурманск, проводить технический инструктаж. О плане знал только он, капитан, и два куратора от НКВД, прилетевшие в Лервик из Лондона. Они изображали возвращающихся домой советских дипломатов.
До Мурманска «Санфиш» не добрался.
Лодку встретили у полуострова Рыбачьего, и отвели в огороженную, тихую бухту. Капитан больше не видел ни британцев, ни своих бывших сослуживцев:
– Экипаж расстреляли, наверное, но англичане НКВД понадобятся… – он, незаметно, посмотрел на крепкую спину куратора:
– Скорее всего, бедняг, в какие-нибудь отдаленные лагеря загнали… – чекист, наконец, оторвался от перископа.
Его снабдили подробным описанием, и фотографиями Вороны. В толпе, на корме парома, он разглядел рыжие волосы. Женщина носила американские джинсы и клетчатую рубашку. Ворону сопровождал Паук, агент СССР в США, однако работник НКВД не представлял себе, как он выглядит.
– Наверное, только товарищ Эйтингон и Лаврентий Павлович его знают… – благоговейно подумал куратор, – и товарищ Сталин, конечно… – Наум Исаакович пребывал в Европе, проводя закрытые консультации с будущим союзниками, из Германии, Польши и Чехословакии. Генерал-майор, впрочем, выдал работникам на К-57 строгие и подробные инструкции.
– Паук нам не покажется, – вспомнил куратор, – Ворона одна в лодку сядет, а мы ее подберем… – Наум Исаакович обещал, к возвращению лодки, приехать в залив Де-Кастри. О Вороне чекист тоже ничего не знал:
– И она, наверное, агент… – он рассматривал худое, бледное, упрямое лицо, – не красавица, но есть в ней что-то… – он попытался подобрать нужное слово:
– Притягательное. Да, именно так… – на подводных лодках не курили, но К-57 снабдили запасами жевательного табака. Бросив в рот ароматную, шведскую пастилку, чекист услышал сухой голос капитана: «Прикажете привести в действие торпедные аппараты, потопить судно?»
– Что вы! – всплеснул руками куратор:
– Гражданский корабль, пусть идет спокойно, по расписанию. Нам только надо оказаться в точке рандеву, в назначенное время… – сквозь шум сонара, капитану послышались голоса птиц.
– Мы на двадцати метрах глубины, – тоскливо подумал он, – какие птицы? Впрочем, некоторые ребята плачут, по ночам. Им голоса жен и детей чудятся… – капитан сверился с швейцарским хронометром:
– Британские ребята подарили, в Лервике. Мы тогда каждый день застолья устраивали. Хорошее лето стояло, немцев обратно в рейх погнали, союзники почти освободили Италию… – он помнил вкус шотландского виски, тосты за победу, и за дружбу:
– Кто знал, что все так закончится? Экипаж мертвецов, на несуществующей лодке… – темные глаза взглянули на куратора.
– Окажемся, – хмуро отозвался Герой Советского Союза, капитан второго ранга Израиль Фисанович, пропавший без вести прошлым летом, в Норвежском море:
– Задание будет выполнено, товарищ куратор… – пропустив паром, немного подождав, К-57 тоже пошла на запад.
Лунная дорожка дрожала, переливалась на тихой воде.
У деревянного пирса покачивалась старая лодка. В свете звезд виднелись очертания сарайчика:
– Здесь моторка стоит, – объяснила Анна, подергав замок, – впрочем, она вряд ли нам понадобится… – женщина склонила набок черноволосую голову:
– Пока я под присмотром армии жила, к моторке мне хода не было. Поэтому и замок такой простой… – Констанца едва успела отскочить, зажав уши руками. Она забыла, каким громким, поблизости, кажется звук выстрела. Ребенок, впрочем, не проснулся. Анна оставила мальчика сопящим на кровати, среди подушек, с индейской вышивкой:
– Мы по дороге сюда все купили… – она открыла окно, – когда покинули место, где Петя родился… – о городе, где появился на свет ее сын, Анна тоже не упоминала:
– Но в Америке, – поняла Констанца, – это индейские узоры, такие, как на ее сумке, на юбке… – путь от пристани, с закрытым, крохотным почтовым отделением, и лавкой, они прошли пешком. Констанца не привыкла к таким долгим переходам. Едва заметная колея петляла среди соснового леса, под ногами пружинили иголки.
Анна, иногда, останавливалась у кустов, срывая ежевику:
– Последние ягоды, – вздохнула женщина, – а малина отошла. Скоро клюква появится… – по пути к участку они миновали маленькое болотце. Показалась темная вода лесного озера:
– Мы дома… – поправив индейскую перевязь, с ребенком, Анна отдала Констанце саквояж:
– Держите. Остальные вещи я завтра заберу. У нас велосипеды есть, с тележками… – Констанца обрадовалась:
– На велосипеде я ездить умею… – она осеклась, заметив в руке Анны браунинг: «Зачем?»
– На всякий случай… – женщина прислушивалась к звукам леса, – идите за мной, след в след. Постарайтесь производить как можно меньше шума… – Анна была уверена, что охраны на участке нет, но осторожность никогда не мешала. Багаж они сложили на пристани, в настежь распахнутом сарае, с гордой надписью: «Касса, буфет, хранение клади». Буфет оказался урной с горячей водой, впрочем, сейчас пустой.
Констанца удивилась: «Здесь есть электричество?». Анна подсунула под ручки саквояжа записку:
– У всех жителей стоят автономные генераторы. Но казенное электричество после отхода парома отключают. Пароходная компания экономит деньги… – на стене сарая висело пожелтевшее расписание рейсов на летний сезон сорок пятого года. Констанце достаточно было бросить один взгляд на цифры, чтобы выучить наизусть время прибытия и отхода суденышек.
– Завтра… – она затянулась сигаретой, – паром завтра, после обеда… – на острове жило всего полсотни семей. Когда они проходили через поселение, с Анной здоровались, расспрашивая ее об отпуске:
– Они думают, что мы с Теодором работаем на миллионера, купившего участок, – усмехнулась Анна, – за порядком на стройке следим. Армия в этой стороне острова не показывается… – сарай с моторкой пустовал. Подув в дуло пистолета, Анна, кисло, сказала:
– Между прочим, лодка, наша частная собственность. Правительство США не имело права ее забирать… – она почесала браунингом висок:
– Ладно. Не волнуйтесь, я завтра Джону позвоню. Придумаем что-нибудь. Доедем на пароме до Сиэтла, возьмем напрокат машину. Я вас довезу до канадской границы… – в Сиэтле Анна, несколько раз, хотела зайти на почту и связаться с герцогом. Она одергивала себя:
– Трансатлантические переговоры надо заказывать заранее, ждать несколько часов… – кроме того, Анна предполагала, что прямой номер Джона, полученный от полковника Горовица, не значится в телефонных справочниках:
– Заказ вызовет подозрение. Донован и Даллес не дураки. Они разослали наши приметы в крупные города, тем более, на тихоокеанском побережье… – пока Анна и Констанца избегали правительственных учреждений, они находились в относительной безопасности:
– Если мое начальство узнает, где я, и доктор Кроу, то может узнать и Мэтью, то есть Паук… – Анна не хотела думать о дальнейшем:
– Федор никогда не вернется из СССР, а Лубянка убьет и меня, и Петеньку. Мэтью и убьет нас, не задумываясь… – Анна оставалась единственной преградой на пути СССР к доктору Кроу.
За остров она не волновалась:
– Здесь никто не сообщит правительству, что я вернулась. Донован с Даллесом и не подумают сюда мои приметы посылать. Тем более, меня и так все знают… – распахивая окна в спальне, укладывая сына на кровать, Анна, весело, сказала:
– Комаров на участке нет, мы рядом с океаном. Как говорится, утро вечера мудреней. Поедим, выспимся, завтра я позвоню в Лондон… – телефон, судя по всему, работал исправно:
– Прослушивание армия сняла, как забрала она моторку, – поняла Анна, – наверное, они посчитали, что мы в лодке тайники сделали. Разбирают сейчас ее по винтику… – они выпили хорошего кофе. Анна пожарила на керосиновой плитке картошку:
– Кладовую армия не тронула… – она подложила Констанце малинового джема, – но, скорее всего, мы завтра уедем. Я утром Джону позвоню… – между Сиэтлом и Лондоном было восемь часов разницы во времени. Констанца обернулась. Огонек керосиновой лампы, в окне спальни, давно погас:
– Она устала, – подумала женщина, – она ничего не услышит, не проснется… – Констанца сверилась с часиками:
– Полночь миновала. В Лондоне восемь утра. Джон, наверное, на Ганновер-сквер ночует, если он в городе. Жарит на кухне сосиски с беконом, себе и охранникам… – Констанца услышала стук вилки, в фарфоровой миске. Стивен сбивал яйца, для омлета. На плите шипели тосты, брат улыбался:
– Доброе утро, милая… – приезжая в город, они со Стивеном ночевали у кузенов, – садись, все готово… – Стивен наклонялся, целуя ее в лоб.
– Он был ранен, – грустно подумала Констанца, – у него дочка, он успел во второй раз жениться. Семь лет мы не виделись… – в темноте залива она заметила дальний огонек:
– Миссис Анна рано встает, с ребенком. Джона ее звонок за обедом застанет. От Лондона до Ванкувера двенадцать часов лета, с посадкой на Ньюфаундленде. Хотя нет, он попросит миссис Анну сразу отсюда выезжать. Завтра паром в Сиэтл. Она мне прикажет подчиняться, и я ничего не сделаю. Степана могут убить на Лубянке. Мне надо его спасти. Хотя бы его… – Констанца раздернула замшевые веревочки, на индейской торбе. Подобрав камень, рядом с крыльцом, она придавила булыжником конверт, для брата.
– Степан мне тоже завтраки готовил, – тоскливо вспомнила она, – и малиновый джем варил… – лазоревые глаза ласково смотрели на нее:
– Ешь, пожалуйста. Сахар полезен для мозга… – Констанца кивала:
– В общем, да. Химические элементы стимулируют кратковременные процессы, в коре полушарий… – она помотала головой:
– Я не позволю ему сгинуть, без следа. Пока мы вместе, смерти нет… – огонек, на горизонте, двигался:
– Рыбаки, – поняла Констанца, – на ночной лов вышли. В Норвегии тоже так делали. На рассвете они в Сиэтл отправятся. В порту стоят советские корабли. Степан меня научил грести… – мягко шуршали волны, пахло солью. Пробежав по пристани, прыгнув в лодку, Констанца отвязала канат. Течение подхватило ее, унося прочь, на середину залива.
В каюте слабо, неприятно пахло чем-то металлическим.
Констанца прислушалась:
– Работает система регенерации воздуха. Двигатели тоже включились… – она чувствовала легкую, почти незаметную вибрацию. Женщина сидела за стальным столом, положив перед собой хрупкие руки, с кольцом, тусклого камня.
Лодка Констанцы наскочила на субмарину. Течение в заливе оказалось сильным, она не справлялась с веслами. По лбу потек пот, рубашка промокла на спине. Констанца ежилась, под прохладным ветерком:
– На воде всегда зябко. Давай, давай… – крупные звезды отражались в темных волнах. Свет рассыпался брызгами, дрожал, огонек двигался, приближаясь к Констанце.
Прямо впереди выросла черная стена, давешний огонек поблескивал наверху:
– Это вовсе не рыбаки… – успела понять Констанца:
– Но что здесь делает субмарина? Или это американцы, они напали на наш след… – нос лодки затрещал, Констанца еле успела шагнуть в прохладную воду залива Пьюджет-Саунд.
В Норвегии Степан учил ее плавать.
Приходя из лесов, летом, он забирал одноколку Эйриксенов:
– Мы ненадолго, – подмигивал он Кристине, – к завтрашней утренней дойке вернемся… – в телегу он клал лоскутные, деревенские одеяла, ставил корзинку с провизией, откуда торчало горлышко бутылки зеленого стекла, с домашним аквавитом. Констанца устраивалась в телеге, с тетрадью и карандашом. Степан ласково говорил невысокому, горному коньку Эйриксенов: «Дорогу ты знаешь, милый».
Озеро Мьесен было слишком холодным. К тому же, как смеялся Степан, на плоскогорье все было видно, как на ладони. Кроме фермы Эйриксенов у озера никаких построек не стояло, но Степан замечал:
– Лесное озеро лучше. Более уединенное место… – вокруг чистой воды теснились сосны. Пахло жаркой, летней смолой, сладкими ягодами, звенели комары. На поросшем густой травой берегу трещали дрова, в костре.
Констанца боролась с течением, слыша треск разбившейся лодки:
– Тогда, в первый раз, мы тоже в лодке были. Мы смеялись, что могли в море оказаться. В лесное озеро, Степан меня на руках заносил… – она почувствовала ласковые губы, пониже уха, ощутила крепкую руку, поддерживающую ее:
– Плыви, не бойся. Я здесь, я с тобой, Констанца… – та же рука сейчас помогала ей:
– Плыви, плыви, тебе нельзя умирать. Ты один раз пыталась, но то была трусость. Ты не имеешь права погибать, ты нужна Степану… – Констанца не знала, чья субмарина перед ней. До берега оставалась примерно миля, руки устали. Она разозлилась:
– Какая разница. Пусть это американцы, я все равно убегу. И, разумеется, я не скажу, кто меня вывез из Лос-Аламоса… – она понимала, что начальство миссис Анны обо всем догадается, но другого выхода у нее не оставалось.
– Я не доплыву до берега… – Констанца сжала зубы, – черт с ним… – на лодке включили прожектор. Мертвенный свет метался по воде залива, выхватывая из темноты остатки разбившейся лодки. Подождав, пока луч доберется до нее, зажмурившись, еле удерживаясь на воде, Констанца замахала руками.
На стальном столе остывала легкая, алюминиевая чашка хорошо сваренного кофе. Вежливый человек, в штатском костюме, принес пакет с чистой, сухой одеждой. Констанца никогда не обращала внимания на такие вещи, но и юбка и джемпер оказались приятной, мягкой шерсти:
– Кашемир, – вспомнила она слово, – тетя Юджиния всегда выбирала кашемир. Лаура и Тони тоже итальянский кашемир носили… – ее снабдили нейлоновыми, американскими чулками, изящными мокасинами, ловко севшими на ногу:
– У них есть мои мерки, – поняла Констанца, – откуда… – человек забрал ее мокрые джинсы и рубашку:
– Ни о чем не беспокойтесь, пожалуйста, – у него были светлые, внимательные глаза, – отдыхайте, скоро вам накроют ужин… – по имени он Констанце не представился. Оказавшись в шлюпке, спущенной с субмарины, услышав русский язык моряков, Констанца едва не вздрогнула:
– Но как? Почему они пришли в залив? О том, что я здесь нахожусь, знала только миссис Анна… – Констанца не стала просить у чекиста, как, про себя, она называла мужчину, тетрадь и карандаш.
– Сжечь бумагу здесь негде. На лодке запрещено курить… – рядом с кружкой лежала круглая, жестяная коробочка, с ароматным, жевательным табаком, – а рвать листы, и спускать их в унитаз, опасно… – человек извинился за тесноту ванной и каюты:
– Но переход ожидается быстрым, – он улыбался, – скоро мы увидим берега СССР… – Констанца тоже не говорила, как ее зовут.
– Думай, думай… – она медленно жевала пахнущий ванилью табак, – думай, как они могли понять, что я на острове? Словно они меня ждали… – Констанца подперла ладонью острый подбородок:
– Либо миссис Анна играла, все время, как играли со мной американцы, изображая допросы, и так называемое освобождение. Мэтью извинился, объяснил, что рейд был частной инициативой горячих голов. Виновников, якобы, наказали… – Констанца поморщилась:
– Ложь на лжи, и ложью погоняет, как любил говорить дядя Джон. Миссис Анна знает мои мерки, мы в магазине вместе были… – в одном из саквояжей женщины могла прятаться рация:
– Она вышла на связь, передала данные в СССР, они привезли одежду. Она знала, что я не смогу оставить Степана в опасности, что я попытаюсь выручить его, с Лубянки… – Констанца почесала лоб:
– Но тогда почему она говорила мне, что Степан в безопасности… – уравнение не складывалось. Констанцу это беспокоило.
– Наука требует точности, – говорила она сотрудникам кембриджской лаборатории, – нельзя, спустя рукава, относиться к расчетам. Нельзя оставлять приблизительные цифры. Все данные должны быть выверены, по многу раз… – Констанца пожалела, что у нее нет доступа к ЭНИАКу:
– Но машины, делают только черновую работу, массивные объемы вычислений. Ответственность за выводы лежит на ученом. Как на мне всегда останется ответственность за смерть невинных людей, в Японии… – она вздохнула:
– Потом. Сначала надо отыскать Степана, спасти его… – прежде всего, ей требовалось понять, откуда в Пьюджет-Саунд взялась русская подводная лодка.
– Если бы миссис Анна работала на советскую разведку, ее бы снабдили письмами от Степана ко мне… – пол каюты прикрыли персидским ковром, Констанца прошлась туда-сюда:
– Помещение маленькое, но все хорошо оборудовано… – здесь поставили не флотскую койку, а удобную кровать, с шотландским пледом. В ванной висели пушистые полотенца и халат, Констанца нашла итальянское мыло и американскую зубную пасту:
– Они меня ждали. Но почему миссис Анна говорила мне, что Степан в безопасности? Логичней было бы, наоборот, отдать мне его письма, скорее всего, поддельные, заявить, что от меня зависит его жизнь… – Констанца верила в логику и расчет:
– Мои мерки знал Мэтью. Он заказывал для меня вещи, по каталогу… – она остановилась посреди каюты:
– Стивен тоже знал мои мерки… – по словам миссис Анны, выходило, что брат в Англии:
– Он женился на младшей сестре миссис Анны… – Констанце захотелось опустить голову в руки, – все случившееся может быть большой операцией русских. Стивен тоже мог оказаться на Лубянке. Нельзя верить ни одному их слову… – она сцепила зубы:
– Я и не верю. Скорее всего, в СССР меня примет начальство этого чекиста. Он мелкая сошка, исполнитель. Я не показываю свое знание русского языка… – чекист говорил на хорошем, но с акцентом, английском, – и дальше не собираюсь… – в ванной Констанца выплюнула табак в унитаз. Вернувшись к столу, она залпом допила кофе:
– Где сейчас ее дочь, миссис Анна тоже не говорила. Может быть, они обе меня встретят в СССР… – она криво усмехнулась, – миссис Анна подсунула дочь фон Рабе, куратором, от советской разведки… – Констанца откинулась к стальной стене:
– А ребенок, Петенька? Но я не видела кузена Теодора, и не знаю, где он. Он бы не стал работать на русских. Или стал бы… – вздохнув, она подытожила:
– Надо дождаться встречи с начальником чекиста, кем бы он ни был. Или она… – Констанца вспомнила серые, дымные глаза миссис Анны.
– Те, кто мертвы, живы… – прозвучало у нее в голове, – живы… – она покрутила кольцо на пальце:
– Нельзя ничего писать на бумаге. Нельзя оставлять им возможность меня использовать. Я, разумеется, не намереваюсь сотрудничать с русскими, – она вспомнила гул костра, восторженные голоса девчонок:
– Вы так интересно рассказываете, миссис Конни… – Констанца закрыла глаза:
– Инге хвалил мои объяснения. Я его обязательно увижу. Я выручу Степана, мы поселимся где-нибудь в Шотландии, в тихом месте. Посмотрим, может быть, я начну преподавать, в школе… – в руке Констанцы оказался кусок мела. Черная доска перед ней пестрела крючками уравнений. Ощущая спокойный ход лодки, она погрузилась в свои вычисления.
Над мокрыми, серыми камнями, метались, хлопали крыльями чайки. Тихие волны с шипением набегали на прибрежную гальку, рассыпаясь белой, легкой пеной.
Анна переступила мокрыми ногами в мелкой воде. Ветер трепал рассыпавшиеся по плечам волосы, шелестел конверт, зажатый длинными пальцами. В бухте покачивались обломки досок. Поддернув индейскую, хлопковую юбку, Анна прошагала вперед.
Ткань, все равно, промокла. Стоя по колено в воде, она потянулась за деревяшками.
Анна и сама не знала, что заставило ее открыть глаза, в предрассветной тьме. Она смутно помнила, что ночью кормила Петю:
– Я пеленки ему меняла… – она скосила глаза на сына, мирно спящего среди подушек, – столько лет прошло, а я ничего не забыла. Но такое не забывается, конечно… – сын спал спокойнее дочери:
– Янсон к Марте вставал, приносил ее, не разрешал мне подниматься. Он сам пеленки менял… – Анна прислушивалась к тишине, за стеной спальни, – он всегда ей был отцом. Но Федор ей тоже отец. Девочка моя, где она, что сейчас с ней? Где наш внук, Теодор-Генрих… – дочь назвала ребенка, будто предчувствуя судьбу мужа и свекра:
– Марта все понимала. Генрих, и его отец хотели искупить вину Германии, своим мученичеством. Она понимала, но не могла их остановить. Никто бы не смог. Но, хотя бы, у мальчика имена от них остались… – Анна напомнила себе, что ее внук, единственный наследник семьи фон Рабе:
– После разгрома заговора Марта бежала, с золовкой, спряталась в провинции. Я бы тоже так сделала. Я ее учила, как надо исчезать… – Анна вспомнила, как сама хотела исчезнуть, до войны, с Вальтером и Мартой.
– Мне тогда все снилось… – за стеной царило молчание, – дом на берегу океана, смех ребенка… – сын спокойно дышал, – Федор вернется из СССР, и мы заведем собаку… – Анна не хотела больше прятаться. Отправив доктора Кроу в Канаду, она могла полететь на юг Калифорнии, к Лос-Анджелесу:
– Я купила бы еще один подержанный форд, пересекла мексиканскую границу. Испанский язык у меня как родной, впереди у меня вся Южная Америка… – она помотала головой: «Нет, нельзя».
Как и в Берлине, четыре года назад, Анна чувствовала ответственность, за будущее:
– Тогда я хотела, чтобы меня услышали, чтобы СССР успел нанести превентивный удар, по Германии… – поднявшись, она надела простую летнюю юбку, и вышитую блузу, – но ничего не получилось… – Анна, тихо, вышла на террасу:
– Доктор Кроу, должно быть, спит еще. Пусть отдыхает, она устала… – Анна щелкнула зажигалкой:
– Но сейчас меня услышат. Я ничего не скрою, от секретной службы… – Анна хотела оставить разведки Его Величества и США выяснять отношения между собой:
– Меня это не касается, – она затягивалась сигаретой, – доктор Кроу британская подданная и уехала в Британию. Пусть Даллес и Донован объясняются с его светлостью, да хоть с королем Георгом. Как говорится, делай, что должно, и будь, что будет… – долгом Анны было сообщить о своих подозрениях, касательно генерала Горовица.
– Не подозрениях, а уверенности, – она присела на перила, – у меня больше не осталось сомнений. И вообще, война закончилась… – она смотрела на тонкую полоску золотистого восхода, на востоке, – думаю, Меир отделается выговором, за свой вояж. Главное, чтобы он успел спасти детей… – Анна твердо сказала себе:
– Успеет. Даллес может его и уволить из секретной службы, но Меир, с его умениями, не пропадет. Он поедет в будущее еврейское государство, помогать подпольщикам… – Анна хотела выпить первую чашку крепкого, черного кофе, и позвонить в Лондон:
– Они обедать собираются, – поняла она, – а днем мы двинемся в Сиэтл. Возьмем напрокат машину, на окраине, где документов не требуют. Оставляй пару сотен долларов залога и езжай… – Анне почудился плач, из комнаты:
– Нет, Петя спит еще. И вообще, – она соскочила с перил, – мне нельзя прятаться в Южной Америке. Петя должен с отцом расти, а где меня Федор отыщет, если я исчезну… – Анна, впрочем, предполагала, что посещения Южной Америки им не миновать:
– Нацисты, наверняка, туда сбежали. Если Максимилиан выжил, он мог и Марту с малышом за собой потащить. Значит и нам надо отправиться на юг… – Анна, нехорошо, улыбнулась:
– Устроим туристическую поездку, если можно так сказать… – потянувшись к медной пепельнице, она замерла. На ступенях крыльца лежал придавленный камнем конверт. В бухте, на воде, Анна заметила обломки.
Она стояла по колено в волнах, рассматривая свежие следы, на доске:
– Это железо, сталь. Лодка наткнулась на корабль… – едва увидев письмо, Анна, бесцеремонно, распахнула дверь гостиной. Диван опустел, на индейском ковре валялась торбочка доктора Кроу.
В сумке Анна ничего не нашла:
– Там и не было ничего, кроме сигарет, зажигалки, письма и пары десятков долларов. Я ее деньгами снабдила… – обломки качались на волнах, Анна, решительно, зашагала на берег. Спрятав запечатанный конверт в бюстгальтер, она вытащила на камни все доски. Из дома пока не доносилось ни звука, Петенька еще дремал. Анна, как смогла, сложила из обломков что-то, напоминающее лодку:
– Нос смят, почти вдребезги. Зачем она вышла на лодке в залив, ночью? Или она хотела покончить с собой… – Анна предполагала, что доктор Кроу написала в конверте, адресованном брату, – но она, кажется, оправилась, со времен Лос-Аламоса. Мы с ней много говорили, она даже улыбалась. Она смеялась с девочками, в лагере… – оскальзываясь на гальке, Анна побежала к дому:
– Если это самоубийство, или несчастный случай, надо, немедленно, вызывать армию. Пусть обшарят залив, найдут ее тело… – Анна понимала, как вся история будет выглядеть в глазах руководства Секретной Службы:
– Я прямо отсюда поеду в тюрьму… – горько подумала она, – но, хотя бы, Петю у меня не отнимут, пока я кормлю. Я так хотела, чтобы малыш здесь рос. Он первые шаги под стражей сделает, в окружении охранников… – Анна положила руку на телефон:
– А если не самоубийство? Если она играла, если Степан склонил ее на сторону СССР, в Норвегии? Это был Степан, несомненно. Петр не умел сидеть за штурвалом… – Анна покачала головой:
– НКВД не могло завербовать Степана. Хотя ему, словно нарочно, репутацию дурака и дебошира создавали. Я сама и начала, в гостинице «Москва», с тем молодым человеком… – Анна вспомнила яркие, голубые глаза:
– Волком его звали. Меир сказал, что он погиб, в Берлине, в самом конце войны. Знала ли я, тогда, что с внуком знаменитого Волка за столом сижу… – Анна вздохнула:
– Нет, Степан честный человек. Недалекий, но честный. Он любил доктора Кроу, он поехал искать ее в СССР… – из спальни донеслось шуршание, кряхтение. Ребенок просыпался.
Анна, быстро, набрала прямой номер Дикого Билла, в Вашингтоне.
Вашингтон
За зеркальным, непроницаемым окном кабинета стояла изнурительная жара конца августа.
В мае на столицу сошло наказанье Божье, как смешливо говорил Донован. Каждые семнадцать лет Вашингтон осаждали цикады. Кроны деревьев, казалось, шевелились, на мостовой валялись раздавленные трупы насекомых, воздух кишел темной, жужжащей массой мерзких тварей. Цикады сидели на стволах деревьев, облепляли окна и стены домов, устраивались на капотах автомобилей:
– Улетели, и то хорошо… – взгромоздив ноги на стол, Дикий Билл изучал многостраничный доклад генерала Горовица, – теперь они только в шестьдесят втором году вернутся. Интересно, кто будет президентом в шестьдесят втором году? – склонив голову, он рассматривал фотографии тарелки, сделанные в Розуэлле:
– Явно не Трумэн, американцы за него больше не проголосуют. Насчет президента, неизвестно… – Донован пыхнул сигарой, – а Мэтью может, к тому времени, стать председателем комитета начальников штабов, или военным министром… – Донован боялся, что Оппенгеймер, в Лос-Аламосе, подготовит материалы о работах Вороны, не заботясь о будущих читателях доклада. Открывая наскоро переплетенный том, в полтысячи страниц, Донован ожидал бесконечных крючков формул:
– Только первый том, – он бросил взгляд на стол, – а всего их три. Мэтью и Гровс молодцы, отлично справились… – по мнению Донована, даже бездарь и неуч, президент Трумэн, разобрался бы, о чем идет речь. Генералы Горовиц и Гровс перевели научные выкладки Оппенгеймера на человеческий язык.
– Они сегодня в Вашингтон прилетели… – Донован сверился с часами, – ладно, пусть отдыхают. Вообще, едва время завтрака прошло… – стрелка миновала девять утра. Во Франции Дикий Билл пристрастился к свежим круассанам, с миндальным кремом и шоколадной начинкой. Он смахнул крошки с губ, бумажной салфеткой:
– Мэтью мне здешнюю французскую кондитерскую порекомендовал. Обходительный он человек, ничего не скажешь… – по мнению Донована, круассаны не дотягивали до выпечки, которой в Париже угощал его мистер Федор:
– Он говорил, что круассаны из ресторана, рядом с его квартирой, на рю Мобийон… – вспомнил Донован, – вода, что ли, в Вашингтоне другая? Все равно, вкус не тот… – судя по всему, мистер Федор перешел с круассанов на родной ржаной хлеб. Донован не предполагал, что, когда-нибудь увидит, или услышит мужа Кукушки:
– Вербовка советских ученых, какая ерунда… – он поморщился, – а мы, дураки, уши развесили. Занялись его предложением, выпустили из поля зрения Кукушку. Она и с младенцем на руках обставила на три корпуса всю Секретную Службу, как на скачках говорят… – в отчете из Лос-Аламоса все было понятно. Доктор Кроу унесла в СССР секреты атомной бомбы и реактора, чертежи новейших самолетов, способных подойти к звуковому барьеру, сведения о баллистических ракетах и вычислительных машинах.
– Советы нас тоже сейчас на три корпуса обставят… – желчно сказал Донован. Променяв пончики на круассаны, кофе он, тем не менее, продолжал пить на американский манер, слабым, сладким, разбавленным молоком.
– Кукушка всегда черный кофе пила, без сахара. Она вообще молодец, следила за собой, не распускалась… – Донован разозлился:
– Прекрати думать о мерзавке. Отец ее был преступником, и она такая же. Еще и Меира за собой потащила, с равом Горовицем покойным… – наблюдение за квартирой Утки пока ничего не дало. Занятия в университете начинались в сентябре. Утка ездила в Норфолк, где военно-морской штаб начал перевод флота с военных шифров на коды мирного времени. Сын женщины отдыхал в лагере. По слухам, она привозила его в Нью-Йорк в конце августа. Даллес велел Гуверу особенно пристально следить за квартирой Деборы:
– Ягненок, наверняка, в Москве, – мрачно сказал Даллес, – прошла трогательная встреча братьев… – Даллес и Гувер считали, что капеллан, на самом деле, жив. Донован не очень верил в такой исход:
– Есть очевидцы его подвига, – сказал он коллегам, – в конце концов, капеллану, не просто так Медаль Почета дали. Он командовал кораблем, после гибели офицеров, обеспечил эвакуацию личного состава, и ушел на дно… – Даллес прервал его:
– Именно. На дне его ждала подводная лодка. Море в тех краях теплое, он мог долго на воде продержаться. Не забывай, его жена и тогда шифрами занималась. Ей ничего не стоило сообщить русским курс движения корабля… – согласно показаниям моряков, капеллан отдал спасательный жилет какому-то матросу. Донован, было, открыл рот, но махнул рукой:
– Ладно. Видно, что они оба собираются стоять на своем… – Даллес считал, что Деборе недолго осталось ждать свидания с мужем:
– Либо капеллан сам появится в Нью-Йорке, либо пошлет в Америку младшего брата, чтобы он вывез Утку и ребенка в СССР, – сказал коллега, – здесь-то мы их и накроем… – Горовицей ждал электрический стул, за измену родине.
– Ребенка, наверное, лондонская родня заберет… – Даллес утверждал, что доктор Горовиц тоже давно в СССР:
– Она, наверняка, от британцев к русским переметнулась. Особенно, если вспомнить, что ее второй муж тоже с подозрительными связями… – ни о докторе Горовиц, ни об Аврааме Судакове никто, ничего не слышал. По мнению Даллеса и Гувера, отсутствие новостей доказывало, что оба партизанских командира подались на восток, к дядюшке Джо. Донован хмыкнул:
– Вообще британцы утверждают, что ее отряд принадлежал к силам Армии Крайовой… – Даллес закатил глаза:
– Польша, в конце войны, напоминала слоеный пирог. Невозможно разобраться, кто на какой стороне воевал. На бумаге можно все, что угодно написать… – отложив отчет, Донован потянулся за папкой, с укрупненными фотографиями.
Лаборатории Бюро не подвели, на снимках был отчетливо виден номер форда. Техники, правда, не нашли никаких следов отравляющего газа, в подземном гараже. Охранники не помнили ни Кукушки, ни доктора Кроу, ни темного форда. Сержанты вообще ничего не помнили, кроме бейсбольной трансляции, из Кливленда, и якобы голосов родных, по радио. Гувер заметил, что русские могли применить новую, неизвестную американским химикам разработку отравляющего вещества:
– Такой газ и нам бы очень пригодился, – заметил глава Бюро, – он вызывает галлюцинации, амнезию… – Гувер достал блокнот:
– Пусть генерал Горовиц свяжется с военными химиками, займется вопросом… – Донован рассматривал снимки покореженных ворот:
– Он ребенка с собой везла. Истинно, она ни Бога, ни черта не боится, дочь своего отца… – Кукушка была врагом, однако Дикий Билл думал о ней с каким-то уважением.
Поиски форда привели их в Санта-Фе. Агенты Бюро, перетрясли все стоянки для подержанных автомобилей. Они, наконец, обнаружили нужные бумаги в бедном, окраинном районе. Мексиканцу, хозяину пыльной площадки, пригрозили быстрой депортацией обратно за реку Рио-Гранде:
– Нас его американское гражданство не интересует, – орал в трубку Гувер, – пусть катится в свое дерьмо, откуда он и вылез… – мексиканец опознал женщину, купившую форд.
– Миссис Смит, – Донован резко щелкнул зажигалкой, дым обжег горло, – она подписалась, как миссис Смит, а больше никаких документов не предъявляла. Впрочем, у нее и нет документов… – Кукушка, вкупе с доктором Кроу, ребенком, и темным фордом, словно растворилась в пустынях штата Нью-Мехико. Даллес предполагал, что женщин забрал легкий самолет:
– Полчаса лета до границы, на низкой высоте, – угрюмо буркнул он, – в тамошних местах, где хочешь, там и сажай машину… – радары на техасских авиационных базах ничего не уловили, но такие самолеты без труда уходили от радаров. Форд, вернее, его остатки, мог покоиться на дне одного из сотен каньонов штата.
– Или они в пещеру машину загнали, где мы, тем более, ничего не найдем… – Донован посмотрел на телефон:
– Она мне в Париже русскую сказку переводила. Только у них это оладья, а не пряничный человечек, как у нас:
– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от Секретной Службы и подавно уйду… – Дикому Биллу, хотелось, от души выругаться:
– Надо связаться с Гувером, организовать встречу с президентом. Нельзя от него долго скрывать наше, как бы лучше выразиться, фиаско, на всех фронтах… – черная трубка подпрыгнула, телефон пронзительно зазвонил.
– И когда мы прекратим вздрагивать, при звонках… – успел подумать Дикий Билл, – войны закончились. Хотя, конечно, на самом деле, все только начинается… – звонили по прямому, известному немногим людям, номеру, в обход коммутатора Секретной Службы. В кабинете работала система охлаждения воздуха, но Донован почувствовал струйку пота, под накрахмаленной рубашкой, между лопатками: «Слушаю».
– Здравствуйте, мистер Донован, – вежливо сказала пребывающая в Москве Кукушка, – нам надо поговорить.
Высокий, светловолосый мужчина, в льняном костюме от Brooks Brothers наклонился над фонтанчиком с водой, под надписью «Только для белых». Прохладный, выложенный плиткой закуток пустовал. Снаружи шумели дети, у вольера для жирафов сгрудилась толпа. Сотрудники зоопарка, по расписанию, кормили животных. Ребятишкам тоже разрешали протягивать жирафам фрукты. В толпе никто не заметил двоих мужчин, в хорошей, штатской одежде, при шляпах. Мэтью не стал надевать галстук. Пятничный визит в зоопарк, даже с чашкой кофе в хорошем ресторане, не предполагал делового наряда.
– Мне все равно к обеду на службу, – заметил он куратору, – придется доставать форму… – Мэтью, до сих пор, не мог поверить своим ушам.
Он позвонил по безопасному телефону немедленно после приземления в Вашингтоне особого рейса, из Лос-Аламоса. Мэтью был обязан сообщить куратору о пропаже доктора Кроу. Они с Гровсом отказались от военного шофера. Мэтью сел за руль лимузина, ожидавшего их на взлетном поле.
– Я вожу лучше, чем все негры, вместе взятые, – недовольно заметил генерал, – набрали в армию деревенских мальчишек, ничего, кроме ржавых велосипедов, на Юге не видевших… – он высадил Гровса у аккуратного, семейного особняка приятеля, в дорогом пригороде столицы:
– У меня с Деборой тоже появится дача… – три дня, пока они готовили доклад, в Лос-Аламосе, Мэтью заставлял себя сдерживаться, – то есть появилась бы дача, если бы не мерзавка… – кузина словно под землю провалилась. Мэтью знал о якобы газе, распыленном в гараже.
Помахав Лесли, он бросил в рот жвачку:
– Охранники галлюцинировали, а теперь ничего не помнят. Кузен Джон, что ли, сюда прилетал, с новейшими продуктами И. Г. Фарбен… – Мэтью не сомневался, что союзники тоже изрядно поживились, в своей зоне оккупации. Из Лос-Аламоса он обзвонил химические лаборатории, выполнявшие военные программы. О таком газе никто, ничего не слышал.
О форде, протаранившем ворота базы, Мэтью тоже поставили в известность. Он все больше склонялся к тому, что заказ британцев выполнил кузен Меир:
– Вполне в его манере, снести к чертовой матери ворота. Он только на вид безобиден, коротышка проклятый… – с начальством Мэтью своими подозрениями не делился. Они с Гровсом, не поднимая головы, трудились над отчетом, переводя научную неразбериху на человеческий язык. Отправив тома в столицу, специальным рейсом, генерал Горовиц вздохнул:
– Еще предстоит объясняться с куратором из посольства… – куратору он позвонил, остановив лимузин у третьей по счету общественной будки, на Коннектикут-авеню. Мэтью не стал вдаваться в долгие разговоры. Генерал только заметил:
– Дело чрезвычайно важное, не терпит отлагательств… – с того конца линии он услышал веселый голос: «У меня тоже есть хорошие новости».
Допив воду, облизав губы, Мэтью прислонился к стене:
– Но как? Каким образом… – кузина, пребывала в целости и сохранности, и находилась на пути в СССР. Полковнику Гурвичу, в закрытом приказе, присвоили звание Героя Советского Союза:
– Дома станете генералом, товарищ, – улыбнулся куратор, – впрочем, мы работаем не ради званий и наград. Тем не менее, товарищ Нахум, от имени правительства СССР, просит вас остаться в Америке, еще на какое-то время. Нам важны работы фон Брауна и японских ученых… – за японскими учеными еще предстояло лететь, в едва капитулировавшую Японию. Мэтью ожидал, что советская разведка, в Маньчжурии, не растеряется:
– Надеюсь, японцы не успели вывезти из тех краев научные лаборатории. Покойный Давид изучал чуму с профессором Исии. Исии нам бы пригодился, для создания бактериологического оружия… – Мэтью допил кофе. Радость от награды не отменяла обязанности сказать правду, товарищу по партии, коллеге по работе:
– Я не могу скрывать такое от СССР, не могу и не буду… – Мэтью покачал головой:
– Хорошо, что Ворона в безопасности, но вы обязаны меня выслушать… – куратор выслушал и даже кое-что записал, в блокнот.
Выяснилось, что подводная лодка подобрала доктора Кроу в назначенной точке рандеву. Мэтью понятия не имел, как и зачем кузина оказалась в заливе Пьюджет-Саунд:
– Здесь что-то не то… – нахмурившись, сказал он куратору, – я постараюсь выяснить подробности ее побега. Я не думаю, что мое начальство что-то заподозрило и устроило игру. Они бы не рискнули потерей Вороны… – Мэтью почесал свежевыбритый подбородок:
– Есть некоторая возможность того, что Ворона почуяв неладное, тайно связалась с британцами, и начала выполнять их задания. Но Пьюджет-Саунд, настолько отдаленное место, что она не могла появиться в заливе случайно… – успокаивающе журчала вода, в фонтанчике.
Мэтью щелкнул зажигалкой:
– Нет, надо выяснить, что происходит. Что находится в заливе, и кто привез туда кузину. Самое главное, зачем привезли. Нельзя ставить под удар безопасность Советского Союза… – Мэтью вспомнил выставку насекомых, в зоопарке:
– Мимикрия. Кузина может притворяться, играть. Она отлично держалась, когда мы изображали ее пленение… – Мэтью признавал, что, несмотря на видимую хрупкость, кузина сильный человек:
– Но даже сильные люди ломаются. Она понятия не имеет, что ее возлюбленный в СССР. Она сбросит маску, когда Воронову приставят к затылку пистолет… – Мэтью похлопал себя по карману пиджака:
– Пять тысяч долларов. Надо постепенно выводить деньги из Америки, в нейтральные страны. Сюда мне хода очень скоро не останется, а в Испании, например, я опустошу свои счета. СССР позаботится обо мне и Деборе, о моем мальчике, но предусмотрительность никогда не мешает… – надвинув шляпу на бровь, Мэтью вышел на залитую солнцем площадку, перед вольером. У него оставалось время добраться домой, и сделать вид, что он отдыхал, после ночного рейса.
Нырнув в толпу, Мэтью скрылся среди детей с родителями, осаждавших барьер загона для жирафов.
Залив Пьюджет-Саунд
Анна оглядела сложенные у стены саквояжи. Взяв велосипед, с тележкой, устроив Петю сзади, она съездила на пристань:
– Ничего из вещей мне там не понадобится, – она крутила педали, по лесной дороге, – впрочем, я даже не знаю, куда меня отправят… – в индейскую торбу она положила зубную щетку, мятный порошок в круглой, картонной коробочке, кусок мыла и смену белья. Горский учил дочь собираться в тюрьму:
– Чему он только меня не учил… – парижский шелк ласкал пальцы, – но на Лубянке у меня все отобрали, и выдали казенные вещи. И здесь так же случится… – появившись на Адаке в японской одежде, Анна получила армейскую форму. Она ездила на пристань в крепких ботинках, джинсах, и клетчатой рубашке.
На обратном пути сын проснулся. Она кормила, устроившись на поваленном дереве, среди запаха сосновой хвои и пения птиц, под ярко-синим, высоким небом, излета лета:
– Через неделю сентябрь… – Анна протянула руку к темной, сочной ежевике, – скоро клюква начнется. Я сварила бы джем, соус к индейке… – день выпал жарким, она сняла с мальчика холщовый чепчик. Рыжие волосы немного завивались, на затылке, он сладко посапывал, не выпуская груди:
– И ресницы у него рыжие, как у Федора… – Анна, внезапно, тоскливо поняла, что может больше не увидеть ни мужа, ни дочери, ни внука.
– Внука я и не видела… – на дачке, уложив мальчика спать, она сварила кофе и высыпала ежевику в фаянсовую мисочку, – Федор только и помнил, что у него ресницы темные. Может быть, мальчик тоже рыжий родился. В Федора, в покойного графа Теодора… – Анна бросила взгляд на диван, где дремал Петенька:
– Его у меня не отберут. Пока не отберут, я еще кормлю. Но что потом случится… – она понятия не имела, что будет потом. Медленно тикали часы, залив затопило сияние заката. Анна позвонила Доновану в девять утра, по вашингтонскому времени:
– Шесть часов лета от столицы, – думала она, – сейчас появится целая эскадра, и по воздуху, и с моря… – она коротко рассказала Дикому Биллу, что увезла доктора Кроу из Лос-Аламоса, боясь операции советской разведки:
– Я хотела переправить ее в Британию, на родину, – честно призналась Анна, – однако возникли непредвиденные обстоятельства… – она слышала, как Донован, глубоко, затянулся сигаретой: «Говорите все, и до конца».
– Надо говорить все, до конца… – сидя на террасе, с пепельницей и чашкой кофе, Анна перечитывала письмо доктора Кроу брату, – такое, тем более нельзя скрывать… – она распечатала конверт, презрев нормы приличия:
– Какое приличие, когда речь идет о судьбах людей… – семейные вещи Анна старалась пропускать: – Доктор Кроу мне говорила о папке ее предшественницы… – Анна задумалась, дойдя до нужных абзацев, – Максимилиан привез ей зашифрованные документы, в Пенемюнде. Она взломала шифр, пользуясь ключом, с наброска Ван Эйка. Но если Максимилиан не погиб, если и папка и рисунок при нем, то он может прочесть выкладки леди Кроу… – Констанца писала о предполагаемом оазисе, в глубине Антарктиды:
– Я уверена, Стивен, что природная аномалия и была целью печально закончившегося путешествия нашего отца. Он искал пропавший корабль сэра Николаса и леди Констанцы, как он искал могилу дедушки, в Арктике. В оазисе более теплый климат, чем на побережье. Там сильная вулканическая активность, есть пресноводные озера, горячие источники. Может быть, там выживают растения. По описанию леди Констанцы, несомненно, побывавшей в оазисе, понятно, что там находится урановое месторождение… – Анна опустила письмо на колени:
– Уран нужен для бомбы, которую строила доктор Кроу. Беглые нацисты не должны добраться до этого места… – Анна встрепенулась:
– Я что-то слышала, от графа Теодора, за одним из обедов… – обсуждали триумфы арийской науки и работу общества «Аненербе». Потушив сигарету, Анна принесла из гостиной большой, потрепанный атлас:
– Мы книгу в Сиэтле купили, когда сюда из Хэнфорда ехали, – горько поняла она, – Федор смеялся, что Петьке рано карты рассматривать, но потом атлас, непременно, пригодится… – Анна надеялась, что муж исчезнет из Москвы:
– Федор все в России знает. Он уйдет от Лубянки, доберется до Америки. Может быть, он Марту найдет. Хотя Марте нечего делать в СССР… – Анна разглядывала лист атласа, с Патагонией и Антарктидой.
– Еще до войны СС гнало деньги в Южную Америку, через мою контору… – наконец, вспомнив разговор об антарктической экспедиции общества «Аненербе», Анна захлопнула атлас:
– Коллеги покойного Отто могли и до оазиса добраться, начать осваивать те места… – она не собиралась скрывать сведений об оазисе от Донована.
– Но мне никто не поверит… – Анна прислушивалась к шороху волн, в заливе, – как не поверили Меиру, когда он говорил о подводной лодке немцев, на острове Эллсмир. У него не осталось ни одного свидетеля, а у меня есть только письмо… – она повертела конверт, – пропавшей без вести женщины, которая якобы видела несуществующую, легендарную, средневековую папку. Донован с Даллесом меня на смех подымут. Нельзя сдаваться… – напомнила себе Анна.
В мешок с бельем и мылом она сунула книги, Пушкина с Достоевским:
– Как бы не пришлось Петю по ним читать учить. Хорошо, что Федор родовой клинок в Сан-Франциско оставил, в банковской ячейке. Иначе бы и саблю конфисковали… – Анна, аккуратно, сложила пеленки мальчика:
– Надеюсь, правительство США обеспечивает тряпками заключенных женщин, – кисло подумала Анна, – и вообще, придумал бы, кто-нибудь, сменные бумажные пеленки. Тампоны же придумали… – коробка тампонов тоже отправилась в торбу.
Она вспомнила погибшего доктора Горовица:
– Я в Нормандии к нему приезжала. Ерунда, его дети не могут работать на СССР. Аарон отдал жизнь за Америку, Эстер всю войну в подполье провела, расставшись с малышами. Хорошо, что она нашла близнецов, но плохо, что ее муж пропал… – Анна боялась, что доктор Судаков, после боя в монастыре Святой Ядвиги, попал в руки русских:
– Товарищ Яша, еще до войны в Палестине отирался. Он мог попробовать завербовать Авраама. Хотя, судя по всему, доктор Судаков не такой человек, чтобы с Лубянкой сотрудничать… – время в ожидании конвоя, как мрачно называла его Анна, она провела с блокнотами. Женщина начертила таблицу, доказывающую, что Пауком является именно Мэтью Горовиц:
– Поговорить бы с Лизой… – она покусала карандаш, – выяснить, не Эйтингон ли ее в Мурманск привез, и вообще, что там произошло… – Анна чувствовала смутное беспокойство:
– Мэтью в конвой отправился, чтобы себя обезопасить, снять подозрения. Но не только за этим…
Анна понимала, что с сестрой она может тоже никогда не увидеться:
– Лиза и не знает, где я. Только Меир знает, то есть знал. Здесь он меня больше не найдет. И Федора, если он до Америки доберется, тоже посадят в тюрьму… – Анна предполагала, что дачку разнесут по бревнышку, в поисках доказательств ее работы на СССР:
– И дерево они спилят, если найдут послание, на коре… – Анна оставила записку мужу, спрятав бумагу в дупле старой рябины, рядом с террасой:
– То есть, это кизил, – Анна, невольно, улыбнулась, – рябина здесь не растет. Я осенью варенье хотела сделать… – Федор, упорно, называл кизил рябиной:
– Он мне песню пел… – Анна оглядела кресло-качалку, подобрала желтый лист, с деревянных половиц, – я от папы ее помню… – она услышала красивый, низкий голос мужа:
– Век одной… – Анна уловила шум, в заливе, – век одной. Никогда такого не случится, никогда… – разозлилась она, – я увижу и Федора, и Марту… – сначала она увидела черные точки, на горизонте: – Торпедные катера за мной послали… – бельгийский браунинг Анна разрядила, оставив пистолет на столе в гостиной. Она вскинула черноволосую, поседевшую голову:
– И самолеты, много. Они что думают, я здесь с полком РККА сижу, и собираюсь отстреливаться… – повесив на плечо торбу, Анна уложила сына в плетеную корзинку. Петенька даже не проснулся.
– Мы поедем далеко-далеко… – сердце захолонуло болью, Анна едва справилась с собой, – но ты не бойся, мой хороший. Мама рядом с тобой, и всегда так будет… – прибрежная галька шуршала под ногами.
Анна остановилась, смотря на приближающиеся самолеты, амфибии, на военные корабли, идущие с запада, где лежал Тихий океан:
– Мой сын не вырастет сиротой. Я такого не позволю… – она поставила корзинку на камни.
В кабине амфибии пахло солью, гулял западный ветер. Дикий Билл взял бинокль.
Высокая, черноволосая женщина стояла на кромке прибоя, подняв безоружные руки вверх. Тихая вода залива отливала яркой, закатной медью. Он вспомнил твердые, упрямые серые глаза, четкий, сильный очерк подбородка. Кукушка не двигалась, выпрямив спину.
– Она не сдастся, никогда… – самолеты шли на посадку, поднимая блестящие золотом, легкие волны.
Эпилог
Патагония, сентябрь 1945
Ушуайя
Обходительного, вежливого сеньора Массимо Ланге знали в почтовом отделении Ушуайи, крохотной комнатке, с маленьким аргентинским флагом, выходящей на выложенную гранитными плитами набережную.
Сейчас, в начале весны, гавань пустовала. Дули пронзительные, южные и западные ветра. Накрытые брезентом моторные катера и яхты местных жителей, мотались под порывами вихря, мокли под мелким дождем. В тумане, затягивающем пролив Бигля, едва виднелся огонек, на вершине полосатого, бело-красного маяка, на небольшом острове. Автомобиль сеньора Ланге, отличная, новая модель американского джипа, стоял у почты. Через залепленное каплями воды окно, виднелись цепи, на колесах.
– До сих пор снег лежит, сеньор? – поинтересовался клерк, приняв от Ланге подписанное извещение, о посылке из Буэнос-Айреса. Кроме бандероли, в оберточной бумаге, с эмблемой книжного магазина, Ланге пришла телеграмма, из Женевы.
Появившись в Ушуайе зимой, сеньор Ланге снял абонентский ящик. Коммерсант обещал заведующему почтой приезжать в город каждый месяц:
– Дорога, в общем, неплохая, – заметил сеньор Массимо, – и я опытный водитель. Когда курорт и гостиница будут готовы, я позабочусь об улучшении шоссе… – на севере, среди снежных вершин, чистых озер и водопадов, сеньор Ланге купил большой участок, с заброшенной, нежилой гостиницей. Он хотел устроить лыжные трассы:
– Как в Швейцарии… – он помахал телеграммой, – мой деловой партнер сейчас закупает подъемники, лыжную экипировку… – в ровных, печатных строках значилось:
– Переговоры прошли отлично, я еду на дальнейшие встречи… – Максимилиан скрыл облегченный вздох. Он знал, что сеньор Педро Алонсо, бывший оберштурмбанфюрер Воронцов-Вельяминов, благополучно добрался до Швейцарии. Первую телеграмму из Женевы Макс получил в июле, в ответ на свое послание, сообщавшее об успехе миссии «Валькирия».
Из сегодняшней телеграммы следовало, что Петр Арсеньевич, как ему и было велено, направляется в Палестину. Максимилиан, незаметно, сжал руку в кулак, в кармане итальянской, замшевой куртки:
– Он найдет моих девочек, привезет их сюда. Мы с Цецилией воспитаем нашу дочку, у нас появятся другие дети… – сунув телеграмму в портмоне, Макс кивнул:
– Снег еще не растаял. На перевале дорога обледенела, приходится сохранять осторожность. Грузовики по такой дороге пускать нельзя… – в сонной Ушуайе и не держали грузовиков. Все материалы для ремонта гостиницы и новых построек, носили индейцы, с легкостью проходившие полсотни километров, отделяющих порт от участка, спрятанного среди гор.
Макс бросил взгляд в окно. Моторная яхта сеньора Ланге, вернее, небольшой ледокол, с мощным двигателем, стояла в портовом доке. Корабль отсюда видно не было, однако Максимилиан знал, что с судном все в порядке:
– Моряки здесь отменные, они всю жизнь своим ремеслом занимаются… – заведующий почтой, сначала, удивился акценту, в испанском языке Макса. Сеньор Ланге объяснил, что родился в немецкой сельскохозяйственной колонии, в пампе, а юношей уехал в Европу:
– Я учился в Германии, потом обосновался в Швейцарии, работал в отеле. Там я провел войну, а сейчас решил вернуться на родину… – Макс каждый день занимался языком. Он старался постоянно говорить на испанском:
– Акцент, рано или поздно, уйдет. Бойкость уже появилась… – на почте было безлюдно. Заведующий сварил кофе, на спиртовке, они поболтали о новостях. Сведения с большой земли, как весело говорил Макс, шли в Ушуайю неделю, а то и больше. Второго сентября, пять дней назад, генерал Мак-Артур принял окончательную капитуляцию японцев:
– А еще самураи, – презрительно хмыкнул Макс, – они легли под американцев, как продажные шлюхи. Впрочем, я уверен, что среди японцев найдутся рыцари духа, которые продолжат сопротивление, как делаем это мы… – пока что колонии надо было вести себя тихо, не вызывая подозрений.
Допив кофе, поблагодарив заведующего, Максимилиан замотался в кашемировый шарф, надвинув на лоб вязаную шапку. Купленный в Буэнос-Айресе джип без труда преодолевал занесенную снегом тропу, отделяющую озерную долину от Ушуайи.
Хлопнув дверью машины, Максимилиан, аккуратно, развязал бечевку на бандероли. Сломав печать, коричневого сургуча, он улыбнулся:
– Меньше месяца заняло книгу из Лондона доставить. Он тоже троцкистом был, как Далила покойная, на испанской войне подвизался… – о новой книге Оруэлла Максимилиан прочел в The Times. Газеты ему присылали на абонентский ящик, из Буэнос-Айреса, с двухнедельным опозданием. Макс не хотел выпускать из вида герра Холланда, или мистера Кроу. На озеро он, впрочем, газеты не возил, не желая показывать их Эмме. Из литературного приложения он и узнал о «Скотном дворе». Позвонив в магазин иностранных книг, в Буэнос-Айресе, присылавший Максу газету, он заказал экземпляр.
Максимилиан полюбовался двуцветной обложкой, разделенной чем-то, вроде молнии:
– Животные хотят устроить революцию, подняться против угнетателей. Наши животные ничего такого не сделают, особенно после будущих операций… – усмехнувшись, он бросил в рот сигарету. Повернулся ключ в замке, джип заурчал.
Макс положил книгу рядом с пакетами, из единственной местной кондитерской. Он купил Эмме пастилу из айвы и дульче де лече. Макс хотел побаловать сестру, перед родами.
– Петр Арсеньевич вернется, прямо к готовому сыну, так сказать… – он вывернул с набережной на узкую улицу, – надо еще подумать, как назвать мальчика… – Макс не сомневался, что получит племянника:
– У Адольфа компания появится, товарищ по играм. Он говорит, что ждет братика… – Адольфу он тоже вез сладости, в отдельном пакете.
Заснеженные вершины гор, на севере, скрывались в почти непроницаемом тумане, под колесами джипа чавкала густая грязь, разъезженной дороги. Включив дворники, покуривая, Макс засвистел «Хорста Весселя». Взобравшись на голый холм, покрытый пожухлой травой, джип пропал в серой, плотной дымке.
Озеро Фаньяно
Из окна комнаты виднелись заснеженные, острые вершины гор.
Свинцовая вода озера топорщилась под ветром, мотались голые ветви низких деревьев. Валуны на небольшом пляже поросли зеленым, влажным мхом. Мерно тикали часы черного дерева, шварцвальдской работы, с кукушкой. Стрелка двигалась к полудню, но на дворе царил сумрак, из-за низких, набухших дождем туч. С утра зарядила морось, но Эмма, все равно, надев на племянника дождевик и крепкие сапожки, вывела его на берег. По мелкой воде носился щенок.
Собаку старший брат привез из Ушуайи, в июле, на заднем сиденье джипа. Теодор-Генрих всплеснул ручками:
– Песик! Дядя Макс, мой песик… – крепкий щенок, с рыжеватой шерстью, бросился лизать щеки мальчику. Пса назвали Аттилой. Теодор-Генрих спал с ним в одной кровати, трогательно обнимая собаку за шею. Брат, небрежно, сказал:
– Называется фила, бразильская порода. Их выводили на плантациях, для розыска беглых рабов… – Эмма незаметно передернулась, – они отлично чувствуют запах крови, идут по следу, удерживают раба до прибытия надсмотрщиков. Они преданы хозяину, его семье… – Макс потрепал мягкие уши щенка, – наш пес всегда защитит Адольфа… – собака лизнула брату руку. Он добавил:
– Я купил еще полсотни псов, на разведение. Поселю их в вольере, на острове… – собак привезли на машинах из Ушуайи, в конце зимы. С берега был хорошо виден гористый островок, на озере. У тамошнего причала покачивались моторные лодки.
Теодор-Генрих и Аттила бегали наперегонки, Эмма куталась в шубку, серого меха:
– Эсэсовцы туда ездят, каждый день, как на работу… – утром от гостиничной пристани отходили катера, – и Макс остров навещает… – она заметила очертания построек, среди скал, но на остров Эмме хода не было.
Брат поселил ее с Теодором-Генрихом под рукой, как говорил Макс, в личном коттедже, неподалеку от гостиницы. Шестиэтажное здание, постепенно, перестраивали. Эмма взглянула на леса:
– Не зря они сюда полк СС притащили. Есть кому заняться ремонтом, и охранниками все вокруг кишит… – первым делом брат распорядился возвести вокруг участка трехметровую ограду, с постом охраны и железными, мощными воротами.
Эмму, разумеется, за территорию никто не пускал. Максимилиан показал ей фотографию:
– Добро пожаловать на курорт Орлиное Гнездо, желаем приятного отдыха… – брат улыбался, тонкими губами:
– Даже если забредет чужак, что маловероятно, ничего подозрительного он не увидит. Мы охраняем покой постояльцев, место здесь уединенное… – место оказалось настолько уединенным, что Эмма, иногда, горько думала:
– Словно мы на Луне. Нет почты, нет телефона и телеграфа… – брат пользовался связью, приезжая в Ушуайю:
– Я поставлю в комплексе местный коммутатор, – пообещал Макс, – для наших целей полезно иметь внутренний телефон… – Эмма понятия не имела, о каких целях он говорит.
Подняв голову, девушка посмотрела на зеркальные окна верхнего этажа гостиницы. Комнаты опоясывала терраса, на черепичной крыше, под дождем, копошились рабочие:
– То есть эсэсовцы, – угрюмо поправила себя Эмма, – здесь больше никого нет. То есть, наверное, нет… – она пожалела, что ей никак не добраться до бинокля. От берега островок отделяли два километра ледяной, неспокойной воды. Эмма не знала, зачем туда ездят эсэсовцы, что за постройки навещает брат:
– Доктора тоже туда отправляются, – вспомнила она, – а Максимилиан, кажется, свой кабинет на шестом этаже гостиницы делает… – брат показал ей планы огромного помещения. Он сносил стены, устраивая залитое светом пространство:
– Словно у фюрера, в Бертехсгадене… – Макс помолчал, – у нас появится свое орлиное гнездо… – курорт назвали именно так.
– Гиммлер должен был в кабинете обосноваться… – мстительно подумала Эмма, – но Гиммлер сдох… – новостей о самоубийстве начальника брат от нее не скрыл, а больше она ничего не знала:
– Хоть бы и проклятая мокрица тоже сдохла… – зло пожелала Эмма, – хотя Максимилиан говорит, что с ним все в порядке… – по заверениям брата, муж выполнял поручения фюрера и партии:
– Дохлого фюрера и несуществующей партии… – Эмма сидела в покойном кресле, с вышиванием, Теодор-Генрих дремал, под индейским одеялом, на покрытой шкурами лам кушетке. Аттила, раскинувшись на ковре, посапывал, положив нос на туфлю Эммы.
Пальцы с иголкой заколебались над пяльцами, черным прусским орлом, со свастикой, готическими буквами: «Gott Mitt Uns».
– Я ничего не знаю… – горько поняла Эмма, – не знаю, где Лаура, что случилось с Мартой, где Джон… – рука легла на медвежий клык, под воротником строгого, просторного платья. Эмма потребовала вещь назад, едва оказавшись в Патагонии:
– Безделушка мне дорога, как память… – голубые глаза, холодно, взглянули, на Макса, – доктора велели меня не волновать… – всю дорогу в Южную Америку, на подводной лодке, Эмма разыгрывала грусть и отчаяние. Врачам она объясняла, что беспокоится за мужа. Услышав просьбу, Максимилиан покривился, но клык принес:
– Картины из галереи он здесь не держит… – Эмма почувствовала движение ребенка, – климат у озера неподходящий. Он сокровища дальше отправил, но алмаз при нем. Ворованный алмаз… – брат носил кольцо на цепочке, под рубашкой. Эмма видела и эскиз, неизвестного мастера. Она подозревала, что в гостинице брат оборудовал укрепленное хранилище:
– Или на острове они себе сейфы поставили… – несмотря на гибель фюрера и Гиммлера, на исчезновение НСДАП, брат вел себя, как ни в чем не бывало. В «Орлином гнезде» проводили воинскую учебу, и партийные собрания, с изучением «Майн Кампф». Эмма, разумеется, туда не ходила.
– Кроме меня, здесь вообще ни одной женщины нет… – тоскливо, подумала она, – то есть, наверное, нет… – ее беспокоил остров, куда ездили врачи.
Считалось, что Эмма занимается испанским языком, ведет хозяйство группенфюрера фон Рабе, заботится о племяннике и ждет мужа, выполняющего задания партии. Максимилиан объяснил сослуживцам, что его невестка погибла, в осажденном Берлине:
– Она предпочла смерть позору… – голубые глаза брата заблестели, – Марта приняла яд, не желая стать обесчещенной варварскими ордами Сталина. Она поступила, как истинная арийка валькирия, воительница… – по словам Макса, невестка поручила ему, в письме, воспитать Адольфа верным слугой фюрера и партии:
– Мальчика спас наш персонал, на вилле… – вздохнул брат, – переправил под мое крыло. Он единственный наследник фон Рабе… – отложив вышивку, Эмма посмотрела на серьезное личико ребенка. Теодор-Генрих сопел, зажав в кулачке индейскую, деревянную игрушку. Аттила, встрепенувшись, запрыгнув на диван, устроился под боком у мальчика.
Эмма закусила губу:
– Марта никогда бы так не поступила. Она выжила, я верю. Она найдет Теодора-Генриха, а меня найдет Джон… – Эмма, каждый день, ждала его появления. Ребенок сонно, едва заметно, зашевелился. Девушка улыбнулась:
– Чувствует, что скоро обед. Мой хороший, я не позволю, чтобы он вырос среди палачей и убийц, обреченных на суд и казнь. Джон приедет, и увезет нас в Англию. Максимилиан и мерзавец, оберштурмбанфюрер, пойдут на эшафот… – в последние несколько дней ребенок двигался реже. Эсэсовские врачи объяснили ей:
– Скоро время родов, ваша светлость. Ваш муж вернется, вы порадуете его мальчиком… – для посторонних, отцом ребенка считался Петр Арсеньевич.
– У мальчика есть отец… – Эмма раздула ноздри, – мокрица не тронет наше дитя… – она хотела назвать сына в честь отца:
– Джон говорил, что у Экзетеров так положено, а девочка, как мы хотели, пусть будет Ирма… – за окном прошуршали шины, Эмма прижалась лицом к покрытому каплями дождя стеклу.
Каждый раз она надеялась услышать в небе гул моторов самолетов, увидеть черные точки парашютного десанта:
– Рано или поздно, союзники узнают, куда сбежали мерзавцы. Узнают, и освободят нас, – Эмме, почему-то, казалось, что Марта тоже прилетит с десантом.
– Марта и Джон. Мы с ним встретимся, и больше никогда не расстанемся… – брезентовый верх джипа промок от дождя. Максимилиан кинул ключи охраннику, в полевой форме СС:
– Целый взвод коттедж патрулирует, чтобы я с малышом не сбежала… – Эмма успела вернуться к вышивке, – но нельзя рисковать, в горах круглый год снег лежит. Хотя до Ушуайи всего пятьдесят километров… – Эмма, внимательно, слушала разговоры врачей, на осмотрах, замечала высказывания брата:
– Пятьдесят километров, по обледеневшей тропе, с малышом и новорожденным ребенком. О чем я… – она вздохнула, – меня из коттеджа только под автоматами выпускают. И на осмотрах все врачи тоже при оружии. Макс сутками с браунингом разгуливает… – на нее повеяло свежей водой, Эмма вдохнула легкий запах соли. Тонкие губы коснулись ее щеки:
– Очень красиво. Детскую для Адольфа и будущего малыша мы устроим в народном, немецком стиле… – брат протянул ей бумажные пакеты:
– Я вам сладостей привез, врачи не возражают… – Эмма набрала всего семь килограмм. Доктора утверждали, что ребенок небольшой и лежит правильно.
– Девочка, наверное, родится, – ласково подумала Эмма, – наша Ирма… – поднявшись, она кивнула:
– Спасибо, Макс. Мой руки и за стол, Адольф сейчас проснется… – брат пошел в ванную. Эмма направилась в недавно отделанную столовую, с панелями местного гранита и бронзовыми панно, со свастиками.
Временный кабинет Максимилиана находился на острове, по соседству с низкими, белеными зданиями собачьего питомника.
По территории были разбросаны простые, каменные хозяйственные постройки. Два десятка лет назад, когда гостиница еще работала, здесь, судя по всему, держали ферму и огороды. Откинувшись в кресле, Максимилиан, лениво, листал «Скотный двор»:
– И мы устроим ферму, только особую… – он признавал разумность предложения врачей:
– Пройдет время, пока семьи товарищей приедут из Германии… – в книгу он заложил машинописные списки, – а у мужчин есть некоторые нужды, так сказать… – Максимилиан, недовольно, подумал, что семьи коллег могли и не выжить. Он внимательно следил за сведениями из бывшего рейха, поступающими через Мадрид и Лиссабон.
В будущем кабинете Макса, на шестом этаже Орлиного Гнезда, инженеры оборудовали комнату безопасной связи. На острове у него стояла простая рация. Зеленый огонек, успокаивающе, мигал. Группенфюрер закончил разговор с последним плацдармом, с партайгеноссе Гансом Каммлером, ответственным за размещение, в подземных хранилищах, оружия возмездия, и собрания шедевров, с подводных лодок. Картины из галереи фон Рабе тоже отправились на юг. В надежно укрепленном сейфе, в кабинете, лежал эскиз Ван Эйка, в особо прочном футляре, и ватиканская папка. Максимилиан не терял надежды найти свою драгоценность.
– Муху в Советский Союз отправлять бесполезно. Он и на войне бледнел, когда речь о Москве заходила. Трус, он и есть трус… – Максимилиан рассеянно разглядывал вымощенный камнем двор, где солдаты СС прогуливали собак. Макс купил для охраны и немецких овчарок, и бразильских мастиффов. Фила ему понравились:
– Настоящие охранники, как тибетские псы, о которых бедняга Отто рассказывал. Аттила будет предан Адольфу и нашей семье… – щелкнув резинкой черного блокнота, он записал:
– Поговорить с Эммой насчет имени… – Макс хотел назвать нового племянника в честь погибшего в Берлине брата:
– Муха не будет против. Какая ему разница, я все равно не подпущу славянина к ребенку. И он, и Адольф вырастут настоящими воинами нового рейха… – Адольф о матери не спрашивал. Ребенок, кажется, забыл о ней.
– Вот и хорошо, – облегченно сказал себе Макс, – с глаз долой, из сердца вон. Пусть ее хоть вся Красная Армия изнасилует, дуру набитую. Жила бы здесь спокойно, под моим крылом. Офицеры бы к ней в очередь выстроились, предлагая брак. Она плодовитая, молодая арийка… – Максимилиан, сначала, был недоволен, обнаружив на лодках заключенных женщин, из концентрационных лагерей:
– Незачем тащить с собой три десятка человек, – желчно сказал он врачам, – по словам моего покойного брата, для программы потребуется от силы пятеро экземпляров… – среди отобранных женщин была и мадам Маляр. По сообщению Каммлера, мальчишка надежно сидел под охраной, в компании эсэсовцев, Янтарной комнаты, и сокровищ из европейских музеев. Опасности побега товарища барона не существовало.
– В тех краях и некуда бежать… – Макс хорошо помнил карту, – он сдохнет, едва выйдя за пределы территории рейха… – группенфюрер считал Новую Швабию, как и Орлиное Гнездо, владениями будущей, великой Германии:
– Он замерзнет, в ледяной расщелине, повторив судьбу капитана Скотта, – хохотнул Макс, – и вообще, я был прав, пообещав, что они больше никогда не увидятся… – он велел врачам, по завершении программы, избавиться от мадам Маляр:
– Но мне надо, еще раз, с ней поговорить… – Максимилиан сверился со списком, – насчет моего мальчика… – он не терял надежды добиться от проклятой мерзавки сведений о сыне:
– Я бы и сам съездил в Европу, рискнул… – Макс дернул углом рта, – привез сюда ребенка. Ему идет третий год, как Адольфу… – дочери Макса, где бы она не обреталась, еще не исполнилось года. Максимилиан наизусть помнил сведения о товарищах и коллегах, разбросанных по Европе:
– Барбье, Рауфф, Менгеле, Трзебинский, Эйхман, Скорцени… – Максу требовалось отыскать и доставить в Южную Америку еще сотни человек.
Отложив бумаги, он закинул сильные руки за голову. На базе Максимилиан всегда переодевался в мундир. Он требовал от подчиненных строго отношения к правилам внутреннего распорядка, показывая им личный пример:
– Большое начинается с малого, – наставительно говорил Макс, – внуки прочтут о нас в учебниках. Мы станем героями рейха, легендарной сотней спартанцев, до конца сохранившей дух борьбы и сопротивления… – Макс не собирался распространяться ни о происхождении сестры, ни о еврейской крови Цецилии:
– Такое неважно. Кровь не имеет значения, когда речь идет о духе человека. Эмма воспитана истинной арийкой. Она оступилась, с Холландом, из-за одиночества, растерянности. Он ее соблазнил, воспользовался отчаянным положением девушки. А еще аристократ… – брезгливо подумал Макс. Он, в общем, и не ждал, что герр Холланд появится в Орлином Гнезде:
– Никто не знает, где мы находимся… – нацистские бонзы, сидевшие в нюрнбергской тюрьме, о плане Гиммлера не подозревали:
– Никто не знает… – допив кофе, Максимилиан потянулся за серо-зеленым кителем, – а если герр Холланд и заглянет к нам на огонек, с герром Кроу за компанию, то живыми они отсюда не выйдут… – будущих обитательниц фермы тоже ждала смерть:
– Отто говорил о таких операциях, – вспомнил Макс, – их еще до войны делали. Мы могли применить вмешательство к евреям, вкупе со стерилизацией, но Гиммлер никогда бы не пошел на подобный план. Евреев надо кормить, даже в состоянии… – Макс бросил взгляд на обложку книги, – в состоянии скота. И они были нам совершенно ни к чему, в таком количестве… – ферму, как называли строение, рядом с госпитальным блоком, разделили на две половины.
Сегодня врачи обещали познакомить его с результатом первого оперативного вмешательства:
– Мадам Маляр я велел пока не трогать, – Макс застегивал пуговицы на воротнике кителя, – она мне нужна в здравом уме… – группенфюреру не очень нравилось, что роды сестры пройдут на острове, однако врачи уверяли его, что Эмма с другими девушками не столкнется.
– В Равенсбрюке все по случайности произошло… – Максимилиан запер дверь кабинета, охранники щелкнули каблуками начищенных сапог, – по счастливой случайности, впрочем. Иначе бы я никогда не узнал о моем мальчике. Цецилия его примет, она добрая девушка… – сняв с вешалки в вестибюле зимнюю шинель, Макс вышел в промозглую, сентябрьскую сырость:
– Надо, как следует, утеплить особняк, – напомнил он себе, – дети не должны простудиться. Хотя весна впереди… – вдали ревели озерные волны, дул резкий, холодный ветер с юга:
– Видно, что мы в диких широтах… – Макс поежился, – в Германии нет таких просторов, даже на морском побережье… – чихнув, он потянул на себя дверь, с табличкой: «Госпиталь. Вход только для персонала».
Окно в маленьком, полутемном помещении, где держали Лауру, загородили снаружи, железными ставнями. Электрического света здесь не завели. Лаура заметила гнездо для патрона, на беленом потолке:
– Но когда-то здесь был свет. Значит, могли остаться провода… – с нее сняли наручники только после долгого пути на подводной лодке, в машине, с затемненными стеклами, и на катере. Лаура понимала, что лодка покинула Европу.
В крохотной, стальной каюте, лежа на жесткой койке, она отсчитывала дни, замечая посещения охранников, доставлявших еду, выносивших ведро. Ни душа, ни туалета при каюте не имелось. Раз в неделю ее водили по такому же стальному коридору в умывальную. Из душа текла слабая струйка холодной воды. Лаура старалась простоять в кабинке как можно дольше. Она искала глазами возможное оружие. В каюте она ничего не нашла, к тому же, Лаура подозревала, что за ней наблюдают, через глазок в двери. Она водила скользкими, мыльными ладонями по железным стенкам кабины:
– Хоть бы какой-нибудь болт, или винт. Я бы его и ногтями вывернула… – в душе наручники с нее снимали, но Лаура не собиралась бежать с подводной лодки:
– Некуда бежать… – возвращаясь в каюту, она вытягивалась на койке, – надо подождать, понять куда нас везут… – путь занял больше месяца. Лаура предполагала, что на лодке есть другие женщины. Несколько раз она находила в сливном отверстии душа длинные волосы:
– Эмма сюда не заглядывает, – думала она, – она сестра фон Рабе. Она живет в холе и неге, в офицерских коридорах, под крылом брата… – Лауре было неприятно думать о девушке. Она помнила отражение своего лица, в зеркальном, толстом стекле, разделявшем камеры, в Равенсбрюке:
– Я урод, я монстр… – горько говорила себе Лаура, – словно Франкенштейн, в довоенном фильме. Эмма молодая, красивая девушка. Понятно, почему ее Джон выбрал… – она вспоминала оправленный в старую медь клык, на стройной, нежной шее Эммы, – а я Джону когда-то отказала. Мишель меня видел, но мельком. Если он меня рассмотрит, он ужаснется. И он, и все остальные… – Лаура, все равно, хотела найти мужа:
– Я должна, я обязана его спасти. Фон Рабе его не убьет, Мишель ему нужен, как специалист… – Лаура напоминала себе о сыне:
– Я просила святую Мадонну дать мне увидеть мальчика. Я его не испугаю… – она ощупывала шрамы и вмятины, на лице, – не покажусь ему на глаза. Я только посмотрю на него. Ему семь лет. Та женщина, Регина, его в школу повела, вместе с Наримуне… – Лаура встречала аккуратных японских детишек, в серых курточках, с ранцами и связками учебников:
– Он тоже курточку носит, мой хороший… – мальчик сопел рядом, уткнувшись личиком в грудь. Лаура гладила темные волосы:
– Спи, мой маленький, спи. Мама здесь, мама с тобой… – ночами она разговаривала с мужем и сыном, незаметно, беспрестанно, шевеля губами. При охранниках, и врачах, Лаура такого не делала. Она не хотела рисковать:
– Фон Рабе решит, что я сошла с ума. Умалишенных в лагерях в первую очередь в печи отправляли… – иногда Лауре снился еще один ребенок, светловолосый, голубоглазый, изящный мальчик. Она ежилась, дрожала, от смертного холода черной воды. Сын протягивал к ней ручки:
– Мама, мамочка… – Лаура хотела и не могла закрыть глаза. Течение уносило мальчика, по ладоням текла горячая кровь. На месте, где она видела ребенка, расплывалась темная лужа:
– Мамочка, зачем ты меня убила… – ночами Лаура прислушивалась к далекому шуму двигателей лодки, к шагам по коридору. Иллюминатора в каюте не было, но Лаура знала, что ребенок снаружи. Она улавливала шуршание, скрип, за бортом, до нее доносился жалобный голос:
– Мамочка, пусти меня. Открой мне, пожалуйста. Мамочка, мамочка… – сын плакал, в ледяной толще океанской воды.
Он продолжил плакать и здесь:
– Мы в южных широтах, – Лаура прислушивалась к реву ветра, за каменными стенами строения, – судя по погоде, мы сюда прибыли в конце зимы. Сейчас сентябрь. Война, скорее всего, весной закончилась. И японцы, наверное, сдались. Наримуне не расскажет мальчику об мне. То есть он объяснит, что я умерла. Нельзя такого позволять, я должна увидеть сына. Папа должен знать, что у него есть внук. Он и так думает, что меня потерял, остался один… – Лаура не знала, что случится дальше:
– Мишель со мной не останется. Но я не скрою от него случившегося в Нойенгамме… – за шумом ветра, плеском волн, Лаура продолжала улавливать детский плач, – хотя он и отвернется от меня, узнав, что я убила наше дитя… – кроме беспрестанного движения губ, Лаура, в одиночестве, опять стала водить ладонями по стене. Ей казалось, что так она лучше слышит мальчика. Ночами он плакал в голове:
– Мама, мамочка! Пусти меня, пусти… – поднимаясь с койки, Лаура прокрадывалась к стене, ощупывая ее пальцами. После долгих поисков, она обнаружила неплотно прилегающий кирпич.
– Здесь какое-то окошечко, – обрадовалась женщина, – его заделали… – за стеной комнаты оказался медицинский кабинет, куда Лауру водили на осмотры. Персонал был ей незнаком. Ни Отто фон Рабе, ни врачей из Нойенгамме или Равенсбрюка она пока не встретила.
– Может быть, они все погибли… – мстительно думала Лаура, покорно глотая очередные пилюли, – пусть они вечно горят в аду… – холодный голос напоминал ей:
– Ты тоже будешь корчиться в пламени, убийца невинной души… – Лаура сжимала зубы:
– Он умер некрещеным, он не попадет в царство Божье. Но если он отродье семени дьявола, то я все правильно сделала… – она трясла головой, стараясь избавиться от назойливого шепота:
– Убийца, убийца… – при врачах Лаура вела себя разумно. Она не терла ладонями по стене и не бормотала себе под нос.
– Мне надо обмануть фон Рабе, выбраться отсюда, спасти Мишеля… – оружие Лауре удалось украсть на одном из осмотров. Видимо, по нерасторопности, на столике, рядом с кушеткой, оставили стальной контейнер с инструментами. Врач отвернулся, чтобы занести данные в старую, времен Равенсбрюка, папку Лауры. Скальпель легко лег в ее ладонь.
Лаура использовала лезвие, чтобы расширить швы, в заделанном кирпичами окошечке. Теперь она могла слышать и видеть все, что происходило в кабинете. В двери ее палаты глазка не сделали, она не беспокоилась, зная, что за ней не следят. Уверенный голос, из-за стены, сказал:
– Вообще это амбулаторное вмешательство, партайгеноссе фон Рабе. Больной через два дня готов… – врач рассмеялся, – выполнять свои функции… – спрятав скальпель под матрац, Лаура припала к щели между кирпичами. Фон Рабе и знакомый Лауре доктор, в белом халате и эсэсовском мундире, вертели туда-сюда невысокую девушку, с перевязанной головой. Она не сопротивлялась, только стояла, подняв вверх руки.
Доктор подтолкнул ее к кушетке: «Садись». Девушка послушно сложила руки на коленях, уставившись вдаль. В голубых, туманных глазах царила пустота:
– Лоботомию первым провел португалец, доктор Мониш, до войны… – заметил врач:
– Очень многообещающая процедура. Пациент успокаивается, появляется возможность управлять его поведением… – рука эсэсовца скользнула за ворот тюремного, серого в полоску платья девушки. Она даже не пошевелилась:
– Но это потом… – заметил доктор, – в общем, если вы довольны результатом, то мы можем оперировать остальную группу… – Лаура отпрянула от щели: «Надо бежать, немедленно».
К вечеру полил сильный, холодный дождь.
Максимилиан велел солдатам СС разжечь камин, в гостиной особняка. Коттеджи строились для обеспеченных гостей. Просторные комнаты отделали в местном стиле, со стенами, серого камня и деревянными балками. Протянув ноги к огню, изучая бумаги, группенфюрер слушал Моцарта, из-за стены. Сестра играла племяннику «Маленькую ночную серенаду».
Максимилиан широко зевнул:
– Марта тоже Моцарта любила. Правильно, пусть Адольф и будущий племянник с детства знают о гениях арийского духа… – комнату для малышей пока ремонтировали. Максимилиан собирался повесить там большой портрет фюрера. На складах бывшей гостиницы хранили картины, одобренных рейхом художников, ящики с томами «Майн Кампф», и даже несколько кабинетных роялей. Бехштейновский инструмент, черного лака, Максимилиан забрал в коттедж, для сестры и Цецилии.
Туше Эммы напомнило ему о квартире, на набережной Дуная, об огоньках свечей, игравших в рыжих локонах девушки:
– Она меня не забудет… – сказал себе Макс, – у нас девочка, дочка. Я говорил, что хочу назвать малышку Фредерикой, в честь мамы. Цецилия меня любит, ждет меня… – он устало закрыл глаза. Максу пока не хотелось вчитываться в рапорты врачей, о будущих операциях, не хотелось проверять отчеты, из швейцарского банка.
Бумаги аккуратно пересылал в Буэнос-Айрес адвокат Макса, из Цюриха. За безопасным, столичным ящиком группенфюрера следил надежный человек, из местных немцев. Он отправлял телеграммы и конверты Максу, в Ушуайю.
– Он даже Рихтеров помнит, – хмыкнул Макс, – обедал у них, в тридцать пятом году… – немец долго рассказывал Максу, какими верными слугами фюрера были безвременно погибшие родители Марты:
– Марта пропала… – Макс зевнул, – должно быть, русские ее изнасиловали, и застрелили в метро. Она гниет где-то под Шпрее, дура… – Макс навестил столицу Аргентины приватным образом. Группенфюрер снял неприметную квартиру, для приема товарищей, которых переправляли в Южную Америку через Италию и Пиренейский полуостров. В сонной Ушуайе каждый человек был на виду. Максимилиан не хотел привлекать ненужное внимание к Орлиному Гнезду, постоянно болтаясь в городке.
После завершения работ на последнем плацдарме он велел Каммлеру перегнать подводные лодки в уединенную бухту, на восточном побережье Огненной Земли. От озера до залива тоже лежало каких-то полсотни километров. Макс намеревался нанять индейцев и заказать, из Буэнос-Айреса, технику для строительства дороги:
– Если в Ушуайе кто-нибудь начнет задавать вопросы, мы объясним, что устраиваем порт, для яхтенных прогулок и рыбной ловли, – хмыкнул Макс:
– Огибать остров опасно. Ветра в здешних проливах не пощадят небольших суденышек… – пока жители Орлиного Гнезда ни у кого подозрения не вызывали. Сеньор Ланге лично привез в полицию Ушуайи стопку безукоризненных паспортов работников. На стройке трудились уроженцы соседнего Чили и Парагвая, выходцы с севера, из Коста-Рики и Сальвадора, граждане Испании. Все документы были подлинными. Мастера в концлагерях переклеили фото, снабдив их нужными штампами. По просьбе Макса, мальчишке тоже оборудовали рабочее место, в его южном уединении.
– Я ему намекнул, что жизнь его жены зависит от его покорности… – Макс потянулся за мейсенской шкатулкой, с кубинскими сигарами, – он делал паспорта для бандитов, а теперь работает на рейх… – Максу казалось забавным, что товарищ барон обеспечивает документами эсэсовцев, гонявшихся за ним во время войны. Макс щелкнул зажигалкой:
– Он не дурак, он сделает все, что мы ему скажем. То есть то, что я скажу по рации Каммлеру… – Макс пока не собирался навещать последний плацдарм. Дел в Орлином Гнезде ожидалось много. Он доверял партайгеноссе Гансу, товарищу и коллеге. Каммлер, с его опытом строительства подземных цехов, для производства ракет фон Брауна, и тайных хранилищ, в польских горах, для размещения запасов оружия, отлично справлялся с работами на юге.
– Ганс вернется сюда, и мы займемся обустройством лабораторного комплекса… – в ожидании 1103 Макс велел перегородить остров стеной. Госпиталь и ферма оставались на южной его оконечности, северную отдавали инженерам и ученым:
– Нам нужен уран… – Максимилиан поскреб отросшую за день, светлую щетину, – Каммлер послал разведывательную партию дальше на юг. Экспедиция «Аненербе» туда не дошла, но откуда в Антарктиде взяться урану… – Макс пожал плечами. Каммлер объяснил, что они заметили дымок, над южными горами:
– В Антарктиде есть действующие вулканы… – вспомнил Макс, – скорее всего, они видели извержение. В тех местах никто не живет, Антарктида не Арктика… – к появлению 1103 он собирался окончательно изолировать ферму. Врачи подали расписание операций, по стерилизации и лоботомии. На следующей неделе обитательницы особого отделения принимали первых гостей.
Мадам Маляр, впрочем, не трогали. Она входила в группу женщин, с которыми, в скором будущем, врачи начинали долгожданную программу. Макс, с благоговением, думал, что через девять месяцев в Орлином Гнезде может появиться наследник фюрера:
– Может быть, удастся получить даже несколько младенцев… – он пыхнул ароматной сигарой, – врачи говорят, что с пробиркой все в порядке… – спасенная в тоннеле метро пробирка благополучно пребывала в особом помещении, в морозильном шкафу.
На острове, как и во всем Орлином Гнезде, поставили мощные генераторы. Денег Максимилиан не жалел. На счетах СС, оформленных на подставных лиц, в Швейцарии, и в Южной Америке, хранились огромные средства:
– Моих личных богатств хватит моим правнукам, – довольно понял он, – и это если не считать коллекции… – Макс надеялся, в скором времени, вернуться в рейх:
– Я молодой человек, мне всего тридцать пять, – весело подумал он, – Цецилия родит мне еще детей. Я найду моего старшего сына, чего бы мне это не стоило… – он подумал, что появление герра Холланда, в Орлином Гнезде, произошло бы, как нельзя, кстати:
– Я с ним поговорю, по душам, насчет мальчика… – доиграв серенаду, Эмма начала новую сонату, – Холланд знает, где мой ребенок… – Максу было неприятно даже думать о мадам Маляр.
– Вообще ей доверять нельзя… – вспомнив темные, слегка раскосые, недобрые глаза, он поежился, – она соврет, недорого возьмет, бандитская подстилка… – он отогнал мысли о женщине:
– Пусть послужит инкубатором, признается, где мой мальчик, и я ее лично пристрелю… – Максимилиан не собирался навещать ферму. Он ждал Цецилию:
– Вечером она мне поиграет, а я повожусь с девочкой, – ласково подумал Макс, – с нашей Фредерикой. Надо заказать пони для детей, в Буэнос-Айресе… – чековая книжка сеньора Ланге, со швейцарским счетом, открывала любые двери.
– 1103 построит нам бомбу и удаленное управление ракетами, на Эллсмире… – усмехнулся Макс:
– Посмотрим, как запоют американцы, когда поймут, что нам хватит получаса, для атаки на Нью-Йорк… – рука с сигарой заколебалась над пепельницей тяжелого, богемского хрусталя. Максимилиан вскочил на ноги, бумаги полетели на ковер. Музыка оборвалась, он услышал болезненный стон сестры. Адольф, испуганно заревел, залаял щенок, Макс побежал в гостиную.
Теодор-Генрих привык к мягкому, ласковому голосу тети Эммы.
Вечером тетя укладывала его на маленькую кроватку, рядом с большой, где спала сама. Аттила запрыгивал под бок к мальчику, устраиваясь под красивым, вышитым одеялом:
– Индейское… – Теодор-Генрих вспоминал слово, – индейское одеяло… – тетя рассказывала ему об индейцах, и нарисовала шалаши, где они жили:
– Вот бы тоже поспать в шалаше… – мальчик обнимал собаку, Аттила дышал ему в ухо. Теплый язык лизал его щеку:
– Мы с тобой поедем к индейцам… – шепотом обещал ему ребенок.
Когда тетя Эмма пела колыбельную, у мальчика немного покалывало в носу. Он помнил другой голос, высокий, нежный, помнил блестящие, зеленые глаза. От мамы пахло сладко и тревожно, хотелось забраться к ней на руки, уткнуться лицом в плечо. Мама целовала его на ночь, ласковая рука гладила мальчика по голове:
– Спи спокойно, мой хороший. Иисус и дева Мария хранят твои сны, твои святые покровители заботятся о тебе… – на шее мамы переливался крохотный, золотой крестик. Мягкие губы касались его щеки, мама обнимала мальчика:
– Спи, засыпай… – она пела знакомую песенку о снах, падающих с дерева. Теодор-Генрих сопел, зевал, вертелся. Мальчик, наконец, успокаивался, рядом с мамой, размеренно дыша, слыша улыбку, в ее голосе.
Он знал, что мама жива.
Так же думала и тетя Эмма. Это было их тайной, игрой, как и настоящее имя мальчика. Теодор-Генрих приучился откликаться на Адольфа и никогда не спорил с дядей. Он вообще не очень любил смотреть в холодные, голубые глаза:
– Был еще один дядя, Отто. Его убили русские, в Берлине. Мои папа и дедушка разбились на машине, год назад. Маму тоже убили русские… – Теодор-Генрих в это не верил. Тетя Эмма обещала ему, что мама спаслась и обязательно за ними приедет.
Она шептала мальчику, держа его на коленях:
– Она приедет, с нашими родственниками, заберет нас отсюда. Мы полетим далеко-далеко… – Теодор-Генрих хорошо помнил самолеты, но здесь не было посадочной полосы. Бегая с Аттилой по берегу, он разглядывал озеро:
– Самолет может сесть на воду. Дядя Макс показывал картинки… – покидая обреченный рейх, эсэсовцы не увезли с собой детских книг. В ящиках, в трюмах подводных лодок, Максимилиан обнаружил неизвестно как попавший туда роскошный альбом, изданный летом прошлого года, по распоряжению маршала Геринга. Тяжелую книгу, с золоченым обрезом страниц, дарили, от имени Люфтваффе, высшим бонзам рейха. Том, по мнению Макса, кое-как, но подходил ребенку. Люфтваффе собрало в издании фотографии и рисунки новейших самолетов.
Он обещал племяннику заказать детские книги, из Буэнос-Айреса. Напевая колыбельную, Максимилиан смотрел на спокойное, милое личико мальчика:
– Надо купить испанскую азбуку, пусть он учит язык. И надо привезти сюда немецкие, довоенные книги. Те, что издали до тридцать третьего года… – Макс подозревал, что все, напечатанное в Германии, после прихода Гитлера к власти, оккупационная администрация попросту сожжет.
– Но мы сохраним великий, арийский дух… – гордо думал он, – мы спасли работы фюрера, научные труды о еврейском засилье, подшивки газет и журналов… – Макс, внезапно, понял:
– Мы словно евреи. Римляне изгнали их со своей земли, они рассеялись среди народов, но сохранили нацию, язык и верования. Они унесли Тору, и так выжили… – он дернул щекой:
– Ерунда. Нельзя сравнивать нас с евреями. Они слабаки, они покорно шли в сооружения… – Максу почудился шорох, за тяжелыми гардинами, в спальне сестры. Он вспомнил изящный очерк лица доктора Горовиц, неприятный блеск больших, голубых глаз, уверенное движение руки, всаживающей шприц, в его шею:
– В прошлогоднем восстании евреи себя гранатами взрывали, вместе с немцами и силами Власова… – зять рассказывал Максу об уничтожении Варшавы, – нет сомнений, что мерзавка, жидовка, убила Гейдриха… – доктору Горовиц неоткуда было взяться в Патагонии. Макс не мог избавиться от мыслей о проклятом враче:
– Она давно мертва, – успокоил себя группенфюрер, – например, сдохла в той же Варшаве. Стала дымом, как и все они… – Максимилиан считал, что ни сестра, ни Цецилия никакого отношения к еврейству не имеют:
– Цецилия моя жена, мать моей девочки. Мужчина отвечает за воспитание детей, заботится о семье, о жене. Я ариец, и мои дети тоже арийцы. Цецилия, в душе, немка, а вовсе не еврейка. Ее сбили с толку, обманули, как Холланд обманул Эмму… – Макс лично отвез сестру на катере в госпиталь. По уверениям врачей, с другими обитательницами больницы столкнуться она не могла. До предполагаемой даты родов оставалась неделя, но доктора успокоили Макса. Схватки, скорее всего, были ложными, тренировочными. Эмма волновалась, он разрешил сестре остаться в больнице.
– Ничего с ней не случится, там надежная охрана. Завтра с утра я туда сам съезжу, Адольф с солдатами погуляет… – Максимилиан не хотел, чтобы племянник проводил ночь один, пусть и с обслугой особняка.
– Он малыш, сирота… – вздохнул группенфюрер, – и он испугался, когда Эмма боли почувствовала… – вернувшись из госпиталя, он сказал Адольфу, что все в порядке:
– Не бойся, мой хороший, – ласково заметил Макс, – тетя Эмма полежит в госпитале и у тебя появится кузен, или кузина… – Адольф порылся в ящике с игрушками: «Я братику лодку отдам, дядя Макс».
Игрушек на подводных лодках тоже не водилось. Макс купил деревянные лодки, куклы, фигурки овец и лошадей на субботнем рынке, в Ушуайе. Местные индейцы оказались не такими, какими их показывали в фильмах. По распоряжению покойного фюрера, до начала войны с США, в Германии крутили американские вестерны. В начале фильмов пускали написанный ведомством Геббельса текст, об угнетении белыми колонизаторами, исконного, арийского населения Америки. В кино индейцы, все, как на подбор, отличались высоким ростом, и широкими плечами.
Макс на такую дрянь не ходил, предпочитая ленты запрещенного Фрица Ланга и Хичкока. Отто, несколько раз, затаскивал его на закрытые просмотры, с лекциями ученых, в обществе «Аненербе». Индейцы Патагонии оказались невысокими, коренастыми и кривоногими. Макс усмехнулся:
– Женщины у них уродливые, как на подбор. Ничего, у нас появилась ферма. Потом товарищи привезут семьи из Германии, или женятся на местных, немецких девушках, с чистой кровью, таких, как Марта… – племянник почти не походил на покойную невестку:
– У него только глаза с прозеленью, и подбородок упрямый… – мальчик засыпал, длинные, темные ресницы дрожали, – но у нас, фон Рабе, такой же подбородок… – Адольф, как две капли воды, напоминал отца.
– Я Генриха тоже укладывал спать, – подумал Макс, – я подростком с ним и Эммой много возился, – Макс не говорил о таком школьным приятелям, но втайне он любил ходить с младшим братом и сестрой в зоопарк. Эмма взбиралась к нему на плечи, Генрих размахивал воздушным шариком:
– Макс, давай заведем слона, на вилле… – дети, открыв рот, смотрели на серых великанов, за решеткой загона. В каштановых волосах Генриха, под теплым, сентябрьским солнцем, сверкали рыжие пряди. На дорожках лежали золотые листья, пахло жареными каштанами, Эмма и Генрих перемазались мороженым.
– Двадцать шестой год, – Максимилиан вздохнул, – Эмме два года исполнилось, третий шел, как сейчас Адольфу. Время летит… – он вспомнил яркое, белое сияние прожектора, хрип брата, в петле из фортепьянной струны:
– Я сделал то, что должен был сделать… – он плотнее укрыл ребенка. Щенок клацнул зубами, прижавшись к мальчику:
– Молодец, – одобрительно сказал Макс, поднимаясь, – ты вырастешь настоящим охранником. Никакого баловства, я об этом позабочусь… – группенфюрер остановился на пороге спальни:
– Аттилу я застрелил, а ведь я его, щенком, с рук кормил. Но я правильно сделал. Генрих его испортил, своей мягкостью. Он и Адольфа испортил бы, разбаловал… – Макс не собирался рассказывать племяннику о предательстве его отца и деда:
– Ни к чему. Адольф узнает, что его мать, героиня арийского духа, что его отец всегда верно служил фюреру. Будущий сын Эммы узнает о своем варяжском происхождении, но ничего, никогда не услышит обо всем остальном… – щелкнул рычажок, спальню осветили рассеянные лучи ночника. Полюбовавшись крепко спящим мальчиком, Макс пошел в кабинет.
Помня быстрые роды невестки, на углу Фридрихштрассе, Эмма боялась, что с ней случится то же самое.
Схватки начались внезапно, когда она сидела у бехштейновского рояля, в гостиной особняка. Живот пронзила острая, опоясывающая боль, Эмма охнула. Поясницу разломило, она побледнела. Теодор-Генрих, на диване, громко заплакал.
– Только бы воды не отошли… – устроив Эмму, в шубке, на корме, Максимилиан встал за руль моторного катера, – еще рано. Неделя осталась, а то и больше… – промозглый, ночной ветер бил в лицо. Моросил мелкий дождь. Эмма кусала пересохшие губы, стараясь размеренно, спокойно дышать.
Тусклые огоньки, в строениях на острове, приближались. В темноте, над озером, играли непривычные, южные звезды, смутно светились заснеженные вершины гор. Эмма смотрела на широкие плечи брата, в зимней, эсэсовской шинели:
– Даже здесь он форму не снимает, подонок. Устроили спектакль, притворяются, что рейх еще существует… – Эмма почти согнулась вдвое, от острой боли:
– Потерпи, пожалуйста, – уговаривала она сына или дочку, – может быть, за неделю нас найдут… – Эмма не могла и подумать, что Джон забыл ее.
– Все должно было случиться не так… – ловко пришвартовав катер на островной пристани, Максимилиан понес ее на руках к низкому, каменному строению. Эмма, незаметно, оглядывалась:
– Я хотела, чтобы мальчик или девочка родились в Банбери, осенью, когда цветут розы, когда в садах созревают яблоки… – Джон рассказывал об огромной спальне, со средневековой кроватью, под бархатным балдахином, о колыбельке, резного дуба, с гербами Экзетеров:
– Я в ней лежал… – теплое дыхание щекотало ей ухо, в маленькой комнатке франкфуртской квартирки пахло мускусом и табаком, – и мой папа лежал, и дедушка, погибший на бурской войне, и прадедушка, которого ирландцы подорвали… – поцеловав ее, Джон махнул рукой:
– В общем, все мы, со времен незапамятных… – он говорил о старинных сортах яблок и груш, в плодовом саду, о розарии, где покойная герцогиня Полина устроила беседку:
– Она среди цветов работала… – Эмма услышала смешок, в его голосе, – она стала чуть ли ни первой женщиной, с дипломом юриста, в Британии. Ей, правда, пришлось в Америку поехать, чтобы степень получить. Она для Бромли, негласно, дела вела… – Эмма приподнялась на локте:
– И я учиться пойду… – девушка поморщилась, – нельзя считать мерзость, в Оберенхайме, настоящим образованием. Марта инженер, а я стану педагогом, буду преподавать музыку… – они говорили о барже, «Чайке», о мелкой, зеленой воде реки, о лесах и лугах, вокруг Банбери, о предрассветной рыбалке:
– Мы разожжем костер, на берегу, – она слышала тихий голос Джона, – отгоним комаров. В детстве нас мошкара поедом ела, но мы, все равно, ждали, когда папа из Лондона приедет, и нас на рыбалку возьмет. Мы с Питером одногодки, мы вместе росли… – Джон обещал подарить ей, к свадьбе, арабскую лошадь.
– У нас отличная конюшня, с прошлого века… – он рассмеялся, закинув руки за голову, устроив Эмму на плече. Белокурые, спутанные волосы, рассыпались по кровати, она томно закрыла глаза: – Как хорошо. Я умею на лошади ездить. Папа мне пони купил, девочкой… – пони жили и в Банбери:
– Папа меня в двенадцать лет за руль автомобиля отправил… – зевнул Джон, – но конюшню мы сохранили, как традицию. У тебя будет белая кобылка, как в песне поется:
– To see the fine lady, upon the white horse… – Джон поцеловал Эмму куда-то в нос:
– Устроим деревенское венчание. Питер пусть светски женится, на Ганновер-сквер, а мы с тобой из церкви в замок в карете поедем. Надеюсь, она еще на ходу… – озабоченно заметил Джон.
Они хотели поставить шатры вокруг замка:
– Горожанам праздник понравится, – весело заметил Джон, – с войной мало кто женился. Подарим им настоящую свадьбу, с музыкой, танцами, выпивкой… – Эмма хихикнула: «С дракой».
Герцог поднял бровь:
– Некоторые деревенские парни способны размять кулаки. Но не я, разумеется. Я жених, мне не пристало перепивать других ребят, или лазить по намыленному столбу, за призом. Хотя подростком я такое делал… – у него были ласковые, горячие губы:
– Иди ко мне, Эмма, иди, пожалуйста. Я люблю тебя, люблю… – в голом, приемном покое госпиталя, девушка закрыла глаза:
– Все должно быть не так. Где Джон, почему он меня не ищет… – как Эмма ни боролась со слезами, они сами закапали на щеки. Максимилиан, властно, распорядился: «Немедленно займитесь ее светлостью графиней!». Он бережно обнял Эмму:
– Не бойся, пожалуйста, моя милая. Врачи надежные, опытные, они много родов приняли. Я не хочу оставлять Адольфа одного. Утром я приеду… – докторов Эмма не знала.
– Понятно, кто здесь работает… – на осмотре, прохладной комнате, с зарешеченным окном, она приказывала себе не плакать, – они убийцы, из медицинских блоков концлагерей… – небрежная, профессиональная манера врачей напомнила ей повадки покойного Отто:
– Он тоже меня вертел будто куклу… – Эмма смотрела в беленый потолок, – зачем Максимилиан сюда ездит, каждый день? Может быть, он здесь кабинет устроил… – Эмма, настойчиво, повторяла себе, что перед ней только госпиталь.
– Здесь никого нет… – ее привели в маленькую палату, снабдив чашкой слабого чая, – просто больница, на случай если кто-то себя плохо почувствует… – Эмма не хотела думать о том, что происходило в медицинских блоках концлагерей и как использовали женщин, живущих в госпитальных бараках:
– Устраивали бордели, как заведение, где Гертруда работала… – схватки немного стихли. Эмма бродила по коридору, мимо дежурного врача. Сидя под настольной лампой, доктор листал пожелтевшую подшивку «Сигнала», времен сталинградской битвы.
– Асы Люфтваффе царят над Волгой… – Эмма смотрела на улыбающихся летчиков, в шлемах, – асы давно мертвы. Вокруг меня только трупы… – ей, на мгновение, стало страшно. Эмма вспомнила шепот Гертруды:
– Я тебе помогу, обязательно.
Она увидела веселую улыбку сестры Робинсон:
– Я ваши роды не приму, а жаль… – прислонившись к стене, Эмма сглотнула слезы:
– Хоть бы сестра Робинсон выжила. Гертруда была дура, но не преступница. Она меня хотела спасти, выручить. Может быть, она в Шварцвальд вернулась, домой, на ферму. Замуж вышла и счастлива… – Эмме хотелось завыть:
– Я должна быть с Джоном, а не здесь. Но я верю, что он меня найдет. Мокрица сдохнет, и сюда не вернется… – к рассвету боль утихла. Эмма забылась, коротким, тревожным сном. Она поняла, что завтрак приготовили на острове:
– Максимилиан не погнал бы сюда катер, с едой из общей столовой… – общую столовую, с портретом фюрера на стене, обустроили в бывшем гостиничном ресторане. Озеро кишело рыбой, в окрестных горах жили дикие овцы и кролики. На территории заложили огород. Максимилиан обещал Эмме собственные овощи, к следующему году.
– Солдаты поставят курятник, я закажу пчел для пасеки, мы восстановим ферму… – брат улыбался, – здесь вырастет настоящее арийское поселение, как хотел Отто… – в лодке Максимилиан сказал Эмме, что собирается назвать племянника в честь покойного дяди.
– Только через мой труп, – зло подумала Эмма:
– Мальчик Джон, а девочка будет Ирма… – девушка нехотя ковырялась в кукурузной каше, с маргарином. В госпитале доедали остатки из рационов кригсмарине, с подводных лодок:
– Интересно, куда делась флотилия… – Эмма повертела легкую, алюминиевую ложку, – вряд ли она в той бухте стоит, где нас высадили, на востоке. Наверное, моряки ушли куда-то. Максимилиан знает, но не скажет… – оглядевшись, она увидела в беленой стене очертания окошечка:
– Кирпичами отверстие заложили… – отхлебнув какао, поднявшись, Эмма подошла ближе, – надо проверить, что в соседней комнате. Марта меня учила, тюремному шифру… – Эмма не успела поднять руку. Ее затошнило, какао рванулось наружу, она почувствовала что-то теплое, между ног. Подол серой, простой больничной рубахи, мгновенно промок. Эмма жалобно закричала: «Герр доктор! У меня воды отошли!».
Последние несколько часов Эмма, все время, улыбалась.
Она не думала о боли, да и боль давно ушла. Маленькая комнатка, с узкой койкой теперь казалась девушке дворцом. Сладко пахло молоком, ей принесли походную печурку. Брат привез на катере кашемировые пледы, и печенье, с гостиничной кухни. Ей заварили чая. Эмма полусидела, опираясь на подушки, не отрывая взгляда от своих рук.
Она пропустила мимо ушей рассуждения докторов о крепком, арийском ребенке, и не даже не позволила Максу взять племянника. Брат не настаивал:
– Конечно, пусть остается с тобой. Наш Отто отличный малыш… – Максимилиан ласково коснулся белокурой головы мальчика, прикрытой пеленкой:
– Лежи, корми, отдыхай, моя милая. Твой муж обрадуется. К его возвращению мальчик совсем окрепнет… – сын, по уверениям врачей, и так родился здоровым.
– На неделю раньше, ваша светлость, – заметил один из докторов, – но такое значения не имеет. Весом он больше трех килограмм… – Эмма помнила громкий, требовательный крик. Ребенок вертел мокрой, светловолосой головой. Вынырнув из тумана боли, девушка, настойчиво, протянула руки:
– Дайте, дайте мне… – Эмма вспомнила:
– Марту тоже спрашивали, кто родился… – врач показал ей малыша. Эмма почувствовала на щеках горячие слезы:
– Мальчик. Наш мальчик, наш маленький Джон… – в ее руках сын затих. Эмма не отнимала его от груди. Ей предложили складную каталку, но боль почти прекратилась. Эмма дошла до палаты сама, не выпуская мальчика.
Сын уютно сопел, завернутый в пеленки, укрытый пледом. Брат обещал привезти из Ушуайи ткань и швейную машинку. Эмма хорошо помнила уроки домоводства, в Лиге Немецких Девушек:
– Я тебе чепчики сошью, мой милый… – она покачала мальчика, – распашонки, ползунки. У тебя кузен есть… – в палате было пусто, но Эмма, все равно, понизила голос, – Теодор-Генрих. Он тебя старше, но вы подружитесь… – мальчик прижался к ее груди, закрыв припухшие глазки, – подружитесь, а потом приедет твой папа и заберет нас отсюда… – Эмма, одной рукой, вытерла влажные щеки:
– Ты у меня самый красивый, самый лучший мальчик на свете. Давай, я тебе о папе расскажу… – она шептала сыну о его отце, пела колыбельные, меняла пеленки, укачивала малыша, чувствуя блаженное, спокойное счастье.
– Теперь все будет хорошо, – сказала себе Эмма, – теперь у нас есть мальчик. Джон приедет, увезет нас в Англию, в Банбери… – сын оказался сонным:
– У Марты тоже так было… – Маленький Джон смешно зевал, беззубым ротиком, – она говорила, что сразу засыпает, с Теодором-Генрихом… – выпив чая, пожевав печенья, Эмма, немного подремала. Ей принесли наскоро нарезанные из серой, полосатой ткани, пеленки.
– Они сюда запасы из лагерей притащили, – покривилась девушка, – не хочу даже думать о таком… – она и не думала. Она не вспоминала довольную улыбку брата, не слышала голоса Макса, хвалившего арийскую кровь ребенка. Эмма, тем более, не думала о так называемом муже:
– Он мне никто… – девушка отогнала мысли о русском, – то, что он сделал, на лодке, было насилием… – перед глазами встала зияющая рана. Она, на мгновение, ощутила тяжелый запах белого, густого гноя, сочащегося по его шее:
– Никто, – повторила себе Эмма, – Джон его пристрелит, когда приедет за нами. И его, и Максимилиана. Нечего их судить, в трибунале. Они мертвецы, как и все здесь… – сын поморгал голубыми, туманными глазками, Эмма тихо расплакалась, от счастья:
– Мой мальчик, мой хороший… – она едва слышно шептала:
– Папа нас заберет, и мы поедем далеко-далеко. Полетим на самолете, в Англию. В замке ты научишься ходить… – она думала о залитом солнцем розарии, о жужжании осенних пчел, о тонком запахе цветов. Эмма сидела в беседке, с книгой, мальчик ковылял по дорожке, волоча деревянную тележку:
– Джон говорил, в кладовых старые игрушки лежат… – Эмма улыбалась, – прошлого века. Тележка, пирамидки, конь на колесиках… – она пообещала сыну:
– Ты на коне покачаешься, на пони сядешь. Папа нас на барже прокатит. Ты у нас маленький герцог… – маленький герцог посапывал крохотным носиком. Эмма, затаив дыхание, слушала, как бьется сердечко сына. Она, несколько раз, пересчитала тоненькие, трогательные пальчики, на ручках и ножках мальчика. Эмма нашла родинку, на правом плечике:
– У Джона такая же… – слезы капали на госпитальную рубашку, – я эту родинку целовала… – за решеткой окна повисли наполненные дождем, влажные сумерки.
Максимилиан оставил в госпитале пакет с провизией. Эмме принесли ветчины, из банок, свежевыпеченный хлеб, картофельное пюре, из порошка. Она кое-как, одной рукой, поела, не выпуская мальчика:
– Пусть сосет, Марта говорила, такое полезно. Молоко скоро завтра придет… – врач забрал грязную посуду, Эмма широко зевнула:
– Поспим с тобой, мой хороший. Я тебе песенку спою, о Банбери, где мы поселимся… – она мурлыкала мелодию, думая о детской мальчика, в замке:
– Джон говорил, что у них старинный глобус есть, средних веков. Мы покажем наследному герцогу, где он родился… – мальчик зашевелился, Эмма прижала его к себе:
– Спи, спи, мой малыш. Мама здесь, она никуда от тебя не уйдет, никогда… – он засвистел носиком, Эмма всхлипнула:
– Никогда, мой хороший. Я всегда останусь с тобой, я и папа… – вытянув ручку из пеленок, мальчик неуверенно поводил ей туда-сюда.
Эмма едва не разрыдалась:
– Мой маленький, он ручкой умеет двигать. Какой он умный, ему и дня не исполнилась… – расстегнув цепочку на клыке, она осторожно, вложила подвеску в ладошку сына. Тонкие пальчики сомкнулись вокруг клыка. Эмма вспомнила:
– Джон говорил, там рисунок, со времен незапамятных. Дерево и семь ветвей, знак жизни… – она тихо сказала:
– Это от отца твоего, милый. Потом клык ты носить будешь… – мальчик спал.
Завернувшись с сыном в плед, Эмма счастливо закрыла глаза:
– Мы с ним живы, и будем жить. Все хорошо, Джон скоро за нами приедет. Надо только потерпеть… – она задремала, чутко вздрагивая, слушая дыхание сына.
Сумерки за окном сменились кромешной, непроницаемой тьмой. По стеклу, за решеткой, хлестал дождь, шумели волны, на озере. Эмма крепко заснула, не слыша, как открылась дверь. В комнату проскользнула тень. Лампа в коридоре погасла, на каменном полу расплывалась лужа. Резкий, металлический запах витал в воздухе.
Женщина в тюремном платье, наклонившись, откинув плед, вынула ребенка из рук Эммы. Ее ладони испачкала свежая, теплая кровь.
Посланец из госпиталя застал Максимилиана на кухне.
С Эммой в больнице, группенфюрер сам встал к старомодной, угольной плите. В будущем, Максимилиан собирался перестроить и расширить особняк:
– Придется возить баллоны с газом, – он покуривал, за крепким деревянным столом, с чашкой черного кофе, – но для Цецилии мне ничего не жалко. Не след, чтобы она и Эмма дышали угольной пылью. Тем более, вокруг дети… – индейскую прислугу пока нанимать было опасно:
– И вообще опасно… – вздохнул группенфюрер, – малыши должны расти в окружении нашей формы, наших знамен… – индейцы могли сболтнуть что-то ненужное, в Ушуайе. Максимилиану не хотелось риска, учитывая его планы по строительству физической лаборатории. От него требовалась, прежде всего, осторожность:
– Рейхсфюрер тоже бы так поступил… – он смотрел в залепленное потоками дождя, темное окно, – он всегда цитировал Светония:
– Festina lente, поспешай, не торопясь. То есть не Светония, а императора Августа… – в Буэнос-Айресе Максимилиан навестил дешевый магазин подержанных книг. Студентом он полюбил запах пыли и пожелтевшие страницы. Отец присылал в Гейдельберг отличное содержание, Макс подрабатывал в адвокатских конторах, но, все равно, предпочитал старые книги новым:
– В Латинском Квартале я тоже у букиниста на черные блокноты наткнулся… – блокноты исправно пересылали из Парижа в книжный магазин в столице Аргентины. Максимилиан щелкнул резинкой:
– В общем, обойдемся без индейцев. Мы сюда полк солдат СС привезли, отборных арийцев, гордость рейха… – группенфюрер, с привычной аккуратностью, расписал в блокноте план возрождения Германии:
– Петру Арсеньевичу понравится, – весело подумал он, – пятилетняя перспектива, как у Сталина. Нам предстоит много работы… – Максу надо было позаботиться о переезде в Аргентину и Чили товарищей, застрявших в Европе. Он находился в переписке с адвокатом, в Швейцарии, присматривавшим за банковскими счетами СС и НСДАП. Союзники могли наложить арест на средства, принадлежавшие, как они выражались, преступным организациям. Пользуясь суматохой первого послевоенного лета, Максимилиан распорядился вывести деньги на частные вклады, в Швейцарии, Португалии и Южной Америке. У него на руках имелась доверенность, от рейхсфюрера Гиммлера, передававшая Максу полномочия по управлению счетами СС. Пока Гиммлера не осудили посмертно, на будущем трибунале, требовалось обезопасить средства.
– И надо найти 1103… – Максимилиан, рассеянно, листал старое издание «Жизни Двенадцати Цезарей», в оригинале, закапанное чернилами, сохранившее карандашные пометки какого-то школяра. Макс учился латыни по той же книге. Увидев том у букиниста, в столице, он не смог устоять. Классики всегда его успокаивали. Впрочем, волноваться было не о чем:
– Родился отличный, здоровый мальчишка, – довольно подумал он, – еще один будущий солдат для фюрера. Отто фон Рабе. Я ему расскажу о его дяде, погибшем от рук русских, о его деде, о нашей семье… – Максимилиан не позволил бы зятю давать детям русскую фамилию:
– Еще чего не хватало. Пусть скажет спасибо, что я его вообще к Эмме допустил. Тем более сейчас, с его ранением… – воспитание племянников Максимилиан брал в свои руки:
– Адольф вообще сирота, а из русского какой наставник, какой пример, для мальчиков? Он собственной тени боится. Вообще Отто был прав… – Максимилиан зевнул, – мужчина, отец семейства, его глава. Как в древние времена викингов, или у римлян. Он отвечает за все, что происходит в доме… – он погладил кольцо, на цепочке, под рубашкой:
– Когда приедет Цецилия, мы обвенчаемся. Тихо, в какой-нибудь окраинной церкви, в Буэнос-Айресе… – Максимилиан в Бога не верил, но признавал важность церемоний:
– Я обещал ей свадьбу, так и случится. Мужчина должен держать свое слово. Девушкам такое по душе, платье, букет… – он вспомнил белые розы, в руках Цецилии:
– Она сама, будто цветок, – мучительно подумал Макс, – скорей бы русский телеграмму прислал… – Петр Арсеньевич должен был сообщить, где находится графиня Сечени, с ребенком Макса. Группенфюрер был уверен, что у них родилась дочка:
– И хорошо, что так, – он представил рыженькую, сероглазую малышку, – а то одни мальчики вокруг. Мы ее разбалуем, нашу принцессу… – Макс подумал, что глаза у девочки могут получиться и голубые, как у нового племянника:
– У Холланда голубые глаза… – он нахмурился, – но Эмма его никогда больше не увидит. И вообще, он не узнает о ребенке. Он Эмму соблазнил и бросил, мерзавец… – в блокноте, кроме планов по созданию оружия возмездия, и обустройства последнего плацдарма, Макс, четким почерком, записывал рецепты. Он, с удивлением, обнаружил, что помнит наставления покойного Отто:
– Вообще у меня память улучшилась, – понял Макс, – даже без зеленого чая и китайских трав. На войне мы все были в напряжении, а сейчас началась спокойная жизнь… – вернувшись из госпиталя, он рассказал Адольфу о новом братике. Племянник широко открыл серо-зеленые, большие глаза:
– Хочу с ним поиграть, дядя Макс… – группенфюрер поцеловал мягкие, каштановые локоны на затылке мальчика:
– Отто подрастет, и поиграете. Пока мы отметим твой день рождения, в сочельник… – он обещал Адольфу рождественскую елку:
– В горах сосны растут, – вспомнил Макс, – привезем дерево, украсим его. К тому времени приедет Цецилия, с нашей девочкой. Отпразднуем по-семейному, как дома, на вилле… – пока сестра оставалась в больнице, а Цецилия, вероятно, пребывала в Палестине, Максу пришлось готовить самому. В общей столовой трудились хорошие повара, из СС, но группенфюрер хотел побаловать племянника домашней едой. Он не считал зазорным возиться на кухне:
– Отто делал сладости, готовил товарищам обеды готовил… – Макс не отказывался от мяса, и сахара, но детям требовалась здоровая пища. Адольф, с удовольствием, расправился с хорошим куском запеченной баранины:
– Очень вкусно, – мальчик улыбнулся, – а что на десерт… – они доедали пайковые банки кригсмарине. Максимилиан вздохнул:
– Овощи вырастут, в парниках, а на фрукты надеяться не стоит, слишком холодно. Значит, будем заказывать. Отто говорил, что детям нужны фрукты… – они разделили банку консервированных персиков.
Уложив малыша спать, Макс записал в блокноте: «Инженеры, коммутатор». Он пожалел, что нельзя позвонить на остров:
– Но с Эммой все в порядке, она здоровая девушка. И малыш крепким родился… – сварив кофе, устроившись за работой на кухне, Макс, отчего-то, все равно беспокоился. Подняв голову, он увидел всполохи фонарика, за стеклом. Группенфюрер вскочил на ноги. В передней особняка загрохотали сапоги. Сорвав китель со спинки стула, он поморщился:
– Адольф может проснуться… – Макс застегнул последнюю пуговицу на воротнике, стоя в передней:
– Не кричите, – властно велел он запыхавшемуся, в промокшей шинели врачу, – здесь ребенок. Что у вас произошло… – Макс попросил:
– Только не Эмма, пожалуйста. Если с малышом что-то случилось, она оправится, под моим крылом. Но я не могу ее терять. У меня никого не осталось, из семьи, только она и Адольф… – врач тяжело дышал, вытянувшись по струнке.
Выслушав его, Макс повернулся к охранникам:
– Запечатать территорию, привезти собак из питомника на берег, обыскать остров до последнего камня. Все катера спустить на воду… – он накинул зимнюю шинель:
– Выполнять распоряжение, немедленно… – Эмму нашли в коридоре госпиталя, без сознания, с изрезанными скальпелем руками:
– Она дралась с мерзавкой… – Максимилиан бежал к пристани, – она защищала свое дитя… – у палаты лежал труп дежурного врача. Доктора полоснули хирургической сталью по горлу, он истек кровью.
Мадам Маляр, содержавшаяся в запертой палате больницы, исчезла, с новорожденным ребенком Эммы, и катером, с госпитального причала.
Сырой, холодный ветер бил в лицо, за кормой моторки поднималась крутая волна. Руки уверенно лежали на штурвале.
На полигоне Секретной Службы, в Саутенде, инструкторы учили Лауру водить катера, нырять с аквалангом и управлять легкими самолетами. Самолета здесь не ожидалось, но моторка развивала хорошую скорость. В непроницаемой черноте ночи призрачно светились заснеженные пики гор, на северном побережье озера.
Из разговоров врачей, осматривавших Эмму, Лаура поняла, где находился госпиталь. Она лежала на койке, закинув руки за голову:
– Озеро Фаньяно, южная оконечность Огненной Земли… – память работала отменно:
– Озеро простирается на пятьдесят миль, с востока на запад. Аргентина и Чили делят его территорию… – остров находился на аргентинской стороне. По словам докторов, отсюда было недалеко до Ушуайи:
– Но мне туда не надо… – за стеной позвякивали инструменты, доносились болезненные стоны Эммы, – городок слишком близко. Фон Рабе отправит за мной погоню… – Лаура не собиралась терять время. Она не хотела закончить операцией, блаженной улыбкой, и пулей, у каменной стены госпиталя:
– Они бордель устраивают… – Лаура, осторожно, вынула скальпель из-под матраца, – наверное, таблетки, которые мне давали, тоже действовали на мозг. Но теперь, для надежности, они решили отказаться от фармации… – до войны, Лаура читала о новой, многообещающей операции, для психически больных пациентов.
Она мерила шагами крохотную комнатку:
– Лоботомия снимает проявления агрессии, делает больного спокойным, покорным приказаниям врачей. Врачей, или посетителей борделя… – скальпель поблескивал серой, надежной сталью. Лаура помотала головой:
– Никогда такого не случится. Я не могу закончить жизнь на дне озера, или в безымянной могиле. Я должна спасти Мишеля, должна увидеть сына. То есть сыновей… – сына она увидела тем же вечером. Лаура не сомневалась, что это ее ребенок:
– Мой и Мишеля… – припав к щели между кирпичами, она, внимательно, наблюдала, за немного неловкими хлопотами Эммы, над мальчиком, – он похож на Мишеля, мой хороший… – Лаура решила, что Эмма украла у нее ребенка, в Нойенгамме.
– Он все делала по приказанию Максимилиана… – какие бы таблетки Лауре не давали, они, действительно, влияли на мозг. Лаура постоянно слышала в голове шум. Плакал ребенок, она стонала, скрипела рама окна. В висках стучал звук шагов, пахло крепким, хорошим табаком и кофе. В полутьме Лаура разобрала вкрадчивый голос:
– Не стесняйся, милая. Покажи, как тебе хорошо со мной… – она вздрагивала, ощущая крепкую руку:
– Это морок, все ушло в забвение, и больше не вернется. Я во всем признаюсь Мишелю. Это было насилие, я не виновата. Ничего не осталось, ничего… – остался белокурый мальчик, в руках у Эммы фон Рабе:
– Она притворялась, играла… – Лаура, не отрываясь, следила за девушкой, – Максимилиан знал, что я жду ребенка. Он послал сестру обмануть меня, украсть у меня дитя… – голова, ненадолго, светлела. Лаура напоминала себе:
– Но Эмма, как и ее группа, работала на Британию. Она приехала в лагерь, чтобы меня спасти. Ребенок сейчас должен быть старше… – Лаура плохо помнила ту ночь. На половицах лежал свет луны, она чувствовала страшную, раздирающую тело боль, под руками что-то хрустело:
– Я мыла руки, в ведре. Мыла руки… – Лаура терла ладони, блуждала пальцами по беленой стене: «Зачем я мыла руки?»
Все это больше не имело никакого значения.
Эмму посадили в соседнюю комнату и заставили разыграть схватки. Лаура была уверена, что фон Рабе издевается над ней:
– Они принесли мое дитя, чтобы сломать меня… – Лаура не собиралась оставлять сына в руках эсэсовцев, – но они не знают, на что способна мать, защищающая ребенка… – Лаура аккуратно ковырялась скальпелем в дверном замке:
– Меня сюда на катере везли. Мне надо забрать мальчика, добежать до пристани, пока они не спохватились, не спустили собак… – как в Нойенгамме и Равенсбрюке, по ночам, она слышала далекий лай псов. Прожектора на острове не завели. Сквозь щели в железных ставнях, Лаура не видела света:
– Но такое к лучшему… – замок мягко щелкнул, она выскользнула в коридор, – будет легче уйти, с мальчиком. Я кормила Йошикуни, у меня появится молоко… – от таблеток у нее часто набухала грудь, становясь болезненной:
– Наверное, побочный эффект лекарства. Не думай об этом, все скоро закончится. Я найду Мишеля, у нас есть наш мальчик, наш ребенок… – прижавшись к стене коридора, она слушала шелест бумаги. На каменном полу мерцал отсвет настольной лампы. Дежурный врач, видимо, читал газету.
Все оказалось просто. Перешагнув через труп доктора, через промокшую подшивку старого «Сигнала», Лаура направилась в палату Эммы.
По рукам текла кровь. Она, мимолетно, подумала:
– В Нойенгамме так было. Или не было? Не помню, ничего не помню… – в голову ударил сладкий, знакомый запах молока. Лаура едва не пошатнулась:
– Я с Йошикуни так лежала. Он у моей груди сопел. Потом его у меня забрали… – она ожидала, что Эмма не станет защищать ребенка:
– Это не ее дитя. Она играет, как и раньше… – подняв младенца, вместе с пледом, Лаура быстро устроила что-то вроде перевязи. Ребенок только коротко хныкнул:
– Мальчик в пеленках, он не замерзнет… – среди тряпок Лаура заметила клык, в медной оправе. Голова, внезапно, стала ясной:
– Я думала о таком, до войны. У русских сидел агент, в Секретной Службе. Он передал меморандумы, о моей работе, немцам. Те поделились информацией с японцами. Русские и немцы тогда дружили… – Лаура поняла, кто был этим агентом:
– Тогда я считала, что он не может работать на русских. Но я была неправа. Он здесь, вместе с Эммой. Он, наверняка, притворяется нацистом, по заданию СССР… – Лаура разозлилась:
– Он меня послал на смерть, а теперь стоит в стороне. Он знает, что со мной сделали. Он когда-то объяснялся мне в любви, мерзавец. Но все было неправдой. Стивен тоже меня соблазнил и бросил. Один Мишель меня любит, и папа. И мои мальчики… – оставалось непонятным, зачем в пеленки ребенка положили семейную реликвию Холландов.
Лаура велела себе не думать об этом.
Катер шел ровно, она скосила глаза вниз. Мальчика она сунула под платье, обмотавшись пледом. Она не хотела вспоминать о сильных руках Эммы, тянущихся к ее шее, о злобном шепоте:
– Сучка, мерзавка, отдай моего ребенка! Это мой сын, мой и Джона, ты не можешь забрать мальчика… – Лаура слегка улыбнулась:
– Она лгала. Она живет с Джоном по заданию брата. Она обвела его вокруг пальца, нацистка… – ребенок отчаянно орал, Лаура ткнула скальпелем в темноту, слыша хрип девушки:
– Может быть, я ее тоже убила… – безразлично подумала Лаура, – хотя какая разница. Главное, что она за мной не побежала. Нацистское гнездо, все равно, скоро обнаружат, Джона повесят, за предательство. Меня он тоже предал… – темные, отросшие волосы, развевались на ветру:
– Мишель не такой… – Лаура вела катер на запад, – я его найду, спасу, он никогда меня не бросит. У нас родятся еще дети… – в катере мальчик успокоился. Лаура чувствовала, что он сосет грудь:
– Молоко придет, – уверила она себя, – мне надо найти индейцев, спрятаться, передохнуть. Потом я доберусь до Пунта-Аренаса… – чилийский город стоял на берегу пролива Магеллана. Лаура отлично говорила на испанском языке. Она не хотела посылать телеграмму в Лондон:
– В Секретной Службе могут работать предатели, как Джон. Папа будет обязан показать весточку начальству. Я не хочу подвергать его риску. Сначала мне надо найти Мишеля… – из Пунта-Аренаса отправлялись на юг рыбацкие суда. Скальпель Лаура оставила при себе, не выбросив его в озеро.
– Пригодится, – решила она, – но пистолет я тоже найду. Мишель где-то на юге. Нацистам он нужен, чтобы хранить награбленные сокровища… – Лаура не могла подумать, что муж мертв:
– Его на подводной лодке увезли, но в другое место. Я его отыщу, и мы больше никогда не расстанемся… – темная точка исчезла в бесконечном пространстве воды, слившись с горизонтом. Вдалеке поднимались в ночное небо остроконечные горы. Шум катера затих, в спокойной воде озера отразились яркие звезды Южного Креста.
Ключик повернулся в замке, фарфоровая крышка шкатулки откинулась. Зубчатые колесики задвигались, завертелась фигурка балерины в пачке.
Перед Рождеством граф Теодор водил детей на дневное представление, в оперу. Максимилиан помнил пакетики, с засахаренным миндалем и драже, шелковое платье Эммы, цвета берлинской лазури, белокурые волосы, падавшие на плечи, кружевной бант, на поясе. В ложе сестра сидела, подавшись вперед, держа за руку Генриха, в бархатном костюмчике, при галстуке.
Максимилиан с Отто и отцом устраивались сзади. Граф Теодор оплачивал ложу бельэтажа, на сезон. В антракте официант вкатывал столик, с кофе и какао, для детей, с миндальными пирожными и бельгийским шоколадом:
– Я стану пианисткой, когда вырасту… – голубые, миндалевидные глаза Эммы, зачарованно рассматривали тяжелую, хрустальную люстру, блистающий золотой парчой занавес, – буду играть танец Феи Драже… – тогда в Берлине еще висели афиши о концертах, с произведениями Чайковского и Шопена.
Максимилиан слушал знакомую с детства музыку, вдыхая запах трав. Эмме сделали успокоительный укол, она спала. Доктора приготовили отвар валерианы, и обещали позаботиться об Эмме, когда придет молоко.
Группенфюрер велел перевезти сестру в особняк. Он оставлял Эмму и Адольфа на попечение врачей. Максимилиан, во главе поисковой партии, отправлялся обыскивать окрестные горы. Ни на острове, ни на участке проклятую тварь, волчицу, как называл ее Макс, не нашли. Племянник тоже пропал без следа. Макс не хотел думать, что бандитка может задушить младенца.
– Она хитрая гадина, она подожгла барак, в Нойенгамме, скрыла беременность, обвела всех вокруг пальца… – мадам Маляр обладала отличной воинской подготовкой. Максимилиан не сомневался, что, кроме катера, сбежавшая дрянь, может водить и машину, и самолет:
– Но, кроме шоссе в Ушуайю, других дорог здесь нет, а шоссе мы перекрыли. Машин не пропадало, самолет ей взять неоткуда… – брошенного катера на озере тоже не отыскали.
Озеро, правда, простиралось на сто миль, в западном направлении. Орлиное Гнездо находилось на востоке. Максимилиан отправил солдат СС, на катерах, вслед за беглянкой. Он намеревался лично расстрелять мадам Маляр:
– Но, если она подняла руку на ребенка, одной пули ей мало… – в Орлином Гнезде имелись надежные инструменты, хотя по опыту, Макс мог обойтись и одними маникюрными ножницами.
– Генриха в закрытом гробу хоронили, – он держал перевязанную руку сестры, – а мерзавку я лично в озеро сброшу. Вернее, то, что от нее останется… – племяннику Макс объяснил, что братик Отто пока остался в госпитале:
– Тетя Эмма болеет, но скоро поправится, – присев, он обнял мальчика, – присматривай за ней, с Аттилой… – группенфюрер вздохнул:
– А если она что-то сделала с мальчиком? Бедный Адольф, он так ждал кузена… – по словам врачей, порезы на руках Эммы должны были затянуться, не оставив шрамов.
Балерину Макс отыскал случайно, по приезду в Патагонию, разбираясь в багаже. Он вспомнил, что старинная шкатулка стояла в его спальне:
– Это мамина, – подумал Макс, – начала века, кажется… – шкатулку сделали в Мейсене. Макс сунул вещицу в саквояжи, не глядя, опустошая содержимое гардероба. Сейчас ему было наплевать на славянское происхождение Чайковского:
– Эмма всегда «Щелкунчика» любила. Они с Генрихом танец Феи Драже в четыре руки играли. Малышка моя, моя девочка… – дрогнули темные ресницы, Эмма подняла припухшие веки. По бледным щекам катились слезы:
– Макс, мой малыш, мой мальчик… – Эмма почти ничего не помнила. Перед глазами стояли тоненькие, крохотные пальчики ребенка. Сын зевал, сопел носиком, Эмма слышала, как стучит его сердечко:
– Музыка знакомая, – поняла девушка, – Макс мне шкатулку принес, я с ней в детстве играла… – вертелась балерина, у Эммы затряслись губы:
– Макс, мой мальчик, мой сыночек… – она выла, заталкивая в рот простыню, брат держал ее в руках, шепча что-то тихое, ласковое:
– Не надо, милая моя, не надо. Мы найдем малыша, с ним ничего не случится… – Эмма увидела темные, недобрые, немного раскосые глаза, испещренное шрамами, бесстрастное лицо. Правую щеку пересекал толстый, багровый рубец, она отталкивала Эмму, орудуя скальпелем, пахло свежей кровью. Грудь Эммы заныла, отчаянно закричал сын, она вздрогнула:
– В Нойенгамме она что-то сделала с ребенком, с ее ребенком. Он живым родился… – Эмма тогда не поворачивалась к Лауре, но слышала короткий, оборвавшийся, жалкий писк. Она почувствовала в руках узел, из простыни:
– Я сверток в протоку выбросила, и ушла. У нее ничего не было, как она… – Эмма попыталась сжать кулаки, руки пронзила боль:
– Она украла мое дитя, она сумасшедшая. Я видела, что она и тогда была не в себе. Мне все равно, что с ней станет. Пусть она поплатится за свои преступления, пусть Макс ее убьет… – Эмма была готова поползти за женщиной, и зубами разорвать ей горло:
– Так, как она зарезала врача, хладнокровно. Она и нашего мальчика убьет… – Эмма споткнулась о труп доктора в коридоре, падая, теряя сознание. Слезы текли по лицу, она немного отстранилась от брата:
– Макс, ты должен знать… – голос сестры был глухим, горьким, – ты должен знать, что случилось на самом деле, в Нойенгамме… – Эмме хотелось рассказать всю правду. Она сглотнула:
– Послушай меня, пожалуйста… – не выпуская руки брата, девушка начала говорить.
В передней было полутемно, за окном метались лучи фонариков.
Максимилиан купил в Буэнос-Айресе, по сходной цене, списанные армейские грузовики. Местные вооруженные силы использовали немецкую технику. Колеса надежных Opel Blitz обмотали цепями, для лучшей проходимости. Лаяли фила, в кузовах, на пороге скулил щенок. Максимилиан потрепал собаку по голове:
– Тоже хочешь в погоню отправиться. Молодец, ты настоящий охранник. Но ты останешься дома, защищать семью… – теплый язык лизнул его руку. Аттила поскакал вверх, по деревянной лестнице, в спальню Адольфа.
Прислонившись к стене, под рогами местного барана, Максимилиан нашарил в кармане зимней шинели сигареты. Он глубоко затягивался, огонек вспыхивал и тух:
– Эмма не виновата. Мерзавка, наверняка, пригрозила ее убить, в Равенсбрюке. Она боялась сказать мне правду… – сын Максимилиана был мертв. История о ребенке, якобы подкинутом британским агентам, в Гамбурге, оказалась неправдой, от начала до конца.
– Она хотела оказаться здесь, и она своего добилась. Она знала, что я ее не трону, что я буду искать своего малыша. Она обманула меня… – Максимилиан, медленно, аккуратно, растер окурок в бронзовой пепельнице. Он представлял себе лицо мадам Маляр:
– Я Генриху глаз окурками выжег. Он кричал, плакал… – группенфюрер поморщился:
– Я не пощадил своего брата, ради рейха и фюрера. Хватит, время милосердия прошло и больше не вернется. Она пожалеет, что на свет родилась, убийца… – хлопнув тяжелой дверью особняка, Максимилиан пошел к освещенной факелами колонне грузовиков.
Пролог
Патагония, сентябрь 1945
Адмиралтейский фьорд
В полутьме шумело ближнее море.
В каменном круге, на полу хижины, бились языки пламени. Ветер развевал тонко выделанную шкуру гуанако, закрывавшую входной проем. У стены плетеного шалаша, в груде шкур, кто-то зашевелился. Раздался слабый стон:
– Ayuda, donde estoy… – Лаура приподняла растрепанную, темноволосую голову.
Дно катера заскрипело по прибрежным камням. Выскочив в мелкую воду, прижимая к себе плед с мальчиком, Лаура побежала прочь от рассветного сияния, на востоке, за спиной:
– Хорошо, что я на западном берегу острова. Я помню карту, здесь недалеко до моря. Должно быть первый Ворон тоже в этих краях тоже обретался. По преданиям, он ходил к Ледяному континенту то есть, к Антарктиде… – проснувшись, мальчик, сначала, недовольно захныкал, а потом закричал. Плоский, поросший кривыми, низкими деревьями берег, пустовал. Лаура, все равно, оглянулась:
– Они меня не догнали. Пока не догнали. Надо уйти, как можно дальше… – среди серой гальки бурлила порожистая река. Катер на ней был бесполезен. С запада задувал сырой, пронзительный ветер, вершины гор, вокруг озера, заволакивал белый, густой туман. Простые, потрепанные туфли Лауры мгновенно промокли, она брела по ледяной воде. Подол платья прилип к ногам, ребенок плакал в перевязи:
– Но если молоко не придет… – испугалась Лаура, – чем я накормлю мальчика? Мы с Мишелем хотели сына Пьером назвать, в честь его отца… – из непроницаемой дымки до нее донеслось шуршание, далекие, высокие голоса:
– Птицы в небе… – устало подумала Лаура, – наверное, чайки. Я чувствую, что море рядом… – порывы ветра пахли солью. Она мимолетно вспомнила тренировки, в Саутенде:
– Мы бегали кроссы, с полной экипировкой. На пять миль, на десять миль… – в горной Шотландии девушки прыгали с парашютами, с двухдневным запасом провизии. Они должны были уметь разводить костры, охотиться, и рыбачить. Кроме скальпеля, у Лауры не было при себе никакого оружия:
– Себя я прокормлю… – здешняя местность напомнила ей север Шотландии, – но мальчик, мой сын… – сунув руку под платье, Лаура зажала пальцами клык, в медной оправе. Ребенок надрывался, крича высоким, жалобным голосом:
– У меня и пеленок сухих нет, – поняла Лаура, – платье можно выжимать и плед тоже промок… – она стучала зубами. Лаура помнила, что белые, в Аргентине, как и в Северной Америке, сгоняли индейцев в резервации:
– В прошлом веке на них охотились с собаками, как на животных. На Огненной Земле, вообще, кажется индейцев не осталось, одни метисы… – Лауру окутывал туман, но голова, стала, неожиданной ясной.
Впрочем, прошлую ночь она, все равно, помнила плохо:
– У меня руки были в крови, словно в Нойенгамме. Я пошла к Эмме, взяла своего ребенка… – поскользнувшись на камнях, едва удержав равновесие, Лаура остановилась. У щиколоток бурлила стылая, прозрачная вода:
– В Нойенгамме Эмма мне помогла, вынесла ребенка из лагеря… – Лаура нахмурилась:
– Я помню, что у нее был сверток. Но ребенок родился живым… – мальчик, в перевязи, охрип от крика, и только поскуливал, как зверек. Лаура посмотрела на запавшие, закрытые глаза, на бледные щеки:
– Он совсем маленький, а моему сыну… – она помнила, что в Нойенгамме родился мальчик, – моему сыну сейчас должно быть два года. Ему два года, третий идет… – в голове опять зашумело. Лауре надо было найти сухое, теплое место, и передохнуть:
– Я высплюсь, и молоко, обязательно, придет… – спотыкаясь, она побрела дальше.
Лаура оглядывала простую, голую хижину:
– Дальше я ничего не помню. Я, кажется, упала… – она провела рукой по груди:
– Где мальчик, что с ним случилось… – платье, плед, белье и туфли у нее забрали. Лауре не было холодно. Несмотря на легкий, морской ветерок, шалаш хорошо протопили. Она опять услышала далекие клики чаек. Пахло влажными водорослями, Лаура подумала:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.