Читать книгу Убийство русалки - А. Й. Казински - Страница 9

Ханс Кристиан наконец смог дать волю слезам, пока никто не мог этого видеть. В здании Суда гаснет любой голос. Жесткое сиденье под ягодицами, ржавые кандалы на руках – он прикован к стулу. Шаги надсмотрщиков, прохаживающихся туда-сюда. Две женщины кричали что-то про вора, который украл у них документы. Пьяница пытался выйти сухим из воды, притворяясь спящим. В углу стояла пара секретарей, а около лестницы, ведущей в тюремное помещение, толпились усталые надсмотрщики, размышляя, чем бы себя занять. Ханс Кристиан закрыл глаза, и тут же перед ним встает ужасный образ Анны, красивой Анны, которую так жестоко покалечили, изуродовали и зарезали.

Внезапная мысль: может, это всего лишь больная фантазия? Дедушка грезил больными фантазиями, теряя рассудок. Ханс Кристиан боялся этого всю жизнь. Утратить рассудок, как его дед. Тот вырезал странных адских тварей из дерева, ходил по деревне и продавал их за миску каши. Когда он приходил домой по вечерам, он был полностью уверен, что весь день просидел дома.

– Боже милостивый, – шепнул Ханс Кристиан, и все его тело затряслось. Неужели это произошло? Он сошел с ума? Может быть, он, как его дед, думал, что он был где-то в другом месте, в то время как он на самом деле зарезал Анну? Так и сходят с ума?

Мужчина, похожий на бочонок, с носом почти таким же большим, как у Ханса Кристиана, осторожно к нему приблизился.

– Я, должно быть, должен нарисовать ваш портрет, – пояснил он неуверенно.

Ханс Кристиан выпрямился. Он точно не безвестный.

– Если иначе нельзя, – ответил он и повернулся к художнику своей лучшей стороной. Мужчина был, несомненно, евреем. Об этом обычно не упоминали. В тот день, когда Ханс Кристиан приехал в город четырнадцати лет от роду, пугаясь всех необычных звуков и картин, городские торговцы подняли восстание против евреев и их благосостояния. Ханс Кристиан видел разбитые окна в магазине одежды братьев Рафаэль, когда евреев преследовали на улицах и колотили канатами и килями от лодок. Может, это было предзнаменование? Приехать именно в тот день, когда весь город обернулся кошмаром, где все зло в человеке вырвалось наружу. Обычные люди становились врагами своим соседям, а обычных женщин пытали и калечили на задних дворах, где зло и скрытая ярость трудной и тяжелой жизни в большом городе вырвались наружу насилием и безумием, как в звериной стае.

Ханс Кристиан второй раз за день подумал о матери. Она хотела, чтобы он выучился на портного, не ездил один в Копенгаген, он был слишком юн, да еще и гнался за какой-то чепухой, с какой-то несчастной парой скиллингов в кармане. Ханс Кристиан закрыл глаза и представил свою жизнь подмастерья. Он видел, как ученики мастера-портного Стегманна с прилизанными волосами сидели, склонившись над своей работой с ниткой и иголкой. Ханс Кристиан и сам шил, с тех пор как его отец подарил ему кукольный театр. Куклы сами себя не сошьют, и ему пришлось научиться этому. Но это было другое, это была игра, творчество, ему не нужно было шить одежду для других людей, не нужно было, чтобы над душой стоял мастер. Он клал подмастерьям руку на шею, может, отечески, а может, с другим умыслом, о котором никто не говорил вслух. Нет, это никуда не годилось.

Вместо этого он без билета уехал в Копенгаген в почтовом вагоне. Долговязый заморыш из Оденсе, он широко раскрыл глаза, когда впереди показался большой город. К счастью, мать с отцом его не видели. К счастью, умершие находятся далеко, они не узнают о его несчастьях, не услышат, как ему вынесут смертный приговор. Наказание за убийство. Он знал это, он и сам много лет назад видел, как головы катились с эшафота, когда он присутствовал на исполнении приговора. Он тогда ощутил холод великого Небытия. И теперь он снова его почувствовал.

Начальник полиции сел перед Хансом Кристианом на высокий стул.

– Ага, – начал он и покачал головой. – Я знаю вашего мецената и покровителя, Юнаса Коллина. Поэтому мне особенно неловко и неприятно сидеть здесь, перед вами, с вашим делом.

– Против меня нет никакого дела, господин Браструп, я ничего не знаю о том, что случилось с этой женщиной, – ответил Ханс Кристиан и повернул лицо в профиль к художнику, который все еще писал его портрет.

– Не думайте, что это ваш домашний портретист, – объяснил Козьмус и махнул рукой в сторону художника. – Это мое нововведение. Мы пишем портреты всех городских преступников, чтобы потом наблюдать за ними.

– Я не преступник, – сказал Ханс Кристиан, потеряв весь интерес к позированию.

– Нет? Вы же говорили, что знали эту девицу.

– Так и есть. Я ее знал. В некотором роде. Но я не убивал ее, – объяснился Ханс Кристиан, снова чувствуя страх, что это все-таки сделал он. Ночью изрезал Анну ножом, безумец, а теперь думает, что просто сидел дома и делал вырезки.

– Я выяснил, что вы… – директор полиции понизил голос, – были ее посетителем.

Прошла где-то секунда до того, как Ханс Кристиан понял, что имел в виду начальник полиции.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Все не так, все совсем не так.

– Так откуда тогда вы ее знаете?

Ханс Кристиан задумался. Всю дорогу до Суда он пытался найти ответ на этот вопрос. Правда была совершенно невообразимой, он не знал, как объяснить, что его поразил силуэт этой женщины, все, что составляло ее красоту. Это как быть портным в Оденсе. Он тоже создавал для них платья, которые их украшали. Но он не вожделел их, не хотел ничего, кроме созерцания форм и состояний. Но это никак нельзя было объяснить, как уже понял Ханс Кристиан на ужине у Коллинов, когда он пустился в такие разъяснения. В глазах начальника полиции он точно выглядел бы сумасбродом.

– Я искал свою… дочь моей матери, свою единокровную сестру, если угодно, – говорит Ханс Кристиан. Он первый раз заговорил о ней за все время, что жил в Копенгагене, но сейчас можно попробовать. – Она испытывала сложности. И одна из уличных женщин рассказала мне, что она в доме терпимости на Улькегаде. Я постучался и поздоровался с ней, и это оказалась она[14], – сказал Ханс Кристиан и поймал взгляд портретиста.

Такой ответ устроил Козьмуса. Но он всё ещё выглядел смущенным.

– Значит, когда свидетельница говорит, что слышала, как вы посещали покойную в ее комнате, она говорит неправду?

– Возможно, свидетельница слышала мой разговор с девушкой, но это же не запрещено законом? Мое дело к ней было весьма невинного свойства.

Сложно быть уверенным в своей невиновности, когда ты в наручниках. Они впивались в руки.

Козьмус взял у надзирателя трубку и закурил ее длинной серной спичкой. Весело вспыхнул огонь и осветил желтым и красным светом его заросшее лицо и густые усы.

– Мы здесь не видели невиновных с… – Козьмус задумался. Ханс Кристиан нервно переводит взгляд с Козьмуса на художника.

– С декабря 1822-го, – говорит вдруг Козьмус, – с Рождества 1822 года. Невинная цыганка, циркачка из тех, что дрессируют медведей и сурков. К сожалению, ее невиновность выяснилась только после казни. Но это было еще до меня. К тому же в этот раз у нас есть свидетельница, которая указала на преступника, – заявил Козьмус Браструп и показал в сторону на Ханса Кристиана своей длинной трубкой из слоновой кости. – Именно на вас.

– Вы должны поверить мне, господин начальник полиции. Я не горжусь работой своей сводной сестры, – сказал Ханс Кристиан. – Поэтому я и выбрал неурочное время. Я допоздна просидел в своей комнате, писал новую пьесу о раненом солдате, возвращающемся домой, и вдруг стал думать о сестре. Я не мог отделаться от этих мыслей, меня тяготило чувство вины. Бедная моя сестра. Я сожалею, господин Браструп. Я сделал глупость.

Похоже, начальник полиции сбит с толку. Уступки и вежливость. Он положил руку с трубкой на подлокотник кресла, и дым заструился змеей по его шее и лицу.

– А когда вы вернулись к себе?

– Я слышал, как городовой объявил девять часов, а дома я был примерно в половине десятого.

– Это поздно. Вас кто-нибудь видел? Когда вы шли домой или заходили к себе в комнату?

– Нет. Все было тихо. Музыканта, который живет на первом этаже, не было дома, а на третьем дети уже давно спали.

Козьмус рассматривал Ханса Кристиана пристальным взглядом знающего человека. Он лгал, но непонятно в чем. Ханс Кристиан всегда умел оправдаться. В детстве он развлекал прачек лекциями об анатомии человека, рисовал и кишечник, и почки, и сердце, не имея представления, где они находятся, но их это веселило, и ему не приходилось залезать в холодную воду и помогать им, как делали другие мальчишки. Вопрос в том, отпустят ли его на этот раз.

Козьмус долго разглядывал Ханса Кристиана. Затем он позвал к себе одного из караульных.

– Давайте попробуем снять с него наручники.

Ханс Кристиан почувствовал облегчение. Почувствовал, как по спине сбежала капля пота. В эту же секунду мимо проскочил молодой полицейский и положил перед начальником полиции портфель. Из-за красных щек и одышки было похоже, что он пробежал полгорода, чтобы добраться до здания Суда.

– Я надеюсь, вы понимаете, что я не могу пренебречь свидетельскими показаниями. Слишком много преступников избегают наказания, просто потому что мне не хватает людей в городе, который постоянно растет. Скоро он выйдет за пределы крепостных стен… – Козьмус умолк, он хотел было встать, но остался сидеть, глядя в бумаги, которые только что принес ему караульный. Как будто он вдруг обнаружил в них что-то новое.

Козьмус схватился за свою трубку и показал мундштуком на Ханса Кристиана.

– Вы в первый раз посетили дом терпимости на Улькегаде, Андерсен?

Исчезла красивая речь. Исчезло обезоруженное, тупое выражение лица. Он стал суров. Напряжен.

– И перестаньте лгать, этим вы только вредите делу.

Вот опять. «Делу». Ханс Кристиан выпрямился бы в кресле, если бы не наручники.

– Я не знаю ни этот дом, ни кого-то из других проституток. Я лишь имею несчастье быть сводным братом женщины, которая запуталась в жизни. Зачем мне лгать, господин Браструп?

– Потому что вы не хотите признаться в болезненных потребностях, которые у вас, похоже, имеются. – Начальник полиции затянулся трубкой, и угольки вспыхнули красным светом.

Снова беспокойство. Все ближе и ближе, он чувствовал его запах, ощущал его привкус.

– Что вы имеете в виду, какие болезненные потребности? – спросил Ханс Кристиан и снова увидел перед собой безумного дедушку, маниакальное лицо в свете камина, около которого он все сидел и выстругивал своих адских зверей.

– Потребности вырезать из бумаги женщин. – Козьмус протянул Хансу Кристиану бумагу. Круглый листок с силуэтом погибшей женщины. Хотя это и не лучшая его работа, всё же нет никаких сомнений, каждый бы узнал ее характерный профиль и большую грудь, а если бы спросили самого Ханса Кристиана, он должен был бы признать, что и нос, и собранные волосы, и очаровательная тонкая шея совершенно явно говорят о том, что это именно Анна.

– Вы были в моей комнате? – Ханс Кристиан старался говорить обиженным голосом. Негодовать, как будто это против него совершено преступление. Отчаянная попытка выиграть время.

– Да, были. Мои люди воспользовались временем, пока вас возили на канал, и обыскали вашу комнату. Они нашли вот это.

Козьмус показывает другую вырезку. Ту, которую он сделал прошлым летом, двойную: две Анны с высоко поднятыми, как у балерины, ножками.

– Это я пробовал вырезать балерину, – пояснил Ханс Кристиан.

– Голую балерину? – выкрикнул Козьмус. – С выставленным на всеобщее обозрение телом? Того же… – Козьмус замялся, подыскивая слова. – Того же сложения, что и убитая?

Ханс Кристиан знал это, знал еще год назад, когда делал эту вырезку. Он выбрал овальную форму и красную бумагу, как раз на том месте, где у Анны начинались ноги. Это было и блестяще, и безумно одновременно, неправильно и непокорно. Он сделал это, но он не вожделел к этой проститутке, во всяком случае, не так, совсем не так, как это принято у мужчин. Он не смог бы объяснить это никому, кроме Эдварда. Поэтому он и вырезал. Из-за нехватки слов. Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции и только теперь понял, насколько все ужасно.

– Это были вы, бумажный убийца, – заявил Козьмус, поднимаясь. Он крикнул караульному, стоявшему рядом и держащему ключи от наручников: – Посадите его в подвал, пусть там сидит и сочиняет, без хлеба и воды.

Надзиратель увел Ханса Кристиана из допросной вниз по небольшой лестнице, в темноту, где пахло гнилой соломой и лежалыми отбросами. Все происходило с необычайной скоростью.

Хансу Кристиану очень хотелось закричать что-то в адрес Козьмуса, оказать сопротивление, поднять шум, но в некоторых реках течение слишком сильно, некоторые истории слишком сильны, чтобы им противиться. Возможно, придется подчиниться потоку, попасть в водоворот и выбираться на другую сторону.

В подвале по полу гулял холодный сквозняк. Люди выли от голода. Липкое зловоние исходило от пары ламп, отбрасывавших мерцающий свет. Ханс Кристиан, спотыкаясь, прошел по подвалу. Надзиратель уже привык к рельефной местности, он легко огибал углы и без предупреждения прошел под потолочной балкой, о которую Ханс Кристиан сильно ударился лбом. Потом он почувствовал, что рассек его, но надзиратель просто вел его дальше, держа за скованные руки.

Открылась дверь в камеру. Ханса Кристиана затолкали внутрь, и он услышал, как за ним закрылась дверь. Шаги караульного удалились.

Перед ним сгустилась тьма. Он был не один, вместе с ним обитали крысы или кто-то еще. Ханс Кристиан слышал о том, что заключенные делают друг с другом. Снова всплыло воспоминание о суконной фабрике, о рабочих, которые схватили его и стащили с него штаны. Один из них был крупным подмастерьем с грязными рыжими усами, которые, казалось, подчеркивали порезанную в драке ножом верхнюю губу, сросшуюся неровно. Подмастерье был нормальным дружелюбным идиотом и не хотел никого унижать. Но теперь он вдруг перестал владеть собой. Ханс Кристиан помнил его возбужденный язык, который высовывался из-под кривой губы, как живое существо, которое очень редко бывает на воле, в то время как подмастерье старательно дергал, запустив одну руку себе под фартук, а другой сжимая ягодицу Ханса Кристиана. От этого воспоминания все внутри него перевернулось.

Он заколотил в дверь.

– Это не я! – закричал он. Надзирателям, Козьмусу, самому себе. – Это не я. Это не мог быть я.

Сначала было тихо, а потом ему ответило с дюжину голосов. Голосов из других камер, которые заставили его съежиться, почувствовать себя еще более одиноким, в то время как к ним присоединялись новые и новые голоса.

– Это не я!

– Это был не я! Я ее не трогал, это был призрак, не я.

– И не я!

– Не я! Не я!