Читать книгу Избранные произведения. Том 5 - Абдурахман Абсалямов - Страница 9

Когда Газинур вошёл в избу, на столе уже дымилась в большой деревянной миске горячая лапша. Гафиатулла-бабай, прижав каравай к груди, отрезал от него большие аппетитные ломти. Белая рубаха, надетая взамен вымокшей под дождём, лишь сильнее подчёркивала мрачное выражение его крупного лица. Изменило обычное спокойствие и тёте Шамсинур, сидевшей, как всегда, по левую руку от мужа.

Газинур молча уселся на скамью рядом со старшим братом. В горнице тишина. Когда у старика плохое настроение, разговаривать за столом не принято. Один Гафиатулла-бабай время от времени бурчал что-то, ни к кому не обращаясь и ни от кого не ожидая ответа.

Сыновья хорошо знали характер отца, знали, что в такие минуты отец легко раздражался. И потому даже любивший обычно побалагурить Газинур сегодня молчал. Но у старухи иссякло терпение.

– Хватит уж, отец, будет тебе убиваться, всё ведь от аллаха, – сказала она.

– Гм… от аллаха! – точно только того и ждал, сразу загорячился старик. – А я разве говорю, что от муллы? Ишь, нашла чем утешить! За колхозное-то имущество кто отвечает: я или бог?.. Только соли сыплешь на рану…

И Гафиатулла-бабай свирепо сдвинул свои густые брови. Ноздри его широкого носа, рассечённого неизгладимым шрамом от раны, полученной во время крушения, вздрагивали.

За Гафиатуллой-бабаем водилась нехорошая привычка – так вот вдруг вспылить: уж очень много горя перенёс он за свою жизнь и мало видел радости. Но никогда не позволял он себе поднять руку на жену или детей. И всё же домашние боялись его.

Сегодня у старика было особенно плохое настроение. Он никак не мог простить себе, что не справился с огнём, дал пожару разрастись. А ещё ходил к председателю, жаловался. Обидели, дескать, бездельником назвали. А ведь верно, оказывается, говорили…

После ужина Гафиатулла-бабай, сунув под голову подушку, лёг на нары лицом к стене.

– Вы тут не шумите, дети, не по себе мне. Выйдите-ка лучше, – сказал он.

Газинур собирался поговорить с отцом о предполагаемом отъезде, но, видя, что старик сильно не в духе, решил выждать более подходящую минуту.

Они с братом вышли во двор. Несмотря на то, что прошла гроза, было душно. Кругом тишь. Кажется, что земля, разморившись, отдыхает. Слышно, как под навесом жуёт жвачку корова. Телёнок оставил мать и растянулся посредине двора. Возле телёнка, спрятав голову под крыло, уютно пристроился гусак.

– Тяжёлый характер у отца, – вздохнул Мисбах. – Можно подумать, под суд его отдают. Его же никто словом не попрекнул. Вон в Шугурах от молнии две избы сгорели. В прошлом году убило в поле женщину. Кого будешь винить?.. На старости лет на свою больную голову железный гребень ищет…

Он присел на чурбак. Газинур стал подле.

– Нет, не понимаешь ты отца, брат. Что ж, что не ругают? А если собственная совесть покою не даёт? – сказал он, доставая из кармана кисет. – Ах, чёрт побери, табак-то, оказывается, у меня весь! – удивился он.

– У тебя вечно так. Появится – сейчас пустишь по рукам. «Кто хочет курить – угощайся!..» А потом ходишь, мучаешься, – неодобрительно сказал Мисбах.

– Ты, кажется, хочешь сказать, братец, что если бережно тратить – хватит на тысячу дней, а если сорить направо и налево – и на день недостанет? Знаю, знаю, у скупца добро всегда в сохранности. Доставай-ка кисет!

Мисбах нехотя вытянул кисет из кармана. Табаку в нём было на самом донышке.

– Э, брат, тут и на одну завёртку не хватит, – тряхнув кисетом, сказал Газинур. – А, понимаю: увидит человек, что табаку в кисете мало, и посовестится пальцы запустить.

– Нам сойдёт, если мы и не очень щедры.

Свернули по папироске, с наслаждением затянулись.

Давеча, со света, ночь показалась им непроглядной. Теперь глаза попривыкли, и братья уже ясно различали не только соседские надворные постройки, но даже горшки на частоколе.

В дальнем конце деревни кто-то растянул гармонь.

– Я ведь думаю уехать, брат, – докурив папиросу, сказал Газинур. – Завтра должен дать председателю окончательный ответ. Как, по-твоему, ехать?

Вместо ответа Мисбах начал досконально расспрашивать, на какую работу, как она будет оплачиваться, дадут ли спецодежду, сколько денег полагается на дорогу, кто ещё едет из колхоза. Когда Газинур рассказал всё, что слышал от председателя, Мисбах призадумался.

– Пусть бы они вперёд дали, что обещают. А то, знаешь, пообещали зайцу хвост, а он, лопоухий, по сей день без хвоста, – сказал он.

Привязчивый Газинур крепко любил своего старшего, хоть и не кровного, брата. И всё же он никак не мог согласиться с подобными взглядами. «Единоличник в тебе сидит», – говорил он в таких случаях Мисбаху.

Вот и сейчас сказал с досадой:

– Странный ты человек, брат. Ведь не для того же я туда еду, чтобы деньгу сколотить. Это только в старое время за этим ездили – искать счастья в чужом краю. А я еду, чтобы повидать новые места, новых людей, набраться уму-разуму.

– Будут деньги, будет и ум, – сказал, поднимаясь, Мисбах. – Тебе ведь жениться пора. Не мешало бы справить себе кое-что к свадьбе.

– Ты, верно, хочешь добавить, что дерево красит листва, а человека – тряпки? Нет, Мисбах-абы, я и сам не любитель тряпок, и девушек, которые ими увлекаются, тоже не люблю. Ну, ладно, брат, будь здоров. Я пошёл.

Они вышли за калитку вместе. Улица тускло поблёскивала дождевыми лужами. В правлении ещё горел свет. С родника доносилось неумолчное журчание воды.

– Ты куда, в правление?

– Нет, зайду к Гали-абзы посоветоваться.

– Он недавно с дороги, устал, наверное.

– Я ненадолго.

Они расстались. Мисбах пошёл домой, а Газинуру надо было в противоположный конец деревни. Не успел Газинур отойти на двадцать-тридцать шагов, как уже по улице понеслась его песня:

«И когда только он остепенится?» – подумал шедший степенно, совсем по-отцовски – заложив руки за спину и склонив набок голову – Мисбах. А Газинур продолжал петь ещё громче:

При первых же звуках песни белая занавеска в одном из окон дома Гали-абзы приподнялась. Показалась Миннури. Опёршись плечом о косяк, опустив длинные ресницы, она прислушивалась к песне. Альфия уже успела рассказать ей о том, что Газинур собирается в чужие края, не скрыла и его стычки с Салимом. Услышав от подруги эту неожиданную новость, Миннури даже растерялась, а потом крепко обиделась на Газинура. Почти весь вечер с горечью обдумывала она, какими упрёками осыплет его при встрече. Жена она ему, что ли! Какое право имеет он упоминать её имя на людях!

Да, не глубок, видно, сундучок девичьей памяти! Совсем недавно по всей деревне только и было разговору, что о внезапно заболевших лошадях. Тогда все в колхозе вместе с именем Газинура непременно поминали и имя девушки, но Миннури была тогда тише воды, ниже травы, старалась прикинуться, что ничего не слышит.

Но едва донёсся до неё голос Газинура – и расходившееся сердце смягчилось. «И чем околдовал мне душу рябой? – подумала девушка, сладко и тяжко вздохнув. – Недаром, когда поддразниваю, отшучивается: «Не беда, что рябой. Рябой глянет – сердце вянет». Но в «Красногвардейце» ведь есть и другие рябые парни. Почему же они ничуть не трогают сердце?..»

В сенях раздались шаги Газинура, и девушка тотчас приняла холодный, неприступный вид, сразу став обычной, насмешливой, колючей Миннури.

После памятного разговора на конном дворе Газинур впервые входил в дом Гали-абзы. Он остановился на пороге и застенчиво спросил:

– Гали-абзы дома?

Миннури как ни в чём не бывало старательно катала вальком бельё на кухонном столе. Бросив на Газинура косой взгляд, она отрезала:

– Не топчи пол своими грязными сапогами!

Сапоги у Газинура и впрямь были в грязи. Он уже открыл дверь на улицу, чтобы там почистить их, как из комнаты донёсся низкий голос Гали:

– Кто там? Ты, Газинур? Проходи сюда, ко мне.

Газинур взглянул на свои ноги, на Миннури, усмехнувшись, покачал головой и вышел на крыльцо. Через минуту, проходя мимо Миннури, зажавшей ладонью рот, чтоб не рассмеяться, он выразительно повёл в её сторону бровью и на цыпочках прошёл в переднюю комнату.

Гали-абзы без пиджака, в одной рубашке, придвинув к себе керосиновую лампу под матовым абажуром, сидел у стола. В руках у него книжка в красной обложке. Стол, полки в комнате заставлены книгами. На стене портрет Ленина, большая карта СССР.

Гали-абзы встретил Газинура радушно.

– Садись, садись, – показал он на стул. – Что, не пустила Миннури с грязными ногами в комнаты?

Не зря говорится: «Приветливое лицо хозяина лучше самого душистого чая», – Газинур сразу почувствовал себя свободно.

– Сердитая она у вас, – посмеиваясь, сказал Газинур. – Ну совсем наседка с цыплятами!

Сняв ещё не просохшую от дождя кепку, он сел на выкрашенную синей краской табуретку. Появившаяся следом за ним Миннури кинула ему под ноги рогожку.

– Смотри, глазастый, если натопчешь, в следующий раз в дом не пущу, – строго выпалила она и, вызывающе подняв голову, вышла из комнаты.

Гали-абзы обменялся с Газинуром молчаливым, но многозначительным взглядом. Потом, сразу став серьёзным, отложил в сторону книгу.

– Ну, так как же, Газинур? Колхозный сарай и новую веялку сожгли, говоришь?

Газинур покраснел до ушей.

– Сожгли, – тяжело вздохнул он, пряча забинтованные руки под кепку. – Не везёт нам последнее время.

– Что верно, то верно. Только в этом нет ничего удивительного, Газинур, – и Гали-абзы зашагал из угла в угол по комнате.

Мягкие чувяки почти беззвучно касались пола. Всякий раз, как он поворачивался к Газинуру правым боком, можно было видеть у него на шее, под сорочкой, багровую полосу – старый след от вражеской сабли.

– Всё это, если не считать сегодняшней молнии, не случайно ведь, Газинур, – сказал он, остановившись перед юношей. – Помнишь, что я говорил тебе, когда мы ездили в Бугульму?

– Очень хорошо помню, Гали-абзы.

– Вот эта самая борьба продолжается и сейчас. Правда, теперь враг не решается бороться против нас открыто, с оружием в руках. Он уже давно убедился, что оружием нас не возьмёшь. Сейчас он пытается войти в наше доверие, может, даже и работает неплохо, а в действительности всеми силами вредит нашему делу.

Газинур набрался смелости и рассказал о своих подозрениях насчёт Морты.

– Старики говорят: сорвёшь облепиху, а корень останется, – закончил он.

– Таков закон жизни, Газинур. Старое без борьбы не уходит, крепче, чем репей, цепляется. Ещё много крови испортят нам такие Морты Курицы. Поэтому и надо всегда быть начеку.

Чёрные глаза Газинура вспыхнули.

– А не лучше ли, Гали-абзы, сразу свернуть им голову?

Гали-абзы усмехнулся, ему приятна была горячность молодого парня, но ответил он сдержанно.

– Тут, Газинур, спешить нельзя. Можно и дров наломать. Всё делается своим чередом. А пока что приглядывайся получше к этому Морты.

– Он приходил к Ханафи-абы, просился, чтобы его послали на работу в отъезд. Не хочет ли он следы замести?

– Всё может быть, – согласился Гали-абзы и с одобрением посмотрел на Газинура. Он любил этого парня и старался не выпускать его из поля зрения. Где ни увидит – в поле, в правлении, в клубе, на конюшне, – никогда не пропустит случая поговорить с ним.

Газинур и сам чувствовал, что Гали-абзы от всей души желает ему добра. Как подсолнечник, влюблённый в солнце, день-деньской неутомимо поворачивает свою головку ему вслед, так и Газинур не мог оторвать своих глаз от Гали-абзы в те дни, когда он наезжал в деревню. И всегда, за какую бы работу ни принимался, думал про себя: а что бы посоветовал в этом случае Гали-абзы?

Газинур готов был сидеть с Гали-абзы хоть до рассвета, но постеснялся беспокоить больного, да ещё уставшего с дороги человека.

И Газинур решился, наконец, сказать, зачем он, собственно, пришёл.

– А сам-то ты как думаешь, Газинур? – спросил вместо ответа Гали-абзы. – Есть желание ехать?

– Мало сказать есть, – я только об этом и мечтаю! – горячо откликнулся Газинур. – Но что понимает в подобных делах такая сухопутная лодка, как я! Хочется услышать твоё мудрое слово, Гали-абзы.

– А ты знаешь, куда и на какую работу едешь?

– Ханафи-абы говорил – на лесозаготовки. На Урал.

Гали-абзы взял лежавший на столе карандаш и показал на карте район Свердловска. Газинур, как и все отъезжающие товарищи, будет работать в Соликамском леспромхозе, пояснил Гали-абзы. И стал подробно рассказывать об этих местах.

– Ну вот, я рассказал тебе, что знал, о богатствах уральской земли, о красоте городов и величии заводов Урала, – закончил Гали-абзы. – Но не воображай, что тебе сразу всё станет там любо и мило. Много трудностей встретится на твоём пути. Не отступай перед ними. Помни: смелость – подруга джигита. И потом – не теряй попусту времени. Приобретай специальность. Может быть, даже не одну. Джигиту и семидесяти специальностей мало. И ещё тебе мой совет: учись русской грамоте. Русский язык – наш второй родной язык. И, конечно, надо тебе постараться получить рабочую квалификацию.

Было уже поздно, когда Газинур вышел от Гали-абзы. Домой он возвращался мимо дома деда Галяка. Опираясь руками на толстую суковатую палку, старик сидел на куче брёвен. Вокруг него, глядя ему в рот, сбилась деревенская ребятня. Дед Галяк рассказывал о давно прошедших временах, о славном Пугачёвском восстании. Изредка он перемежал свой рассказ песнями, которые исполнял на мотив старинных баитов[13].

В воображении Газинура встал чугунный ствол пугачёвской пушки, лежащий у подножия памятника в Бугульме. Гали-абзы помог ему увидеть его совсем другими глазами. И в сердце юноши опять возникло горячее стремление вложить все свои силы в великую борьбу на благо народа.

А старый дед Галяк всё пел и пел. Сколько переслушал Газинур его песен мальчишкой! Сколько добрых чувств, дерзких желаний пробудили они в его детской душе! Теперь он уже взрослый человек, собирается в дальний путь. Отошло уже то время, когда он заслушивался чудесными песнями и сказками деда. Но сколько ещё новых, неведомых ему мечтаний и порывов пробудят песни старого деда у этих вот мальчуганов, что, полуоткрыв рот, зачарованные, сидят прямо на земле, не замечая, что трава давно уже покрылась обильной росой!

Всё существо Газинура вдруг глубоко потрясла мысль о том, что жизнь никогда не останавливается, что жизнь – это непрекращающееся, бесконечное движение вперёд. Он улыбнулся и, мечтательно глядя на звёзды, сверкавшие крупными алмазами там, в вышине, медленно зашагал вдоль улицы. А старый дед пел песню за песней.