Читать книгу Несравненно больше - Алекс Крутов - Страница 9

Глава 5

Оглавление

Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут.

(Книга Иова 14:7)

Имя «Милана» означает «добрая, милая, нежная». Такой и была наша воспитательница. Время, которое мы проводили в обществе Миланы Николаевны, как день и ночь отличалось от общения с другим воспитателем. Мы всегда считали дни до ее возвращения.

Все дети, кроме меня, называли ее мамой. Я любил ее, но никого прежде мне не приходилось называть мамой. Я наделял это слово огромным значением и представлял свою маму. Милана не была моей мамой, но я все же любил ее, поэтому называл особенными ласковыми словами, которыми не называл более никого: «мусик» или «мима».

Сразу за территорией нашего санатория стоял пивной ларек. Отдыхающие и жители города часто ходили с пляжа через парк санатория к этому ларьку. Однажды, когда мы играли в парке, на дорожке показались мужчина и женщина. Звали их Николай и Лариса Протурновы. Они внимательно рассматривали детей, и потом заговорили со мной и девочкой из нашей группы, которую звали Маша. Они расспросили, кто мы такие и что здесь делаем. Сразу после нашего разговора они направились в здание санатория и сказали Милане Николаевне, что хотят усыновить нас обоих.

Николаю было ближе к сорока, он работал на телефонной станции. Ларисе было около 35 лет, она работала на почте.

В то время случаи усыновления были крайне редки. Мы никогда не разговаривали об этом и, по сути, не знали, что такое бывает. Нашу воспитательницу тронуло их желание усыновить детей. Она расспросила их об их собственных детях, о том, как давно они женаты, и выяснила, что они бездетные. Ее смутил тот факт, что они хотят усыновить сразу двух детей, причем, совершенно разных по характеру.

Маше было 10 лет, поэтому от нее требовалось письменное согласие на удочерение. Мне было всего 9, поэтому мое согласие было не обязательным. Милана Николаевна объяснила Николаю и Ларисе, что усыновление детей 9 и 10 лет – не то же самое, что усыновление младенцев, и что нам потребуется длительный процесс адаптации. Но пара сразу начала оформлять документы на усыновление.

Этот процесс занял всего несколько месяцев. В это время пара получила разрешение брать нас с Машей к себе на выходные. Их дом находился в пяти минутах ходьбы от санатория.

Вначале все было замечательно. Нам нравилось дома у Николая и Ларисы. Маша дала письменное согласие, и я был очень рад возможности обрести папу и маму. Вскоре все процедуры были завершены, и я официально стал сыном Протурновых еще до того, как мне исполнилось 10. Правда, в последнюю минуту они передумали и решили взять только меня. Причина такого решения мне не известна. Итак, прямо из санатория я попал в семью и дом, которые должны были стать моими.

Поскольку мне не было 10 лет, решение суда для усыновления было необязательным. Николай и Лариса предложили мне изменить имя. Я отказался, поскольку имя было единственным, что хоть как-то определяло мою индивидуальность. Однако я согласился сменить фамилию и отчество, и по новым документам стал Александром Николаевичем Протурновым. Мои новые родители поменяли и мое свидетельство о рождении. Мне нужно было ходить в школу, и поскольку по возрасту я должен был идти в 4 класс, но моих знаний было недостаточно, меня записали в 3-й вместе с детьми, которые были на год младше меня. Мне объяснили, что другого выхода не было.

Впервые мне предстояло учиться в общеобразовательной школе, которая очень отличалась от той, что была при детском доме. Квартира Николая и Ларисы находилась в большом двухэтажном доме на четыре семьи. В квартире было всего две комнаты. Одна комната служила кухней и столовой одновременно, а теперь стала и моей спальней. Вторая комната с раскладным диваном была спальней моих родителей. Комнаты разделялись тканевой занавеской, висевшей на веревке, но она не обеспечивала звукоизоляции, поэтому мне приходилось слышать все, что происходит в спальне между мужем и женой. Мне хотелось убежать, но поскольку бежать было некуда, я затыкал уши пальцами, чтобы не слышать их.

В доме не было водопровода, и мы носили воду из колодца. Туалет был на улице, а мылись мы раз в неделю в общественной бане. Для обогрева помещения у нас была только домашняя печка, для которой нам приходилось колоть дрова. В доме было электричество, но для приготовления еды мы пользовались газовыми баллонами, которые покупались отдельно и устанавливались на кухне. Во многих отношениях условия проживания были не лучше, чем в детском доме, вдобавок теперь я должен был помогать брать воду из колодца и колоть дрова.


Следующее из того, что мне довелось делать впервые – это посещение церкви. Протурновы время от времени ходили в православный храм и каждый раз брали меня с собой. Мне там очень нравилось. В детском доме не было разговоров о религии или посещения церкви. Ирина Гавриловна была убежденной атеисткой, как и большинство других работников. Милана Николаевна была православной, но никогда не рассказывала детям о Боге.

Протурновы покрестили меня, чем я очень гордился. Ритуал, смысла которого я до конца не осознавал, многое для меня значил. И хотя впечатления от посещения церкви в целом были положительными, я совершенно не понимал ни кто такой Бог, ни смысла взаимоотношений с Ним.

В новой семье я узнал, как делать покупки. В то время молоко покупали в молочном магазине, хлеб в булочной, а фрукты и овощи – на рынке. В 1988 году были большие проблемы с продуктами, поэтому они покупались по карточкам. Иногда люди стояли в очереди по 7-8 часов, чтобы купить 2 булки хлеба на неделю. Я отчетливо помню это многочасовое стояние в очередях. Часто хлеб заканчивался, и те, кто не успел его купить, отправлялись домой с пустыми руками. В те времена людям жилось очень трудно, но дети в детском доме не сталкивались с подобным, и все это было для меня откровением.

Самым трудным было привыкнуть к школе – гораздо труднее, чем все перечисленное выше. Во-первых, я пошел в школу в середине учебного года. Во-вторых, Протурновы совершили большую ошибку, сообщив, что взяли меня из детского дома. Усыновление в то время было чем-то странным и непонятным, поэтому я стал объектом безжалостных насмешек со стороны моих одноклассников. Их было около 40. Наша учительница была злобная неприятная женщина, которой было далеко за 70. Она уже плохо видела и слышала. Я кое-как сумел обзавестись несколькими друзьями, но меня пересадили на заднюю парту за разговоры в классе.

Мы занимались по учебникам, но на уроках большую часть времени слушали учителя. Все наши достижения и поведение оценивались, и оценки проставлялись в дневнике, который мы сдавали учителю раз в неделю.

С самого начала учительница ставила мне плохие отметки. Сколько бы я ни старался, как бы тихо себя ни вел, каждый раз получал низкую оценку. Разумеется, я не мог претендовать на звание лучшего ученика, но, думаю, причина нелюбви учительницы крылась в том, что я был ребенком из детского дома, да еще и разговаривал на уроках. Она никак не старалась помочь мне в учебе, и было совершенно ясно, что в ее намерения не входило перевести меня в следующий класс.

В конце первой недели я принес домой дневник с плохими оценками, показал его своей матери и ожидал, что она мне как-то поможет. Она не выразила ни интереса, ни сочувствия, а просто сказала, что мне нужно будет поговорить с отцом, когда он вернется домой.

Мой отец работал на телефонной станции. Вскоре я стал замечать запах алкоголя, исходивший от него. К сожалению, тот вечер не был исключением. Я взял дневник, показал его отцу и объяснил свое видение ситуации. Но он мне не поверил. Он стащил с меня всю одежду и начал избивать кожаным ремнем с металлической пряжкой. В пьяной ярости он выкрикивал, каким желает видеть своего ребенка. Он хотел, чтобы я вел себя примерно и отлично учился. «Если ты еще раз получишь оценку ниже пятерки или четверки, я изобью тебя снова!» – добавил он.

Мои усыновители ни разу не встретились с учительницей и не сделали ни одной попытки помочь мне с учебой. Верный своему слову, Николай избивал меня почти каждую пятницу, когда я приносил свой дневник с оценками.

Плохие оценки в школе и побои в качестве наказания продолжались около двух месяцев. Затем я решил, что всего этого с меня хватит, и сбежал. Побег – следующее, что мне довелось сделать впервые. Единственное место, куда я мог убежать, – это санаторий. Как бы сильно мне ни хотелось скрыться там под защитой Миланы Николаевны, я знал, что это невозможно. Если Протурновы придут туда в поисках меня (в чем я был совершенно уверен), она обязана будет сказать им правду. Вместо этого я пришел к своим товарищам. Они спрятали меня в кладовке под одеждой, где я провел ночь, а днем потихоньку таскали мне еду.

Это повторялось три или четыре раза. Каждый раз мои родители звонили в милицию, милиция являлась в санаторий, находила меня и возвращала домой. Милана Николаевна не вмешивалась – она считала, что я преувеличиваю домашние трудности и просто скучаю по своим друзьям. Она думала, мне требовалось лишь время, чтобы привыкнуть к новой жизни.

Я поступал по-детски наивно, даже не пытаясь куда-то убежать. Да я и не знал, где еще можно было укрыться. Представьте себе, в каком шоке я был, когда в очередной раз прибежал в санаторий и обнаружил, что моего класса там нет – всех увезли обратно в Ленинград, в детский дом № 51. И что мне теперь было делать?

Город находился примерно в 40 километрах от санатория. Мои усыновители вряд ли могли предположить, что 10-летний мальчик отправится так далеко, скорее всего, они решат, что я прячусь где-то неподалеку. Итак, я направился в Ленинград.

За два года жизни с Протурновыми я сбегал более 30 раз, часами преодолевая огромное расстояние до города. Иногда милиция перехватывала меня по пути, иногда находила уже в городе. Чаще всего меня обнаруживали спящим на лавочке в парке, который, как я выяснил позже, находился рядом с постом милиции.

Питался я остатками еды из мусорных баков. Через некоторое время я научился замечать приближающихся милиционеров и прятаться от них в придорожных кустах. Я проводил много времени в поисках своего детского дома. Когда я, наконец, нашел его, то слезно молил принять меня обратно. Но директор всегда выпроваживала меня со словами: «Ты не сирота, у тебя есть дом. Иди домой!», и закрывала дверь перед моим носом.

Всякий раз, когда я сбегал, милиция находила меня и возвращала домой. Вскоре я уже знал большинство милиционеров по именам. Со мной никогда не обращались плохо, напротив, были очень добры, кормили и поили чаем, разговаривали со мной в ожидании Валентины Николаевны, инспектора по делам несовершеннолетних.

Через некоторое время я познакомился с Валентиной Николаевной поближе. Она всегда внимательно выслушивала меня и обычно давала мне немного денег. В какой-то момент я стал пробираться в электричку, идущую от Сестрорецка до Ленинграда. И каждый раз, когда я думал, что мне удалось укрыться от кондуктора и остаться незамеченным, милиция встречала меня на платформе. К тому времени мне исполнилось 11 лет. Я считал себя умным, а на самом деле был наивным маленьким мальчиком, порой целыми неделями жившим на улице в попытках укрыться от милиции и своих родителей. Но мне это так и не удавалось.

Так прошло два года. Когда я вновь оказывался дома, все, за исключением побоев, складывалось неплохо. Меня водили в кино, родители покупали мне новую одежду, мы все вместе ходили в церковь. Потом я снова приносил дневник с плохими отметками, отец избивал меня, и я сбегал.

Тем временем, у моих Протурновых родилась девочка, которую они назвали Машей. После ее рождения они перестали звонить в милицию и заявлять о моих побегах. Казалось, им стало безразлично, где я и что со мной. Но поскольку все милиционеры уже хорошо меня знали, ситуация повторялась. Изменилось лишь то, что они перестали привозить меня домой, вместо этого Валентина Николаевна давала мне немного денег и просила вернуться. Удивительно, но я так и поступал. Не знаю, что снова вело меня в этот дом, – возможно, я надеялся, что все, наконец, изменится.

Однажды инспектор сказала мне: «Саша, в следующий раз мы не будем отправлять тебя домой. Мы что-нибудь придумаем».

Когда я сбежал в следующий раз, то собрался с духом и стал голосовать на дороге вместо того, чтобы идти пешком или ехать на электричке. Водитель, который добросил меня до города, расспросил о моей жизни, растрогался и дал мне денег. Вместе с деньгами, которые я получил от Валентины Николаевны, у меня было 16 рублей. В то время это были большие деньги – в 1988 году зарплата простого рабочего составляла всего 15 рублей в месяц. Когда я вернулся домой, то спрятал деньги под матрасом.

Когда мать обнаружила деньги, то потребовала объяснений. Я объяснил, откуда они взялись, но она мне не поверила и заявила, что я их украл. Не поверил и вернувшийся с работы отец. В тот раз побои были более жестокими, чем когда-либо раньше. Я получил 16 ударов пряжкой ремня за каждый рубль. Впервые моя приемная мать тоже присоединилась к побоям. Она оттаскала меня за волосы, привязала к стулу, приставила к горлу нож и заставила несколько раз переписать содержимое моих тетрадок. Каждый раз, когда я допускал ошибку, она била меня палкой по спине. Следующим утром она отправила меня на колодец за водой. Я набрал два ведра воды, поставил их на крыльцо дома и скрылся.

На улице было холодно, но я не мог одеться потеплее, потому что Протурновы могли заподозрить, что я снова собрался задать стрекача. Я был без пальто и в ботинках по босу ногу. Я поклялся себе никогда не возвращаться в тот дом. В отчаянии я украл велосипед и забрался в чей-то дом, стащив там банку с какими-то консервами.

Когда я добрался до города, то в изнеможении свалился с велосипеда, разбив при этом стеклянную банку, как выяснилось, с вареньем. Всхлипывая, я лег на скамейку и решил, что буду лежать на ней, пока не замерзну и не умру.

Несравненно больше

Подняться наверх