Читать книгу УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов - Страница 9

Апостол закрыл глаза.

Низкое солнце прожгло зрачки, подобно вспышке электросварки. Тошнотой подступало к лицу удушливое тепло выхлопных газов. Его знобило до омерзительного холода в костях.

– А я во́т что вам скажу, – обернулся Апостол к Иосифу Михайловичу. – Как только женщина приблизиться к мужчине, быт, как удав, тут же заглатывает обоих. Появляются двери, которые надо красить; окна, которые надо мыть; гвозди, которые надо вбивать; доски – строгать… и так далее и тому подобное.

– Поэтому мужчины предпочитают оставаться любовниками, – скосил глаза на Марину Иосиф Михайлович, – да и женщины давно не ищут в мужчине мужа. Все хотят жить раздельно – в собственных квартирах, а иметь дело на нейтральной территории.

– Я это приветствую, – объявил Апостол и прислушался. Марина промолчала, значит одобрила.

Автобус полз вверх по желтой однообразной дороге. Мелкий гравий дробно стучал по днищу кузова. У желто-зеленой сопки одиноко мерз памятник павшим солдатам.

«Тобой интересовались», – вспомнил Апостол сладкий голос Иосифа Михайловича, и, втянув голову в воротник пальто, задремал, покачиваясь и стукаясь о стекло.

– И вот… возвращаюсь я как-то ночью, – слышит он уже сквозь дрему треп пожилого актера, – а у моего дома парочка целуется. Боже мой, и такая меня зависть взяла. Иди-иди, говорю себе, старый хрен домой, сейчас тебя там поцелуют, что пьяный по ночам шляешься…

«Интересно, замуж она вышла?» То, что новость исходила от Иосифа Михайловича, было особенно неприятно Апостолу, как и сладковатый запах его духов. «Такую красавицу, молодой человек… не хорошо», – он не договорил слово «бросил», но сделал неуловимое движение губами точь-в-точь как сосут леденец.

– Жен у нас не любят, – услышал Апостол сонный голос Марины, – их используют, причем бессовестно. – Она припудрила нос и достала из сумочки тушь. Марина красилась и пудрилась на репетициях, в транспорте, во время обеда, на пляже, даже спала с мужчиной накрашенной. – Нет ничего тоскливей семейной жизни, я за свободу.

– А что такое – эта свобода? – оживился пожилой актер, с трудом втиснув между сидениями обвисший живот. – Как вы, молодые, ее понимаете?

Апостол задумался, и у него тут же разболелась голова.

– Шлюха, – ответил за них старик, – никого и никогда не любившая – вот вам ваша свобода.

Ему никто не возразил. Автобус укачивал, монотонно подвывая.

– Я хочу сказать, – продолжал старик, – что нельзя быть свободным от своих чувств, от привязанности, от ответственности, наконец.

– Быть свободным, – снова вступил в разговор Апостол, – это, прежде всего, не зависеть от себя, да, именно, от себя. И уметь легко делать все, что тебе не хочется делать. Остальное – ложь, и неважно минутная или многолетняя.

Глаза Апостола слепли, увлажняясь, и слипались. Он обернулся к Марине – та уже спала.

Огромное вытянутое озеро круглилось, описывая вдалеке изломанные полукружья. Снег, частью растаявший в низине, здесь лежал нетронутой серой коркой. Ни деревца, ни избенки. Холмистая буро-серая тундра.

Жена, встреча с которой предстояла Апостолу, со временем стала для него чем-то вроде мифа. Это было так давно, что стерлись в памяти даже черты ее лица. Так, во всяком случае, казалось ему, когда он оглядывался на их жизнь, представлявшуюся Апостолу сценой из какого-то романа или пьесы.

Голова Апостола отяжелела, стукаясь о холодное стекло, он тихо мычал.

За окном ярко белел полярный день. Солнце сутками кружило над горизонтом. Часы показывали четвертый час, но дня или ночи? Это можно было предположить только по числу людей и машин на улицах.

Иосиф Михайлович заявился к ним утром в номер, разбудил. Повертел в руках градусник и положил на тумбочку. «Я жду вас в автобусе, концерт коротенький», – конфузливо извинился он за свое вторжение, в то время как Апостол и Марина стояли перед ним, едва прикрывшись халатом и простыней. «У меня французский аспирин, вылечим», – и деликатно исчез за дверью. Он всегда был настолько опрятен и отутюжен, что редкая женщина замечала, как основательно он полысел.

Автобус въехал в городишко и медленно двигался по пустынным улицам к местному клубу.

Артисты притихли, убаюканные дорогой, и затравленно смотрели из окна.

– Опять нам здесь мерзнуть, как в морге, – возмутилась Марина.

Иосиф Михайлович забегал по клубу и достал два калорифера.

– Еще не встретились? – подмигнул он Апостолу. – А меня уже о тебе спрашивали.

И в самом деле, еще только войдя в клуб, Апостол почувствовал вокруг себя что-то неладное. Ему показалось, например, что его появление было тут же всеми замечено. Он слышал чей-то шепот за спиной, видел украдкой брошенные на него испытывающие взгляды. Маленький носатый человек с узкой головой, заправлявший рабочими на сцене, не только не поздоровался с ним, но при появлении Апостола заметно занервничал. А буфетчица, та спросила напрямую, подавая ему чай: не муж ли он Анны Михайловны?

– Какой Анны Михайловны?

– А разве Оленина не ваша жена?

Апостол пожал плечами и отошел.

– Она давно у нас работает. Очень милая женщина.

Апостол бродил по клубу, утыкаясь взглядом в запертые двери, в детские рисунки на стенах коридора, в носки собственных ботинок, в инструктажи по пожарной безопасности. И вдруг наткнулся на табличку «Оленина А. М.» и толкнул дверь. Он ослеп, попав из коридора в яркий свет комнаты. Солнце косым лучом из окна согревало стол, таявший в радужной взвеси пылинок, наполняя комнату тем особым теплом, каким отличается канун летнего вечера. Рдеют окна домов, ложатся длинные тени и слышится далекий благовест, зовущий душу к молитве.

Стол у окна, согретый солнцем, её стол. Это он понял по расписанию занятий, лежащему под стеклом. Ее призывный почерк: «жду тебя», «встретимся», «приезжай» – обжег, как когда-то в их первый месяц знакомства.

Соблазн был так силен, что он, поколебавшись, сел в ее кресло и, поглаживая подлокотники, оглядел комнату. Стол слева, стол направо, диванчик у двери, рядом круглая вешалка, на низенькой тумбочке у стены электрический самовар, в чашечке недопитый кофе. Здесь кто-то был минуту назад, пил кофе, оставил сверток и, бросив дверь открытой, вышел… Он, как вор, забрался в чужую жизнь. Ощупывает предметы, которыми они пользуются; подсматривает, как они чаёвничают, греются у окна в скупых лучах солнца…

Жена всегда вставала рано, оставляя его досыпать в еще хранившей ее запах постели. Он целовал ее, в шубе склонившуюся над ним, и, едва успевал услышать щелчок входной двери, засыпал. Просыпался с ее приходом – от холодного прикосновения румяных щек и горячего дыхания. Спешил тут же стянуть с нее шубу и все остальное – жесткое, грубое, влажное от снега, освобождая ее тело, как руку из перчатки. «Я хочу тебя», – шептал он, задыхаясь и ощущая тепло ее бедер, нежных и сильных, как и вся она. Им всегда было хорошо. Все начиналось так весело и празднично, вспомнить хотя бы их покушение на ее девственность, обмытое бутылкой шампанского прямо в постели. Они сидели совсем голые, обнявшись, припоминая все страхи, неудачи и, наконец, успех, и пили из хрустальных бокалов, чокаясь о носы друг друга. «Ты понимаешь, что ты наделал? – шептала она. – Теперь я уже никогда не смогу жить без мужчины». И это им было смешно. И ссоры их были смешными. Однажды, обидевшись, она села прямо в сугроб, провалившись по грудь, и ни за что не хотела вылезать. Он притворялся, что уходит, звал её, дразнил елкой, торчащей из сугроба в зеленом пальто, и, наконец, силой вытащил, ухватив под мышки… Они простились на перроне. Она уходила, не оглядываясь, стремительно и деловито. И вдруг обернулась, налетев на кого-то, взмахнула рукой и скрылась навсегда…

– Вас там спрашивают, – перехватила в коридоре Апостола костюмерша.

Она кивнула на дальний закуток, в глубине которого темнела дверь в зрительный зал. Апостол, не разглядев никого, медленно двинулся к двери. От стены отделился силуэт женщины. Ледяной озноб смыло горячей волной. Он видел только ее ноги в белых сапогах, едва сходившихся на икрах. «Аня», – руки схватили ее за плечи: он вдохнул горький «Poison», и его понесло в прошлое, чтобы туг же расшибить о незнакомый голос, пролепетавший: «Пустите же».

– Где нам удобнее поговорить? – услышал он минуту спустя.

Апостол потянул на себя дверь. Удивился, что «заперта», но, навалившись плечом, распахнул настежь. Зрительское фойе оказалось пустым.

– Я сразу оговорюсь, – она торопилась, смущаясь, что краснеет, – меня никто не посылал и не уполномочивал. Я пришла сама, по собственной инициативе. Я немного о вас знаю от вашей жены, и мне показалось… нам следует встретиться.

«Наверное, сидит за одним из тех трех столов». Апостол взглянул на нее с особым волнением. Миниатюрная, средних лет, коротко стриженые волосы. «Аня видит ее каждый день», – подумал он с какой-то непонятной ему душевной теплотой.

– Не уезжайте сегодня после концерта… Я пришла вас пригласить в гости. Анна будет у меня тоже. Я вас оставлю, говорите хоть всю ночь. А утром уедете.

– А разве Аня не замужем?

– Я вас жду после концерта у главного входа, – и она взглянула на него так, будто он только что сказал ей непростительную глупость.

– Пойте хорошо, – предупредила она, – Анна будет в зале.

– Я не пою, – извинился Апостол.

– Ах, вы жонглер?

– И не жонглер.

– Кто же вы? – подозрительно оглядела его женщина. – Впрочем, кто бы вы ни были, жду вас после концерта.

Шаги ее стихли… Солнце согревало часть окна, распространяя умиротворение в пустом и холодном фойе.

Апостол не уходил, медлил. Ему вдруг стало хорошо; так хорошо, что захотелось и в самом деле принять приглашение и остаться тут на всю ночь, а, может быть, и навсегда. Он возьмет Аню за руки, и они проговорят до утра, как это часто бывало с ними. Он засиживался в ее общежитской комнате за полночь. Девочки, отвернувшись к стене, засыпали. У ее постели горела маленькая настольная лампочка «грибок» с металлическим абажуром, на который они набрасывали платок и затеняли комнату. Аня часто болела, несмотря на внешне цветущий вид. Они говорили тихо-тихо. Она лежала в ночной кружевной сорочке в цветочек (она любила цветастое белье), а он, склонившись над ней, рассказывал, где был, что видел. Шептались, шептались, и как-то незаметно начинали целоваться. Время от времени он скашивал глаза, проверяя, спят ли девочки. Аня любила покапризничать, особенно, если у нее был жар, и тогда он сердился, обещал, что сейчас же уйдет спать, если она не утихомирится. «Уходи», – всегда отвечала она самолюбиво…

– Представляешь, – вернувшись в гримерную, отчитывался он перед Мариной (по взглядам окружающих, Апостол догадался, что она всё уже знает), – подходит ко мне женщина. У нее был скоротечный роман с каким-то шулером из московской бригады. Теперь она расспрашивает всех приезжих артистов, не знают ли они ее Диму: играет на гобое, метра два росту, обожает одеколон «О» жён». Она считает, что все артисты повязаны, и ответят в суде, если не откроют ей, где прячется ее незабвенный Дима. Я посоветовал дать объявление в «Советскую культуру».

Марина молчала. Котеночек, подаренный ей Иосифом Михайловичем, терся о её щёку. Она не верила ни одному слову Апостола, и теперь ему долго придется убеждать её в том, что весь этот год он тайно от нее, Марины, не жил с собственной женой.

Апостол, переодеваясь, машинально слушал чей-то фантастический рассказ о телепатических свойствах идиотов. У единственного зеркала он оглядел себя, подчеркнул растушевкой глаза. Сначала он это сделал, и только потом его передернуло. «Неужели тебе, – подумал он, – так хочется понравиться жене?» И если бы перед ним было не зеркало, а его собственное лицо, он, честное слово, врезал бы себе в челюсть.

– Имей в виду, – услышал он голос Марины, остановившейся у него за спиной, – ужина не будет. Позаботься о себе сам.

Её отражение в зеркале отдалилось. Апостол, тоже собиравшийся идти на сцену, задержался и дал ей уйти. «Это как же понимать, – спросил он себя, – выходит, я уже избегаю ее».

За кулисами, убедившись, что никто не смотрят, он прильнул к дырочке в занавесе. Он так волновался, вглядываясь в зал, будто об этом тут же станет известно не только его жене, но и всем жителям этого маленького города. Зал был полон. В его полутьме и суматохе не только нельзя было кого-либо разглядеть, но нельзя было даже отличить женщину от женщины, мужчину от мужчины – просто, одни были в юбках, другие в брюках.

Пошел занавес. Апостол отпрянул в кулисы. Но его тянуло еще разок глянуть в зал, где сидела его бывшая жена – и не было сил этому сопротивляться и ни о чем другом он не мог думать. «Так, значит, ты остаешься?» – как с больным, разговаривал он сам с собою. И тут же посылал себя: «Да иди ты, знаешь куда?» Он, конечно, помирится с Мариной, хотя этим как бы призна́ет её правоту, раз сам ищет примирения.

В полутьме кулис кто-то взял Апостола за плечо. Иосиф Михайлович дружески подмигнул ему.

– Сейчас тебя обрадую. Тебе выпала честь посетить с небольшой группой некую военную часть… тут недалеко – всего полтора часа катером. Сразу же после концерта.

Апостол отупело смотрел на него.

– Я же простужен. Вы не забыли?

– Надо. Это ненадолго. Военно-шефская работа.

– У меня температура. Я весь хриплю.

– Выпей сто грамм за мой счет, я разрешаю. И поезжай.

– Но я не поеду.

– А вот это уже не в моей компетенции, – холодно заявил Иосиф Михайлович. – Шефская работа входит в условия нашего договора.

– Но я болен.

– Бюллетень, – вращая одним глазом, потребовал, не смутившись, Иосиф Михайлович.

– Ладно, – сказал Апостол после долгой паузы. – Я поеду. Будьте вы прокляты.

– Ну вот, сразу бы так, – заулыбался Иосиф Михайлович.

Апостол дрожал, теперь уже не понимая, от озноба или еще от чего.

– Я уезжаю на катере в какую-то часть, – бросил он на ходу Марине.

Она, наконец, обратила на него внимание.

– Ты же болен. Ты сказал об этом?

– Там меня ужином и накормят, – ответил ей Апостол.

Если бы не этот разговор с Иосифом Михайловичем, он был бы сегодня в ударе. Он хорошо знал это состояние, обещавшее успех. Теперь же, выйдя на сцену, он старался только не лязгать зубами, мучимый ознобом. Отработал номер, съел свою порцию аплодисментов, кусачим взглядом шаря на поклонах по залу. Но ни в одной из тех групп, что выхватил его взгляд из шипящей людской глазуньи, не было женщины, хотя бы и отдаленно напоминавшей ему Аню.

Где-то в коридоре мелькнуло лицо Марины. Из темного угла шел на него Иосиф Михайлович.

Апостол долго околачивался под дверью, в нетерпении ожидая антракта. Уж очень ему хотелось, чтобы Аня пришла за кулисы. А если она и в самом деле придет – катастрофа. «Только бы она не пришла», – шептал он, подходя к двери в зрительское фойе и подглядывая в щелку.

Прозвенел первый звонок. Зрители томились в буфете праздной толпой. Апостол пожирал их глазами. «Придет – не придет», – гадал он, и метался от зрительского фойе к сцене и обратно. Но где бы он ни оказывался, он всё время натыкался на вопрошающий взгляд Марины. И чем дальше мысленно уходил от нее, тем сильнее сжималось сердце при виде её напряженных глаз, следивших за ним. «Боже, только бы она не пришла».

Апостол сознавал, что стóит ему увидеть Аню, и… Как же он хотел этой встречи, просто бредил ею. «Ну, пожалуйста, – бессознательно шептал он, – покажись, помоги мне. Я не могу тебя искать в толпе, я не буду тебя искать». Ему казалась такой важной эта их встреча. «Неправильно я живу, – твердил он себе, – менять надо жизнь».

Третий звонок. Пара за парой покидали зрители фойе. Вот погас верхний свет. В полумраке дежурного бра торопливо исчезла замешкавшаяся семья. В опустевшем фойе остались буфетчица и женщина, сидевшая в одиночестве за грязным столиком.

Апостол вернулся на сцену, по дороге взглянув на себя в зеркало. Нарочито медленно причесался, снял ваткой остатки грима. И вдруг, круто развернувшись, едва не сбив костюмершу, бросился обратно в фойе. Вокруг было пусто и темно. Столики убраны, сдвинуты стулья – никого. Горло сжала острая и сухая боль.

Апостол долго бродил по темному фойе. Заглядывал в зал, выходил на улицу – искал ее. Никогда он ещё не испытывал ничего подобного. Была ли это любовь или что-то другое? «Где мой дом?» Ощущение дома он потерял вместе с Аней…

После свадьбы они жили в деревне у деда. На дворе был сентябрь. В середине дня солнце припекало совсем по-летнему, но ранним утром лужи покрывались тонкой корочкой льда. Выйдешь на крыльцо, неслышно выскользнув из объятий жены, жарких и дурманящих, и тебя восторженно охватывал колючий, искрящийся в слепых солнечных лучах студеный воздух. Дух захватывало. Одним движение стягивал с себя пижаму и вставал под ледяную струю воды из самодельного душа. Брызгался, кричал и щурился, подставляя лицо солнцу. И пока он плескался во дворе, на кухне уже готовился для него завтрак. Аня появлялась на крыльце, закутавшись в халат, сонная, улыбающаяся, с едва заметной складочкой на щеке от подушки, – и звала его…

Пока Апостол собирался на шефский концерт, Марина не спускала с него глаз. Вдруг она хватилась котенка, которого подарил Иосиф Михайлович, и, не найдя, расплакалась. Потом встала в дверях и заявила всем, что никто не выйдет отсюда, пока котенок не будет найден. Под расплывчатым «никто» она имела в виду Апостола. Она точно помешалась – ничего не слышала, не понимала, со всеми соглашалась и продолжала удерживать Апостола, заставляя его рыскать по комнате.

– Ну, всё, – бодро хлопнул в ладоши Иосиф Михайлович, – надо ехать.

Марина перекрыла выход:

– Он никуда не поедет, – объявила она. – Будет искать, пока не найдет.

– Дался тебе этот… – устало бросил Апостол.

– Да, дался! – крикнула она с таким ожесточением, что Иосиф Михайлович поморщился и отвернулся. Её глаза увлажнились, голос осекся.

– Эгоист, – бормотала Марина, вышвыривая из ящика театральную обувь, – ни до чего тебе нет дела. Котенка уберечь не смог. Я никто для тебя… пустое место.

Иосиф Михайлович молча ходил из угла в угол и смотрел на часы. Автобус сигналил не переставая.

Было пасмурно и промозгло. Они ступили на палубу морского катера и тот сразу же отчалил. Апостол не захотел спускаться в каюту, остался наверху. Спирт помог ему согреться, но не снял с души камня.

– Она мне нравилась, – оправдывался Апостол, допивая с жонглером спирт. Он чувствовал себя предателем, распоследним негодяем.

Катер, натужно сотрясаясь, тащился по морской хляби один-одинёшенек. Мерзко хлестал по лицу сырой ветер, брызгалось из-за борта море, а вокруг пустынные воды, казалось, еще минуту – и катер развалится от непосильного напряжения, с которым переползал с одной волны на другую.

Жонглер грозил кому-то пальцем, слушая Апостола, и смотрел за борт в серую пучину.

Жар, усиливаясь, жег изнутри. Апостол следил за крючковатым пальцем жонглера, и с удовольствием сгорел бы от этого жара, если бы мог. Но если бы он попытался отыскать разрушительницу спокойствия, ею оказалась бы бесхитростная мысль: «Ты отвечаешь за них – вот ты и попался». И о чем бы он ни думал, все сводилось к этой одной простой мысли.

Они долго еще говорили. Апостол согрелся и задремал. Очнувшись, заметил, как по берегу всё ходит взад-вперед удивительно знакомая женщина. У неё строгое лицо и умные глаза. Когда её глаза внезапно обнаружили его, он бросился в море и поплыл. Волны стремительно понесли его, обжигающе холодные, накрывая с головой. Ему было легко и приятно плыть. Он выныривал, отбрасывал налипшие на лицо волосы и плыл дальше. Она с радостным изумлением следила за ним с берега, удивляясь, что он стал увлекаться спортом. На что Апостол кричал ей с восторгом, что ничего теперь, кроме спорта, не признает, и, не давая себе опомниться, всё быстрее и размашистей плыл к берегу…

…Он понемногу пришел в себя, поднял голову. Над ним низко парила чайка. Она спустилась, почти зависнув над катером. Апостол помахал чайке рукой, и она подозрительно попятилась в воздухе и, преследуя катер, еще долги опасливо поглядывала на Апостола – чего это он там размахался.

1977