Читать книгу Медленный фокстрот в сельском клубе - Александр Лысков - Страница 14

– Мандат, однако! – громко самому себе сказал Вячеслав Ильич и принялся возбуждённо ходить по кабинету, рассекая воздух скальпелем.

– Двадцать лет! Двадцать лет!.. Жаль, отец не дожил!..

Долго выковыривал Вячеслав Ильич (по доверенности немощного отца) родовое строение из глотки государства.

Его, большого поклонника и знатока анархизма, невысоко ставящего государство как институт в принципе, тогда в хлопотах по возвращению дедовского дома опять и опять поражала в столкновении с ним, государством, пусть и обновлённым в перестройку, заключённая в нём степень лжи и презрения к человеку: первый же запрос из архива принёс тогда обескураживающую весть о том, что «испрашиваемый» Матвей Лукич Синцов, купец второй гильдии Окатовского уезда Поморской губернии никогда не существовал в обозначенных временных и пространственных пределах.

Крайне возмущённый Вячеслав Ильич поехал тогда, в 1992 году, в областной Поморск, скандалил в архиве, требовал доступа в хранилища, повышал голос, размахивал руками и выведен был за порог дюжим охранником.

Сразу из Поморска ринулся уже в самоё село Окатово для поиска живых свидетелей обитания на земле несчастного деда…

Это был второй его приезд на родину.

Вообще, дом этот в жизни Вячеслава Ильича появился во времена его послевоенного детства.

Про этот дом и про всю историю рода Синцовых в трёх-четырёх последних поколениях нашептала Вячеславу Ильичу бабушка (мать с отцом были повязаны с властями обетом молчания, будучи одна – учительницей, другой – журналистом). Бабушка, как представитель исчезающего свободного русского племени, видимо, долгом своим сочла вживить в память внука черенки былых событий в судьбе кровных предков. Она была круглолицая, улыбчивая, с клубком волос на затылке, имела фамилию в девичестве Мишуткина, ходила в перевалочку и красным словцом владела (шуткой). И запомнилась Вячеславу Ильичу упоённой чтением «Анны Карениной» в зелёном огоньковском переплёте 1956 года издания, долгим изнурительно-сладостным «пыканьем» – как насмешливо называли её манеру постижения классики мама с отцом – с шевеленьем губ, с прошёптыванием.

Вряд ли сами родители столь самозабвенно исследовали эту историю, как это делала бабушка, родившаяся ещё при жизни Толстого и сама, как потом узнал Вячеслав Ильич, претерпевшая развод, уход к любимому, его гибель на войне…

Ей, должно быть, стало легче жить в старости, когда она «пропахала» подобную историю сестры по несчастью или, наоборот, счастью…

Однажды она провожала за ручку семилетнего Славика в школу на окраине Москвы и всё с той же вечной улыбкой на пухлом лице, как бы и над своими словами шутя, сообщила вполголоса: «Славушка, а Сталин-то плохой был».

И с того дня, каждый раз по пути до «классов», излагала Славику по эпизоду страшной и восхитительной сказки «старорежимных» времён из жизни деда по отцовой линии с диким, инопланетным звучанием таких слов, как церковный староста, уезд и волость, подушный надел и ярмарка, прибыльное дело и… крестовоздвиженье!

В просветительских планах бабушки было и паломничество к святым местам под предлогом встречи с её сестрой.

Из Москвы они проехали на поезде, а из Поморска поплыли на колёснике. Это плавание запомнилось вот чем: на голове Славика была новенькая, сшитая по заказу столичным шляпником кепочка-восьмиклинка с пуговкой на макушке. Он глядел за борт на буруны из-под колеса парохода, и кепочку сорвало ветром с головы. Мальчик был ошеломлён коварством стихии настолько, что даже не сопротивлялся, когда голову повязали платком, «чтобы ушки не надуло», и он ходил по палубе таким уродцем, хуже того, «как девочка», а нелепости положения не сознавал.

На следующий день такого же, в платочке, бабушка подвела его на окраине села Окатова к стоящему на склоне холма огромному чёрному сооружению, и он услышал опять же потрясающие, неправдоподобные слова. «Вот тебе дом. Он – твой», – сказала бабушка, как бы с многократной щедростью возмещая утрату восьмиклинки.

И потом, по приезде в Москву, почитай, каждый вечер на своей кушетке в комнате Славика перед сном распуская и расчёсывая волосы, наговаривала ему что-то из родовой старины, всегда негромко, тайно, чтобы не прослышали.

Мама, однако, вызнала, и однажды Славик увидел, как мама на кухне сурово выговаривала бабушке, грозно возвышаясь над повинной седой головой: «Не надо ломать мальчику душу!»

Но прививка уже произошла, в сломе прижился бабушкин черенок, стал напитываться соками вольных шестидесятых, социализмом с человеческим лицом, конвергенцией, и к восьмидесятым годам, когда Вячеслав Ильич был уже завлабом секретного «Х-прибора», в душе его пышным цветом распустился демократ – непременный участник всех грандиозных манифестаций тех лет в Москве, защитник баррикад 1991 года, – новый русский (подвид идеалистов), ибо большинство коллег, по своей учёности умеющих промысливать на три-четыре хода вперёд, дружно ринулись в кооператоры, спекулянты, акционеры – стали откровенно делать деньги, а у него как заклинило. Дом. Род. Реституция.

И в те годы, когда бывшие подчинённые сотрудники его лаборатории уже покупали дорогие иномарки и строили коттеджи в Подмосковье, он всё ещё занимался «чистой наукой», находился на их содержании и согревался одной тайной мечтой о возвращении родового гнезда в глухом северном селе, захвачен был судебными хлопотами, рассылками жалоб, выбиванием справок. Жил своей частной жизнью, никогда уже потом после 1991 года не впускал в себя политику, не захлёбывался ею, будучи окружён ею как пловец морем, – душу его теперь не отторгали только три вещи: биохимия, женщины и родовой особняк, а социализм, равно как и капитализм, вызывали в нём одинаково недоверие и скуку.

Этот каприз Вячеслава Ильича (купирование в себе стремления к обогащению) мог бы быть подавлен волей жены, как это получилось у супруг многих его учёных-коллег, настоявших на более достойном, по их мнению, приложении мужниных энергий нежели исследование структуры биоцеллюлозы или тяжба за строение сомнительной ценности.

Подраставшая дочка Варя, дитя своего времени, в семье Синцовых взявшая на себя роль хваткой, практичной особы, и – точно – нападала на «папу» с упрёками в прекраснодушии и бездействии на арене битвы за первичный капитал, но оказалась в меньшинстве, ибо поэтическую душу матери, Гелы Карловны, в своё время крестиком вышившую портрет героического кубинца-бессребреника, как-то незаметно тоже захватило одержимостью её любезного личного Че, его возвышенными идеями о необходимости сращивания разорванных времён, врачевания национальной вражды, создания из двух прошедших эпох конгломерата великого будущего – хотя бы на примере одной семьи, одного рода – тоже, по сути, химического опыта под названием «воссоединение», результат которого можно будет «внедрить в массовое производство» (никуда не деться от научного мышления!)…

Появившись в селе Окатове в 1992 году после скандала в поморском архиве, Вячеслав Ильич шагал к сельсовету в остроносых итальянских туфлях «Tektony», в жёлтом клетчатом плаще «Barberry» до пят, а по воротнику плаща мерно похлёстывал схваченный резинкой седоватый хвост-хаер. И без того узкое лицо наследника с тонкой косточкой носа удлинялось вверху открытым лбом, а внизу – курчавой светлой бородкой – необходимым атрибутом столичной академической фронды тех лет.

Таким он и нырнул в низкую дверь бывшего «трактира Синцова», Матвея Лукича, – его униженного, оскорблённого и убиенного деда.

Теперь «зала с самоварной стойкой» была перегорожена натрое; налево за дверью сидели счетоводы, направо – председатель сельсовета, а посредине – нестарая дородная цербер-чиновница в глухом суконном платье с белым воротником.

Будто наяву видел сейчас Вячеслав Ильич, позванивая скальпелем по стеклу окна на десятом этаже московской квартиры, как она поправила тогда корону кос на голове, стряхнула пальцами несуществующую пыль с пышной груди и кокетливо поинтересовалась: «По какому вопросу, товарищ?»

По мере того как Вячеслав Ильич излагал ей цель своего появления, показывал листок со свидетельскими показаниями одного из старожилов села о проживании деда, пояснял необходимость приложения печати для получения статуса документа, втолковывал, нажимая на такие слова, как перестройка мышления, попрание права частной собственности, реституция, – взгляд сановной селянки рассеивался. Она бледнела. На месте милого личика вылепливалась физиономия стандартной госслужащей, солдата невидимого фронта.

Она даже попыталась заступить Вячеславу Ильичу дорогу к кабинету председателя, но Вячеслав Ильич опередил, втиснулся за порог и даже некоторое время придерживал дверь от толчков сзади.

Ясно помнился Вячеславу Ильичу и тот старый партийный делец-председатель с густыми волосами на голове, тщательно зачёсанными назад до плотности шапочки, в двубортном пиджаке с острыми лацканами, встретивший его насторожённым, бегающим взглядом опытного оценщика: «Синцов, Синцов… Да, да… Как же, как же…»

Ни апломбом, ни лексикой этого номенклатурного зубра не взять, понимал Вячеслав Ильич и сразу пошёл на таран – выложил на стол перед ним синьку-копию революционного закона о собственности 1992 года.

В результате долгих учтивых препирательств на листке с повествованием сельского старожила о существовании на этой земле предка просителя появилась ещё и приписка председателя: «Проживание гражданина Ф. П. Грибова (знавшего покойного деда ещё живым) на территории села Окатова удостоверяю».

Председатель подписал, долбанул печатью и уже в дверях остановил уходящего Вячеслава Ильича:

– Ну, зачем вам этот дом? Такая ведь морока!

Готовой фразы у Вячеслава Ильича тогда ещё не выработалось.

Он задумался.

– Даже не знаю… Хочется…

Покачивание мудрой чиновничьей головы и глубокий вздох должны были донести до Вячеслава Ильича его мнение о полной бесперспективности затеи…

– Победа! Это победа! – вспоминая этого бюрократического мудреца, восклицал теперь Вячеслав Ильич, расхаживая между своих колб и микроскопов с листами постановления ЕСПЧ в руке как с нотами для разучивания песни.

Настроение было приподнятое чрезмерно, радость так светла, что он без усилий отогнал мысль вспрыснуть великое событие разведённым спиртом из шкафа с химикатами. Вместо этого взял с полки пианику (волынка с клавишами), завалился на диван и ударился в импровизации на тему «Шотландской застольной».