Читать книгу Стихотворения. Сказки. Поэмы - Александр Сергеевич Пушкин, Александр Пушкин, Pushkin Aleksandr - Страница 29

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,

Сегодня рассуждать задумал я с тобой.

Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,

Цензуру поносить хулой неосторожной;

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

У нас писатели, я знаю, каковы;

Их мыслей не теснит цензурная расправа,

И чистая душа перед тобою права.

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,

Нередко о твоей жалею я судьбе:

Людской бессмыслицы присяжный толкователь,

Хвостова, Буниной единственный читатель,

Ты вечно разбирать обязан за грехи

То прозу глупую, то глупые стихи.

Российских авторов нелегкое встревожит:

Кто английский роман с французского преложит,

Тот оду сочинит, потея да кряхтя,

Другой трагедию напишет нам шутя, —

До них нам дела нет; а ты читай, бесися,

Зевай, сто раз засни, а после подпишися.

Так – цензор мученик; порой захочет он

Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюффон,

Державин, Карамзин манят его желанье,

А должен посвятить бесплодное вниманье

На бредни новые какого-то враля,

Которому досуг петь рощи да поля,

Да, связь утратя в них, ищи ее с начала

Или вымарывай из тощего журнала

Насмешки грубые и площадную брань,

Учтивых остряков затейливую дань.

Но цензор – гражданин, и сан его священный;

Он должен ум иметь прямой и просвещенный;

Он сердцем почитать привык алтарь и трон;

Но мнений не теснит и разум терпит он.

Блюститель тишины, приличия и нравов

Не преступает сам начертанных уставов,

Закону преданный, отечество любя,

Принять ответственность умеет на себя;

Полезной истине пути не заграждает,

Живой поэзии резвиться не мешает;

Он друг писателю, пред знатью не труслив,

Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?

Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами,

Не понимая нас, мараешь и дерешь;

Ты черным белое по прихоти зовешь;

Сатиру – пасквилем, поэзию – развратом,

Глас правды – мятежом, Куницына – Маратом.

Решил – а там поди, хоть на тебя проси.

Скажи, не стыдно ли, что на святой Руси,

Благодаря тебя, не видим книг доселе?

И если говорить задумают о деле,

То, славу русскую и здравый ум любя,

Сам государь велит печатать без тебя.

Остались нам стихи: поэмы, триолеты,

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,

Не проклинал твоей губительной секиры?

Докучным евнухом ты бродишь между муз;

Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,

Ни слог певца «Пиров», столь чистый, благородный, —

Ничто не трогает души твоей холодной.

На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.

Подозревая всё, во всем ты видишь яд.

Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:

Парнас не монастырь и не гарем печальный,

И, право, никогда искусный коновал

Излишней пылкости Пегаса не лишал.

Чего боишься ты? Поверь мне, чьи забавы —

Осмеивать закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот незнаком тебе, мы знаем почему, —

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи в печати не бывали;

Что нужды? их и так иные прочитали.

Но ты свое несешь, и в наш премудрый век

Едва ли Шаликов не вредный человек.

Зачем себя и нас терзаешь без причины?

Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?

Прочти, пойми его, увидишь ясно в нем

Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.

В глазах монархини сатирик превосходный

Невежество казнил в комедии народной,

Хоть в узкой голове придворного глупца

Кутейкин и Христос два равные лица.

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры

Их горделивые разоблачал кумиры;

Хемницер истину с улыбкой говорил,

Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,

Киприду иногда являл без покрывала —

И никому из них цензура не мешала.

Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни

С тобой не так легко б разделались они?

Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:

Дней Александровых прекрасное начало.

Проведай, что в те дни произвела печать.

На поприще ума нельзя нам отступать.

Старинной глупости мы праведно стыдимся,

Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел отечество назвать,

И в рабстве ползали и люди, и печать?

Нет, нет! оно прошло, губительное время,

Когда невежества несла Россия бремя.

Где славный Карамзин снискал себе венец,

Там цензором уже не может быть глупец…

Исправься ж, будь умней и примирися с нами.

«Всё правда, – скажешь ты, – не стану

спорить с вами:

Но можно ль цензору по совести судить?

Я должен то того, то этого щадить.

Конечно, вам смешно, а я нередко плачу,

Читаю да крещусь, мараю наудачу —

На всё есть мода, вкус; бывало, например,

У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,

А нынче и Миллот попался в наши сети.

Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

Жена и дети, друг, поверь – большое зло;

От них всё скверное у нас произошло.

Но делать нечего. Так если невозможно

Тебе скорей домой убраться осторожно,

И службою своей ты нужен для царя,

Хоть умного себе возьми секретаря.