Читать книгу БеспринцЫпные чтения. Вишлист - Александр Снегирёв - Страница 4

Интеллигентный человек, обладающий энциклопедическими знаниями в различных областях, легко отличающий Бабеля от Бебеля, Мане от Моне, а одного из Толстых от всех остальных, погруженный в непривычную для себя сферу обитания, становится беспомощным.

Мишенька, – студент предпоследнего курса филологического, сын доцента, мамочки Ольги Соломоновны, – убедился в этом лично.

А виновата в этом любовь. Любовь внезапная. Любовь окаянная.

А ведь Мишенька давал себе слово. Ни-ни. Никаких «гран амур», никаких «гросс либе».

Любовь, Мишенька, – это ответственность. А какая может быть ответственность у человека без кандидатской? Так говорила мама Ольга Соломоновна.

И Мишенька себе не позволял. Когда было совсем невмоготу, когда упругие задницы однокурсниц, вероломно маня, вторгались в воображение изумленного Мишеньки, он стремглав бежал в читальный зал, хватал томик Шарля Бодлера или Эвариста Парни и до исступления читал французскую лирику. И казалось ему, что это он, Мишенька, дразнит Ампанани, похищая сладострастный поцелуй мадекасской пленницы. И Мишеньку отпускало.

Но не уберег себя Мишенька. Помещенный в непривычную среду, где нет читального зала, он стушевался и упал в пропасть отчаянной любви. Любви окаянной.

Ничто не предвещало. Это было время позднего Союза, поэтому поездки студентов, даже филологического, в село на помощь труженикам агрономии было обычным делом.

Называлось это прозаично «поехать на картошку». Хотя бригада, где оказался Мишенька, занималась уборкой сахарной свеклы.

Работал Мишенька не очень хорошо, но и не очень плохо. Не очень хорошо, потому что гуманитарий. Не очень плохо, потому что побаивался бригадира Шлякина, который невзлюбил Мишеньку за то, что тот был единственным манкирующим алкогольные вечера после трудового дня. Такие люди всегда подозрительны.

– Ты чего же это, сука, не пьешь? Брезгуешь? – спрашивал бригадир Шлякин Мишеньку, сидящего на скамейке с томиком Аполлинера.

– Простите? – удивленно смотрел Мишенька из-под очков на Шлякина, не понимая сути вопроса, так как еще не успел вынырнуть из изящества Аполлинера.

– Не прощу! – отвечал Шлякин, плевал желтой слюной под ноги и, пьяно покачиваясь, уходил прочь.

И вот, учитывая рассказанное выше, совершенно непонятно, отчего в один из пятничных вечеров Мишенька, насмотревшийся на вздернутые над грядками, обтянутые джинсами крупы студенток и уставший от того, что любовная поэзия все хуже и хуже нивелировала его либидо, решил залить это самое либидо алкоголем.

Подошло бы бургундское или на худой конец анжуйское. Но дело было на Брянщине, и в наличии из благородных напитков были исключительно самогон и одеколон.

Недолго поколебавшись, Мишенька выбрал меньшее зло и выпил пятьдесят грамм чистейшего свекольного самогона.

Мишенька пил алкоголь впервые, поэтому столь экстремальное знакомство с Бахусом привело его в изумление, схожее с обмороком.

Когда он пришел в себя, то обнаружил настолько разительные изменения в сознании, что изумился вторично.

Мишенька словно скинул с себя пелену комплексов и обет безбрачия одновременно. Напрасно мама Ольга Соломоновна где-то в глубине подсознания назидательно грозила пальцем и говорила что-то про ответственность и кандидатскую. Мишенька ее не слушал.

Нетвердым, но решительным шагом он отправился к сельскому клубу, где под песню «В лицо мне смотрит рыжий конь, косит лиловым глазом» в исполнении главного советского мушкетера не очень ритмично двигались представители приезжей и местной молодежи.

Особенно старались местные чаровницы. Для них студенты из города были недостижимой экзотикой, которая внезапно сама приехала и норовила попасть «уих любовные сети». Чаровницы были одеты в парадное, подчеркивающее их среднерусское крупноразмерное, коего в городе небось и не сыскать, и призывно косили лиловыми глазами, подобно коню из песни, на городских кавалеров.

Мишенька был откровенно щупл и невысок, но из-за принятого алкоголя решителен и несгибаем. Поэтому он выбрал самую крупную чаровницу, доярку Люду Агафонову, девушку почти двухметрового роста и груди невиданного доселе размера.

– Мадемуазель, – сказал Мишенька, подойдя к Люде Агафоновой и уперевшись ей лицом в невиданное. Он скорее разговаривал с ее грудью, но дела это не меняло.

– Мадемуазель, – повторил Мишенька. – Само проведение свело нас в этот чудесный летний вечер. А кто я такой, чтобы сопротивляться неизбежности? Посему, прошу вас, любезная мадемуазель! Приглашаю вас!

Доярка Агафонова застыла, открыв рот. Она никогда не слышала большинства слов из монолога Мишеньки, но поняла, что ее приглашают на танец таким вот, городским способом.

– Офигеть, – выдохнула она и положила руки на Мишенькины плечи.

Заиграла песня про маленький плот, и кинетическая конструкция в виде утонувшего в невиданной дояркиной груди Миши и возвышающейся над ним Люды Агафоновой медленно закружилась по танцполу.

А потом, как говорил сам Мишенька, ночь качалась на каблуках, опьяняя пряным ароматом.

Мишенька был энергичен и решителен. Он ходил по темным сельским улочкам за руку с Людой, читая ей:

– Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?

– Офигеть! – Люда Агафонова слушала Мишеньку так, как люди из глубинки слушают Джо Дассена, ничего не понимая, но в убеждении, что на французском можно говорить только о любви.

– Кто плачет в этот час? Не ветер ли ночной? Гранит верховные алмазы надо мной? – цитировал Мишенька Поля Валери.

– Офигеть, – цепенела, как кролик перед удавом, Люда.

Так продолжалось пару часов, пока доярка не поняла, что эта музыка будет вечной, если ей зарядить батарейки, и решила взять инициативу в свои руки. Этих городских не поймешь, думала она, но не для того я тут все эти стишки слушаю, чтобы ночь вот так вот закончилась.

Незаметно увела она упивающегося Франсуа Вийоном Мишеньку в направлении сеновала, слегка подталкивая и контролируя траекторию его нетрезвого движения.

И вот, когда они, подобно двум влюбленным пейзанам, наконец рухнули в медвяный запах свежей соломы, а Люда Агафонова, суетясь, расстегнула пуговки на блузе, обнажив невиданное, Мишенька обмяк и замер.

– Ты чего это? – потрясла Агафонова Мишеньку за плечо.

Тот не ответил.

– Эй! – призывно окликнула его Люда.

Мишенька молчал.

Вглядевшись сквозь ночной мрак, доярка удивленно увидела, что Мишенька безмятежно уснул.

Он спал как младенец, сладко посапывая, положив ладошку под щеку.

Сначала Люда Агафонова хотела возмутиться. С таким кавалером она еще никогда не сталкивалась. Здоровое женское естество требовало продолжения знакомства.

Но потом Люда передумала злиться. Было в спящем Мишеньке что-то спокойное и безмятежное. Абсолют невинности и непорочности. На такое злиться нельзя.

Приподнявшись, положила она голову Мишеньки себе на колени, да и просидела так до утренней зорьки, перебирая натруженными пальцами светлые мишенькины локоны.

Наутро Мишенька проснулся трезвый и влюбленный.

Оставшиеся два вечера в селе он искал встречи с Людой Агафоновой, та шла на контакт, но подталкивать Мишеньку к близости стеснялась.

Мишенька снова читал стихи, клялся в вечной любви и обещал жениться на доярке Люде сразу после окончания университета.

– К черту кандидатскую! – пылко говорил он.

Что такое кандидатская Люда традиционно не понимала.

Правда, все закончилось иначе, чем предполагал Мишенька.

Мама Ольга Соломоновна в городе вновь стала реальной, а не подсознательной, поэтому Мишенька даже не стал ей ничего рассказывать о своей нежданной и окаянной любви, понимая, что мамина аргументация о кандидатской намного сильнее, чем любая его.

А Люда Агафонова через год вышла замуж за электрика Степанова. Но иногда, правда очень редко, в ее памяти флешем вспыхивают незнакомые слова «Артюр Рембо» или «Жак Превер». И она незаметно улыбается.